Памяти Олега Малкова
Каждый пред Богом наг. Жалок, наг и убог.
В каждой музыке – Бах, в каждом из нас Бог…
Ибо вечность – богам, бренность – удел быков…
Иосиф Бродский
ДЕТСТВО
Он стоял возле водосточной трубы, изогнутой как фагот, и рукою сбивал порыжевшие сосульки, выглядывавшие из нее. К нему подошел маленький Музыкантик и, постояв рядом, вежливо спросил: «Что ты делаешь?». Сказочник, знавший Музыкантика и учившийся с ним второй год в одном классе, нехотя ответил: «Я кую лед!».
– Можно я тебе помогу? – предложил Музыкантик.
– А ты умеешь ковать лед? – удивился мальчик.
– Я научусь,– замешкался Музыкантик. – Ты научишь меня.
– Я не учитель, я сказочник, – заметил Сказочник. – Впрочем, давай, с тобой будет веселее…
– Я тоже люблю сказки, еще анекдоты!
– Я и смотрю, ты у нас умник, – усмехнулся Сказочник. – Только что-то ты молчишь все уроки…
– А я не глупее тебе и других, – заметил Музыкантик, – просто учусь на трояки. В школе объясняют плохо.
– Таким, как ты, и объяснять ничего не надо, как Вера Васильевна наша говорит! Все и так поймете – лет через десять!
– Так играем вместе? – уточнил будущий музыкант.
– Ладно, играем вместе, только, чур, не надоедать! – решил Сказочник.
– Не буду, а ты, если что…
– Вообще-то я всегда играю один, так интересней, – пояснил Сказочник.
– Одному играть скучно, – улыбнулся Музыкантик.
– Мне весело, – был ответ.
Дети немного постояли рядом, сбили все оставшиеся сосульки и разо-шлись по домам; каждого звала его судьба... Снова сошлись мальчики только в конце третьего класса, когда надо было готовить выпускной праздник для начальной школы. Музыкантика определили в группу поддержки выступающих от их класса, где в числе танцующих девочек и дуэта Любы-Лены солировал наш Сказочник с чтением стихотворения о дедушке Ленине и счастливом детстве октябрят. Сказочник заканчивал первый этап школьной жизни на одни пятерки, а Музыкантик с трудом вышел в конце года на «хороший» аттестат. Но они вновь почувствовали потребность друг в друге, к тому же и жили неподалеку.
В апреле Музыкантик побывал дома у Сказочника и поразился тому миру, который существовал в комнате его друга и который открылся его изумленным глазам. Он чувствовал потребность в настоящем друге, да и Сказочник давно этого хотел. У Сказочника не было отдельной комнаты, а был лишь Угол, отгороженный от единственной комнаты квартиры старым тяжелым шифоньером. Там стоял огромный скрипучий диван, пять не распакованных книжных полок, образующих стол, на котором располагалось пластилиновое Царство из вылепленных человечков, рядом стоял ящик с игрушками, вот, пожалуй, и все…
Но для Музыкантика, не видевшего у себя дома ничего, кроме узкой кро-ватки и общего с братом письменного стола, такой Угол казался целым миром с его сказочным создателем. Музыкантик заворожено следил, как разыгравшийся Сказочник устраивал грандиозные битвы на импровизированном столе, казнил пластилиновых подданных, а потом подстраивал им пышные проводы в лучший мир, откуда они, правда, все возвращались с залепленными ранами и приставленными головами, но с другими именами и иными характерами. Музыкантик с ужасом наблюдал, как в руках неукротимого создателя оживают пластилиновые люди и начинают говорить, двигаться и чувствовать, но при этом неуклонно приближаться к уготованной им гибели. Иногда он просил Сказочника подарить ему одного из слепленных героев или хотя бы не убивать его, но тот не слушал Музыкантика, продолжая свою детскую, хотя и жестокую, игру. В этот момент Сказочнику казалось, что он держал в своих руках мир, он чувствовал себя Вседержителем...
