Ирина Кадочникова
«Когда прозрачен взгляд…»
Юрий Казарин. Иное небо
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2023
Юрий Казарин. Иное небо. — М.: СТиХИ, 2021.
В своей новой книге Юрий Казарин остается верным самому себе: автор «Иного
неба» давно выработал собственную стилистику, собственный язык.
Поэтические миниатюры Казарина читаются так, как будто возникли на одном
долгом дыхании. Предложение раскладывается на восемь, девять, одиннадцать или
двенадцать строк. Максимум компрессии, минимум сюжетики — даже не событие, а
привычное явление, вполне земное. Но оно выходит за свои пределы, связываясь
невидимыми нитями со всем вселенским, — как, например, снег в этом стихотворении:
Инея травка, мох,
шерсть, из которой Бог
вяжет большие шали,
чтоб на полях лежали,
чтобы моей земле
жить в ледяном тепле,
чтобы она, синея
стужей своих небес,
в пригоршню Кассиопеи
пересыпала лес,
чтобы, звездой густея,
помнила высоту,
словно иглу во рту.
Земля, небо, звезда, снег, воздух, вода, огонь, глина, камень, дерево, птица —
сквозные образы в поэзии Казарина.Сквозные настолько, что встречаются почти в каждом стихотворении. Это даже не образы, а базовые категории мироздания. Вообще, читая Казарина, вспоминаешь про калейдоскоп: одни и те же стёклышки при каждом новом повороте складываются в новый рисунок — одни и те же образы в разных стихотворениях встраиваются в новые смысловые связи, в новые комбинации. Только, в отличие от калейдоскопа, дело здесь не в случайных конфигурациях, а совсем в другом — не в том, как видится, а в том, как смотрится.
Особая оптика раскрывается не только в новой, но и в других книгах Казарина. Но
именно в «Ином небе» поэт, наверное, впервые так подробно рассказывает и показывает читателю, что это заиное зреньетакое, если оно способно открыть человеку иное небо(«до рубца / зренья иного на глади / озера»).
И если поэзия на то и чудо, чтобы чудом оставаться, то во взгляд человека
смотрящего неплохо бы и вглядеться, тем более что этот человек сам так часто говорит о физике и метафизике зрения.
Слова с семантикой зрения встречаются почти в каждом стихотворении книги:
«видишь», «глаза», «очи», «зрачок», «ресница», «веки». С этой же семантикой связаны представления о прозрачности и призрачности. Слово «призрак» часто встречается у Казарина: любовь, «как призрак, идёт по воде», «снег пролетает сквозь нас, как сквозь мертвецов и призраков», хвойный холод «набегает, как призрак и бред». На страницах «Иного неба» можно уловить призрак воды, призрак белки, призрак чего-то неясного — «синего чего-то»: взгляд смотрящего видит почти запредельное и невыразимое.
В книге есть такой мотив — обретение зрения через обретение бога, через
прозрение: «только взгляды без глаз и без бога / ищут бога и очи свои», «слепота
обнимается с богом в тебе / и становится зрячей». Имеется в виду не столько
христианская или какая-то другая религиозность, а, скорее, мировосприятие, похожее на пантеистическое, хотя и концепция бога-творца тоже близка автору «Иного неба». Но здесь важны не столько истоки религиозно-философских представлений, сколько само чувство бога. Через это чувство человек становится причастным к жизни Вселенной, соприродным всему, и всё становится ему соприродно, очеловечено: «новая картошка» помнит, «как на плечах ее несли», «дерево в телогрейке / курит и кормит птиц», «вода прикусила язык, / замерзая». Именно чувство бога и возвращает человеку зрение — визионерское и поэтическое. Так незримое становится зримым: «Бог виднее в грозу из подвала».
Категория зренья у Казарина тесно связана с категорией пустоты. С одной
стороны, «пустота» в системе онтологических координат поэта — это знак отсутствия, неполноты («Птичье вымерло дворянство — / крепнет голос пустоты», «Огонь ушел отсюда — такая пустота»), поэтому смотреть — значит бороться с пустотой («Все выше пустота, наполненная зреньем»). С другой стороны, пустота выступает как метафора, отражающая представление о такой прозрачности бытия, в которой и становится ощутимо присутствие самого бога, поэтому пустота божественна: «шелест / божественной пустоты, / питающей зренье / там, где оно пригодится / только ему одному». Эта идея о зрении, направленном на самое себя, важна для понимания художественной философии поэта.
