«…скорченная Миранда неловко лежит на боку. Из-под задранной юбки чернеют резинки чулок – кружева резко контрастируют с белизной бёдер. Джастин, обряженный в форму полисмена, грубо выламывает руки своей сексуальной партнёрше. Оба любовника тяжело дышат: мужчина от возбуждения, женщина – от боли. Громко щёлкает стальной механизм: на запястьях Миранды застёгиваются наручники.
Пленница по-собачьи скулит, облизывая губы, но этот плен безумно сладок. Нет сил сопротивляться, когда Джастин накладывает на лицо жертвы прочный кожаный кляп, тщательно соединяет ремни на женском затылке…»
- Мне бы её проблемы! – ворчит Виктория Рублёва. – Валяется в койке с мужиком и ещё скулит!
Заложив страницу эротического журнала пальцем, киоскёрша смотрит на выбеленную пылью улицу. Пустота и скука. Вялое солнце, городской август, полусонные прохожие. Сегодня Викторию Даниловну перебросили на газетную точку по улице Верстовой. Торговля никакая, участок мёртвый. Людей здесь ходит мало, покупателей и того меньше.
Грузная сорокапятилетняя Виктория едва помещается в остеклённом скворечнике, увешанном цветными журналами, кошельками, календарями и мелким ширпотребом. Спина упирается в заднюю стенку, раздвинутые коленки – в переднюю. Тяжёлая грудь киоскёрши почти лежит на столике-откидушке. Миниатюрная торговая точка из профлиста не рассчитана на кругленьких упитанных продавщиц весом около сотни кило.
Тесно. Знойно. Тоскливо. Стеклянно-жестяная будка торчит на самом солнцепёке. Приоткрытая дверца не спасает от духоты. Киоск переполнен запахами полиграфии, резины, пластмассы, а также духов, лака и сырого белья Виктории Даниловны. От острого изобилия мутит голову и першит в горле.
«…с губ Миранды тянутся вязкие слюни, капают из-под маски. Полуобнажённое тело словно вросло в постель. Закушенные браслетами руки, тесное бельё и промокшие чулки вводят пленницу в беспомощное неистовство, близкое к экстазу. Извиваясь под Джастином, Миранда готова отдать полжизни за глоток свободы – но в то же время знает, что эта свобода нужна ей сейчас меньше всего…»
В рассказе «Сладкий захват» парочка любителей нетрадиционного секса играет в полицейского и вора. «Полицейский» Джастин унижает и пытает жертву, «преступница» Миранда тонет в блаженстве. В ход идут кожаные уздечки, наручники, ремни… Продавец Рублёва далека от садомазохизма, хотя ей всегда нравился сладкий скрип капрона на собственных ляжках, его блеск, сочность и плотность. От этого вкрадчивого звука у Виктории слегка ноют соски, а низ живота начинает подрагивать. А уж проблемы с тесным бельём и мокрыми трусами сегодня ей близки как никогда.
- Дура эта Миранда… - Виктория промокает лицо платком, пытаясь сберечь остатки косметики. – У них там небось кондёр стоит, а тут дышать нечем! Завтра же старшухе Васильевне нажалуюсь! Камера пыток, а не киоск. И рассказ дурацкий попался. Наручники какие-то, намордники… любовь-то где?
За сорок пять лет жизни Рублёву никогда не связывали, не забивали кляпом рот. Ради интереса киоскёрша неуклюже сводит полные запястья за спину, сцепляет пальцы, водит мощными плечами. Пытается представить, что чувствует пленная Миранда, прижатая к постели?
Поёрзав на обжигающей табуретке, Виктория делает вывод, что сексуальных ощущений здесь – ноль. Подумаешь, руки бабе за спину скрутили! Настоящих наручников Рублёва не видела, но как-то в киоск завозили партию игрушечных браслетов «Суперкоп». Примитивная алюминиевая копия – ногтем расстегнуть можно. Виктория пришла к мысли, что все наручники созданы больше для видимости, чем для дела.
Взмокшая Рублёва охотно поменялась бы местами с Мирандой из эротического опуса. Лучше валяться в браслетах и с кляпом на прохладных простынках, чем жариться в раскалённом киоске в пропотевших лосинах и атласных трусах, прикипевших к паху. Наверное, Миранда легко сняла бы свои оковы, если бы захотела, просто не хочет, потому что мазохистка чёртова. Валяется с разведёнными ногами и тащится, когда Джастин её прессует.
Обычно Рублёва торгует в павильоне по улице Самолётной. Тот чуть просторней, привычней и скрыт в тени универмага, там благодать, а этот – будто аквариум, поставленный в духовку. Обмахиваясь литературным журналом, Рублёва проклинает улицу Верстовую, тяжкую жару, перегретое убежище и всю периодическую печать. Смена длится с семи утра до двух часов дня. Утром по холодку сидеть было ещё терпимо, но теперь проклятая будка разогрелась докрасна.
И даже поболтать не с кем! Общительная Виктория изнывает от одиночества и скуки. Свежие газеты давно прочитаны. В мобильнике села батарея, а зарядку Виктория забыла дома. Из развлечений у страдающей продавщицы остались эротическое чтиво, злоба на жару да тесные лосины.
Струйки пота из лифчика подтекают на живот. Промежность мучительно сдавлена эластиком, Виктория ощущает пахом каждую завитушку слипшихся интимных кудряшек. Она живёт одна и давно не спала с мужчиной. Никто не зарится на немолодую продавщицу с тяжёлым характером и смехотворной зарплатой.
В сотый раз поправляя трусы, Рублёва злится, что невнимательно смотрела прогноз погоды. Вместо туники с лосинами уместнее было идти в сарафане, лёгких трусиках и с голыми ногами. Но теперь, как ни мучительно парить задницу в спандексе, другого гардероба под рукой нет. Туника слишком коротка, чтобы надёжно прикрыть хозяйке бёдра. А значит, без лосин даже нос на улицу потом не высунешь, неприлично.
Рублёва бессильно потирает бедром о бедро, лосины поют свою неслышную нейлоновую арию в местах соприкосновения мясистых ляжек. Щедрые груди тревожно подпрыгивают и вновь принимают оседлое состояние. У Виктории круглое миловидное лицо, густой макияж зрелой женщины, стрелы-реснички. Пухлые жирные губы облиты тёмно-вишнёвым помадным соком. Волосы окрашены в смешанный пурпурно-свинцовый цвет. Вчера она намудрила с тоником, а перекрашивать стало лень.
