Повесть Теорема Неба, глава седьмая

               
                Павел Облаков-Григоренко

                ТЕОРЕМА НЕБА

                повесть


                ГЛАВА СЕДЬМАЯ



       Шмуклер сразу махнул в ресторан. Пачки денег, как тяжёлые камни, давили карман, хотелось от них поскорее избавиться. Зачем жалеть, если завтра у него ещё будет?
     Упав в услужливо перед ним распахнутую дверь авто, он с головой утонул в мягчайшем параллоне сиденья. Приятно облило терпким запахом кожи, пластмассы, бензина, дорогого дезодоранта. Точно ножом срезали за ним пространство улицы, и здесь, в салоне, за притемнёнными пуленепробиваемыми стёклами, остался небольшой уютный кусок его, чуть загадочно в зеленоватое, алое подкрашенный.
     Закрываясь над Шмуклером, двери мягко, почти нежно, как женские губы, прозвучали. И сразу полетели, посыпались куда-то в окнах залитые светом дома, мягко качнуло в одну сторону, затем в другую.
     Деньги сами липли к его рукам, точно ладони у него были клеем намазаны, или палочка волшебная в них билась, исполняя каждый импульс воли его, и - сыпались, лились горячие, приятно обжигающие кожу бумажные кирпичики в большие чемоданы,- бери, сколько хочешь, и ещё столько, и ещё! Он однажды взлетел и высоко, очень красиво парил. Улицы, дома, провода, люди, их житейские мелочи - всё это было далеко внизу под ним, не имело совершенно никакого значения. У него была своя жизнь - яркая, наполненная жгучей энергией; женщины, друзья и опять женщины, самые красивые из них, умницы из умниц, шумные пирушки, нечаянные и преднамеренные провокации и кровопролития, - вот что горело для него очень горячо и призывно, и, может быть, ещё машины. О, машины!
    Больше всех он любил мерседес, лакированное длинноносое чудовище! Никто, ни одна святая сволочь, за таким не угонится!
    С ментами, всегда - в прямом и переносном смысле - стоящими поперёк дороги лихого, предприимчивого человека, он хорошо знал, как управиться. Бабки любили, как все, и даже сильнее ещё. В это смутное и страшное время, когда совесть ни гроша не стоит, и первые это первые, а последние это последние, и больше никто,- эти всегда были не промах на чужих проблемах нажиться. Тут уж, на этой библейской страсти к золотому тельцу, голыми руками бери их! Будешь им периодически куш отстёгивать - лучшими друзьями твоими заделаются. Но если вор сказал - сделает, а эти... Зад свой ловко подставят на ту сторону и на эту, никакой надежды на них. Сегодня в лицо скажут одно, завтра - другое, послезавтра - третье. Чуть жареным запахнет - "знать не знаем, ведать не ведаем..." У мента натура двуликая, подлая, те же в принципе бандюки, только с кокардами и погонами.
     Процентов пятьдесят, наверное, если на лапу дашь, что не подкачают, а там... Давать, в общем, надо...
      Есть, правда, и фанаты своего дела - настоящие псы, волкодавы. Ничем таких не проймёшь - ни уговорами, ни рублём, ни калашниковым, идут напролом, буквально носами землю роют. Вот такие - враги воровские настоящие, будь его, Шмуклера, воля - всех бы до одного отстрелял без жалости.
      Город, как цветистая раскрытая шкатулка, праздно возлёг перед ним. Пилястры, крыши, окна, карнизы... Высокие жёлто-розовые свечи фонарей грянули наверху, осветив странное, похожее на переполненный кремом праздничный торт нагромождение домов, деревьев и машин. Люди с шоколадными, перепачканными тенью лицами ползали в самом низу.
       Возле безумствующих светофоров, на крутых зигзагах дорог его лихо обгоняли другие авто, похожие на сверкающие огнями аэробусы, их клаксоны взрывались, как пушки.
     "Наши!"- думал Шмуклер, вливая в себя ледяное колючее шампанское из дорогого рифлёного бокала на тонкой ноге, и сердце его отчётливей и тревожней стегало в груди.
      Нет дружбы, нет любви, а есть одно только продвижение наверх, к цели, к яркому свету, к абсолютной власти или... падение вниз, в ничто, в полные темноту и забвение. Если ты наверху, в глазах других к тебе бьётся обожание. Вот - любовь. Там, в облаках, продержаться подольше - вот она и главная цель жизненная. Ах, как тяжело продержаться! Как не хватает порой пяти минут, пяти несчастных рублей, пяти вздохов для
достижения назначенного! Пинают и слева и справа, и даже когда целуют, ядовитое жало могут тебе в рот вонзить. Дружишь и - то и дело подвоха со стороны верного друга ждёшь, или - что таить - смотришь сам, кого облопошить, того, кто поближе стоит, кто спиной к тебе опрометчиво повернулся. И другие все так! Уж лучше пусть это: по разные полосы движения, так спокойней. Улыбка, взмах кисти: привет! и - разлетелся. Главное - упрямее, жёстче, именно - к ближним своим! Чтобы жёсткость, жестокость из каждого кармана твоего пиджака глядела. Вот тогда на самом верху без срока воссядешь.


                * * *


      Банк этот, глупую подставу, легко было взять, двести тысяч зелёных - хороший улов за плёвое дело! Вдруг прискакали молодые жеребцы  - сдержанные, вежливые, приятные, начёсанные - и за разговором о погоде намекнули: быть во столько-то там-то и там-то, сделать то-то и тото. Он бы, Шмуклер, и обиделся на такую наглую выходку: как, приказывать ему, грозе всех местных ментов и бандитов, укротителю и наезднику, наколку таким дешёвым способом дать? Но он быстро сообразил, что здесь дело престижа прежде всего, что если не он - укротитель-не укротитель - ладно: боец! - так кто-то другой из его обширного окружения, часто ему весьма недружественного, ввяжется в дело, не побоясь никаких наклеек и ярлыков. То есть, понял с искренними ликованием и восторгом, что прибыли к нему эти мальчики в белых отлизанных  рубахах и в чёрных казённых копытах-туфлях из банка или отк-уда-то ещё, потому что больше ни к кому другому и не могли явиться - первенство его велико и общепризнанно! Взял куш и отвалил, можно и в ресторан теперь закатиться, немного развеяться, заслужил он.
     Что ж, ещё на одну ступеньку выше к солнечным облакам взобрался.
     Смешило и даже пугало его, пуганого и стреляного, одно - что настоящая спайка воровская на всех уровнях общества наступила. Милиция, официальная власть, доктора, религиозные деятели, сами господа уголовники - все друг к другу на поклон ходят, влиянием и деньгами между собой делятся. Только простых мужика и бабу с улицы в своих кучерявых разборках позабыли, да и те, что говорить, в сплошном (возможно, поэтому?) непроглядном свинстве погрязли, самих себя, точно погружённые в сонунболический сон, позабыли. Но видно, так оно и должно в жизни быть - ведь все без оглядки на личности в грехе родились, и всеобщая духовная вакханалия, исходя из этого, на любом жизненном этапе - вещь вполне естественная и определённая, к которой общество, как искусственно ни возвышай  его, какие социализмы и коммунизмы в нём не устраивай, какие заоблачные трибуны над ним не возвышай, всё одно - чуть попусти вожжи, чуть железный, обрушивающийся сверху на голову кулак в бархатную перчатку одень - неизбежно скатится; всем до одного, следовательно, из греха самим себя за волосы требуется вытащить, чтобы истинное улучшение дел на личном фронте и во всём обществе наступило, да не каждому дано это - пороки свои в течение одной жизни преодолеть. А в самом низу - так оно, пожалуй, и есть - народ, простое мужичьё, те же по сути хапуги и рвачи, как и выше их сидящие, стонут, мечутся, страдают - от самих себя прежде всего страдают, от своих дрянных характеров и нехватки души в самих себе, от переизбытка алчности.
     У  каких-нибудь захудалых директора или управляющего - станки, цеха, заводы, штат равно раболепствующих и завидующих подчинённых, а у него, у Шмуклера, вора и отпетого убийцы, джентельмена удачи, а точнее сказать - мстителя праведного и громовержца, в распоряжении - стальные цепи, ножи и пистолеты, яды и динамит, палачи один страшней другого - тоже своего рода производство, только кровавое. Его специфические услуги, по сути, на сегодняшний день более других обществом востребованы, спрос на них ох какой немалый имеется. Красиво стереть, уничтожить, сместить конкурента -  это ведь тоже искусство немалое. Да и то сказать: но то в озере щука, чтобы карась не дремал; надо ещё подумать, кто полезней для социума в деле бурного развития того - сидельцы и ленивцы, плакальщики и страдальцы, долбоё..., короче, всех мастей и окрасов или молодая буйная поросль колосящаяся, берущая "на грудь" себе любое дело, даже пусть немножко дурно пахнущее? Кто-то же должен в этом мире и сорняки выкорчёвывать? Чик под дых острым ножичком, хрясь по лбу ручкой пистолета, и -  нету проблемы. Да и лукавить что - пропитания надо себе добыть, на хлеб с толстым-претолстым на нём куском масла; а как его добудешь в таких грянувших тяжких условиях бытия, как не отобрав у другого, возможно даже, у самого что ни наесть ближнего?
     Он высоко взлетел, воспарил, а теперь только то и делал, что стриг купоны, лениво взмахивая рукой, унизанной рубинами и изумрудами. По сути, наиболее проигравшими во всеобщей человеческой гонке - в самом простом значении этого слова: за счастьем - оказались нищие, бомжи, старики и беременные бабы, то есть слои самые слабые, неподготовленные к большим переменам, ограбленные в том числе и его, Шмуклера, стараниями, оказавшиеся в самом низу, на пресловутом дне, ниже которого уже ничего нет; они вопиили из темноты, из небытия, сжимая из последних сил в него и в таких, как он, жесткосердных и жестковыйных, свои костлявые кулаки. Плевать по большому счёту на них хотел! О нём во всю его жизнь никто никогда не хотел заботиться, почему же он теперь должен заботиться о других? За себя одного он кровавый мститель и больше ни за кого.
      Старик этот профессор с облезшим белым затылком главным заказчиком в деле оказался. Дела! И  интеллигенция занюханная, гляди, туда же подалась - в уголовщину, то есть в делание денег самым верным и быстрым способом. Значит - надо сделать важный вывод - нет сегодня никакой интеллигенции в прямом значении этого слова, людей, готовых на подвиги, на великое самопожертвование - нету её! Сам он, старик, хоть и не глуп, но мелковат, трусоват будет, а вот дружки его - гэбэ, прокуратура, органы, эти - волки настоящие, крышуют, видать, доходягу за известную, весьма немалую долю в прибыли. Ну-ну...
       Он схватил сигарету зубами, брызнул из зажигалки огнём. Расставив ноздри, вхрапнул в себя глубоко сладкий дым, показалось - до кончиков пальцев пробило никотиновое наслаждение. Ах, хорошо! И выпьет сегодня обязательно.
       Голоногие и полногрудые девушки гарцевали на розовых гранитных обочинах, с вожделением заглядывали в окна проносящихся мимо них роскошных лакированных сардель, наполненных, очевидно, некой важной питательной средой для них. Какой же? Каков закон, подвигающий одно к другому существа, находящиеся на разных ступенях общественой лестницы? Это и есть пресловутые "плюс" и "минус" мироздания, взаимодействующие между собой "низшее" и "высшее"? Magic of the magic бытия? И очень красивые среди них, уличных фурий, попадались, просто ослепительные! Ах, им бы всем семьи завести, детей рожать, мужей ласкать, но нет - что-то их, не пуская, крепко в чёрных когтистых лапах держало: служи! Держало и отравляло... Чьи-то лукавые губы в самое ухо нашёптывали: свободны, свободны теперь... делай, что хошь... Шмуклер подумал, что он, наверное, такой же... абсолютно свободный человек, только с несколько другим - более страшным - подтекстом... А можно жить по-другому: не лукавить, не лгать, не витиеватствовать?- себя он, вдруг просветляясь, спрашивал, свежий воздух из окна губами и раздувшимися ноздрями хватая. И не мог ответить на этот вопрос, сам процес каждодневных - пусть даже нечаянных - лжи, витиеватствования забирал у него возможность понимания и себя, и других, постановки честных вопросов и честных же ответов на них... Пожар из витрин новомодных шопов сине-жёлтой рекой разливался по улице, делая тени деревьев, домов, электрических столбов - всего - тяжелее, весомее.... Горели, пылали, светились стёкла, фонари, сделанные из них. Люди, камни, снова люди...  Кто есть кто?.. Ядовитый пожар в его сердце горел, разгорался, не давая покоя ему.
      Он попросил остановиться, открыл дверь; привалившись на локоть, выглядывая, заговорил, закурлыкал, чувствовал - красив лицом, элегантен, молод. Совсем другое ударило в него, без фальшивых дезодорантов: улица, очень живое, горькое, бескрайнее. Другие машины, разливая лужи, шелестели, мчались. Высоко в небе над городом мерцала звезда.
     - Садись, детка,- сверкнул глазами, голосом жемчужно заиграл.
     Посыпав восторженно по плитам пластмассовыми каблуками, ворвалось в полу-тёмный салон очаровательное существо в тёрпком облаке. Юбка подлетела, поманила белая сладкая линия ног. Шмуклер делал вид, что в сторону смотрит. Юный взгляд, полный обожания и романтики хлынул в него, вдруг пробудил, он тотчас позабыл о рамках приличия.
     Скушаем тебя за ужином, милая дурочка...
     Истошно вскричали колёса, водитель надавил на газ. Город качнулся, полетел, дома, стены, окна, превращаясь в нечто единое, в монолит, стали сыпаться к нему в салон, прямо в раскрытое сердце ему. Ветер холодным ручьём полился из открытого окна. В груди Шмуклера зазвучало наслаждение. Что бы ни говорили, деньги - это всё,- подставляя потоку лицо, хохотал он, пугая свою взволнованную мыслями спутницу,- а у
него как раз много, очень много денег. Он - бог?
     В ресторан, жить, любить, спешить! Шампанского! Ему нравилось принимать гостей - пусть многие видят его победу, завидуют! Другие бандиты пусть у него учатся, вон сколько молодых развелось да резвых, нахрапистых. Он губ не мог удержать от улыбки, светился весь. Прекрасна, удивительна жизнь!- гремели литавры в ушах, и переходило всё в симфонию.


