«20.08.1945, Кокура
Хэй, Оппи,
Как ты там в Лос-Аламосе? Уильям там писал... Уж не кисни там! Только что прибыли в Японию. Тоскливое зрелище — разруха, запустение везде... В Токио и вовсе не попасть — а ведь столица. Лемей там на славу отработал; смотреть совершенно нечего — впрочем, так и в Дрездене, и в Лондоне, а уж про Нагасаки... Что до Нагасаки, мы там пока что толком не были — так, посмотрели на окраины из окон машины. Хиросиму просто стёрло — кто-то из военных говорил, что это и неудивительно, те деревянные домики против такого огня бы не выстояли. Страшное всё-таки дело — война; а в Нагасаки не так — хоть в самом городе пока что и не видел. На окраинах почти ни одно здание не тронуто, хотя не растёт, кажется, совершенно ничего, и птиц не слышно... Попробовал сделать снимок одного дерева — не знаю, получился ли. Если получится, пошлю вместе с письмом. В сам город поедем только завтра; впрочем, не особо хочется. Джон был в местном госпитале, вернулся, выпил почти залпом бутылку виски — никогда не знал, что он любитель выпить.
Передавай привет Андерсону. Не скучай. Твой друг и ученик Роберт Сёрбер».
«27.08.1945, Перро Калиенте,
Дорогой брат,
Рад, что ты меня не забываешь. А я вот никак не мог заставить себя сесть за письмо... Нет, не то; не могу собраться с мыслями. Наверно, надо спать чаще, как Китти говорит... Из Нагасаки приходит всё больше отчётов, и... Не знаю, разрешено ли писать о таком — хотя какая теперь может быть секретность? То, что мы сделали, теперь не может быть тайной ни от кого — хотя, кажется, Гровс говорил... Но что он понимает!.. Нет, не то. О чём я? А, отчёты... „Толстяк“ сработал как надо. Нам надо бы гордиться; Япония капитулировала; Ломаниц писал, военные рады — им не придётся туда лезть; а я вот сижу здесь, смотрю на гору сигарет в пепельнице — Китти бы наверняка ругалась, но она в Альбукерке, вместе с Тони и Питером... Не то, опять не то. Отчёты... Смотрел те снимки, присланные коллегами в Нагасаки. Эта болезнь — там много больных — никто не знает, что это, как лечить, и как они умирают! — а в газетах, по радио об этом ни слова, как будто этого нет! Но почему молчание?.. Нет; садиться за письмо в час ночи едва ли хорошая идея. Надеюсь, ты что-то разберешь из этой невнятицы.
Твой слишком нервный брат Роберт».
«02.09.1945, Кокура,
Хэй, Оппи,
Сегодня последний день в этой Японии. Поскорей бы уже самолёт... Здесь, в Кокуре, ещё ничего; а Токио — мы туда всё же попали, тоскливый вид — и Нагасаки... Про Нагасаки я уже писал; рад, что мы наконец-то возвращаемся обратно. Я... Кажется, я понял тогда, как ты сказал о „работе, выполненной за дьявола“... Знаю, я уже писал об этом, но... Джон снимок сделал, с мест, что были ближе всего. Просто представляю: только что был человек — а теперь только тень, как призрак... Глупо наверно. Не кисни там. И не кури так, а то Китти напишу.
Твой друг и ученик Роберт Сёрбер».
...Несколько писем всё ещё лежали на столе гостиной дома Лос-Аламоса, когда его владелец, чуть ссутулившись, брёл умыться и, ненадолго остановившись у стола, включил радиоприёмник — прогнать тишину.
«Забрав миллионы жизней, кровопролитнейшая война наконец закончилась. Новые Прометеи принесли нам, Штатам, небывалую мощь — и она в надёжных руках!»
