Повесть Теорема Неба,
глава шестая.
Павел Облаков-Григоренко
ГЛАВА ШЕСТАЯ
К плечистому, обшитому шершавым бетоном зданию, весело мерцая колпаками колёс, подбежал старенький грузовик, колыхнувшись, встал, мелкие камешки брызнули из под резиновых, до крайности изношенных подошв. Скрежетнул, зашикал ручник.
Облачко пыли, прошелестев, село на землю.
Водитель не спешил выходить, затылок устало повалил на подголовник: тёмный силуэт, скрывающие пол-лица зеркальные капли-очки, белый балдахин на голове. Мотор, остывая, пел какую-то странную, протяжную мелодию.
Вокруг на раскалённом тропическим солнцем асфальте, мчась куда-то, подпрыгивали в рытвинах измятые и хромые авто. Многие стояли в гранитных карманах, уткнувшись железными носами в бордюры. Новая, отутюженная, зелёная или пурпурная - была редкостью.
Голубое, почти белое небо без единого облачка горело наверху, как пожар. Солнце било так ярко, так иступлённо, что его вовсе не было видно - свет кипел, бушевал, весёло носился огненный пух. Высокие тощие пальмы с сухими шапочками листьев жались к жёлтым стенам домов в поисках слабых остатков тени.
По улицам катились длинношеие и длиннорукие чернокожие люди с громадными губами. Кожи негров лилово блестели. На ветру вздувался и трепетал лёгкий ситец брюк и рубах. Совсем не далеко за домами лежала зелёная шипящая тарелка моря. Над аберрирующей поверхностью воды мелькали прозрачные перья - птицы.
Город, расставив твёрдые бетонные локти, колени и башмаки, разлёгся в бензиновом сизом чаду до самого горизонта. Дома, низко приклоняясь, придерживая руками-антеннами плоские шляпы крыш, сыпались в разные стороны.
Дверца нежно грохнула, облизали старую литую резину железные дёсны. Невысокий сутулый человечек выскользнул из машины, тотчас ветер крепко ухватил длинные белые полы его плаща, стал тянуть. Горбоносое смуглое лицо выражало крайнюю степень самодовольства, тонкая рисочка усов над верхней губой лукаво и надменно была изломана. Исчез за углом, вынырнул, снова исчез - замелькала, уменьшаясь, белая линия над тротуаром. Видно было, как упал в тотчас рванувшее, заскрипевшее колёсами спортивное авто с притемнёнными окнами, и - помчалась по улице, провалилась через секунду неизвестно куда чёрная молния.
За высоким забором, на выпуклой груди здания хлопал, громко чтото рассказывал флаг. Звёзды и полосы, густо устилавшие полотнище, были лучезарно красивы. Откормленный часовой в квадратной каске, стоявший у входа, если падал его взгляд наверх, в сине-алые хитросплетения атласа, гордо вздёргивал перетянутый ремешком подбородок, звенел, отдавая честь, автоматом, гремел тяжёлыми ботинками, выделывал ими как пушинками на ногах. А тем временем в багажнике припаркованного грузовика на тугом свёртке, опутанном разноцветными проводами, электрическая волна отсчитывала нули. И вот - четыре или пять их кряду зажглось, пронзительно пикнул датчик.
Красный шар, сверкнув, развалил машину пополам, расплавил металл и, расширяясь, наполняясь огнём, покатился дальше, слизывая стоянки, бордюры, незадачливых прохожих, вздувая и срезая стены домов. Закачалось и лопнуло раскалённое небо, земля на мгновение выпрыгнула из-под ног, столб рыжей пыли взметнулся выше крыш. Окна, балконы, дверь - целая стена - вздрогнули и медленно поползли вниз, звёздно-полосатый флаг мелькнул в бетонных обломках вверх деревянной ногой. Гора щебня раздалась в сторны, закружились пышные мутные водовороты, застилая солнце, душа и опрокидывая людей, сам ад, показалось, опустился на землю.
Когда грохот утих, и белёсый ядовитый столб осел - уродливые рёбра и арматура торчали в девственно чистом, синем небе. Хлопали на ветру выскочившие из вспоротой утробы и свихнувшиеся шторы. Снопы искр с треском сыпались из кучи обломков, розовым фонтаном лилась вода. Мгновение назад живое ещё здание, наполненное, точно кровью, людьми и их движением, было уничтожено одним росчерком, и раздавленные внутренности высыпались из его лопнувшего каменного живота. Часовой у ворот исчез, испарился, оставив после себя один искорёженный рыжий от пыли ботинок.
Со всех сторон к эпицентру бежали изумлённые и испуганные люди, с опаской оглядывались друг на друга, как бы спрашивая: ты? это ты виноват? Что-то громадное, как сказочный злой великан, казалось, прошествовало по городу - задрожала, на мгновение наклонилась земля, ударила чудовищная нога, забирая жизни, и - все, тревожась, смотрели - не вернётся ли снова? Остро чувствовали свою малость, ничтожность, трепетали. В обрушившейся тишине гремели костры, слышались душераздирающие вопли раненных.
Вдруг, издалека приближаясь, истерично забились, завибрировали сирены полицейских машин и амбулансов. А наверху, как ни в чём не бывало, носились длиннокрылые птицы, и горячий оранжевый круг посылал свои приветливые лучи и улыбки.
* * *
В Белом доме царила страшное оживление, почти паника. Овеваемые из кондиционеров ледяными струями летали клерки, возбуждённо галдели, сияли их чистейшие накрахмаленные сорочки, частоколы вставных зубов. Галстуки и бабочки, облитые блёстками, в свете неоновых лапм вспыхивали и текли, как электрическая река. Шёлково шелестели в руках ворохи бумаг. Коленями и бёдрами в наутюженных брюках и юбках напористо и сексуально выделывали на паркете, звенели мягко, почти не слышно каблуками и подошвами. Лица, глаза - серьёзны, брови нахмурены.
Охрана, вращая бычьими шеями, торчала в дверях - выше всех, важнее всех. Вскидывала жующие подбородки, пронзая ими входящих и выходящих, в ушах - пластмассовые спиральки проводов.
Сквознячком подёргивало шторы. Ярчайший зелёно-голубой лоскут то и дело выезжал из-за них. Какие-то люди на лужайке - отчётливо было видно - изгибаясь, разворачивали провода и тарелки антенн, ещё дальше за чугунной витой оградой сгрудились тупоносые грузовики и фургоны, громадные литеры на них кричали. Внутри, в комнатах, на розоватом мраморе полов улеглось солнце, ногами по жёлтой пылающей полосе все бегали.
За чуть приоткрытой дверью кабинета перекатывалась тучная фигура седовласого негра, окутанная синими волнами дыма, в зубах - короткий огрызок сигары. Стол, стулья, люди на них, слушающие толстяка, глядящие на него со вниманием, и над всем, выше всего - этот великолепный, восторженно заявляющий о себе флаг, весь в красных лучах и синих звёздных россыпях.
Все шум и суета - за дверью; здесь тихо, шипят в потолке металлические четырёхугольники, выталкивая из себя божественную прохладу. Вздутые стеклянные экраны компьютеров безмолвно льют ряды цифр и букв. Тихие, как мыши, операторы склонились над ними, по клавишам бегают белые пауки пальцев.
Негр нервно вышагивал взад-вперёд по ковру. Разреженная голубая струя носилась за ним. Резко остановился. Вскинув брови, глядя куда-то внутрь себя, выдавил:
- Боб, это не сон? Ущипните меня! Сколько, вы говорите, погибло? Двадцать?
Перед ним из ниоткуда возник маленький горбоносый человечек в громадных роговых очках, недобро в одну сторону растянул губы; скромные рубашечка, брюки дудочкой. Затем улыбка его сделалась печальной.
- Двести, мистер президент. Двести наших лучших американских парней. Просто чудовищно.- Хрустнул папочкой, сверяясь.- Всё верно.
Негр с шумом и негодованием задышал, трепеща могучими треугольными ноздрями, морщинки скорбно сбежались вокруг его глаз:
- Двести... А я верил, что демократия несёт свет и радостные перемены по всему миру,- он всхлипнул.- Что происходит, Боб?
- Много раненных,- с затаённым упрёком сказал человечек.
- Раненные? Боже мой! Надеюсь, надлежащая помощь им уже оказана?- вдруг ссутулясь, точно целый земной шар на плечи ему лёг, пролил шёпотом Президент, снова вперевалку, волнуя необъятными штанинами, глухо топая громадными утконосыми туфлями, затрусил вдоль стола. Его в самое сердце ударила ярость. Развернулся:
- Значит так, Боб... Хорошо, Боб! Боб, ладно! Будем их резать вашими лазерами, рубить на части этими, как их - синхрофазотронами... Что у нас есть в резерве?- ему всерьёз захотелось атомной бомбой шугануть... Шутить с Америкой?
Люди за столами внимательно и как-то ещё - как?- смотрели на него.
... Этот алый гриб взметнётся, станет ещё выше, шире, слижет всё на своём пути... В логово, в самое сердце злу... Нет злодеев, нет проблем...