С течением лет дети нечасто встречались вне школы и мало разговари-вали между собой, но они уже ощутили какую-то странную нить, стянувшую их души. В школе, как ни странно, они почти не общались, так как каждый вынужден был мириться с отведенной ему ролью: круглого отличника и скромного тихони. И выход за рамки этой роли никем бы не приветствовался. Встречаясь, они никогда не говорили о школьных делах: у них имелись другие темы. В эти годы оба пережили глупую влюбленность в одну и ту же симпатичную девчонку – свою одноклассницу, но это не сблизило и не отдалило их. Сказочник продолжал разыгрывать уже прочитанные, а не выдуманные, как прежде, сюжеты в своем воображении, а не на пластилиновом столе. Музыкантик же взял в свои руки старую гитару и потихоньку играл на ней по вечерам, подумывая о несовершенстве современного мира. Он в это время стал часто слушать гитарные напевы, и это как-то помирило его с окружающим равнодушным миром.
Выпускной бал застал друзей на разных этапах жизненного пути. Сказочник свято верил в собственный светлый путь, овеянный скорым наступлением коммунизма. Музыкантик же не очень представлял себе, что будет с ним дальше. На выпускном бале в их школе все чествовали Сказочника, закончившего 10 классов на одни "пятерки", a тихого Музыкантика в суматохе как-то даже и забыли поздравить. "Жизнь не проживешь на "пятерку", – подумал погрустневший Музыкант, пока радостный Сказочник глупо барахтался в руках лживой старушки-славы.
ЮНОСТЬ
Их юность проходила разновременно. Пока Музыкантик в тяжелых кирзовых сапогах два года топтал землю родной Отчизны, Сказочник умственно рос в Билибинском университете. И там он был почти на первых ролях, разнообразя скучные зубрежки и чудные ночные чтения произведений классиков походами "по пиву" и дружескими студенческими попойками, устраиваемыми чуть не через день.
Музыкант попал в строй-роту на отдаленную «точку» в Бурятии. Армия тяготила его, служил он крайне неохотно. По целым дням Музыкант уныло копал лопатой (главным своим оружием) какие-то никому не нужные рвы и окопы, выполнял бессмысленные указания командиров, отжимался и подтягивался... Приходя в казарму, Музыкант, усталый и внутренне опустошенный, даже и не пытался брать в огрубевшие руки расстроенную гитару с непристойными наклейками на корпусе, которая неизменно присутствовала в месте солдатского отдыха. С сослуживцами он общался мало, перед «дедами» не выслуживался, но и за себя умел при случае постоять. Но брызнул свет – и мрак исчез. В захудалой армейской библиотеке Музыкант раскопал новенький, по-видимому, ни разу не раскрытый до этого экземпляр "Евгения Онегина". Музыкантик смутно помнил что-то отрывочное из этого романа Пушкина, бегло прочитанного в детские годы и усвоенного в рамках школьной программы. То, что понял музыкант, заново открыв Пушкина, по-трясло и очаровало его.
Несколько дней Музыкантик ходил, как ошпаренный, на работе что-то бессмысленно бормотал, припоминая волшебные строчки. Другие солдаты-одногодки косились на него с недоумением; и раньше-то не особо разговорчивый Музыкант, после чтения «Онегина», ушел в себя. Сержант-дед, не выдержав как-то длительной паузы между вопросом и предполагаемым ответом Музыканта, ткнул его кулаком в нос и посоветовал обратиться к врачу по психам. Музыкант ничего ему не сказал, но, вытирая кровь, так посмотрел на старо¬служащего, что «дедок» на минутку оторопел и трусливо попятился... Блеск пушкинского гения навсегда отравил жизнь повзрослевшего Музыканта. Он вдруг ясно осознал, для чего он родился и зачем умрет. Нужно было только дождаться конца срока службы. "Ведь служба и творение - две вещи несовместные", – решил Музыкант.
Сказочник между тем, наслушавшись и начитавшись в универе самых разнообразных пиитов, неожиданно заключил, что и сам он – поэт. При этом, даже не написав на тот момент ни одного стоящего стихотворения, он почему-то решил, что писать будет гениально (не меньше, но, слава Богу, и не более того). Осознав себя гением, Сказочник, обернувшийся в Писателя, успокоился на счет своей дальнейшей судьбы и предался "веселой легкости бездумного житья", между делом создавая шедевры молодежного пера и зачитывая их своим собратьям-студентам.
