Элизиум

Часть первая

Считаю своим долгом предупредить читателя, что эта часть книги донельзя скучна и, по сути, являет собой один растянутый пролог. Читатель волен пропустить ее и считать, что все странные события будут сыпаться на главного героя исключительно по слепой прихоти судьбы.

Искатель смерти

Щедрое июльское солнце золотило сочно-зеленые пастбища и зреющие поля, раскинувшиеся до самого горизонта. По дороге, ведущей в Ханли-Касл, сверкая хромированными деталями и ровно рыча, несся дорогой белый кабриолет.
Развалившийся на заднем сиденье владелец авто накрыл лицо белой летней шляпой, словно пытался вздремнуть, устав от созерцания загородных красот.
Ему было лет сорок. Холеное бледное лицо из тех, что бывают лишь у очень богатых ценителей ночной жизни, с по-детски капризным ртом и необычайно бесстрастными, блеклыми глазами, под которыми уже начали скапливаться нездоровые мешки. Вялая черная прядь безвольно спадала на лоб.
– Знаешь… я, наверно, подарю эту колымагу тебе, – промурлыкал джентльмен из-под шляпы. – Будешь сдавать в прокат, наживешь состояние.
– Сэр… – запыхтел водитель. – Я ну… п-право же…
– Это не шутка. Бери, пока дают! Если не хочешь зарабатывать на ней, можешь кататься сам. Налейся пивом и вмажься в какой-нибудь столб, чувствуя себя миллионером. Ха-ха! Ладно, не обижайся… Но я же вижу, что она тебе нужна. С какой нежностью ты лапаешь руль, как трепетно проводишь тряпкой по стеклам – я так даже к любимой женщине прикоснуться не сумею.
Он cдвинул на голову шляпу, щурясь от лучей, устремил тоскливый взгляд на далеко белеющую в зелени лугов россыпь овец.
– Наслаждайся этой жизнью… пока можешь.
Спустя час они подкатили к берегу реки.
Водитель в изумлении затормозил и приподнялся с сиденья, не веря своим глазам.
Каменный мост через реку был разрушен. Причем разрушен давно, так что громоздившиеся на дне обломки уже позеленели и махрились водорослями.
– Что за черт… – пробормотал водитель. – Ну и глушь!
За рекой, обнесенная ажурной оградой, высилась громада ветхого особняка, в котором, кажется, никто не жил уже лет тридцать. Многие окна были выбиты, сад превратился в дикие дебри с белеющими призраками статуй.
– Посмотри по карте, – посоветовал хозяин. – Они же не могли нас обмануть.
Водитель достал из ящика для перчаток дорожную карту и развернул ее. Ошибки не было.
– Но здесь никто не живет, – проворчал водитель, почесывая затылок. – Даже если б и жил…
– Это здесь!
– Я вас туда не довезу. Это н-невыполнимо.
– Почему? А в обход? Доехать до Ханли-Касл, там наверняка есть мост…
– Вон, посмотрите, – водитель указал на противоположный берег, обегая его опытным взглядом.
В полукилометре позади особняка глухой стеною с востока тянулся корявый, сумрачный лес. На западе почва вздымалась крутым холмом, окаймленным внизу каким-то до странности мертвым сухим, колючим кустарником, напоминающим проволочные заграждения на линии фронта. Сбегающая вниз по склону тропинка терялась в ухабах. Казалось, в столь неудобном расположении дома был чей-то ехидный умысел.
– Та дальняя дорога проходит за лесом. Напрямик – не меньше часа пешком, и то если не заблудимся. Машину страшно оставлять: шпана деревенская обчистит и зеркала обломает.
– Что за кретинизм!
– Мост, сэр… Был бы цел мост…
– Они смеются надо мной! – вспыхнул джентльмен, и его бледное лицо исказилось судорогой.
Он выскочил из машины, сжимая трость.
– Нет, эти твари будут разговаривать с моим адвокатом! Дьявол! Им это не сойдет! Я не соглашался на эту хибару, до которой еще черта-с-два доберешься!
Водитель нерешительно приблизился к обрывистому берегу и, что-то заметив внизу, опустился на корточки.
– Сэр!
Хозяин не сразу удостоил его вниманием.
– Сэ-эр! Там лодка!
Внизу, и правда, покачивалась на волнах привязанная к прибрежным кустам маленькая деревянная лодчонка с веслами.
– И что?
– Я так думаю, что… она тут для вас. Больше ею некому здесь воспользоваться.
– Я в нее не сяду! – с брезгливым негодованием усмехнулся хозяин. – Это... п-просто насмешка! За кого они меня держат?!
– Ну-у… по-другому только вплавь. Или мы даем крюк и идем через лес.
– Проклятье! Н-да…
Он с тревогой посмотрел на свой превосходный белый костюм и изящные летние полуботинки.
– Рехнувшиеся скоты!
Кряхтя и хватаясь за космы травы, слуга и хозяин кое-как сползли по обрыву к воде. Джентльмен с величайшей осторожностью залез в лодку, словно боясь, что та перевернется от его первого прикосновения. Водитель сел за весла.
Потом подъем на берег, немногим приятнее спуска. Испачканные в глине брюки, стоившие джентльмену новой вспышки гнева. Наконец, они стояли у ворот особняка.
– Ты можешь идти, Эд.
– Э-э…
– Садись в лодку, плыви к машине и езжай домой! Машина твоя, как я уже сказал!
– Н-но… как же…
– Ну или не твоя – к черту! Исчезни!
– Хм… Что ж… Всего доброго, сэр.
Не проводив слугу взглядом, джентльмен поправил костюм и нервной походкой решительно направился через сад к тяжелым дверям дома. Дважды стукнул в дверь кованым кольцом.
Ждать пришлось довольно долго. Наконец, внутри послышались две пары шагов: тяжеловесно-старческие, сопровождаемые глухим стуком палки, и легкие детские.
Двери приоткрылись. На пороге стоял сухой, сутулый старик-дворецкий, самого неприятного вида, которому джентльмен дал бы по меньшей мере лет восемьдесят пять. Позади него в полумраке смутно маячила фигурка ни то ребенка, ни то карлика. Скорее, впрочем, карлика, судя по непомерно большой голове.
– Добро пожаловать в Коллингвуд-холл, сэр! – пророкотала старая развалина.
– Да, здрасьте.
– Прошу вас!
Гость вошел в слабоосвещенный холл.
«Как в этом сарае вообще можно жить?» – с содроганием думал он. – «Гниль, плесень, крысы, сквозняки! Нет, это точно какой-то обман!»
– Послушайте! – гневно заговорил он, надвигаясь на дворецкого. – Сколько лет… Сколько, черт возьми, десятков лет прошло с тех пор, как было сделано фото этого дома, которое мне показали? Что у вас с мостом? Какого дьявола я должен плыть к вам на лодке, как драный Робинзон? Я заключил с вами… с вашим хозяином, будь он проклят, настоящий, не липовый, не клоунский договор, составленный моим личным юристом. И если все это чья-то уродская шутка, клянусь, я позабочусь, чтобы из вашей хибары сделали психбольницу, а вы стали ее первыми пациентами!
Он чувствовал, что входит в раж, но уже не мог остановиться.
– Вы не поверите, что я сделаю со всей вашей шайкой! Вы у меня запоете! Мрази, да к-как вы посмели…
– Мистер Морель! Сэр! – невозмутимо прервал его дворецкий. – Вы можете осмотреть дом сверху донизу, и, если вам хоть что-то придется не по вкусу, мы выплатим неустойку, как значится в договоре.
– Мне не нужно осматривать, я уже вдоволь насмотрелся на ваши битые окна! Что у вас тут творится зимой, хотел бы я знать?
– Прошу! – дворецкий посторонился, холодным жестом предлагая гостю войти в зал.
– Л-ладно… – трясясь от злости, выдохнул джентльмен. – Тем хуже для вас!
Он двинулся к дверям, но вдруг скосил глаза и чуть не подпрыгнул от ужаса.
– Что за…
В сумраке он впервые ясно разглядел, что представлял собой карлик, вертевшийся за спиной дворецкого. Это было жутковатое существо неопределенного пола, с громадной, совершенно лысой головой, на лбу которой вполне отчетливо проступали крохотные рожки. Кажется, его кожа имела серо-пергаментный цвет. Одето оно было в красную, шитую золотом лакейскую ливрею с белыми чулками.
– Что это за тварь?!
– Это… А-а это Питер. Жертва кровосмешения, – обыденно-хмуро промолвил дворецкий. – Несчастный ублюдок. Но о-очень исполнительный. Хлопните в ладоши, и он появится в любое время дня, чтобы исполнить вашу волю. Питер, а ну поприветствуй хозяина!
Карлик безмолвно согнулся в заученном поклоне.
– Говорить не умеет, но понимает все.
– Забавно! У вас тут точно цирк-шапито – даже уродцы есть! Я не желаю его видеть, понятно! Если я здесь задержусь хоть на час… Вышвырните его! Немедля!
– Он часть этого дома, я могу лишь запереть его в кладовой или…
– Заприте!
Шипя ругательства, джентльмен со сжатыми кулаками ринулся в открытые двери зала.
Зал оказался на удивление неплох. Оконные стекла целы, скатерть на столе идеально бела, ни толстого слоя пыли на ковре, ни отставших от стен обоев, ни единой трещины в чистых, сверкающих бокалах. Простолюдин мог бы даже восхититься роскошью обстановки, но мистер Морель, оценив состояние комнаты, тут же двинулся дальше.
Он побывал в ряде помещений первого и второго этажа, вид которых ничуть не соответствовал безобразной наружности дома.
– А где выбитые окна?
– Не понял вас, сэр.
– Где выбитые окна, которые я видел, когда подходил к дому?
– Вы уверены, что видели?
– Да, черт возьми, на все сто процентов!
– Хм… Сейчас жаркая пора, мы открываем окна в разных комнатах, чтобы не было духоты. Но разбитые…
– Что за вздор! – гость развернулся и стуча каблуками направился к лестнице. – Идемте, я докажу вам! Этот дом выглядел так, будто в нем разорвалась бомба!
Он выбежал из особняка и, не сомневаясь в своей правоте, принялся разглядывать фасад.
Мистер Морель ненавидел, когда его оставляли в дураках. Но потрясение, испытанное им в тот момент, вымело из головы даже злобу.
Перед ним, по-прежнему, стоял ветхий, не знавший ремонта, однако, ничем больше не доказывающий свою бесхозность, дом. Все окна в высоких решетчатых рамах были безупречно застеклены. Некоторые из них, и правда, оказались приоткрыты.
«Эд подтвердит! Надо позвонить домой, пусть вернется сюда и докажет… Ах, чтоб его! Он же еще в пути!»
– Как видите, сэр, окна у нас в порядке.
Дворецкий с усталым презрением в глазах подковылял к незадачливому обличителю.
– Единственный раз, когда мы лишились стекол – это было двенадцать лет назад. Во время грозы ветром повалило клен…
– Так, ладно! Хотя я готов поклясться… М-м… Знаете, возможно, я погорячился, и ваш дом не так уж плох.
«У меня тепловой удар!» – пришла в голову внезапная догадка.
– Но, в любом случае, нужно починить мост. Это просто мерзость! Оскорбление любым визитерам!
Подбирая с земли собственное достоинство и проклиная в мыслях весь мир, Морель вернулся в дом. На пороге его вдруг охватил дремавший все это время на дне души панический страх. Он вспомнил (не умом, которым помнил об этом всегда), а сердцем конечную (без какой-либо двусмысленности) цель своего приезда.
Закурил, чтобы сбить тревогу.
– Когда я увижу хозяина дома?
– Завтра. Возможно. Если обстоятельства его не задержат.
– Хах! Прекрасно! Я сделал его семью наследниками моего состояния, а этот… чертов каббалист даже не счел нужным меня встретить!
–  Прошу прощения, сэр. Он оставил вам письмо в вашей будущей комнате.
Зайдя следом за дворецким в одну из роскошных спален особняка, Морель поднял с ночного столика исписанный лист бумаги.
«Дорогой мистер Морель, приношу глубочайшие извинения… Да-да… Для нас огромная честь… Хм-хм… Да, конечно, честь! Как же иначе!»
В его памяти соткался тот недавний (и уже несказанно далекий) день, ставший ни то Рубиконом, ни то Стиксом во всей его судьбе.
Он, развалившись в кресле и дымя сигарой, с ленивым сарказмом раскрывает перед автором письма самые темные сундуки своей души:
–  Да, вы не ошиблись, я смертельно болен! Лет через тридцать, в лучшем случае, сорок, я превращусь в холодный серый труп. Жизнь – самая долгая и безнадежная болезнь из всех, что существуют. Но я хозяин своей жизни! Много лет назад я дал себе слово не доживать до старости. Эта игра не стоит свеч, надо бросать карты и уходить из казино, пока ты в выигрыше! Вы согласны? Я испытал все, что только можно на этой дурацкой планете и теперь желаю для себя королевской эвтаназии! Я хочу умирать в течение многих дней от наслаждения и восторга. Понимаете, о чем я? Ваши рекламные агенты заверяли, что вы в состоянии это сделать с помощью ваших гипнотических трюков и разного рода химии. Только ни слова про магию, я в нее не верю! Так вот, если вам это удастся, я озолочу ваше семейство на пять поколений вперед. Если же нет… Поймите правильно, как только я почувствую фальшь или какое-то насилие над собой, я проживу ровно столько, чтобы заставить вас дорого пожалеть об этой афере. Вас будут судить за покушение на мою жизнь. Се клэр по ву, как говорят французы. Вам ясно? Ну что ж… Да! Важнейший пункт: кроме физического наслаждения и душевной эйфории я хочу испытать изумление. Хочу увидеть то, чего нет и не может быть. Что-нибудь э-э… Только без пошлятины, вроде парящих в воздухе предметов. С детства ненавижу цирк! В общем и целом, выражаясь деловым языком, я хочу купить у вас за свои девять миллионов достойную, комфортную смерть, которой позавидовал бы каждый. Вы ответственны за качество товара.