Вопросы один тревожнее другого стали тесниться у него в коричневой курчаыой красивой голове. Кто они, эти законченные наглецы, эти преступники и террористы, где их искать? Куда, чёрт её дери, разведка, самая, как говорят, лучшая в мире, смотрела? Лучшая ли? Когда он, наконец, сможет, гася вечером в офисе свет, думать только о предстоящем ужине в кругу семьи? Ему всерьёз захотелось пусть полмира стереть, лишь бы корень зла уничтожить - раз и навсегда, а потом, спокойно жуя чизбургер за столом, запивая его кока-колой, вести неспешный разговор с домашними. Двести...
Завтра, если не ответить на плевок, две тысячи, десять, сто тысяч американских парней лишатся своих жизней, цинковых гробов не напосёшься... И вообще - на его ужин, на его семейный покой, фак, покушаются?!- пришёл в исступление он. А что есть вообще зло?- он вдруг испугался.- Просто - другой, другие, те, кто мешают жить? Может, мы сами, несносные снобы и зазнайки, и есть для мира - зло чистое, а они, мстители, угнетённые и забитые, - добро? Что вообще есть новое, что старое?.. Нет-нет, прогресс, развитие, Америка!- стал твердить он смолоду заученное, нервно полоская по лицу толстыми пальцами, нависнув над столом.- Люди доброй воли - это мы, американцы и больше никто, остальные - пшик, на остальных - наплевать... Бомба? Бомбой их! Напалмами, пандемиями!.. Так где они, террористы проклятые, где их искать? Супер-зарядом в дюжину человек, в ничтожную кучку фанатиков? А сопутствующие жертвы, ни в чём не повинные люди? Что происходит, Боже, что?- сходил с ума он, дёргая ногтями красивые волнистые волосы.- Его свои же водят за нос, обманывают?
Он устало сполз в кресло, привалился на высокую спинку, размял почти чёрное губатое лицо пальцами.
- Боб, вызовите военных,- слабо попросил, думая о новой сигаре, проклиная сигару.
Через четверть часа комнату наполнили осанистые люди в зелёных френчах с прямоугольными стриженными головами и подбородками, расселись за длинным столом. Созвездия засияли на их плечах, ярче осветив помещение. Молча, с лёгкой степенью надменности наблюдаи за ушастым темнокожим человеком в красном-галстуке-бабочке, нервно мечущимся у окна, яростно раскуривающим сигару.
Из облака дыма донеслось:
- В этой критической ситуации для Америки мы не имеем права проявить близорукость...
Слышались причмокивания губ, кашель, тихий деловой разговор на дальнем конце стола, говорили о неизбежном возмездии. Кивком головы разрешил генералам курить.
- Но прошу - слышите?- взвился со стула, замотал головой.- Никакой чрезмерной жестокости. Мы всё-таки лидеры демократического мира, не так ли? Прошу не забывать этого. Мы - за всеобщий, всеобъемлющий мир. Всего один шаг к глобальной катастрофе...
Зелёные люди в погонах со звёздами взволновались, возмущённо загалдели.
- Господин Президент,- негромко, но внушительно рявкнул чей-то голос.- Слишком мягкотело, слишком безлико для величайшей в мире державы, вот в чём беда...
Армстронг промолчал, призадумался. Посыпались со всех сторон упрёки:
- Нас попросту задвигают... Сколько же терпеть... Показать этим сукиным детям... В порошок сотрём...
Мы,- говорили все наперебой,- великая страна, лидеры в глобальном масштабе, именно нам решать - как, что, где и когда.
Армстронг неожиданно сдрейфил. Они его обливали такими злыми, ядовитыми взглядами, ему зехотелось в штору с головой зарыться.
- Да? Вы так считаете?- слабо заблеял он, стал раскуривать новую сигару, закашлял, задымил. Ему отчего-то вспомнились похороны одного великого Президента, безвременно и трагически ушедшего из жизни. Разрывная пуля в лицо. И до сих пор,- проваливался он в какую-то липкую, холодную жижу,- концов не сыщет никто... Пышная была церемония - гроб на лафете, звёздно-полосатые флаги, почётный караул, восьмёрка вороных коней...
- Так!- очнулся он, энергично задвигался, влил в голос твёрдости.- Я и сам думал об этом. Конечно, ни в коем случае нельзя преступникам потакать. Накажем раз и навсегда, защитим свободу и демократию! Мы - первые!
Генералы одобрительно заурчали, Боб из угла тепло сверкнул в него линзами очков. Армстронг испытывал жгучий стыд, вспотел под рубашкой, жалел себя безумно, жалел и презирал одновременно.
- Значит, будет удар?
Звёзды блестели на погонах, ослепляя его, и - злые, холодные глаза. Луи помолчал, потянул паузу. "Нет!"- казалось ему, он сейчас скажет. Нет!- надо было твёрдо заявить, проявив характер. Ядерный удар,- понимал он,- это безумие, пострадают невинные люди! В окно било яркое полуденное солнце, заливая комнату мерцающей золотистой плазмой, будто рванула уже одна бомба, сыпя смертоносные лучи, прямо над Белым домом...
- Да. Подгтовьте всё необходимое,- сказал он, сам себя не слыша, и снова тяжело обвалился в кресло.
* * *
Журчали негромко обувью за дверью клерки. Боб, неприятно молнией изломав тонкий рот, на всю комнату хрустнул бумажкой. Армстронг обнаружил, что в комнате кроме него и его помощника больше никого нет. Он подвинул вверх глаза.
- Вы что-то хотели?- спросил, держа скоюченные пальцы на поручнях, чувствуя, что сейчас разрыдается, круглые губы у него затряслись, и он поспешно вставил в них очередной полукиллограммовый баллон сигары. Чувство, что он преступник, не покидало его. Содрогаясь, внутренним взором он видел, как на небесах, когда он умрёт, ангелы сбрасывают его вверх ногами в преисподнюю, и он, падая, пролетая сквозь холодное мокрое облако навстречу вдруг лопнувшей, сосущей его в себя земле, кричит, кричит, просит пощады, но - исправить уже ничего невозможно... Он проклят...
- Господин Президент?
- Да?
- Господин Президент...
- Я же говорю: да, Боб?
Рукой незаметно смахнул с сизого пергамента щеки слезу. Дым. Сигара. Круглое, сощуреннное на один глаз лицо. Слабая, опущенная краями губ вниз улыбка. Над головой - флаг, сине-бордовое, жгущее в самое сердце бушующее пламя... будь проклято оно!..
- Луи...- крокодиловая папочка сначала застыла на груди, затем, хлопнув, уплыла за спину, роговые квадратные очки, точно прожектора, пронзили, вспыхнули.- То что я сейчас скажу, может показаться вам довольно странным...
- Мгм... Да?- Армстронг почувствовал, что неприятности не кончаются.- "Кто реально управляет этой страной? Кто?"- какими-то колючими, солёными кусками думал он, глядя на маленького человечка, в позе хозяина застывшего перед ним, над ним, выбранным главой великой державы, слёзы голубым, прозрачным облаком стали собираться у него в глазах.
- Они все у нас под контролем, Луи.
Грустно, едва слышно:
- Кто, Боб? Кто у нас под контролем? Военные?
- Нет, Луи, совсем не то. Наши военные это наши друзья, вовсе нет надобности их как-то особо контролировать. Я имею в виду другое. "Они" - это те, кто осуществили всё это - эти страшные взрывы и прочее, националисты разных мастей.
Армстронг был потрясён, минуту он не мог говорить, хлопал широкогубым волнистым ртом, глаза расплывались у него на шоколадном лице, пока не заняли половину его, сигара выкатилась из открывшегося рта, рассыпав оранжевые искры по ковру..
- Так это, получается, мы сами себя... Невероятно... Двести американских парней, соль нации... Не может этого быть, я, наверное, ослышался... Где здесь логика? Вы что, могли весь этот ужас остановить, но не захотели сделать этого?
Боб режущий лазер очков вперил в него, многозначительно молчал. В сокрытых красно-синей алмазной пеленой глазах у того Армстронг заметил насмешку, даже угрозу, лёгкую, пожалуй, тень её. Он испугался.
- Я же дал своё согласие, Боб, на бомбардировку, что вы ещё от меня хотите?- заблеял он, глубже втискиваясь в кресло, вращая в голове, как спасение от кошмара, только одно, что опять, чёрт побери, пропал ужин, опять придётся холодное есть.
"Кто это - "они",- стал сатанеть, надуваться.- Кто - "мы"?
