Еду на Иссык-Куль на такси. Шофёра зовут Кубан. Кубан на киргизском означает радость. Радостно еду с Радостью по Киргизии, вдруг на полпути виды видавшая «Волга» зачихала, затарахтела и встала. Радость передал меня своему коллеге Улану. Улан на киргизском означает надежда. С Радостью ехать радостно, а с Надеждой надёжней.
На Алтае в группе интуристов была школьница из Гамбурга по имени Надежда. Я спросил её знает ли она, что это русское имя, а не немецкое. Сказала, что знает, Надежда – это Hoffnung, но не может понять почему русские величают её то Надей, то Наденькой, то Надюхой, то Надькой. Предложил Надежде не расстраиваться. Была бы она Анной, вариантов имени было бы ещё больше: Анна, Анка, Анька, Анечка, Анюта, Анюточка, Анютка, Нюра, Нюрка, Нюрочка.
Немцев это удивляет и поражает, ладно бы три варианта, а то ведь аж больше десяти! Русский язык богат и могуч не только своей ненормативной лексикой. Короб, на немецком это Kasten, от него есть всего лишь одно производное слово – Kaestchen – коробочка. Всё! Раньше было ещё одно – Kaestelein, но оно в современном языке не употребляется. Сравните с возможностями русского языка: коробище, коробок, коробочка, коробушка, коробушечка, коробчёнок, коробчёночек.
Я перечислил Надежде все русские варианты её имени и объяснил, кому и в каких случаях дозволено называть её Надей, кому Надюхой, а кому Наденькой. Она записала всё на тетрадном листе. Еле вошло.
Имена говорят нам о многом. Встретил однажды в Тюрингии на просёлочной дороге дорожный указатель с необычным названием села - «Gottes Gabe» - Дар Божий. Придумают же! Вышел из машины, сфотографировался на память, еду дальше, вдруг меня осенило: «Ба, так ведь это ж моё имя! Феодорис – греческое имя, означает
Дар Божий.
Я родился 13 сентября 1947 года в Челябинске-40. У первой советской атомной бомбы был тот же самый адрес. Хотя адреса у нас были одинаковыми, родились далеко друг от друга. Родители жили в бетонном гараже на окраине города Челябинска, а атомная стройка находилась на берегу озера Кызыл Таш в ста километрах севернее от нас.
По восточным представлениям жизнь начинается не со дня рождения, а с момента зачатия. Бомбу зачали в апреле 1946 года под надзором Строительного Управления № 859 Министерства Внутренних Дел Советского Союза. Меня зачали в декабре того же года под надзором того же самого Строительного Управления. Не шучу. Так и было.
Мои родители жили и работали под надзором комендатуры, которая подчинялась этой засекреченной стройке. В гараж заселили 50 человек. Трём семейным парам выделили угол, отделили их нары упаковочным картоном и дали для отопления электроплитку. Когда невесты забеременели, встал вопрос о их переселении в более человеческие условия. Для молодых выделили избушку на курьих ножках, стоявшую между гаражом и заброшенным лесопильным заводом.
В той избушке была маленькая кухонька и небольшая комнатка. Жилплощадь расширилась, отопление улучшилось. Избушка по сравнению с углом в бетонном гараже воспринималась нашими родителями как пятизвёздочный отель. В том отеле наши отцы соорудили нары для взрослых и нары для нас троих, которых успели в бетонном гараже зачать.
Мы появился на свет Божий один за другим в Челябинской городской больнице №6. Наши отцы разорвали свои нательные рубашки на пелёнки, а нашим мамам добавили в пайки по триста граммов хлеба. Атомная бомба появилась на свет Божий позже нас. Её испытали ранним утром 29 августа 1949 года на Семипалатинском полигоне. У бомбы было имя и несколько кличек: Реактивный Двигатель Специальный, Реактивный Двигатель Сталина, Россия Делает Сама.
Меня нарекли Фёдором, Нойфельды назвали своего сына Гришей, как назвали свою дочь супруги Мартенсы я не знаю. Конечно, это свинство, не знать имени дамы, с которой мы целый год лежали в одной постели на детских нарах.
Моё имя и фамилия означают Дар Божий сын Дара Божьего. Моими русскими полными тёзками являются Матвеи Матвеевы. Тёзки, привет! Гришкино имя, Григорий, означает бдительный, бодрый. Фамилия Нойфельд переводится как Новое Поле. Фамилия очень распространённая, Новопольских и Нойфельдов очень много, посёлков и деревень с таким названием тоже много.
Семья моей мамы до депортации жила в Поволжье в посёлке Нойфельд. Недалеко от того посёлка 9 августа 1961 года приземлился после космического орбитального полёта наш земляк космонавт Герман Степанович Титов.
Беспривязное содержание людей
Раньше все мои дни рождения я справлял на картошке. Даже мой самый первый день рождения. Вернее, второй. Первый-то прошёл в роддоме. До этого дня я не видел, чтобы родители в земле копались как дети, а тут вдруг чего-то роют и роют. Я уже пробовал ходить, лез под лопату, путался у родителей под ногами, пытался принять в уборке активное участие, но меня от уборки отстранили.
Тогда я начал пробираться к козе Машке. Машка была на привязи и паслась на обочине вокруг телеграфного столба. Машке я приходился молочным сыном, но материнских чувств она ко мне не испытывала. Меня оттащили подальше от козы, посадили на кучу песка и сунули в руки пару камешков. Эти камешки мне скоро надоели, и я решил подыскать себе какие-нибудь получше. На дороге их много валялось. Не успел я выползти на дорогу как меня тут же схватили под мышки, унесли в сторонку и привязали к забору. Как телёнка.
В сельском хозяйстве есть такое понятие - беспривязное содержание скота. В На молочных упаковках даже пометки такие делают. Считается, что качество продукции при таком содержании коров намного выше той, при которой коровы живут на цепи в коровнике. Перед мордой автопоилка и корм, сзади навозоудаление. Про тот случай с привязью мне рассказала мама. Другой такой помню сам. Нас двоих, меня и соседа моего Гришку, привязали бельевой верёвкой к забору как телят. Мы могли общаться, но друг до друга не доставали.
Все нормальные люди любят и ценят свободу, хотя в сущности, если глубже вникнуть, то можно прийти к выводу: а ведь каждый из нас живёт на привязи. Мы всю жизнь повязаны по рукам и ногам невидимыми, но прочными путами. Освободившись от одних, мы рвёмся на волю, летим вперёд и думаем, что вот наконец-то мы свободны... Но тут натягивается другой, более длинный повод, который до сих пор нас ничем не ограничивал. И так всю жизнь.
Кому из нас не хотелось бы от всего лишнего отвязаться! Но мы же знаем, что развязанный тип обществу не нравится. Если мы не на привязи, то в узде. Как лошади. Ещё Маяковский заметил: «Деточка, все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь».