                * * *


       Несколько дней Грищук никуда не выходил из дома, сидел в углу на диване. Не брился, оброс. Жена устала спрашивать: что, как? Одна смотрела телевизор, перешёптывалась о чём-то часами с подругами в телефон. Он ел, механически поднимая ложку ко рту, старался быстрее с кухни сбежать.
     Лето стонало, сладко орало на улице. Деревья руками-ветками тянулись к пролетающим наверху птицам и облакам. Листики трепетали на ветру, зелёненькие, свеженькие, как юные девушки. Вверх-вниз порхали мотыльки, выискивая счастье, которого нет. В воздухе начинал виться тополиный пух.
     И небо, синее до безумия.
     Грищук ни черта вокруг себя не видел, пил водку у себя в комнате, законопаченной наглухо тяжёлыми бордовыми шторами. Он был уверен, что только он во всей этой трагедии виноват, больше никто, ждал милицию.
     Потом устал ждать, просто сидел, свесив длинные, тревожно вздрагивающие кисти рук с колен. Постепенно чувство вины стёрлось. Потрескивая отросшей щетиной и чертыхаясь, стал ругать себя, что слюнтяй и тряпка.
     Жена, плача, сказала ему, что он допился, он только расхохотался в ответ. Он помылся, выбрился, надел чистый костюм. Вышел к метро, купил цветы, конфеты, вернулся. В прихожей зашуршал целлофаном. Таня была очень рада.
      - Ну вот,- нежно сказала она, взмахивая в него длинными ресницами, облегчённо вздыхая.- Вот такой это снова ты.- Она страдальчески наморщила брови, нос, разглядывая его.- Что с тобой было?
      Грищук отнекивался, застенчиво опустил лоб.
    - Давай выпьем шампанского?- свернув глазами, весело сказал он.
     Открыли бутылку, зазвенели фужерами.
    - Петечка, миленький, родной...- зачирикала Таня, гремя фольгой шоколада.- Если что-то серьёзное, то ты не бойся, скажи...
      Вздёрнув кверху остроносое, раскрасневшееся лицо, звонким голосом она пропела, что главное в жизни человека это семья.
      - Да?- совсем тоненько спросила, стараясь поймать его взгляд.- Да?
      Грищуку хотелось водки, коньяка. Танин изогнутый нос вытанцовывал перед ним. У неё был необычный, красивый нос, осыпанный розовыми солнечными веснушками, это ему очень нравилось. Рот - чуть в сторону, полные губы. Сеточка морщин вокруг глаз... Годы, годы... Да и он уже далеко не молод... В стеклах дверей и шкафов мелькнула одутловатая физиономия, виски с густой проседью. Он.
      Решили пригласить соседей - их старинных друзей. Грищук в общем-то был против, он знал, чем всё в итоге закончится.
      Миша, сосед, невысокий, утконосый и круглолицый человек с глазами навыкате, прихлёбывая красное, слабенькое вино, подсел поближе. Петра Андрееевича неприятно ожгла толстая, плотная ляжка того.
     - Взрыв? Когда, что? Многие тысячи убитых, да?- свистел в ухо ему удивлённым, восторженным шёпотом, неумело изображая на лице скорбь.- Дела-а-а... Куда трупы-то девать будут? Тысячи, да? Это ж сколько надо гробов!- Он отпивал вино, оставляя на стекле жирные отпечатки пальцев и губ. И спрашивал, спрашивал, тарахтел...
     Подвыпившие женщины в обнимку, сдобно воркуя, удалились на кухню, заверещал там телевизор. Приятно запахло дамскими сигаретами.
     Грищуку захотелось уйти, хоть к детям в комнату.
    - Миш,- сказал он мягко, по-дружелюбнее; борясь с приступом брезгливости, приобнял Мишин тёплый локоть.- Пошли врежем по сто пятьдесят?
     Миша, жалобно улыбаясь, стал оправдываться, с сожалением и испугом кивал квадратной лысой блестящей головой в сторону кухни.
     - Ничего, никто не узнает, мы быстренько,- вдруг возвысившись чуть ли не до потолка, наливаясь весельем и силой, потрескивая, крутил уже пробку столичной Грищук, широко улыбался неизвестно чему.
      Налил.
    - Ну, давай!
     Миша стал громко глотать слюну, с нескрываемым ужасом заглядывал в стеклянное кольцо, в дрожащую, вздувшуюся над ним голубую дугу. Грищук уже давно выпил, а он всё медлил, четверть рюмки на стол неловко пролил. Поближе подвинул к себе тарелку с ветчиной, хлеб.
     Грищук, быстро налив, ещё одну опрокинул. Покой, смех, огонь стали разливаться по телу, какие-то лица, фигуры с хвостами и когтистыми лапами возникли на стенах, дико и весело танцевали. Не спешил закусывать.
     Миша, то бледнея, то краснея, рывками влил в себя содержимое стеклянного зеленоватого напёрстка. Выпив, истерично швырнул пустую рюмку на стол, давился и кашлял, запивая, сладкой водой, заедая бутербродами. Вымученно улыбнулся полными слёз глазами.
    - Ещё?- витая уже где-то над облаками, спросил Грищук, лукаво взбросил бровь, начал мурлыкать песенку. Миша в нескрываемом ужасе замахал руками, вскочил, таща за собой тяжёлый круглый пузырь зада, убежал к стене крутить ручку приёмника.
     Выпив ещё одну, Пётр Андреич, наконец, закусил: совсем чуть-чуть что-то, красный солёный помидор.
     - Петь, а Петь?- кривенько посмеивался посоловевший Миша; побелевшему Грищуку показалось, что у того рога на голове выросли.- А кто конкретно виноват во всём этом, ну... в гибели людей?
     - В чём? Что?- похолодел Грищук, вилка его замерла в воздухе.
     - Ну - во взрыве, в трагедии этой? Исчезнувший город и так далее?..
      Пётр Андреевич подумал, что физик он, пожалуй, никакой.
     - Я,- неожиданно сам для себя сказал он, углы его губ опустились вниз.
      Кажется, Миша ничего не услышал, джазовая музыка, сладкий сумбур, стала наплывать из динамиков.
     "Пропала страна,- думал Грищук, поспешно выпивая ещё одну и ещё под удивлённые, восхищённые взгляды Миши.- Всё, конец! Забыли мы, что надо не только пользоваться, не только брать, но и давать; и ещё - ума, ума бы! Все мы - физики, химики, энергетики, телевизионщики, голубая кровь, думаем, решаем, вещаем, но по сути дела умеем хорошо делать только одно - штаны просиживать. Да и простые работяги - они такие же, с небольшими поправками."
     А потом густо проросшая злость толкнула в сердце его, и он, вдруг начав волной жалеть себя, стал, дёргая кадыком, пить водку из горлышка и, сатанея, теперь был готов драться, рубить и колоть, наплевать в итоге на всё, только бы его в покое оставили.


