НАКАЗАНИЕ
– Сейчас, док, никак не могу. Через пару недель я ваш. Дела заедают, – Борис Геннадьевич ласково тронул профессора за руку.
– Странно. Так к своему здоровью относиться нельзя, – пожал плечами профессор. – Я бы не советовал вам тянуть с обследованием. Знаете, святой привратник Пётр работает без выходных и отпусков.
– С ключником мы договоримся. Думаю, и там берут, – рассмеялся Борис Геннадьевич,
– Ну, не знаю, – протянул профессор с неудовольствием, – там своя валюта.
Борис Геннадьевич о смерти не думал, и умирать в данный момент не собирался. Сердце грел горячий аванс, полученный от банкира Нефёдова, и он собирался жить долго и счастливо. Дело было плёвым: закончить его бракоразводный процесс с очередной жёнушкой-молодкой, глупой дурочкой, разбухшей от неумеренных аппетитов, оставить её, что называется, «на бобах». В таких делах Нефёдов был докой и в успехе не сомневался.
В последнее время его тревожили боли под левой лопаткой, поэтому сегодня он и встретился со знаменитым кардиологом. Профессору не понравилась его кардиограмма, он предложил ему срочно обследоваться, прямо сказав, что прогноз неутешительный. Но лечь на обследование сейчас Борис Геннадьевич никак не мог: Нефёдов был крутым товарищем и требовал быстрейшего решения вопроса, этого требовал и договор.
Профессия приучила Бориса Геннадьевича никому не верить. Не вполне поверил он и знаменитому кардиологу, подумав, что вся врачебная мафия только и мечтает затащить денежных господ на больничную койку, подольше их удерживать в своих пенатах, чтобы доить, пугая страшными диагнозами. Слушая профессора, льстиво кивая ему головой, он снисходительно думал: «Пугай, пугай, светило. Я точно также делаю, как и ты, стращаю клиентов сложностью ситуации, чтобы выжать деньгу. Закончу дела и лягу подлечиться».
Он поехал в свой офис. В дороге ему позвонил сын от первого брака из Лондона, просил денег. Борис Геннадьевич выругался и посоветовал ему найти работу. После звонила новая пассия, ведущая развлекательного канала. Она фальшиво сетовала, что чувствует себя вдовой, плаксиво ныла, что он совсем её забыл, не навещает. «Вдова! – хмыкнул Борис Геннадьевич. – Денег давно не подкидывал – овдовела. Хотя, можно и заехать. Расслаблюсь».
Он назвал водителю адрес любовницы, с раздражением думая о том, что жена его больше совсем не волнует, а дочь стала похожа на лупастую лягушку. Мысли о разводе уже не раз приходили ему в голову в последнее время.
У любовницы он задержался, и в свой загородный дом попал после полуночи. Жена встретила его, приветливо улыбаясь, но сочившаяся с её лица радость показалась ему фальшивой. Скривившись, он не удержался и бросил: «Вижу, сильно рада меня видеть». Улыбка сползла с лица жены, она растерянно замялась. А он, пристально на неё глянув, сказал про себя: «Всё – прогоню без выходного пособия. Надоела, дура».
Он не стал ужинать, прошёл в спальню, лёг в постель и задремал под бормотание телевизора. Глаза он открыл от боли. Ему казалось, что его голову закрепили в тисках и медленно сжимают, отпуская на время зажим, с тем, чтобы уже через несколько секунд опять сдавить.
– Наталья! – взвопил он, а когда жена появилась, простонал: – Скорую…
Жена смотрела на него с ужасом: перекошенное серое лицо будто присыпали цементом, нос заострился, левый глаз и левая рука подёргались, бескровные губы кривились в муке.
– Скорую, дура, – простонал он искривлённым ртом.
Жена дозвонилась и вызвала неотложку, а когда повернулась к мужу, то поняла, что ему уже ничего не поможет: он хрипел, выгибаясь дугой.
Но тиски неожиданно ослабили нажим, Борис Геннадьевич расслабленно обмяк. Его глаза встретились с глазами жены. На её лице блуждал странный злорадный оскал и нескрываемая радость. «Сука», – выдохнул он. Это были его последние слова – тиски сжали голову с такой силой, что она лопнула.