Если на ком-то нет никаких пут, никакой привязи, никакой узды, то его тут же все окружающие обвинят в том, что он беспутный, развязанный, разнузданный тип. Ну а такое нельзя никому прощать.
И вот всё общество стоит перед дилеммой: кто лучше? Связанный по ногам и рукам гражданин да ещё с уздой или намордником или развязанный и разнузданный тип. Когда-нибудь в очень далёком будущем кандалы и наручники уйдут в прошлое вместе со всеми прочими путами и людей будут связывать лишь узы дружбы.
Это произойдёт тогда, когда все до единого поймут разницу между свободой и развязностью. Свободный человек не терпит пут ни на ком. Развязанный не терпит пут только на себе и всегда готов повязать других. Во время Перестройки эту истину необходимо было проповедовать ежедневно всеми доступными способами.
Алкаши
Савельева. Помню её очень хорошо. Мама не назвала её имени. Хочется назвать её тётей Любой. Говорили, что она ненормальная. Тёте Любе нравилось доставлять нашим матерям как можно больше хлопот. Чтоб жизнь не была такой скучной. Не успело у нас ещё на губах молоко обсохнуть как мы с Вовкой Люфтом нарвались на пьянку. Тётя Люба позвала нас в гости и предложила выпить по стакану бражки. Наши мамы внушили нам, что бражка вредна для здоровья. Как махорка. Отцы не курили, но бражку иногда пили. Мама говорила, что взрослым мужикам это большого вреда не причинит, но если бражку выпью я, то мне конец. Только что был Федя, а теперь его уже нету.
Я не хотел, чтобы меня не было. Вовкина мама говорила Вовке то же самое. Тётя Люба сказала, что, если мы с Вовкой выпьем по стакану бражки, то она нам даст по прянику. Достаёт два пряника и показывает нам. Вовка тянется к прянику, а тётя протягивает ему стакан. Вовка берёт стакан и пьёт. Выпил половину. Тётя говорит, что это не счетово.
Вовка допивает стакан и получает пряник. Пряник! Это ж ведь не овсяные хлопья, а деликатес! Тётя Люба протягивает мне стакан браги. В другой руке у неё пряник. Я выпиваю этот стакан. Не понимаю, почему Вовка мешкался. Вкуснятина! Дверь открывается. В комнату врывается моя мама. В руках у меня пустой стакан. Голова кружится. Мама! А пряник? Мама снимает со стены мухобойку и бьёт ей меня по попе. Что было дальше не помню.
Это было самое первое в моей жизни алкогольное отравление. Думаю, что это привело к тому, что к алкоголю у меня была аллергия. Качество очень выгодное для здорового образа жизни. К сожалению, я долго, много лет упорно от этого дара божьего освобождался. Студенческая группа Барнаульского пединститута, в котором я учился, вся такая была, аллергическая. В начале третьего семестра нас отправили в колхоз. На вокзале встретился одноклассник Володи Голубева. Он ехал домой после дембеля. На радостях земляк покупает четыре бутылки водки. Встречу отмечали всей группой. Остатки увезли с собой. Их хватило на весь сентябрь. Ставили той водкой компрессы и отметили два дня рождения.
В наше время Горбачёва костерят на чём свет стоит за антиалкогольную кампанию, доказывают, что она тоже якобы способствовала развалу Советского Союза. Забыты все выступления перестроечного времени. Я могу судить не по статьям и кинофильмам, а по тому, что сам видел и сам пережил. В Верх-Ае, всего лишь сто дворов, за пять лет было десять смертей на почве пьянства.
Сколько людей было изувечено и сколько умерло раньше времени я не подсчитывал. В тюрьму парней уходило больше, чем в Армию. Рабочих заправляли водкой как трактора дизелем. Дядя Саша Щварц привозил из банка в село аванс и получку, следом за ним в село заезжала автолавка с водкой. Из магазина деньги шли обратно в банк. Горбачёв выступил против тотальной деградации населения и что? Теперь его за это костерят, а не тех, кто ему сопротивлялся.
Я с тобой больше не играю
Мама сказала, чтобы я с алкашами не дружил. Вовка - нехороший мальчик. Я не задумывался над этим. Хороший, нехороший, мне хотелось с Вовкой играть, вот и всё. В марте мы с ним разругались. Был тёплый день, солнышко греет лицо и руки, снег на тёмных местах подтаивает и на белом фоне начинают вырисовываться всякие очень интересные предметы. Мой взгляд упал на моток вязальной проволоки. Я вытянул его из снега и задумался над тем куда бы свою находку употребить. Подлетает ко мне Вовка Люфт и тянет проволоку к себе:
- Моя! - Нет, моя!! - Моя!».
Вовка вырвал проволоку из моих рук и хлесть меня этой проволокой по лицу. Я заревел. Не от боли заревел, а от обиды. Так ведь нельзя! Я ж его ничем не обидел, у меня даже помыслов таких не было – стукнуть Вовку по морде тем мотком проволоки. А он стукнул. Пришёл я домой весь в слезах. Мать в ужасе. Не от слёз моих, а от крови. Я даже не заметил, что лицо моё кровоточит. Рассказал, как было.
- Чтобы я тебя никогда больше рядом с ним не видела!
- Ты понял меня? Никогда!
- Почему?
- Та-ак... значит не понял. Будешь сидеть дома пока не поймёшь.
Сижу дома. Смотрю в окно и пытаюсь понять то, что должен понять и вдруг вижу, как Вовка тащится ко мне в гости.
- Вовка идёт!» - обрадовался я.
- Как только он зайдёт, скажешь ему я с тобой больше не играю. Повтори!
Повторяю за мамой, не пойму почему мне нельзя играть с Вовкой и кидаюсь к двери. Это же Вовка к нам стучит. Мать отодвинула меня от двери, впустила Вовку и в упор смотрит на меня.
- Я с тобой больше не играю...» - промямлил я.
- Иди отсюда. Федя не хочет играть с тобой.» - сказала мама. Вовка вышел, а я заплакал.
Мамин горький опыт требовал особого отношения к защите своего места в жизни, и она пыталась безуспешно передать его мне. Я с тобой больше не играю. Что может быть обиднее для ребёнка. Это одно из событий моего раннего детства, которое мне очень глубоко врезалось в память. Возможно, ещё и потому, что я рос среди депортированных людей в атмосфере дефицита признания. Мне всегда трудно было поверить в то, что среди людей могут быть какие-то враги. Если кто-то вдруг начинал на мне пробовать свою агрессию, то это противоречило моим представлениям о нормальной жизни. Я тут же восставал всем телом и душой против этого, но сражался не против врага, а против абстрактного зла, которое вдруг стало конкретным и готов был стереть это зло в порошок.