                * * *


       Неожиданно управляющий банком раскололся. Там, у себя в бастионе, за пуленепробиваемыми стёклами, в роскошном своём кабинете с бравурными дипломами на стене и жопастыми секретаршами в предбаннике он держался, а тут, в обшарпанной комнате милицейского участка под зарешёченными пыльными окнами...
      В такие моменты, когда вдруг остро, точно муксусом, победой начинало пахнуть - очень бодрящий аромат, волнующий - Кирпонос любил помедлить, насладиться викторией. Когда молодой был, не оперившийся, терялся от неожиданности и нехватки опыта, паниковал, воздух ртом начинал хватать, теперь - нет. Горячий, сладкий гейзер из сердца хлестал, принося почти плотское наслаждение, но голова при этом была трезва, исключительно холодна: всё видел, всё слышал, всё запоминал, что надо было.
     Управляющий, тучный лысый очкастый человек в роскошном серо-зелёном костюме, в белейшей, с голубыми отливами сорочке, плотно охватывающей бордовую шею, обильно потел, нервничал, тянул пухлой рукой за ворот, задыхаясь. Кирпонос, лукаво сощурив глаза, молчал,- пусть выговорится.
     - Понимаете,- лопотал Вундерзе, с опаской на двери оглядываясь.- Наехали на меня, просто грубо наехали...
     Василий Трифонович налил ему холодной водички из графина.
    - Но я ничего себе не взял, ни копеечки!- круглый нос управляющего полез в стакан, губы стали шумно булькать и тянуть. Шар головы с тремя на нём рыжими волосинами под лампой матово поблёскивал. "Как же, жди,- наполнялся ненавистью Кирпонос и желанием размазать отвратительную причёсочку,- так я и поверил тебе."
    - Пришли, руки стали крутить...- издавая громкие, почти эротические рыдания, говорил Вундерзе, с наивной надеждой поглядывал на милиционера.- Я сопротивлялся, как мог...
    - Сергей Станиславович,- Кирпонос тощим задом припал на край стола, нависнув над съёжившимся человечком с нервно прыгающими белыми, полными кистями рук.- Вы совершенно правильный сделали выбор: чистосердечное признание облегчает вину. А улик ведь у нас против вас ой как  много! Не отвертитесь.
      Кирпонос соврал, улик никаких не было. Просто толстяк этот слабаком оказался, никто его за язык не тянул. Знал Кирпонос, когда косо посмотреть, верным словцом припечатать. Где надо нажимал, где надо паузы выстраивал, умело, в общем, действовал.
     В ментовку если попадёшь - поволнуешься. Мир за окном, пробитом толстыми железными прутьями, ой каким далёким кажется, крошечным. И время тут по-другому течёт - тягуче, медленно. Не для тебя услады и забавы его теперь, для других.
    - Ну?
    Вундерзе ещё попил, поплямкал, глаза его стали переворачиваться, покатились куда-то по ту сторону глазниц.
    - Пришли, стали требовать; денег, мол, соберёшь такую-то сумму, приготовишь. Я сломался... Поймите, у меня семья, дети, от таких людей чего хочешь можно ждать,- глядел снизу вверх преданнейше на Кирпоноса, маленькие кисти рук лодочками на коленках сложил.
     Василий Трифонович стал развивать:
     - Значит, как такового ограбления не было? Всё было заранее подготовлено?
     Управляющий утвердительно мотнул потным, сверкающим лбом.
     - Значит,- Кирпонос сам стал от счастья потеть,- кто-то есть заказчик на стороне?
      Вундерзе снова боднул острой гладкой мокушкой.
      Закинув руки за спину, майор в волнении прошагал  по комнате, через плечо поглядывал на обёрнутую в дорогой пиджак гору жира и мяса на стареньком облезлом стуле с железными ножками.
     - Вы приготовили деньги, а грабители - липовые то есть грабители, сообщники ваши...
     Вундерзе, протестуя, замотал шеей:
     - Не сообщники, нет! Насильники! Оголтелые причём!
      Он стал ещё раз торопливо объяснять:
    - Пришли, стали угрожать, руки, мерзавцы, вывернули, я испугался, естественно, запаниковал... Вот... вот... и вот...- заворачивая манжеты, он стал демонстрировать какие-то невнятные точки и полосы на запястьях.
    - Да-да, конечно,- Кирпоносу фамилию заказчика нужно было узнать.Так кто это?
    - Кто - кто?- вдруг притих управляющий.
    - Кто, Сергей Станиславович? Кто заказал всю эту котовасию?- чесно говоря, он не ожидал сегодня получить ответ на этот главный вопрос, так - на всякий случай спрашивал. Посидит прохвост ночь в камере, утром сам, как миленький, расколется.
     - А-а... М-м...- управляющий замычал, губы руками стал себе зажимать. Холодом, затем жаром обдуло сердце Кирпоносу. "Не скажет,"- в отчаяньи подумал он.
     Под столом работал, крутился крошечный магнитофон.
     - Так вы ж сами знаете?- выдавил, наконец, из себя Вундерзе. Взгляд его карих выпуклых глаз выражал мольбу, полнейшее замешательство. Кирпонос пободрее сказал:
    - Мы-то знаем, да вы вот сами скажите?
     Носовой платок управляющего летал по щекам, носу, тёр шею. Он, кажется, что-то начал понимать. Вдруг взгляд его просветлел.
     - Ну!- натянул по-строже тетеву бровей Василий Трифонович.
     Управляющий набрал в грудь воздух, чтобы что-то возразить, в глазах его стали прыгать кучерявые чёртики.
     Кирпонос решил поменять тактику, стал вдруг чрезвычайно грозен, напорист.
     - Значит так,- грозно зарычал он, задирая наверх губу, подъезжая совсем близко к ошарашенному Вундерзе,- слушать сюда, смотреть сюда! Сейчас мы из камеры их всех, пойманных нами, выведём, устроим вам очную ставку, посмотрим, что вы запоёте тогда! Но только учтите - поздно признаваться будет! Статья (он назвал статью) уголовного кодекса - укрывательство, сообщничество и прочее. Отягощающие вину обстоятельства. Вы что хотите остаток жизни в тюрьме провести? Не советую.
     Вундерзе поник, молчал.
    - Особо крупные размеры, Сергей Станиславович,- додавливал Кирпонос, внутренне всё менее надеясь на успех,- возможна высшая мера...
      Управляющий банком вдруг стал уменьшаться в размерах.
    - У...
    - Что? Как?- подставил ухо Кирпонос.- Не слышу?
    - Уре... ке... шш...
    Кирпонос подумал, возьмёт ли голос микрофон - тихо очень.
    - Кто - Урекешев?- ускоряя дело, крикнул он. Вундерзе кивнул блетсящей головой, облитой потом.
    - Да.
    - Так, понятно.
    - .. явились, оружие наставили, стали приказывать... Что я мог поделать? Я жить хочу, поймите!
     "Урекешев, Урекешев...- фамилия казалась Кирпоносу знакомой.- Ах, Урекешев! Институт ядерной физики, директор!" И тотчас взрыв этот страшный встал у него перед глазами, народное несчастье. Всё тотчас соеденилось одной линией. "Есть связь, есть,"- сказал себе он.