И почему это радио такое громкое и надоедливое? Весь сентябрь одно и то же... Роберт стиснул зубы, шагая в ванную — роскошь для Лос-Аламоса, где многие вынуждены довольствоваться разве что душем, наспех установленном в столь же наспех построенных домах; хотя какая разница, если вода — хоть горячая, хоть холодная, нередко буроватая — часто пропадала на неделю или дольше? «Раньше это волновало меньше...» Впрочем, раньше то, что взорвалось на полигоне близ Лос-Аламоса в середине июля, оставалось лишь в фантазиях людей.
Роберт слабо улыбнулся, вспоминая тот старый роман Уэллса. В Написанном ещё задолго до Перл-Харбора «Освобожденном мире» две сверхдержавы овладели ядерным оружием и грозили друг друга уничтожить — точно два скорпиона в банке. Само то оружие едва ли работало бы; но...
Но... Роберт покачал головой. Это всего лишь книга. Едва ли она помогла бы сейчас... И всё же работа, над которой они все здесь почти два года корпели, выполнена — даже слишком успешно...
Душный, пронизанный тревогой июль остался позади, просияв в тот день тысячей солнц.
«Пять. Четыре. Три. Два. Один. Ноль...» Голос диктора смолк — и тут же земля содрогнулась от невиданного в этих краях потрясения. Стальной шар, уничтожив металлическую башню, вспыхнул, обратился в сплошное свечение, вскоре заклубившееся плотным облаком дыма, которое, принимая облик диковинного гриба, всё разрасталось в вышину. В бункере молчали — лишь однажды Роберт услышал краем уха чьи-то всхлипывания, да кто-то не смог сдержать крик. Получилось... Их старания не были напрасны, их усилия не пропали даром; «Малыш» и «Толстяк» сделали всё, что от них хотели — и в том объёме, который ожидался. Вот только облегчения не было. Да, дело его и его людей закончено, как и та война, из-за которой все и началось; через пару месяцев город на холме будет далеко. «Вернуться в Пасадену? Хоть начать там преподавать как следует — что там за ту пару месяцев дать...»
До войны Оппи проводил в Калтехе апрель и май, читая лекции аспирантам, к которым часто присоединялись студенты из Беркли. Конечно, рассказать и обсудить многое не удавалось — но можно было повидаться с Толмэном и Лауритсеном. Да и виды по пути прекрасные... Может, туда?
Бывший преподаватель покачал головой. Нет; Пасадена — не то; да и не сейчас. Лучше принять приглашение в Вашингтон; там умные люди, они должны понять, что Бор прав, что только честная игра — с русскими и остальными — даст избежать опасностей...
За этими мыслями Роберт машинально повернул кран в ванной. Сегодня вода была; даже горячая; даже почти прозрачная. Роберт подставил пальцы под струю, отрешённо глядя в стекло. Нет — и там, в отражении, и здесь по пальцам и ладоням текла лишь вода, лёгкая и прозрачная — ни следа другой жидкости, алой, густой, подсыхающей, если не трогать... Как будто и не было ничего? «Политики достаточно мудры, чтобы использовать её правильно?»
Да, наверно так. Вот только отчёт Фила Моррисона заставлял в этом сомневаться. Бумага тоже лежала здесь — и даже по сухим строчкам было понятно: новое оружие оказалось слишком эффективным.