Мой адрес ни дом и не улица
По рассказам мамы у меня сложилось более точное представление о том, как мы с Гришкой нарвались на милиционера. Дяденька милиционер нас остановил, спросил как нас зовут, кто родители и где мы живём. Мы с Гришкой не знали что сказать. Милиционер заявил, что в следующий раз заберёт нас в каталажку, если мы не выучим свой адрес. Будем сидеть там, в каталажке, до скончания веков и никогда больше не увидим своих родителей. Никогда! Ни маму, ни папу.
Насмерть перепуганные мы побежали домой выспрашивать у родителей наш адрес. Я выучил свой как очень важное заклинание: «Меня зовут Федя Тиссен. Мою маму зовут Аня Тиссен. Моего папу зовут Борис Тиссен. Мой папа работает на базе ГЧК.» Что такое ГЧК до сих пор не знаю. Возможно, Государственная Чрезвычайная Комиссия. Это заклинание я выучил на двух языках и выкладывал без разбора каждому встречному и поперечному как новогоднее стихотворение, за которое Дед Мороз должен дать конфетку или пряник. Гришка стеснялся выступать перед взрослыми, и я с чувством долга выполнял роль посредника между ним и рабочими базы ГЧК.
Атмосфера, в которой прошло моё ранее детство была уникальной.
Выселили с Поволжья на восток всю республику. Не простой субъект Российской Советской Федерации, а особый. Республика Немцев Поволжья была самой первой национальной автономией. На её территории готовили профессиональных революционеров для государственного переворота в Германии. Для успешного внешнего влияния она должна была стать самой передовой, самой успешной. Такой её и сделали. Идею осуществить не удалось, всех до единого выслали на восток.
Население Фрицляндии, то есть, территории Бакалстроя, можно воспринимать как кусочек той самой республики, самой передовой, самой успешной. Те отношения, которые сложились в Поволжье, конечно, изменились, но основа оставалась той же самой: язык, обычаи, народные праздники, мировоззрение. Оно было новым особым. Атеисты в Трудармии спали рядом с лютеранами и католиками.
Среднее поколение было оторвано от родных детей, дети жили в изгнании с дедами далеко от своих родителей. Многие дети трудармейцев, также, как и дети фронтовиков, осиротели.
Послевоенные дети были на базе в диковинку, нечто вроде первых подснежников после долгой зимы. Рабочие базы рады были иной раз поболтать со мной о жизни как с бывалым мужчиной, который знает намного больше, чем это на первый взгляд кажется. Со временем мы с Гришкой заимели уже приличный опыт общения со взрослыми и знали себе цену.
Молодые шофера с удовольствием брали нас собой в свои полуторки, и мы с Гришкой разъезжали часами по всей стройке. Мама упоминает в своём дневнике дядю Бубуя и Адама Клейна, который приводил меня домой со всякими подарками, то с конфетами, то с печеньем. Скорее всего Адам Клейн был как раз тем самым шофёром, которому из-за нас с Гришкой здорово влетело.
Каменный карьер
Карьер находился за городом, недалеко от нашей базы. Однажды шофёр Адам взял нас с собой. Мы с Гришкой ликовали от восторга, пыхтя подсаживали друг друга и полезли наверх к сиденью. Шофера понимали, что перед ними не просто пацанята, а люди, уже способные видеть в машине не только мощь, но и духовную ценность. Мы ценили силу и благородство нашего взрослого друга.
В карьере огромный экскаватор вывалил в наш кузов ковш тяжёлых тёмных камней, мы с Гришкой почуяли как машина под их тяжестью вместе с нами кряхтя присела. За карьером Адам дал нам немного порулить.
Казалось, что навстречу несётся весь мир. Адам не уставал отвечать на все наши вопросы. Он и сам много спрашивал, мог не притворно удивляться, от изумления пучить глаза и хохотать вместе с нами до упаду. Кабину грузовика мы покинули в сумерках и заверили Адама в своей искренней любви и дружбе.
Домой мы мчались вприпрыжку довольные, каждый с пакетом пряников и конфет. Это было целое богатство! Наша радость так и осталась неразделённой. Мы долго не могли понять за что тогда нам с Гришкой влетело. Досталось не только нам, но и Адаму и его начальнику.
Шоферам после этого случая запретили брать с собой в рейс детей, а нас на неделю посадили под домашний арест. В эти дни мы с Гришкой запомнили название дней недели, научились считать до семи и дальше. Выйдя на свободу, мы кинулись на дорогу и стали голосовать своими тонкими худенькими ручонками. Мимо нас в клубах дорожной пыли пролетали грузовики, гружённые гравием. Шофера отдавали нам салют и... хоть бы кто-нибудь притормозил.
Мы сильно надеялись на Адама и ждали его как ждут ясного солнышка после ливня и грозы. Его машину мы узнали издалека и запрыгали от радости: "Ура-аа! Дядя Адам едет!!!". Завизжали тормоза, машина юзом заскользила прямо к нашим ногам. Адам выскочил из кабины и, улыбаясь во весь рот, поздоровался с нами по ручке как со взрослыми. Расспросил про нашу жизнь. Мы, с тоской поглядывая на кабину, поведали ему своё горе.
- Мне тоже досталось. Ну что же мне с вами теперь делать! Если вас дома отпустят, то возьму, а если не отпустят, то придётся вам дома сидеть.
Мы рванули домой во все лопатки. Машина, не дождавшись нас, взревела своим мотором и скрылась в клубах пыли. Мы с Гришкой потеряли веру во всё человечество и плакали навзрыд. Моя мать и тётя Таня были готовы зареветь вместе с нами, но стояли на своём. Не могу сказать теперь потеряли мы своего друга или нет. Мама говорила, что Адам и после продолжал нас одаривать подарками, но это у меня в памяти не осталось.
Став взрослым я брал в поход всех, кто хочет и уговаривал тех родителей, которые в поход детей не отпускали. Походов было много. К счастью, за все годы обошлось без серьёзных травм. Семиклассника Сашу Корчуганова мама не отпустила в традиционный весенний велопоход. Возвращаемся домой и видим Сашу в гипсе. В походе ответственность каждого выше, чем дома на свободе.
На крыше нашего дома
Нам с Гришкой ещё расти и расти, а Машке расти уже некуда, она взрослая, хотя и младше нас. У неё были дети – два козлёночка. Таких красивых живых игрушек на всей улице ни у кого не было и нам с Гришкой все завидовали. Когда козлята подросли, их продали на базаре. Терять таких красивых живых игрушек нам было жалко. Гришке было жалко, мне было жалко и Машке тоже. Утрату мы оплакивали вместе. Я рыдал, Гришка хныкал, Машка блеяла.
Эта потеря нас с Машкой сильно сблизила. Машка нас опекала, но вела себя не как взрослая мать, а как проказливый ребёнок. Забралась однажды по лестнице на крышу чулана. Мы с Гришкой давно туда хотели забраться, но побаивались. Побаивались не высоты, родители не разрешали. Машка залезла без всякого разрешения. Стоим, завидуем Машке и осознаём свою никчёмность.