Однако рассылка стихотворных произведений по редакциям всех толстых журналов не вызвала ответного, запланированного Писателем, восхищения. Ответы из редакций приходили либо уклончивые и советующие продолжать писать, либо разгромные и от того немного бестолковые. Стихи при этом возвращались Писателю с унизительными пометками, указующими на неправильные ударения и неточность рифм, хотя все известные ему поэты только и делали, что грешили тем же. Несколько опешив, Писатель напялил на себя мантию непризнанного гения и продолжил запои, читая ошалевшим от этакой откровенности собутыльникам свои вирши. Стихи у него действительно вы¬ходили жуткими и были наполнены призывами покончить с "бесовством русской ночи". На третьем курсе Писатель предался размышлениям о сути человечьего бытия и нелепости земной жизни. Он едва не вылетел в открытое окно девятого этажа в полном соответствии со своими думами, но вовремя сел за стол и погрузился в "настоящее" творчество...
Он, отринув сочинение виршей, решил написать «нетленный» роман, который бы охватил Россию, в очередной раз оказавшуюся на распутье в те годы, со всех сторон – экономической, политической, нравственной и, если получится, духовной. Его тогдашний приятель и сокурсник Влад, писавший под псевдонимом Колчак Деникинский, одобрил сие решение и обещал морально поддерживать собрата по перу. Роман под рабочим названием «Подонок», хотя и шел с трудом в тихую ночную пору, но сочинялся понемногу. Пи¬сатель несколько успокоился, погрузившись в технические детали писательского ремесла.
Музыкант, с нетерпением ожидая конца службы, мечтал только об од-ном – вернуться к музыке.
ЗРЕЛОСТЬ
Когда приятели встретились вновь, они уже стали другими. Музы¬кант вдруг сделался дерзким и насмешливым, он знал, чего хочет, и знал теперь себе цену. Искусство требовало жертв, и он был го¬тов с радостью принести их. Музыкант мог по целым суткам не вылезать из своей квартиры, играя и слушая великую музыку. Он рад был бы работать без отдыха, но его организм бунтовал против этого. Музыкант торопился, ему казалось, что он и так слишком много времени растратил понапрасну. Писатель устроился в Городе более вольготно – он мог валяться на пляже по целым дням, встречаться с бойкими и несколько потрепанными девицами, часами трещать о пустом с друзьями-поклонниками его таланта; работал он мало и неохотно.
Сила обстоятельств снова столкнула их – они сошлись... Писатель, месяца за два до возвращения Музыканта из армии, получил от него пару писем, в которых, помимо общих рассуждений о жизни и службе как таковой, были и написанные Музыкантом стихи. Одно из стихотворений запоминалось, оно называлось «Прощание» и начиналось так:
Прощай, Бурания! Край грубых мерзких рыл,
Край дикости и тупости, в котором
Два года, средь дерьма, и сам я гнил,
Но жил и выжил! Светлый час пробил…
Далее автор искренне сожалел о двух годах жизни, потраченных напрасно и «закопанных за тем вон косогором», надеялся на то, что никогда не окажется в этих краях впредь, верил в то светлое, что ожидает каждого при возвращении на родину. Писатель написал тогда Музыканту ответное теплое письмо с присовокуплением свеженького текста собственного изготовления. При этом он немного посетовал, что близкое знакомство с текстом «Онегина» прорывается в стихах Музыканта в каждой строфе, по делу и без оного. На это письмо друг ничего не ответил, а, вернувшись, никогда уже не напоминал о своем поэтическом опыте.
… Между тем не так уж и много дней оставалось скоротечному уральскому лету. С каждым днем природа неуклонно приближалась к своей осенней старости, чтобы умереть зимой и вновь воскреснуть весною. Писатель значительно резче, чем обычно, ощущал это движение, потому что подходил срок окончания его безалаберной жизни. Наступало время последнего года обучения в университете, а там и постоянной большой работы – то ли в образовании, то ли в каком-нибудь стоящем издании областного уровня... Музыкант также с нетерпением ждал осени, ибо заканчивалась пора его вакаций, что означало возвращение в музучилище, куда он поступил перед призывом в армию. Само возвращение в музучилище не вызывало у него приступа энтузиазма, так это означало со-ученичество с людьми, не понимающими, по его мнению, в Музыке ни звука, выслушивание глу¬пых советов от неудавшихся музыкантов – преподавателей «музилища». Однако само это новое обращение к музыке, возможность пополнить багаж музыкальных знаний и технических приемов – все это не могло не радовать Музыканта.