- Бомбардировка и уничтожение кучки зарвавшихся террористов - сущие пустяки,- вдруг заизвивался, точно змей, Боб, во рту его, показалось исчезающему в мутной пелене страха Луи, мелькнул раздвоенный тонкий язык.- Эти жалкие выскочки, борцы за свои свободу и независимость, по большому счёту никому не нужны, они - расходный материал истории. Мы можем добиться гораздо большего: власть на всем миром, господин Президент! Час пробил! Россия коллапсирует, никто, никакая сила теперь не может нас остановить на пути к всеобщей гегемонии. Только представьте на мгновение: Америка во главе цивилизации, вы - первый и величайший президент по сути всего земного шара, разве вам не хочется этого? Разве у вас, чёрт побери, нет в душе ни капли тщеславия? Какие выгоды от всего этого? Находясь на самом верху, мы сможем поступать так, как нам заблагорассудится, никто не посмеет вмешиваться в наши дела, любому, дерзнувшему указать на наши недостатки, мы немедленно заткнём рот. Неугомонные, неугодные нам нации, которые, разумеется, найдутся, мы заморим голодом, растлим порнографией и наркотиками, зальём напалмом, никто не уйдёт от возмездия! Деньги, господин Президент, решают всё дело, а у нас, у Америки, все деньги планеты! Нет морали, нет совести, есть одна воля к победе, всё можно, всё позволено сильнейшему!..- Боб, говоря, делался выше, шире в плечах, голос его звучал твёрже, резче, Армстронг почудилось, что перед ним стоит кто-то другой, только не его старый друг и преданный помощник, он стал руками цвета жареного кофе тереть себе глаза, хотел снять, сбросить кислотно-пёстрые квадраты и треугольники, вдруг засыпавшие пространство под веками и сделавшие весь мир ядовитым и кусающим.- Мы, наконец, введём новый мировой порядок,- продолжал помощник,- знаете, Луи, что это такое? Это тотальный контроль над каждым жителем планеты, отныне мы сможем любой протест, направленный против нашей власти, рубить на корню - немедленно и безусловно! Мы войдём объективами видеокамер в каждый дом, в каждый клозет, ничто не ускользнёт от нашего внимания!
Армстронг хотел возразить, сказать - что никто не в состоянии и, главное, не в праве, контролировать мир, кроме самого Бога, им же с какой-то непостижимымой для людей целью и созданный, что сбрасывать со счетов данный факт по меньшей мере неразумно, а по большей - преступно, и расплата последует незамедлительно - обрушится, как тать, на головы гордецов и нечестивцев. Но глядя на беснующегося человечка в очках, посылающих в него ледяные стеклянные импульсы, он понял, что тот не поймёт его, скажи он об этом, только поглумится над его религиозностью. Боб, всё сильнее оживляясь, ломая пальцами папку, струил:
- Всё гораздо интереснее, мистер Президент! Вам не надоели эти бесконечные конференции и переговоры, увещевания дикарей быть понятливей, демократичней? Надо улыбаться и расшаркиваться, когда можно и нужно сокрушить. Микрочипы... Такие маленькие умные штучки, которые мы внедрим в тело каждого человека при рождении, они нам помогут властвовать; разработка подобной программы сейчас находится в завершающей стадии... А потом - просто заменить людей машинами, в глобальном масштабе: нажал кнопку и погасил железяку, поставил на полку до следующего трудового сеанса... Никаких впредь бунтов, никаких революций, наша власть становится вечной, абсолютной... Мы...
- Кто такие "мы", Боб?- спросил Президент и не узнал своего голоса.
- Мы,- возвысил голос помощник, вскинул пальцем очки на длинный выпуклый нос,- избранные! Мы организуем терракты по всему миру, введём мир в состояние первозданного хаоса, и - высоко взлетим, пользуясь всеобщим затруднением, это же так просто! Вспышка, ещё одна - и мы на самом верху. Катастрофа - очень хороший катализатор, господин Президент, всё начинает двигаться, расти, шевелиться... под нашим тотальным контролем, разумеется... Но хаос, распад, гниение - только у них, дорогой Луи, у нас же - идеальные порядок и процветание. Зачем кому-то официально объявлять войну - она и так идёт полным ходом! Высшие силы за нас! Этот страшный взрыв у нашего посольства - только начало, поверьте мне.
- То, о чём вы говорите, Боб, преступление!
- Не будте наивным, Луи! Ложь - наше стратегическое оружие. Никто ничего не поймёт, на словах мы по-прежнему будем за мир... Маленькая ложь в среде законченных идиотов, то есть людей, стремящихся жить исключительно правдой,- и все твои противники на лопатках. Славно, не правда ли! Ну, решайтесь - вы с нами?
- Только не говорите мне,- прохрипел Армстронг, едва не лишаяясь чувств, хватаясь пухлой конвульсирующей ладонью за ворот рубахи и с треском распахивая его,- не говорите, что та ужасная катастрофа у русских это ваших рук дело, я больше ничего не желаю слушать...
* * *
Тёмная, дышащая поверхность наверху отворилась, томно, назойливо заклубился в ней свет. Ах!- поднялся он, сел, вытер мокрый и холодный лоб рукой. Какие-то тени носились,- вспоминал он, вращая над собой головой, разглядывая залитые мерцающими бликами стены и потолок, готовые вот-вот куда-то скатиться, утечь,- ледяным ветром шею, лицо овевало. Люди? Демоны? Снилось, кажется, что-то: серые, пробитые глазницами окон дома угрожающе наклонились над улицами, стремительно двигались в них пустые, раздувающиеся плащи и островерхие капюшоны. Один из них, самый высокий, повернулся к нему, мелькнуло наверху на древке остро отточенное лезвие...
Горячая, мокрая подушка неприятно обжигала, точно ножом резала бока сбитая в комок простыня. Нестерпимо хотелось глотнуть воды, густо нагазированной, холодненькой. В мокрых от пота трусах и майке Веретенников от отчаяния захрипел, закашлялся. Ему снова сверкнувшая длинная коса привидилась, схватил в ужасе ладонью под челюстью мягкое, пульсирующее, горячее... Тотчас раскрылась дверь, влез Содомцев с перекошенным от испуга лицом. Полоснул по глазам яркий свет.
- Что случилось?- тревожно спросил помощник, одёргивая пиджачок, ступая на носочках.
Веретенникову захотелось с кулаками наброситься - ничего поделать с собой не мог - наорать, уничтожить. Отвратительное настроение было, плохо себя чувствовал. Он стал кричать. Содомцев стоически терпел, вытянулся.
- Свет там выключьте!
Серый, помятый человек,- видел он себя со стороны,- истерично вопил, дёргался, расшвыривал одежду - носки, брюки, рубашку - торчали его тощие белые коленки и дряблые подмышки. Седая жидкая прядь тряслась на лбу.
Неожиданно он замолчал.
- Принесите воды,- тихо попросил он, сел, жалко свесил тонкие ноги с кровати, низко склонил голову.
Содомцев рванулся исполнять.
Через мгновение в комнату ввалился громадный поднос, уставленный стаканами и пластиковыми бутылками с водой.
Веретенников слизнул с ладони горсть разноцветных таблеток. Пил, жадно стуча высохшим горлом. Вода выкатилась ему на грудь, на живот; безобразно растянутая майка набухла, взмокрела. Он не чувствовал, наслаждение, прохлада разливались по телу.
- Извини, брат...- погладил руку помощнику, теплее посмотрел снизу-вверх, ему жалко стало Содомцева, молодой ещё в принципе человек, за что ему это...- Сам понимаешь...
Видно было, что Содомцев давно привык к его выходкам, деловито, как ни в чём не бывало, задвигался по комнате, поднимая разбросанную одежду, поправляя стулья, собирая жалобно позванивающие пустые бутылки.
Веретенников вспомнил, что он Президент. Давно затасканная гордость зазвучала в груди, и сразу прошла, кончилась. Сто грамм пригубить захотелось, лечь в постель, наплевать на всё, забыть обо всём! Поговорить с самим собой, поулыбаться... Снова раздражение холодным комом поднялось в груди. Он нехорошо, зло стал взглядом постреливать в притихшего секретаря.
Вспомнил: у американцев большие непрятности. Разбомбили разбушевавшиеся террористы у них там что-то. Страшное дело - погибшие, раненые, целый самолёт разорванных в клочья тел... Затаённое чувство удовлетворения зазвучало в груди. "И лидеры, вишь, мировой демократии жидко обкакались. За что боролись, но то, как говорится, и напоролись. Так-так... Ничего, пусть теперь на своей шкуре почувствуют, как это - быть на прицеле. Поделом им, наверное. А то: передовая сила! передовая технология!.. Мол, двумя ногами уже в следующем тысячелетии!.. Разжирели, зазнались!.. Наука, компьютеры! Только и слышно, что - компьютеры!.. Говно на палочке! Мы, если потребуется, на ишаке их обскачем! Деды наши, отцы бивали их, вот и мы..."- мысли Веретенникова начали путаться, одно ясно звучало у него в голове - что он любого американского Президента - вообще американца - легко перепьёт, даже двух, и даже, наверное, трёх, вот так.
- Вот так,- сказал он Содомцеву, хитро прищурился.
- Что? Доктора?- тихо вскричал молодой человек, заплескал руками. Веретенников кисло поморщился. Пальцем подозвал его. Содомцева круглое голое лицо подъехало, глаза внимательно, умно смотрели.
- По пятьдесят?- Веретенников пальцами показал вот столечко, лукаво, озорно подмигнул.
- Степа-а-н Калистратович!- с искренними возмущением, с сочувствием воскликнул Содомцев, отшатнулся, чёрный его с иголочки пиджак нарисовал линию. Тихо стукнула за ним дверь.
