То путешествие надолго запомнилось и Роберту Сёрберу, и его жене Шарлотте. Но осенью приходилось возвращаться в «цивилизацию», в Беркли — впрочем, скучать знакомым Оппи не приходилось; молодого — слегка за тридцать — профессора нередко можно было застать на чьей-нибудь вечеринке, где Оппи умело разливал мартини, с медом и лаймом.
В этот день по Шаста-роуд тоже разносились звуки музыки — очередная вечеринка дома у того молодого профессора, живущего на широкую ногу даже после Великой депрессии. В саду танцевали — и сам Роберт, владелец дома, обставленного картинами Ван Гога и Ренуара, в этот летний вечер увлёкся миниатюрной брюнеткой — хоть и не догадался спросить её имени.
— Так вы и правда ничего не знаете?
— О чём?
— Как? — брюнетка, поразившись, сбилась с ритма, и Роберту тоже пришлось остановиться. — В Испании ведь такое происходит!
— Испания? — физик нахмурился, пытаясь вспомнить. — А... Что-то было в газетах...
Испания мало заботила Роберта; стремительная женитьба Фрэнка, младшего брата, волновала Оппи куда больше. Фрэнк и так слишком долго — целых четыре года! — возился с получением докторской степени; ему бы о лаборатории в Калтехе думать, а не о свадьбе с какой-то там официанткой!
Жаклин, конечно простой официанткой не была; девушка закончила бакалавриат и менее всего походила на кокетку, познакомившуюся с Фрэнком лишь потому, что их с Робертом отец успел нажить состояние и не растерять его во время кризиса 1929 года.
— Думай что хочешь, но я её люблю, — решительно заявил тогда младший брат; Роберту оставалось только смириться.
— Конечно было! Вы вот что, — дама высвободила свои пальцы, отпуская ладонь кавалера, задумавшегося над чем-то, далёким от танцев. — Кажется, вы меня не слушали... Вот что. Приходите к нам, мы расскажем!
— К вам? — переспросил Роберт, озадаченно сощурившись.
— Да, у нас клуб... Приходите!
...Музыка стихла. Брюнетка покинула Роберта и его вечеринку — надо было в клуб — так любители идей социализма называли свое общество.
— Я, кажется, нашла новичка нам! — с порога сообщила девушка.
— Новичка?
— Да. Думаю, он нам нужен.
— Нужен... А пойдет ли?
— Пойдет, уверена. Он любит поболтать, он интересуется всем, он богат, он щедр — и он ничего, представляете, совсем ничего не смыслит в политике!
— Богат, значит... Нашему делу деньги всегда нужны... — задумался собеседник, пока остававшийся в тени. — Да, думаю, он нам пригодится. Как этого профессора зовут?
Брюнетка наморщила лоб.
— Роберт... Роберт Оппенгеймер.
...Роберт в самом деле пришёл к ним в клуб — и не пожалел. Столько интересных людей, людей, разбирающихся в том, о чём профессор физики и не подозревал. Один из этих интересных людей, знаток психоанализа, что привлекло Роберта, Томас Аддис, стал частым гостем в квартире на Шаста-роуд.
Сам же Роберт нередко проводил время в этих «дискуссионных группах» — как они себя называли. В доме, где на первом этаже Оппи занимал квартиру с всегда открытыми окнами, даже зимой — впрочем, камин согревал уютную гостиную, так что гости не мёрзли, — картинами Пикассо на стенах и открытой верандой, пристроенной к дому, нередко обсуждали не только физику или искусства, но и политику с экономикой. Говорили там и о войне в Испании — в тот год она бушевала в самом разгаре.
Хоакон Шевалье, преподаватель французского языка, при этом разбирался в литературе — и вскоре сошёлся с Робертом достаточно близко, чтобы считать себя его другом. Однако в «дискуссионной группе» Хоакон предпочитал обсуждать более весомые вещи, чем комедии Мольера. Так что и при нынешней встрече, при свете пламени, играющего в камине упоминали не только Бора или Расина, но и Франко.
После грозы, что отгремела несколько часов назад, небо всё ещё оставалось тёмно-серым от облаков; лишь на горизонте тучи просвечивали золотистыми огнями. Ветер нёс прохладу с побережья — но в квартире, где сегодня собралось немало гостей, холод не чувствовался.