                * * *


       Вечером с Зоей Зозулей они вышли погулять, посидеть за столиком в кафе.
       Солнце уже закатилось за крыши домов, небо сделалось бордовым, малиновым, очень густым и сахарным. Звонко ударили там и здесь наверху две звезды. Синими стали дома, деревья, даже носы и щёки у людей приобрели пугающе-синеватый оттенок.
       На улице стало спокойнее, тише, шелестели подошвами прохожие, и колёса машин мягко тарахтели по мостовой. Загорелись окна, витрины. За высокими стёклами выстроились ряды манекенов в роскошных костюмах и пальто. А на самом верху такая волшебная кутерьма, ширь: красное, жёлтое, оранжевое, мягкое.
     Вот этого не мог понять оглядывающийся вокруг и позёвывающий в кулак Кирпонос с синей и зелёной одной половиной лица: кому столько одежды нужно? То есть - всем, конечно, нужно, чтобы каждый день пиджаки и юбки менять и прочее, он сам бы, например, хотел десяток, не меньше, пальто иметь, на все случаи жизни - работа, вечерние променады, женщины, но - деньги, деньги... Всё это стоило столько денег, что мутилось в голове. Где взять их? Люди, куда не кинь взгляд, ходят в потёртых вещах, штаны, рукава на коленях и локтях как чугунные гири пузырятся. А кто, чёрт их дери, цены на товары назначает, - очень недобро хмурился он,- кто решает, что честный труженик пол-зарплаты за какую-то ярко раскрашенную тряпку должен отдать? Кто вообще, какое-такое мурло, в этом мире блага распределяет? Тому - плюс, этому - минус, этому зачёт, этому - вычет, тем - да, этим - нет и снова - нет, и снова... Очередная великая ложь: одни пашут, как кони, другие присваивают. Говорят - рынок, побеждает лучший, умнейший; само по себе, мол, всё складывается, щелчок пальцев в воздухе, и - все довольны, все смеются... Нет, побеждает именно худший, более жестокий, тот, который ногами по головам к намеченной цели пойдёт, а лучший, добрейший - всегда в самом низу окажется, это очень хорошо знал Кирпонос... Он почувствовал к  нарисованному кем-то и когда-то божку, кровожадному и безжалостному существу, резкую антипатию, видел: настоящий Бог - другой, яркий, справедливый, труженик. А потом понял, рассмеялся: просто на дураках ездят. Дурак - понятие вселенское... У него голова кругом пошла.
   А оно нужно человеку,- делал выводы Кирпонос, боясь слишком глубоко внедряться в опасную тему,- по десять туфлей и брюк иметь? Может, по одной паре хватит? Прыгнул в них, и - на любимую работу. Как это говорится: не собирай себе сокровища на земле, а собирай на небе?
   То есть - не материальное, но духовное... "А ведь нужно всю эту гору шмотья первоначально создать: придумать фасон, людей - дизайнеров, ткачей - озадачить, пошить,- снова начинало вертеться в нём, озлобляя и отравляя,- чтобы потом продать, сколько же труда надо на всю эту дребедень потратить? А в масштабах всей огромной страны? А мира? Да-а... Лучше бы голодных накормили или на Луну слетали по-настоящему..."
     Из наливающегося темнотой парка толстобёдрые мамаши спешно эвакуировали детей. Студенты во-всю целовались на лавочках. Газоны, клумбы, деревья, стены домов - всё стало одного цвета, нежно-голубое, сиреневое.
     Они уселись на влажные доски. Кирпонос поближе к Зое приземлился, за локоть её крепко держал. У него на сегодня были большие планы.Казалось, яркая скатерть неба к самым ногам их спустилась, празднично сияла.
      Поговорили минут пять о разном, посмеялись.
     - Зоя,- кашлянув в ладонь, решительно сказал Василий Трифонович, уставился, скосив глаза, ей в переносицу.- Я долго думал...
    - Вторая попытка,- рассмеялась счастливая Зоя.- Может, она будет более успешной?
     В её красивых глазах лежали сгасающая, упавшая с неба алая полоса, и -  Кирпонос побоялся себе признаться - что-то ещё: любовь к нему, что ли? Такое нечто сладкое, тягучее, очень доброе...
   - Ты это о чём?- он стушевался. Зоя испугалась, что взболтнула лишнее - ах, характер! Успокаивая и сама успокаиваясь, она стала гладить его по руке.
    - Всё о том же, милый, всё о том...
     Кирпонос уверен был, что сегодня он планку преодолеет, и вот на тебе - снова остановка. Он стал мрачен. Зачем она это сказала? Что он маленький, сам за себя постоять не может? Он вдруг ни слова не мог вымолвить, точно язык у него к нёбу прилип. Ему стало плохо, всё помчалось у него перед глазами - быстрее и быстрее.
    - Я согласна, согласна...- выручая его, сказала Зоя и подставила пряную мягкую щёку для поцелуя.
     Прохладный ветерок шевелил листья, гладил лицо. Розовые, длинные, как гусиные перья, облака растянулись по небу - отсюда и дотуда.
   Пахло пролившимся где-то недалеко дождём, зеленью, приторно-сладким выхлопом машин, громадными расстояниями; запах был такой - океана, разлившегося от края и до края Вселенной, и эта осязаемая бесконечность волновала, тревожила душу.
     Вот теперь Зоя ярко, светло улыбнулась, всей грудью вздохнула, раскрыла широко глаза:
    - Ты делаешь мне предложение, и я принимаю его. Я согласна!
    - Да?- Кирполнос подумал, что так действительно будет лучше, разволновался, просветлел. Он сделал движение к ней навстречу. Они обнялись. Студенты удивлённо смотрели на них, обвитые длинными волосами их лица расцветали улыбками. Целый водопад образов заструился у Кирпоноса под черепом: свадебная пышная процессия, лимузины, длинные столы, сытые гости, лебедь-невеста у изголовья, красавица...
   Вдруг, странно опечалив его, возгорелись перед его внутренним взором  домашние его халат и комнатные туфли, прощально взмахнули в него махровыми и войлочными крылышками. "Ну и пусть,- думал он,- пусть конец холостяцкой жизни... Что за дело штаны раз в год в прачечной стирать и, точно студенту, всухомятку питаться? По крайней мере отъестся, отстирается..." И тотчас, едва явилась эта мысль, всё унеслось - и комната-берлога его, заваленная криминальными справочниками и грязными носовыми платками, и двугорбой волной продавленный старый диван, халат и домашние туфли эти дурацкие с рыжими бонбонами, остались только такой восторг в душе, такие покой и счастье, что захотелось рыдать - громко, сладко, пока мёд не начнёт сочиться из груди. "Любовь?- удивлялся он.- Вот это и есть любовь? Боже!.." "Не могу, ёлки-палки,- краснел, мучился,- слова из себя  выдавить, что такое? Сказывается многолетняя работа в органах, больше головой, чем языком работаешь..."
     Зоя что-то шептала ему, тёрлась шёлковым лбом о его щёку. Василий Трифонович почувствовал мокрое и горячее на виске, крепко прижал её к себе, затем испугался, отстранил. Она, закрыв глаза, улыбалась, плакала.
     - Люблю тебя,- плыли её губы,- сто лет тебя ждала...
    В груди у Кирпоноса рванул фугас такой сокрушительной мощи, что он ослеп, оглох, сердце его разлетелось на сотню трепещущих кусков. Горячая, сладчайшая волна захлестнула всего его с головой, он почувствовал, что его грудь вместе с рубашкой и пиджаком треснула, открылась, и в её красную волнующуюся гущь стали без всякого труда входить люди, дома, тротуары, деревья, машины, небо и облака, нарождающийся кривой месяц - весь мир вздрогнул и задвигался навстречу ему. И так щемяще радостен он, человек, стал, светел, чист и лёгок, что хлопнув вскочившими ему на спину крыльями, он толкнулся и полетел - летел, парил...             
     - Что, что?- понимала и не могла понять Зоя, глядела во все глаза на него, горячими ладонями трогала лицо его, а он обнял её и понёс её вместе с собой в небо, закружил...
      В кафе на Мироносицкой под чёрными густыми клёнами они заказали поесть и жгучего кофе в форфоровых длинных чашках с ручками-завитками. И конечно - коньячка чуть-чуть. Пряным, бодрящим запахло в воздухе.
     - Ну, давай!- поднял фужер взволнованный Кирпонос. Они выпили за крепкую любовь.
     Василий Трифонович гонял вилкой по тарелочке маринованный круглый грибок, не мог никак поймать, разозлился, отставил тарелку. Не наелся, был недоволен.
    - Что? Что ты говоришь?- спросил, нахмурив брови. Ему вдруг захотелось домой, на диван. Зоя щебетала, раскраснелась, вдруг носом нырнула в сумочку.
    Кирпонос вспомнил, что он вышел на след банды, и настроение у него подпрыгнуло вверх. Он нагнулся, губами погладил ей бархатную руку, замурлыкал.
    - Знаешь,- сказал он,- а ведь два дела эти, пожалуй, связаны.
    - Какие?
     Она держала, прятала что-то под столиком.
     Кирпонос рассказал: явно липовое ограбление, и замешан директор института, на балансе которого вдребезги рванувшая станция числилась. Он, изогнув тонкий нос, хохотнул:
      - Представляешь, управляющего банка вдруг на допросе понесло: фамилии, должности, адреса начал называть - только успевай записывай. Молчал бы, как рыба, никто бы ничего не узнал, отпустили бы, а так...
      Зое очень хотелось курить, коньяк ещё больше желание разжёг. В пальцах у неё под столом похрустывала тонкая сигаретка, мягкая тёплая сосулька, в ней пряный табачок... Вертануть колёсико зажигалки, выбить пламя... Ах!.. Перед этой страстью дым в себя глубоко втянуть всё казалось мелким, незначительным, меркло... Какой-то над ней город в огненном столбе под землю ушёл, тьфу!.. Неделю терпела, думала - всё, перемогла желание, ан нет! Казалось ей: пересилит себя, спасение души наступит. То есть - в буквальном смысле другим человеком себя ощутит, свободным, не будет жить от перекура к перекуру, где бы не находилась, думать только о крепкой затяжке. Здоровье опять же... Что-то ей всегда подсказывало: нельзя, брось! А с другой стороны: такой милый, сладкий табачок, друг... Мучительно думала: курить, курить... Нет, Кирпоноса почти не слышала.
      Василий Трифонович, потирая ладонью длинное, гладко выбритое лицо, всю историю ей рассказал, какой он её предполагал, с наслаждением расставлял акценты. Удивился: почему Зоя не перебивает, молчит? Он примолк, спросил:
      - У тебя всё нормально?- прихмурился.
     Она будто ото сна воспрянула, улыбнулась:
     - Ну что ты. Да.
     - А что ты там под столом прячешь?- спросил он, наполняясь приятной, горьковатой, ранее неведомой ему тревогой за близкого человека. Она подняла к нему просветлевшее лицо.
     - Ничего!
     Вынула и показала ему две чистые розовые ладони.


                * * *


     Фаине очень хотелось увидеть Чемоданова. Нужно было срочно спросить его: "Любишь? Нет?" Иначе игра получалась, ненастоящее.
       Она нигде не могла найти его, телефон его молчал. Она думала, он от неё прячется.
       Увидела его случайно на улице. Выскочила из своих красных новеньких жигулей, побежала, как девчонка, по бордюрам к нему, шатаясь на каблуках, за голые ноги кусали кусты.
     - Юра! Юрий Владимирович!- крикнула, помахала рукой.
      Он повернул голову. Взгляд его серых глаз поразил её: лёд.
     - А-а-а,- узнав её, он стал улыбаться.
     Она подошла.
    - Фаиночка, откуда?- он полез увитую кольцами руку её целовать. Был суетлив, прятал под седоватыми веточками бровей свои голубые озёра. Замирая сердцем, она под лоб ему заглянула, чтобы увериться, не ошибается ли она. Тревога стальным обручем стянула ей грудь. Запомнила этот взгляд - осторожный, злой, волчий. "Боится он чего-то? Чего?"- с испугом думала.
     Спросила с надрывом, не смогла сдержаться:
   - Что случилось? Не могу тебя... вас найти?
     Она сказла "тебя", потом поправилась. Он был старше, это сбивало. Она хотела ему сразу очень многое сказать: что любит, влюблена, что, наверное, жить без него не может, но не смогла.
     Ветер подхватил её чёрные, густые волосы, ярко на солнце переливавшиеся, рассыпал на глаза. Чемоданов что-то прятал за спиной, шебуршал целлофан. Широко, фальшиво улыбнулся:
    - Дела... Ну их!
     Она действительно соскучилась. Ветер, видела она, трогал его за виски, за сдобно-розовое, чуть полноватое лицо, и ей тоже хотелось, губами... Колечки его вьющихся волос шевелились, приятно, умно, со злой насмешкой на солнце щурился, точно видел в нём равного ему по силе соперника. Она помнила то чудо: мягкая простынь, жаркие объятия, фонари в окне, странные переливающиеся полосы на стене, как дверь в иной, волшебный мир...
     Он оглядывался, сверкал тревожно вдаль взглядом, поворачивал лицо к ней с недовольным, тяжёлым выражением на нём.
     - Вы кого-то ждёте?.. Ты?
    - Что?
     Он был рассеян, расстроен. В пластиковом пакете, увидела она, лежали одна к одной розы, много; она ненароком стала считать, сбилась. Пошловато ей подмигнули бордовые венчики. Она куда-то падать начала. Он подхватил её за локоть.
   - Деловая встреча,- кисло зубами выцедил. Фаине захотелось уйти, со свистом выдернула из его пальцев нейлоновый рукав блузы. Женское сердце сказало ей, что надо бороться.
     - Ты меня не приглашаешь?- проведя длинными, тонкими пальцами по лбу и глазам, точно сняв невидимую пелену с себя, жёстко, с насмешкой спросила она. В ней вдруг открылся мотор, наполнивший её всю до капли жгущей, солёной энергией.
      Пошли, повернули за угол дома.
      Он толкнул дверь подъезда, они, разгоняя эхо, стали подниматься по лестнице. Подняв манжет, изломав брови, он посмотрел на часы. Прохладный, гулкий, тёмный подъезд скучно поплыл мимо них. Молчали.
     Зло зазвенев ключами, он отпер дверь, красивые руки его дрожали. Снова короткий взгляд под манжет.
     В прихожей, бесконечно отражаясь в зеркалах - плотно скроенные висок и щека, шея, плечо,- начал сбивчиво говорить:
    - Понимаешь, работа, дела... Буквально захлестнули, оглянуться некогда... Как ты? Хорошо выглядишь...
    Попытался её обнять. Она отстранилась.
    Он всё на часы поглядывал. Войти в комнату не приглашал, загородил собой проход. Сумку с букетом ногой отодвинул за угол палированной тумбы.
     Журнальный столик, лёгкий беспорядок на нём, горбатый телефон - жёлтая жирная точка - больше ничего в комнате видно не было. Фаине так хотелось сюда попасть, так! Ночами мечтала, и вот...
     - Ты другую любишь?- вдруг мрачно спросила она, пронизывае его насквозь взглядом чёрных прекрасных сверкающих глаз. Чемоданов заволновался, стал ладони потирать, жалко улыбнулся полными влажными губами, потом - с неприкрытой злостью.
    - Как тебе сказать...- начал он мычать, раздувая пошло ноздри, щеря высокие ряды зубов. Всё поплыло у неё перед глазами, зашептала, что это - подло, гадко...
     Он поднял вверх подбородок, лицо его стало страшным, будто шпагой проткнул:
     - Я не намерен!..- прорычал он, серым дымом заволокло его глаза. Фаине захотелось в маленький комочек сжаться, запищать. Она, не чая души, повернулась к двери.
     Протяжно захрипел звонок. Лицо Чемоданова стало ярко светиться, улыбался розовыми дёснами. В прямоугольном проёме стояла расфуфыренная длинноногая девица в короткой юбочке, держала в руках дермантиновую папочку с торчащим из неё белым листком.
     - Ну, всего!- сказал он Урекешевой таким тоном, точно она была надоевшей ему собачонкой, подпихнул в спину рукой, на листок в папке жадно уставился. Она, глухо рыдая, задержалась у всхлопнувшей, обдавшей ветром двери, поднявшей подол её юбки, услышала, как он спросил: "Принесла?", и, получив утвердительный ответ, запел, защебетал, захлебнулся бравурными словами.
     На улице во-всю собирался дождь.


