6шабаш
Я вышел на площадь и пошёл по брусчатке прямо по проезжей части. Машин было мало. Слева левитировал над переплетениями чёрных ветвей золотой купол. Как приятно было идти по прямоугольным отшлифованным камням. Почти весь город уже заляпали асфальтом, и только кое-где ещё оставалась старая брусчатка. Я вообще консерватор – люблю механические часы, лошадей и две своих ноги для передвижения; свечи для освещения; театры больше, чем кинотеатры и обыкновенной гитаре отдаю предпочтение перед электро.
Я перешёл площадь и пошёл прямо. Впереди замаячил ещё один золотой купол. Ещё одна загадка человеческого гения. И причем здесь религия? Архитектура – это воплощённый дух зодчего, это его земной идеал, это слепок с его жизни, это его осязаемая мечта. И Дали меня не убедит, что благодаря религии были созданы великие произведения искусства. Они были созданы благодаря фантазии и мастерству гениев. Они создавались Личностями, а не жрецами, церквями и догматами. Шедевры были бы созданы всё равно, вне зависимости от религиозных, экономических и политических структур, только лишь потому, что Бог создавал бы гениев. Что религия? Я бы мог изобрести новую религию за одну ночь. Но зачем? зачем человечеству очередная партия «зелья»? Оно и так ходит в дурмане тысячи лет. Все мировые религии (и немировые тоже) – это абсолютная ересь. Бог нуждается в любви, а не в культе. Точно также как и человек. Я не люблю религий, я не хочу создавать никаких религий, тем более церквей и сект. Я хочу создавать гимны, дифирамбы, пеаны, псалмы каких ещё никогда не было – свободе, бесстрашию и радости. Я хочу воспевать Божественную Красоту в песнях, которых ещё не слышал Бог. Я хочу творить космическую поэзию, земную прозу, подземную эзотерику не потому что так надо или это кому-то нужно, или это хорошо или плохо, или это что-то даёт, воспитывает, возвышает или же ничего не даёт, развращает или унижает, / - а потому, что я так хочу, потому что я радуюсь своему избытку сил, потому что я неисчерпаем.
Я спускался вниз, а сзади, будто отделившиеся ангельские крылья, парило непревзойдённое чудо Растрелли. Нижний старый город. Здесь один из омфалов Вселенной. Здесь один из краеугольных её камней. Один из узлов бесконечной нити. Обшарпанные ветхие дома, в которых жили когда-то создатели Ветхого Завета. Вековая спрессованная пыль, вьевшаяся в стены. Окаменевшая паутина. Археологические раскопки. Сплошь памятные и великие места. Блатные песни. Дикие мохнатые холмы. На один из них я взбираюсь по скользкой снегоглинистой грязи. Вот уже я на залысине великана. Как Гулливер. Внизу почти бесцветные дома перемешались с жидкой дымкой полутумана. Вдали поблёскивает тёмно-серая фольга реки. Бурые, грязно-жёлтые, чёрно-фиолетовые кусты, травы и деревья перемешались и сплелись в один гигантский клубок, образовав нерасчёсываемую шевелюру холма. Предзимняя промозглая тишина. И лишь где-то далеко то ли слышится, то ли чудится унылый колокольный звон. Как я люблю всё это! Вот этот клочок земли, где я родился. И всё же… всё же я не патриот. Я – космополит. «Я родом из Вселенной», - как сказал Сократ. Моя родина – мир и анти-мир. Ох, как не любят космополитов! Сократа отравили. Пифагора чуть не сожгли. Гераклита абсолютно не понимали и называли Тёмным, не видя своей кромешной тьмы. Что же мне теперь делать, если я не патриот? Биться головой о стенку? Утопиться? Повеситься? Нет! Я буду жить. Это наиболее верное решение. Как я могу ограничиться маленьким клочком земли, если я вижу всю Вселенную, если я чувствую, осязаю её. Если она вся вот здесь, в моём сердце, в моей душе. Я вижу в своих глазах орбиты планет, на своих пальцах – спирали галактик, обрывающиеся в бесконечности; в своих ресницах – лучи звёзд. Может быть, Вселенная начинается с меня и заканчивается во мне. Может она начинается вот с этого холма, с этого клочка земли, где я родился, и, описав бесконечную параболу, заканчивается здесь же? Может быть, этот клочок земли и есть та ось, вокруг которой вращается мироздание? Я не могу не смотреть дальше своего носа, своего клочка земли, дальше горизонта. Я всегда смотрю за. Но всегда возвращаюсь обратно («Радость путешествия в возвращении», как сказал Нансен). Это и сеть Вселенная. Я её люблю как женщину. Да она и есть женщина: окончание –ая – женский род… и такая же таинственная…