Машка так же легко слезла с крыши как туда забралась. Стоит и изучающе смотрит на нас: «А теперь очередь за вами!» Эх была не была! Забрались на чулан и полезли ещё выше, на самый верх, на крышу нашего дома. Наверху устоять не смогли и оседлали конёк. Под нами наш дом. Весь. Полностью.
Мы выше нашего дома! Вид на мир значительно расширился. Впереди, там далеко за мостом через Миасс, дымят трубы металлургического комбината. За спиной у нас пилорама. На пилораме есть заброшенная линия. Подростки любят на ней кататься на вагонетках. Один раз даже нас с Гришкой прокатили. И вот мы наверху, а поболтать не с кем. Начали орать, чтоб заметили.
Подошла тётя Люба. Прибежал Вовка Люфт. Стоит на дороге, смотрит на нас и завидует. С Вовкой я больше не играю. И вот теперь мне Вовку снова жалко. Как тогда. Захотелось, чтобы Вовка был рядом с нами. Ему же здесь интереснее будет, чем там внизу на дороге. Зову его наверх, к нам на крышу. Гришка тоже не против. Тоже зовёт. Тётя Люба Вовку подталкивает, говорит, чтоб не трусил.
Вовка не трус, это верно. И залез бы к нам, но прибежала Вовкина мать и надавала ему по заднице. Вовка заныл. За него вступилась тётя Люба и между женщинами началась перепалка. Машка смотрела и не могла понять из-за чего разыгрался весь этот сыр-бор и решила сказать своё веское слово. Бабы кричат, коза блеет, Вовка плачет, на шум из дома во двор выскочили наши мамы и подключились к дискуссии о методах воспитания.
Если бы Вовкина мать правильно воспитывала своего Вовку, то Вовка не пошёл бы к тёте Любе пить бражку и не потащил бы за собой неиспорченного ничем мальчика Федю. Вовкина мама предложила моей маме и тёте Тане не умничать, а глянуть наверх.
Глянули и обомлели. Обе враз. Стало тихо. Мы с Гришкой поняли, что надо слезать и идти в угол. В обоих половинах нашего дома был позорный угол. В угол ставили за нехорошие дела. В углу надо было стоять и думать как будешь жить дальше. Если поймёшь как будешь жить дальше, значит в голове твоей наступило просветление. Зовёшь комиссию, она проверяет степень просветления и отпускает тебя на волю.
Принципы
5 марта 1953 года умер Сталин. Помню тот день. Мальчишки катались на вагонетках на заброшенном лесозаводе. Потом забрались на кучу опилок и начали рассуждать о Сталине. Я спросил, кто это такой. Пацаны сказали, что умер вождь. Мы были двуязычными. На нашем диалекте «воажд» означает колбаса. Есть ещё в нашем языке идиома «для меня это колбаса». Означает - мне это до лампочки. Что подростки имели в вид не знаю.
Народу было не до лампочки. 9 марта вождя похоронили. Похорон, собственно, и не было, тело готовили для Мавзолея, рядом с Лениным. Во время траура и общенационального стресса на стройке наступила неразбериха.
Среди снабженцев усилился соблазн хищения социалистической собственности. Отец сопровождал в тот раз в Кыштым особую собственность - состав высококачественного спирта. Приёмщик заявил, что крепость спирта намного ниже той, что указана в документах и предложил отцу подписать акт приёмки.
Цель предложения было ясна. Своей подписью отец перевёл бы часть социалистической собственности в личную собственность приёмщика. Это тебе не ящик водки, а целый склад.
Я не знаю какой ёмкости были те железнодорожные цистерны. Они разные бывают, от пяти до ста кубометров. В кубометре тысяча литров. Не могу сказать можно ли было тот высококачественный спирт употребить внутрь, если можно было, то кубометр спирта - это две тысячи бутылок водки, десять кубометров - двадцать тысяч поллитровок.
Сталин умер в стране бардак. Можно дело делать. Не знаю, с каких пор махинации стали называть делами. Меня в Верх-Ае трактористы упрекали в том, что я не умею дела делать. Сам не живу и другим не даю. Это у меня от отца. Отец не способен был на такие махинации. Это было делом принципа, а с принципами взрослые не шутят. Отец опечатал все вагоны, позвонил поставщику и вызвал комиссию. Комиссия подтвердила, что спирт во всех цистернах чистый.
Как оно всегда в таких случаях бывает, неугодным оказывается тот, кто честен. Вдруг оказалось, что отец делает не всё как надо. Дальше больше, он, оказывается, вообще делает всё не так, как надо. Хотя отец и был бесправен, но на заседании военного трибунала его показания могли бы стоить многим начальникам жизни. Полетели бы крупные головы.
Мама сказала, что таких опасных свидетелей не увольняют, а убивают. Отца уволили, сколько голов осталось на плечах, а сколько нет, я не знаю. Наша семья осталась с принципами, но без дома. Жить в засыпушке нам разрешили до конца отопительного сезона.
Принципы достались мне от отца и всегда усложняли мне жизнь. А может быть и упрощали. Это смотря с какой стороны посмотреть. Часто мои самые заурядные поступки оценивались как незаурядные и даже героические, хотя, по правде сказать, мне до героев как до Китая пешком. На месте Джордано Бруно я бы повёл себя как Галилео Галилей. Джордано отказался подписать отречение от своего мировоззрения и сгорел на костре святой инквизиции в первые дни семнадцатого века.
Единица измерения честности
Такой единицы измерения нет. Спортивность мерят очками, голами, секундами, метрами, килограммами. Деловитость мерят в долларах прибыли, воровитость величиной украденного, гениальность полководца в миллионах убитых. Чем измеряется честность, принципиальность, доброта, человеколюбие!?
Однокурсники увещевали Джордано Бруно: «Ну не будь же ты идиотом, покайся, напиши письменное отречение от своей ереси и дадим тебе сан кардинала!» В храме, который ему обещали, кардинал Бруно смог бы вместе со своими прихожанами отпраздновать Рождество и Новый 1600 год. Выше того храма во всей округе не было и быть не могло ни одного дома.
Ересь. Он её опубликовал в Лондоне в 1584 году в трактате «О бесконечности, Вселенной и мирах»:
«Если бы я, знаменитейший кавалер, владел плугом, пас стадо, обрабатывал сад или чинил одежду, то никто не обращал бы на меня внимания, немногие наблюдали бы за мной, редко кто упрекал бы меня, и я легко мог бы угодить всем. Но я измеряю поле природы, стремлюсь пасти души, мечтаю обработать ум и исправляю привычки интеллекта - вот почему кто на меня смотрит, угрожает мне, кто наблюдает за мной, нападает на меня, кто догоняет меня, кусает меня, и кто меня схватывает, пожирает меня; и это - не один или немногие, но многие и почти все.»
