«И дым отечества нам сладок и приятен!»
Я сидел на скамеечке во дворе дома, в котором когда-то жил.
За те сорок лет, которые я здесь не был, изменилось многое. Дом перестроили. Первый этаж перестал быть жилым – теперь это магазин. Я заглянул в своей подъезд, но вместо ведущих в квартиры дверей увидел голые стены с малопривлекательными граффити. Квартира, в которой я жил, стала частью магазина.
Исчезли качели, с которых я однажды свалился. Мне было лет пять, и это неприятное происшествие подействовало: несколько месяцев я обходил качели стороной. Но однажды, подкараулив момент, когда во дворе никого не было, и преодолев недоверие к хлипкой конструкции, забрался на них снова. Прежние страхи ушли.
Исчезла песочница. Исчезли два могучих дерева в конце двора, на одно из них я временами залезал.
Всё спалило неумолимое время. Остался лишь дым.
Я встал и направился к школе, в которой учился. До неё два квартала.
Школы не было. На её месте стояло современное четырёхэтажное здание - какое-то учреждение. Бывший школьный двор, не весь, а в какой-то части своей, превратился в городской сквер с резными скамеечками. На одну из них я присел. Не потому, что устал. Я смотрел на современное здание, но видел не его, а ту школу, с которой были связаны восемь лет моей жизни.
Школа размешалась в двухэтажном здании постройки девятнадцатого века. Большие окна, просторные коридоры. Своя котельная, на уроках труда мы помогали перебрасывать уголь в специальный бункер, прислонённый к стене. Из этого бункера школьные кочегары отправляли уголь в печи. Заходить в помещение котельной – оно располагалась в подвале – нам, ученикам, было строго запрещено.
К школьному зданию примыкал флигель – квартиры для учителей. Наверное, так было приято в девятнадцатом веке. Учителям полагалось жить рядом со школой. В новое время флигель превратился в общежитие. Наш учитель физики, попавший в школу по распределению после института, жил в комнатке на втором этаже. Я был у него однажды –помогал перенести в класс какое-то громоздкое наглядное пособие, привезенное накануне из областного центра. Запомнилось одно – я ожидал увидеть в его комнате бОльший порядок, всё-таки учитель.
Я любовался тем, чего уже нет, а мимо шли люди, озабоченные текущими делами. Какое им дело то того, кто-то вдруг начал ощущать время не умозрительно, а физически, осязаемо.
Впрочем, одному, пожилому мужчине лет шестидесяти, было дело. Он остановился около скамейки и начал беззастенчиво рассматривать меня, словно я был пришелец из другого мира. Пускай, меня это не смущало. И вдруг он произнёс:
- Принц…
Тысяча интонаций смешались в его голосе. Радость и испуг. Надежда и разочарование. Любовь и отчуждение.
Я вскочил. Принц – это была одна из моих детских кличек.
Нашей классной была учительница литературы по прозвищу Каланча – из-за роста. Это прозвище мы использовали не в насмешку, скорее, с любовью. В те времена между собой мы никого из учителей по именам-отчествам не называли, это считалось как бы недостойным. Молекула, Циркуль, Зевса – часто по кличкам было легко угадать, какие предметы они преподавали.
В памяти всплыл старый каламбур, но в переиначенном виде.
Мы любили Каланчу, а она любила театр.
Все годы, что она была нашей классной, мы ставили по спектаклю в год.
Каланча погибла, когда мы были в восьмом классе. Сбил автобус. Прямо напротив школы, без десяти восемь утра. В тот день занятий в школе не было. Мы всем классом бросились к больнице, и стояли под окнами центрального корпуса и ждали. Приходили родители, уговаривали разойтись по домам – что суждено, то суждено. К пяти часам осталась треть класса. Именно в пять вышел директор школы – мы даже не знали, что он там – и, увидев нас, остановился, снял с головы шапку, и что-то сказал. Я не услышал, но понял.
Но это – в восьмом классе, а седьмом был спектакль по книжке Льва Кассиля «Будьте готовы, Ваше Величество!». Мне досталась роль принца Эльхана.
Спектакль прошёл успешно, мы показывали его ещё дважды – в клубе лампового завода и доме офицеров. Ко мне до конца года прилипла кличка «Принц». В восьмом классе о ней уже никто не вспоминал. Появились другие.