Вслед за этим к Борису Геннадьевичу пришла изумительная лёгкость. Он кричал и куда-то летел в кромешной темени с далёкими всполохами. Посвистывал ветер, где-то далеко угадывался рассвет, ему было страшно и холодно. Когда вдали, в молочном тумане, стали различаться неясные холмы, скорость полёта резко упала, и он плавно приземлился на ноги у крепостной стены с крепкими широкими воротами и узкой калиткой, окованной позеленевшей от старости медью.
За стенами слышался неясный гомон людских голосов, крики. Борис Геннадьевич огляделся. Место было пустынное, с чахлой растительностью; по прихваченной сизой изморозью поникшей траве стелились клочья утреннего тумана. «Холодно, однако», – клацая зубами, подумал он, привычно вскидывая руку, чтобы взглянуть на часы и оторопело замер: его дорогущий Rolex был без стрелок. Он поднёс часы к уху – они молчали.
Со сторожевой вышки кто-то гортанно крикнул: «Новенький у ворот!». Заскрипели петли, и из калитки вышел седовласый старик в странной одежде, похожей на тяжёлый шерстяной халат до пят, с наброшенным на плечи цветастым покрывалом. Он раздражённо махнул рукой:
– Ну, что телишься? Живее, живее, шевелись, холодно.
И Борис Геннадьевич, не ожидая от себя такой прыти, побежал, а когда приблизился к старцу, то похолодел: на поясе старика висело ржавое кольцо с множеством больших ключей.
«Неужели я умер и стою у тех самых ворот, а это ключник Пётр, про которого вспоминал сегодня врач?» – ошеломила его страшная мысль
– Вот ещё! – сварливо сказал старец, будто прочитал его мысли. – Надо апостолу с каким-то адвокатишкой встречаться, у него полно дел поважнее. У нас всё демократично. Всяк на своём месте, хотя иерархию никто не отменял. Задумаешь апелляцию подать, адвокат, по инстанциям придётся побегать, как и на бренной земле. И здесь администрирование. Сообразительные новички быстро понимают бессмысленность таких телодвижений и апелляций не подают. И запомни, проходной земной вариант: «не подмажешь – не поедешь», здесь не работает. Вовсе не работает, вникай.
– Я не какой-нибудь адвокатишка, у меня ордена, я знаменитый, меня сам президент награждал, у меня стаж работы… – обиделся Борис Геннадьевич.
– Знаменитый! – ворчливо проговорил старец. – Стаж у него! Ордена от президента! Когда-нибудь ваш президент непременно и сам к нам попадёт, и ему здесь напомнят, кому и за что он ордена раздавал, где накосячил, и самого по косточкам разберут. Не в плюс ему это выйдет. И вообще, нам без разницы, кто кем был. Мы пенсий не назначаем, а большой стаж здесь не достижение. Он, скорее, предполагает большее количество накопленных грехов и большее наказание.
Старец остановился, хохотнул и отрезал:
– Знаменитый он! У нас тут Паблий Ювентий Цельс, Тит Ауфидий Гоэний Севериан молчат в тряпочку, а Понтий Пилат положенные ему пять тысяч семьсот двадцать семь умываний рук в сутки, прописанные ему нашим судом, который век молча выполняет. Вымоет руки, вытрет полотенцем, и снова моет. Ты думаешь, ты тут шишкой на ровном месте будешь? Вашего сословия господ тут пруд пруди. Гонораров не получают, живут, кхе-кхе, согласно приговору. А поскольку гонораров здесь нет вообще, то и здешним прокурорам и судьям смысла ловчить нет совсем. Всяк своё непременно получит по делам своим. Проходи, проходи, адвокат – «купленная совесть». Подлючая профессия, надо сказать, хуже самой древней. У нас тут пословица гуляет: «Один ловкий адвокат – хуже трёх пройдох прокуроров». Проходи живей, на сквозняке стоим, а я подпростыл маненько. Не завидую я тебе, адвокат.
Старец грубо пихнул Бориса Геннадьевича в спину:
– Иди прямо по тропке, увидишь стрелку «Офис дознаний» – свернёшь.