Пытаясь облегчить доступ воздуха к телу, Виктория подоткнула короткую серую тунику с витиеватым орнаментом, расставила толстые липкие ляжки на всю ширину киоска. Материя под бюстом заплыла большими кругами пота. Скрипучая иссиня-чёрная лайкра смертельно туго обтягивает женщине бёдра и колени. Между ног словно закатилось горячее, сваренное вкрутую яйцо. Гениталии набухли и побаливают от некомфортных трусов.
Неутомимый Джастин в рассказе целиком подчиняет и похищает Миранду. Накинув ей на голову мешок, уволакивает сексуальную заложницу в автомобильный фургон и приковывает к сиденью. Крепко стянув женщину ремнями по рукам и ногам, продев петлю между ног, любовник прыгает за руль и везёт ослабшую беспомощную подругу в тайное логово. Весело им, сволочам!
Изредка Рублёва нехотя отлепляет задницу от стульчика (липкий эластан с чавканьем оставляет на сиденье склизкий след) и выбирается из киоска. Разминая ноги, украдкой оттягивает трусы на заду. Треугольный клин мокрого атласа впивается в ягодицы, будто печная заслонка. После тугих резинок на попе вечером останутся гореть яркие следы.
Разминка не даёт полноценного отдыха. Вдоль дороги дует горячий ветер и вскоре продавщица ныряет обратно к спасительному крошке-вентилятору.
- Дуй сильнее, маленький, - стонет Рублёва. – Хоть между ног тебя засовывай!
Кое-как Виктория Даниловна дочитывает садомазохистский рассказ о Миранде, Джастине и наручниках. Автор подробно расписывает измывательства, которым подвергают пленницу в скрытом застенке, а финальную сцену венчает бурный оргазм измученной жертвы. Миранда фантастически кончает, не дождавшись изнасилования: от плена, боли и пыток любовника.
- Ладно врать-то, писаки! – бурчит Виктория. – Это что же получается? Надень бабе наручники, потряси в машине, выпори задницу – и она уже словила все кайфы мира? Быть такого не может!
Разочарованно скривив рот, киоскёрша захлопывает фривольный журнал с пометкой «18+». Плохой рассказ, неинтересный. Иногда по ночам Виктория ласкает сама себя. Запустив пальцы между ног, выгибается в кровати, трясёт грудями, хватает губами воздух. Пиковый момент наслаждения, кульминацию Виктория называет про себя «ла-та-тушки». То самое волшебное ощущение, когда в основании мозга лопается радужный пузырь, а низ живота прошивает обжигающая молния оргазма – раз! – и до самых пяток!
После ла-та-тушек Виктория лежит с закрытыми глазами, облизывая губы, пока возбуждённые соски не начнут опадать. Потом идёт тщательно мыть пах и руки, смывая с ладоней свой терпкий женский запах.
Если Рублёвой попадается хороший любовный роман, при чтении она тоже испытывает физическое удовольствие. Зачитавшись откровенными сценами, Виктория невольно трогает себя за груди, гладит бёдра… ощущает слабую дрожь в позвоночнике и затвердение клитора, распирающего трусики… Жаль, сегодняшний рассказ не вызвал у Виктории даже слабого намёка на «ла-та-тушки». Возможно, виновата удушающая жара и неудобный табурет. И в рассказе совсем не описан акт любви, на каждой странице только порка и издевательства, мычание жертвы и скрипучий капрон.
Скрипучим капроном Виктория и сама сыта по горло. А где нежность? Где ласки и сладострастные поцелуи? Сплошная животная похоть, боль и слюни. Благочестивая и одинокая киоскёрша Рублёва никогда не занималась сексом в кляпе и наручниках, поэтому кайф потаскухи Миранды ей непонятен.
Читать надоело. От нечего делать Виктория глазеет из киоска-аквариума по сторонам. Во дворе напротив происходит какая-то движуха. Пару раз мелькнул человек в полицейской форме, потом туда задом сдал синий фургон «Пежо» с вылупленными стрекозиными фарами, воровато суетятся люди в тёмных костюмах… до всего этого Рублёвой не было бы дела, если бы ей не показалось, что среди незнакомцев мелькнул её племянник Модик.
- Модест? – неуверенно нащупала очки, прищурилась. – Или нет? Не вижу, слишком далеко. Что он тут забыл?
Родная сестра Танька сетовала, что сын Модик пропадает из дома, ходит с непроницаемой ухмылкой, ведёт тайные переговоры по телефону и вообще отбился от рук. Не связался ли с дурной компанией воров или наркоманов?
Рублёва снова щурится вдаль, но человек, похожий на племянника, уже пропал из поля зрения. Потом из ворот выезжает легковая машина – и снова тишина.
Любопытство толкает продавщицу вперёд. С трудом отлепив от табурета задницу в блестящем нейлоне, Виктория выбирается из ненавистного киоска и колобком катится через дорогу – румяная, гладкая женщина с пурпурно-свинцовой причёской, слипшейся в сосульки.
Из ворот вышел чернявый молодой парень в полицейской форме. Лениво покуривая, зорко пасёт по сторонам. Видит семенящую к нему женщину-колобка. Сто килограммов жира, мяса, косметики и нейлоновых лосин. Живот киоскёрши выпячен вперёд, по лицу катится пот, пухлые ляжки маслянисто блестят, похожие на свиные окорока.
Полицейский не заметил, откуда на пустынной улице взялась Виктория, и это его настораживает. По возрасту дамочка годится ему в матери. От неё пахнет слащаво-приторными духами, которые так любят женщины в возрасте за сорок. Ещё от неё пахнет типографской краской, тесным бельём и закисшими мокрыми подмышками.
- Здравствуйте, - говорит полицейскому Рублёва. Губы у неё жирные, клейкие. На мочках ушей висят капли. – Вы давно тут стоите? А я сижу, сижу – и вдруг мне почудилось… Вы не видели там Модика? Мне показалось, во дворе ходит Модик! Я очень за него переживаю, Танька всё время жалуется, что парень отбился от рук. Пойдёмте, проверим?
Молодой полицейский мало что понимает в трескотне яркой, потной толстушки. Что она тут вынюхивает? Служивый пугливо озирается, но Рублёва этого не замечает. Она уверена, что перед нею блюститель порядка.