Но стоявший подле меня мужчина помнил именно эту кличку! Почему? Я лихорадочно искал выход из логического тупика, а он с довольным видом наблюдал за моими мучениями.
Прозрение пришло внезапно.
- Вовка?
Ну конечно, Володя Ковалёв. После седьмого класса он ушёл в другую школу. Его семья переехала в новую квартиру на другом конце города, и он не захотел ездить к нам через весь город.
Он обнял меня.
– Я тебя сразу узнал,- тут же начал он. – Смотрю – сидит кто-то и смотрит странным взглядом на этот шедевр архитектуры. Что-то не то. Присмотрелся – ба! Да ты всё тот же.
– Зато ты изменился.
– Быть этого не может! – со наигранным пафосом произнёс он. – Всего каких-то пятьдесят лет прошло.
Мы уселись на скамейку и начали наперебой расспрашивать друг друга.
– Живу лучше всех, - тут же выдал он. – Но никто почему-то не завидует.
Он и тогда, в школе, любил витиеватые выражения, составленные из крылатых фраз, заимствованных у героев кино или из поговорок. Сохранилось.
Через считанные минуты брошенная им фраза «Лучше всех» поблёкла и съёжилась, как бальзаковская шагреневая кожа. Три года назад у него умерла жена. Онкология, слово «рак» он не хотел произносить. Очень мучилась в последние месяцы. Две дочки, три внука. Старшая живёт относительно недалеко, но… Я понял, что в их взаимоотношении проблем больше, чем седых волос в его шевелюре. Со второй дочкой отношения получше, но она живёт далеко, и у неё своих проблем через край, так что им не до него. Вот и живёт один. Работает, как же без этого. Но имеет свой сад, огород, и делает наливки – лучше всяких вин. Если бы ему дали развернуться – он бы о-го-го! Никто бы в городе вина не покупал бы, только его наливки!
Мне было приятно слушать его разглагольствования, они помогали за сединой этого человека рассмотреть вихры озорного парнишки начала семидесятых.
– Ты к нам надолго? – неожиданно спросил он.
Увы, я вернулся в город своего детства всего на несколько часов. В пять междугородний автобус увезёт меня прочь, и, кто знает – попаду ли я сюда вновь?
– Жаль, - сказал Вовка. – А то бы поехали ко мне. Попробовал бы наливки.
– Ты кого-нибудь из наших видишь?
Вовка вздохнул.
– Жеку иногда вижу. Он лет пятнадцать назад купил себе квартиру в новом доме неподалёку от моей конторы. Живёт хорошо. Машина есть. Собака рыжая, лабрадор.
Жека, Жигалов Георгий, наш школьный поэт. Иногда он давал свои стихи почитать Каланче, и потом они вместе обсуждали их после уроков.
– Семья большая?
– У Жеки? Да никакой. И никогда не было. Характер такой. Подходящую не нашёл, а на кого попало не соглашался.
– Стихи пишет?
– Как же не писать? Непременно пишет. Только их никто не печатает. Ещё рисует, но рисунки у него такие заумные, что без объяснения не поймёшь, что нарисовано. Но некоторым нравятся. Даже из-за границы покупают.
Значит, не так уж плохи его дела, если из-за границы покупают.
– А ещё кого?
– Да никого. Одни разбежались, другие померли. Разве что Пушку видел лет пять назад. Только не подходил к ней, она была под шафе.
Пушка, или Пушкина Татьяна. В отличие от своего великого однофамильца, училась плохо. К нам пришла из другой школы после того, как её оставили в пятом классе на второй год. Но у нас она училась стабильно, на твёрдые тройки, иногда даже четвёрки. Сорок лет назад, когда был здесь в предыдущий раз, встретил её в молочном магазине. Она стояла за прилавком. И удивился преображению. Хорошо выглядела, на место обыденному для неё унынию пришла какая-то озорная весёлость.
«Ужель та самая Татьяна?»
Вовка встал и мы распрощались.
Встреча на месте старой школы неожиданно подняла мне настроение. Всё, что окружает нас – это антураж, декорации, на фоне которых проходит наша жизнь. Как в драматическом спектакле. От действия к действию декорации меняются, а мы – актёры на подмостках жизни – остаёмся прежними.