Он вернулся к тексту письма:
«В вазе рядом с вашей кроватью…»
На столике, и правда, стояла широкая хрустальная ваза, полная каких-то симпатичных шершаво-золотистых шариков, размером с крупные бусины.
«Каждая из этих золотых сфер вмещает один год вашей предстоящей жизни. Чтобы испытать счастье, раздавите сферу пальцами и, растерев осколки в мелкую пыль, развейте в воздухе».
Морель запустил пальцы в шарики и осторожно поигрался ими.
«Н-да! Вдыхать пыль… Боже, как оригинально!»
– Через два часа начинается ужин, – прервал тишину дворецкий. – Вы хотели бы спуститься в зал или принять пищу здесь?
– Мне все равно, я не голоден.
– Если вам что-то понадобится…
– Как ваше имя?
– Себастьян.
– Себастьян… Идите, поиграйте со своим гомункулом!
– Да, сэр.
– Исчезните!
Дворецкий поклонился и, с ледяной злостью сверкнув глазами, покинул комнату. Еще с минуту из коридора доносилось его угрюмое шарканье и стук палки.
Оставшись один, Морель выпил из графина воды, нервно вытер вспотевшие ладони и, чувствуя себя так жутко-прекрасно, как ни разу в жизни, сел на кровать.
Взял из вазы одну сферу. Он не был уверен, что хочет ее раздавить, лишь представил себе это.
Почти против воли пальцы сами сомкнулись, с нежным хрустом превратив тонкую скорлупу в ворох золотого праха, гораздо мельче и легче песка. Не успел Морель испугаться своей неловкости, как воскурившаяся дымкой сверкающая пыль, подхваченная дыханием, хлынула ему в рот, в ноздри и даже в глаза. Он чихнул и заморгал. В носоглотке остался щекочущий привкус.
Морель почувствовал, что все меняется. Как будто что-то подмешали в тусклую цветовую палитру серо-коричневой спальни. По-иному закружились пылинки в лучах солнца. Иначе заиграли каплевидные хрусталики люстры. Шелковый шнур, приводящий в действие полог кровати – даже он преобразился, став вдруг похожим на нежную девичью косу...
– Нет, это банально! – мотнул головой Морель. – Обычное помутнение... Даже если я сейчас почувствую восторг – это не будет иметь никакого отношения к счастью.
Пение птиц за окном, шевеление полупрозрачных теней штор, прикосновения ветра – все вокруг заражалось этой непостижимой странностью.
– Ну... и?
Ни то за стеной, ни то этажом выше где-то незаметно заиграла странная, ни на что не похожая по своему звучанию, варварски притягательная ворчаще-жужжаще-завывающая музыка.
Морель понял, что ему нравится.
Он блуждал по комнате, вслушиваясь в причудливые переливы мелодии, как охотник прислушивается к шорохам леса.
– Так, так, уроды! Вот тут у вас уже есть шанс меня удивить...
Ему никак не удавалось понять, откуда проистекает эта изумительная мелодия. Казалось, она исходила прямо из стен. Инструменты, рождавшие ее тоже оставались загадкой.
Морель вспомнил, что много раз тщетно пытался объяснить самому себе, что такое музыка: единственный нематериальный феномен бытия, который его искренне и глубоко волновал. Но, даже освоив искусство музицирования и умея вникать в потоки симфоний, он не мог хоть сколько-то близко подобраться к разгадке этой многотысячелетней тайны.
«Что такое музыка? Да-да… Первобытные переживания долгой поколенческой цепочки наших предков, научившихся вгонять себя в определенные состояния с помощью ритмичных звуков», – вертелись в мозгу тени размышлений, которые прежде никак не удавалось втиснуть в словесную оболочку. – «Быть может, это и есть самая натуральная основа цивилизации? Мать культуры и языка? Поговаривают, что первые люди учились говорить через песнопения. Но… дьявол! Что же собой представляет эта музыка? Она не несет никакой информации, никакого смысла, это просто вибрации воздуха в ушах. Хотя, с другой стороны, несет ли какую-то информацию вой ветра, шум волн, топот копыт, тоскливый крик птицы в ночи? Да несет! Это все звуки, помогающие ориентироваться в окружающем мире. Звуки, предупреждающие, настраивающие на определенный лад. А музыка… Музыка, стало быть, это их вольные комбинации! Своеобразный спектакль, разыгрываемый при помощи воспроизведенных фальшивых сигналов природы!»
Окрыленный своей догадкой, он победно фыркнул и притопнул ногой.
– Вот так! Я, все-таки, додумался!
Дверь спальни отворилась. Морель вздрогнул, осознав, что не один.
На пороге стояла смуглая (или, быть может, невероятно загорелая) девица испанского типа, высокая, атлетично-стройная брюнетка, с остро отточенными, словно вырезанными из дерева, чертами лица, с невероятно большими, хищными как у ягуара, ярко-карими глазами, под порочными изломами бровей. Ее острые плечи и руки, не скрытые под черным вечерним платьем, покрывала жутковато-затейливая мозаика татуировок: ни то вьющиеся растения, ни то змеи, образующие зловещие узоры, издали напоминающие сплошную чешую рептилии. Нечто подобное у женщин Морель видел лишь пару раз в самых злачных притонах Ист-Энда. Длинные волосы, цвета воронова пера, водопадом спускались по спине.
Женщина улыбнулась чарующими багровыми губами, сверкнула глазами и беззвучно, словно призрак, стала приближаться.
«Банально!» – напомнил себе Морель.
Ее руки двумя удавами обвили его шею. Он хотел что-то выдавить из себя, но слова сухим комком застряли в горле. Ее зрачки прожигали душу и разум насквозь, как лучи от увеличительных линз.
Морелю привиделось, будто вьющиеся татуировки, оплетавшие ее тело, извилистым роем стали вдруг покидать свою хозяйку и расползаться по светлому сукну его пиджака, по белой ткани рубашки, как мелкие юркие змееныши норовя добраться до вожделенной плоти. В иной раз он в ужасе отскочил бы, визжа и отряхиваясь. Однако теперь его охватывал блаженный трепет.
Она обволакивала его своими живыми путами, становясь все ближе и страшнее, точно врастая и вгрызаясь в него. Но он не мог оторвать от нее взгляд, как зачарованный мотылек от свечи. Он чувствовал ее сладкое дыхание, прикосновения точеных грудей, стянутых жестким платьем.
– Я… – зачем-то начал он.
– Знаю, – ответила та.
И вдруг он увидел перед собою два узких змеиных зрачка, ядовито-клыкастый нечеловеческий рот, из которого на миг вынырнул, трепеща как серпантин, тонкий раздвоенный язык.
Это была какая-то адская тварь с полотен Босха. И Морель ощутил обдавшую его в следующий миг волну ужаса, смятения и… желания. Он никогда не желал адской твари. Но сейчас и здесь его будто прорвало.
«Это прекрасно! Восхитительно! Мечта!»
Их губы сомкнулись. Он даже не заметил, как очутился с ней на полу. Она извивалась в его объятьях, превращаясь в настоящую змею. Или ему это только чудилось…
Все, что случилось дальше, напоминало дичайший, захватывающий сон.
«Зме-ейка…» – хрипел Морель, впиваясь ногтями в ковер и чувствуя, как его онемевшее тело всасывается в бездонную, завораживающую, все туже стискивающую утробу. – «Моя зме-ейка…»

Мистер Коллингвуд

– М-мистер Морель! Я т-так рад вас в-видеть! – осклабился в деревянно-вымученной улыбке мистер Коллингвуд, когда Морель, сонно пошатываясь и держась за перила, стал спускаться по лестнице к столу.
– Да… Доброе утро!
Морель криво уселся на услужливо выдвинутый горничной стул, чуть не угодил локтем в тарелку с овсяной кашей.
– Я не голоден. Кофе!
Он протер глаза.
– Как п-провели ночь?
Напротив него, ссутулившись, сидел уже виденный им однажды полноватый человек, с каким-то отчаянно-жалким, конвульсивно дергающимся, точно готовым в любой момент расплакаться, лицом. Брови съехались неровным домиком, виноватая кривозубая улыбка навевала мысли о гротескных иллюстрациях из детских книжек.
– О! П-простите! Я н-не т-то имел в в-виду, – тут же испугался хозяин дома, замахав руками. – Я х-хотел лишь уз-знать, ка-как вы спали?
«Заткнись!» – мысленно потребовал Морель.
Он презирал заик.
В мозгу по-прежнему стоял терпкий дурман. Стоило лишь качнуть головой, и муть, поднявшись густым облаком, заволакивала остатки мыслей.
– Вполне. Она была… прелестна.
– Э-ы к-кто?
– Ну эта… змееподобная… Как ее?
Коллингвуд озадаченно вытянул лицо, став чем-то похожим на изумленно-грустного переевшего Пьеро.
– Эта…
«Не могла же она мне привидеться?» – промелькнула смутная догадка. – «Или могла?»
– Неважно. И вообще, раз уж я начал убивать себя, может, вы как-нибудь избавите меня от ваших расспросов?
Морель ощущал раздражение. Его вдруг взбесило, что кофе до сих пор не подан, а перед ним еще стоит эта дурацкая каша с желтыми разводами масла и вяло вьющимся паром. Воспоминание о раздавленном годе жизни стиснуло сердце когтистой лапой.
– Свои деньги вы получите до последнего пенни, мистер Коллингвуд. Так что не стоит устраивать спектакль человеколюбия…
Наступило минутное молчание. Было слышно, как хозяин нервно стучит ложкой, точно стараясь заесть скверное впечатление от разговора.
– Простите, у меня… Я как будто встал не с той ноги, – несколько смягчившись, промолвил Морель, когда кофе был принесен.
На смену убаюкивающей муторности приходил свежий утренний подъем.
– Н-не ст-тоит, это й-я виноват.
– Ко мне в видениях… или наяву являлась одна татуированная особа. Она реальна?
– Э-э… в-вполне возможно. Меня же н-не было д-дома в тот день.
«Странно…» – подумал Морель.
– А у вашего дворецкого… его зовут Себастьян, так?
– А-а да.
– У него вроде бы есть мелкий помощник-карлик.
Существование желтокожего гомункула Питера вдруг показалось Морелю еще менее правдоподобным, чем визит женщины-змеи.
«Таких существ на свете просто не бывает. Он же даже не человек!»
– А Па-питер! Д-да, он-н с-служит здесь.
– Хм…
– Я п-причастен к е-его созданию, – не без гордости признался Коллингвуд.
Мореля передернуло.
Хозяин озарился улыбкой и три раза хлопнул в ладоши.
Сперва Морель решил, что он таким образом зовет прислугу. Но очень скоро из коридора донесся частый, звонкий топот детских ножек, и Мореля передернуло второй раз.
– Нет!!! Я не желаю его видеть!
– О-о, па-па-па-простите!
«Господи, он же обещал его запереть…»
Морель уставился в кофейную чашку, сделал из ладоней шоры, чтобы не осквернять свой взор.
Он слышал, как, щелкнув, приоткрылась дверь, и Коллингвуд, отчаянно шикая и взмахивая руками, велел Питеру исчезнуть.
– Черт побери, я разорву договор и оставлю вас без гроша! Если еще раз… Вам ясно?
– А… м-м… Я п-приношу в-вам с-св-вои…
– Извинения! Да-да-да!
Морель брезгливо пригляделся хозяину, прикидывая, каким образом этот корчащийся пингвин мог быть «причастен» к созданию того, что только что стояло в дверях.
«Каббалист, декадент… к тому же, явно недоразвитый… До какого дна скатился этот урод?»
– А, кстати, где ваша семья? – Морель вспомнил, что перед ним, как он прежде был уверен, сидит семейный человек.
– Д-дети ра-разъехались, ж-жена в п-пансионате… лечится от д-депрессии. Ма-матушки н-нет уже т-три года.
Лицо Коллингвуда на мгновение исказилось мучительной тоской.
– Если честно, сперва я подумал, что само ваше приглашение – какой-то мерзотный трюк. Особенно, когда мне пришлось переплывать реку на лодке. У вас же не так все скверно с финансами, почему вы не почините мост, не отреставрируете дом, не вырубите эти чертовы кусты?
– Они бы н-не одобрили, если б я эт-то сделал, – прикусив губу промолвил Коллингвуд, многозначительно обводя взглядом зал.
Морель чуть не спросил: «Кто – они?» но догадался, что полусумасшедший мистик боится населяющих дом духов. Вполне логично для такого персонажа.
Стенные часы глухо пробили полдень.
– Н-не х-хотите по-поохотиться на уток? – вдруг оживился хозяин. – Или у-увидеть ок-крестности?
– Нет. Послушайте… А как это работает? Я про эфтаназию, – Морель пристально посмотрел собеседнику в глаза, вспомнив, что из-за отупения все это время упускал из виду самое важное. – Эти золотые шарики в моей спальне, они что содержат смертельный яд в крохотных дозах?
– О-о нет!
– А что же это тогда?
– Это г-годы вашей жизни.
– Серьезно?
– Д-да!
«Нет, его не выведешь на чистую воду», – подумал Морель. – «Он сам верит в свой бред!»
Он вдруг разразился отчаянным хохотом и врезал ладонью по столу.
– Я же сдыхаю, черт меня дери! Совсем из головы вылетело! Там-там-тадам!
Он пропел похоронный марш и в блаженной муке уставился в потолок.
– Идиотам не понять…
– М-может быть, от-ткажетесь?
– Вам не нужны деньги?
– М-м…
– Я уже все решил! Если вас гложут сомнения или совесть свербит, вызывайте мне машину, и я сваливаю! Лучше уж накуриться вусмерть в опиумном баре, чем жрать тут вашу овсянку и слушать декадентские причитания!
Он почувствовал, что перегнул палку: Коллингвуд был готов расплакаться.
– Не принимайте близко к сердцу.
Хозяин чуть слышно отхлебнул кофе, глядя на Мореля, как провинившийся первоклассник на сурового учителя.