Почти все его ненавидели! Вот так вот. Вступительное слово было адресовано послу королевы Англии. Королевой в том году была Елизавета Первая, дочь Генриха Восьмого. Это был необыкновенный король.
Лизин папа приказал палачам, чтобы маме отрубили голову. Для этого на холме возле Тауэра имелся эшафот. Мама была второй женой короля. Первую он прогнал со двора, вторую казнил, третья сама умерла, четвёртая показалась ему некрасивой, казнить он её не стал, но приказал отрубить голову своему канцлеру за то, что он королю такую страхолюдку подсунул. Пятая была красивой, но ему изменяла. Обоим любовникам и жене король приказал отрубить головы на той же самой чурке.
Последняя жена пережила своего мужа, короля Генриха Восьмого и умерла своей смертью. Сам папа, Генрих Восьмой, умер от обжорства.
Генрих вошёл в историю ещё и тем, что его лорд-канцлером был сам Томас Мор, автор знаменитой «Утопии», книги о новом мироустройстве. Историки утверждают, что Томаса Мора казнили за то, что он не пошёл на вторую свадьбу короля. Не верю, что отсутствие канцлера на свадьбе было для короля страшней, чем критика государственного устройства его королевства.
Если бы весь мир пошёл за Томасом Мором, то всем баронам, графам, королям, царям, шейхам, султанам и императорам пришлось бы тоже пахать и сеять.
История пестрит именами великих людей. Французы, например, исписали триумфальную арку в Париже не именами великих учёных, не предсказаниями Жюль Верна, а именами завоевателей европейских городов. Москва в той войне сгорела дотла. В чём здесь величие Наполеона?!
Конец отопительного сезона
Мамин сон не сбылся, отца никто не тронул, его перевели с базы ГЧК в металлургический комбинат и приняли там на работу монтажником первого разряда. В первый день дали задание – залезть на самую высокую трубу и сменить лампочки. Отец спросил, что ему делать потом, после этого. Ему сказали, что на сегодня этого ему хватит за глаза. Лезть на самый верх надо по скобам, без страховки, труба дымит, сажа сыплется на голову, но не это страшно, труба слегка качается. Вниз отец спустился еле живой. Так начался у отца и всей нашей семьи, включая козу Машку, новый этап жизни.
И вот наступил тот самый конец отопительного сезона. Приехали милиционеры, вынесли всё из дома во двор, заставили закрыть дом на замок и приклеили к нему какую-то бумажку. На бумажке печать. Квартира опечатана. Если порвём эту бумажку, то маму отправят в тюрьму, нас с Леночкой в детский дом, а Машку на мясокомбинат.
Стоим во дворе на зелёной траве рядом с нашими пожитками: сестра Леночка в качалке, коза Машка на привязи, я с Гришкой и тётей Таней караулим всё это добро и ждём мою маму. Она ушла в контору звонить отцу на его новую работу. Ждали мы недолго, отец приехал на полуторке и загрузил наши пожитки в кузов. Распрощались с соседями и навсегда покинули свой двор. Мама с Леночкой села в кабину, остальные пошли пешком. Остальных было трое: я, отец и коза Машка. Отец впереди, Машка посередине на привязи, я сзади с прутиком.
Отчётливо помню, как на мосту через Миасс нас со скрипом обогнал трамвай. Вагоновожатая включила сигнал, красивый такой звонок, я его потом через годы вспомнил, когда впервые увидел настоящий велосипед. Машка трамвая испугалась, упёрлась и ни в какую не хочет идти. Отец тянет Машку за собой изо всех сил, но она упёрлась как баран и мы как три идиота стоим на виду у всех на середине моста. Отец велел сильней бить Машку прутом, сказал, что по-другому с ней сейчас не получится, не ночевать же нам здесь на этом мосту.
Мне ни разу не приходилось бить Машку. Бью её прутом по спине. Ей иногда попадало от мамы, но мы с Гришкой её не трогали. И вот теперь мне пришлось самому бить Машку прутом по спине только за то, что она испугалась трамвайного звонка. Бедная животина, она не знала, что ей ещё предстояло пережить. Мы зашли на территорию завода и направились к своим пожиткам. Их выгрузили около конторки литейного цеха, в которой нам предстояло прожить всё лето. Днём этот закуток занимал начальник цеха, а ночью мы.
Отца я видел во время обеденных перерывов. Он то вылезал из подземелья через какой-то люк, то возникал передо мной из клубов пара, как чародей из сказки, то спускался с заводской трубы весь чёрный от копоти, то подъезжал на дрезине с другими рабочими. Я завидовал взрослым. Им тут можно было делать всё. Их работа казалась мне необыкновенно опасными выходками, которые они никогда не позволят делать своим детям.
Падение вверх
Взять хотя бы эту высоченную заводскую трубу. Отец залезал туда аж на самый верх. Лампы освещения сменить надо было. Жуть. А ну как свалится оттуда. Это же ведь не с чулана на землю упасть! Или вдруг сядет нечаянно на котёл с расплавленным железом и вознесётся от нас с мамой и Леночкой прямо на небо.
И останемся мы без папы.
Я высказал свои опасения отцу. Он меня успокоил. Сказал, что на этом заводе есть работа опасней, чем сменить лампочки на заводской трубе. Самая опасная работа не у него и не у сталеваров, а у рабочих прокатного стана. Их смена длится всего лишь четыре часа. За это время они изматываются сильнее, чем мой отец за всю неделю. Прокатчикам приходится все эти четыре часа стоять в огненном кольце. Надо длинными щипцами захватить раскалённый прут, загнуть его вокруг себя и направить обратно в прокатный стан.
Прут весь красный от жара, аж светится. Одно неверное движение и на всю жизнь останешься уродом. Если выживешь. Настоящий танец со смертью. Это тебе не лампочки на трубе менять и не на дрезине кататься.
Отец предупредил: «Видишь вон ту башню? Это доменная печь. В ней железо плавят. Потом это железо по ковшам разливают. Оно очень горячее. Если человек туда упадёт, то человека не станет. Он превратится в дым и улетит на небо. Если хоть одна капля на тебя упадёт, то она прожжёт тебе шкуру насквозь. До самых костей. К путям близко не подходи. Машку карауль! Понял?»
Как не понять, понял, что не прожжёт, если близко не подходить. К путям близко не подхожу, издалека вижу как под высоким навесом светится ручей расплавленного металла. Ручей стекает куда-то вниз, оттуда вверх разлетаются во все стороны искры. Это сталевары сталь варят. Как они её варят не пойму. Потом оттуда едет паровозик с вагонетками. На вагонетках ковши, в ковшах расплавленная сталь. Паровозик проезжает мимо конторки. Сталь в ковшах светится, от неё идёт жар и незнакомый мне запах.
К рёву паровозных гудков, к шуму вагонеток, к шипению расплавленной стали Машка так и не смогла привыкнуть. Вздрагивала при каждом незнакомом ей шуме. Шума было много, тут тебе и грохот, и скрежет, и лязг, и скрип, свист, и шипение и..., чего только не наслушаешься за день. Больше всего шум шёл от кран-балки. Она возвышается недалеко от нас рядом с заводской столовой.