                * * *

     Циклопов глазам своим не мог поверить: Фаина перед ним стояла собственной персоной. Он на всякий случай спросил, одной щекой потрясённо улыбаясь :
   - Это вы, демоны?
     Она толкнула ногой дверь, решительно шагнула. Загорелое, упругое колено её выпрыгнуло из-под подола юбки, Толя, скосив глаза, поглядел - и в сердце его, причинив сладкую боль, ударил острый молоточек. Он тотчас дорисовал всё остальное, заоргазмировал.
      В полутёмной его комнате дрожали густые синеватые тени. Неугасимо, приторно-сладко пахло разогретой пластмассой и электричеством. Пыльные шторы тяжело навалились на окна.
      Фаина споткнулась о провода, разбросанные по полу, грубо, как матрос, зачертыхалась.
    - Немедленно открой!- каркнула, как ворона, она, и, подлетев, волнуя грудью, сама стала дёргать начавшую бурно сопротивляться штору. Затрещало.
     Упал на паркет ослепительно-белый параллепипед, весело запрыгали в нём резвые пылинки, и сейчас же взорвались голубым и чистым оконные стёкла, закипел свет на сервантах и вазах, металлические шары и панели приборов, вздрогнув, зашевелились, брызнула с них, показалось, гладкая кожа-ртуть, стены так и распрыгнули в стороны.
     Посреди оказавшейся громадной старой высокой комнаты бугрилось чудище под грубо, неровно наброшенном на него брезентовым чехлом: железные лапы, над немигающим стеклянным бельмом полупрезрительно изогнута алюминиевая бровь. По углам и под стенами, точно зрители в зале, расселись угловатые аппараты с длинными жестяными носами и ушами - лесные кикиморы - с завистливо бегающими пластмассовыми разноцветными глазками. Фаина, задрав голову, тянула теперь раму окна, её жемчужные волосы, переливаясь, красиво рассыпались по лицу. Ровная линия спины, белые пышные плечи и шея... Толя не мог прийти в себя: настоящий ангел слетел к нему; стоял, рот от изумления открыв.
     Грохот ветра и пробегающих трамваев ворвался к ним, звонко, зло ударили клаксоны машин, вдруг стало очень шумно, весело. Бумажки захлопали на столе. Грациозно ступая, она вышла на балкон, легла на перила локтями. Из-под юбки выглянули её загорелые, плотно сбитые ляжки. Не чуя ни рук ни ног, он подплыл к ней, встал рядом, в душе у него сладко ныла пряная оркестровая труба. Внизу, громыхая и звеня, тащился красный вагон, на мгновение показавшийся ему ожившим, непомерно вздувшимся гробом. Люди, казалось, на руках скользили, как крошечные паучки. На крышах домов лежало сиреневое дырявое небо в белых пятнах облаков.
     - Почему?- смеясь, пожимая плечами, спросил он.- Почему?
     Фаине просто хотелось, чтобы кто-нибудь её пожалел, пусть даже ненормальный Циклопов, и, главное, чтобы  не приставали с вопросами,- помолчать в дружественной обстановке. Она сказала, что давно хотела к нему зайти, посмотреть, как живётся институтскому непризнанному гению. Обернулась, очень яркая, красивая.
      - Почему ты пришла, дорогая?
     - Что-то давно не видно тебя, ты здоров?- спросила, густо-бордовыми сверкающими горошинами в упор разглядывая круглую физиономию учёного, его матовый выпуклый лысеющий лоб. Она и сама часто пропускала, папа спасал. Бегала за парнями целыми днями, искала приключений.
     У Циклопова сделалось остренькое, хитрое выражение лица.
    - Не здоровится что-то, знаешь...
   -  Значит, и тебе тоже всё надоело,- задумчиво хмыкнула.- Правильно. Торчишь, торчишь на одном месте; бумажки, писульки, а толку?
    В заляпанном его отпечатками пальцев длинном стекле балконной двери он видел отражение аппарата, похожего на гиганское, изготовившееся к броску допотопное пресмыкающееся - его детище - и чувство, что не зря прожита жизнь, стало наполнять его существо.
    Фаина басом хохотнула, так она и думала: люди каждый сам себе на уме. Она спиной стояла к перилам, и вдруг отчаянная мысль пробежала у неё в голове, какой-то злой радостью опахнуло её зашитую в салатную лёгкую кофточку душу - прыгнуть! Оттолкнуться и - вниз! Ах! Мир со всеми его тайнами в одну секунду откроется перед ней, взметнувшейся выше самых высоких небес... А тело, вся его красота, - погибнет... Пусть ЕМУ потом будет стыдно... Завизжат тормозами машины, сойдут с рельсов и падут ниц красно-жёлтые лобастые электрические чудовища, весь мир на мгновение перестанет вертеться, спешить - и она будет в самом центре его, в бордовой густой луже, разметав мягкий веер волос, зажмурив глаза, крепко спать на мостовой... Сбегутся посмотреть люди, что поймут они? Ничего...
    Циклопов тянул её за руку, что-то говорил, улыбался жёлтыми искуренными зубами. Она спросила себя, что делает она здесь? Если причесать это странное, дикое существо, побрить,- вдруг подумала,- ничего себе женишок получится. И глаза - прозрачные, внимательные. Надо ему непременно невесту найти, а то сгорит парень понапрасну.
    - Тебя нужно привести немножечко в порядок,- без тени смущения выдала, прикидывая, что нужно сделать с бурно разросшимися на висках волосами, пегими и ворсистыми, с обвисшими в самый рот белёсыми жиденькими усами, красиво щурясь сначала на один глаз, потом на  другой,  дёргая его за руки, за уши, за подбородок.- Так и так... Будешь у нас первым парнем на деревне. А потом мы тебя женим...- Думала почти с истерикой, прикусывая, чтобы не закричать, тугую малиновую губу, что красивее Чемоданова в целом свете нет, куда уж этому чудовищу... Сверкающий, громадный шар города поплыл, стал извиваться у неё в глазах, смахнула длинным ногтём со щеки слезу.
    Циклопов весь светился, ему было очень приятно - на сердце один апельсиновый солнечный пластырь, и ещё один - так и так, ах... Он мечтал о бокале-другом вина с ней, и... Чем чёрт не шутит? Разрез на груди у неё был такой обольстительный.
     - А-а... О-о... И-и... У-у...- мурлыкал он какую-то странную, пугающую мелодию, гладил себе растопыренные, тяжёлые кисти, заводил глаза в потолок, извлекал мизинцем из уголка века назойливую пылинку. Приглядывался, цокая, к жемчужной округлости её плеча.
     - Что? Как? О чём ты говоришь? Ты ненормальный, Циклопов, ты знаешь об этом? От тебя нужно держаться подальше.
    "Если не вернётся ко мне, если не бросит длинноногую биксу эту,- думала Фаина, вонзая ногти в старые деревянные шероховатые перила,- убью к чёрту его и её." Ревность, как вода сосуд, стала заполнять её душу, принося ей одновременно наслаждение и страдание. Себя было жалко, так жалко...
     Толя, вернувшись в комнату, сдернул с машины волнистый тугой брезент, подняв серебристое, колючее облако пыли. Лицо его сияло страстью, восторгом.
   - Оп-па-на!- не в силах ни дышать, ни говорить, гортанным голосом выхлестнул он.