Мой космополитизм начал расцветать ещё в детстве, когда я восторженно взирал на географическую карту и оставлял в своей душе, как образ любимой, каждую извилину материков, каждую камею островов и цепочку архипелагов, каждую диадему заливов. Сидя над истрёпанным, исчёрканным листом карты, я путешествовал по странам и континентам, продираясь сквозь джунгли, пересекая болота и пустыни, реки и озёра; взбираясь на горы, опускаясь в пещеры; летел на воздушном шаре и плыл на корабле. Но заветной мечтой было обойти весь земной шар пешком. Я путешествовал от полюса до полюса, от Восхода до Заката, но особенно мне нравилось путешествовать между тропиком Рака и тропиком Козерога. Там на каждом шагу была тайна. На каждом шагу чудо и радость. Сладостное, непередаваемое волнение охватывало меня, когда я попадал в рай между этими спутниками экватора. Меня дурманили такие названия как Арафурское море, Парамарибо, Титикака, Огненная Земля, остров Тимор, Папуа, Драконовы горы, Баб-эль-Мандебский пролив. Карта была испещрена маршрутами, а душа – мечтами, фантазиями и галлюцинациями. Все меридианы и параллели проходили через моё сердце, неся с собой всю боль и прелесть мира. Тогда уже вся Вселенная мне была близка и дорога, как этот клочок земли, где я родился. И никто не учил меня этому. И никто мне не говорил: патриотизм, космополитизм. А потом я до головокружения смотрел в звёздное небо и любил его до слёз, как и сейчас люблю. Я совершенно не разбираюсь в созвездиях, и кроме Большой Медведицы не могу найти ни одного. И всё же я люблю звёзды до безумия, как и эти спутавшиеся серые кусты. Если бы люди поменьше цеплялись за слова…
В детстве я знал не меньше, чем сейчас. Хотя книг читал мало. Теорию Фрейда я постиг в четырнадцать-пятнадцать лет, хотя не только о Фрейде, но даже о такой науке как психология не имел понятия. Мне нравилось смотреть на людей. На обнажённых людей мне нравилось смотреть ещё больше. И ещё больше на обнажённых женщин. Иногда мне удавалось подсмотреть как женщины мочатся или переодеваются. Это происходило совершенно случайно. А может случай исполнял мои желания? Я любил рассматривать порнографические открытки, если они мне попадали в руки. Но судьба не часто баловала меня. Недостаток внешнего я восполнял внутренним – химерические фантазии не оставляли меня ни на секунду. Впрочем, они меня и сейчас не оставляют. Химеры – это мои ангелы-хранители.
Я постигнул что такое либидо, не догадываясь о существовании такого понятия. Я постигнул движущую силу духа. В сексе скрыта таинственная глубина, которую мало кто замечает.
Впервые я увидел голую женщину в лет семь-восемь. Тогда я впервые увидел женское межножье – чёрный треугольник и женскую попку – она оказалась не такой, как у мужчин. Правда, в детском саду мы исследовали topos incognito друг у друга, но мне это казалось несерьёзным занятием, хотя и очень привлекательным. Когда же я увидел взрослую голую женщину это было впечатляюще и серьёзно. Полночи я не спал, и над моей кроватью, как колдовские амулеты и талисманы, висели чёрные треугольники, белые полушария, напёрстки пупков, коричневые дукаты сосков, словно чародейские травы пучки подмышек. Образ той женщины часто вставал передо мной, затмевая образы воспитательниц, матери, старших двоюродных сестёр, первой учительницы. Что парадоксально – первую свою учительницу я страшно не любил. Считал её дурой (да и сейчас считаю), даже не здоровался с ней. Это всё потому, что она меня не любила, говорила, что я ни рыба, ни мясо, всегда пыталась меня уколоть и подсмеяться надо мной. Учился я отлично и мне казалось, что это позволяет мне выражать ей открыто антипатию. Но парадокс не в том, что я не любил свою первую учительницу, а в том, что не любя её, уделял ей одно из первых мест в своих сексуальных фантазиях, хотя она и не была красавицей. И что интересно, что когда она меня ругала, именно тогда я чаще всего её мысленно раздевал. Фрейд бы сказал, что это разновидность мазохизма. А я бы сказал, что это разновидность химерического творчества. Как бы то ни было, но в то время меня постоянно мучил один глупый вопрос: какого цвета волосы у неё на лобке. На голове у неё были белые. Но там ведь не могут быть белые, думал я. Белые могут быть лишь у эротических ангелов. Это была моя химерическая аксиома.