Подъехал поезд с металлоломом. Крановщик отпустил на цепи здоровенный набалдашник, он загудел, сейчас вверх полетят всякие железяки: ржавые кровати, шестерёнки, колёса, дырявые вёдра и прочий металлолом.
Всё с грохотом вырывается из вагона, летит вверх и прилипает к набалдашнику. Когда в первый раз это увидел, то просто обомлел. В свои пять лет я заметил, что все предметы всегда падают вниз, а не вверх. Тут же всё происходило наоборот, железяки выпадали из вагонов вверх, а не вниз. Кран скользил в сторону и отпускал свою добычу. Она с грохотом отваливалась от набалдашника в кучу металлолома. Мне жаль было Машку. Её это всё пугало, а не удивляло.
Кукушка
Вся территория комбината вдоль и поперёк испещрена железнодорожными узкоколейкам. По ним от доменных печей к цехам курсирует взад-перёд маленький паровозик. Это кукушка. Она тянет за собой вагонетки с ковшами. Паровозик возил раньше богатых людей на курорт. На станциях машинист сигналил кукушкой.
Неизвестно кто такой сигнал придумал, как на настенных часах. Людям нравились настенные часы-кукушка. В лесу кукушка вещала людям сколько им жить осталось, на часах кукушка отсчитывала время, которое уже прошло, а паровоз куковал, чтоб пассажиры поторапливались, отъезжать мол пора.
Заводская кукушка давным-давно куковать разучилась и ей приделали на трубу настоящий паровозный гудок. Паровозик был маленький, но гудел как большой: «И-и-и-и-ы-ы-у-уууу!» У меня спина аж мурашками покрылась, когда я в первый раз услышал этот рёв. Грузовики на базе ГЧК бибикали намного приятней. Гудок у кукушки был очень противный, но мне все-равно было интересно. Вот бы на ней прокатиться! Гришка бы умер от зависти, если бы узнал, что я рулил на паровозе и тянул целый состав вагонеток с расплавленной сталью.
На базе ГЧК нам ведь давали порулить, может быть и этот дяденька даст. На рельсах рулить легче, чем на дороге, я бы запросто смог. Кукушка до самой стрелки никуда не свернёт.
У кукушки много прицепов, на каждом большая пребольшая чашка, в ней расплавленная сталь. Отец сказал, что из этой стали делают ножи и вилки. Из одного ковша, который стоит на вагонетке, можно столько много ложек наделать, что на весь Челябинск хватит. Сама кукушка тоже сделана из железа и рельсы, и трамвай, и машины и даже танк.
Близко к узкоколейке не подхожу, стою и караулю Машку. Мама привязала её недалеко от конторки, в которой мы жили, вернее ночевали. Это был условно зелёный пятачок. Не такой зелёный как наш двор, но зеленее его на заводе ничего не было. Разве что теплица, но туда Машку не запустят.
Место Машке не понравилось. Дома у нас во дворе было много травы и за забором тоже было много травы. На заводе травы не было и мне Машку было жалко.
Машка присела, потом начала метаться на привязи. Еле успокоилась. Когда она кидается, лучше к ней не подходить. Затопчет.
Её можно погладить и пожалеть, когда она вся обессиленная, стоит и трясётся со страха. Машка не понимает, что стоим мы с ней в самом безопасном месте на всей территории литейного цеха.
Поглядела бы как сталевары сталь плавят или прокатчики в огненном кольце стоят. Больше всего Машка боялась паровоза-кукушку. Кукушке положено визжать, предупредить конторку, мол не лезьте мне под колёса. Слышим же, не лезем, а она ещё сильней визжит и свистит.
Машка присела от страха, начала озираться по сторонам и прикидывать куда бы ей удрать. Кукушка ближе, рёв сильней и вот поезд уже рядом с нами. Машинист высунулся из окна, весь чумазый, только глаза и зубы белые, всё остальное сплошная чернота. Машинист хохочет, его хохот я не слышу, паровозный гудок ломит уши.
Веселье Дьявола
Машинист мне кажется страшным. Я его боюсь и уже подумываю о том, что это не человек, а часть всей огромной железной игрушки, которую изготовили себе взрослые лишь для того, чтобы над нами потешаться. Моя мечта прокатиться на кукушке сама собой испарилась. Машка мечется на привязи, падает, вскакивает и снова падает.
Что он делает?! Видит же, что Машка боится и ещё сильней дудит в свою дудку. Паровоз скрылся из вида в прокатном цехе и заткнулся. Стали слышны другие звуки: свист, хлюпанье, скрежет и грохот металлолома под кран-балкой. Машка всё ещё мечется и не может успокоиться. Наконец встала. Вся дрожит. Глажу ей спину и прошу прощения за то, что по спине бил ей на мосту. Мне показалось, что она меня простила.
Я же ведь не такой как этот нехороший чумазый дяденька. Вдруг Машка снова вся напряглась. Услышала, как паровоз едет обратно. Всё картина снова повторилась. Машка снова начала рваться на привязи, я тоже в панике, не знаю чем ей помочь.
Весёлый чёрт в кабине паровоза кажет мне свои зубы. Я смотрю в эти зубы и не пойму, чему этот грязный дяденька радуется.
Паровоз провыл и скрылся под крышей литейного цеха. Машка теперь ещё долго будет метаться и мне придётся переждать, пока она успокоится, чтобы подойти к ней и пожалеть её. Машка лежит. Не заметил, как она пала. Глажу её, прошу встать. Не встаёт. Кукушка едет обратно. Перед конторкой снова завизжала, завыла. Я вскочил, чтобы не попасться Машке под ноги.
Сейчас она опять вскочит и начнёт метаться. Отбежал в сторону и смотрю на Машку. Она не встала. Это был первый день моего детства, когда я почувствовал себя одиноким среди взрослых людей. До этого они мне все казались родными и близкими, не способными причинить мне боль.
Я тогда впервые задумался о смысле жизни. Мне хотелось стать взрослым. C одной стороны взрослые казались мне очень умными, сильными и правильными. Как мой отец. Взрослые умеют делать много интересных вещей: дрезину, паровозы, машины... На базе ГЧК пацаны тайком от взрослых всей толпой катались на дрезине. Попробуй её раскрутить.
А тут один паровозик тащит много-премного вагонеток и в каждой сталь. Чуть не до краёв. И всё это везёт тот самый машинист. Который Машку угробил. Вроде умный, а смеялся когда Машка подыхала...
Я не знал тогда, что люди способны ещё на большее свинство. За доменными печами, недалеко от меня под горами заводского шлака была братская могила. В неё хоронили моих соплеменников, которые построили эти цеха. Об этом я узнал позже из книги Герхарда Вольтера «Зона полного покоя».