Говорящий у Казарина — это всегда смотрящий, созерцающий: есть здесь что-то и
от восточного миросозерцания, от восточной поэзии. Это человек, обнимающий взглядом большие фрагменты мира или улавливающий его незначительные детали («книги сада открыты всегда, / и видна отовсюду любая страница»). Юрию Казарину во многом близок Арсений Тарковский, герой которого — это тоже человек зрения, открывающий мир глазами («Меркнет зрение — сила моя, / Два незримых алмазных копья…»). Но если у Тарковского идея зрения тесно связана с темой памяти (фрагменты реальности запоминаются героем, а затем воспроизводятся на мысленном экране:«Что ты бредишь, глазной хрусталик?»), то у Казарина визуальные образы существуют здесь и сейчас — в реальности настоящего времени. Поэтому лирический герой часто отсутствует: «я» открывается именно через угол зрения. Зрение может быть обращено вовне — и в этом случае мир словно творится по взгляду, разворачивается, как холст, на котором смотрящий пишет свою онтологию: «мосты / плетут слезой береговушки — / не горлу лёгкие ловушки, / а зренью горькие холсты». Но взгляд человека может быть обращен и на самого человека, который вдруг начинает видеть себя иным зрением — пространства, бога, смерти:
Прозрачна пустота, когда прозрачен взгляд,
когда с той стороны глядят
сквозь зрение твое — тебе навстречу…
Так смотрят в себя — «с той стороны сознанья», мысленно как бы раздваивая своё
зрение, раздваиваясь, перемещая собственный взгляд от себя на себя и охватывая, таким образом, всё — и потустороннее, и посюстороннее, и тот мир, который «у зеркала внутри», и тот мир, который «у зеркала снаружи», и пространство жизни, и пространство смерти. У смерти тоже есть зрение: «смерть сохранит меня / зреньем своим отвесным».
Стихи Казарина убеждают: если чувствуешь на себе взгляд смерти — по-настоящему
живёшь, по-настоящему чувствуешь жизнь, потому что в настоящей жизни всё с
привкусом смерти — даже вода, даже звёзды, даже снег:
Снег выпадает — весь,
звёздная стынет взвесь,
словно иной водою
смерть умывалась здесь.
Физика зрительных ощущений описывается Казариным в синестезийном ключе.
Глаза способны осязать («Выхожу глазами трогать / иней, выпивший сады») и звучать
(«глаза сжимать до крика»). Используются глаголы со значением физического действия и существительные с предметным значением, имеющим отношение к человеческой телесности. Возникают такие корреляции, как «взгляд — рот» («По-над деревней краюху небес / чьи-то глаза прикусили»), «взгляд — руки» («Взгляд раздвигает листву»), «взгляд — тело» («до рубца / зренья иного на глади / озера»). Такие стилистические ходы, развернутые на метонимической оси «человек — взгляд», исходят из авторской философии: человек определяется тем, как он смотрит, человек — это взгляд:
Ты слишком спишь, и слипшихся ресниц
Узилище мерцает новым зреньем —
Трепещут листья синих зимних птиц
Неперелетным медленным растеньем.
Вообще, читая Казарина, начинаешь думать, что наше подлинное жизненное
предназначение — совершенствовать зрение, творить его, чтобы начать прозревать новое в привычном, метафизическое в физическом, незримое и потустороннее в зримом и посюстороннем, — то есть зрением как бы подниматься над вещностью и эмпирикой,
видеть за очертаниями предметов абсолютный свет.
Стихотворение может строиться так: отталкиваясь от визуальных восприятий —
эмпирики и физики, носитель взгляда выходит на уровень метафизических прозрений. В стихотворении «Небо не оторвать от земли…» взгляд говорящего обращен на
лиственницу, которая видится сквозь призму библейских проекций, ассоциируется с
двойным распятием, «в воздухе и под землёй».