Приятели стали чаще встречаться и беседовать. Их встречи никогда не походили одна на другую; они говорили о чем угодно – о Боге, о Жизни вечной и жизни простой, о любви и женщинах (что было, по их мнению, не одно и то же), о прошлом и будущем. Писатель чувствовал себя более опытным в этих важных вопросах, больше говорил, а, когда молчал, снисходительно слушал. Музыкант же, напротив, всегда старался дойти до истины, если таковая имелась, для чего готов был выслушивать поучения велеречивого Писателя. Несмотря на то, что каждый из них считал другого полным профаном в деле, которому служил, их беседы почти никогда не принимали резкого оборота.
Так они и ходили вечерами по потускневшему Городу, громко разговаривая, цитируя классиков и распугивая зазевавшихся прохожих.Однажды они заговорили о сущности любви. Музыкант вопросил Писателя:
– А разве в любви невозможно счастье?
– Нет, дружок, невозможно!
– Как же так? Что же ты скажешь на море стихов о счастливой любви?
– Ты влюбляешься в женщину на мгновение, а должен изображать, что это чувство вечное. Сначала интересно, но потом… - пояснил Писатель.
– Но есть же любовь Ромео, Тристана?
– "Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео..."
– Перестань, Бога ради! Я серьезно с тобой говорю.
– Да, шутю я, шутю… Хотя, по-моему, любовь к женщине лишь половая, любовь самца к самке, так ведь и Базаров рассуждает, – уточнил Писатель. – Хотя, понятно, что Базаров тоже глуп…
– Да черт с ним, с Базаровым! Мало ли что болтают герои произведений.
– Тут ты в самую точку угодил, – повеселел Писатель. – Болтают они что угодно, верна сия мысль твоя!
– А вот ты? Ты уже испытал сам... это?
– О чем речь! – хлопнул себя по бедру Писатель; помешкав, он счел нужным добавить, – и неоднократно.
– И все время это было у тебя с разными? – глухо спросил Музыкант.
– А как же, – вздохнул Писатель, – ведь у меня, как его, тьма поклонниц, все так и просятся в постель.
– И как ты с ними?
– Надо ли тебя учить! – важно заметил Писатель.
– Да, – честно признался покрасневший Музыкант. – Я ведь в этом деле, в общем, профан.
– Прочь, непосвященные! – Писатель призадумался.– Я хочу сказать, что в этой любви плотской ничего сложного нет. Вот схема: сначала ты заговариваешь с девицей, чем-то ее заинтересовываешь, увлекаешь. Потом обязательно при первом свидании целуешь в губы и признаешься, что такого чувства, как к ней, еще ни к кому не испытывал. Ну а затем, если все идет на лад и объект «поплыл», можешь смело лезть и под юбку...
– Зачем же лезть под юбку? – поскучнел Музыкант.
–Ты что, так тонко шутишь?
– Но ведь это же гнусно, это…
– Дальше хуже, ты засовываешь ей, м-да... Впрочем, это лучше меня описано, вот Генри Миллера почитай, например…
– Нет, это не любовь! – возопил вдруг Музыкант. – Я от любви другого жду, требую...
– Ну и требуй на здоровье, кто против?
– Я считаю твою схему пошлым бредом!
– Знаешь, это все так считают, но делают одно и то же. В этом свой шарм плюс продолжение рода человечьего...
– Значит, по-твоему, любви к избраннице нет?
– Любви мужчины к женщине нет! Есть любовь человека к Богу, любовь ребенка к матери или отцу, некая острая привязанность человека к стране, наконец. Но к женщине – плотское желание...
– Значит, ты не любил по-настоящему! – резюмировал Музыкант.
– А что, может быть, и так, – неохотно заметил Писатель.
Они надолго замолчали, думая каждый о своем, и продолжили прогулку. Вышли приятели из задумчивости, когда очутились возле знаменитого в Городе места, называемого Косой. Это была глубоко вдающаяся в озеро отмель, заросшая травой и высокими кустами. Около песчаной дорожки, ведущей вглубь Косы, стояла железная вышка, служившая ранее спасателям, а ныне пришедшая в негодность за неимением, кого спасать. Писатель и Музыкант осмотрелись и, не сговариваясь, полезли на самый верх Вышки, чтобы видеть все... Забравшись туда, приятели остановились у самого края круглой площадки с заржавленным обводящим поручнем и залюбовались видом, раскинувшимся перед ним. В резких лучах догоравшего солнца небольшое озеро выглядело целым морем с переливчатыми гребешками встававших волн. Но уходящее солнце как бы прихватывало с собою часть этого моря, на глазах уменьшая его. Голубые горы на другом конце озера четко проступали на горизонте, пожелтевшие острова тонули в блистающей мантии водной глади. Песок отсвечивал тяжелым золотом...