Дело, разумеется, было не в деньгах. Просто владелец дома был ничтожеством с маленькой буквы, психологическим лилипутом, жаждущим видеть исполина в каждом встречном.
– Вы ведь можете представить себя на моем месте? – продолжал Морель, – Хотя… вряд ли можете.
– А-э м-мистер М-морель!
– Да, что?
– Через т-три недели, е-если вы ос-станетесь, у нас б-будет пя-пятидесятилетие нашего к-клуба. П-приедет много гостей с-со всего света. Я по-почту з-за честь, если…
– Составлю вам компанию?
– Ага.
– Ну… Впрочем, почему бы нет?
– К т-таким, как вы м-мои д-друзья питают о-оч-чень большой интерес.
– А что за клуб?
– Н-не могу вам с-сказать.
Морелю представился скучный сектантский обряд: черные балахоны, пентакли, факелы, загробный голос медиума.
«Почему бы и нет? Что я здесь потеряю, кроме своей жизни?»
– Познакомлюсь с вашими ведьмами.
– Кхи-кхи-кхи! – восторженно давясь, захихикал Колинвуд, пряча голову в плечи. – Они в-вас н-не разочаруют.
– Если доживу. Скажите прислуге пусть наведет у меня порядок. Пойду, прогуляюсь.
Морель встал из-за стола.

Крысиный король

Дни проносились, как вагоны экспресса. Морель уничтожал шарики один за другим, предаваясь всепоглощающим, все более сумасшедшим наслаждениям, которых прежде не мог нафантазировать даже в самом смелом бреду.
В свободное от страстей время он мрачно шатался по дому и окрестностям. Болтал с Коллингвудом, хамил Себастьяну, хватал за талию молодую горничную, имя которой почему-то никак не мог запомнить. Периоды безмятежной апатии сменялись взрывами злости и наплывами предсмертной хандры.
Что определенно радовало Мореля, так это хорошее самочувствие и ни на йоту не меняющееся отражение в зеркале.
«Старость – вот истинный монстр! А не смерть…»
Постепенно частые погружения в мир грез начали воздействовать на разум Мореля, вводя его в полупьяное, расслабленное состояние. Это было именно то, к чему он стремился. Если бы кто-то теперь сказал Морелю, что на него готовится покушение, и за любым кустом может прятаться вооруженный убийца, это показалось бы ему крайне оригинальным и даже забавным.
Однажды, гуляя по деревне, Морель пнул тявкнувшую на него таксу так, что та отлетела на два метра, вызвав истерику у пожилой хозяйки. Ничего, кроме игривого желания пнуть напоследок саму хозяйку в его сердце не проснулось.
Что слегка тревожило Мореля так это последняя часть договора, согласно которой его напоследок должны были еще и как следует удивить. Он понимал, что в его текущем состоянии удивляться больше нечему и незачем. Это все равно что пытаться рассмешить профессионального клоуна или разжалобить матерого палача. Однако, если этот пункт не будет выполнен, все полетит к чертям, и придется еще какое-то время влачить свое существование в этом убогом мире с чувством неоконченного дела.
– А ваши завтрашние гости, надо полагать, тоже любят кататься на лодочке? – вяло спросил Морель, пока Коллингвуд, скрипя уключинами, неумело греб к берегу.
– Н-нет, о-они п-предпочитают другой сп-пособ.
– И какой же?
– Вы м-можете ув-видеть завтра, – дергающееся лицо Коллингвуда вновь исказилось гримасой улыбки. – П-после восьми в-вечера.
– Интересно…
Морель так ничего и не увидел, потому что проснулся в одиннадцать. Если бы не спонтанный дневной сон, его глазам представилось бы в тот вечер интереснейшее явление. В густых сумерках, когда в лесной чаще визжали сипухи, а над горизонтом сияла багряной монетой полноликая луна, к рухнувшему мосту один за другим съезжались дорогие автомобили и солидные конные экипажи. Выходившие из них, прекрасно одетые люди, сверкая бриллиантами, постукивая тростями и непринужденно болтая, направлялись к провалу моста. Стоило им достигнуть края, как мгновенная зеленая вспышка в долю секунды перемещала их на другой берег, где они столь же спокойно продолжали путь. Каждого из них, традиционно склоняясь, приветствовали на ступенях дома Себастьян и Питер.
Клуб «Крысиный король» (названный так вопреки воле сорока восьми из сорока девяти его членов) отмечал свой полувековой юбилей. В самом главном, сверкающем едва ли не дворцовой роскошью зале горела многоярусная люстра и деликатно-тихо услаждал слух невидимый оркестр. Многометровый стол ломился от великолепных, точно нападавших за вечер с неба, дымящихся блюд, холодных закусок и изысканной выпивки на любой вкус. Занятые делом официанты в белых фраках и облаченные в красное, застывшие у дверей, лакеи в париках дополняли картину.
– Д-доб-бро п-пожаловать! П-прошу! – Коллингвуд в черном тесном фраке (теперь уже до карикатурности похожий на огромного пингвина) с зардевшимся лицом горячо приветствовал каждого из гостей.
Все происходило до странности обыденно: ни торжественных речей с фанфарами и овациями, ни хорового пения гимна, ни даже громких тостов не прозвучало в этом, как будто созданном для праздничного сотрясания воздуха, зале. Все прекрасно знали друг друга, а также то, что их общее дело (если это можно было назвать делом) не стоит каких-либо упоминаний. Поглощение яств и напитков, разговоры о политике и курсах акций, кокетливые сплетни и самодовольные рассказы о семейно-светской жизни – все, что занимало гостей.
Мистер Коллингвуд, преисполнясь нежности, смотрел в застывшие молочно-голубые глаза своей племянницы: слепой от рождения полу альбиноски по имени Селена. Болезненно-хрупкой девушки лет двадцати семи, с тонкими чертами лица и бледным, чуть розоватым оттенком кожи, чем-то напоминающим речной перламутр.
– Сч-частье д-для меня – это к-когда вы не ст-традаете, Селена!
– Спасибо.
– Я-а н-надеюсь, ч-что ваш п-папа еще приедет к-к нам здоровый и па-полный сил.
– Благодарю вас, дядя.
– Он при смерти, Стюарт, и вы это прекрасно знаете, – с железным спокойствием произнесла бабушка Селены: высокая, чем-то похожая на мрачную, оставшуюся от разрушенного замка, башню, седовласая особа с резко отточенным профилем и высокомерным, пронзающим взглядом хищной птицы.
Она неподвижно стояла в закрытом, глухом, словно сутана, черном платье, скрестив на плечах костлявые кисти белых рук. На ее груди по-старинному тускло поблескивал крупный изумрудно-сапфировый кулон в оправе красного золота, явно не догнавший моду на три-четыре столетия.
Рядом с облаченной в светлое платье Селеной она напоминала ночную мглу, неуклонно следующую за туманным осенним днем.
– Я н-не хотел б-бы в-в это верить, – помотал головой Коллингвуд.
Он осторожно взял Селену за тонкие пальцы.
– Б-буду ок-казывать вам па-помощь, ч-чем смогу.
Селена в который раз скромно поблагодарила любимого дядю.
Они вернулись за стол, обитатели которого уже давно разбились на группы по интересам и коротали вечер в пьяных остротах и ехидных откровениях. Молодежь, приехавшая с родителями, разбежалась по комнатам особняка. Кто-то отправился в бальный зал. Кто-то к ломберным столикам и бильярду.
– Можете не сомневаться, господа. Теперь, когда этот гаденыш О’Хиггинс убит, Ирландия вспыхнет вновь! – говорил, поглаживая седые усы грузный полковник с раскрасневшимися щеками, чьи серо-стальные глаза с легкой, почти вальяжной свирепостью поблескивали из-под мохнатых бровей. – Теперь республиканцев будут резать на каждом шагу и вешать на столбах. Они еще не знают, что такое настоящая гражданская война, но скоро узнают.
– Ну, в таком случае, друг мой, вам не о чем переживать, – осклабился поджарый, лысеющий, с лицом серым от щетины (несмотря на тщательную выбритость) коммерсант из Бирмингема.
Он поднял бокал, сверкнув рубиновым перстнем.
– За то, чтобы перезревший ирландский плод поскорее упал к вашим имперским сапогам!
– Да, будь моя воля, я бы не дожидался. Покончил бы в три дня с этим недогосударством! Н-нация ублюдков и дегенератов… – глубокомысленно и зло проскрипел полковник, глядя в мрачную бездну своих фантазий.
– Полковник Гиббс! – вспыхнула остроносая молодая дама, с торчащим из светлых, завитых волнами волос, черным пером, и столь же черными пятнами вокруг глаз. – Сколько можно просить вас держать это при себе! У нас интернациональное сообщество, а не милитаристский кружок угорелых патриотов! Вы сами прекрасно знаете: вы здесь в ином статусе и взяли на себя обязательства…
– Да, старина, послушайте, что говорит наша прекрасная графиня, – густой бас, сидевшего рядом толстяка с вечным брезгливо-утомленным выражением физиономии, обдал полковника коньячным перегаром. – Вы сами сейчас за-амечательно общаетесь с германцами, хоть они и не раз покушались на вашу жизнь. Ваш национализм до тошноты избирателен и непостоянен. Как ветренная женщина.
– Германцы не ничтожества, в отличие от… – хмуро пробурчал полковник.
– Кризис – вот, что сейчас важно, а не ваши наполеоновские пережитки прошлого! – донесся с другого конца стола резкий голос всклокоченного, сучащего под столешницей ногами, коротышки – биржевого спекулянта без определенного гражданства и места жительства.
– Нет никакого кризиса, Берни, он тебе приснился! – усмехнулся коммерсант.
– Конечно! Завтра не будет грозы, потому что сегодня светит солнце. А вам напомнить, что на этот счет писал Мизес добрых двадцать лет назад? Он описал именно все то, что сейчас разворачивается прямо на глазах у толп изумленных недоумков. То, что взрывной рост в производственных отраслях, сегодня обеспечен только лишь искусственным снижением процентных ставок, вы, надеюсь, в курсе? Это же не может длиться вечно! Золотой стандарт, пусть даже ослабленный центральными банками, в конце концов, заставит задвинуть инфляционную политику. Знаете, что тогда будет? Какой из всего этого единственный выход? Я бы назвал это тоннель в конце света! Сейчас американцы пытаются отсрочить обвал…
Он подавился и впал в такой душераздирающий кашель, что его любовница и официант стали по очереди судорожно колотить его по спине.
– А, в сущности, что так мешает нам в это поверить? – сумрачно произнес епископ Атчерсон – седой, до женоподобности прилизанный и круглолицый, с юркими, вечно настороженными глазками и напряженным ртом. – Я, понимаю, друзья, что, живя в эпоху аэропланов, радио и кинематографа, можно в какой-то момент безрассудно отдаться течению, забыв, что впереди пороги. Именно так все сейчас и живут. Но вы! Вы-ы… Как вы можете? Церковники пугают вас библейским концом – иные по слабоумию, иные, потому что боятся сформулировать, что в реальности несет для мира наибольшую опасность.
– И что же это, по-вашему, святой отец? – кокетливо поинтересовалась графиня Хантингтон.
– Романтики, оптимисты, светлоголовые теоретики и подобная сволочь, которая в последние годы народилась, как грибы после дождя, – вздохнул епископ, ковыряясь в десерте. – Я помню мир сорок лет назад, все были гораздо… богобоязненней, как я, по идее, должен профессионально выразиться. А на самом деле просто мудрее и осторожнее. Никто не орал, что, если убить десятки миллионов человек, войны на земле прекратятся. На того, кто заявил бы, что свободный рынок – это божий перст, ведущий мир в светлое будущее, смотрели бы, как на умалишенного. Что такое биржа? Перманентная массовая истерика, сошедший с ума муравейник, движимый инстинктом, но рвущийся за штурвал человеческой цивилизации. У нас был «Титаник» – сверхсовременный плавучий город, погибший в первом же плавании. И какой урок извлекли из его гибели все, кто называл его непотопляемым? Они взялись строить дирижабли: все больше, все выше, все быстроходнее. Эти небесные «Титаники»… Политика, экономика, искусство, семья – везде одно и то же. У нас под боком за десять лет вырос гигантский красный монстр, заливший кровью собственный флаг. Живое доказательство того, что бывает, когда сладкие галлюцинации ненадолго вытесняют реальность из мозгов людей…
– Качели! – воскликнула пожилая писательница из Франции (в прошлом журналистка патриотического толка), тряхнув кудрявой копной рыжеватых волос.
Гости перевели взоры на эту сгорбленную пиранью пира, не так давно известную всей Европе. В годы Великой войны именно она создала миф, будто немцы на полях сражений используют зубчатые «живодерские» штыки для истязания пленных. Ее усилиями страх и ненависть к немцам среди французских солдат выросли в разы.
– Простите?
– Любая прекрасная идея подобна качелям: чем сильнее запустишь их ввысь, тем больнее получишь по лбу.
– Ф самая точку, старая ты ф-ветьма! – пьяно прокаркал германский барон в роскошном белом мундире довоенного стиля.
– Держитесь за магию, как за материнскую юбку. Скоро она останется единственным прибежищем разума и логики в мире! – провозгласил смазливый двадцатилетний адвокат, вундеркинд, гений красноречия, недавно переехавший в Штаты, чтобы, вопреки закону, сделать там карьеру сенатора.
– За магию, черт ее дери! – рявкнул полковник, поднимаясь со стула.
– За то, что делает нас особенными!
– За нашу силу!
– За высшую благодать!
В который раз над столом увлеченно зазвенели, плескаясь, янтарные бокалы.
Сидевшие по правую руку от Коллингвуда Селена и ее бабушка безучастно наблюдали бьющий фонтан всеобщего самодовольства. Коллингвуд застенчиво, ни с кем не чокаясь, поднимал свой бокал. Помня о своих речевых язвах, он уже давно мудро устранился от застольных прений и бесед.
–  А вот и наше черное золотце! – раздался чей-то хмельной возглас с дальнего края стола.
