- Андрей Викторович, я открою окно. Сегодня чудесная погода, солнечно, тепло, настоящее бабье лето.
Окно я не видел, но запах осени и прелой листвы заполнил палату. Медсестра поправила подушку и подоткнула одеяло.
- Вам пора принимать лекарство.
Я послушно проглотил микстуру, хотя и не очень верил, что это поможет. Люба в отличие от других медсестер была очень внимательна, никогда не раздражалась и мне не хотелось ее огорчать. От этой милой девушки, с большими серыми глазами, в белом халате и шапочке, веяло какой-то неземной чистотой и спокойствием.
- Федор Михайлович просил передать, что зайдет к вам после совещания у главврача.
Федор Михайлович — это мой лечащий доктор, который должен меня оперировать.
Медсестра ушла и в палате стало тихо. Только муха, которая пыталась вырваться на волю, настойчиво билась о стекло не догадываясь, что выход рядом. Я лежал, разглядывая на потолке причудливы блики солнечного света. Время тянулось медленно. Из глубин памяти всплывали волнами картины далекого детства. И там, где память была неспособна восстановить картинку, ей на помощь приходило воображение, дорисовывая недостающие элементы, созвучные с детскими впечатлениями. Впрочем, впечатления детские, но осмысливались они сейчас, уже не в детском возрасте. Люба …, Федор Михайлович …, что это случайное совпадение или ассоциации имен с запахом осени и прелой листвы возвращают меня в далекое прошлое. Один древний философ писал: «Будущее — это то, чего мы ждем, оно проходит через настоящее - то, чему мы внимаем, и уходит в прошлое, туда, о чем мы вспоминаем». Но если мы ничего не ждем, то будущего уже нет, и время движется вспять, перенося прошлое в настоящее.
Я вспоминал другую Любу, маленькую девочку, лет четырех. Она сидела на большой русской печке, в застиранном фланелевом платьице. Стриженная головка закутана большим серым платком. Печка старая, глиняная штукатура местами отвалилась, обнажая закопченные кирпичи. Девочка что-то напевала, простуженным не по-детски хриплым голосом. Укачивала куклу. Кукла сшита из серых тряпочек, с квадратной головой, на которой чернилами нарисованы глаза, нос, рот.
Это сестра моего школьного друга Федьки. Федора Михайловича, как иногда называла его учительница, вызывая к доске. Иногда она прибавляла, улыбаясь: «а что скажет по этому поводу наш Достоевский». Он вставал, что-то смущено бормотал, а весь класс смеялся. Мы с ним были самыми маленькими в классе, и когда, на уроке физкультуры, всех учеников выстраивали в одну шеренгу мы оказывали в конце. При этом начинали толкаться, чтобы не стать последним. Федька жил в деревне, километров в двух от военного городка, в котором и находилась наша семилетняя школа. Дорога из деревни шла через небольшой лесок и выходила на бетонную трассу, по которой ездили машины на военный объект. Иногда по пути в школу, Федьку подвозили на попутке до КПП, но чаще ему приходилось идти пешком через лес, так удавалось немного сократить дорогу. КПП — это контрольно-пропускной пункт, на котором дежурили солдаты. Федьку знали все и пропускали без всяких документов. Зимой ему приходилось добираться по снегу. Он привязывал к портфелю веревки и одевал его на плечи, как рюкзак. В хорошую погоду, на лыжах он добирался до КПП даже быстрее чем летом. Бегал он на лыжах без палок, лучше всех в классе.
После уроков я показывал Федьке наш городок. Мы лазали по настоящим окопам, в которых тренировались солдаты, катались на качелях на детской площадке, а иногда удавалось пробраться в клуб, где солдатам показывали кино. Я приглашал его к себе домой, но он всегда отказывался, ссылаясь на то, что «Мамка будет ругаться». Затем я провожал его до КПП. Там мы подружились с одним солдатом. Его все звали Мурза, так и мы с Федькой его называли. Мурза был родом из средней Азии, по-русски он говорил хорошо, но с характерным акцентом. По вечерам ходил в нашу школу, где его и еще нескольких солдат учили писать и читать на русском языке. Мурза был хорошим человеком, добрым, к нам, мальчишкам, он относился как-то по-отечески заботливо. Видимо, за годы долгой службы ему не доставало обычного семейного тепла. Да это и не удивительно, ведь в то время служили не год и даже не два, а все три или даже пять, уже не помню. На КПП в небольшой подсобке, где стояла печка, Мурза угощал нас чаем с кусочками сахара. Чай пили вприкуску. Рассказывал, как у него на родине тепло, какие вкусные фрукты растут, особенно нахваливал хурму. Но что такое хурма мы с Федькой так и не поняли. Когда Мурза получал посылку из дома, то обязательно угощал нас грецкими орехами и сушенным инжиром. Федька никогда не съедал все угощение, а часть его аккуратно заворачивал в платок и уносил домой. «Это Любке» - говорил он. Я тоже оставлял часть угощения для его сестры.
Этой осенью наш класс приняли в пионеры. Все ходили в ярких красных галстуках. Но вот беда. Если у нас, детей военнослужащих, галстуки были отглажены, то Федька все время приходил в помятом галстуке. Его несколько раз вызывали на совет пионерской дружины. Председатель совета, отличница из седьмого класса, стыдила Федьку и требовала, чтобы ему мама каждый день гладила галстук. Федька как правило молчал. Иногда огрызался: «Да гладила мамка галстук, гладила. Он под фуфайкой мнется». Так продолжалось несколько дней. Наконец эта юная отличница написала, как я предполагаю, гневное письмо его маме. А чтобы убедиться, что письмо попало по адресу, дала мне поручение, как другу Федьки, проводить его домой и вручить письмо.