Отправился в центр города.
Центральная улица по-прежнему носила имя Ленина. Она почти не изменилась с того периода, в который уместилось моё детство. Вывески стали иными. Более красочными, более крикливыми. На месте магазина «Мелодия», где когда-то продавали грампластинки, работает Салон мобильной связи. Большой продовольственный магазин, который в те времена назывался просто «Магазин на Ленинской» обзавёлся красочной вывеской «Пятёрочка». «Дом книги» был точно на том же месте, к в прежние времена.
Человек бессилен перед временем, время бессильно перед пирамидами.
Почему мне вспомнилась эта поговорка? Для того, чтобы двигаться вперёд, нужна точка отсчёта, веха, глядя на которую можно понять – насколько мы и мир изменились.
Меня хлопнули по спине. Не сильно, по-дружески. Я возмущённо оглянулся.
Женщина, крупного телосложения, в очках, за которыми сияющие глаза.
- Женечка???
Девочка сияет от счастья. То ли от встречи со мной (неужели это может сойти за счастье?), то ли от того, что я её узнал.
Девочка. Шестидесяти с небольшим. Но для меня она навечно осталась девочкой, сидевшей за партой впереди моей.
– Я тебя издалека увидела! Смотрю – он или не он? А как ты повернулся, что-то в витрине разглядеть – сразу узнала! Как оказался в наших краях?
– Приехал, - я изображаю робость, – сегодня утром. Вечером уеду. Семь часов на встречу с прошлым.
Женечка на секунду задумалась.
– Когда мы встречались в прошлый раз? Я ещё не была замужем, правильно?
– Правильно, - соглашаюсь я. – Сорок лет назад. Приезжал на свадьбу Веры и Лёши. Тогда и встречались. С тех пор я здесь не был.
– Ты знаешь, что случилось с Лёшей?
– Знаю.
Мы помолчали. Нелепый способ помянуть товарища.
– У тебя время есть?
– Для тебя - всегда, - говорю я с довольным видом. Пустяк, а всё-таки комплимент.
– Пошли посидим где-нибудь.
Искать место, где можно посидеть, было не сложно. Мы стояли возле кафе-кондитерской «Сластёна». В прежнее времена это было кафе-мороженное.
Женечка набросилась на меня с вопросами. Я рассказывал, а она одобрительно кивала, словно одобряя мои истории и события жизни.
– Правильно сделал, что уехал. Здесь такое болото…
Женя-Женечка. Огонь-девка. «Коня на скаку остановит» - это про неё. Мне кажется немыслимым, что ныне обращаясь к ней полагается использовать что-то более солидное, чем простое и милое «Женечка».
– У тебя как?
– Как у всех – доживаю. Скучно. Муж десять лет как умер. На работе сердце прихватило, пока «Скорая» приехала – всё. Говорила ему – наплюй на всё, тебе что, больше всех надо? Твой завод, что ли? Нет, он иначе не мог. Вот и допрыгался. А девочки наши… У старшей долго не было детей, потом родила двойняшек, мальчиков, но с мужем не повезло, начал пить и она с ним разошлась. А потом…
Женечка тихонечко, чтобы никто кроме меня не слышал, крепко выругалась. Очень крепко.
– На войну сагитировали. Ты бы его видел. Из него такой вояка, как …
Она снова выругалась. Получилось громче, чем прежде. Девушка за прилавком не среагировала.
– Короче, в закрытом гробу привезли. Какой не есть, а жалко до слёз. Я дочке говорю – ты сыновьям, не рассказывай, что папа на войне погиб. Скажи – умер – и всё. Похоронка не ей, маме пришла, она уже потом узнала. Сейчас одно, а лет через пять на все иначе смотреть будут. У нас всегда бросаются из крайности в крайность. Чтобы не оправдываться потом: папу плохие дяди послали соседей завоёвывать. Но свекровь её – сука – прости за грубость – получила страховку по сыну…
– Гробовые? – подсказал я.
– Не люблю это слово. Страховку – и ей ни копейки не дала. Мол, это из-за тебя сын на войну подался, если бы ты его не бросила, так бы и сейчас жили. Как будто не знала, что он пил. И деньги дочка не для себя просила, для детей. Её же внуки, могла бы поделиться. А эта сука: «Сын всё мне завещал, это его последняя воля, нарушать не буду». Как же, ей завещал. Она эти деньги младшей дочке тут же отдала, то есть сестре моего покойного зятя, чтобы та квартиру купила.