Технику я не любил (и сейчас не люблю). Техника – мёртвое. Всё мёртвое, бездвижное, холодное, костное всегда вызывало во мне отвращение и бесконечную неуёмную грусть. Я был до ужаса подвижен и активен (особенно внутренне), и эрекция уже тогда не давала мне покоя. А вот с первой своей женщиной первый и последний раз (верю что последний) оказался импотентом. Боже! как я страдал! Сейчас эти воспоминания вызывают улыбку. Просто не было элементарного примитивного житейского опыта, да и у той женщины тоже.
Обожал и обожаю кошек. Они такие же нежные и ласковые как женщины, хотя такие же коварные и капризные. Мне всегда в кошках нравилось то, что они гуляют сами по себе и никому не подчиняются. Я ужасно не любил насилия над собой и не люблю. В углу не стоял, днём не спал, книги читал, которые не рекомендовали. Но до infant terrible не дотягивал. Мне часто становилось жалко маму и я подчинялся.
Кошка – самое универсальное животное: домашнее и дикое одновременно, понятное и таинственное, посюсторонее и потустороннее, райское, земное и инфернальное. Кошки мне нравятся за безобидность и за то, что у них нет слепой преданности. Собака по приказу хозяина может исполнить любую гнусность. Я не люблю жестокость даже преданную и искреннюю.
Я тоже, как кошки, любил гулять сам по себе. Я антиколлективист. Детский сад и школа были для меня непереносимы. «Мой дом – моя крепость» – был мой незыблемый девиз. Я был ужасным домоседом. Моим любимым занятием были фантазии. Это и теперь моё любимое занятие. Я постоянно фантазирую и не просто фантазирую, а химерофантазирую. Ирреальные, нюирреальные, йонифаллические и космогонические фантазии вечно эманируют из меня, как неземной свет из Творца. Бог тоже фантазёр. Вернее, это я тоже фантазёр, ибо создан по образу и подобию Всевышнего. И вообще, всё вокруг – сплошная фантазия. И реальное от ирреального также невозможно отличить, как чёрное от чёрного.
Есть в школе не любил и всегда приносил бутерброды обратно домой. Бедная мама перестала вскоре мне их давать вовсе. До сих пор не люблю сисситий. А уж больницы ненавидел лютой ненавистью. В больнице я превращался в сомнамбулу. Ничего не видел и не слышал вокруг и лишь мечтал о доме. Порывался бежать, но мысли о матери удерживали меня. Вообще я был дик и первобытен как Пан, горд как Сатана и взрывоопасен как неудовлетворённый Приап. Во мне клокотало дионисийское язычество. Мистика элевсинских мистерий и орфизма переполняла мой микрокосмос. В жилах текли стигийские воды, и огонь Флегетона сжигал мои внутренности. Всё это продолжается до сих пор и будет продолжаться даже тогда, когда Харон перевезёт меня на ту сторону, и я стану частью Стикса или им самим; когда мои тринадцать пар рёбер станут языками пламени Перифлегетона, и кровь моя поднимет уровни Коцита и Ахеронта. Я хтонический и инфернальный язычник. Подземные боги мне всегда помогают писать. «Ни одно подлинное произведение искусства не обходится без сотрудничества с дьяволом», - говорил Андре Жид. Вообще я заметил, что мне везёт на сатанинские числа: тринадцать и шесть, а также число одиннадцать, хотя и в меньшей степени. Так что с Дьяволом я накоротке: он 666 раз целовал меня промеж ягодиц.