С автором я встретился на Втором Всесоюзном съезде советских немцев в Москве. Мы разговорились с ним на перерыве. Я попросил у него автограф на обложку его книги, он спросил были ли мои родители в трудармии и адресовал свой автограф маме. Многие факты, которые Вольтер приводил, были маме известны и произошли на её глазах.
Беспризорники
Мы остались без молока и Леночка, сестрёнка моя, заболела. Её увезли вместе с матерью в больницу. Я часами беспризорно бродил меж заводских цехов в раздумье. Как та кипплинговская кошка, которая гуляла сама по себе.
В тот вечер я понял, что кроме меня на территории завода живут ещё и другие дети. Вечером отец пытался на электроплитке поджарить лепёшки. У отца не получается.
Я слежу за тем как отец раскатывает тесто, как раскладывает их в сковородке, как вытаскивает. Я путаюсь под ногами и говорю отцу, что мама не так делает. Их сильней надо растягивать.
Поужинали. Легли спать. Вдруг слышу шум в бытовке. Отец включает свет и выходит в коридор, перед ним пролетают к выходу два пацана. Отец за ними. Догнал тащит обоих обратно к нам в конторку. Украли отцов фуганок. Фуганок - это тот же рубанок, только намного длиннее. Отец его берёг как зеницу ока и тут на тебе, упёрли! Мальчишки стоят чумазые и оборванные. Чёрные как тот машинист. Чуть побольше меня, а уже черти!
Отец пытался выяснить кто они такие и где живут. Головы опустили, надулись, смотрят на меня косо. Молчат. Отец берёт телефонную трубки, хочет набрать номер милиции и тут вдруг беспризорники разревелись белугой и стали умолять отца не звонить в милицию. В детдом не хотят.
Не знаю о чём отец с ними разговаривал, помню только, как они утирали слёзы, швыркали носами и кивали головой в знак согласия. Наверное, в папе заговорила душа учителя. С тех пор как отец провёл свой последний урок и ушёл в трудармию прошло целых десять лет.
После в моей жизни не раз встречались беспризорники. Я им завидовал, когда был пацаном, и жалел, когда стал взрослым. Беспризорные, бездомные, голодные дети – это индикатор неблагополучия общества. Для социальных педагогов бездомные беспризорные дети контингент самый важный. В Кёльнском университете на кафедре социальной педагогики коллеги попросили меня достать видеокассету с фильмом «Путёвка в жизнь».
Я спросил коллег чем этот фильм их так заинтересовал. Мне сказали, что они удивлены отношением советского государства к их профессии, к профессии социального педагога. Тема этого фильма посвящена социальной педагогике. В России после гражданской войны миллионы детей стали сиротами, подростки собирались в банды, занимались воровством и грабежами.
Для исправления была создана целая сеть интеграционных учреждений. Государство не жалело средств для социальной реабилитации несовершеннолетних преступников.
Моих коллег тронуло то, что самый первый советский звуковой фильм был посвящён их профессии. Они удивились тому, что в Советском Союзе такой профессии, социальная педагогика, не было.
Вся педагогика с первых дней существования советского государства была социальной. Для открытия станции юнатов или юных туристов не надо было основывать проекты и искать спонсоров.
Рассольник по-ленинградски
Утром мы с отцом вышли на смену. Каждый на свою, я гулять, отец работать. Смотрю на дымящиеся трубы, на огромные усечённые конусы доменных печей, на грохочущую металлоломом кран-балку и не могу себя представить на месте беспризорников, которых отец отпустил с миром на все четыре стороны.
Где они ночевали? Летом тепло, где они ютились зимой? Зимой же на улице холодина. Где их родители? Кто их кормит? Где и как они достают еду?
Скоро обед. Стою на том месте, где лежала Машка.
Здесь она слегла и больше не встала. Мимо проехала кукушка. Машинист не глянул в мою сторону и не продудел своим противным гудком. Подъехала дрезина с рабочими. Отец сошёл с неё и повёл меня в столовую. Мы встали в очередь. Строители, сталевары, монтажники, крановщики, шофера...
Отец легко вписывался в этот ряд, но я, пятилетний пацан, стоял в том ряду как бесплатное приложение, которое неизвестно кто и неизвестно как приложил. Рабочие ностальгическим взглядом оценивают меня как чудо и пропускают нас без очереди.
Рассольник по-ленинградски меня так поразил, что я надолго запомнил не только название этого блюда, но и его божественный запах и его божественный вкус. Мама такого не варила. Не из чего было. После столовой отец повёл меня в теплицу. Такого я в жизни не видел.
Столько пахучей зелени я ни разу не видел. Садовник сорвал огурец, разрезал его пополам, посыпал солью, потёр дольки друг об дружку и протянул одну дольку мне, другую отцу. Это был первый в моей жизни огурец, который я отчётливо помню.
Все другие, что были после, так резко не пахли и такими вкусными не были. Мы каждый день ходили в столовую, но я запомнил лишь этот день. Возможно, из-за теплицы. Она была из другой жизни, незнакомой и притягательной.
Теплица. Красивое русское слово. В памяти всплывают слова с такими же окончаниями: светлица, девица, горница, душица, живица, божница, зарница... Раньше в сёлах теплиц не было.
Были парники. Ранней весной преющий навоз складывали в высокую грядку. Грядку выкладывали высоким длинным корытом. В корыто высыпали чернозём и высаживали на него рассаду. И избы выносили внутренние рамы и клали их на грядку.
Человеческая память удивительна.
Лежат в ней до поры до времени нетронутыми разные файлы и вдруг раскрываешь какой-нибудь в полном объёме. Через тридцать лет в столовой нашего райцентра я вспомнил тот самый первый в моей жизни рассольник. Их много было, этих рассольников: дома и в гостях, в студенческих столовых и в ресторанах гостиниц, но я их не помню, а тут вдруг в нос ударил знакомый запах. Где это было? Когда это было?
И тут я вспомнил ту заводскую столовую тот самый первый в моей жизни рассольник. Цвет, запах, вкус - всё было таким же как тогда и вдруг поплыли перед глазами сюжеты того лета 1953 года, последнего лета в моего городского детства.
Свет иной жизни
Воскресенье. Отцову смену повезут за город на Миасс. Вместе с семьями. Заводской профсоюз так решил. Идём в город к месту сбора, оттуда едем на грузовике. Кузов полный, народ ликует и поёт. Приехали. Река. Вода. Зелёный луг, зелёная роща, берёзы шелестят листвой на тёплом ветру.
Нет копоти, нет дыма, не слышны пронзительные вопли кукушки, не грохочет металлоломом кранбалка, нигде не шипит расплавленная сталь. Отец тащит меня в воду, мне по колено, уже по пояс, уже по грудь, я боюсь и начинаю визжать. Отец ложится в воду и предлагает мне забраться ему на спину.