- Пойдём, пойдём, ради Бога? – торопит она, оттягивая ворота двора. – Сестрёнка сколько раз просила приглядеть за Модиком… он такой лоботряс! Не случилось бы чего! Хорошо, что я вас увидела!
Поняв, что нежданная гостья привлекает лишнее внимание, странный полицейский нехотя бросает сигарету, зачем-то проверяет на ремне чехол с наручниками.
- Пройдём, гражданочка, - соглашается он. – Надо посмотреть… надо разобраться… провести следственные действия… прошу!
Не чуя подвоха, Рублёва вкатывается во двор. Здесь какие-то контейнеры, деревянные ящики, куча рваных автомобильных покрышек. В тени ангара припаркован тот самый глазастый микроавтобус. Вокруг ни души.
- Куда все делись? Надо как следует осмотреть! – трещит Виктория, направляясь к автобусу. – А то Танька не простит, что я видела Модьку и не…
Тут происходит невероятное. Набросившись сзади, полицейский ловко берёт руки Виктории на излом и утыкает киоскёршу ртом в пыльный капот микроавтобуса.
***
Если бы не сдох телефон, Виктория Даниловна прочитала бы сенсационную новость: полчаса назад неизвестные совершили дерзкий налёт и угнали инкассаторскую машину. Один из злоумышленников был переодет в полицейского. Броневик инкассаторов вскоре был найден опустошённым под мостом, налётчики предположительно скрылись на фургоне неустановленной марки.
Но Виктория Рублёва ничего не знает. Сдуру сунувшись в чужой двор вместе с ряженым полицейским, незадачливая киоскёрша теперь сидит привязанной к железному стулу внутри перегретого микроавтобуса. Привыкнув доверять людям в форме, продавщица даже не сопротивлялась, когда лже-мент вывернул ей за спину руки. Только и успела крикнуть:
- Ай, что вы делаете? Зачем меня?...
В следующий момент ей утрамбовали рот кляпом и запихнули в синий фургон. За бортом машины идёт тайная суета: бандиты избавляются от улик, меняют номера, прячут по углам барахло. Настырная толстая тётка с цветными волосами появилась во дворе совсем некстати, но налётчикам пока не до неё. Обезвредив и упаковав случайную свидетельницу, они улаживают более срочные дела.
Изумлённая киоскёрша вопросительно хрюкает в кляп, не понимая, почему с ней так грубо обошлись. Арбузные колени женщины раздвинуты, руки в наручниках скручены назад. Голова замотана чёрным мешком, мокрый помадный рот туго забит тряпкой. Судя по мерзкому вкусу, этой тряпкой протирали салон. Дышать нечем, жара здесь просто невыносимая, между грудей арестантки бьёт горячий гейзер пота. Киоск с маленьким вентилятором теперь кажется бедной Виктории райским и прохладным местечком.
Всё происходящее кажется Рублёвой глупым сном или нелепым розыгрышем. Этого не может быть! Несколько минут назад законопослушная Виктория Даниловна скучала над журнальчиком, считая часы до конца смены – и вдруг странный полицейский оглушил её, ослепил, заковал в браслеты, сунул головой в мешок и привязал к креслу, будто так и надо!
Женская туша истекает потом, скребёт пальцами за спиной, чихает и фыркает в нос, а в одуревшей голове вертится какая-то дурацкая присказка:
«На окне наличники, на руках – наручники!... На окне наличники, на руках - наручники… На окне наличники…» Тьфу!
Особенно Рублёву бесит то, что она оставила подведомственный киоск незапертым, а вентилятор – невыключенным. Надевая на Викторию кандалы, полицейский что-то буркнул про следственные действия. Но что можно расследовать у мадам Рублёвой? Единственные преступления, в которых она замешана – это чтение пошлого романа о садомазохистке Миранде и слишком узкие для её габаритов трусы.
Хотя есть за душой у Виктории ещё один грешок: на днях позаимствовала шестьсот рублей наличными из кассы киоска и до сих пор не вложила обратно. Неужели теперь её за это арестовали? Но она же вернёт деньги, непременно вернёт! И она так и не узнала, кто мелькнул на задах двора: племянник Модик или нет?
Сплошные загадки. Привязанной к сиденью женщине тяжко, больно и неудобно. Охая и мыча в душной темноте, Виктория чувствует, как тело звенит и ноет от напряжения, как впиваются наручники в запястья, а ремни – в ляжки и щиколотки.
Скрутивший её полицейский разговаривает с кем-то снаружи. Беспомощная, обездвиженная Рублёва слышит лишь обрывки фраз, потрескивание своих тугих сырых лосин, скрип ремней. С отвращением вдыхает запах собственного белья, пыли и машинного масла.
- Что за лохушка в машине, Дым? – спрашивает злой незнакомый голос. – На кой хрен ты её приволок?
- Сама подошла! – оправдывается лже-полицейский Дым. – Я стою на атасе, а она выходит откуда-то и ломится прямо сюда! Я так понял, она узнала кого-то из наших…
- Мать етти! – злится грубый голос. – Срисовала кого-то? Только этого не хватало! Тут никогда никто не ходит!
- Там журнальный киоск напротив стоит, - вклинивается издали третий голос. – По ходу, она в нём и сидела! Я думал, он давно не работает!
- Идиоты! – злится первый голос. – Все идиоты! Но теперь уж не отыграть. Мотаем отсюда!
- А с ней что делать?
Виктория слышит, как перед ней распахивается дверца. Лучи солнца скользят по её раздвинутым ногам, монументальной груди, блестящим ляжкам. Интересно, это уже следственные действия или нет? Бедная Рублёва мало что понимает в происходящем, но ей мучительно стыдно, что неизвестные мужчины видят её лобок между разведённых ляжек. Это не красит женскую честь Виктории Даниловны, она не привыкла демонстрировать промежность незнакомым людям.
Яростно рыча, Виктория тщетно пытается сдвинуть привязанные ремнями коленки. Кто-то пристально изучает мясистую продавщицу в мешке и наручниках, потом сплёвывает.
- Отпускать нельзя, она такое палево устроит! Придётся везти с собой, чтоб концы в воду, а там посмотрим!
По резкому рывку Виктория догадывается, что микроавтобус дёрнулся с места и выезжает из ворот, увозя в своём чреве её – скованную, связанную, с кляпом в зубах и полным лифчиком пота. При движении в салоне включается кондиционер, но продавщице всё равно ужасно жарко. Она надсадно мычит, звук тонет в плотно забитой тряпке.