* * *
Ночник горел на стене, тончайше в ушах вибрировала тишина. Синие, бордовые тени сгустились в углах. Что там, за окном, за толстой, забившей его бархатной шторой - день, ночь? - он не знал, да и не важно это было, для него уже давно одна общая струя времени звучала, без циферблатов и стрелок на них, несущая ему чистые благодать и негу, все двадцать четыре часа - или сколько там в сутках - которые продолжались. В каком-то сахарном, уютном пространстве витал, созданном только для него одного, и вот это бытие в волшебной сказке и было главной наградой ему после всех политический баталий, великих побед и страшных поражений. Президент? Головой отвечает за благосостояние страны? Какая чушь! Часовой, под охраной у которого безразмерная гора - разве можно за целой горой уследить? Раз выбился наверх - так пользуйся высоким положением, наслаждайся сладкой жизнью, которые приносит оно, а остальное всё - по боку. Утром, вечером - всё едино: золочёные высокие двери, облитые мягким светом коридоры, атласные диваны, услужливые руки, поддерживающие локоть, внимательные глаза, волнующиеся груди и бёдра молодых официанток и поварих, сочащиеся кремом бисквиты и торты с лимонадом на дессерт, утончённая диета и безудержные кулинарные буйства, обвалы, обжорства, урывками - работа, письменный стол, ворохи бумаг с печатями, холёные рожи иностранных послов и спецпосланников, своих секретарей и министров... Надо подписать? Пожалста! Ещё? Нате ещё. Знал он, всем опытом собственной жизни постиг,- один чёрт, подмахнёшь ты бумагу или нет. Истории ход, он туда прёт, куда ему самому надо, и вся эта орава прислужников вокруг него - беснуются ако демоны, кусают друг друга, грызут, кукарекают, так пошло, гаденько улыбаются,- вот они пусть думают, что у руля государства стоят, они пусть мечтают и на что-то надеются. И чёрт их знает - может, действительно реально они управляют страной? Ну и пусть, пусть...- Веретенников руками замахал, задёргался.
Повыдрыпываться, права покачать, конечно, можно иногда, чуть-чуть попугать ближних и дальних своих, те которые не искушены и не слишком уступчивы - чтобы не зарывались, чтобы службу, как надо, несли. Того с должности снимешь, этого, от государственной кормушки оторвёшь - трагедия, всё - главные враги теперь твои. Так сделаешь, чтобы телефон и день и второй и третий даже не крякнул, и потом - оп! - пальчиком поманишь, и - бегут! Бегут, аж воздух свистит, руки целовать готовы, до хрипоты в преданности своей уверяют. Но глаза - ах, глаза... Жгут прямо, на кусочки режут... Вот это - в рыло кулаком, коленом в пах - ох как действует, ох как людей на место своё ставит! А бумажки, подписи - в известное место, в сортир, их все нужно отправить, так-то.
Вчера по телеку цветному японскому видел, как америкашки своими чудо-ракетами этих лупили, ну этих - как их?- тех, у которых усатый руководитель в чёрном беретике на лбу важно вышагивает; террористов, короче говоря, международных, виноваты которые, как считают они, во взрыве в страшном том. Ах, заглядение! Самолётами их, ракетами - да точно как! Словно иголками колят, скальпелем полосуют. Прямо блокбастер - дух прихватывает. Жёлтое, малиновое, а потом красное до самого неба, огенный пузырь...Что ж, надо признать...
Обогнали в техническом плане, а почему? Потому что эксплуатируют весь мир и сами себе говорят: нет в том никакого преступления. Злобствуй, не злобствуй, шипи не шипи, а впереди они, по крайнеё мере в плане финансовом; станочек-то, тот, который зелёные, очень важные бумажки печатает, у них дома стоит... Да-а... Кстати,- он стал одеваться, в замешательстве плямкая губами, не зная с чего начать, всё крутилось и переворачивалось у него перед глазами,- надо бы этим бедолагам, осмелившимся сопротивляться безжалостной американской военной машине, тайно оружия подбросить, пусть воюют, авось будет толк, и капиталисты о них зубы сломают. А потом... Кто знает, что будет потом?.. Всё одно у нас всё пропадёт, погниёт-поржавеет, или растащат бравые генералы, полковники и крохоборы-прапорюги. Не забыть это, не забыть... Где же его носки, чёрт возьми, брюки где?..
Веретенников приоткрыл дверь. Белое, яркое, он поморщился... Тотчас в его сторону пролили пронзительный взгляд чьи-то внимательные, чёрные глаза.
День, значит, часов двеннадцать-час.
Стоп! С кем он был вчера ночью? Не помнил совсем. Никита Львович? Александр Эммануилыч? Занзибар Занзибарович? Тьфу!.. Девицы были? Сколько - каждому по одной, по паре? Хрен знает. Вон морды какие-то смотрят, услужливо кланяются, глаза хитрейшие, лукавейшие... Кто они? Эти тоже с ним были вчера? Они с тобой пьют, любезничают, комплименты тебе говорят, а назавтра сожрать готовы, и сожрут когда-нибудь. Э-эх...
Он дёрнул вниз пиджак, приосанился, кашлянул в кулак, прочищая горло, провёл руками по волосам и вышагнул вперёд, в яркий прямоугольник, наполненный диванами, сервантами и людьми.
* * *
Хабиби тихо, просветлённо смеялся: разве можно ветер или луч солнца поймать и сунуть в мешок? Ветер просвистел и - нет его, ветра! Луч мелькнул - и уже на другом конце Вселенной ярко играет! Они, дети шайтана, думали, что бомбами и ракетами его возьмут, пронзят из космоса своими волшебными лазерами, подстрелят, как глупого суслика? Да они только мозгами своими, напитанными миазмами зла, прикидывали, куда и как ударить, он, Хабиби, уже перевоплотился, растаял точно призрак в тумане: ветер-брат ему пропел, что надо бежать, трава-сестра прошептала, солнце-друг голосом хрустальным с небес прозвенело. Значит - будет толк от его дел, если сама природа-мать за него! На пустое, выходит, свои силы исчадия ада истратили, результат действий их - ноль.
И так - всё у шайтана и его прислужников: горит, стенает, корчится всё под ногами у них, а усилия в итоге прахом идут, и цели своей - мир на колени поставить - ни за что не добьются, хоть, прельщая души, золотом и брильянтами дорогу стелят себе, или - без жалости ни в чём не повинных режут и бьют; потому что, хоть шайтан лжец и большой, но - в хозяйстве Всевышнего лишь мелкая сошка. А вот он, Хабиби, человек, в самую десятку попал - не иначе ангелы светоносные, Божии посланники, помогали ему! Посольство это настоящим рассадником заразы в среде людей духовно слабых и неоформившихся было... С какой гордостью и непреступностью часовой - рот, брови, глаза: напыщенное, пряное - под флагом звёздно-полосатым вышагивал! А чем гордиться? Развязанными во множестве войнами и кровавыми революциями? И везде, горе-воители, штандарты свои, как иконы, вывешывают, молиться готовы на них. Но - не сотвори себе кумира!- так в их священных текстах указано? Не сотвори, а - сотворили! Грех, значит, совершён, а за грех - что? - за него расплачиваться надо. Он, Хабиби, как истинный перст Божий, укажет, что правильно на этом свете, а что нет. У него, у Хабиби, важная миссия и все права на её осуществление. Листик, букашка последние с надеждой в его сторону глядят, ждут помощи, не то, что страждущий человек. Весь мир от ужаса взвыл, когда узнал, сколько гексогена в грузовичке том стареньком было упрятано - в клочья разнесло и посольство, и часового, и - главное - флаг их волшебный, семиполосный этот, красным и синим напитанный, точно кровью и потом угнетаемых народов. Всё их величие в один миг точно бумажное рассыпалось. Нигде им покоя теперь не будет! Бить, колоть - линии-полоски и созвездия эти, толстые, отъевшиеся гамбургерами и чизбургерами беспечные лица их,- до онемения, до коликов! Расчистить скверну, а потом на развалинах старого мира, новый построить, чистый, свой, понятный от начала и до конца. Белые молельни со шпилями до самого неба, ну и так далее...
Животных, растения, природу - странное дело - он жалел, людей - нет, ни женщин, ни стариков, ни детей. А зачем? Люди, знал он, это расходный материал в его борьбе, живые кирпичики, из котрых, как из глины дом, мироздание состоит, один уйдёт, тотчас другой на его место поднимется. А вот погубленный нежный цветок, казалось ему - никак не восстановить; в чём он, цветок, рождённый только дарить красоту (а человек ведь, как не крути, красотой этой безрассудно пользуется), виноват, что его уничтожили? Никто не понимает, зачем люди на свете живут, только немногие, которым понятие свыше дано, и он, Хабиби, один из них. Люди - текучая глина, лепи из неё что хочешь, жги. Вот такие, как он,- проводники Божественной энергии, избранные, многое им позволено,- он в пышной чёрной бороде пальцем поковырял, важно ладонью огладил её,- остальные пыль... Никакой ни к кому жалости, только голый расчёт, только неудержимое вперёд, по головам других, низших и заблудших, стремление. А когда новые, очищенные от греха поколения народятся, вот тогда можно и успокоиться. Это - селекция - его прямая забота и верных ему соратников, отделить плевела от зёрен. Коси, жни, выкорчёвывай! И спешить надо, чтобы зло не успело повсеместно корни пустить, жечь огнём его, железом потчевать!
Сам он смерти не боялся - нет! Не знал, что это такое - умереть вдруг без возврата, окончательно. Уверен был, что все благодати его, какие в его сердце упрятаны - мужество и отвага, справедливость и честь, отчаянная воинственность, если сотрётся вдруг тело, останутся, и дальше в бытии космоса перенесутся в виде особых неуничтожимых волн, а там - новое тело получить это пара пустяков, Бог им, новым телом, за особые заслуги перед Собой одарит его. А пока суть да дело, и новые его ткани в чьей-то женской утробе будут волшебными стараниями ангелов ткаться, он, душа его, в раю переждёт, посреди пышных садов и буйных услад. Казалось ему, что прав он всегда, истину знает, пьёт из её золочёной чаши большими глотками.