У Бориса Геннадьевича от холода заслезились глаза. Он полез в карман за платком, но рука его скользнула по холодному бедру, и он неожиданно с изумлением обнаружил, что голый! Он покраснел и быстро прикрыл срам руками.
Старец хихикнул:
– Жаль, что вторых рук нет, зад прикрыть, да? Ты ж, скакун-потаскун, по саунам с негодными девками да молоденькими мальчиками ошивался, тряс мудями и не краснел, что теперь-то? Эх, люди! Никогда не слышал, что человек в мир голым приходит и голым уходит? Иди, иди, скоро забудешь про срам. Будет о чём подумать.
Прикрывая мошонку и подрагивая от холода, Борис Геннадьевич затрусил по истёртой миллиардами босых ног каменной дорожке, озадаченно размышляя о том, что совсем не так он представлял себе загробную жизнь: здесь довольно холодно, но чертей с вилами и сковородок раскалённых не видно.
Он постучал в дверь с табличкой «Офис дознаний», ему никто не ответил и он вошёл. За дверью была огромная комната, похожая на обычные земные районные присутственные места: с облупленной штукатуркой, деревянными стеновыми панелями в метр высотой и с рядами скамей, приткнутых к ним. На них плотно сидели голые люди с озабоченными бледными лицами.
Никто не прикрывался. Он присел рядом с полной женщиной, стараясь не касаться её, но его сразу же бесцеремонно придвинул к ней мужчина, разрезанный от горла до лобка, разрез был грубо сшит крупными стежками. Влажная и холодная женщина смотрела вперёд, не мигая, как слепая, Борису Геннадьевичу стало страшно. Разрезанный мужчина высморкался и тихо заплакал.
Происходило нечто странное. Периодически, безо всякой команды, по какому-то неслышному сигналу кто-нибудь из присутствующих вставал и торопливо входил в широкие двустворчатые двери. Через эти же двери люди довольно быстро выходили назад и, опустив головы, направлялись в дальний конец помещения, исчезая по лестнице, круто спускающейся куда-то вниз. Однако количество людей не уменьшалось, постоянный приток новых людей создавал давку на скамьях.
Борис Геннадьевич осмотрелся. Здесь было множество молодых прелестных дам с прекрасными телами и печальными лицами. Старый сладострастник исподтишка разглядывал их, удивляясь тому, что не чувствует никакого трепета и эротического подъёма. Неожиданно у него в голове прозвучал грубый голос: «Рыбчинский Борис Геннадьевич!». Он, вздрогнул, быстро поднялся, как до него поднимались другие люди. Перед ним распахнулись двустворчатые двери, он вошёл в овальный зал с высоченными купольными потолками с облупившейся мозаичной картиной Страшного суда.
Всё было похоже на обычные судебные заседания. Отдельно сидел, по всему, прокурор в форме, напоминающей военную, троица судей была в мантиях, стражники с копьями в медных латах стояли у дверей. Бледного хлыща в костюме Борис Геннадьевич опытным взглядом определил в адвокаты, подумав с завистью: «Ловко устроился. Может и мне подфартит?».
Два стражника с копьями бесцеремонно толкнули его на скамью, стали по краям. Пару минут судьи пристально его разглядывали, после пошептались и повернули головы к прокурору. Тот встал и сказал:
– Господа судьи! У подсудимого такой зловонный букет грехов, что рука не поднимется отправить его на прожарку к чертям. Это было бы для него слишком мягким наказанием, к тому же, вы знаете, что взгляды чертей стали удивительно либеральны, налицо коррупционное влияние последней партии чиновников и бизнесменов из России. Представьте себе, в преисподней теперь даже устраивают часы на обед и перекуры развели, понимаешь, – кумовство и блат. Полюбуйтесь на этого представителя профсоюза раскаленных сковородок, на его наглую ухмыляющуюся физиономию…
Прокурор ткнул пальцем в дальний конец зала, судьи повернули туда головы. Посмотрел туда и Борис Геннадьевич и увидел нагло развалившееся в кресле существо с рожками, поросшее редкой шерстью, ухмыляющейся харей неуловимо похожее на его коллегу по цеху Харчевского.