«Куда мы? – мысленно вопит Виктория. – Зачем? Меня нельзя увозить, я ещё смену не сдала! Я даже киоск не захлопнула, дураки! На окне наличники, на руках – наручники… Что здесь творится?»
Раздражённая жёсткой фиксацией и половым возбуждением, Виктория Даниловна пробует пошевелиться, но стальные кольца крепче впиваются в запястья, а ремни – в жирные блескучие ляжки. Влага градом хлещет по лицу, пропитывая чёрный матерчатый мешок.
«Я этого не потерплю! – злобно думает пленница. – Первым делом надо снять с себя браслеты, потом сдёрнуть с башки чехол и выплюнуть эту поганую вонючую тряпку! Меня от неё тошнит!»
Теперь Рублёва поневоле познакомилась с наручниками. На Миранду в рассказе, наверное, надевали такие же? Стянутая трусами, лосинами и ремнями пленница трогает за спиной металлические браслеты. Какие они тонкие… какие несерьёзные. И даже вроде хрупкие на ощупь! В точности как китайская погремушка «Суперкоп» в её киоске. А где они расстёгиваются? Наверняка тут есть кнопочка или рычаг?
Напрягая локти, наивная Виктория дёргает руками, царапает ногтями стальные дужки, пытается расшатать замки на запястьях. Не может быть, чтобы эти браслетики нельзя было раскрыть! Тут обязательно должна быть тайная пружинка, как в детской игрушке.
Виктория перебирает пальцами за спиной, но не знает и не видит, как расстегнуть наручники. Машину чуть покачивает на ухабах. Тучные ягодицы арестантки гудят от долгого сидения. У Виктории адски чешется в чашечках бюстгальтера, чешется под грудью, по лбу и плечам бежит горячий дождь, смешанный с помадой и косметикой.
В довершение всех бед склизкие от женского сока трусики будто стали ещё меньше: они хищно пилят интимное место женщины, грызут вульву, злят и надоедают. На сиденье под ягодицами хлюпает целое болото пота и сексуальных жидкостей. Злополучная Рублёва неуклюже ворочается от зуда в теле, однако не может ни встать, ни расцепить запястий, ни почесать ноющих чресел в облегающем чёрном спандексе.
От досады хочется материться и плакать. Зачем полицейский её арестовал? Куда её везут? Почему ей напялили какие-то бракованные браслеты, которые не снимаются? Что Виктория делает не так?
Взмыленная продавщица ещё некоторое время дёргается в кандалах, пока до неё не начинает доходить, что наручники – далеко не такая безобидная вещь, как она думала. Сидеть со стянутыми за спину руками противно, нудно и безвыходно. Рублёву никогда не похищали, но она вдруг понимает, что эта плачевная ситуация ей смутно знакома… где-то это уже было. С кем? Когда?
Фургончик снова встряхивает и женщину внезапно осеняет. Ровно десять минут назад она читала об этом в рассказе «Сладкий захват»! Просто один в один. Мужчина в форме полицейского, пленница в наручниках, кляп во рту и похищение в автомобильном фургоне...
***
Умирающая от жары киоскёрша с мешком на голове теряет всякий счёт времени. Рублёва даже примерно не может представить, сколько она трясётся в дальнем углу, спелёнатая как пшеничный сноп. Наконец «Пежо» тормозит, въезжает в какие-то ворота и глушит мотор. Наступает благословенная тишина и покой.
- Блух-бубулллыффф! – исторгает Виктория в нос. Борьба с кляпом ни к чему не привела: ей не удалось выпихнуть вязкий кисловатый ком.
Хлопают дверцы, подъехали ещё машины.
- Быстро! Быстро! – распоряжается тот же начальственный голос, который Виктория слышала во дворе. – Дым – туда, Сморчок – сюда! Тюря, ко мне! Поглядим, что за райскую птичку наш Дым выловил.
С буйной головы Виктории Даниловны сдёргивают влажный мешок. Щурясь от яркого света, пленница не может различить лиц, только смутные очертания двух или трёх мужских фигур. Налётчики в свою очередь разглядывают пышную грудастую женщину в блестящих лосинах, перепачканную помадой, тушью и слюной. Из-за потёкшего макияжа лицо Рублёвой напоминает боевой раскрас новозеландского туземца.
- Это не птица, - ухмыляется старший. – Это целый попугай!
Подельники смеются. Шеф намекает на смазанную косметику и пёструю пурпурно-свинцовую причёску пленницы, которая под мешком превратилась в воронье гнездо. Онемевшим языком Рублёва снова хочет выбить изо рта кляп, но это не удаётся: тряпка сильно разбухла.
- Мммму! – сипло стонет она. – Мумуффр-фрпр-пврввр!
Кто-то из мужиков вынимает злополучный кляп и сразу отдёргивает руку из опасения, как бы арестантка его не укусила. Кусаться у Виктории Даниловны нет сил, зато она обрушивает на похитителей поток визга и упрёков:
- Ох, фафонец-то! Фачем вы фунули мне в фот эту фрянь? Вы тоже фитали «Фладкий захфат»? Фсё как ф книге, но я фе не Миранда, я киофкёр! За фто меня арефтовали? Ефли за недофтачу, так это враньё, я фколько брала из каффы в тот раз, столько и фложу! Завтра же фложу!
Из-за долгого соприкосновения с кляпом язык у Виктории затёк: она гнусавит, шепелявит, не выговаривает букв… Бандиты глядят оторопело: на них свалилось слишком много бессвязной информации.
- А сколько ещё будут идти следственные действия? – тараторит Виктория. – Вы что, не понимаете - я же киоск открытым оставила! Там товарно-материальные ценности! С меня Васильевна завтра шкуру снимет! Вы ей позвонили или мне самой позвонить? Можно мне в туалет? Не смотрите на меня, я вся растрёпана, отвязали бы лучше!...
- Что она несёт? – морщится старший. – У неё в башке такой же бардак, как и на голове? Тюря, забей тряпку обратно! И мешок наденьте!
В следующую секунду Виктория снова получает в зубы кляп, затем сверху падает мешок. Багровея от возмущения, арестантка трясёт закутанной головой, бьётся в наручниках, откуда только силы взялись.