Азарт чувствовал, схватку: один-на-один с немногочисленными пока своими соратниками против могучего государства, впитавшего в себя все соки земли, против целого мира даже, мира неверных, забывших, зачем люди на свете живут: Бога чтить! Не Бога они чтут, а - дьявола, или, точнее - себя самих! Нет, не взять им его, Божьего странника, уходит всякий раз после того, как дерзкий укол нечестивым нанесёт. Не прятаться пока нельзя, силы зла велики, но время придёт - открыто на поле брани он выйдет, гигант со сверкающим в руках мечом, и покатятся одна за другой головы его противников! Дух захватывает от перспективы и скорости движения, точно на племенном скакуне несётся он, гудит и скачет всё вокруг...
Но более всего его, точно быка красная тряпка, раздражал флаг этот, развешанный везде, везде, куда взгляд не кинь... О! Повсюду расползлись, точно гниющая скверна, заполонили всё собой. А другим деваться куда, чистым и праведным? Другим, с другими убеждениями, с другим мировоззрением? Только подчиняться, сапоги новоявленным хозяевам мира лизать. Не бывать этому!
Он с умилением, с благоговением представлял: белые города с башнями, и высокие шпили до самого синего неба летят. Женщин обязательно в паранжу и в длинные до пят платья одеть, чтобы не искушали, вот так. Чистота духовная и телесная в обществе воцарятся!
Строгие бородатые мужчины полны достоинства и воли, и не только они бесстрашные воины, но и отчаянные хлебопашцы; пашут землю, а на боку с полным рожком автомат - попробуй сунься, потревожь его мирный труд! Идиллия. А наверху над всем в хрустальном дворце - он, Хабиби, и ещё белее его одежды, ещё длинней и черней борода. Так и назовёт он себя, очень просто: Хабиби первый, основатель новой династии, вольёт своё семя в новый род. Пятьдесят, сто, нет - двести жён будет у него, почему нет? Пусть рожают, данную ему свыше божественную энергию через детей его дальше в вечность передают.
Хабиби первый - хорошо, ладно звучит. Дворец себе велит самый большой в мире построить, обязательно это. Чтобы отсюда и дотуда, до той розовой начинающейся звезды был, бежать и не перебежать все комнаты его. И каждую комнату он именем своей новой возлюбленной назовёт. Пусть другие завидуют.
* * *
Точно длинный и ржавый гвоздь глубоко в его голове засел, портил всю высокую, патетически звучащую музыку своими разлагающими железистыми ядами. Затаённое чувство влечения к Америке, в целом к Западу, как воплощению чего-то объективного, могучего, незримо повсюду присутствующего, он глубоко в своей душе испытывал, точно слабая самка к источающему силу самцу, оттого, возможно, и ненавидел так люто её, его. Фильмы на магнитных кассетах, сладко, точно спермой, пахнущих промышленной химией, очень любил, всегда за ним, куда бы он не бежал, монитор с горячей и влажной от многих употреблений щелью-влагалищем в его немногочисленном багаже следовал. Включит кассету и - Боже милостивый, Боже праведный! - сидит, ноги в шароварах под себя поджав, автомат на спину забросив, качается, впитывает в себя неизвестно как и неизвестно откуда льющуюся в него амброзию... Ничего поделать с собой не мог, точно околдуют его вдруг, даже женщин, многочисленных наложниц своих, в минуты подобного неземного духовного наслаждения безжалостно отвергал, поселяя в сердце у тех волны чёрной ревности. Вот она какова - сила денег, сила концентрации ума и капитала, сила искусства... Казалось ему временами, что надо переосмыслить свою теорию всеобщего братства и единения на основе строгих чистоты и праведности и принуждения к ним в пользу - в пользу чего? В пользу, что ли, естественной раскалибровки бытия и сложной возможности выбора в том числе и в среде порока и разврата, то есть в итоге - осознанного выхода из этой мутной, скользкой среды греха в чёткое и ясное, по-человечески обоснованное, настоящее очищение? борьба с самим собой, со своими похотями, рост в результате её?- только гнал он от себя подобные мысли, как крамолу, слишком сложно и непонятно было это новое - выбирать, что, из чего? - и слишком непредсказуемы его, этого нового, последствия для дела, которому он отдал многие годы: разбредутся люди, рассыпится организация. Иерархия, соподчинение, принуждение - не это ли в конце концов главные космические правила? Только одно его в фильмах сводило с ума - что они его длиннобородого брата страстотерпца, настоящего борца и освободителя, мученика за всеобщее благо выставляют полным дураком. Вот здесь он глубокую трещину чувствовал, которая никогда не могла его с ярким как шоколадная обёртка официозом примирить, с тем, что исходит главным образом именно с Запада. Тут, чувствовал он, была чистой воды пропаганда, то есть почти всегда даже ложь: очернить, причём несправедливо, другого, чтобы себя в более ярком свете выставить. Ну а за такие "шутки" любой, кто за калашников взялся, не спустит. И тут, шайтан их всех раздери, приходит вещь ещё более сильная, чем фильмы или любовь - ненависть, ненависть к врагам и к разного рода перевёртышам. Ах, ненависть, самая чистая на свете вещь - без всякой примеси чувство! Хотя, конечно, правильнее было бы сказать,- чувство, в котором есть всё, вся небесная палитра и вся его, неба, лучезарная полнота: и любовь, и страстотерпие, и похоть, и наслаждение, и желание безусловно первенствовать, всё в нём, как одна большая, хорошо отлаженная вселенная-точка звучит,- самое глубокое чувство; глубже, сильнее только, пожалуй, страх. Там, в ненависти, - всё, здесь - ничего, настоящая, чернейшая пустота. Две отправные точки бытия.
Боятся их западные радетели, по-детски чистых душой и набожных, в своем праведном гневе безжалостных,- вот и умаляют их достоинства, как могут дела их дискридитируют. В больших, залитых огнём городах, в бетонных утробах кинотеатров, публика, задрав жирные подбородки, уставившись в экраны, над ними точно над шутами последними потешается,- ясно видел он это в свои времена, когда, будучи жёлторотым студентиком, носил на плечах цивильный костюм и старался быть, как все, то есть слишком далеко не высовываться. Хохочут, заливаются, как полоумные, дешёвые попкорны из коробок с хрустом жуют. А какие чувства могут быть к людям порочным, брызжущим нездоровым хохотом, с животными похотями, какая такая любовь? Вот тогда, в минуту крайнего унижения, и пронзила его, как молния, лютейшая ненависть к подобным человеуоподобным созданиям и к обществу, их породившему. Пришёл домой, в студенческую келью свою и сейчас же сменил джинсы и рубаху на национальное: шаровары, жилетку и тюрбан, бусы завёл, чтобы их в пальцах вертеть и у Бога благосклонность к себе выпытывать, стал протестные митинги посещать, и с тех пор он не Хоттаб ибн Жасмин какой-нибудь, избаловнный подачками ребёнок богатых родителей из страны вечных песков и неисчерпаемых запасов нефти, студент престижного американского университета, а - Хабиби первый, борец и радетель за права угнетённых народов, будущий повелитель мира. Ах, очень хитро у слуг шайтана выходит - охаять, на смех поднять, пыль пустить в глаза неискушённому наблюдателю. Известное дело, несложное дело, коварное дело, и - верное дело: ложь, отрицание, разрушение! Одно слово: шайтан, порочных дел мастер! Ничего, ещё потягаются...
Да, фильмы ловко снимают, бестии, ложь и сахар льют с экранов и людей по всему миру оболванивают. Везде, послушать их, плохо, только у них - хорошо! Смотришь поделку - забудешь на каком свете находишься! Кажестся - подол подняв, влез бы прямо в экран, сам играешь и живёшь вместе с актёрами. Только не атёры это вовсе, не игра - чувствуешь - а - настоящее! Пожалуй, режиссёров, творящих подобную сказку, и лицедеев он в живых бы оставил. Пусть живут, пусть с его, Хабиби, людьми, своим опытом сказочников делятся! Остальных, порочных, разжиревших, изнеженных - вжик!..
Кавалькада смуглолицых бородатых людей, обвешанных железными ребристыми автоматами и гранатомётами, тряся широкими разноцветными шароварами и чёрными балдохинами, выкатилась из разляпистого глинобитного домика, вбитого в каменистый склон горы, вытянулась колышащейся шеренгой на мелко рубленном жёлтом гравии. Лысые, красно-серые валуны торчали за их спинами над синеокой пропастью. Ветер, свистя, трепал куски материи. Ласково-зовущий, изумрудный простор открывался под высоко вздыбливающейся, осыпанной сверкающим снегом горой. Густые, как плов, облака совсем рядом с ними проплывали - рукой достать. Орёл - чёрная, густая точка - кружил над склонами, падал и снова вставал. Тоненькие и жидкие стебельки травы под ногами точно флейты протяжно, задумчиво звучали.
