Рукопись, найденная в сумасшедшем доме
Edward Bulwer-Lytton: A Manuscript Found In A Madhouse
Я старший сын в большой семье, знатной и очень богатой. Мои братья - сильные и благопристойные люди, а мои сестры прекраснее самых дивных снов. Так почему, по какому роковому стечению обстоятельств я один был выброшен в этот славный мир искривленным, карликовым и безобразным; мои конечности - насмешка, мое лицо - кошмар, а сам я - чернота на поверхности творения, диссонанс в гармонии природы, живое несчастье, шагающее проклятие? Я был отрезан от целей и задач моего народа; с величайшей любовью в своем сердце я обречен никогда не найти ни одного живого существа, на которое можно было бы излить ее. Любовь! - во всем мире - я ее ненавижу и переполнен отвращением: дружелюбие отворачивается от меня с брезгливостью, жалость презрительно смотрит на меня и увядает до полной неприязни. Куда бы я ни шел, везде меня окружает ненависть, словно сам воздух. Что бы я ни делал, я вечно нахожусь в непроницаемой сфере ужасной и проклятой судьбы. Честолюбие - удовольствие - филантропия - слава - общее благо социального общения - все они, как и другие сферы, могут соприкоснуться с моей только в одной точке, и эта точка - мучение. У меня есть знание, по сравнению с которым мудрость простых мудрецов - пыль перед золотом; у меня есть энергии, для которых ослабление - боль; у меня есть добросердечие, изливающееся в милосердии и любви даже на червя! Зачем - милостивый Боже! - зачем эти благословения природы или познания? Чтобы использовать их, я должен пребывать среди людей: когда же я нахожусь среди людей, моя сущность чернеет в агонии. Смех грохочет надо мной, ужас преследует меня по пятам; я живу лишь на отравляющих смесях, и пища моя - презрение!
Когда я родился, няня отказалась заботиться обо мне; моя мать увидела меня и начала бредить; отец приказал задушить меня словно чудовище. Врачи спасли мне жизнь - будь они прокляты за это! Лишь одна женщина - она была старая и бездетная - сжалилась надо мной; она растила и кормила меня. Я вырос - я жаждал любить; я любил все: обычную землю, свежую траву, живых насекомых, домашних животных; от мертвого камня, на который я ступал, до величественного лика человека, созданного смотреть на звезды и презирать меня; от самого благородного до самого красивого, от самого чистого до самого грязного - я любил все! Я преклонил колени перед своей матерью и умолял ее полюбить меня - она лишь дрожала в ответ. Я пришел к отцу, но он отверг меня! Даже низший любимец рода человеческого, у которого уродливые конечности и странное лицо, отказался общаться со мной - пес (я осмелился отыскать лишь одного, который казался более забитым и безобразным, чем его собратья), но и он ужаснулся моего вида и удрал прочь! Я рос одиноким и несчастным; я был подобен рептилии, чья тюрьма - сердце камня, замурованный в вечном пентхаусе одиночества, куда никогда не проникало дыхание товарищества, окруженный стеной убожества и крепкого камня, обреченный на прозябание и вечное погружение в свои собственные удушающие и отравленные размышления. Но пока это была темница моего сердца, никто не мог отнять у моих чувств сладостный лик Вселенской Природы; никто не мог запретить мне общаться с голосами могучих Мертвых. Земля открыла мне свои чудеса, а тома мудрецов - их истории. Я читал, я размышлял, я изучал - спускался в глубокие колодцы Истины и отражал в своей душе святость ее божественной красоты. Прошлое лежало передо мной, как свиток; тайны этого дышащего мира поднимались из настоящего, словно густые облака; даже из темного будущего проявлялось нечто вроде знамения и знака; и над чудесами мира нависали опьяняющие и смешанные чары поэзии и знания. Но я не мог без борьбы жить в мире любви и быть единственным существом, обреченным на ненависть. «Я уеду, - сказал я, - в другие части земного шара. Все земные племена не имеют гордой печати ангелов и богов, и среди их бесконечного разнообразия я могу отыскать место, где не буду противен сам себе». Я простился с единственной, кто не испытывал ко мне ненависти, с женщиной, которая кормила меня и воскресила к жизни. Она давно стала слабоумной и слепой, и поэтому не погнушалась возложить руку на мою уродливую голову и благословить меня. «Но лучше, - сказала она, благословляя меня и несмотря на свое старческое слабоумие, - лучше бы ты погиб во чреве!» Я разразился громким смехом, услышав ее слова, и выбежал прочь из дома.