- Брфрффыф! Длвдвлвдвфыррр! Фуфу!
- Ты видела то, чего не надо было видеть, тётя, - говорит над нею старший. - Придётся тебя придержать.
И даёт команду подручным:
- Это чудо-юдо заприте в подсобку на первом этаже. Наручников не снимать, ног не развязывать, смотреть за тёлкой в оба! Если сбежит – всех за яйца вздёрну!
***
«Я даже не успела спросить про Модика! – тоскливо думает киоскёрша Рублёва. – Зачем меня заперли? Я хочу на волю, у меня ларёк пустым стоит!»
Виктория возится и барахтается в путах огромным глянцевым моржом. Её мокрый лоб и чёрные лосины ослепительно блестят. Измочаленная туника загнулась вверх подолом, стяжки атласных трусов под спандексом прорезают ягодицы почти до костей. Цветные влажные волосы липнут к щекам и носу.
Руки Виктории по-прежнему стянуты назад стальными наручниками, ноги в липких лосинах спутаны. Бросив пленницу в комнате, похитители соединили ей запястья и щиколотки ремнём с карабинами, но после их ухода бравая киоскёрша умудрилась совершить целых два подвига: во-первых, стряхнула с головы неплотно насаженный мешок, во-вторых, нащупала карабин, вдетый в наручники, и отстегнула свою упряжь.
Отцепив ремень, Виктория Даниловна смогла выпрямиться на полу в полный рост. Правда, снять «неправильные наручники» не сумела, её руки так и скрючены калачом за спину, а пышные лосинистые ноги крепко связаны. С торчащей грудью, потёкшей тушью, в распаренных скрипучих лосинах, киоскёрша чувствует себя разбитой, жалкой, забытой.
С мечтой выплюнуть кляп тоже пришлось распрощаться. Перетащив невольную свидетельницу в дом, бандиты плотно обмотали ей лицо поверх тряпки упаковочной лентой. Широкий скотч стянул заложнице рот, словно собачий намордник. Сдавил уши, скулы, растрёпанный загривок. Рублёвой кажется, будто нижнюю часть её лица погрузили в быстрозасыхающий гипсовый раствор.
Изгибая толстую шею, киоскёрша трётся щекой о ворсистое напольное покрытие, однако скотч держится вмёртвую. Почему наручники не расстёгиваются? Почему? Разъярённая Рублёва извивается и рычит в бесплодных попытках ослабить узы. Она до сих пор надеется, что стальные браслеты можно каким-то образом распечатать. Терзая скованные запястья, Виктория силится освободиться, фыркает от бегущего по лицу пота и зло колотит по ковру связанными ножками.
«На окне наличники, на руках наручники… на окне наручники, на руках наличники… Да что же это такое?!»
- Пфыр! Пфур! Пфууух!
***
Связанная и заткнутая, Виктория понятия не имеет, что делают её похитители и какие у них планы. Изнемогая в сыром спандексе и съехавшем бюстгальтере, Рублёва понимает, что целиком находится во власти непонятных то ли ментов, то ли бандитов. В любой момент сюда может войти кто угодно, сдёрнуть с неё лосины и трусики, сорвать лифчик… отхлестать по лицу, схватить за волосы, попинать башмаками… и даже изнасиловать! А что способна сделать она? Только хлопать ресницами и жалобно выть, как Миранда в «Сладком захвате».
Женщина обводит глазами потолок, панельные васильковые стены, разнокалиберную мебель. Комната, куда её бросили, совсем не похожа на отдел полиции. Может, это КПЗ? В камере предварительного заключения Виктория не бывала, но представляла её совсем иначе. Если верить фильмам, в КПЗ должны быть нары, параша и истыканный ножами стол. И дверь должна быть обшита грубым листовым железом, а в ней – маленькое окошко, чтоб надзиратель следил за арестантами. Но ничего подобного в помине нет.
Вот бы удрать отсюда, пока противник считает её надёжно связанной! Дверь комнаты заманчиво приоткрыта. Такой шанс упускать нельзя. Несмотря на оковы, отважная киоскёрша попробует совершить побег!
Покрутившись на полу, Виктория садится, тяжело дыша. В горле у неё клокочет. В сползшем вырезе туники белеет массивный бюст, тяжёлый, как портовый волнолом, колени в тугом эластике сверкают чёрным мрамором. Страшно чешется в интимном месте и под резинкой трусов, но руки Виктории надёжно скручены, остаётся лишь смириться с непроходящей чесоткой.
Кое-как встав на связанные ноги, толстая пленница пытается прыгнуть, но теряет равновесие и шумно валится набок – хорошо, что не на пол, а в стоящее рядом ободранное кресло! Обмотанным подбородком Рублёва неудачно ударяется о спинку, на заплывшие глаза наворачиваются слёзы. Если бы не кляп – она прикусила бы язык.
Лишний вес работает против неё, с такой неподъёмной задницей далеко не ускачешь. Проклиная свои пуды сала и мяса, продавщица мрачно смотрит на дверной проём. Прыгунья из неё не вышла, придётся ползти. Стараясь не думать об ушибленном подбородке, Рублёва осторожно съезжает с кресла, разворачивается боком и с пыхтением катится по полу к спасительной двери.
Сразу же оказывается, что катиться «колбаской в наручниках» труднее, чем думала Виктория Даниловна. Во-первых, мешают скованные за спину руки. Во-вторых, перекошенная туника, серьги и наручники цепляются за ковровое покрытие. В-третьих, ей ужасно жмут трусики и лосины: бельё впивается во влагалище с удвоенной силой, выжимая из половых губ слизь, пену и сок. От боли и возбуждения продавщице хочется орать и рвать себя на части ниже пояса. В недрах трусиков царит полная боевая готовность, будто там обильно лопаются пузырьки шампанского.
Злополучную путешественницу ведёт куда-то влево, мимо двери. Приходится корректировать путь после каждого переката. Всякий раз, когда Викторий делает движение тазом, невыносимые атласные плавки больно закусывают ей интимные «женские штучки». Какая жуткая сырость и зуд там стоят! Заложница мучительно подвывает в нос, загребает воздух локтями, но продолжает ползти и катиться, не обращая внимания на лезущие везде волосы.
Четыре метра до двери скованная и мокрая женщина преодолевает минут за пять, не меньше. Она выдохлась и устала, а тут новая проблема: как выбраться через узкий дверной проём?