Троюродная сестра Селены, черноволосая Иоганна, чьи татуировки и гипнотические чары так впечатлили Мореля, сверкнув белоснежной улыбкой (ничем больше не походившей на жуткий змеиный оскал) опустилась за стол и изящным жестом потребовала себе шампанского.
Несмотря на огромный интерес среди мужской половины, никто не попытался завести с ней разговор. Все знали, что Иоганна не говорит. Точнее говорит, лишь когда это нужно ей, а не кому бы то ни было еще. В глазах гостей эта странная особенность добавляла ей сходства с Селеной. Пусть даже ее немота, в отличие от слепоты сестры, не имела природных причин.
Где и как жила и чем занималась Иоганна, в точности не знал никто. Имелись сведения, что она уже в третий раз, под новым именем вышла замуж за очередного богатея ни то в Бразилии, ни то в Аргентине. Теперь ее избранник, по всей видимости, должен был в скором времени застрелиться или попасть под авто, завещав все свое состояние горячо любимой жене. Как и предшественники.
Бабушка Селены гневно поджала тонкую нижнюю губу, испепеляя Иоганну взглядом: та до сих пор ни единым движением глаз не выказала внимания родственникам.
–  Он скоро будет здесь, – отстраненно-сладко сообщила Иоганна, осушив бокал. – Я чувствую…
– К-ка-как?! –  первым встрепенулся Коллингвуд.
По столу побежал ошарашенный ропот.
– Мы его не ждали!
– Я точно слышала, что он не сможет…
– О, дьявол, как можно было ничего не сказать!
– Мне нужно подготовиться! Я всегда морально готовлюсь к таким встречам.
– Во-во ск-к… – дрожа от волнения, начал Коллингвуд.
Кто-то, не вытерпев, перехватил у него вопрос.
– Во сколько он прибудет, Иоганна?
– О-о… – Иоганна глубокомысленно подняла глаза к громадной пылающей люстре, потом перевела взор на двери холла. – Сейчас.
– Как?!
– Прямо сейчас.
Часы забили полночь. Смолк невидимый оркестр.
– О боже! – воскликнула графиня Хантингтон. – Я тоже чувствую его приближение! Ах! Пять! Шесть! Семь!
Она, как помешанная, принялась вдруг отсчитывать удары.
На десятом, вверху что-то пронзительно щелкнуло, и всех присутствующих накрыл мгновенный, поначалу совершенно непроглядный мрак.
– Одиннадцать!
Тяжелые шаги в холле.
– Двенадцать!
Двери с треском распахнулись. Послышались испуганно пятящиеся шаги лакеев и глухой звук огромной ноги, опустившейся на ковер.
Любой из сидевших за столом в этот миг проклял бы знаменитое пристрастие визитера к коварным шуткам и страшным сюрпризам. Но полночный гость был уже слишком близко.
Полковник, первый овладев собой, не без труда отыскал в кармане коробок и зажег спичку.
Перед ними стояла четырехметровая, отдаленно похожая на человеческую фигура, укутанная в черный балахон с противоестественно длинными, напоминающими птичьи лапы, когтистыми пальцами и страшно тлеющими во тьме капюшона голубоватыми огнями глаз.
У всех перехватило дыхание.
– Он никогда не являлся в таком виде, – едва слышно шепнул Себастьян кому-то на ухо. – Что-то не так…
Коллингвуд попытался выдавить слова приветствия, но в итоге бессильно проглотил их.
Одна из сидевших за столом женщин истерично вскрикнула и рухнула в обморок.
– Господи, да что происходит?! Зачем вы пугаете нас? – судорожно затараторил коротышка-спекулянт.
Темная фигура медленно и безмолвно подняла свою громадную костлявую кисть.

Зло без маски

В следующий миг вспыхнул свет. Рубище упало с плеч монстра, и он превратился в трех размалеванных клоунов, сидевших друг у друга на плечах. Нижний умудрялся при этом стоять на двухметровых ходулях с деревянным ступнями, средний сжимал в руках две длинные палки граблеобразных «рук», а верхний держал на уровне головы два голубых фонарика.
– Аха-ха!
– Хо-хо!
– Хи-хи!
Воскликнули они по очереди, улетая в акробатическое сальто.
Всю следующую минуту клоуны носились, кувыркались и давали друг-другу пинка на глазах у ошарашенной публики.
Первым зааплодировал, неизвестно откуда взявшийся среди гостей, пожилой сухопарый мужчина, с обветренным лицом, тонким, почти карикатурным орлиным носом и ледяными бесстрастно-насмешливыми глазами. Зачесанные назад гривой серебристые волосы и, несоответствующий торжественности вечера, пестрый наряд с клетчатой жилеткой и старомодным пышным галстуком довершали специфический образ.
Господин резко встал из-за стола и, балетно пританцовывая, подлетел беснующимся клоунам, смеясь и продолжая хлопать.
– Шедеврально! Бесподобно сыграно, ребятки! Вы всех тут поставили на волосы! Браво!
За столом понемногу начинали приходить в себя. Кто-то облегченно смеялся, кто-то вытирал со лба испарину, кто-то, вставая на ослабших ногах, кричал: «Рейнеке! Мы рады вам!»
Клоуны, разом повалившись на спины, также одновременно подпрыгнули, завершив свой номер долгим неподвижным стоянием в разных позах.
– Это достойно самой щедрой платы! – заявил тот, кого называли Рейнеке.
Он вынул из кармана горсть драгоценных камней.
– Как и обещал, я дам вам их столько, сколько вы сможете сожрать! Шарль – ты первый!
Клоун послушно раскрыл рот, по собачьи высунув язык.
Седой господин аккуратно скормил ему награду.
– Андре, давай ну! Сделай пте-енчика!
Второй клоун открыл рот, и следующая порция драгоценностей отправилась ему в глотку.
– Рафаэль!
Третий клоун заглотил аж полторы горсти камней, перед этим притворно прожевав их.
– Классные ребята! – вздохнул Рейнеке. – познакомился с ними в Бельгии. Французские циркачи… Ах, пардон! Комические артисты.
Он махнул троице рукой.
– Вас доставят домой. На границе не задержат. Валите!
Клоуны, тотчас поклонившись, встали на руки и на них же друг за другом промаршировали в холл.
Весь зал самозабвенно аплодировал. Весь, кроме Селены и ее бабушки.
– Только не говорите, что это была плохая идея!
Рейнеке, широко осклабившись, хлопнул в сухие ладони. Черные щели зловеще пролегли в уголках его рта.
– Пошло и мерзко, – холодно отчеканила бабушка Селены.
– Леди Бернгардт, вы, как всегда, беспощадны к любым проблескам юмора! Ваша веселая пра-пра-пра-прародительница фея Моргана сочла бы это проявлением запредельного снобизма вашей натуры. Если бы знала такое слово.
По столу пробежала волна смешков. В иной раз никто не посмел бы смеяться над баронессой Корделией Люцией Мореллой Бернгардт, но сейчас был подан отчетливый сигнал к действию.
Тот, кого здесь называли Рейнеке в честь его любимого литературного героя Рейнеке-лиса, не имел ни имени, ни фамилии. У него был ряд прозвищ, вторым по известности из которых был Песочный человек (позаимствованный из главного кошмара Гофмана).
Рейнеке был сильнейшим волшебником в мире и мог бы считаться старейшим из людей. Если бы был человеком. Родившись еще в шестнадцатом веке, он, по слухам, заключил сделку с самим дьяволом (которого предпочитал именовать то родителем, то матерью, то даже частью самого себя), был казнен, восстал из мертвых и обрел потрясающие разум способности, имевшие место, разве что, в древних сказаниях у таких глыб, как Мерлин, Джеди и Абэ-но Сэймэй.
Существовала, впрочем, и более жуткая версия. Многие всерьез полагали, что Рейнеке пришел в мир не из материнской утробы, и был в реальности ничем иным, как прямой эманацией дьявола, разгуливающей по земле в человеческом обличии. Сам Рейнеке, предпочитал не давать внятного ответа и часто рассказывал взаимоисключающие истории о своем прошлом (благо, ловить его на лжи не смел никто). О нем ходили чудовищные слухи, однако в добрых компаниях он вдруг представал совершенно обычным праздным кутилой, веселым демагогом и отвязным остряком.
Темные маги испытывали к нему будоражащую смесь восхищения, страха, почтения и брезгливости, как к ожившей плотоядной рептилии из Мезозойской эры. Но, все же, считали Рейнеке скорее первым из людей. Светлые фанатично ненавидели и боялись его, решительно веря в его адскую природу. Правительства и деловые круги всех стран знали о его существовании и порой в глубочайшей тайне заключали с ним договоры.
Он не стремился к власти над миром, не был одержим никакой идеей, он ничего не хотел и ничего не ждал. Он просто жил, неведомыми способами продлевая свой бесконечный век.
– Сейчас я бы мог произнести кучу словесного мусора в адрес нашей замечательной компашки, – развязно заговорил нечеловек. – Н-но… откровенно говоря, я уже не в том состоянии. Дорога и вино – убийственная смесь…
– П-прошу вас! – засуетился Коллингвуд, уступая свое место во главе стола.
– О нет, не стоит. Налейте мне чего-нибудь похолоднее и давайте, рассказывайте, у кого что нового!
Наступила недолгая пауза, в течение которой никто не решался подать голос.
– Портер! – Рейнеке ткнул пальцем в молодого адвоката, мечтавшего о сенаторском кресле. – Вы прямо горите.
Джордж Портер и правда сиял, как школьник, подготовивший блестящий реферат.
– Сэр, я лично провел исследовательскую работу и нашел неопровержимые доказательства того, что люди с волшебными способностями представляют собой отдельный биологический вид, новую ступень эволюции, опередившую эрмов примерно настолько, на сколько те опережают неандертальцев.
– Забавно… то есть интересно. Только не читайте ваших лекций американцам: они будут в бешенстве, узнав, что кто-то в чем-то посмел их опередить.
– Если позв…
– Позже.
Коллингвуд, ломая от волнения пальцы, подошел к Рейнеке, который покачивался на своих журавлиных ногах, с кривой ухмылкой на лице.
– Ну?
– Он г-готов?
– Кто?
– Дэрри!
– Э-э?
– Мой г-гомунк-кулус!
– Ах вот оно что!
Коллингвуд блаженно забулькал и захихикал, потирая ладони.
– О-он па-п-прекрасен.
– Ведите нас, доктор! – скомандовал Рейнеке. – В лабораторию!
Хозяин, почетный гость и толпа, человек в двадцать шли по бесконечным комнатам и коридорам особняка. Рейнеке чуть припрыгивал, звонко стуча каблуками и напевая мотив из оперы «Паяцы».
Лаборатория мистера Коллингвуда представляла собой длинное, лишенное окон, помещение, сплошь заставленное стеклянными ящиками с заспиртованными в них, неудавшимися шедеврами заядлого алхимика-самоучки. Некоторые из них напоминали земноводных, иные рептилий, третьи имели сходство с человеческими младенцами.
–  Вот, – выдохнул Коллингвуд, доставая банку с живым, бледным тельцем внутри, одновременно похожим и на лягушку, и на человеческий эмбрион.
Крохотный, как у рыбы ротик существа беспрерывно двигался, выпуклые, слепые глазенки уже приоткрылись.
–  Его з-зовут Д-дэрри!
Рейнеке бесцеремонно выхватил банку у Коллингвуда и повертел ее в руках.
–  Он некрасив.
–  О-он ещ-ще маленький, – опешил Коллингвуд.
–  Он не будет красив, – небрежно возразил Рейнеке. – Пальцы не оформятся… Нельзя взращивать то, что ущербно изначально – золотые слова Арнальдуса де Виллановы.
– Я н-не с-с…
– Питер… Кстати, где он? Ваш маленький помощник дворецкого – это Эверест вашего творчества. Все остальное – куча убитого времени и преведенного белка. Я же советовал вам бросить гомункулов и заняться палингенезом? Советовал?
– Эт-то м-мой л-лучш-ший эк-кземпляр!
– Нет, это издевательство над природой.
Рейнеке уронил банку на пол, и та разлетелась брызгами. Дэрри заерзал в предсмертных судорогах посреди расползающейся лужи и осколков стекла.
– О-о-о… – застонал Коллингвуд, дрожа и опускаясь на колени. – Н-нет!
Его лицо мучительно сморщилось, в глазах заблестели слезы.
– Д-дэрри-и!
– Возвращаемся к застолью! – не глядя на него, скомандовал Рейнеке.
Спустя полчаса собравшиеся стали растекаться из гостиного зала по всему особняку.
Рейнеке развалился в кресле у пылающего камина в окружении, ловящей каждое его слово, экзальтированной юной публики. Подростки были от него без ума. В отличие от родителей, чистое зло прельщало их, прежде всего, своей чистотой, а не какими-то мелкими сопутствующими выгодами.
– Еще раз повторяю, это не дьявол! – вяло оборвал Рейнеке одного из говоривших. – Ну не дьявол, понимаете? Тот, кого вы называете «дьявол» – это ничто иное, как наш настоящий бог. А «бог» – это такой парень, которому на все наплевать уже добрых тринадцать миллиардов лет. Молитесь тому, кто о вас хотя бы знает!
– Но сэр… – начал шестнадцатилетний веснушчатый паренек с горящими глазами.
– Можете мне верить, я говорю его устами! Да-да… Если угодно, я марионетка, натянутая на его мощную длань!
– Так, что у нас сегодня в э-э… приоритете? – промолвил Рейнеке, уже обращаясь к самому себе. – Доклад Портера на тему «какие мы молодцы», познакомиться с нашим дорогим суицидальником из Лондона, слепая овечка и… конечно же, игра! Да… Игра, во имя которой мы все здесь, собственно, и собрались!
Многие, прежде ни разу не бывавшие на съездах «Крысиного короля», молодые люди изумленно округлили глаза.
– Игра… – сладко повторил Рейнеке. – Мы… собрались здесь… чтобы… славно и весело провести время!
Карлик Питер принес ему новый бокал на золотом подносе.