– Господа, вы конечно уже знаете всё о ничтожной и вредоносной земной жизни подсудимого, – продолжил прокурор, – и согласитесь, что он заслуживает особого, уникального наказания, сопоставимого с тяжестью его преступлений, я имею в виду применение третьей части нашего кодекса…
«О каких это преступлениях он говорит? – недоуменно поднял брови Борис Геннадьевич в этом месте речи прокурора. – Какая третья часть, какого кодекса?».
– …Не кажется ли вам, уважаемые господа судьи, – продолжал прокурор, – что мы должны предоставить подсудимому возможность (тут он усмехнулся и подмигнул судьям) вдосталь пообщаться со всеми пострадавшими от его, г-мм, долгой преступной профессиональной деятельности? Общение с ними, я думаю, будет для него полезным. Надеюсь, вы меня понимаете? Приговор должен быть таким, чтобы наш адвокатишка через месяц-другой стал бы мечтать, г-мм, о раскалённых сковородках у наших рогатых вольнонаёмных сотрудников.
Судьи переглянулись, закивали головами.
– Понимаем. Но Dura lex, sed lex, мы обязаны предоставить слово адвокату подсудимого, – сказал главный судья.
Адвокат встал, извиняюще глянул на Бориса Геннадьевича.
– Ваша честь, мой подзащитный всё же однажды в детстве м-м-м-м…
– Прямо-таки, «м-м-м-м»? – поднял брови судья.
– Совегшенно вегно, ваша честь, именно «м-м-м-м»…
– В детстве мы все чисты и можем себе позволить совершать добрые дела, – сказал судья задумчиво. – Это не аргумент для смягчения приговора. Увести подсудимого. Нам нужно посовещаться.
Грубо толкая Бориса Геннадьевича копьями, стражники загнали его в тёмную клетушку и закрыли дверь. Когда же его ввели обратно, он, быстро оглядев лица судей, пал духом: полжизни он провёл в судах, был хорошим физиономистом и то скрытое торжество, предвещавшее суровое наказание, незримо витавшее на лицах неумытных судей и прокурора, он сразу увидел.
Но приговор его озадачил, удивил и даже немного ободрил. «Не огненные сковородки, в конце концов», – подумал он, однако расслабляться не стал, смутно догадываясь о каком-то подвохе.
Стоя, он выслушал вердикт суда, удививший его.
Вердикт гласил: «Подсудимый приговаривается к вечному и бессонному заточению. Все жертвы его преступной деятельности, умершие и находящиеся ныне в нашей ойкумене, будут оповещены о решении суда и получат полные сведения обо всех закулисных действиях подсудимого, приведших к несправедливым и трагичным решениям судов по их делам. Процесс посещения узилища преступника пострадавшими будет свободным и круглосуточным. Они могут входить в узилище в любое время суток, оставаться там, сколько им захочется, делать и говорить все, что им заблагорассудится. Ныне живые жертвы его преступной деятельности по своей будущей кончине также будут посещать осужденного согласно приговору. Решение суда обжалованию не подлежит и вступает в силу сразу после оглашения приговора».
После оглашения приговора Борису Геннадьевичу было предложено сказать последнее слово. Он встал и открыл было рот, но судья скривился и прикрикнул на него:
– Молчите, ради Бога. Достаточно. Мы это враньё устали слушать. Уведите его.
Стражники привели Бориса Геннадьевича в коморку с крошечным зарешеченным окошком, и ушли, стуча копьями о каменный пол.
Борис Геннадьевич огляделся. Вся «мебель» была каменной. В центре коморки стоял прямоугольный стол, по его длинным сторонам две скамьи. Он заглянул в окошко – за ним на предзакатном голубом небе висел тусклый серп молодой луны, – и устало присел на скамью.