Вдруг Музыкант почувствовал быстрый укол в сердце. Он охнул и повернулся к Писателю: тот был совершенно спокоен. Что-то щемяще-грустное навалилось на Музыканта, и он, торопливо оглядевшись, неуверенно продолжил прерванную беседу.
– Вот, как считаешь, отчего в Музыке все так совершенно, а в жизни людей нет? Ведь мир так красив, – жалким жестом он обвел вид вокруг.
– А ты ее видел, жизнь-то? – улыбнулся Писатель. Ему казалось, что Музы-кант, даже после армии, духовно не вырос, продолжает рассуждать как ребенок. Некоторые вопросы приятеля его просто раздражали, он подозревал в них подвох и скрытую насмешку.
– Не так много, конечно, но видел достаточно, – твердо сказал Музыкант.– Больше видел мерзкого, но много увидел там за два года и много передумал.
– Все мы что-то видели! А Кто-то, должно быть, видел все.
– Кто же это? – живо спросил Музыкант.
– Пушкин, к примеру.
– Пушкин, Бах, Моцарт – да! Но кто из нас, смертных?
– А их ты, что, в ангелы записал? – засмеялся Писатель.
– Они боги, – уверенно, почти не раздумывая произнес Музыкант,
– Да боги ли? – усмехнулся Писатель.
– Да! – ответил ему приятель.
– "Каждый пред Богом наг, жалок, нищ и убог, в каждой му¬зыке Бах, в каждом из нас Бог"! – процитировал: Писатель.
– Кто это сказал? – заинтересовался Музыкант.
– Это Иосифа Бродского стихи.
– Броцкий? – переспросил Музыкант.
– Точно, он самый!
– Он хорошо сказал, хотя я не знаю его, не читал... Но как же быть нам – не богам?
– Ну, это смотря, кому что нужно... – пожал плечами Писатель и начал спускаться. – Вот ты, например, себя как определяешь?
– Я? – замялся Музыкант. – Сложный вопрос, вообще-то. Мне хочется про-сто понять, смогу ли я в жизни сделать... смогу ли я дать людям что-нибудь свое?!
– Очень ты нужен людям, ха! – Писатель почти спустился до половины лестницы, но счел нужным остановиться и прочитать мораль. – Человечество узнает о тебе сто лет спустя после смерти и тупо удивится, как это оно раньше не разглядело такого парня... Если вообще узнает и что-то скажет! Не надо считать, что твой долг – делать что-то для людей вообще, сделай что-то полезное хотя бы для себя. Или для своей семьи…
– Нет, я не о славе, – Музыкант затрусил следом. – Я о том, чтобы создать что-то, хоть в десятой доле равное Богу.
– В десятой доле! Да тебе никогда не сделать такого…
– Почему? – поразился Музыкант.
– Почему? – разозлился Писатель. – Потому что даже наш разговор (а ведь мы тут одни, верно?) уже был и был не раз, и все уже было сделано – и в десятой, и двадцатой доле! И все это уже было, было... А мы, знаешь кто? Мы – вечные дублеры.
– Успокойся! Ты сам не веришь в то, что говоришь. Не так уж и зря мы живем, иначе... стоило ли знать об этом?
– Знать, действительно, не стоило! – отметил Писатель. – Жили бы, как птички Божьи, не ведая стыда...
– Мы, друг, точно живем для другого! – пробормотал Музыкант. – Для светлого и чистого, как сама музыка.
– Все живут, в общем-то, для одного...
– Для чего же, скажи?
– Для смерти! И мы не исключенье, и не были исключеньем, как бы ты сейчас не хмурился, ни Бах, ни Пушкин, ни Достоевский! Да и бог-то не всякий, вспомни Осириса...
– Я знаю, зачем мне жить, – твердо сказал Музыкант.
– "Блажен, кто верует, тепло ему на свете..."– опять блеснул эрудицией Писатель.
¬– Это отлично сказано, откуда?