"Примерно в четверть восьмого утра в понедельник, 6 августа, японская система раннего предупреждения обнаружила приближение нескольких вражеских самолетов, направлявшихся в южную часть острова Хонсю и, несомненно, к портам Внутреннего моря. Была объявлена тревога, и радиовещание прекратилось во многих городах, в том числе в Хиросиме. Налетчики приблизились к побережью на очень большой высоте. Почти в восемь часов операторы радаров определили, что количество приближающихся самолетов было очень небольшим — вероятно, не более трех, — и тревога о воздушном налете была отменена. Населению было передано обычное предупреждение по радио о том, что, возможно, было бы целесообразно укрыться, если B-29 действительно будут замечены, но что никакого налета, кроме какой-либо разведки, не ожидается. В 8:16 токийский оператор управления Японской радиовещательной корпорации заметил, что станция в Хиросиме отключилась от эфира. Он попытался воспользоваться другой телефонной линией, чтобы восстановить связь, но и это не удалось. Примерно двадцать минут спустя Токийский железнодорожный телеграфный центр понял, что главная телеграфная линия перестала работать к северу от Хиросимы. А с нескольких небольших железнодорожных станций в десяти милях от этого города поступали неофициальные и довольно путаные сообщения об ужасном взрыве в Хиросиме. Обо всех этих событиях затем было доложено в штаб противовоздушной обороны Генерального штаба. Военные снова и снова звонили на армейскую станцию беспроводной связи в крепости в Хиросиме. Там не отвечали...
Майору Генерального штаба было приказано явиться. Ему отдали приказ немедленно вылететь на армейском самолете в Хиросиму, приземлиться, оценить ущерб и вернуться в Токио с достоверной информацией для персонала... Майор отправился в аэропорт и вылетел на юго-запад. Пролетев около трех часов, все еще находясь почти в ста милях от Хиросимы, он и его пилот увидели большое облако дыма с юга. Ярким полуденным днем горела Хиросима... Огромная проплешина, все еще горящая, была всем, что осталось от центра оживленного города...
...Примерно в тридцати милях к югу от разрушенного города находится крупная военно-морская база Куре, уже пострадавшая от авианосных ударов американского флота... На помощь городу в этой странной катастрофе были отправлены грузовики с моряками, но ужасные пожары перекрыли дороги, и люди повернули назад. Несколько беженцев выбрались из северной части города с обожженной одеждой и кожей, чтобы рассказать почти истеричные истории о невероятном кошмаре. По их словам, на улицах дул сильный ветер. Повсюду валялись обломки и мертвецы. Большой взрыв был для каждого выжившего бомбой, попавшей прямо в его дом...
...Первыми поезда пришли из Ономичи, где примерно в сорока милях к северу находился большой военно-морской госпиталь. Вскоре больница была переполнена, а ее передвижные припасы иссякли. Затем поезда увозили раненых еще дальше на север, пока и там медицинские учреждения не были полностью забиты. Некоторых больных отправляли поездом в течение двадцати четырех часов, прежде чем они добирались до места, где их могли бы вылечить. Токио мобилизовал госпитальные подразделения, которые прибыли за сотни миль, чтобы организовать перевязочные пункты в Хиросиме...
...В Хиросиме было тридцать три современных пожарных депо; двадцать семь были выведены из строя бомбардировками. Три четверти пожарного персонала были убиты или тяжело ранены. В то же мгновение на месте крушения вспыхнули сотни, возможно, тысячи пожаров. Как можно было взять эти пожары под контроль? За одну минуту пострадало около четверти миллиона человек... Из 298 зарегистрированных врачей только тридцать смогли оказать помощь выжившим. Из почти двух тысяч четырехсот медсестер и санитарок только шестьсот были готовы к работе после взрыва. Как можно было бы оказать помощь раненым или должным образом организовать эвакуацию? Электроподстанция, обслуживавшая центр города, была разрушена, железная дорога уничтожена, а железнодорожная станция разгромлена и сожжена. Телефонная и телеграфная станции были разрушены. Все больницы в городе, кроме одной, были сильно повреждены...
...С любого самолета, случайно пролетевшего за пределы досягаемости зенитного огня, может обрушиться смерть и пламя на целый город. Теперь сигнал тревоги должен был бы звучать днем и ночью в каждом городе. Если налетчики были над Саппоро, жители Симоносеки, расположенного в тысяче миль отсюда, все еще должны бояться даже одного самолета. Это невыносимо".
А ведь такое может ждать и Нью-Йорк... Или Беркли...