Привычные координаты в художественном мире Казарина часто сдвигаются,
привычные ориентиры, в том числе пространственные, смещаются. Например, в
стихотворении «Вот кручи воздуха, и света, и воды…» происходит какое-то нарушающее всю геометрию мира наложение земного на небесное: в дождливом небе растут «сады / с горячим яблоком и речью». Понятно, что это метафора, но когда метафоры становятся приёмом, то количество переходит в качество. Есть у Казарина такой оксюморонный образ — «верхушки взгляда»: «В небе метет метла / ветра, верхушки взгляда — нежностью листопада / в небо земля легла». Дело отнюдь не в том, что у всего может быть верх — даже у взгляда, а в том, что всё онтологичное, природное, космичное и есть какой-то абсолютный верх Вселенной, а низа — тёмного, хтонического — у Вселенной нет.
Такая концепция и определяется особой оптикой — видением мира как сплошного неба,
то есть красоты. Самое удивительное, что небесное у Казарина — это один из главных атрибутов земного: земля синеет «стужей своих небес», а «если в землю холодную медленно лечь», то можно «расслышать небесное что-то». Да и вообще привычные представления о верхе и низе, противопоставлении неба и земли как-то не вяжутся с той картиной мира, которая открывается в поэзии Юрия Казарина: «нежностью листопада / в небо земля легла», «в небо с земли родной / каплет живой слюной». Все эти смещения, обратные векторы (не с неба на землю, а в небо с земли) позволяют думать, что в глазах говорящего-смотрящего сама земля и есть небо — иное небо.
Юрий Казарин, который, конечно, многое воспринял у Ф. Тютчева (пантеизм,
натурфилософия), словно спорит с основоположником русской философской поэзии: если Тютчев показал, что основа бытия — это первородный хаос, то Казарин показывает, что мироздание космично, что хаоса нет и не может быть.
Поэзия Казарина растет из щемящего (потому что очень сильного — даже до слёз)
чувства любви ко всему земному — по-настоящему земному, то есть природному, всему, что открывается взгляду человека, стоящего на земле. И небо, и звезды — всё это тоже на самом деле земное, потому что мы это видим с земли. И всё, что мы воспринимаем зрением, тоже имеет зрение — смотрящая в себя вода, «узкоглазый снег». В стихотворении «Из ночи в ночь сквозь золото окна…» человеческая душа и звёзды наделяются особым «хрустальным взглядом» — чистым синестезийным зрением, к
которому подключаются осязательные ощущения:
Души и звезд струится осязанье:
хрустален взгляд и призрачен предмет,
и ширится печаль и мирозданье,
когда в деревне выключили свет.
Природа существует вне истории, поэтому и приметы эпохи в «Ином небе»
отсутствуют, уступая место универсальным категориям. Поэт не пересоздает мир заново, а обнажает его конструкцию: дерево, камень, вода, звезда. Герой Казарина словно разрывает с цивилизацией, он помещен в большой природный универсум, в котором нет никакого хаоса, только красота: если увидишь красоту, узнаешь и высоту:
Шарики звёзд из клюва
господа-стеклодува
падают в сердце, ты
из тишины и слуха
силой любви и духа
трогаешь с высоты
логово красоты.
Даже знаки смерти здесь не пугают: в мире вообще нет ничего не онтологичного,
смерть тоже оказывается жизнью — тоже иной, как и небо:
Смерть сжимая в губах, как без нитки иголку,
чтобы не проболтаться, как холодно там.
Как там чисто, темно и ясно:
больше жизни иная жизнь.
В художественной системе Казарина выстраивается несколько парадоксальных
тождеств: тождество неба и земли, жизни и смерти, темноты и света. Все они так или иначе связаны с идеейиного. Закономерно, что «иное» в этой книге — одно из самых частотных слов: «иное место», «иная вода», «иное время», «плач иной», «музыка иная», «иные миры», «иная речь», «иная глина».
Иное — поэтическое — зрение всё видит иным, соприкасаясь со зримым и
незримым.Это зрение видит, как «ангелы в синеве / носят дерево в рукаве», как звёзды «трогают слёзы друг другу», как «ночью вдоль неба, не помня себя, / яблоки ходят по крыше».
Это зрение, которое смотрит взглядом воды. И взглядом звезды. Дерева, камня,
глины, земли.
Это зрение, которым человек дорастает до Бога, до Слова, до иной земли и иного
неба.