– Сам сочинил! – неожиданно соврал Писатель.
–Так ведь в этом уже часть Бога! – оживился музыкант. – А прежние твои стихи мне не нравились…
– Ну да, Александра Сергеевича стихи вообще-то...
– Пушкина? – удивился Музыкант.
– При чем здесь Пушкин?! – Писатель поморщился, разговор начинал его утомлять. – Давай домой, а? У меня нога заболела...
– Вот как? А у меня сердце кольнуло, – спохватился Музыкант.– Пойдем к дому, завтра в училище ехать.
– Стареем, друг, – усмехнулся Писатель. – А вроде, и не жили еще.
Они быстро спустились и побрели к городу.
ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА
После этой встречи Музыкант долго не виделся с Писателем. На все предложения последнего прогуляться он отвечал уклончивыми ответами, ссылаясь на занятость в училище, куда он вернулся, предварительно съездив в колхоз (без чего музыкальное образование, конечно же, будет неполным). Писатель приступил к своей дипломной работе, попутно взявшись за обучение детей в школе Билибинска (в рамках обязательной педпрактики). Работа в школе не очень обременяла Писателя и даже доставляла некоторое удовольствие. Казалось, приятели забыли о беседах и спорах, а не открытая истина уже не так сильно тяготит их, утонув в потоке мирских проблем. Дело потихоньку шло к зиме, а они и не подумывали о новой встрече.
Неожиданно Музыкант сам зашел за Писателем, чего не случалось и в лучшие дни их дружбы. Обычно они уславливались о встрече заранее – по телефону. Писатель, хотя и был занят, но, посмотрев на лицо осунувшегося Музыканта, быстро собрался пройтись. Приятели отправились, чтобы совершить последний совместный в их жизни круг... Музыкант мало говорил, пока они бродили вдоль городских улиц - сначала шумных и суетных, потом - пустых и мрачных. Он слушал разглагольствования Писателя о несовершенстве системы школьного обучения, о неясном будущем великой страны под руководством Михаила, но какая-то странная улыбка все время блуждала по усталому лицу Музыканта.
Подождав, когда приятель иссякнет, Музыкант торопливо огляделся и перешел к главному, ради чего он и пришел на эту встречу. Остановившись возле парковой скамейки, у которой они обычно расставались, Музыкант решился:
– Ты в прошлый раз говорил о Смерти, точнее, о том, что всё уже на свете было и мы уже были!
– Говорил, не спорю, но говорил так себе, средне, – Писатель явно перефразировал фразу Булгакова.
– Да-да, но не кажется ли тебе странным это движение жизни по замкнутому кругу? – Музыкант очень внимательно смотрел на приятеля. Словно от его ответа что-то реально зависело.
– По спирали, точнее?
– Пусть так, – кивнул самому себе Музыкант.
– Что ж странного? Кому захочется по нескольку раз переписывать сценарий жизни людей?
– А он точно написан?! – тихо спросил Музыкант.
– Конечно, все повторяется.
– Но тогда зачем Блок, если был Пушкин? Зачем Моцарт, если был Бах? За-чем мы, если мы уже были?
– Откуда же мне знать? – удивился Писатель.
– Да, я понимаю, – с грустью сказал Музыкант. – Только вот думаю: я не умел хорошо играть и ничего не чувствовал – ни боли, ни радости. Теперь я играю других музыкантов, это дает мне... волю жить, желание счастья! Но ведь свое создать я не могу, и это хуже отчаянья!
– Так бывает у всех, что тут говорить…
– Я берусь писать музыку, но знаю, что это уже написано. Зачем же писать заново и хуже старого?! Играю по вечерам! Зачем мне играть, зная, что есть лучшие исполнители... Пако де Люсия и прочие…
– Здравое рассуждение, – отметил Писатель. – Но отсюда вовсе не следует, что и жить не стоит. Иначе человечество сильно уменьшилось бы в численном отношении.
– Да стоит ли?! – скривился Музыкант, его лицо вдруг приобрело некий сероватый оттенок. – Стоит ли отягощать мир своей персоной?
– Да что, в самом деле! В Америку ты собрался что ли? – разозлился Писатель.
– При чем здесь Америка? — удивился Музыкант.
– При том, что роман «Преступление и наказание» надо было в школе как следует читать!
– Не понял тебя!