Однажды вечером во время моих скитаний, когда я вышел из леса, то внезапно оказался рядом с домом деревенского священника. Вокруг него протянулась высокая ограда из густых кустов, купавшихся в росе в летних сумерках; жимолость, шиповник и дикая роза источали те дары благоухания и наслаждения, в которых не было отказано даже мне. Когда я медленно шел вдоль изгороди, то услышал голоса на другой стороне - это были голоса женщин, и я остановился, чтобы послушать их. Они говорили о любви и о качествах, которые должны создавать ее.
- Нет, - сказала одна, и слова эти, звучащие словно музыка, взволновали мое сердце, - нет, не красоты я требую от возлюбленного, а ума, который может повелевать другими, и страсти, которая преклонит этот ум передо мной. Прошу гениальности и ласки. И ничего больше.
- Но, - сказала другая, - вы не смогли бы полюбить чудовище, даже если бы оно было чудом ума и любви!
- Смогла бы, - страстно ответила первая. - Насколько я знаю свое сердце, смогла бы. Вы помните басню о девушке, которую любил монстр! Я смогла бы полюбить этого монстра.
Женщины продолжили свой путь, и я уже не мог их слышать, но я подкрался и через узкую щель в ограде увидел лицо и фигуру говорившей, чьи слова как будто открыли для моего сердца проблеск Небес. Глаза ее были нежны и глубоки, волосы, обрамляющие ее девичий и гладкий лоб, были золотистого оттенка, взгляд - задумчив и меланхоличен, и над нежной и прозрачной бледностью ее щек парили туманные, но красноречивые мысли. Для других глаз она могла показаться не такой уж и красивой, для меня же ее лицо было похоже на лик ангела. Ой! много прекраснее, чем видения карийца или образы, плывущие перед глазами дочерей Делоса, - это лик той, что приносит в темную грудь первые проблески надежды! И тогда я принял решение. Я спрятался в лесу, окружавшем ее дом, поселился в норе дикой лисы среди теней; день мой проходил в грезах и страстном бреду, а вечерами я выбирался наружу, чтобы наблюдать за ее походкой, или незаметно проползал через рощу, чтобы послушать ее голос, или всю долгую и одинокую ночь лежал в тени ее дома и устремлял свою душу, бдительную, как звезда, к окну комнаты, где она спала. Я усыпал тропинки, по которым она ходила, листьями поэзии, и в полночь наполнял воздух ощутимым дыханием музыки. В своих сочинениях и песнях, в плавных хвалебных акцентах, или горячем языке страсти, или плавных мелодиях стихов я старался собрать все, что могло пробудить ее воображение или возбудить ее интерес. Проклятия за попытку! Пусть отсохнет рука! Пусть сгорит мозг! Пусть сердце сморщится и засохнет, как лист, который тает в пламени огня, из которого жажда моей ужасной и противоестественной любви нашла выход - или помощь! Я говорил ей в своих стихах, в своих письмах, что слышал ее исповедь. Я говорил ей, что более безобразен, чем демоны, которых когда-либо порождало воображение северного дикаря, что я существо, от которого отворачивается дневной свет, но также я говорил ей, что обожаю ее; и я вдохнул и свою историю, и свою любовь в свои песни и пел их под серебряные аккорды моей лютни голосом, который противоречил моему виду и был в полной гармонии с природой. Она ответила мне, с и очарованием и восторгом ее ответ наполнил легкостью воздух, который до сих пор был для меня дыхательной пыткой. Она повторяла, что красота для нее ничто, что вся прелесть для нее в душе. Она сказала мне, что тот, кто пишет, как пишу я, - кто чувствует, как чувствую я, - не может быть отвратительным в ее глазах. Она сказала, что сможет полюбить меня, даже если мой облик будет еще более чудовищным, чем я его изображал. Глупец! - жалким глупцом был я, веря ей! И так, укрывшись среди деревьев, закутавшись с головы до ног в мантию и взяв с нее клятву не пытаться проникнуть в мою тайну или узреть мой образ до того часа, который я выберу сам, я общался с ней темными летними ночами под беспечными звездами; и когда я раскрывал ее искреннему духу чудеса мистического мира и славу мудрости, я смешивал с моими наставлениями чувственность и страсть своей любви!