— И не жалко тебе денег?
Роберт лишь усмехнулся. Чего жалко, их же много; в том, чтобы поделиться тем, чего в избытке, нет никакой щедрости. Но Томас Аддис и другие из левых групп каждый раз удивлялись...
— Подумаешь, ерунда...
— Ничего себе ерунда, кто-то столько за месяц не зарабатывает, — Аддис усмехнулся. — А? Ты меня слушаешь?
Роберт, забыв об Аддисе, разглядывал девушку — раньше он ее не видел. Тонкие черты лица, платье словно с театральных подмостков, походка...
— Красивая, да? — Томас проследил за его взглядом. Роберт молча кивнул.
— Так познакомься.
— Как познакомиться? Ей наверно и двадцати нет, я для нее старик...
— Чуть за тридцать это не старик. А ей больше двадцати, я ее видел у нас в университете. Тэтлок... Имени не помню.
...Джин скучала. Вечер ее левых друзей тяготил; ещё и кто-то смотрел слишком пристально...
Джин обернулась; ну конечно, это тот явно растерянный и смущённый — хотя чего в его возрасте стесняться? А милый, одет хорошо, худоват только. Но глаза красивые, даже издали видно. И шевелюра роскошная, хоть и лохматая, что ли. Но даже это не портило молодого брюнета. Подойдёт или так и будет краснеть, словно никогда не видел дам, и сыпать пепел сигареты на пол?
— А я говорю, иди и познакомься, — Аддис шутливо толкнул собеседника в спину.
— Ну тебя!
Чёрт; она заметила и смотрит. Теперь точно придётся...
Проклиная Аддиса, Роберт подошёл к Тэтлок ближе.
— Как вам тут?
— Неплохо. А вы милый, когда смущаетесь.
— А... Спасибо...
— И это всё великолепие ваше? — Джин обвела взглядом со вкусом обставленную гостиную — никаких лишних вещей, все в одном стиле, и цвета подобраны так, что смотреть приятно.
— Да... Я Роберт, кстати. Роберт Оппенгеймер.
— Джин Тэтлок. Я слышала о вас в Стэнфорде; вы не похожи на того, кто ничего, кроме своих приборов, не видит.
— У меня и нет приборов, я больше по теории, — Роберт усмехнулся.
— По вам видно, — Джин улыбнулась тоже. — Может, пройдемся?
— Если можно... Да, давайте...
«Удивительно... Вот так просто?»
К удивлению Роберта, Джин в самом деле им заинтересовалась — а ведь для нее он, тридцатилетний профессор, наверно, старик! Но она в самом деле танцевала с ним, гуляла с ним — как и в этот день, выдавшийся прохладным для августа, но эта прохлада не заботила ни Джин, ни Роберта. Вот только... Почему она так странно посмотрела на этот букет?
— Снова цветы?
— Твои любимые ведь... — Голубые глаза Роберта погрустнели. Джин нередко так реагировала... Но как же это — на свидание и без цветов? Или дорого? Но что до денег — хоть Роберт и отказался от своей доли наследства, передав его на стипендии Калифорнийскому университету, бедствовать профессору не приходилось.
— Но их слишком много! — Джин нахмурилась, но со вздохом приняла букет. «Неисправим...» — Ладно... Лучше про «Сновидения» расскажи...
Кавалер начал говорить, но Джин не вслушивалась в негромкий голос, иногда перебиваемый кашлем — «И как можно столько курить?» И все же табачный дым и кашель — хоть Джин они и не нравились — неизменно сопровождали её рыцаря.
Рыцаря? Едва ли это слово могло подойти для Роберта, слишком хрупкого, чтобы носить стальные латы или держать в руках щит с мечом. «Нет, это точно не для него!»
Но... «Зато как он терпеливо слушает... И как живо на все откликается... И галантности на десятерых хватит... Чем не рыцарь?»
Джин не сразу заметила, что голос Роберта затих; кажется, он что-то спросил... И почему эти голубые глаза такие глубокие?..
— Прости, устала, наверно, лучше домой...
— Я провожу! — тут же выпалил Роберт. Джин вздохнула, но тут же улыбнулась своему «рыцарю».
— Конечно, — «Все равно ведь увязался бы... А и пусть!»