Не знаю почему, но Федька никогда не приглашал меня к себе в деревню. Если я его провожал, то только до конца леса. «Всё, дальше я сам» - говорил он и мы расставались. В этот раз мы шли с ним вместе. Всю дорогу он хмурился и молчал. И даже пара хороших белых грибов, которые попались по пути его не обрадовали. Федькин дом был на окраине деревни. Огромный деревянный сруб, крытый соломой, с черными от старости бревнами и маленькими окошками, стоял в окружении зарослей кустарников и засохших деревьев. Покосившийся забор прятался в бурьяне, а прямо перед домом сверкала огромная лужа, отражая унылое осеннее небо. Ступеньки на крыльце сгнили. В сенях было темно и пахло скотиной. В единственной комнате, с большой русской печкой посередине, высоко под потолком, слабо мерцала электрическая лампочка на длинном проводе. Лампа слегка раскачивалась, отбрасывая на стены причудливые тени. Около печки суетилась пожилая женщина. А может быть и не пожилая, но так мне тогда показалось. Это была его мама. Ее плохо помню. На печке сидела Любка и показывала мне свою куклу с квадратной головой. При виде меня, мама как-то засмущалась и стала называла меня на Вы. Я передал письмо. Прочитав, она вскинула руки: «Да ведь глажу я его каждое утро, глажу, но мнется он пока Федька до школы дойдет». Мне было неловко и стыдно. Лишь помню, мы решили, что галстук Федька будет укладывать в портфель, а одевать, когда придет в школу. После этого от Федьки отстали, хотя галстук все-таки выглядел неопрятно. Уже сейчас я понимаю, что у всех нас галстуки были шелковые, красно-алые, а у Федьки темно-бордовый сшитый из какой-то тряпицы.
Осень вступала с свои права. Шли затяжные мелкие дожди. Деревья сбросили листву и лес стоял как-то непривычно голым. В нем было холодно и сыро. Уже несколько дней Федька не появлялся в школе. Я думал, что он простудился и заболел. Ближе к концу последнего урока в класс заглянул Мурза. Учительница вышла с ним в коридор, и они о чем-то долго разговаривали. Вернулась она в класс взволнованная, даже мы, дети, понимали, случилось что-то нехорошее.
- Андрей, - обратилась ко мне учительница, - собери портфель, в коридоре тебя ждет Мурза. Сегодня в школу можешь не возвращаться.
Мы шли по направлению к КПП. По дороге Мурза негромко повторял: «Ай, ай, ай, …. Федька, … ай, ай, … беда, беда». На мои вопросы он не отвечал. Неизвестность и неожиданный визит Мурзы немного пугал. На КПП, в подсобке у окна стоял Федька. Я обрадовался и бросился к нему.
- Что случилось, почему ты не в школе? Ты, что – болел?
Федька молчал. Он как-то осунулся, похудел, глаза были красные от слез, но он не плакал.
- Мы с Любкой уезжаем в Рязань. Приехала сестра мамки с мужем, чтобы забрать нас. – Он грустно вздохнул, - уезжаем навсегда, я не хочу уезжать, - всхлипнул он. Мурза стоял рядом смотрел на нас и все повторял: «ай, ай, беда, беда-то какая…»
- Да что случилось? – я посмотрел на Мурзу, потом на Федьку.
Он опустил голову, затем глубоко вздохнул и сказал:
- Мамка папку убила …
- Как убила? –
- Да так, он пришел пьяный, стащил с печки Любку и стал ее бить, а мамка как раз у печки дрова колола топором, ну и … топором… Приезжала милиция … Нас с Любкой хотели отдать в Детский дом.
Я смотрел на Федьку, он на меня. Мы вдруг обнялись и оба заплакали. Мурза нас успокаивал: «Беда пройдет, не надо плакать, вы же уже большие, вы же мужчины». Федька рукавом смахнул слезы.
- Ну всё, мне пора, а то, тетка с мужем будут ругаться. -
Мы стояли с Мурзой у окна и смотрели, как по обочине дороги, сгорбившись под дождем, удалялась маленькая фигурка мальчика в телогрейке и кепке. Через некоторое время его догнала большая машина с кузовом крытым брезентом, открылась дверь в кабину, и увезла Федьку. По стеклу окна тоненькими струйками стекали капли дождя. Тогда мне казалось, что сама осень, плакала провожая Федьку. Больше я его не видел, и о его дальнейшей судьбе мне ничего не известно.
Я лежал с закрытыми глазами и слышал как по стеклу барабанят капли дождя. И здесь, в настоящем, тоже дождь и тоже осень. В жизни каждого человека есть своя осень. В палату вошла Люба и закрыла окно.
- Ну вот солнце немного порадовало и опять пошел дождь. Андрей Викторович, вы не спите? К вам доктор.
В палату вошел Федор Михайлович. Померил пульс, артериальное давление.
- Давление у вас в норме, состояние стабилизировалось, так что готовьтесь к операции. Завтра будем вас оперировать. Я думаю, что всё будет хорошо.
У кровати стояла Люба и улыбалась мне.
- Я тоже думаю, что всё будет хорошо, - ответил я.