– Спасибо, малыш.
– Да, да! – Продолжил Рейнеке. – Или кто-то по скудоумию решил, будто мы съехались сюда, чтобы петь гимн, хлопать в ладоши и слушать пламенные речи о том, насколько темная магия выше, чище, древнее и благороднее светлой?
Он расхохотался, расплескав вино на ковер. Половина присутствующих тут же начала заражаться его смехом.
– Эти идиоты! – визжал Рейнеке, не в силах отдышаться. – Они… ха-ха-ха! Именно этим и занимаются… Мо-хожете представить?!
– Вы про розенкройцеров? – спросила белокурая девица, скаля жемчужные зубы.
– Про розенкройцеров, хах… про масонов, про иллюминатов – про все эти инквизиторские секты, черт бы их задрал! Сборища ментальных кастратов, идейных рабов и чокнутых фанатиков, возглавляемых выжившим из ума старичьем. Клинические психи на защите добра и веры! Хе-хе!
– Пол! – он поманил пальцем робкого юношу с вытянутым лицом. – Иди сюда! Ты внешне очень похож… А теперь, приклони колено и поцелуй ручку гроссмейстеру ордена! Ты же хочешь стать моим рыцарем? Ну-у?
Теперь уже хохот одолел весь зал.
– Они тонут в своем вождизме! Опускаются все глубже во времена египетских фараонов! Наслаждаются этим! – продолжал Рейнеке, подавляя смех. – И при этом искренне удивляются, почему же им никак не удается победить? Почему же от их ползанья на коленях тьма не отступает? Ох уж эти рогато-копытные стада!
– Должно быть, в этом и состоит вся горькая ирония их борьбы, – заметила белокурая барышня. – Чем сплоченнее они себе кажутся…
– Тем легче мне с ними разделаться! – подхватил Рейнеке. – Совершенно верно, дорогая Лили! Вам ведь уже рассказывали, что такое чары террора? Когда твои боевые возможности прямо пропорциональны А. готовности твоих врагов поверить в них и Б. их способности, а точнее неспособности думать и действовать самостоятельно. Для миллиона рабов я стану всесильным божеством, грозным Шиутекутли, извергающим лаву и пепел на толпы мечущихся в панике дикарей, для одного свободного человека…
Он замолчал, споткнувшись о неожиданное сомнение.
– Естественно, свободный человек сдохнет также, как и раб. Но он, по крайней мере, будет иметь куда более адекватное представление о пределах моей мощи. Это делает ему честь.
– То есть, вы можете запросто свести с ума и уничтожить целую армию?
– Конечно. Я просто окуну их в реальность их кошмарных снов. Реальность – штука очень субъективная, просто потому что, какова она есть на самом деле, не знает в точности никто. А значит, никто ни черта не поймет, когда его персональный мирок вывернут наизнанку и предъявят ему кишками наружу, хе-хе! Но главную часть работы эти бедняги сделают сами…
Публика завороженно проглотила дыхание.
– Сами! Когда откроют мне доступ к своим сокровенным мыслеформам. Я позаимствую их ментальные силы для своих чудес. То есть, образно говоря, устрою им прогулку в ад за их же счет.
Никто не посмел сдержать смех.
– Разве можно говорить о какой-то ментальной силе у эрмов? – хмыкнул веснушчатый. – Как будто она у них есть.
– Разумеется, она у них есть. В разжиженном виде, но… вполне удобоварима.
Рейнеке поднялся с кресла и, не произнося лишних слов, неверными шагами двинулся назад в гостиный зал.
Прежде наполненный ярким светом, зал теперь тонул в уютно-сонном малиновом сумраке, создаваемом глухим сиянием настенных кенкетов. Среди немногочисленных, не нашедших в себе сил встать из-за стола гостей, появились те, кто как-то малозаметно, точно тени проскользнул в особняк следом за Рейнеке. Его эпизодические «друзья».
В углу на бархатной софе уединенно и сосредоточенно сидел пожилой джентльмен в сером, поблескивающем смокинге, идеально вторящем металлическому цвету его лакированной шевелюры. С гладко выбритым, не лишенным приятности, но при том каким-то неестественно каменным лицом, украшенным резким сорочьим носом и близко посаженными оловянными глазами, он напоминал ни то вспыльчивого университетского профессора, ни то радикального мыслителя, бредящего революцией, ни то талантливого актера, мучительно вживающегося в непростую роль.
У окна с рюмкой водки стоял, одетый в истрепанный, совершенно непрезентабельный костюм, скромный длинноволосый бородач средних лет с высоким лбом и большими, печальными, полными какой-то непроходящей детской чувствительности глазами. За все это время он не проронил ни слова.
Сидящий на софе пожилой джентльмен нехотя отвечал на вопросы подвыпившего долговязого юноши, который почему-то принял его за корифея политико-философских бесед.
– Почему вы отказываетесь пр-ризнать, что анархия объективно прекрасна?
– Потому что она прекрасна только для идиотов.
– Но ведь в условиях анархии человек познает себя! Только вкусив анархии, мы э-эм… можем ощутить ц-ценность свободы от цивилизации… то есть, наглядно видим все ее плюсы и минусы. Послушайте… вам никогда не приходило в голову, чт-то слово «анархист» на всех языках созвучно слову «антихрист»? Я знаю, что э-э... этимически… этимологически у них разное происхождение. Н-но, так или иначе… Ведь сам Люцифер был ни кем иным, как первым революц-ционером, бунтовщиком против божественных устоев. А его дальний отпрыск антихрист... ну... э-э... И вот еще что, сэр! «Монархия» и «анархия» ведь тоже не спроста звучат похоже! Я недавно всерьез з-задумался над этим...
– О чем вы говорите, какой антихрист, какая монархия! – раздраженно мотнул головой джентльмен. – Юноша, остановитесь! У вас одна из худших форм опьянения, ваш мозг вам уже не принадлежит!
– Ч-что?
Улыбка сошла с губ молодого человека, на лицо легла тень, глаза утратили хмельной блеск и смотрели оскорбленно.
– Возьмите себя в руки и сохраните остатки достоинства! – злым резонерским тоном продолжил собеседник.
– Я всего на всего с вами… Вы… вы н-не имеете права так со мной говорить!
– Почему? Потому что ваш папа ездит на «Роллс-Ройсе»?
– Да… к ч-черту вас! – вспыхнул юноша и, резко развернувшись, направился к столу.
Джентльмен едва заметно улыбнулся краешком рта. Он обежал глазами зал и вновь остановил взор на обидчивом любителе истинной свободы. Наблюдать за ним было, все же, занятно.
Проползла минута.
– Юноша!
Пьяный юнец тревожно обернулся.
– Да, вы!
– Э-э… чего вам?
– Послушайте… – джентльмен тяжело вздохнул. – Подойдите ко мне.
Парень нехотя, но послушно подошел к нему, не в силах победить дурацкую покорность, вызванную пьяным отупением.
– Простите меня, – сокрушенно помотал головой джентльмен. – Простите, я оскорбил вас… Я н-не хотел.
– Думали бы, перед тем как срываться! – с упреком бросил тот.
– Это видимо от того, что я смертельно болен. Понимаете… через полгода-год я буду кормить червей на кроссвилльском кладбище рядом с моей женой и сыном. Это очень тяжело принять.
– Ну а мне-то что?
– Вы готовы меня простить? – спросил джентльмен, виновато улыбнувшись и жалко потупив взгляд.
Он вдруг в одно мгновение сделался несчастным стариком, у которого ничего не осталось в жизни.
– В следующий раз не надо хамить, когда с вами общаются.
– Да, да, конечно… Вы прощаете меня?
– М-м… н-ну ладно.
– Давайте пожмем руки?
Он вытянул свою бледную паукообразную кисть с растопыренными пальцами.
– Э-э…
– Это очень важный ритуал!
Молодому человеку такая мысль явно пришлась не по вкусу.
– Вы никогда не заразитесь раком через мое рукопожатие. Прошу, дайте мне руку!
– Я вас уже простил.
– Умоляю!
– Ну…
– Послушайте, я инвалид войны! Я не смогу встать без вашей помощи! – затараторил вдруг джентльмен истеричным дребезжащим голосом. – Богом заклинаю, дайте мне руку!
Теперь парень смотрел на него с недоумением и страхом. Кто-то из сидящих за столом перевел на них взгляд.
– Пожалуйста!
– Да че вы…
– Я полное ничтожество! – скорчившись на софе, прошептал старик.
Он тут же сделался до жути похож на полусумасшедшего нищего горбуна, клянчащего милостыню на рыночной площади под ногами прохожих.
– Вашу… руку!
Рука юноши чуть приподнялась. Горбун мигом вцепился в нее, жадно стиснув пальцы.
– Э-э!
Парнишка хотел выдернуть руку, но ничего не получилось.
– Что за?!
По лицу старика расползлась гнусная улыбка. Не моргающие глаза стали безумными и плотоядными, как у крокодила, затаившегося в речной грязи.
– Ну-у? – мягко протянул он.
– С ума спятил?!
Его рука, как клешня, сдавила пальцы юнца с такой дикой силой, что у того перехватило дыхание.
– И что же… – страшно, будто в трансе произнес он бескровными губами. – Что же теперь ты намерен делать?
Стоявший у окна грустный бородач иронично-сочувственно заулыбался, наблюдая за сценой.
– Может, маму позвать, а?
В зал вошел Рейнеке, и сумасшедший тотчас ослабил хватку.
Юноша, высвободив руку и яростно выплюнув: «Сволочь!» поскорее ретировался из зала.
– Если вам когда-нибудь доведется выпустить джинна из лампы, не раздумывая, сию секунду падайте перед ним ниц и клянитесь, что готовы исполнить любые его желания, – говорил Рейнеке, подходя к столу и валясь на стул. – Дух потребует от вас какую-то символическую мелочь, например, плюнуть на могилу его врага, и уберется восвояси. Только так! Любой, кто вздумает просить что-то у джинна – уже не жилец!
– Вы т-такой мудрый! – трепеща и улыбаясь одними деснами пролепетала субтильная барышня в высокой прическе.
– Неискренне! – усмехнулся Рейнеке.
– Ну что ж… – сидевшая за столом Иоганна выгнула свою змеиную спину и положила подбородок на скрещенные пальцы. – Тогда скажите мне, о превеликий…
Все устремили на нее изумленные взгляды. В тоне, которым было сказано «превеликий», не звучало ни грамма почтения.
– С каких пор вам, карикатурному сказочному злодею, стало казаться, будто вы достигли всех вершин?
У всех разом перехватило дыхание. Лицо Рейнеке вытянулось, брови взобрались на лоб.
– Иоганна… Я не понимаю вас. Почему злодей? Я злодей? Кто-нибудь из сидящих здесь считает меня злодеем?
Он обежал присутствующих насмешливо-виноватым взглядом. Все послушно замотали головами.
– Я авантюрист! Впрочем-таки, да, мой образ содержит элементы карикатуры и фольклорного гротеска. Я даже умею эффектно хохотать по всем законам театрального искусства. Но злодей… Разве я ненавижу кого-нибудь?
Зал вновь замотал головами и отозвался неуверенными: «нет».
– Может быть, я желаю кому-то зла? Может быть, я жажду власти, мести, богатств, всеобщего поклонения? Может, я одержим идеей построить новый мир, начать великую чистку, сокрушить святыни?
– Пьяная стерва! – проворчал Себастьян, сверкнув на Иоганну глазом.
– Да если б я только умел ненавидеть род людской, как наш, всеми любимый Иисус! – воскликнул вдруг Рейнеке, вскочив из-за стола.
Его зрачки с маниакальным бешенством уставились в лукаво-презрительные глаза Иоганны.
– Иисус, копил в своем черном сердце ненависть, едва появился на свет! Это же ясно, как день, стоит лишь открыть Евангелие! Он ненавидел все-ех! Всю эту цивилизацию, всех ее выкормышей, от мала до велика! Он открыто говорил, что устроит Иерусалиму плач и зубовный скрежет! Говорил? Говорил! Неважно, что не сам. Он пришел в мир с мечом, дабы разделять, а не объединять, помните? Это он шантажировал свою паству: отрекитесь от родителей, пусть помрут в голоде и одиночестве! «Возлюби ближнего своего» относилось только к товарищам по секте! Хе-хех! Черт подери, он даже смоковнице не смог простить, что та не плодоносит! Какое вредное дерево! Дай, я тебя прокляну, сатанинское ты отродье!
Епископ Атчерсон побледнел и крепко зажмурил глаза, отчаянно сопротивляясь чему-то в своем сердце.
– И, конечно же, он понимал, что месть человечеству стоит того, чтобы ради нее быть вздернутым на крест. Бог-отец назначил цену, сын божий согласился. Ад валорем! Ну и… через пять веков античный мир отбросил копыта. Причем, если кто не в курсе, конец его настал не в каком-то политико-социально-философско-лирическом смысле, а в совершенно прямом: 536 год был тем самым концом света, когда землю накрыла ледяная мгла, когда чума сожрала Византию, а викинги отрепетировали свой долгожданный  Рагнарек. Наш человеколюбивый равви сознательно устроил одну из величайший исторических катастроф, вверг Европу в тысячелетний хаос, за что ему до сих пор ставят памятники! Правда, чаще не ему самому, а средству его унижения и умерщвления. Но, что поделать – эстетика!
Рейнеке поднял бровь и щелкнул пальцами.
– Дети, задание! Нарисовать эскизы христианской символики, при условии, что Иисуса казнили каким-то другим способом: виселица, плаха, клетка со львами и так далее. Напрягаем фантазию!
Наступило недолгое молчание. Игриво-самодовольный взгляд Рейнеке с удовольствием ощупал Иоганну, переместился на Коллингвуда, который все это время с серым от горя лицом, подперев голову, молча хлебал ликер в дальнем конце стола.
Коллингвуд тяжело взглянул на Рейнеке и спрятал взор в тени бровей.
– Вы не первый, кто хочет меня убить, Стюарт, – сладко произнес Рейнеке. – Надеюсь, что и не последний.