                * * *


     Гигантская металлическая черепаха, раскидав толстые когтистые лапы, лениво прилегла на деревянном столе. Пять её ног и две головы грозно топорщились; белый выгнутый дугой никелерованный панцирь, посечённый на ровные части, ослепительно сиял, и волны отражённого света, сокрушая сетчатку, заставляя щуриться, расплёскивались от её белой спины.
     Ему захотелось сделать невиданный комплимент Урекешевой, прельстить её.
     - Посвящается тебе, о самая-самая чудная!- как оду торжественно продекламировал он, отставив в сторону ногу в комнатной истёртой туфле и высоко вскинув кривую ладонь; на большее его не хватило. Фаина попятилась. Черепаха выпуклыми глазами-линзами пронзительно и страшно уставилась на неё.
     - Господи, что это?- тихо прошептала она, чувствуя недоброе. Циклопов тотчас оживился. Потирая ладони, он принялся бегать по комнате. Пола его старенького халата гонялась за ним, никак не могла догнать.
     - Помнишь, я говорил тебе, что весь мир могу к чертям под откос пустить? Помнишь? Это бомба. Особая формула и особый принцип действия... моя, короче, разработка, эксклюзив,- гордо и горячо заструил он, вскидывая наверх пальцами жидкие волосы.
     Он сел к экранам, заклацал пластмассовыми кнопками. Её длинные голые ноги мешали ему сосредоточиться. В изогнутом абажуре лампы он видел её отражение.
    - Бомба?- она засмеялась, и смех её сломался, как тонкое стекло. Комната вдруг предстала перед ней в мрачных тонах: синее, бордовое; шкафы зашевелились, над ней непомерно выросли, угрожая смести.
     Лапы и лысая, гладкая голова черепахи задвигались, зажужжал внутри мотор. Фаина вскрикнула, метнулась к балкону, затем к входной двери, чёрной молнией вспыхнули её волосы. Запах её духов хлынул к нему. Едва не застонав, он закрыл, открыл глаза.
    - Немедленно отопри, я хочу уйти!- вскричала она.
    - Опасности никакой нет, глупая,- он думал: зачем она явилась, не пустые же разговоры разговаривать? Не знал, что делать, очень нервничал.- Это всего лишь демонстрация, смотри...
      - Тебя точно посадят,- дико захохотала Фаина, задрав белое горло; её представился Циклопов в тюремной полосатой робе и злобные милиционеры вокруг с дубинками.
      Толя, ничего не слыша, с восторгом кричал, перекрикивая грохот работающего мотора, притопывая ногой:
      - Весь мир можно стереть к едреней фене - волны особой частоты понесутся вокруг планеты. Везде, везде...-  взмахивая рукой, он рубил, полосовал воздух,- везде начнут вспыхивать взрывы, ракеты станут рваться прямо в их этих засекреченных шахтах, никто ничего не сможет поделать, понять...
     - А остановить это будет возможно?- вдруг увлеклась темой Фаина, видела, вприщур глядя вдаль, как оранжевые яркие сполохи-ножницы режут поля, леса, улицы городов... Ах, как страшно, как красиво...
      Циклопов, вонзив пальцы в подбородок, уставился в исшарканный шершавый паркет.
     - Не знаю, не уверен, тут есть одна маленькая неувязочка... Не могу никак понять - плюс или минус, минус или плюс, или вообще - корень квадратный... Сейчас как раз работаю над решением...
     Фаина подумала, что этот человек в старом потёртом халате и дырявых шлёпанцах просто чокнутый, чрезвычайно опасен для общества. 
    - Циклопов,- вдруг спросила она томным голосом, стала другой, птицей.- Ты в любовь веришь?-  Снова образ кучерявого Чемоданова встал перед ней: любимый, родной! И вдруг - та сисястая стервоза с папочкой - ай!..
    - М-м? Что с тобой? Ты в порядке?- Толя начал существовать в волшебном, чарующем мире формул и уравнений, выходить из которого не хотелось.- Ах, да-да-да - любовь...
     Верил ли он в любовь? Конечно! Любовь - такая штука, из которой, как из атомов, всё состоит - и жизнь, и смерть, и даже то, что лежит между ними. Кружева, чулочки, оборочки, поцелуи, объятия - это тоже, конечно, очень важное... Ах, что за чудо вот так очутиться рядом с белолицей кокоткой, видеть её бездонные очи, целовать алый бутон её губ, несмело трогать пальцами её невинно дрожащую грудь!.. Но вместе с тем он знал, что любую женщину можно, как пальто или брюки, купить. Вот в это, пожалуй, верил сильнее всего - в деньги, в славу, в приносимое ими удовольствие...
     - Да, верю,- ответил он. Встал, подошёл к ней, взял прохладные её ладони в свои, поднял, печать величайшего наслаждения заструилась у него на лице.
     - Ты зачем пришла?- спросил он, нежно сверкая в неё взглядом. Показалось ему, что сейчас она поцелует; затворив глаза, вытянул губы сердечком.
     - Ох, ох, ох! Размечтался!- она в грудь оттолкнула его острыми пальцами, почувствовав, чего хочет он от неё, закружилась, сверкая ногами, по комнате, почтительно обошла чудище. Снова оказалась на балконе. Солнце жёлтой охрой залило её плечи и волосы.
     Небо наверху стало блекнуть, малиновое, красное, синее стало растекаться над крышами, над потемневшими деревьями. Толя с досадой осознал своё поражение, жизнь стала чуточку неинтересной.
     - Зачем тебе всё это?- отбросив гардину, впорхнув в комнату, спросила она. Циклопов неожиданно серьёзно, сбивчиво стал говорить, широко, неприятно размахивая руками, что не пробиться в этой жизни талантливому человеку, все места непроглядной серостью позаняты, что надоело терпеть, когда каждый день гадят на голову, и что - главное, главное! - зла в мире - целые горы, и надо же кому-то зло это... чик!..
    - Так ведь добро, зло - вещи в этом мире относительные,- легко, почти весело сказала Фаина, искренне удивляясь своей эрудиции.
     - Представляешь,- совсем не слыша её, захлёбываяь словами, продолжал он.- Мы зло сможем остановить! Такой штуки,- он любовно кивнул чудовищу, и оно, показалось Фаине, кивнуло металлическим лбом ему в ответ,- такой штуки любой испугается! Мы станем знамениты, мы станем богаты в конце концов! Да, чёрт возьми, да - богаты, деньги лопатой грести! А почему нет? Деньги в этом мире пока что никто не отменял.- Его глаза заклубились, нездорово вспыхнули.
    - Деньги, Циклопов, это и есть чистое зло, сегодня во всяком случае,- мрачно сказал Фаина, почему-то вспоминая своего папу-директора. Ей стало скучно, захотелось уйти. Её вдруг осенило: человеческие особи любят только себя, спариваются, шепчут в уши друг другу горячие, полные обожаний слова, потому что гены требуют, а потом опять - к зеркалу.
      Циклопов пошёл провожать, был мрачен, подавлен. Наплёл себе, нафантазировал, организм в предвкушении близкого счастья дрожал. Он вдруг почувствовал в душе нечто большее, чем страсть. Её образ, Фаины, казалось, на самых облаках над ним отпечатался; мысль в нём забилась, что издали смотреть на неё - так даже интереснее получается; смотреть, обожать, думать, мечтать, надеяться, не телом, но умом постигать, страдать - да-да! - и в сердце некая неслышимая им ранее божественная песнь звучать начинала.
     А, может, и - нет, может, показалось всего. Наверное, тонкая пропорция в жизни должна сложиться - и духовного и материального. Телу, как и душе, тоже пища требуется.
      Шёл рядом с ней, и даже от этого, что рядом шагает, дышит ею, видит её - ему радостней жить становилось. Они спустились по лестнице. Громадный, тёплый город лежал перед ними, нагретый солнцем и движением атомов. Он поймал её пальцы, и она не стала выхватывать. Долго смотрел ей вслед, как она, подбрасывая края коротенькой юбки, весело шагает по улице, не выдержал, побежал догонять.
     Перед подъездом её дома под густым вечерним малиновым шевелящимся небом и разлапистыми чёрными клёнами сгрудились лимузины, яркие и сверкающие, как новые ботинки. Стриженые широкоплечие парни, вальяжно облокотясь о распахнутые двери авто, дули из сигареток пахучий дымок, обсмотрели всю её, их с  головы до ног, пошловато посмеивались. У неё грудь стала высоко вздыматься, в бёдра, высоко вздыбив их, влился сладкий свинец. Забыла на мгновение, что Циклопов, схватив её за пальцы, потрясённо и очарованно рядом плывёт в куцих пиджачке и брючках, в туфлях с задранными носками; вздёрнув руку, стала волосы красиво потрошить. Выскочил из подъезда прямо на неё черноголовый, смуглокожий красавец, гарцуя джинсовыми голубыми ляжками и коленями, тотчас среди великанов произошло движение: показалось, за спинами у них, подняв их в воздух, опустив, застрекотали хитиновые чёрные крылья. На щегольски замутнённном щетиной подбородке красавца горели сложенные в поцелуй алые губы. Красивые остроносые полусапоги с грохотом прокатились по щербатой лестнице. Цепь золотая в палец толщиной сверкнула на шее и белозубая над ней улыбка. Его фиолетовые солнезащитные очки, точно дула пистолетов, прямо в неё выстрелили. Вплывая в подъезд, оглядываясь, Фаина, закипев, заметила, как парень шепнул что-то громилам возле зарычавших моторов и властно взмахнул в неё набриолиненным затылком.
      Дальше - конец партии, переставляй шахматы.


                * * *


       Значит, у старого павлина дочь - красавица. Давно забытое чувство неизведанного стало подниматься в груди у Шмуклера и вместе с этим - нежного, почти мальчишеского смущения. Да наплевать на всё - тотчас стал он сердце (мелочь какая!) гасить, доберётся к ней так или иначе, изольёт в неё семя своё. А папаша, старый пердун, пусть смирится.
     Совесем не похожа на того, наверное, в мамочку; а, может, и - хи-хи - в соседа давнего. Волосы, глаза - огненные!
     Весь вечер, сидя за бокалом шампанского с роскошной проституткой, нюхая со стекла белое, думал о ней, и всю ночь. Целовал на постелях пошлых, сладких баб, насиловал, а казалось - её своим горячим жалом бьёт. Все его фаворитки вдруг в пыль превратились, вмиг обесценились. Быстро ему донесли, кто она, что ест, пьёт, чем дышит. Хорошо работают цуцики.
      Что в ней понравилось - глаза, о глаза!-  два пышащих дымом и пламенем Везувия; но особенно - волосы. Чёрное, словно литое, каре. Вся она - единый лёгкий порыв был, молния. Лёд, пламень, и в то же время - земное, приземлённое, действительно: литой чугун. Он глядел на голых женщин с услужливо разъятыми перед ним  ногами и не понимал: за что он любит их, что делает он среди них? Вентилятор рубил наверху воздух, и словно от его души по куску отнимал. Он вскакивал, носился по комнате, пугая присутствующих, снова бросался в чьи-то ледяные, лживые объятия.
     И кто это там рядом с ней такой немытый, нечёсанный вышагивал? (Страшное, огненное лицо на нём делалось, давил пальцами сигареты, пакетики с порошком.) Убрать с глаз долой к чёртовой матери!  Вежливо сначала намекнуть тому, всё же уважая возвышенные чувства (и он тоже умеет любить, и он знает, что такое неприкрытая страсть, что такое мужское достоинство), чтобы покинул красавицу, а если не захочет уступить - немедленно уничтожить, растереть в пыль, приплатить, чтобы его в землю, как труху, всеяли, впаяли в бетонный столб.
     Ноги такие длиннющие, юбка такая коротенькая, волосы такие волнующиеся... О! Словно кто-то ему душу пальцем пощекотал, он вдруг, пошленько, сладенько прихихикнув, взомлел.
     На следующий день, треща широкими шинами о гравий, его роскошный лимузин подкатил к её институту. Было жарко, душно. Наверху, над зелёными деревьями висела туча, обещая дождь, перемены. Молодёжь, точно ягнята, бездумно резвилась на ярких изумрудных склонах перед старинным кирпично-красным зданием лаборатории. Люди на соседней улице, где стояло затянутое в серый цементный френч государственное учреждение, шли с работы, одинокие и молчаливые или весёлыми кучками. Делово урча, от стоянки отчаливали разноцветные - жёлтые, синие, фиолетовые, по большей части старенькие авто.
     Вот она вышла, обминув тяжёлую пупырчатую дверь главного входа (двери и их тяжесть ничего не значили для него, обладателя больших капиталов, их непреходящей, истинно-бетонной мощи), с неуёмным грохотом въехавшую в раму за её спиной. В громадном стекле её ярко, точно освещённый вспышкой, промелькнул весь мир - небо, деревья, стены, окно - растаял. Летела на своих несказанно высоких каблуках. Под юбкой плыли её загорелые упругие ноги. Одна. Широко размахивала белой, на длинной подвязке сумочкой под сгущающимся свинцовым небом. Парни засматривались на неё, щурясь от налетающего ветра и её красоты.
     Он велел подкатить поближе. Она заметила гигантский лакированный цеппелин, который, словно из ниоткуда, опустился между двумя тротуарами прямо перед ней. Она в недоумении остановилась. Шмуклер распахнул перед ней дверь, выглянул, сияя улыбкой.
     - Поехали на этой,- снял очки, приветливо улыбнулся полными губами и красивыми, смазанными в стороны и вверх светлыми глазами. Фаина была напугана, вертела в пальцах ключи от своей машины. Он заметил, какие у неё роскошные пальцы, и - ногти. Кошка!
     Ветер трепал густые кроны деревьев. Крыши домов росли одна над другой, как гигантские островерхие грибы. Выше - небо.
     Она узнала его.
    - Я у вашего папаши дома был, помните?- он тотчас начал терять терпение: если бы это одна из его девиц была - уже бы болталась с зашитым ртом рядом с ним на сидении. Он привык с женщинами не церемониться.
     Прекрасная мысль пришла к ней в голову: этот франт хочет с ней познакомиться? Она согласна. Пусть даже переспать с ним прийдётся - тем лучше. Чемоданов узнает - захлебнётся от ярости, поймёт, наконец, что такое страдание.
      Фаина шагнула к машине. Ей было всё-таки немножко страшно, оглядывалась.
      Нежно грохнула над ней дверь. Повеяло тёрпким, остро колющим горло дезодорантом, дорогими сигаретами. Город понёсся мимо неё.
      Впереди бездвижным истуканом торчал торс водителя: бритый затылок, бычья красная шея, саженные плечи. Эти шутить не будут,- подумала она, вдруг солёным кольцом тревога обвила горло, грудь: одна, не известно с кем, неизвестно куда едет; разорвут, разрежут на части, одно имя от неё завтра останется! Затем - безумно весело стало ей. Улицы наклонялись влево, вправо; казалось, вот-вот и машина взлетит, помчится над городом. Промелькнул удивлённый, испуганный постовой. Прохожие со страхом и большой нелюбовью смотрели. В открытое окно рвался прохладный, горьковатый ветер, дёргал за волосы. Говорили о разном, о милой чепухе. Фаина чувствовала, что нравится. Она успокоилась.