Плыву по реке на спине у отца и боюсь отцепиться. После обеда ношусь по берегу как угорелый, барахтаюсь на мели, лишь к вечеру уморился.
Едем в город. По городу я уже не мог идти, и отец посадил меня себе на шею. В руке у меня зелёная ветка берёзы. Её пахучие зелёные листики излучают тепло и свет иной жизни. Перед заводом на тротуаре нас остановил милиционер, пристыдил за сломанную ветку и оштрафовал. Сумму штрафа не помню. Отец пытался объяснить, что эта ветка не с городского парка, а из леса. Не помогло.
Шляясь без присмотра меж цехов, я жалел о том, что на заводе не было реки с зелёным берегом. Этот берег являлся мне в сказочных детских снах. Мне казалось, что нет лучше места на свете, чем тот весёлый зелёный берег. Было бы это не так, разве радовались бы взрослые и дети так сильно в тот день.
Мама говорила, что её родители, мой дед Егор и бабка Маргарита, живут в горах, у реки. Там много деревьев, много высокой зелёной травы, цветов, там всё хорошо растёт и цветы не пахнут дымом. Если нас отпустит комендатура, то мы сможем переехать к деду на Алтай и будем там жить.
На Алтае воздух очень чистый и в каждом дворе есть корова. Корова - это очень большое животное, в два раза выше нашей козы Машки. И рога у них тоже большие, намного больше, чем у Машки. Но не это главное. Коровы дают очень много молока. Очень много. За раз целое ведро!
Знаменитый психолог Альфред Адлер ввёл в свою науку такое понятие как стиль жизни. От стиля жизни зависит отношение человека к своему окружению. Чему-то он уделяет больше внимания, чему-то меньше, а что-то вообще игнорирует. Адлер считал, что стиль жизни полностью формируется к четырём-пяти годам и затем сохраняется на всю жизнь.
Коли так, то стиль своей жизни я выбрал в Челябинске. В тот день я висел у отца на шее когда оказался в реке и сидел на шее с веткой берёзы, когда устал и не захотел дальше идти сам. Почему мне именно это запомнилось.? Это был уже стиль поведения. Я мог остановиться на полпути, не задумываясь о том, что это мой путь, что мне положено самому пройти его до самого конца.
Почему мне запомнился штраф за ветку берёзы? Это был выбор моего отношения к зелёному листу. Ценность зелёного листа после заводской копоти и после этого штрафа мне объяснять не надо было. Мои сверстники, чьё раннее детство прошло вдали от шума и копоти воспринимали Её Величество Природу как саму собой разумеющуюся обыденность, которая не требует особого почтения.
Мы вернулись последними
Не помню день отъезда из Челябинска и всё, что с ним было связано. Наверное, потому, что во всём этом переезде самым ярким эпизодом было прибытие на алтайскую землю. Этот новый мир настолько меня ошеломил, что всё остальное вышибло из памяти. До Аи добраться затемно не успели, и пришлось заночевать перед Маймой на берегу Катуни в небольшой бревенчатой избушке.
Божественное утро. Из-за гор взошло солнце и осветило всю долину ярким светом. Чистое синее небо, по зелёной лужайке мелкими шажками бродит спутанный конь и сбивает с травы густую росу. Она искрится на солнце как брызги расплавленной стали. Необыкновенная тишина прерывается трелью жаворонка. За поляной дорога, по которой мы вчера сюда приехали. Дорога уходит вдаль к самым горам, кажется, что она идёт прямо вглубь земли.
Запрягли таратайку, погрузили на неё весь наш скарб, меня с сестрёнкой Леночкой посадили на чемоданы, и мы тронулись в путь. Конь всхрапывает, кивает головой, отгоняя назойливых мух. На деревянном колхозном пароме полно подростков. Они прыгают прямо с перил в ледяную воду и по длинному огромному веслу залезают обратно на палубу. Некоторых сносит быстрое течение, и они выплывают на берег далеко внизу.
На берегу кто-то из пацанов поймал на удочку чебака. Рыба трепещется на леске, ослепительно серебрясь на солнце своей чешуёй. После паромной переправы дорога проходит по речному острову. Рябина, боярка, калина, колючий шиповник, краснотал, верба, ель - всё густо растёт вперемежку и местами таинственно покрыто зарослями дикого хмеля.
По речной мелкой протоке выезжаем на левый берег Катуни. Речная галька со скрежетом отлетает от ободьев телеги. В переулке я захотел идти пешком. Меня ссадили. По краям переулка росла густая высокая крапива. Мне казалось, что иду по зелёному тоннелю и вдруг захотелось ринуться в непролазную чащу. Сотни острых иголок впились в моё тело, и я дико заорал от боли.
Каждый миг этого дня был для меня настоящим открытием и ничем не напоминал мне мою прежнюю заводскую жизнь. Ушло в прошлое моё раннее городское детство, коза Машка, скрежет металла, протяжный гудок паровоза и ночлег на столе заводской конторки. Впереди была деревня, ставшая мне навек родной.
В дедовом дворе собралась вся родня: взрослые, подростки и дети. Дом достался деду после войны. Первые годы ссылки ему приходилось скитаться вместе с бабушкой, внуками и внучками по чужим углам. Оба сына и зять погибли, один на фронте, двое в трудармии.
Дочерей забрали в Гулаг на лесоповал, и внучата осиротели. Потом колхоз предоставил им чей-то четырёхстенник. Почему та изба оказалась вдруг заброшенной теперь уж никто не знает. Заброшенные избы Сибири – это до сих пор очень больная тема. Сегодня люди добровольно покидают свои сёла и уезжают в город. Раньше выселяли и переселяли, не спрашивали нравится или нет.
Вместе с домом деду достались сараюшки и огород. Без огорода они бы не выжили. В Ае земля благодатная, да и люди в селе простые, отзывчивые и от голода, слава Богу, никто не умер. Работать мои племянники начали с девяти лет. Никто из них в школу не ходил. Нас ждали. Аня из Челябинска приехала! С мужем и с детьми! Мы в городе жили очень бедно, но это ни в какое сравнение не шло с нищетой, в которой жила семья моего деда.
Своим городским обличьем мы вообще не вписывались в эту толпу людей. Меня это не трогало, моих родителей тоже. Мама двенадцать лет ждала этого момента. И вот мы во дворе у деда. Всё моё тело всё ещё горит от ожогов крапивы, весь пятнистый, но зато в городской матроске, я лечу в середину толпы и кричу на весь двор: «Кто здесь мой дед?»
Племяши мои аж ошалели от моей беспардонности. Дед вынул трубку изо рта и промолвил: «Иди сюда, мой парень, я – твой дед!» Дед Георг протянул ко мне руки, и я кинулся к нему в объятия. Он поднял меня на руки.
Все обнимались и плакали, жалели себя, радовались за нас с Леночкой. Мы, единственные из дедовой семьи не были сиротами. В свою большую семью мы вернулись последними.