– Д-да… То-то-то есть, н-нет. Из-звините!
– А где наш… где Портер?
– Я здесь сэр! – послышался сзади вдохновленно-угодливый голос.
Джордж Портер как-то внезапно обнаружился в зале, хотя его не видели поблизости уже не меньше получаса.
– Вы подготовили какой-то доклад?
– Да-да. Вы окажете мне огромную честь. Если, конечно, вас и никого из присутствующих не затруднит мое…
– Ни в коем случае, – покачал головой Рейнеке.
– Диапроектор! – засуетился Портер. – Я привез его с собой. Не могли бы вы…
Один из лакеев, поклонившись, бросился исполнять указание.
Когда проектор был принесен и установлен (необходимости в слайдах не было: Портер транслировал свои мысли сквозь ментерецептивную пластину), на стене возникло изображение: загадочная, слегка отдающая шизофреническим бредом, панорамная картина, чем-то напоминающая по стилю Брейгеля Старшего.
– Дамы и господа, – обратился Портер к публике. – Эта картина была написана три века назад моим великим предком, Мирусом Старгейзером, (тогда еще понятия не имевшим, что его правнуки будут носить невзрачную и нарочито фальшивую фамилию «Портер»). Она исчезла задолго до моего рождения на свет, и если бы не спасительная технология воспроизведения фрагментов родовой памяти, то и вам никогда не довелось бы лицезреть этот потрясающий разум и сердце шедевр.
– Это аукцион по продаже живописи? – сонно поинтересовался Рейнеке.
– А-э… нет, – испуганно заморгал Портер.
– Тогда к сути… пожалуйста.
По лицу адвоката тенью пробежала чисто подростковая растерянность вперемешку с обидой. Но в следующий миг он овладел собой.
Вступление, посвященное религиозным гонениям на семью потомственных звездочетов, вынудившее их бежать из страны и сменить фамилию, пришлось скомкать до двух предложений.
– Держу ли я на них обиду? О нет! Во многом мы были виноваты сами! Маги… К слову, почему именно маги, когда существует множество других славных наименований нашей (да, да, не побоюсь этого слова!) расы? Слово «маг» пришло из древнего Ирана. В Европе нас называли друидами. На севере вайделотами. В Индии шраманами. Кто-то считает наши способности благословением, кто-то проклятием, источником громадной силы и причиной вечного страха и непонимания, искони окружающих нас, подобно едкому дыму.  Мы могли бы властвовать над миром, однако нас слишком мало. В дохристианские, а точнее даже в доантичные времена именно мы были непререкаемыми хранителями основных знаний о мире. Мы играли ключевые роли в жизни древних государств, имели колоссальный авторитет и никогда ни от кого не скрывались. Наша мощь стала угасать по мере развития точных наук.
Рейнеке, не сказав ни слова, вновь пронзил Портера взглядом, дав понять, что суть по-прежнему слишком далеко.
Портер слегка покраснел, его воспоминания в луче диапроектора (зарисовки из жизни магов прошлых тысячелетий) начали тускнеть и подергиваться.
– В-впрочем, была и другая причина. Причина, весьма болезненная, для нашего самолюбия. Самый яркий пример того, что происходит, когда волшебник получает в свои руки абсолютную власть, можно найти в истории Персидского царства. В период, ставший отправной точкой краха авторитета магов и начала первых масштабных гонений на них. В 522 году до нашей эры мидийский маг Гаумата возглавил государственный переворот и на полгода стал полноправным властителем Персии. Преисполненный честолюбивых замыслов, он ввел ряд законов, мгновенно принесших ему народную любовь. И все же, его свержение и гибель не заставили себя ждать. Почему? Принято считать, что он ополчил против себя знать, лишив ее привилегий, и это действительно было так. Однако, что помешало ему заблаговременно раскрыть заговор, и почему никто из собратьев-магов не пришел ему на помощь?
– И почему же? – Рейнеке криво улыбнулся и сделал выразительный жест, как бы проматывая вперед часть лекции.
Глаза Портера полыхнули бессильным раздражением.
Образ на стене стал кривиться и извиваться, словно превращаясь в дым.
– Гаумата искал заговор в рядах магов, которых опасался особенно, потому что меньше всех им доверял. А гибель пришла не от них! Эту ошибку: бояться своих больше, чем чужих, в той или иной степени повторяли все носители волшебного дара, когда-либо оказывавшиеся на вершине власти. Будь то откровенные злодеи, такие как папа Иоанн XII и князь Влад III Цепеш, или же мудрый и благородный царь Соломон, проживший прекрасную жизнь, но ни на йоту не доверявший себе подобным, и предпочитавший им общество духов. Мы все, без исключения, подвержены тлетворной силе врожденного магического эгоизма, мы не любим друг друга больше, чем любая другая социальная общность на Земле! В ранние эпохи адекватное восприятие своих способностей и четкое виденье цели в жизни, позволяли нам чувствовать себя единым целым. Но эти времена давно в прошлом. Именно поэтому наша раса так зациклена на заключении всевозможных договоров, а, по сути, на взаимном шантаже. Кордхибран, придуманный тысячу лет назад, стал тем самым незримым судьей и палачом, которого мы воздвигли над собой, дабы он не давал нам вгрызться друг-другу в горло.
– И что же вы предлагаете? – усмехнулась леди Хантингтон. – Создать еще одну секту, по образу и подобию этих болванов, именующих себя светлыми?
– Ми не для тофо собрались тут, чтоби ви нас оскорбляль, тарагой друг! – гаркнул барон фон Кербер.
Портер с многообещающей улыбкой поднял палец вверх и раскрыл рот.
– Евгеника, – утомленно вздохнул Рейнеке.
– Э-э?
– Завоевать мир мы не сможем, а если и сможем, то ненадолго. Да и зачем это нам? Нити власти итак в наших руках, благодаря чему ни один волшебник в мире не стоит на паперти. Значит, осталось только образовать коммуну, плодиться и размножаться на зависть эрмам, пока, наконец, мы не выродимся в настоящих олимпийских богов, могущих утопить все человечество в своем плевке.
Лицо адвоката сделалось пунцовым. В световом квадрате за его спиной роились огненные мурашки.
– Я имел в виду… с-строительство новой нации.
– Ах, да! Это же сейчас модно. И желательно где-нибудь на острове, откуда никто не сбежит.
Рейнеке звонко хлопнул в ладоши и затрясся от смеха.
Готовый взвыть от унижения Портер вдруг сжал кулаки, и взгляд его осветился свирепой решимостью.
– Можете смеяться над моей мечтой, сэр! Я и не надеюсь дожить до ее воплощения! Но, послушайте! Благодаря последним открытиям в области неврологии, никто не смеет отрицать, что мы отельная раса. А точнее даже, отдельный биологический вид. Мы стоим на вершине эволюционной пирамиды!
– Так-так…
– Все дело в устройстве нашего мозга.
На стене возникла схема человеческого мозга в разрезе.
– Энергетические источники мозговых ритмов находятся в стволе головного мозга и в, так называемом, таламусе. Так вот, исследования показали, что если у эрмов эти источники хаотично рассеяны по всему мозгу, как звезды в небе, то у нас они плотно сосредоточены и выстроены в некое подобие луча, устремленного в центр лобной доли, туда, где, как считали основоположники индуизма, расположен тот самый третий глаз. Вот здесь, – он с силой постучал себя вверху лба. – Мудрые йоги знали обо всем тысячи лет назад. Сегодня есть все основания считать, что третий глаз – это не какая-то условная чакра, а действующий орган, замаскированный в нашем мозгу. То есть, в мозгу лишь тех, кто способен творить чудеса.
– Что такое мозговые ритмы? – резко спросил Рейнеке, глотнув коньяка.
– Это… – испугался Портер. – М-м… я н-не могу сказать точно, я не специалист. В общих чертах…
– Я тоже не знаю, что это. Зато я точно знаю, что могу летать и перевоплощаться, устраивать стихийные бедствия и входить в чужие сны. Не многовато ли чести для одного несчастного, несуществующего третьего глаза, м-м?
Публика разразилась сдержанными смешками.
– Это полная чушь! – рявкнул Рейнеке, и в голосе его впервые зазвучала настоящая злоба. – Забавная ересь, придуманная с целью хоть как-то объяснить необъяснимое. Но идейка, которую вы, мистер Портер, пытаетесь протолкнуть, мне понятна как капля росы!
Он резко встал из-за стола и взмахнул рукой, едва не задев чью-то лысину.
– В самом деле! А почему бы нам не погордиться тем, что у нас есть третий глаз, а?
Портер обмер, лихорадочно соображая, как ему теперь спасаться.
– Боюсь разочаровать тебя, Портер, а также всех, кто разделяет твои взгляды. Анатомически маги не отличаются от эрмов абсолютно ничем! Чистота крови, цвет костей, строение черепа и прочая галиматья, которую вешали вам на уши в течение сотен лет… Ха-хах! О боже, как это типично… Я совсем забыл, где я нахожусь! Это же Англия! Родина всевозможных разграничений, закрепощений и маниакальной категоризации всего и вся! Высшие и низшие классы, высшие и низшие расы, сильный пол и слабый пол, волшебник и неволшебник… Вам еще дорого придется за это заплатить, ребята! О вашем безумной мании будут писать книги!
Внезапно, до сих пор сидевшая молча леди Бернгардт, встала во весь рост с горящими глазами.
– Довольно! Вы покушаетесь на сакральные устои!
– Все люди равны! – не взглянув на нее, продолжал Рейнеке. – Это понятно? Негр, воспитанный в приличной семье, должен сидеть вот за этим столом, среди нас! Ради вашего же блага!
Все присутствующие, как-то жалко сгорбившись, обменивались тревожными взглядами, не смея проронить ни слова.
– Сэр… – чуть слышно выдохнул Портер.
– Вы, Джордж, можете гордиться своим цветом кожи, своей половой принадлежностью, наличием у вас прыщей на лбу и чем вам еще заблагорассудится. Но не смейте ставить себя выше тех, кого лично вы не в состоянии победить и уничтожить!
– Вы наглец, Рейнеке! – прошипела леди Бернгардт клокочущим голосом.
Звезды драгоценных камней, украшавших ее шею, пальцы и уши яростно подрагивали.
– Я годами смотрела, как вы заявлялись сюда, лишь для того, чтобы оплевать всех, на кого упадет ваш взгляд. Вы унизили наше сообщество, силой навязав нам имя «Крысиный король»! Все были против этой неслыханной мерзости! Вы растлеваете наших детей, вбивая в них беспринципность и безверие! Вы и раньше многое себе позволяли, но это…
– Миледи, я всего лишь безродный подонок, снедаемый завистью. Чего же вы хотите? – жалостливо улыбнулся Рейнеке.
– Если магической крови, о которой столько написано в старинных рукописях, наличие которой прекрасно умели доказывать во все времена, если ее не существует…
– Ее действительно не существует! Как не существует особой крови в жилах поэтов, танцоров и маньяков. По крайней мере, на сегодняшний день, никто ее не нашел.
– Это возмутительно!
– Что же до «Крысиного короля» и беспринципности, на которую вы изволите сетовать, – Рейнеке, шатаясь, принялся мерить шагами зал, зачем-то проводя пальцами по резным спинкам стульев. – Я вам расскажу одну историю. Три века назад я преподавал в Зальцбургской академии, возглавляемой… да-а, его звали Клаудиус Альферац фон Фойерзее! Светило! В прошлом ученик и протеже самого Парацельса! Настоящий ходячий памятник самому себе. Магистр фон Фойерзее – это нечто в возрасте девяноста двух лет, при том с идеально прямым позвоночником, с седой бородой до пояса, мягкой, словно кошачья шерсть, с сухой, как древний пергамент, кожей лица, с крупными, прижатыми к черепу ушами и замечательным горбатым носом. Он всегда носил темно-фиолетовую мантию… Но самое величественное в его образе – это был, конечно, взгляд. Эти, взирающие сквозь расщелины дряблых век, давно потухшие, бесцветные глаза, казались совершенно мертвыми. Но не потому, что смертельно устали от жизни. В них застыло нечеловеческое, чисто вселенское презрение ко всему и всем на этой планете. О-о, как меня поражало это истуканье высокомерие! Тотальное отсутствие чувства юмора, умение смотреть сквозь собеседника во время разговора. Хе-хе! О чем это я… У него не было собеседников! Он всегда говорил об окружающих в третьем лице, как пророк или судья: «Юный Бернард оправдал мои ожидания! Лиценциат Вагнер будет усердно работать, чтобы восстановить доверие!» и все в таком духе. И, конечно же, он был помешан на благородстве крови. Ему не хотелось висеть в небесах одиноким божеством, его гордыня требовала построить пирамиду из более и менее достойных, на вершине которой он мог бы водрузить свой трон. Своим закатом Зальцбургская академия целиком обязана его сварливым старческим бредням о достойных и недостойных, чистых и нечистых, о тех, кто стоит под вопросом и должен доказать подлинность своей биографии. Я возненавидел его! Куда спрячешься, когда у тебя вместо происхождения выгребная яма? И вот однажды на торжественном банкете, произнося речь, он вдруг – хи-хи! – заговорил в третьем лице, но не о других, а о себе самом! «Клаудиус одобряет! Ваш досточтимый Клаудиус…» Я сразу смекнул, что со стариком что-то не так. В другой раз я заметил, что он взял ложку задом наперёд, и один из приближенных лизоблюдов тотчас выхватил ее и заботливо всунул как надо. Потом он перестал говорить, видимо больше не считая нас достойными внимать его бесценному голосу. Потом его перестали нам показывать, ссылаясь на «некоторые проблемы со здоровьем». А потом в моей жизни настал счастливый день. Тогда я на чужом примере познал цену всей этой напыщенной дряни, испокон веков разъедающей человечеству мозги… и от души проклял ее! Именно поэтому мне нравится Ленин.
Рейнеке изменился в лице, озарившись прежней беспечностью, и вдруг метнул веселый взгляд на бородатого тихоню, приникшего в углу с уже пятнадцатой или двадцатой по счету рюмкой водки.