Она вздохнула и переключилась на другое.
– Младшая моя с мужем и дочкой за границу уехали. Оба айтишники, не пропадут. Вот и кукую одна.
– Найти себе кого-нибудь не пыталась? – с Женечкой я чувствовал себя свободно, и мог говорить на любые темы.
– Кого? Мужиков нормальных нет, хоть из-за границы выписывай. Ты плохо представляешь, что у нас тут твориться. Половина мужиков даже не доживают до пенсии. А из тех, что дожили – либо при жене, либо шваль болотная.
– Зачем же так? Я час назад Володю Ковалёва видел. Нормальный мужик. Вдовец.
– Ой, мне так его жалко, так жалко, - настроение Женечки опять переменилось. – Он тебе рассказал?
Я вспомнил его «лучше всех». Что она имеет ввиду?
– Ты знаешь, что он чуть ли не бомж?
– Он меня домой приглашал…- удивился я.
– Домой? Если бы домой. Ты его Наташку знал? Нет? Не важно. Он её с ребёнком взял, с девочкой. Потом у них ещё девочка родилась. Так и жили. Время подошло - девочек замуж отдали. Потом Наташа заболела и померла. И вот тут-то выяснилось, что завещания она не оставила. Жили они в частном доме, Наташке он от родителей остался. Родители в своё время подсуетились, завещание оставили: после смерти дом переходит Наташе, а в случае смерти Наташи – в равной доле её детям. А про мужа – ни слова. Старшая дочка, стерва, взяла бабушкино завещание – у неё, оказывается хранилось, взяла адвоката и в суд пошла – отдавайте мне пол дома. Что значит – пол дома? Пилой же не распилишь, значит, продавать. Но и этого мало, вторая половина не ему, а младшей дочке должна перейти. Представляешь? Он их растил, воспитывал, замуж выдавал, с внуками нянчился – и на тебе, пинком под зад, больше не нужен. И, обидно, младшая, родная, старшую поддержала: у неё видите ли большие проблемы, у мужа бизнес прогорел, долги. Я тебе всю эту грязь передавать не буду, вспоминать - только нервы рвать. Корче, по суду дом продали, а деньги на троих поделили: ему и девкам по равной части. А там не хоромы были, простенький домишко, удобства во дворе. Что на треть купишь? Тем более, пока Наташа болела, все запасы, какие были, на лекарства ушли. Короче – еле-еле купил дачу-развалюшку в Малиновке. Отремонтировал, утеплил. Оттуда сообщение регулярное, автобусы весь день ходят.
Дым отечества изменил вкус. Приятность исчезла. Мне пришла в голову мысль, что только беспросветная нужда могла подвинуть этих девочек, точнее – уже взрослых женщин – на такой поступок.
– А что с учителями нашими?
- Алла Ивановна жива ещё. Под девяносто, живёт одна. С мужем давно разошлась, сын погиб, внуков нет. Ей племянник помогает. Квартиру, наверное, ему оставит.
Алла Ивановна. Мы звали её просто Алла или «Пи пополам». Кличка была подходящая, но приживалась с трудом – говорить «Алла» было проще. Её и моя мамы работали вместе. Поэтому я знал, что долгие годы Алла, как чеховские три сестры, мечтала уехать в Москву. Не получилось.
– А ты Иру Макарову из «Б» класса помнишь? Она в нашей школе потом много лет работала.
Удивительное качество нашей памяти. Конечно, я забыл её. Никогда не вспоминал. Но вот услышал имя – и всплыла в памяти девчушка с двумя косичками, собранными в колечки.
– Померла в прошлом году. Представляешь, пришла из школы домой, села на диван и померла. День, другой проходит – её на работе нет, на телефон не отвечает. Родственников в городе никаких, пришлось в полицию обращаться. Ужас.
– Куда школа переехала?
– Для неё другое здание построили, ещё лет тридцать назад. На проспекте строителей коммунизма. Современное здание, просторное, была там. Хочешь посмотреть?