- Иди, - сказала она однажды ночью, когда мы общались, и сквозь переплетенье ветвей я увидел - хотя она меня не видела, - что ее щеки налились румянцем, когда она говорила. - Иди - и вызови у других то же удивление, что вызвал у меня. Иди, излей свое знание на толпу, обрети наивысшую славу, что делает человека бессмертным, а затем возвращайся и заяви на меня свои права. Я буду твоей!
- Поклянись! - вскрикнул я.
- Клянусь! - сказала она; и когда она это говорила, лунный свет струился по ее лицу, раскрасневшемуся от пылкости момента и необычности происходящего. Ее глаза пылали ровным и глубоким огнем, губы были тверды, а фигура, вокруг которой струился свет подобно сияющему ореолу, казалась расплывчатой и туманной, как будто наполненная некой энергией души. Я не отводил взгляда - и сердце прыгало у меня в груди; я не ответил ей, - лишь бесшумно растворился в ночи: и в течение многих месяцев она не слышала ничего обо мне.
Я отправился в пустынное и далекое место и снова окружил себя книгами. Я вновь начал исследовать тайны науки, обыскал звездные области поэзии, а после на немую страницу излил мысли и сокровища, которые хранил в себе! Я передал этот продукт без имени в мир: и мир его получил, одобрил; он приобрел известность. Философы преклонялись в изумлении перед моими открытиями; бледный студент в келье в монастыре корпел над рудниками знаний, которые я выставил под свет дня; девушки в своих беседках краснели и вздыхали, упиваясь обжигающей чувственностью моих стихов. Старые и молодые, все секты и все страны объединялись в аплодисментах и энтузиазме по поводу неведомого существа, которое, как они утверждали, держало джинов мудрости и духов стихов в могущественных и волшебных заклинаниях, которых немногие когда-либо приобретали, и никто никогда не объединял раньше.
Я вернулся к ней, я искал встречи так же в тайне и на тех же условиях, что и прежде, - и был тем неизвестным, чья слава достигла всех ушей и завладела всеми языками. Ее сердце чувствовало это! И я забрал свою награду! В глубине и мраке ночи, когда ни единой звезды свет не мог пробиться сквозь завесу облаков и темноты, когда ни один отблеск не рассекал черноту, ни один вздох не колыхал тяжелое оцепенение вокруг нас, мне была дана награда. Дремучие леса и вечные холмы были единственными свидетелями нашей свадьбы, и окутанная мраком, словно ризой, она прильнула к груди моей и даже не вздрогнула от прикосновения к ней!
Только так мы встречались! Эти встречи длились несколько месяцев, и я был счастлив. Наконец, плоды нашей зловещей любви больше нельзя было скрывать. Возникла необходимость либо бежать с ней, либо жениться на ней с человеческими обрядами и церемониями, как я сделал на священных празднествах природы. В любом случае разоблачение было скорым и неизбежным; поэтому я сделал то, что предписывала благодарность. Введенный в заблуждение ее заверениями, тронутый ее доверием и нежностью, обезумевший от ее слез, обманутый собственным сердцем, я согласился встретиться с ней и впервые предстать открыто - у подножия алтаря!