                * * *


       Возле ресторана машина, зашипев, глубоко клюнула носом. Услужливо к самой бордюру выбежал швейцар, лицо - сияющая медная монета.
      - Саша, Сашенька... Откуда, куда? Ах...- ворковал, низко, к самым ногам кланялся, открывая дверь, пропуская. Шмуклер начал привычно командовать, взмахивать подбородком, пальцами, когтистые чёрные крылья у него за спиной выросли, он ими резал, брил. Его ребята, дёргая локтями и ляжками, со страшными лицами рассыпались веером позади него, готовые строчить из автоматов, если прийдётся. В прохладном фойе под матово мерцающими плафонами знойные парочки почтительно замирали, здоровались.
      Они сели за столик в шумном, переполненном, залитом синим табачным дымом зале. В потолке надсадно свистели кондиционеры, не справляясь со своей работой. Овальные яйца окон прятались за толстыми тёмными шторами. Дальше - вечер, ночь, пляшущие фонари над тротуарами. Какие-то пронырливые особи обоих полов с хитрыми, перекошенными физиономиями тотчас стали подходить к Шмуклеру, утрясать свои дела, и тот, подёргивая чёрными густыми бровями, с особым смыслом посмаривая на Фаину, благосклонно кивал. Шурша штопанными колготками, бегали официантки, без удержу им двоим улыбались. Гора еды на столе стала стремительно расти.
      Фаина проголодалась, накинулась. Образ Чемоданов в её мозгу почему-то стал меркнуть. Шмуклер подливал шампанское, мутно, жадно смотрел. Он хотел её прямо здесь, на столе... никто не стал бы возражать, отвернулись бы только. Ах, надоело ему нежничать! Он продумывал варианты, куда поехать, закружив в объятиях красивую Фаину: загородный дом, номера у знакомой маклерши, просто, сгорая от страсти, завалиться в холодный придорожный куст, расстегнуть ремень, сдёрнуть штаны... Нет, всё было не то. Всё было мало для такой огненной красавицы, почти богини. Молча пил ледяную водку, курил. Большего хотелось.
     Ей стало очень хорошо, легко, она опьянела, без конца хохотала белозубым роскошным ртом.
   - Ты кто, аравийский шейх?- игриво сверлила она его когтистым пальцем в рубашку под ребро.- А? Да?
     Салаты были прекрасны - она ела салаты.
     Её понесло к самой черте и вдруг перевалило за неё, она даже не заметила этого. С самим сатаной она бы сейчас пошла...
     Когда они выходили из помещения, он крепко, властно обнимал её за талию.
     Синее небо и месяц сияли наверху. Ходили какие-то люди, сверкая в неё чёрными, завистливыми взглядами. Да пошли вы все!- думала она, смеясь, задирая горло, погрозила прохожим кулаком. Крутого этого - он же думает, что он крутой? - она... Покажет она этому крутому!..
     А что есть жизнь?- вдруг подумала она.- Доказывание правоты своих действий?  Подчинение низшего высшему? И то и другое, пожалуй.
     В длинную машину Фаина упала, как в пропасть. Ей показалось, что глаза у неё сейчас выскочат из орбит, разъяла рот от ужаса... Чёрная, вертящаяся полынья вдруг ослепила глаза, всосала в себя, потом - лицо чьё-то и - губы, шёпот... Мама? Мамино? Домой надо? Ах, глупая...
    Она опомнилась, только когда оказалась в чьей-то постели, попыталась горячее, твёрдое, настойчиво влазящее в неё оттолкнуть. Все события после ресторана стёрлись в одну узкую, пронзительно звучащую линюю. Тошнило. Было жутко,- одно помнила - весело и темно. Качали укоризненно головами светофоры на перекрёстках, глядя на неё, и она в ответ злобно крутила им фиги.
    Толкала с себя горячее, тяжёлое, взвизгнула. Он сделал ей больно, пёр, пёр... Сволочь!.. Фаина остановилась, притихла  - так и по физиономии можно получить, сама ж напросилась.
    - Будь моей крошка, только моей, озолочу...- рычал в самое ухо. Она отвечала: "Да, да... Нет... Да..."
    Шмуклеру хотелось скорее до самого дна достать. Он в ванной комнате вбил с зеркала в ноздри обжигающий кокаиновый снег, и - всё... Голова, точно вдруг отдельно от него начав существовать, куда-то понеслась, стали точно под действием брызнувшей кислоты разрушаться вокруг кафель, трубы, унитаз, вместо них из ниоткуда вылезли зверские рожи с рогами, стали от него требовать долг, и одна из них была - директора института, он ахнул; тело же его, напротив, замерло, окаменело, показалось тяжкой обузой, чем-то лишним, ненастоящим, он хотел рукой пошевелить, но у него не было рук, ногой - не стало и ног; он хотел бежать, но два колеса, на котрые он вдруг вскочил, не двигались, ни одно, ни другое, ни третье, точно они в землю вросли.  И эта, красивая тварь такая, локти выставляла, лягалась, кусала; какого чёрта, чёрта какого? Ну и семейка... Он готов был ей уже перья выдернуть, как вдруг с неба упал ангел с кучерявыми крыльями, и крикнул ему, чтобы он остановился: что у него есть маленький, но реальный шанс спастись. "Спастись?"- в изумлении переспросил он, задрав голову в потолок, открыв рот, но, не видел теперь наверху никого.- "Что значит - спастись?"
     Никакого ответа не последовало. От тотчас забыл о видении. Остро ощутил, что у него имеется тело, и оно требует, ждёт...
     Фаина грызла яблоко, весело щебетала. Из ночника изливался на стену мягкий, зеленоватый свет, лицо её казалось египетским изваянием. Голая, тяжёлая  грудь с стрыми розовыми сосками раскачивалась над сонным, зевающим лицом Шмуклера.
     Странно,- заметила Урекешева,- Чемоданова будто вовсе и не существовало теперь для неё. Ну - красивый, ну - кучерявый, ну не глупый человек, в меру взбалмошный, вполне посему может очаровать, ну и что? Мало ли таких на белом свете? В общем, было и прошло.
     Было и прошло! Эта простая мысль несказанно обрадовала Фаину, как новое блюдо, только-только распробованное. Всё проходит, надо вперёд смотреть.
     К Шмуклеру постепенно начинало доходить, какое сокровище в руки попало к нему. Конечно: влюбился - нельзя было бы так сказать, слишком часто и густо в нём звучала ненависть, не оставляя места для других чувств, мешая чистому и непорочному в душе укорениться, отторгая его; да и попросту нельзя ему было - чистым, честным быть, разорвут, по ветру развеют, почуяв в нём слабину! Но: положил глаз на неё - да, примерялся всерьёз, надолго. Муж, жена - что это такое? зачем это?- думал,- это от Бога? Грузил ей, вдруг с лёгким, просиявшим сердцем думая о сокровенном, всякую всячину, что, мол, осыпит бриллиантами, золотом.
    - А бомба у тебя есть?- нагло трещала ему в лицо яблоком Фаина.
    - Бомба? Какая ещё бомба?
     Думал, это пьяная бабья шутка какая-то. Урекешеву понесло:
    - Весь мир к ногам моим бросить обещали, есть такие люди... А ты - ха! - какое-то золото...- Ей очень нравился Шмуклер - сильный, волевой; и мордань - не последнего десятка. Немалую власть имеет ко всему прочему. Она потянулась к нему губами, в твёрдый, горячий лоб чмокнула.
     Она в лёгких штрихах рассказала про Циклопова.
     Шмуклер, подбросив мускулистое тело на локоть, слушал очень внимательно. Бизнес превыше всего - этому его научили его наставники, жмзнь научила. Чувстовал, что бледнеет, на подходе были громадные деньги. Да он теперь всех конкурентов своих положит на лопатки!
     - А какой адресок, м-м? адресок какой?- тихо, чтобы не спугнуть, спросил он, вдруг теряя к Фаине, к душе и к роскошному телу её всякий интерес, точно тисками сжимая запястье её.
     Фаина похолодела, поняла, что прийдётся назвать. Жёлтое пятно из окна, налетев, выхватило наполненные страхом её глаза.