Изнемогая от сырого белья и кляпа, пышнотелая Виктория бессмысленно пинает стену связанными ногами, рычит и злится от потопа в трусиках. Немеет заклеенное скотчем лицо, тушь течёт на подбородок, соски двумя пружинками распирают тунику, а эластичные лосины пропитались влагой насквозь.
Ценой невероятных усилий Виктория изворачивается и садится. Упирается коленями в подбородок и вползает в дверь на ягодицах, помогая себе скованными назад руками. Чем хороши тесные лосины – они скользкие и не тормозят продвижение, хоть тут повезло! Но в паху от этих упражнений у Рублёвой бурлит, как в кипящей кастрюле.
Однако дальше везение от неё отворачивается. За дверью в узком коридоре - ещё одна дверь, и она закрыта. Опираясь на стену, с третьей или четвёртой попытки пленница встаёт, поворачивается к двери спиной, нажимает на ручку. Под лифчиком и туникой всё спеклось, соски больно вывернулись в перекошенном бюстгальтере. Губы, замотанные плёнкой, пересохли. Виктория многое бы отдала за то, чтобы просто облизнуть рот, однако многократно пережёванный кляп не позволяет ей этого.
Ручка поддаётся, дверь открывается, но открывать её надо на себя. Грузная Виктория неловко отпрыгивает, освобождая место, опять не удерживается на ногах и всей стокилограммовой массой падает на колени, а потом – на бок.
Бух! Словно тюк соломы повалился. Свинцово-пурпурные волосы рассыпаются по ковру полукругом, в трусиках всё готово лопнуть от напряжения, чёрные лосины жгут ноги. И едва Рублёва собирается пошевелиться, как кто-то наступает ей на волосы ботинком.
- Ты хотела сбежать, жирная плюшка?
- Уыффф! – измученно отвечает Рублёва в пустоту.
- Тогда будешь висеть. В подвале и под охраной.
***
…В назидание за побег к арестантке применяют суровые меры. Согнутую, обессилевшую киоскёршу Рублёву волокут за скованные назад руки вниз по ступенькам подвала. Вместо тряпки и упаковочной ленты лицо Виктории ото лба до подбородка целиком застегнули в кожаную маску, оставляющую открытым только нос. С носа капает пот. Рот женщины забит пластиковым грибком-кляпом, прикреплённым к изнанке маски. Наверное, это садомазохистская штуковина.
Виктория Даниловна не видит, куда ступает, поэтому осторожно нащупывает ступеньки носком туфли, прежде чем поставить ногу. Руки в наручниках задраны за спиной кверху, конвоир заломил ей локоть. Толстая вымотанная женщина беспомощна, слепа и нема, вырваться невозможно.
- Повисишь здесь, - говорят сверху. – Раз такая бойкая.
Ноги пленницы чувствуют ровный пол - лестница кончилась. Через несколько шагов Викторию останавливают, в наручники за спиной продевают крюк. Затем слышится скрип лебёдки. Руки пленницы начинают вздыматься к потолку, вынуждая женщину нагибаться всё ниже и ниже.
Лебёдка замолкает, когда Виктория согнута в пояснице пополам – на 90 градусов. Из эротической литературы киоскёрша вспоминает, что эта пытка называется страппадо – жёсткое подвешивание пленника за вывернутые за спину руки. Джастин в рассказе вздёргивал Миранду похожим способом, после чего всячески гнобил и домогался. Но есть существенная разница: Миранда подписалась на страдания добровольно, а мадам Рублёву никто не спрашивал!
«На окне наличники, на руках наручники… - тупо стучит в висках продавщицы. – Лежала бы спокойно в той комнате, кой чёрт дёрнул меня сматываться? За что мне всё это? Неужели менты всех так мучают из-за каких-то шестисот рублей? Да верну я их, подавитесь!»
Пухлая арестантка в чёрной маске обвисла на цепи вопросительным знаком. Дощаной пол под нею усеян кляксами пота. Виктория уже смекнула, что если попытаться выпрямиться, то плечи выломятся из суставов, но если послушно стоять в заданной позиции, то болезненных ощущений почти нет… не считая того, что крестец ноет, виниловый намордник жмёт лицо, трусики врезались между ног, а в лосинах и туфлях всё булькает!
Присев, конвоир хватает Рублёву за щиколотки, обтянутые спандексом. Боже, ей опять связывают ноги? Почему её никак не оставят в покое? Подвешенная Виктория чувствует, как на её упитанных лодыжках смыкаются ременные манжеты. Щёлкают застёжки – ноги жертвы соединились вместе. Положение пленницы становится опасным и неустойчивым: переступить нельзя, руки тянет кверху, голова в маске свешивается вниз.
Скрюченная Виктория слышит запах деревянного пола, подвальной сухости, собственного подола и лосин. Одежда пахнет полувыдохшимися духами, желанием, женскими сексуальными выделениями.
На незадачливую беглянку надевают ошейник. К карабину ошейника пристёгивают цепочку и в натяжку привязывают к ремням, стянувшим щиколотки. Теперь Рублёва обречена стоять в наклонной позе огородницы, полющей грядку. Заложница хнычет в кляп, болтаясь на вывернутых руках со сведёнными «иксом» коленками.
В довершение «смирительной упаковки» к наручникам за спиной киоскёрши пристегивают ещё одну цепь. С возрастающим негодованием Виктория Даниловна чувствует, как ей задирают промокшую серую тунику, возятся между ног, пропуская через ляжки стальные звенья… они скользят по лону щекотно и возбудительно, будто крупные бусы, а от грубого прикосновения мужских рук трусики увлажняются сильнее.
Хлюп… хлюп… висящей сорокапятилетней Рублёвой стыдно, но она ничего не может поделать со своими рефлексами. За жаркий день её пах так натёрло капроном, кружевами и швами лосин, что влага выделяется целыми вёдрами!
Продев уздечку через влагалище узницы, конвоир приковывает её замком к карабину ошейника и внезапно шлёпает Рублёву по оттопыренному заду. Покачнувшись, женщина на секунду теряет равновесие, руки вздёргиваются выше, цепь между ног глубоко впивается в промежность… о-о-о! нет! По спине словно проходит ток, мышцы матки ритмично сжимаются, приняв ощущения в паху за прелюдию к любовной игре…
Теперь Виктория Рублёва убеждается, что предыдущие мучения – сущие цветочки. Лёжа в комнате, она могла хотя бы вертеться и кататься, извиваться и на что-то надеяться... а теперь она зафиксирована в одной позе, согнута японским иероглифом, и уздечка внизу живота причиняет ей жуткую смесь кайфа и боли. Это горячо, унизительно, нестерпимо... и вызывает непреодолимую похоть.