Хабиби, приклонившись, обминув низкий полог, следом за всеми выплыл наружу. Солнце жгуче ударило по глазам, выбелило лицо. Сладкая, чуть горьковатая струя воздуха коснулась губ. Улыбался. Люди со вниманием, с величайшей теплотой смотрели на него, сильными пальцами, готовые по первому его указанию действовать, сжимали рожки и металлические талии. "Эти не подведут,- в чёрную, как смоль, бороду рассмеялся он.- В ад за мной отправятся не раздумывая." Трепыхнув тонкими ноздрями, он глубоко, удовлетворённо вздохнул, лицо, зажмурив глаза, подставил горячему, чистому. Он увидел внутри себя, как рушатся большие дома, бегут люди с чёрными, испуганными лицами... Ему хотелось большего, большего...
Только одно его тревожило, спать мешая по ночам: думал, соображал, никак концы с концами свести не мог. Какие-то странные личности, с ним сотрудничали, взрывчатку, деньги вручали ему, совсем на него не похожие - не внешне, нет, тут, в деле правоверной борьбы, внешность - скулы и нос, цвет глаз - дело последнее,- внутренне: другого типа огонь у них в глазах горел, холодный, густой и неласковый, вражеский - сразу бросалось это... Кто, откуда они? И шайтан с ними со всеми!- терял терпенеие.- Какая разница - кто и зачем; главное - цели своей добиться, а здесь все способы хороши, все связи приемлемы. Чувствовал, что его используют в какой-то большой игре, большей, чем позволяло увидеть его воображение, и ничего с этим поделать не мог, точно пушинку его несло куда-то, в ураган затягивало; но и он, получается, использовал, перехитрить всех решил... Посмотрит он, кто кого, правда на чьей стороне...
* * *
В громадной, объятой сизыми парами корпускуле бассейна, сея лёгкое эхо, плескалась о кафель водичка. Разноцветные блики мерцали на гладкой поверхности рубленых в клеточку стен. Гологрудый, толстощёкий Гмыза с мокрыми, приглаженными волосами, лёжа в шезлонге, дёргал тугими красными икрами ног, чёрный круглый живот волновался в распахнутом розовом махровом халате. Хрипло покашливал, курил, то и дело, приклоняясь к столику, сбивал пепелок. В квадратных коротких пальцах сигарета казалась беленькой, тоненькой ниточкой. В тёмно-синих, наполненных ночью высоких окнах бассейна отражались два белых, растянутых пятна-лица.
Негромко, с застывшей нежной улыбкой в губах, застенчиво устремив глаза в пол, рассказывал:
- Молодой был, многих вещей ещё не понимал. Честность панацеей от всех бед казалась - этакое суперлекарство; значит, выпил его и всё - счастлив, здоров. Смутно рисовалось передо мной будущее, а вот это очень ясным было: что честным, отзывчивым надо быть, людям другим от чистого сердца помогать, да-а-а...
Посмеиваясь, тряс бордовой, насмешечкой вздутой физиономией.
Урекешев - второй: длинное полотенце на груди и бёдрах, турецкие излучащие ядовитый запах пластмассовые тапочки, нервно прыгающие пальцы в них ног - состроив маску формального внимания на лице, терпеливо ждал, пока генерал выговорится, знал характер того - вспыльчивый, раздражительный; чуть что не по его, не по-генеральски, - гаркнет, с потрохами сожрёт, как бульдозер в песок раскатает. Лучше было помолчать. Знал, самое важное тот под конец выдаст.
Мутно и влажно на стенах поблёскивал кафель. Плафоны в виде тюльпанов, закованных в тяжёлые чугунные кандалы, сверху, у самого потолка, лили негромкий свет: сине-жёлтое, бирюзовое, алое. Глухо прошумев, промчалась где-то за окном машина. Холодные высокие бокалы с пивом на столе припотели, оседала, сдуваясь, в них жёлтая пена. Розовые креветки, до неприличия далеко вывернув голые животы, полукругом прилегли на фарфоровом блюде с сине-голубыми цветочками на кайме. Угловатая и длинная, как гроб, пепельница. Зажигалка с обнажённой, пошло подмигивающей девицей на ней. Пачка сигарет, вызывающе импортных.
- Да вы ешьте, пейте,- генерал, как маг, повелительно взмахнул рукой, на этот раз унизанной тяжёлыми перстнями. Волосатые круглые груди с твёрдыми, бордовыми сосками у него вздрогнули.- Этого добра у нас в ведомстве...
Урекешев пугливо, с шумом отхлебнул, сунул в рот сладкую жилистую тушку, меленько передними зубами стал жевать, как кролик; длинные уши у него задвигались вверх-вниз. Гмыза, приводя его в крайнюю степень смущения, пристально смотрел на него, чуть искоса, с нескрываемой насмешкой. Ах, не нравились сегодня Урекешеву глаза того!
- Облажались мы, Феропонт Ильич, ай облажались!- сжав в тонкую линию губы, вдруг совсем другим тоном сказал Гмыза- холодно, зло.
За дверью слышались голоса подчинённых, их тихий, похабный смех - у них там своя свадьба была, пирушка.
- Да уж, Кирилл Мефодиевич, жидко обкакались...- Урекешев поглядел на свои тощие и длинные, как оглобли, белые ноги, смущенно задвинул под шезлонг плоские неуклюжие ступни. Гладкая керамическая решётка на полу отражённым светом с издёвкой подмигнула ему.
Именно так,- думал он,- именно это. Как последние лохи, облажались, на весь свет осрамились! Расхлёбывать теперь прийдётся... Но Урекешева не очень это волновало - он человек, в конце концов подневольный, ему приказали, он исполнил... Именно, гм, вот эти самые, военные приказали... Так что... Вот эта жирная красная рожа пусть и отвечает по полной... Ещё два дня тому назад уверен был, Наполеон недоделанный, что всё благополучно минётся, планы высокие строил, бровями игриво наяривал. Где теперь его былая уверенность?
Деректора вдруг полоснуло, что военные-то как раз отвертятся - засекретят, как обычно у них это бывает, провальное дело, и - вся петрушка. Громкими словами прикроются - "долг", "отечество", "священная обязанность", уйдут, короче, вильнув хвостом, в тень. А кто на виду, в ярком свете прожекторов останется?
Лопатки у него под махровым полотенцем стали холодеть. Прибросил ворсистым краем вдруг озябшее колено.
Подставили, гады, сволочи! Ему стало плохо, завертелось всё колесом перед ним. Ледяные, вдруг похудевщие руки одна другой судорожно потёр.
Генерал с интересом наблюдал за ним. Урекешев криво, одной щекой приулыбнулся, но - не удержал - истеричный, бабий всхлип выкатился из него.
- Так, принесли?- очень серьёзно - ещё серьёзней, весомее - спросил Гмыза, навалив на глаза колючие кусты бровей.
Феропонт Ильич взволновался страшно, снова руки стал потирать, точно мельница прямо завертел ими.
- Понимаете... я... мне... Нет...- не ждал, что будет так тяжко произнести это слово, хотя и готовился.
Гмыза сразу стал грубо рубить, упал грудью и локтем к нему на поручень, лицо его сделалось суровым, каменным, точно глиной его облепили, из-под губы вылезли квадратные жёлтые зубы. Испугался до смерти Урекешев этих зубов!
- Да вы что? Эк вы! Договор же был? Договор дороже денег! Да вы знаете, что с вами будет, если вы вздумаете юлить?..
Маленькие, юркие глаза Гмызы буравили, жгли. Урекешев взорвался, сам не ожидая этого,- чёрт бы побрал эти зелёные мундиры! Стратегия, тактика, понимаешь, у них, сразу в наступление прут!
- Да обождите вы!- злобно пискнул он, втянув голову в плечи. Он огляделся: кругом глухие стены, дубовые двери, цемент, бетон... Кричи, зови на помощь тут - не докричишься! Точно похоронили заживо! Одно движение пальца этого жирного борова и - схватят, заткнут рот полотенцем, унесут, растворят без остатка в ванне с серной кислотой, или закопают живьём где-нибудь в палисаднике. Пьяный садовник будет поливать цветы каждый день, и невдомёк тому будет... Ужас... Жена обрыдается, обыщется...
* * *
Тотчас генерал овладел собой, приветливейше разулыбался, вскинул наверх рыжие комочки бровей, держал их там, очаровывая Урекешева, измяв морщинами блестящий с залысинами лоб. Но глаза его - чёрт бы побрал эти глаза! - кололи, резали, как два острых ножика. Гэбэ, ох гэбэ, да - гэбэ... Губы Урекешева тоже расползлись в стороны, оголив длиннные и редкие верблюжьи зубы. Наигранно весело хохотнул, застенчиво залепил зеленоватыми ресницами глаза:
- А хорошо мы сегодня... С парком, да с веничком!.. и девушки...- у него мелькнуло: не подарок был, а аванс - разгулье это - теперь возвращать сторицей прийдётся. Тут, у этих... галантных и вежливых в яловых сапогах, просто так ничего давать не будут, не та организация.
- Деньги, говорю, где?- ледяным голосом, не меняя счастливого выражения лица, ударил Гмыза.