– Это эвфемизм, замена слову "самоубийство", – пояснил Писатель.– Так Свидригайлов говорит Раскольниковуо своем решении уйти из этого мира в беспредельность…
– Вот как! Я и забыл совсем, – чему-то порадовался Музы¬кант. – А вообще теперь я спокоен, всего не узнаешь, да и не нужно это знать.
– Ну и славненько, ¬ – начал успокаиваться Писатель.
–Теперь, — многозначительно добавил Музыкант.
– Теперь? Слушай, да ты и впрямь что ли... – Писатель с трудом подбирал нужное слово,– задумался об этом?
–Я имею в виду не смерть, а самопознание в своем роде, йогу, – слова Музы-канта звучали явно издевательски,
– Хорошенькое самопознание! – хохотнул Писатель; ему отчетливо показа-лось, что приятель просто набивает себе цену подобными заявлениями. – Я все-таки думаю, что ты не сваляешь дурака?
– Дурака?! – изумился Музыкант, – да что ты знаешь, что ты можешь знать об этом... О стране Асгард? О Стиксе? Об Орфее, бредущем из вечного царства, откуда нельзя возвращаться?
– Я знаю только то, что такие размышления мозгу вредны, – грубо заметил Писатель. – Ты по жизни мало думаешь о чем-то, не рассуждаешь толком, а на выводы горазд!
– Ладно, мне пора, – сказал сразу остывший Музыкант.
– Идешь домой? – уточнил писатель. – Проводить тебя?
– Да нет, зачем же, дойду уж как-нибудь…
– Ну, пока! – стал прощаться с Музыкантом приятель.
– Когда-нибудь мы с тобой встретимся... и продолжим этот наш спор.
– Почему это когда-нибудь? – Писатель зачем-то успокоился. – Можно хоть завтра, я не занят вечером.
– А вот, где я буду завтра, не знаю, – протянул Музыкант.
– Ну и встретимся! Я тебе звякну.
– Не стоит беспокойства, – замахал рукой Музыкант, – я сам...
– Сам позвонишь?
– Угу, я позвоню, наверное… Или кто-то позвонит, но утром, очень рано!
– Рано утром не надо, я сплю, – пояснил Писатель.
– Ничего,– тихо промолвил Музыкант. – Тебя разбудят!
– Не говори ерунды, зачем будить?
– Чтобы и ты наконец-то проснулся, – загадочно улыбнулся Музы¬кант.– Уже надо просыпаться, пора…
– Ну, до-свиданья, – Писатель протянул руку на прощание.
– Прощай! – Музыкант махнул рукой и, не оглядываясь, пошел прочь.
Писатель внимательно посмотрел ему вслед, но ничего особенного в этом жесте не заметил. И раньше такое настроение Музыканта едва не заканчивалось их ссорой, но потом все успокаивалось… «Деваху ему надо бы завести, вот и будет решение всех философских вопросов! – подумал Писатель. – Проговорю ему это с цитатами из классиков, ясное дело…». Приятели вновь разошлись, теперь уже навсегда.
Музыкант быстро уходил в печальную осеннюю ночь. Писатель оставался в полосе неясного света, отбрасываемого яркой Луной.
Придя домой, Музыкант не стал торопиться. Он внимательно осмотрел гитару и, подстроив ее, остался доволен. Музыкант хотел поставить пластинку Баха, очень долго выбирал, что именно, так и не решившись ни на что. Наткнувшись на капризы Паганини, он рассмеялся и на минуту замер... Он вдруг решил, что Музыка будет с ним и там, и она будет с ним вечно. Она не может оставить его совсем, ведь она не покинула в Аиде ни Орфея, ни Улисса. Затем Музыкант встал и пошел в кладовку, где было все приготовлено заранее. Достав из тайника свечу, веревку и иконку, он вернулся в свою комнату, чтобы проститься с нею.
Неожиданно хлопнула входная дверь – некстати вернулся старший брат, живший отдельно, но иногда навещавший их. Это было очень неприятное событие, некстати, нелепо… Музыкант побелел и начал быстро сбрасывать вещи в какой-то сиреневый пакет, случившийся рядом. Нашарив в кармане спички, он немного успокоился: «Спички на месте, спички на месте...», – и торопливо вышел в коридор, пытаясь придать лицу любезный вид.