Ему невыносимо хотелось спать, голова клонилась к столу, глаза закрывались, но неожиданно открылась дверь и в коморку вошла молодая женщина, держа за руку прелестную девочку. Борис Геннадьевич их никогда прежде не видел, но сразу же затрепетал, узнав их: он видел их фотографии в деле, которое когда-то вёл. Лет десять назад эта мать с девочкой погибли под колёсами джипа любовницы главы местной управы на пешеходном переходе. Пьяная в хлам молодка неслась в здоровенном джипе с непозволительной скоростью и сбила мать с ребёнком. Истцами были муж этой женщины и её мать. Он хорошо помнил это дело. Деньги от главы управы он получил хорошие и всё устроил как надо. Покладистыми оказались врачи – анализ крови покойной женщины «показал» сильное опьянение, а шалава-гонщица стала совершенно трезвой, следователи, прокурор и судьи были «справедливы». Всё это моментально пронеслось в голове Бориса Геннадьевича.
Он нервно заёрзал на скамье, ожидая неприятного разговора, криков, оскорблений. Но женщина не заговорила. Она с девочкой присела на скамью напротив него, ребёнок склонил голову к её плечу, женщина поглаживала её по голове. Иногда она смотрела на него с печальной улыбкой с выступившими на глазах слезами, а Бориса Геннадьевича бросало в трясучий озноб, он отводил глаза в сторону.
Они сидели долго, после тихо встали и ушли. А на скамье невесть откуда появился мужчина. Он тихо плакал, на его животе чернел страшный отпечаток ожога в форме утюга.
Борис Геннадьевич, холодея от страха, узнал и его. Это было в начале девяностых. Крупный водочный воротила восхотел квартирку с эркерами в старинном доме в центре столицы, но хозяин не хотел её продавать. Нанятые ублюдки, пытая хозяина квартиры, «отжали» у него квартиру в пользу заказчика. Хозяин стал бомжем, обратился в суд. Борис Геннадьевич был адвокатом воротилы. Потерявший квартиру мужчина, услышав вердикт, умер прямо в зале суда.
Рот Бориса Геннадьевича будто склеился, он не мог отвести взгляд от лица мужчины. Тот сидел и тихо плакал, иногда поднимал руку и грозил ему пальцем. После него в каморку птицей влетела худющая седая старуха с огненным взором. Не дав Борису Геннадьевичу опомниться, не сказав ни слова, она плюнула ему в лицо, отвесила увесистую оплеуху и исчезла. Борис Геннадьевич озадаченно потёр щёку, он не смог вспомнить эту старуху.
Стемнело. Вошёл стражник, поставил на каменный стол тусклую лампадку. В коморку продолжали входить люди. Они подолгу, молча, сидели на скамье и смотрели на него. Когда он не мог вспомнить некоторых, они сами рассказывали ему о себе, о своей судебной тяжбе и её печальных результатах, а он вспоминал своё участие на стороне выигравших, вспоминал перипетии этих дел и суммы гонораров за свою грязную работу.
К рассвету он клевал носом, желание закрыть глаза стало нестерпимым, но как только он закрывал глаза, влетала страшная старуха с жёлтыми горящими от ярости глазами и хлёсткой пощёчиной будила его.
Когда холодный луч солнца заглянул к нему в коморку, опять пришла женщина с ребёнком. После неё вошла другая женщина, и он узнал в этой ещё молодой, с распущенными седыми волосами женщине Нину, свою первую жену, судьбой которой он давно перестал интересоваться.
– Ты думал, что никогда меня не увидишь? – спросила она тихо, и Борис Геннадьевич заёрзал на каменном стуле. – Я-то давно здесь, после того, как ты меня упрятал в психиатрическую больницу и отнял у меня сына. Ты и ему сломал жизнь, отправил его с глаз долой в Лондон, где он стал наркоманом. Тогда мне жить расхотелось. Я умерла. За мной ушёл папа, после мама, они здесь со мной…
«Чёрт, – подумал Борис Геннадьевич, – это же мне и с ними придётся встретиться».
– С мамой моей ты уже встречался, – сказала Нина тихо, будто услышала его мысли, – когда я умирала, она поклялась, что если встретит тебя по своей смерти, то непременно плюнет тебе в лицо и ударит. Я больше не буду к тебе приходить, не хочу больше тебя видеть, Борис. Мне жаль тебя.
Она встала. У двери обернулась:
– Я просила маму не приходить к тебе, но не смогла её убедить. Прощай.
Борис Геннадьевич сжал голову руками, затрясся ознобной дрожью и, раскачиваясь маятником, застонал.