И вот настал назначенный день. По нашему обоюдному желанию на церемонии присутствовали только два свидетеля, не считая священника и престарелого, убитого горем отца, который дал согласие на наш необычный брак, потому что тайна была для него менее страшна, чем позор. Она подготовила их к виду уродливого и страшного существа, но - ха! ха! ха! - она не подготовила их ко мне! Я вошел - и тот час все взоры, кроме ее, обратились на меня, - раздался единодушный приглушенный вскрик, священник невольно закрыл книгу и пробормотал слова, изгоняющие дьявола, отец закрыл лицо руками и опустился на пол, другие свидетели - ха! ха! ха! (это было редкое веселье) с громкими криками бросились прочь из часовни! На улице властвовали сумерки, свечи горели тускло и слабо; я подошел к своей невесте, которая, дрожа и плача под своей длинной фатой, даже не осмеливалась взглянуть на меня.
- Посмотри на меня! - сказал я, - невеста моя, возлюбленная моя! Взгляни на своего супруга! - затем я поднял ее вуаль, она увидела мое лицо, не сводящее с нее страстного взгляда, издала один пронзительный вскрик и упала без чувств на пол. Я не подхватил ее, не шевелился, молчал. Я видел, что моя судьба неизбежна, мое проклятие завершено - и тогда мое сердце онемело, стало холодным и мертвым, как камень! Вошли люди, они унесли мою невесту. Мало-помалу собралась толпа, чтобы посмотреть на чудовище со смесью насмешки и страха во взглядах, - тогда я опомнился и встал. Они отступили в ужасе передо мной, а я, испустив один-единственный пронзительный крик, бросился прочь и скрылся в лесу.
Но ночью, в тот час, когда я привык встречаться с ней, я вновь крался среди кустов. Я приблизился к дому, перелез через стену, проник в окно; я был в ее комнате. Вокруг было тихо и одиноко; я не видел ни одного живого существа, но огни горели ярко и спокойно. Я подошел к кровати и увидел распростертую там фигуру - стояла свеча в изножье и еще одна у головы - так что было достаточно света, чтобы я мог узнать свою невесту. Она умерла! Я не произнес ни слова, не упал в обморок, не застонал, - я громко рассмеялся. Воистину, это славное веселье - видеть единственное, что ты любишь, ставшее жестким, белым и сморщенным, пищу для красного, ползающего червя! Я поднял глаза и заметил на столе возле кровати что-то, накрытое черной тканью. Я поднял ткань и увидел - ха! ха! ха! - клянусь нечестивым демоном - мертвое, но прекрасное подобие себя самого! Маленький младенец-монстр! Ужасный рот и странные черты, нежный, зеленоватый, как у трупа, оттенок кожи и черные косматые волосы, кривые конечности и неестественная форма - вот - ха! ха! - вот они: моя жена и мое дитя! Я взял их обоих на руки и поспешил из дома - я отнес их в лес и спрятал в пещере. Я наблюдал за ними, лежал рядом с ними, играл с червями, которые питались ими - ха! ха! ха! - это было славное время в старой пещере!
Когда же от них не осталось ничего, кроме костей, я мирно похоронил их и отправился домой. Мой отец уже умер, а мои братья надеялись, что я тоже оставил этот свет. Но я выгнал их из дома и завладел всеми титулами и богатством. А потом я пришел к слепой старухе, которая вырастила меня; мне показали место, где она спала, обретя покой, - зеленый холмик на церковном дворе, - и тогда я заплакал - о, как же мне было горько! Я ни разу не пролил ни единой слезинки по своей жене - или - ха! ха! ха! - по своему прекрасному ребенку!
И так я жил в течение короткого времени, но, в конце концов, люди обнаружили, что я был тем самым неизвестным философом - божественным поэтом, о котором знал весь мир. И тогда ко мне пришли толпы и окружили меня - и мои комнаты наполнились глазами - большими, пристальными глазами, все оглядывающими меня с головы до ног - и раскаты смеха и крики разносились по воздуху, как бестелесные и проклятые духи, - и я больше никогда не был один!