Глаза Урекешев поднять боялся. Он вдруг стремительно стал куда-то падать, к затылку, к шее точно кусок льда приклеили ему. Всё вместе с ним полетело в разверзнувшуюся яму: стены, окна, лампы, шезлонги, наполненный явствами столик, стало с треском сгорать во взметнувшемся высоко ослепительно-белом пламени. Ах!.. А если камера в отдушине установлена,- леденел он,- если микрофон под столом клейкой лентой пришпилен?.. Как он раньше не подумал об этом! Такое спьяну сегодня наговорил, такое навытворил!.. Жена, сослуживцы узнают, позор... Ишь, генеральская морда, вызванивал-то как: и настойчиво и ласково, в дружбе глубочайшей клялся, в любви, говорил, мол, на короткой ноге перекинуться разговорцем хочется, без глупых, пустых формальностей. Вон-на в итоге каким боком дружба его выкатилась... Он мутные, наполненные слезами поднял вверх глаза. Губы, подбородок его тряслись.
- Не принёс Шмуклер денег, в общем, я честно говорю... Исчез, как под землю провалился. Подвёл. Тип очень подозрительный, скользкий, зря связались мы с ним.
"Сам и виноват,- думал,- что припёрся сюда, в их самое логово. Чего он, дурья башка, от них ждал? Попил пивка..."
Генерал опустил брови, отвалился на спинку; встряхнув двумя подбородками, продравшим Урекешева до костей ультрабасом проурчал:
- Смотрите Феропонт Ильич, вздумаете игры играть... Сами понимаете...
У Урекешева забилась в душе такая обида, что он и дышать перестал, неистово захотелось вырваться отсюда, ему стало страшно, душно. Ещё минуту назад этот полный человек в домашнем халате и тапочках был близок и по-своему дорог ему, самые большие секреты готов был поведать тому, а теперь... Возможно, ему, чтобы разговорить, что-то в бокал подсыпали? Он прикусил губу.
- Мне вашего не нужно.
Раздувая от обуревающей его ярости ноздри, Гмыза вскочил, пробежался взад-вперёд по гладкому кафелю, шлёпая резиновыми вьетнамками. Пробегая мимо директора, крепко схватил того за руку, уставил изломанные в прищуре глаза:
- Врёшь?
Урекешев неожиданно с силой вырвал, вскочил. В них, в него- заметил,- из-за дёрнувшейся шторки полоснул внимательный чей-то взгляд.
- Ладно, ладно!- Гмыза сел.- Верю. Надеюсь, что всё так, как вы говорите. Подождём ещё пару дней. Мне и самому, честно сказать, Шмуклер этот не нравится. Наглый, гадкий тип.
Они надолго замолчали. Гмызе хотелось директора размазать, придавить, он с трудом себя сдерживал, грудь под халатом у него ходила ходуном. Плевать хотел на дружбу, на телячьи нежности! Дружба дружбой, а табачок врозь! Он кулаком в ладонь жал, жал, скрипел зубами...
- Вот вы говорили...- негромко, хрипло начал Урекешев, и в голосе у него ещё звучала обида, глаза по полу, по стенам катал, никак остановиться не мог.
- Что?- неожиданно тоненко, весело вскрикнул Гмыза, мило набок голову повалил. "Чёрт знает интеллигентов этих,- думал,- уж очень обидчивы... Чего доброго слюнтяй этот сдуру захапает деньги, в бега пустится, возомнит себя Сиднеем Рейли, проблем не оберёшься тогда..."
- Вы говорили насчёт честности, что когда молодым были - да и, наверное, совсем недавно ещё - в честность как в панацею от всего верили... А теперь, что?- Урекешеву хотелось уязвить побольнее генерала, подковырнуть того.
Секунду-другую Гмыза молчал, раздувался, вспухал, как мяч, сделался бордовым, малиновым, затем взорвался хохотом, сверкал строчками заплывших глаз. Урекешев стал меленько подхохатывать. Он в общем-то был доволен. "Салдафон, свинья,- думал,- бессовестное создание, и сам в этом только что расписался."
Ночью, дома, засыпая, отодвинувшись подальше от тихо посапывающей супруги своей, Феропонт Ильич с восторгом и благоговением размышлял: отчего он так падок до молодых красивых женщин? Прямо голову теряет, когда юбку, чулочки тоненькие перед собой видит, облизать готов все эти божественные белые и персиковые ручки, ножки, шейки, щёчки, носики... И ведь не молод уже, - неужели не молод? Тихо, просветлённо улыбаясь, сам себе удивлялся.
* * *
Поздно вечером в квартире прогремел звонок. Встревоженный Урекешев с мокрой после душа головой пошёл открывать, с волос на голую круглую грудь, на пол летели холодные, колючие брызги. Из наполненной шумом телевизора кухни выглянула жена, в глазах волной - линия вверх, вниз - промелькнули вопрос, испуг.
Зажёг свет, в зеркале на стене выбежал одетый в синий спортивный костюм толстеющий, с круглым животиком человек, тёр полотенцем взъерошенную голову.
В лилово мерцающем прямоугольнике лестничной площадки, шурша башмаками, толпились какие-то чёрные фигуры. Феропонт Ильич никого не узнал, растерялся. Задрав бледнеющее лицо, водил им от лица к лицу. Захлопнуть дверь теперь он бы никак не смог.
- Саша! Шмуклер!- искренне радуясь, воскликнул он, руки широко раскидал.- Ах, не узнал, богатым будешь! Где ты пропал? Меня чуть не раздавил этот грубый, омерзительный человек... Ладно, ладно, входи...
Шмуклер, повелительно качнув лбом, приказав подельникам оставаться за дверью, вкатился, загремел каблуками модных сапожек по паркету. Они проследовали в кабинет. Сверкающая коврами, полировкой и хрусталём, запевшая солнечную мелодию квартира проехала мимо них. Семенящий позади вора, судорожно дотирающий полотенцем виски и плешивый затылок Урекешев испугался, что чересчур вызывающая роскошь его жилища подведёт его, и он будет сегодня ограблен и, возможно, даже - Боже! - убит, с опаской, с нескрываемым страхом стал поглядывать на марширующего широкоплечего Шмуклера, пожалел, что впустил того, на лестницу не вышел разбираться. Как адрес тот узнал? Впрочем, чему быть, тому не миновать... В стеклах серванта снова увидел себя: белый, как снег, глаза вылезли... Заметил, наконец, что возле синей джинсовой ноги бандита, туго набитой сухожилиями и мышцами, болтается тяжёлая сумка с неровно торчащими, обшитыми мягкой кожей углами. Феропонт Ильич вдруг успокоился, млея, прикинул: сколько? Если по сотенным пачки, то - пожалуй, столько принёс, сколько договорено. Перед глазами пронёсся разъярённый Гмыза, кидающий красные громадные кулаки ему в лицо. Он, как от назойливой мухи, отмахнулся.
Они сели. К неудовольствию Урекешева Шмуклер, легко обогнав его, устроился в его высоком кожаном кресле за письменным столом, смуглое носатое лицо и красивая курчавая голова того взметнулись над зелёным пылающим абажуром настольной лампы, директор, точно проситель, вынужден был рядом, напротив того, на твёрдый стул присесть. Сумку Шмуклер швырнул на стол между собой и директором, точно непреодолимую преграду воздвиг. Урекешев глаз не мог отвести от неё.
- А я уже переживать начал, Сашенька...- тихо, нежно теперь заструил Феропонт Ильич, маленькими возле груди ладошками прошелестел.- Были проблемы? Да? Нет?
Большой свет в хрустальном шаре под потолком он не включал, боялся камеры в отдушине, хотя, конечно, при современном уровне техники освещение - дело последнее. Лицо Шмуклера, залитое в глазницах и в глубоких линиях возле носа тенью, было похоже на маску с предупреждающего знака на будке трансформаторной подстанции. Урекешева обдал холодный пот.
- Принёс? Да? Да? Сколько?- не выдержав терпеть, он спросил.
Шмуклер, изогнув острый кончик носа, сверкая чёрными глазами, весело рассказывал о чём-то, к делу совершенно не относящемся, и деректор, вылепив на лице выражение внимания и лучезарной радости, должен был слушать, терпеть. "Везде просить надо, умолять!- закипал, сатанел он.- Что за люди! Своё же хочу взять!.."
Маска презрения и гадливости на лице Шмуклера всё яснее проявлялась, острые скулы и губы его стали жевать. Казалось, он сейчас плюнет прямо на пол, под ноги Феропонту Ильичу.
"Чёрт тебя побери, мурло... Тянешь... Я ведь тоже характер могу показать"- слишком сильно Урекешев не разжигал себя, деньги во что бы то ни стало нужно было получить; да и вообще с этими, с позволения сказать, людьми шутить опасно. Ладно,- думал, остывая,- пусть покочевряжется, молодой...
Кожаная сумка, сдобно хрякнув, прыгнула, наконец, к ногам директора, он быстро схватил её тонкими белыми, ожившими пальцами, взвизгнув змейкой, распахнул, ставший длинным нос сунул внутрь: на него взглянули зелёные кирпичики, туго перепоясанные банковской лентой, много. У него сердце стало сладко жаться. Кисти рук, сами прыгнув внутрь, начали перебирать, гладить, пересчитывать.
- Семьсот?- вздёрнув вверх запылавшее от счастья лицо, спросил Феропонт Ильич.- Точно?
Шмуклер слегка вскинул вверх бровь.