– Кстати, о русских!
Он поманил бородача пальцем и тот приблизился, колыхаясь, словно березка в грозу.
– Поэт из России по фамилии Тиняков. Внешне похож на Иисуса, но стоит ему раскрыть рот… Впрочем, узнаете. Я вам что-нибудь переведу из его шедевров.
Он хлопнул «Иисуса» по плечу, и тот заулыбался стыдливой улыбкой, ловя брезгливо-заинтересованные взоры надменных англичан.
Пожилой полубезумный джентльмен в сером смокинге начал торопливо подниматься с софы.
– Я э-э… Прошу меня извинить, сэр!
– Позже, позже! – отрезал Рейнеке, махнув рукой. – Портер, вам понятно все, что я сказал?
Джордж Портер скорбно кивнул и опустился на стул.
– Не трогайте историю, не трогайте гены, не трогайте кровь! Дабы очистить ваши души от греха гордыни я дал нашему клубу имя «Крысиный король». Мы, как крысы, обязаны знать цену друг другу и самим себе. У нас нет и не будет никакой иной идеи, кроме той, что продиктована нашей природой. Вам не хватает денег? Вам не хватает власти? Благодаря мне, вы владеете компроматом на крупнейших мировых политиков и финансовых воротил! Вы короли этой жизни! Но никогда, никогда не забывайте, кто вы такие! Ради вашего же блага! Ради вашей свободы…
– Я готова спорить с вами, – грозно начала леди Бернгардт. – Но прекрасно вижу, что…
– Вот и прекрасно, что вы все видите. Тс-с… Эс ист аус! Конфликт исчерпан.
Рейнеке побарабанил пальцем по столу и в задумчивой тишине нашарил взглядом хозяина дома. Коллингвуд сидел на своем месте,  уже совершенно оцепеневший от алкоголя.
– Стюарт!
– А-э…
– Я в курсе, что над нами, в одной из комнат дрыхнет ваш лондонский гость. Не хотите меня с ним познакомить?
– Э-э д-да, х-хорошо…
Желающих поглядеть на загадочного гедониста-самоубийцу нашлось немало. Публика бурной рекой устремилась наверх.

Ахиллес и черепаха

Морель проснулся уже давно, однако не испытал ни малейшего желания спуститься к застолью. Ему было плевать.
Комната была похожа на хлев. Точнее на хлев животного, которое ни в чем не знало себе отказа. На полу и на мебели стояли пустые бутылки из-под спиртного, валялись раздавленные окурки сигарет и сигар, трубка для курения опиума, открытки непристойного содержания, золотистые обертки от конфет, детская железная дорога с лежащим на боку паровозиком, разбитый вдребезги граммофон, череп мартышки и револьвер с одним патроном. В воздухе стоял, еще не выветрившийся до конца запах рвоты. В хрустальной вазе покоилась одна единственная, последняя золотая горошина.
Лежащий на измятой постели, в халате и пижамных брюках Морель окинул вошедших затуманенным взглядом.
– О-о! Я уж думал, обо мне все забыли!
– Это г-глава нашего к-клуба, па-познакомьтесь, – без улыбки, едва справляясь с голосом, произнес Коллингвуд, кивнув на Рейнеке.
– Приветствую, глава!
Морель вяло взмахнул рукой, и Рейнеке благосклонно кивнул в ответ.
– Что-то вы плохо выглядите, Стюарт! Хватанули лишнего? Ох, а я… Как видите, мне осталось совсем ничего, хе-хе!
Он указал глазами на вазу.
– Впрочем, я подумал… Мне это буквально сегодня утром пришло на ум… или вечером, черт его знает. В общем… жизнь слишком прекрасна, чтобы вот так ее закончить! Как вы считаете?
Коллингвуд нахмурился, потом зажмурил глаза и дважды мотнул головой.
– Ч-что?
– Я убедился, что эти шарики совершенно безвредны для моего здоровья. Это чертова мистификация! Какая-то дурацкая, символическая туфта для любителей ваших ритуалов. А раз так, то… я передумал. Контракт будет аннулирован!
Коллингвуд шумно выдохнул сквозь зубы, трезвея с каждой секундой.
– Не волнуйтесь, я оплачу стоимость проживания и всех этих игрушек. Моя чековая книжка в ящике стола!
– Вы… М-мы па-п-подписали к-контракт! – трясясь, прошипел Коллингвуд.
– Который вы, кстати, до конца не выполнили. Вы должны были меня поразить, но то, что вы мне показали курам на смех!
– Что именно? – заинтригованно спросил Рейнеке.
– Они вам расскажут, – усмехнулся Морель.
Стоявший сзади Себастьян жестом пригласил Рейнеке выйти в коридор.
– Мы показывали ему разные трюки, милорд, – говорил он вполголоса. – Все без толку.
– Кажется, мы имеем дело с нигилистом?
– Он не нигилист, он идиот! – тихо засмеялся дворецкий, скаля три осколка-зуба. – Мы показали ему, как оборотень из человека превращается в чудовище…
– Где же вы нашли оборотня?
– Ну не сказать, чтобы уж нашли… показали на кинопленке. Он ответил, что в новых американских фильмах эффекты получше!
– М-м…
– Я не зря говорю, что эрмы тупее свиней!
– Н-да, это трудный случай! У меня зреет одна идейка. Надо только сказать Стюарту, чтобы не вздумал его отпускать.
Когда они вернулись в спальню, Стюарт конвульсивно дергался в бессильном гневе, воюя со своим языком. Морель потешался над ним:
– Я не могу вести разговор с тем, кто не умеет толком говорить! Пожалуйста, напрягитесь! Скажите, наконец, без этих ваших «па-па-па», что конкретно вас не устраивает?
Полтора десятка любопытных глаз молча наблюдали за странным поединком. Никто из гостей не был знаком с условиями сделки, и потому не спешил вставать на сторону хозяина.
– В-ваши об-бязательст-тва… Вы их на-нарушили!
– На-на-на-нарушил! И что вы мне сделаете?
Морель присел на кровати и пристально оглядел гостей, явно вертя в голове какую-то скользкую догадку.
– Кстати, а миссис Коллингвуд, ваша жена, до сих пор в пансионате? – спросил он, многозначительно ухмыльнувшись. – Может, ее вообще не существует? Как и ваших детей?
Его кривой, влажный рот ощерился издевательской улыбкой. Стюарт бешено мычал, тараща глаза и наливаясь кровью, как постельный клоп. Морель понял, что попал в десятку.
– Вы что, до сих пор один? Как же так? Может, хех… какие-то проблемы со здоровьем?
Стюарт бросился на Мореля, опрокинул его на подушку и начал молотить кулаками. Морель отбивался, яростно вереща.
Спустя долю минуты Коллингвуда оттащили. У него была разбита губа. Морель ошарашенно вытер пальцами, бежавшую из носа струйку крови.
– Что-о?! – протяжно взвизгнул он. – Вы… вы заплатите за это! Это же п-попытка убийства! Все видели? А-а да, вы же все с ним одна компания!
Он лихорадочно осмотрелся, подхватил с пола револьвер и направил в толпу дрожащей рукой.
– Вызывайте машину! Чего вы ждете, уроды! Машину! Вы все у меня пойдете под суд, шайка убийц! Где мои вещи! Себастьян!
Вместо дворецкого ему навстречу, спокойно улыбаясь, вышел Рейнеке.
– Дорогой мистер Морель, от лица всего клуба я приношу вам глубочайшие извинения.
– Пошел к чертям!
– Я прошу вас дать нам шанс исправиться.
– С дороги! Я… я уезжаю!
– Боюсь, мистер Морель, ваш статус джентльмена обязывает вас проявлять благородство даже в отношении тех, кто его не стоит. Вроде меня и Стюарта.
– Чего?
– Дайте нам последний шанс. Я удивлю вас. Покажу вам то, после чего ваша жизнь никогда не станет прежней!
– Да плевать я хотел!
Рейнеке положил ему на плечо свою длиннопалую руку, второй начал плавно опускать ствол револьвера.
– Даю вам слово: вы увидите то, чего не бывает на свете, – вкрадчиво промолвил он. – Чего не вмещает человеческий разум. Настоящее чудо.
По искусанным губам Мореля пробежала презрительная усмешка. Однако в глазах зажегся интерес.
– Ну… если не врете…
Рейнеке взял из вазы последнюю золотую сферу, покатал в пальцах и медленно, будто смакуя, растер в порошок.
Их поглотил ослепительный туман. В следующий миг Морель обнаружил себя сидящим на трибунах залитого солнцем, античного стадиона. Рейнеке, закинув ногу на ногу, восседал по соседству. Внизу на беговой дорожке проворно разминался голый – если не считать крохотной набедренной повязки – длинноволосый атлет, сплошь состоящий из шаров мышц и узлов жил. У него не было соперников. Только то, что сперва показалось Морелю плоским серо-коричневым камнем круглой формы, валявшимся посреди дорожки на противоположном конце стадиона.
– Что это? Где я?!
– Вам ведь известна знаменитая апория Зенона, что Ахиллес никогда не догонит черепаху, если изначально стартует позади нее?
– Э-э…
– Давайте посмотрим, так ли это?
Тотчас раздался щелчок невидимого бича. Ахиллес рванулся с места. Черепаха едва различимо, стала перебирать лапами, почти не меняя своего местоположения.
Морель зачаровано следил то за Ахиллесом, то за черепахой, стараясь держать их обоих в поле зрения.
Он понял, что Ахиллес не может догнать соперницу.
Нет, он не подыгрывал черепахе, труся на одном месте, не вилял из стороны в сторону, чтобы дать ей время, не спотыкался и не останавливался. Он бежал, он летел, он несся во всю прыть своих могучих ног. Но черепаха уверенно шла впереди на своих, еле переступающих бревнышках-лапках. «Быстрее» оказалось «медленнее»!
«Как же так?!»
Морель в смятении схватился за голову.
«Невозможно…»
Ахиллес надрывался из последних сил, мелькая в воздухе босыми пятками и яростно работая локтями. Черепаха по-прежнему шла впереди (хотя скорее уж брела) по заколдованному овалу стадиона. Дистанция между ними не сужалась.
Морель вытаращил глаза, наблюдая дичайшее попрание законов логики человеческого разума, физических основ существующей вселенной.
«Господи!!!»
Он заорал от потрясения. Тут же какая-то сила вышибла его из великолепного бреда и вернула в Коллингвуд-холл.
Морель сидел на полу, идиотически хлопая глазами.
– Полагаю, теперь ваше последнее желание полностью удовлетворено? – мягко произнес Рейнеке, скрестив на груди руки.
Морель не сразу осознал, о чем шла речь. Реальность хлынула в его опустевший, затянутый паутиной разум, как вода в трюм корабля. Он вдруг понял все. Впервые с беспощадной ясностью понял, что он натворил.
Что он делает в этом жутком месте? Кто все эти люди, глядящие на него, как на зайца в силке? Где его роскошный трехэтажный дом на Бедфорд Сквер? Где его слуги, где водитель, где адвокат, где полиция?
– Сколько денег вы хотите? – дрожащими губами прошептал Морель.
– Стюарт? – Рейнеке вопросительно покосился на Коллингвуда.
– Ск-колько обещал! – злорадно проклокотал тот сквозь зубы.
– Сколько завещали, – поправил Рейнеке.
Морель взвизгнул, кинулся сперва к дверям, потом к окну. Какая-то сила захватила его, сковав движения, точно невидимый аркан. Кругом хохотали.
– Дайте телефон! – в панике орал Морель. – Позвонить адвокату! Один звонок! Боже, нет! Умоляю!
Его швырнули на пол.
Морель хотел взмолиться, хотел выписать чек на все свое состояние, только бы выбраться…
И тут его шарахнуло первый раз. Он охнул. Словно гигантский молот опустился ему на лицо и на грудь.
Второй раз. Третий. Четвертый. Пятый…
Спустя минуту посреди спальни, хрипло дыша, валялся старик лет девяноста. Его глаза были открыты. Зрачки зияли беспросветным предсмертным ужасом.
– Можно отвезти мистера Мореля в Ханли-Касл, – спокойно сказал Рейнеке. – Там о нем позаботятся. Или…
Он подмигнул Коллингвуду.
– Пустить его туда вплавь по реке? Что думаете?
– В р-реку! – мстительно прорычал Стюарт, кривясь в плотоядной улыбке.
– Мальчик повзрослел… – глубокомысленно покачал головой Рейнеке.
Вскоре два лакея вынесли обессиленного, стонущего Мореля из дома и, раскачав, бросили в, посеребренную луной, речную гладь.
Последнее, что он видел, была мертвая громада, давным-давно заброшенного особняка, с угольно-черными глазницами выбитых окон, а также крохотная фигурка гомункула Питера, помахавшая ему с порога ручонкой.
Потомственный миллионер, владелец двух текстильных фабрик и совладелец знаменитой сети универмагов, завсегдатай джентльменского клуба «Уайтс», заядлый коллекционер антикварных часов, искусный бильярдист и утонченный сибарит Арчибальд Морель канул в неизвестность. Ни один человек в мире не пролил о нем слезы.

Месть

Маятник пробил трижды, возвещая час демона. Время, когда ни один порядочный человек уже не выйдет за порог, когда даже ночным убийцам хочется бросить все, бежать домой и зарыться в постель. Луна вызывающе сияла в небесах, налитая червонным золотом. Тени деревьев в ее призрачных лучах казались отдельными, почти живыми существами, притаившимися на земле.
– Подумать только,  я совсем забыл… – изумленно промолвил Рейнеке, подставляя бокал для новой порции янтарного вермута. – И ведь никто не решился мне об этом напомнить, видимо считая себя недостойным моего внимания! Ох, друзья, как же вам еще далеко до свободолюбивых крыс! Мы начинаем нашу великую игру! Пусть все, кто шляется по дому, немедленно идут сюда. Все! Включая прислугу!