                * * *

     Майор Дудка всё-таки выследил эту продажную мразь; лежал с подзорной трубой весь измазанный пылью и паутиной на чердаках и в подвалах, ходил, изображая стариков и старух, с накладными бородой и усами, в надвинутом на глаза платке и в дамском платье по улицам, трясся в час пик в переполненных трамваях, часами торчал в душном спецавтомобиле в наушниках, прослушивая окна и стены домов, и постепенно, всё ярче вырисовывался портрет злоумышленника: умён, циник, крайне любвеобилен, вполне способен на крайности. Что ж, можно было спокойно идти докладывать.
     Генерал Гмыза в зелёной рубашке с распахнутым воротом, вздёрнув вверх густые кустики бровей, встал из-за стола ему навстречу, приветливо вытянул обе ладони.
    - Поздравляю, майор... подполковник...- широко, лучезарно улыбался.- Очень ловко, я бы даже сказал, талантливо... Сколько у вас на разработку этого типа ушло - три дня, неделя? Просто невероятно... Буду докладывать начальству о ваших особых талантах, так и знайте... Далеко пойдёте...
     У Дудки сердце волшебно-сладко вибрировало; услышав о новой звезде в погон, едва удержался, чтобы не запрыгать, как дитя, лицо осталось непроницаемо-холодным.
     - Не чинов ради...- тряс тяжёлую генеральскую руку, красиво хмурил чёрные завитые брови.
     - Полноте вам, голубчик; должностной рост - вещь немаловажная...- Гмыза заглядывал к нему в глаза почти с отцовской нежностью. Стал вдруг очень серьёзен:
     - Так. Кто он? Где работает? Ах, вражина!..- он со зверской силой впечатал побелевшие костяшки кулака в ладонь.- Сидит, паскудник, и делает своё чёрное дело! Рассказывайте!
     Дудка уже несколько раз пытался начать, мычал.
    - Обыкновенный, вроде бы, человек, средних лет,- наконец розовыми полными губами выдудел он, преданно глядя на Гмызу, сотворившего на лице суровое и даже свирепое выражение.- К государственным секретам никакого отношения не имеет. Служащий в частной фирме: производство то ли кастрюль, то ли электрочайников, чистая коммерция, короче. Быть сейчас ни за что не отвечающим частником, надо заметить, хорошее прикрытие для отпетого вредителя.
     - То-то и оно,- скрипел зубами от гнева бордовый и фиолетовый Гмыза.- Пойди разберись, кто есть кто.
      Дудка рассказал как, когда вышел на преступника, о всех своих манёврах сообщил и злоключениях.
     - На особой частоте его передатчик работает, очень сложно было выследить,- закончил, вытягиваясь, с треском захлопнул папку.- В общем, фрукт ещё тот. Чемоданов фамилия.
     Генерал, внимательно слушая, расхаживал вдоль длинного стола, курил. Со стены на него смотрел бородатенький, хитро прищурившийся человечек в лихо заломленной кверху фуражке, в узкой, в табачного цвета гимнастёрке.
    - Все они, предатели,- хмуро сказал, ковырнув в Дудку горящей сигаретой, точно знаменитый вождь трубкой,- на первый взгляд обыкновенные люди, пока ногтём их не подденешь. Гниды паршивые...
     Настроение у Гмызы было прегадкое. Как-то в последнее время жизнь не клеелась. Чувствовал он особым чутьём своим, что грядут непростые события, нарастает над головой снежный ком, да-а... А кто это, что? Какие силы ополчились против него? Когда грянет неотвратимое?.. Что будет - как не всматривался мысленным взором вдаль - сказать точно не мог. И этот чёртов взрыв на станции...
     Хорошо, что у Дудки успех, можно будет себе приписать его достижения,- ничего, перебьётся сосунок, потерпит с почестями, две большие звезды в погон для него на данный момент вполне достаточно. Остальное - сладкие, обильные еду, питьё, красивых женщин, апартаменты - потом добудет тяжким трудом, как он, Гмыза, надеясь на большее и всегда получая меньшее, в своё время добывал себе. Но сейчас главное - не триумфы, не работа даже, не о парадах и официальных достижениях думать надо. Всё это - сущая мелочь, да-а...
    Слушая майора, пытался другое анализировать.
    Так,- думал, устало тёр лицо, обвитые паутинами морщин глаза, душой мучился.- У Урекешева, кажется, крупные неприятности, подцепила-таки его за жабры краснознамённая, какой-то, гляди-ка, местный Пинкертон выискался, раскопал то, что вовсе не должен был раскапывать. А, значит, неприятности автоматически возникают и у него, Гмызы,- не выдержит ведь профессоришка, если там - иголки под ногти, по почкам гантелей в валенке, слон с противогазным рефлёным хоботом явится и прочее... Не выдержит, заложит, настучит. Следовательно?
     Ага.
     Прямо посреди ночи затрещал телефон. Крайне взволнованный, перепуганный кричал Урекешев в трубку: "Пропали!.. Погибли!.. Караул!.. Теперь на вас одних только надежда, Кирилл Мефодиевич!.."
     Кирилл Мефодиевич, Кирилл Мефодиевич... А что - Кирилл Мефодиевич? Что он - господь Бог? Раньше надо было думать - прокинуть основательно всё в голове, все детали обсосать - как он, гурман занюханный, крабьи лапки в бане генеральской обсасывал - и, главное, никого, ничего в деле лишнего! Совершеннейшей тряпкой оказался управляющий банком этот. Мурло! Надо было изначально определить - кто это и что и с чем это, как говорится, едят, и на другого в итоге человечка положиться,- да хоть на простого кассира! на уборщицу! Людей вокруг - пруд пруди, и каждый ждёт выгоды, подачки, только выбирай, только руководи! А они! Э-эх... Сейчас люди не то что за полмиллиона - за сотню-другую зелёных самому дьяволу душу продадут, под пытки пойдут, лишь бы кусок хлеба для семьи заработать. И потом от простого да глупого, в случае чего, проще избавиться, шуму меньше ненужного. Так-то.
     Да-а, хорошо попотеть теперь прийдётся, чтобы выкрутиться. Хотя... Ничего страшного ведь не произошло?- он повеселел.- Узнать, кто следователь, компроматик на того яркий добыть, дельце грязное состряпать, или - арматурой по голове огреть на тёмной улице, припугнуть, что - того... к праотцам легко отправить можем и тебя, такого несговорчивого, и семью драгоценную твою... есть же семья у него, любимая женщина? Обложить в общем со всех сторон.
     "Так, а деньги где?- строго спросил он Урекешева.- Деньги, ну!?" Как стушевался в трубке Урекешев - о-о! - занекал, заплямкал языком: "Нету, нету!.. " Шмуклер, сказал, ещё не принёс, и скоро, мол, не придвидится.
     Что-то не верилось Гмызе, что - Шмуклер. Крутит уважаемый профессор, вертит. Чутьё, нюх... Столько лет в органах - зверь просто, как овчарка служебная мог бы по одному запаху выследить злоумышленника... Явно сам зажал деньги, старый паскудник, на урку чёрного свалить всё хочет. Расчёт только вышел не верный - не на того нарвался - за версту он, генерал, гнилое чует, да и новый русский этот - Шмуклер - совсем не дурак, терпеть на себя поклёпов не станет, не такие они - эти "новые", жизнь желающие пить большими глотками, терпеть унижения не будут, нет. Очень они прыткие.
     Фамилии-то, Господи...
     Дудка перед ним вытянулся, терпеливо ждал приказаний.
   - Как, вы говорите, зовут непотребного этого?- задиристо спросил генерал, пошевелил выпуклой, поросшей шерстью грудью под зелёной рубашкой, под майкой, зазвенел медными финтифлюшками.
   - Чемоданов, товарищ генерал,- бодро отрапортовал Дудка.- Но, разумеется, фамилия липовая, туфта. Многоликий господинчик попался.
     Он, листая страницы, стал перечислять фамилии, клички. Генерал всё выше взбрасывал брови.
     - Бугаев-Смык? Куролесов?  Мг-м... Пожидаев?
       Дудка кивал:
     - Именно. Дело физиков-теоретиков, из-под самого нашего носа, мерзавец, ушёл... Он же Альфред Булка, заместитель министра атомной промышленности, персона весьма амбициозная...
     - Неужели?- всё больше удивлялся Гмыза.- Та-ак...
     - ... странным образом исчез, когда круг замкнулся над всей группой учёных-вредителей... Удод Генрих Францевич, немецкий спецпосланник...
     - Так...
     - Плевко Сигизмунд Самуилович...
     - Угу,- генерал тяжко хмурился, сокрушённо цокал языком.
     - Попыкин, Яйцев, Обердерфер... Он же - Ицубиси Какукимура...
     - О!?
     - Именно... Он же - Рита Шик, неуловимая танцовщица, гроза спившихся номенклатурщиков... Добывал все секреты в постели, как вы понимаете, до того как...- Дудка пошло хихикнул в ладонь.- Всегда хитрецу удавалось замести следы...
     - Матёрище...- проникался к противнику уважением  видавший виды Гмыза. Дудка продолжил чтение.
     - Стоп,- взмахнув рукой, сказал генерал.- Довольно. А какая настоящая его фамилия?
     Дудка чёрные горошины из-под век в замешательстве выкатил, ему показалось, что генералу не понравилось что-то именно в нём, в Дудке, заплямкал пересохшим ртом.
     - Что?- негромко он спросил, без сил уронил вбок голову.- Настоящая? Настоящая - неизвестна.
    - Как - неизвестна?- Гмыза был потрясён, сел. Дудка неловко над ним вздёрнул плечами, вытянулся.
    - А какая первая, под которой он вообще засветился?
     Майор, заспешив, зашуршал бумагами,  рассыпал на пол.
    - Вот - Фиггис!- облегчённо вздохнул, поднимая, складывая, у него холодная испарина высыпала на лбу.
    - Фиггис, Фиггис...- генерал в задумчивости взялся за подбородок.- Нет, не знаю, не помню...- Подумал: "Еврей он, что ли? Ах, черти полосатые..."
     - Николай Прохорович,- он взял майора за локоть, повёл по комнате.- Что ж, спасибо за проделанную работу, вы проявили настоящую чекистскую хватку...
     - Ваша школа,- успел вставить Дудка, сверкунул в генерала горячо, преданно глазами.
    - Да, да...- Гмыза опустил квадратный лысеющий лоб, ему было приятно.- Не спешите,- выдал он классику,- брать его пока не надо. Пусть погуляет. Проследим за ним, выявим его связи, маршруты движения. Но обложить его со всех сторон надо, как пса шелудивого, чтобы ни одного шага без нашего ведома не мог сделать. Ни од-но-го! Понятно вам?
     Дудка дёрнул головой, тёмно-коричневая густая прядь набежала ему на лоб, он стал похож на девушку, только был выше, дороднее. Генерал нежно и с удовольствием пожал его крепкую, широкую горячую ладонь.
    - Идите.
    Майор тихо прикрыл дверь за собой. "Приятный молодой человек, очень приятный..."- отметил про себя Гмыза, умиротворённо думал, что идёт смена, щелчком удивительно короткого, толстого пальца сбросил пылинку с золотого погона, засмотрелся на шитую пышными строчками материю.
    "Дальше, второе,- думал он, стоя у стремительно темнеющего  окна, забросив руки за спину и раскачиваясь на подбитых каблучках своих литых сапог; наполняющаяся золотом, готовая вот-вот лопнуть полоса на горизонте сказала ему, что всё на этом свете бренно, даже - кажущееся нетленным, вечным; он содрогнулся, подавился сигаретой, вбил её в хрустальную пепельницу.- Как ноги унести из затягивающейся петли?- думал.- Весь мир точно свихнулся, все только и думают об одном: деньги, деньги, нажива, власть... И он, генерал, тоже заразился, заболел, закашлял бешено. На ближних, на общество всем плевать, вот и случается всё чаще страшное - сегодня у тех, завтра - у этих; сегодня у нас громыхнуло, вызвав в мире бурные обсуждения и осуждения, завтра - кто знает? - у них, у самих этих наглых крикунов и критиков... Все мы по сути болеем одной и той же болезнью - социалисты, капиталисты, фундаменталисты, монархисты - повальное жлобство называется, бессердечие, а раз так, то давайте вместе и выходить из этого позорного состояния... Что, тяжко? Не получается?"
      Тёплый вечер плыл внизу за окном. Парил разогретый за день асфальт. Деревья, дома стали красновато-синими, почти бурыми и оранжевыми. Бегали, спешили люди, машины, тяжело переваливались на перекрёстках с набитыми утробами троллейбусы. А здесь, в кабинете, прохладно, тихо... Гмыза устало прошаркал по ковру, ярко-красному, как его генеральские лампасы, упал, скрипнув дермантиновой кожей, в кресло. Закурил. Страстно возжелал закатиться в сауну, основательно пропарить мясо, кости. С улыбкой вспомнил, как по рёбрам хлещет берёзовый колкий веничек... Ах, какое наслаждение!.. И холодного пива...
     Жидко обосрался господин Урекешев, а ведь кричал: "Я!.. Мне!.. Любого, кто против меня пойдёт, уложу..." Прямо крестный отец мафии! Тьфу!.. И этот ещё примчался, как муха на дерьмо,- профессиональный разведчик - как его? - Фиггис-Чемоданов. Да, нюх тот ещё... Что ж, надо поздравить недруга... Генералу по сердцу острым лезвием полоснула ревность.
     Пива, много пива чтоб... Забыться, уснуть...
     Наплевать ему по большому счёту было на всё, на дела все. Хотелось подальше от разгорающегося ярко пожара ноги унести, пожить, наконец, в тишине и покое - вот так. Как и всем другим старикам, наверное.



1999