«На окне наличники, на руках наручники… отпустите меня, пока я не лопнула от ваших фокусов! – арестантка заливается под маской густым румянцем. – А-а-ах… О-о-ох… Что вы со мной делаете? Ваша цепь поверх трусов… она меня с ума сведёт! Сдаётся мне, я понимаю, почему сучка Миранда в рассказе так волшебно тащилась…»
***
- Мыло! Где Мыло? Его босс зовёт!
- Я тут!
- Мыло, в подвале висит пленная соска, только что из города привезли. Нежелательная свидетельница. Скручена-связана, на морде маска. На Верстовой во двор зашла, шары распялила… короче, пришлось прихватить, чтоб атаса не было. Может, что-то видела, а может, Дыму с перепугу померещилось. Присмотри за ней до особого распоряжения. Это приказ пахана.
- Будет сделано. А соска молодая?
- Не, под полтинник. И весу в ней пудов семь. Жирная, сытая, воняет от неё, как от свиноматки… Правда, уже удрать пыталась, хоть и в наручниках.
- Жалко, что старая. Ну может, хоть за ляжку подержусь от скуки. Хе-хе-хе.
Мыло – молодой парень на побегушках с белобрысым вихром – спускается в подвал. Первое, что он ощущает – сумасшедший запах бешеной медведицы. В воздухе витает вязкая смесь запахов пряных женских гениталий, туалетной воды, эластика, кожи и нагретого металла. В облаке этого сексуального компота на крюке болтается неизвестная женщина, вздёрнутая за наручники.
На пол обильно текут косметика, пена и пот, выломленные назад локти покраснели. Между ног рабыни варварски продета цепь, ошейник притянут к лодыжкам. Лицо целиком стиснуто маской, поэтому охраннику видна лишь грива пёстрых волос. Грузную фигуру облегает серая туника с витиеватым орнаментом, толстые ляжки облиты чёрным зеркалом лайкры. На слоновьих ягодицах дерзко обозначились линии впившихся трусов – это самый эпицентр оглушительного запаха, царящего в подвале.
По богатым жировым отложениям и чуть дряблой шее Мыло убеждается, что узница в маске – дама не первой молодости. Обидно! Он ценитель двадцатилетних девочек с аккуратными попками, а висящая квашня в спандексе пышностью форм скорее напоминает его мамку… или родную тётку Викторию Рублёву.
«Н-да уж… почти бабулька! – снисходительно думает Мыло. – Насчёт траха с заложницей босс ничего не сказал… наверное, пока нельзя… да и не хочу я иметь такого потного бегемота. Разве что покуражиться, сиськи ей помять, чтоб не тосковала? Пахан ничего не узнает, а от неё не убудет. Пахнет от её ляжек – хоть нос зажимай, зато и сопротивляться не сможет, здорово её скрючили!»
Трусоватый Мыло делает шаг вперёд, ощущая себя единовластным хозяином безгласной и беспомощной рабыни.
***
…Вздёрнутая за руки Виктория чувствует, как кто-то трётся о её лосиновые бёдра… трогает тунику на груди… грубо берёт за вспученные соски в две щепотки, словно захватывает соль на обеденном столе…
- Бллфлфлф-хырллыыллл! – продавщица сердито хрипит, растопыривая сзади пальцы скованных рук. Что она ещё может сделать?
Киоскёрша думает, что сейчас её изнасилуют, пробует рычать и рваться… но толку от этого мало. Невидимый охранник щупает истязаемую за груди, лапает за просвечивающие под спандексом трусики, которые до отказа впиваются ей в пах вместе с цепью. Несколько раз звонко шлёпает невольницу по тучной эластичной попе. Звуки похожи на удары по баскетбольному мячу – чеканные, полновесные, тяжёлые.
Лицо Виктории по-прежнему утоплено в непроницаемой маске. Утомлённые, сдавленные груди готовы порвать бюстгальтер в клочья. Осмелев, мучитель щекочет Рублёвой связанные ляжки, водит пальцами по ушным раковинам… Виктория Даниловна постанывает от ненависти и ждёт неминуемого. Сейчас с её откормленных телес спустят лосины с трусиками и отымеют хуже придорожной шлюхи, как Джастин имел Миранду в том рассказе.
Несмотря на злобу, распалённая женщина почти хочет этого. Охранник всюду её дразнит, снова шлёпает по заду, теребит за свалявшуюся причёску, водит ладонью по внутренней стороне бёдер, наслаждаясь сочным шелестом лосин. С кряхтением Виктория глотает под маской злые слёзы и текущую тушь, стальная уздечка врезается в лоно остро и сладко, причиняя запретные ощущения. В исступлении киоскёрша умышленно дёргается, чтобы звенья цепи тёрли между ног сильнее и больнее – это единственный способ приласкать себя, который ей доступен.
Вихрастый Мыло, сам того не ожидая, втянулся в игру с неведомой толстушкой. Безликая жертва возится и крутится в цепях, задирая тунику всё выше. От нахлынувшего желания Рублёва грызёт под маской пластиковый кляп, мозолит упругий грибок, не жалея губ и языка. На пол пузырями летят кружевная слюна и помада. Женщина мечтает каким-то чудом ослабить цепи и наручники, увернуться от мужских настырных лап, но лишь туже затягивает крепления на шее, запястьях и локтях.
- Убллл-фпрпрп-флфлпрп!
Под натиском чужих объятий рабыня-киоскёрша топчется в луже собственного пота, фыркая сквозь винил. Сексуально-болезненные импульсы прошивают её насквозь – от корней волос до сплющенного трусами клитора. Виктория настолько издёргана, измучена и напряжена, что близка к насильственному оргазму, к приходу сказочных «ла-та-тушек».
Для достижения полного удовольствия арестантке не хватает совсем чуть-чуть. Пленнице жизненно необходимо немного активности в паху. Если бы Рублёва помогла себе рукой, то улетела бы в облака за считанные секунды. Но гениталии пленницы до треска сжаты стальной цепью, руки вздёрнуты кверху – и страдающая женщина с мычанием покачивается на цыпочках, зафиксированная в позе эмбриона.