На проспект строителей коммунизма меня не тянуло. Да и на что смотреть? Типовое школьное здание. Что меня с ним связывает?
– Так прямо – строителей коммунизма? Не переименовали?
– Кому надо? Здесь болото. Ну, не построили коммунизм, не получилось. Что, из-за этого теперь улицу переименовывать? Я на улице Крупской живу. Думаешь, нынешние школьники знают, кто это такая? Школа совсем другой стала. Худо ли бедно, в наше время от того, как будешь учиться, что-то зависело. А сейчас – ничего. Мы мечтали о хороших профессиях, о приличном заработке, а нынешние мечтают только побольше бабла нарубить.
Она фыркнула и сделала паузу.
– Анекдот был: если помнишь, ещё в годы нашего детства в подножие монумента в Парке Героев заложили послание потомкам с предписанием вскрыть через пятьдесят лет. Первого сентября пятнадцатого года вскрыли. Церемонию по радио городскому передавали. Зачитал наш мэр послание и замер. Тишина, как на похоронах, только никто не плачет. Как будто письмо с другой планеты было…
Я представил, что могли писать в послании потомкам люди из 1965 года. Стало тоскливо.
Мы просидели в кафешке больше часа. Посетителей было мало и никто не нарушал наше уединение. Затем Женечка побежала по своим делам, а я пешком отправился на старое городское кладбище.
Последний раз я был там сорок лет назад. Вскоре после смерти тёти, папиной сестры. Теперь мне хотелось отыскать её могилу. И могилу её мужа. И, если удастся, привести их в порядок.
Старые, сохранившиеся ещё с девятнадцатого века, ворота. Кладбище – это место, где останавливаются часы.
Прошёл по центральной аллее до большого перекрёстка, повернул налево – это я помнил – и остановился. Куда дальше? Я помнил, что её похоронили около мужа, значит, памятник должен быть двойным.
Тропинок не было и я двинулся вперёд, переступая через ограды, раздвигая мешавшие заросли бурьяна, бережно обходя целые, или полуразрушенные, или наклонившиеся памятники. Плиты, кресты, или просто холмики. На некоторых ещё сохранили таблички с именами и датами, и я искал участок, на котором упокоились те, чья дата смерти приходилась на начало восьмидесятых. Через пять минут сдался: заросли бурьяна и травы превратились в наставшие джунгли, а даты упокоения было столь разнообразны, что не прослеживалось никакой логики.
Я вернулся к входу, около которого было малюсенькое здание кладбищенской конторы.
Полная, и уже немолодая женщина тоскливо посмотрела на меня, и упредила на мой вопрос быстрее, чем я успел произнести хотя бы одно слово.
– У нас записаны только участки.
– Много могил на участках?
– Сто, двести, а может и триста. Вы точную дату смерти помните?
Конечно, не помнил. Тётка воспрянула духом.
– Там есть обелиск, - её голос стал приятным. Наверное из-за того, что она избежала необходимости рыться в старых книгах. – Подойди к нему.
Странный обелиск я видел, когда входил на кладбище, сразу за воротами, но не обратил на него внимание. Что такое? Подошёл.
Высокая – в два человеческих роста – каменная стела с барельефом скорбящей женщины. В нижней части мраморная доска:
«Если вы не нашли могилы ваших близких, то почтите их память здесь». А ещё ниже:
«Души их во благих водворится, и память их из рода и род»
Должно быть цитата из Святого писания. Я не силён в этом.
В киоске около конторки я купил бумажных цветов и положил их к подножию стелы. Букетиков было много, видимо не я один столкнулся с проблемой поиска могил. И тут же успокоил себя: не удивительно, прошло сорок лет. А потом укорил себя: мог бы приехать пораньше... Затем рассердился на тех, кто довёл кладбище до такого состояния.
За два дня до этого я был в одном из белорусских городков. Там жила моя жена в детстве, и там упокоились её бабушка и дедушка. Обещал посетить их могилы.
В той кладбищенской конторе стоял старенький компьютер, а на стене висела большая карта кладбища. За небольшую плату мне выдали бумажку с точными «адресами» могил. И показали по карте, как лучше всего пройти.
От кладбища я отправился к автовокзалу. Всё, что я хотел увидеть – увидел. Меня тянуло домой.
Дым отечества источал болотный и гнилостный запах.