- Верю, верю!- выпучив глаза, Урекешев повалился на спинку стула, точно его в грудь толкнули, тонкими руками замахал. Схватил сумку, крепко-накрепко прижал к груди. Выражение лица стало - чувствовал - плотски-восторженным.
Семьсот тысяч: половина - ему, половина - генералу. Противные, липкие шарики стали лопаться изнутри, с той стороны черепа, ослепляя, одурманивая его. А с какой стати он, реальный организатор всего дела, мозговой центр операции, должен делиться прибылью с кем-то, кто палец о палец не ударил, чтобы хоть как-то в деле помочь? Они, гэбэ, только и умеют, что на пушку брать; затуркают человека, запугают до смерти, а потом лепят из него, что захотят, как из мокрой глины. Эх, не удержал, проболтался за рюмкой коньяка держиморде, что можно на халяву большую деньгу зашибить! Как? А вот, мол, как: свой человек в банке имеется, много лет на особый счёт капают левые институтские деньги, организуем липовое ограбление, ну и так далее, схема "два умножить на два".
В историю происхождения денег хватило ему смелости Гмызу не посвящать. Просто,- сказал,- есть такая немалая сумма и всё. А тот сразу его за горло своей бульдожьей хваткой взял: что ж, дорогой Феропонт Ильич,- говорит и сигаретку свою неспешно из ладони раскуривает,- поступай, конечно, как знаешь, но выручкой лучше поделиться с друзьями, время,- говорит, скабрезно синими фиолетовыми, каменными губами улыбаясь,- сейчас такое, очень тяжёлое, надо и о ближнем, как говориться, побеспокоиться; правда, со своей стороны какую-то мифическую защиту на все случаи жизни пообещал, о которой он, Урекешев, так и не понял - что такое есть она, и которую так до сего момента и не почувствовал. И поспорить ведь не поспоришь - костоломы бритоголовые с плечами в косую сажень у выхода-входа дежурят, только свистнет - прибегут, руки за спину заломят... Вон как Грищука оприходовали, не знал, бедолага, на каком свете находится... В общем, не стал спорить, испугался, наверное... Годами собирал, копейка к копейке, рублик к рублику! На какие только ухищрения не шёл, в какие нечистые не пускался, чего только не придумывал, чтобы на чёрный день отложить! И всё - сам. Сам! Мизинцем никто не пошевелил, чтобы помочь, мешали - да, сколько хочешь было этого, а вот посильную помощь оказать - тут уж нет. Так почему он должен теперь, когда этот страшный день армагеддона, к которому он, проявив недюженные сноровку и интуицию, прозорливо готовился, наконец, настал,- почему он должен с какими-то проходимцами великим трудом накопленным делиться? Не такие уж, если поглядеть, они, хамы, всемогущие. На всякую старуху, как говорится, найдётся проруха.
* * *
В сущности для такой форс-мажорной ситуации, когда когти во что бы то ни стало надо рвать, он и рубил, как говорит сейчас молодёжь, бабло. Пару сотен тысяч зелени этой бандитской морде - ладно, он работу громадную проделал - вытащил из банка в принципе в данную минуту всеобщего к его директорской персоне внимания невытаскиваемое, да ещё красиво как сделал это! Милиция, кажется, до сих пор не может опомниться, концы с концами свести. Конечно пришлось тет-а-тет с Серёженькой переговорить, с Сергеем Станиславовичем, директором банка, его большим должником по старым, мутным делам, чтобы тот наличность, какая требуется, быстренько в отдельный мешок собрал и на отдельную полку его поставил. Маленькое театральное действо: грабители, маски, пистолеты, ахи и охи испуганных женщин, многозначительное молчание мужчин, и - рыбка в сетке! Не идти же в таких трагических обстоятельствах общенациональной катастрофы, когда всё и вся на виду, самому Урекешеву - представителю власти - к окошку кассы,- что люди скажут? Да у него и счетов - великое множество, в разных банках и на разные, подставные фамилии.
Что ж, и директору банка - плюс-минус, минус-плюс - пришлось отстегнуть сумму немалую...
Откуда деньги взял? Долгая история. Правдой в этом безумном, порочном мире долго не проживёшь, прав Гмыза...
Чуть не каждый день после того опрометчивого признания, генерал, гад, как коршун, нагрянывал. Грохотал у него по институтскому кабинету своими каменными сапожищами, всё струил, лил речи о судьбе, о чести, о достоинстве, а он, Урекешев, всё подавленно жался, молчал... Умеют они, гэбэ, страху нагнать. Здесь,- чувствовал он,- в смысле государства, подавления инакомыслия, свинцового кастета, говоря простым языком, в кожаную боксёрскую перчатку упрятанного,- что-то есть от космического, Божественного: не лезь, червь, куда высшие силы не просят тебя. Неотрывно его жгла мысль, что - посадят, вполне найдётся, за что... Например, в прошлом месяце полтонны жидкого азота налево сбыл (обнимая за талию лучезарную секретаршу,- кто она, что?- документик подмахнул), какой-то нувориш из новоявленных то ли русских, то ли ещё кого вечеринку себе устроил со спецэффектами, а между тем у него в институте важный эксперимент по поиску новых элементарных частиц горел, чуть не рухнуло всё из-за нехватки этого самого азота чёртового. Еле тогда отвертелся, да-а... Милиция нагрянула, представители других карательных органов... Знает это генерал? Наверное. Таким же, как все, оказался: процент ему от сделки подавай,- ростовщик в погонах грёбаный, мать перемать его! Все без исключения любят денежки, все! То есть - чужого, сладкого мясца от души поесть... "Сколько же у него клиентов таких, как я?- вдруг потрясла Урекешева простая мысль.- Работают ребятки, нечего сказать!- с восхищением представил он себе количество нулей на генеральских счетах.- Оно, видать, с их высокой стальной башни заметней в хаосе, куда кто бежит, кто что в зубах тащит, сподручней потом, спустившись с неё, под дых коленом безнаказанно ударить и отобрать несомое."
- Так как же всё-таки всё было, расскажите?- осмелев, потребовал Феропонт Ильич от Шмуклера отчёта об псевдоограблении. Сумку от груди всё никак не мог оторвать, в пальцах тёплое электричество гудело.
Бандит вальяжно развалился в кресле, внизу по ковру мелодию победы гремели его дорогие полусапоги с костяными каблуками-копытами. Директор казался ему просто слабой, глупой курицей, мог бы легко того двумя пальцами раздавить. Острым глазом профессионала заприметил: квартирка хороша, есть чем в ней поживиться, одно только его слово, один жест кистью руки и - старичок и его супруга трупы сегодня, и сумочку бы драгоценную к рукам прибрал! Мгновение он колебался, лицо его закаменело, руки в скрюченные когтистые лапы превратились, материал на поручнях кресла затрещал.
- Что? Что?!- вдруг почувствовал неладное Урекешев, побелел. Шмуклер пощадил его. "Пусть пока живёт,- подумал, звонко хлопнул ладонью по крышке стола, точно отрезав,- пригодится ещё, директор режимного предприятия всё-таки, шишка немалая." Дёргаясь в кресле, он стал с ядрёным матком разматывать историю.
- Тс-с, тс-с!- приложив палец к губам, жалобно сморщился Урекешев, зашептал:- Жена, ну её...- лысым белым затылком мотнул в приоткрытый дверной проём. Ему, если честно, плевать было на то, как грабили, не знал, как спровадить это мурло, вот и задал вопрос, само как-то это из него вырвалось. Пусть ко всем чертям убирается! Такой неприятный молодой человек! Нос этот острый и длинный, как тесак, подбородок до синевы выскобленный, глаза, всё такое холодное, хищное...
- Слежки не было?- вставая, спросил директор, тревожно вглядываясь в смуглое, почти чёрное лицо молодого прохвоста, робко протянул для прощания руку.
Шмуклеру стало смешно. Он, задрав зубастый рот, весело и страшно захохотал, подпрыгнул и, не замечая дрожащей мокрой пятерни Урекешева, быстро полетел, точно у него за спиной вдруг выросли крылья. Мгновение директор стоял, открыв рот, затем бросился догонять.
- Только, Сашенька...- настигнув, наконец, Шмуклера, преградив тому путь в коридоре, тяжело дыша, заплямкал он губами.- Чтоб никто ничего...
- Да ты что в самом деле, папаша?- обиделся бандит, и, облетев вокруг пронзённого чёрной молнией его взгляда, тихо с распахнутым ртом сползающего у стены на пол Урекешева, выскочил на площадку. В синем холодном колодце открытой настеж двери мелькнули квадраты плечей и голов, мрачно и зловеще в него полоснули острые линии глаз.
У себя в кабинете Феропонт Ильич принялся перекладывать твёрдые пачки, как ребёнок, заливисто хохотал. Книжный шкаф, стены, картины - всё весело кивало, улыбалось ему. Вот теперь можно было бежать, куда угодно, хоть на другую планету. И побежит! Только Дашу прихватит с собой для ханских неостановимых услад. А жена пусть катится к чёрту, сама о себе путь заботится, старая гусыня, карга! Пусть вместе со своим любимым телевизором в тартарары провалится!
Перед глазами всплыла круглая бордовая рожа Гмызы, грозно таращилась.
- Нет, не дам!- зарычал Урекешев, накрывая широко разъятую сумку грудью, страдая от её, сумки, непомерной разъятости и одновременно наслаждаясь ею.
1999