«Никогда не думала, что бабы могут кончать от связывания! – мелькает в воспалённом мозгу Виктории. – Впрочем, я тоже пока не кончила, слишком уж больно и туго меня повесили… где вы, ла-татушки мои?»
Мыло тоже больше не может терпеть. Пусть незнакомая баба немолодая и не в его вкусе – плевать. Спелый дамский запах, упругие лосины, наручники и соблазнительная поза арестантки довели беднягу до ручки. Яростно почёсывая в штанах, начинающий бандит бестолково бегает вокруг прикованной толстушки.
Его разбирает злость: на женщине кругом цепи, между ног тоже продета цепь. Замки защёлкнуты, а ключа Мылу никто не доверил. Раздеть и изнасиловать пленницу невозможно, цепь в промежности служит лучше всякого пояса верности.
- Слушай, кошёлка, - хрипит Мыло. – Ты тоже хочешь, я вижу! Но у тебя между ляжек всё застёгнуто, мне не снять. Давай так: я уберу с твоей мордочки маску, она без замка, ты по-быстрому делаешь мне минет – и мы никому об этом не рассказываем? А я потом похлопочу, чтобы босс тебя не очень больно наказал… или не совсем убил.
За всё время Мыло впервые подал голос. Этот юношеский голос кажется Виктории подозрительно знакомым, хотя ответить она всё равно не в состоянии, пока её рот заполняет скользкий пластиковый кляп-грибок.
Молчание пленницы Мыло истолковывает по-своему. Конечно, она согласна на минет, куда ей деваться, жирной барже? Лихорадочно разняв ремни маски на затылке пленницы, он с усилием срывает с её щёк жёсткий виниловый панцирь вместе с кляпом – и только сейчас видит лицо женщины, висящей перед ним!
Маска падает на пол. В подвале немая сцена.
- Т-тётя? – бормочет Модик.
- Модик? – бормочет тётя.
***
- Чего ты несёшь, Мыло? Это чучело в подвале – твоя родная тётка?
- Да, шеф. Родная тётка Виктория Даниловна. Видимся редко, да она зачем-то волосы покрасила, потому и не узнал сразу. А мою мать зовут Татьяна Даниловна, они сёстры. Только мы – Мыльниковы, а у тётки фамилия Рублёва, по бывшему мужу…
- Пипец, Мыло. Чего твоя тётка лезет куда не просят? Она твою рожу в городе из киоска засекла, когда мы инкассатора выхлопали! Ты уже к тому времени уехал с Тюрей – и тут эта клуша нарисовалась, с вопросами полезла, вот Дым её и забраслетил на всякий случай.
- Шеф, я с ней поговорил! Тётка вообще не в теме про ограбление! Она обычно в другом киоске торгует, сегодня подменилась. Меня издали во дворе углядела – и проверять пошла, а я уже уехал. А когда Дым её повязал – тётка вообразила, будто он настоящий мент и арестовал её за кражу денег из кассы. Она до сих пор так думает!
- До чего у киоскёров фантазия богатая… думаешь, твоя толстая тётка нас органам не сдаст?
- А вы с ней поговорите, будто вы на самом деле менты! Типа ошибочка вышла, но всё разрулилось и претензий к тётке больше нет. Она только рада будет, что её домой отпускают. Тётя Вика у меня того… глуповата малость.
- Хм…. ну смотри, Мыло. Попробую поверить. У кого ключи? Отцепляйте бабу, ведите сюда. Прозондируем твою родственницу. Но если она попробует нас сдать – вам обоим конец. Ты меня понял?…
***
А на сонной улице Верстовой ничего не изменилось. Нагретый киоск так и стоит на солнцепёке, вентилятор гоняет внутри горячий воздух. Все вещи и товар на месте, за время отсутствия Рублёвой никто их не тронул. Оно и понятно: ни один порядочный вор не станет шастать по закоулкам в такую дикую жару и врываться в журнальные киоски. Дурак он, что ли?
Ура, почти дома! Устало опустив лосинистый зад на родную табуретку и выложив могучие груди на прилавок, Виктория Даниловна прокручивает в мозгу события сегодняшнего дня и делает некоторые выводы:
1) Вывод первый. Племянник Модик действительно связался с какой-то странной компанией, но его начальник вроде приличный дядька. Дружески побеседовал с Викторией, сказал, что следственные действия в её отношении окончены, сотрудники слегка переборщили с арестом. Расстались почти друзьями.
2) Вывод второй. Манеры у племяша Модеста Мыльникова отвратительные. Это ж надо – не узнать связанной родную тётку! Пускай в подвале Виктория висела в полутьме, в кожаной маске и с новой причёской, но это не оправдание. Чаще с родственниками встречаться надо, балда! Правда, Модик лепетал, что за сиськи Викторию тискал кто-то другой, а потом убежал… чёрт с ним, сделаем вид, что инцидент исчерпан.
3) Вывод третий. Очевидно, наличники… то есть, тьфу! – наручники на свете бывают разные. Те, которые сегодня надели на Викторию, были ужасно тугие и совсем не расстёгивались, в отличие от китайских «Суперкопов». Сколько мук она в этих браслетах пережила – даже вспомнить страшно.
4) Вывод четвёртый. Сестре Таньке о своих приключениях лучше вообще не рассказывать.
5) Вывод заключительный. Рассказ «Сладкий захват» - выдумка чистой воды, но не совсем. На собственном опыте Виктория Даниловна убедилась, что пытки и наручники способны довести женщину до пика сексуального наслаждения – даже против её желания. Зря она смеялась над мазохисткой Мирандой…
Всё вышеописанное происходит чуть позже. Когда сообщники Модика вернули помятую и истерзанную Викторию Даниловну в киоск на улице Верстовой, прежде всего она опустила жалюзи на окнах киоска и воровато заперлась изнутри. Затем в железном скворечнике долго слышалось учащённое женское дыхание, звуки чего-то влажного и скрип капроновых лосин о табурет, а в урну одна за другой падали использованные салфетки. И всё это завершил счастливый потусторонний выдох:
- Да! Да! Да! Наконец-то! Ла-та-тушечки мои-и-и-и…
Но этого никто не слышал, ибо улица Верстовая с утра словно вымерла по случаю жары.
(использована иллюстрация из открытых источников)