– Ты куда это намылился? – насмешливо спросил брат, раздеваясь в коридо-ре. Он был старше Музыканта на пять лет, давно работал и всегда немного подтрунивал над ним.
– В Америку собираюсь, поеду скоро, – злобно бросил Музыкант.
– Что-то ты вещей мало прихватил, в Америку-то, – рассмеялся брат. – А паспорт тебе выдали – заграничный?
– Ничего, там у них все есть...
– А если серьезно, то куда? – уточнил брат и тут же добавил.– Родители не приехали еще из пансионата?
– Завтра к утру обещались, – пожал плечами Музыкант. – Может, ночью при-едут?
– Перекусить у тебя есть что? – поинтересовался брат. – Или голодаешь, как отшельник Исав?
– В холодильнике посмотри, там есть, – махнул рукой Музыкант. – Ты надолго зашел?
– Да на пару часов, у меня сегодня дежурство ночное. А что – мешаю?
– Оставайся, так даже лучше, – решил Музыкант.
– Пойду на кухню, почифаню чего-нибудь!
– А я помоюсь, ванну приму, – забормотал Музыкант.
– А что это ты такой бледный, а?
– Ничего, так… – Музыкант двинулся вперед, к окончанию всего этого.
– А ну-ка постой, – брат задумался и встал на пути. – Ты какой-то странный сегодня, случилось что?
– Оставь меня в покое! Просто иду, – почти крикнул Музыкант.
– Да что, шучу, – отступил брат. – Все ж стран¬но ты ведешь себя последнее время. Непонятно! Не хочешь пообщаться?
– Нет! И ничего не случилось, нормально все...
– Ну ладно, мойся, потом поговорим! – брат шутливо поклонился и отступил в сторону, путь стал свободен. – Забочусь тут о тебе.
– После позаботишься! – Музыкант больше не стал мешкать, быстро прошел в ванную и заперся там изнутри.
Потом он быстро включил воду из холодного крана – разговор с братом от¬нял последние силы. Лицо Музыканта было искажено судорогой, а руки страшно тряслись. Он подождал, пока немного успокоится, но э т о не проходило. Животный организм не желал смерти и не хотел мириться ни с одним из доводов хитроумного рас¬судка. Музыкант тяжело поднялся на верхний край ванны и кое-как приладил веревку на крюк, куда обычно вешался душ. Сделав это, Музыкант спустился и, торопливо чиркая спичками, начал зажигать приготовленную свечу. После долгих попыток разум взял верх над трясущимися рука¬ми. Свеча наконец-то зажглась, Музыкант установил ее на ванном столике и выключил верхний свет. В тусклом мерцании ванна вдруг представилась ему огромным, глубоким котлом, в который он непременно должен упасть, а веревка показалась почему-то свисающей лестницей, ведущей наверх – к небу…
Музыкант кое-как сделал петлю, неумело намылил ту часть веревки, по которой она должна была соскользнуть. Поставив в ванну небольшую табуретку, давно приготовленную, он полез на нее. Хлеставшая из крана вода заглушала все его движения: Музыкант давно промочил брюки и носки, но не обращал на это никакого внимания. Твердо встав на табуретку, Музыкант перекрестился, с раздражением подумал о том, что надо было бы надеть крест, но затем почему-то улыбнулся, надевая петлю.
Последней его мыслью было – не забыть подогнуть ноги, если они все-таки достанут дна. Только не забыть бы об этом… Когда Музыкант отталкивал от себя табурет, он уже ни о чем не думал.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Утром в квартире Писателя раздался телефонный звонок. Не довольный ранней побудкой, хозяин соскочил с кровати и направился к телефону, который стоял у него в коридоре. Подойдя к телефону, Писатель секунду думал: стоит ли брать или нет. Телефон не умолкал, заливаясь бешеной трелью. «А, это же Музыкант, он хотел позвонить», – вспомнил Писатель вчерашнюю беседу и поднял трубку.
Трубка долго молчала и, наконец, женским голосом произнесла: «Музыкант… наш Музыкантик у м е р». И все другие звуки вдруг разом прекратились, наступила невозможная пауза.
С минуту ничего не соображая, Писатель пришел в себя и прокричал неизвестному абоненту: «Как же так?». Ответом была тишина – то ли повесили трубку, то ли там, вдали, тоже рыдали.
г. Чебаркуль,
осень 1989 г.; лето 2014 (редакция)