Когда, вновь собравшийся за столом в полном составе «Крысиный король» затих в будоражащем предвкушении, Рейнеке обежал присутствующих взглядом и разочарованно скривил рот.
– Ну а где же э-э… где наша слепая овечка?
– В библиотеке, как всегда, – с усмешкой вздохнул Себастьян. – Ее предупредили.
– Что за удовольствие читать на ощупь? Зовите! Зовите ее, ну!
Ждать почти не пришлось. Спустя несколько мгновений в зал тихим призраком вошла Селена и с безучастным видом опустилась на свободный стул.
– Леди и джентльмены! – торжественно начал Рейнеке. – Нечисть уже вовсю резвится под луной, а, значит, пришел час самой захватывающей и приятной части нашего вечера! Но прежде…
Он коснулся взглядом леди Бернгардт, сидевшей в противоположном конце стола, с Селеной по правую руку и с Иоганной по левую.
– Прежде я хочу искупить свою вину перед той, чьи чувства я сегодня то и дело оскорблял своими дурацкими шутками и презрением к чуждому мне благочестию.
За его спиной из полумглы выступил слуга. Он был почему-то облачен в черный балахон, словно средневековый монах, и нес на подносе золотой узорчатый кубок, наполненный бесценной, судя по великой осторожности его телодвижений, жидкостью.
Рейнеке взял с подноса кубок, подошел к леди Бернгардт и приклонил перед ней колено.
– Пейте, миледи!
Высокомерие не позволило баронессе в полной мере выказать свое немалое изумление. Она молча приняла кубок из рук Рейнеке и недоверчиво коснулась его морщинистыми губами, словно ожидая подвоха.
– Бедный эрм не напрасно отдал нам свои годы, – загадочно пояснил Рейнеке.
Леди Бернгардт вновь и вновь припадала к кубку, потом вдруг замерла, прислушиваясь к эху каких-то глубинных метаморфоз, происходящих внутри ее тела.
Ее лицо начинало молодеть. Морщины исчезали, словно легкие карандашные штрихи от прикосновений ластика. Кожа полнела и наливалась жизнью. Кости и голубоватые вены на руках, как в молоке растворялись в набегающей плоти. Наполнялись цветом и блеском седые волосы. Глаза обретали прежнюю глубину, становясь опасными и цепкими, точно в них подмешали живительных чернил.
Это была уже не та грозная старинная башня, какой леди Бернгардт знали последние двадцать лет.
Все затаили дыхание. Иоганна впервые смотрела на бабушку дольше трех секунд подряд. Неспособная видеть Селена ощущала преображение каким-то особым ясным чувством.
Теперь ей было уже не пятьдесят и даже не сорок пять. Возраст отступил к прекрасному рубежу начала зрелости.
– Мне известно о вашей трагедии, – промолвил Рейнеке, только теперь позволив себе подняться с колена. – Это то немногое, что я в силах для вас сделать. Что может стать для умирающего сына большим подарком, чем помолодевшее лицо горячо любимой матери!
Зал разразился жаркими аплодисментами.
– Зеркало! – тихо потребовала леди Бернгардт, едва улыбаясь краем губ и недоверчиво моргая.
Зеркало, разумеется, уже было заблаговременно принесено.
В нем отразилась красивая особа лет тридцати шести, со строгими, чуть вытянутыми чертами лица: с жестоким ртом, тонким греческим носом и непроницаемо-властным, холодным взглядом незабудковых глаз.
– Рейнеке… Боже! И… сколько продлится действие?
– Опять о грустном! – выдохнул Рейнеке. – Около полутра лет.
Ее густо накрашенные губы озарила сверкающая улыбка, она сдержано расхохоталась от прилива эмоций.
– Селена! – позвала леди Бернгардт новым звенящим голосом. – Ты слышишь, кто с тобой говорит?
– Да, бабушка. Я рада за вас!
Иоганна с восхищенной, пусть и упорно сдерживаемой улыбкой, молча подняла бокал.
– Вы не имели права видеть меня такой, какой видели до последних минут, – с чувством глубокого стыда тихо произнесла Корделия Бернгардт, глядя в хрустальные глаза Рейнеке. – Если б вы только знали, как это тяжело…
– Я обречен мирозданьем делать лишь то, на что не имею права, – улыбнулся Рейнеке. – Вы еще проклянете меня.
Он отступил от баронессы, с шутливым сожалением кланяясь и разводя руками.
– Итак, друзья! – воскликнул Рейнеке,  танцующей походкой выйдя на середину зала, как артист на сцену. – То, что ожидает вас сегодня, не сравнится по масштабам ни с одной из наших прежних забав! Сейчас мы впервые поиграем с… О, нет, нет, нет! Забудьте про сказочные видения! Отныне не будет никакой другой реальности, кроме той, что существует!
– Этой ночью… – он поднял палец. – (Хотя процесс игры выйдет далеко за пределы текущей ночи) мы поиграем с… человеческой судьбой! Вы изумлены? Казалось бы, чего в этом особенного? Разве не этим мы занимались уже не раз, оттачивая искусство шантажа и обмана  в трудах и на досуге? Вы все увидите сами!
Он взмахнул рукой, и прямо в воздухе возникло и заиграло пылающее световое пятно, размером не уступающее экрану в кинотеатре. В следующий миг оно округлилось, приняв вид плоского белого часового циферблата с единственной, похожей на тонкое копье, стрелкой. Вместо цифр на сияющем диске проступили, написанные от центра к окружности, человеческие имена. Их был не один десяток.
– Если кто-то из вас, дорогие собратья, горделиво полагает, что хуже нас в мире нет никого, я вынужден вас огорчить! Здесь приведены имена тех подлых, тщедушных и лживых созданий, рядом с которыми любой из сидящих здесь выглядел бы эталоном чести и благородства. Да… Есть на свете изумительная категория негодяев, искренне считающих себя хорошими людьми, слишком трусливых, чтобы принять собственную природу и уверенных, что их личный всепрощающий бог, конечно же, приготовил им персональное облачко в раю. Ничтожества, которым даже в кругах Дантовского ада не нашлось приличного места! Завистливые, как Каин, продажные, как Иуда, тщеславные, как Герострат и, при том, постоянно ноющие об уродстве и несправедливости мира вокруг. Смотрите! Сейчас эта стрелка сама выберет худшего из них для нашей предстоящей потехи!
Стрелка стартовала с «двенадцати», издав характерный глухой щелчок.
В зале повисло гробовое молчание. Все вглядывались в имена, каждое из которых на секунду вспыхивало огненным шрифтом, едва стрелка касалась его своим острием.
Даже русский поэт, который не имел членства в клубе и вероятно даже не понимал английской речи, почему-то стал беспокойно шарить пьяными глазами по фамилиям, точно боясь обнаружить свою.
Все еще сидевший на софе, серый джентльмен застыл в каменной позе, вперив свои оловянные булавки глаз в одно имя (на остальные ему было плевать), преисполненный какой-то остервенелой уверенности и напряженного ожидания.
Стрелка продолжала свой медленный ход, неумолимым, зловещим эхом отстукивая каждый шаг.
И вдруг остановилась.
– Евгений Майский! – торжественно объявил Рейнеке. – Он же в прошлом Евгений Цветков! О-о, это любопытнейший персонаж, дамы и господа! Я общался с ним… Похоже, у нас сегодня ночь русских поэтов!
Циферблат преобразился в круглое окно, в котором замаячила физиономия человека лет тридцати, с высоким лбом, большими, вечно чего-то тревожно ждущими глазами и тонкой линией губ, над которой торчали довольно неестественные, точно против воли отращенные усы. Лицо невротика, безвольного труса и закоренелого эгоиста, сходящего с ума от своих страхов, маний и затаенной злобы на весь мир.
– Десять лет назад, незадолго до большевистской революции я прибыл инкогнито в Москву (по договору с кайзером, я должен был помочь вывести Россию из войны). И мне попался он!
В «окне» теперь возник образ сидящего в кресле, внешне ничуть не похожего на Рейнеке, худого, совершенно лысого человека в черном фрачном костюме, цилиндре и черных очках на мраморно бледном  лице. На колене у странного типа, свесив тряпичные ноги, сидела большая пальчиковая кукла, с гривой серебристых волос и отворяющейся челюстью. Она-то, как раз, и унаследовала от Рейнеке его гротескные черты.
– Фантазм! – с восторгом выкрикнул кто-то из полумрака. – Ах, это вы!
Рейнеке польщенно откланялся.
– Ничего особенного: юный неуравновешенный графоман, не нашедший себя в жизни и плывший по течению. Мне он был совершенно бесполезен. Но то, что произошло потом, о-о… Я передал его в услужение нашему ушедшему другу, осевшему в России чтецу душ и филантропу Генри Беннетту, которому тот понадобился в его магических практиках. Добрый Генри не понял с кем связался и предложил этой скользкой душонке взаимовыгодный контракт…
Селена, содрогаясь, слушала прелюдию к расправе. Она знала Евгения. Они были давними друзьями. Помнила она и доктора Беннетта, не раз гостившего в Коллингвуд-холле.  Хотя он всячески старался быть приятным, открытым, добрым и всепонимающим, мало кто питал к нему теплые чувства. Это был настоящий философ двуличия. Только Себастьян, которому доктор через гипноз помог одолеть застарелую болезнь, был от него в восторге. Незадолго до своего отъезда на континент Беннетт запятнал себя позором, попавшись на мошенничестве при игре в вист. Тогда он впервые вдруг вывалился из своего небесного образа: начал сыпать встречными обвинениями, подозревать вокруг себя заговор, и в итоге покинул клуб, а потом и страну.
Селена знала его лишь по голосу. Между тем, в световом пятне уже пылал, сияющий благородством, портрет пожилого седовласого человека, с чуть виноватой улыбкой на светлом, породистом лице.
– Неисправимый идеалист, Генри до последнего пытался сделать мир лучше, – продолжал Рейнеке, артистично вздыхая. – Он отчаялся в гуманизме и начал физически избавлять землю от самых одиозных и вредных ублюдков, порочащих ее лик. Конечно же, не прибегая к физическому насилию! И в этом ему оказался крайне полезен наш непутевый стихоплет, взявший на себя простейшую, но необходимую роль медиума при наложении проклятий. Когда в России произошла революция, Генри предложил своему, как ему хотелось думать другу и коллеге, покинуть страну. Но… Это случилось по пути на вокзал…
На иллюзорном экране теперь замаячили темные образы. Два человека: один с седыми волосами, другой сутулый и боязливо озирающийся, шли по темной, заснеженной улице. Отстав от спутника, сутулый (очевидно, это был Майский-Цветков) вынул из кармана револьвер и выстрелил доктору в спину. Беннетт с мученическим величием рухнул сперва на колени, потом на живот, уткнувшись лицом в грязный снег. Евгений, пуще прежнего трясясь и озираясь, вытащил у него кошелек, книжку для записей, взял саквояж, который убитый все это время нес в руке, и почти бегом скрылся в переулке.
– Убийца и вор! – сквозь зубы вымолвил Рейнеке, скривив от омерзения рот.
Все вдруг потрясенно заметили, что в его глазах поблескивают слезы.
– Если бы на тот момент Генри оставался членом «Крысиного короля», это ничтожество уже достали бы из-под земли! Но существуют законы, по которым вершится месть. Ведь Генри сам отрекся от нас и нанес нам оскорбление… То, что было украдено: а именно, его исследовательские заметки и препараты, представляют собой величайшую ценность. Вы ведь уже догадались, что наш красавец сделал со своей добычей, когда покинул Россию? Распродал! Все это не принадлежало никому, кроме Генри Беннетта: ни родных, ни друзей, ни даже адвоката под конец жизни у него не было. Если бы он только остался с нами!
– Друзья! – воскликнул Рейнеке, смахнув набежавшую слезу. – Десять лет назад я обратился к первоматери всего живого с одним вопросом: целесообразна ли месть? На днях она ответила мне: «Да!» Но месть должна быть искуснейшая, изысканнейшая, масштабнейшая! Месть, которая будет стоить всем сидящим здесь не только немалых денег, но и риска! Мы не просто уничтожим его! О нет… Сначала мы заставим его найти и добыть обратно все, что он украл, и принести сюда! Заодно мы поможем ему во всей красе увидеть собственные потроха, дадим ему зеркало, чтобы он в полной мере осознал всю бездонность своего убожества, низости и порочности! Не только и не столько за счет своих мытарств. Мы сделаем его виновником бесчисленных чужих бед, за которые его возненавидят все, кому не повезет встретиться с ним взглядом! Мы будем гнать его по земному шару, как бешеного пса и наслаждаться этим! Будем вести его, куда нам надо, направив ему в спину невидимый нож! «Крысиный король» не даст ему спрятаться в щель, не позволит ровно дышать и видеть сладкие сны! При том, что бедняга – хе-хе! – до самого конца не будет знать, кто дирижирует его кошмаром! Не уйдут от возмездия и те, кто прежде имел с ним дело, кто покупал, и кто помогал ему сбывать краденное. Их участь будет не менее тяжкой! Мы не обделим никого! Хм-м… Ну а когда он подохнет, прокляв с последним выдохом ту стерву, что произвела его на свет, тогда…
Он мечтательно осклабился.
– Мы увековечим память Генри Беннетта, исполнив величайшую мечту всей его жизни! Как я уже говорил, Генри разочаровался в существующей реальности. Последние годы он занимался поисками входа в лучшее бытие! Искал тот самый Элизиум, путь в который, в отличие от Пандемониума, никем еще даже близко не был проложен! Выведя собственную теорию, Генри не избежал ряда серьезных ошибок, и вероятно, в конечном итоге, не добился бы ничего. Но теперь… О-о, я думаю, теперь настало время восполнить пробелы и закончить его опыт! В память о нем и в качестве приза, я продемонстрирую вам, как это делается! Не сомневайтесь, то, что откроется вашим взорам, будет стоить всего, чем вы дорожите в вашей текущей жизни и даже больше… гораздо больше! Увидеть рай не значит побывать в нем, однако и этого любому смертному (прошу не обижаться, я сам до сих пор частично смертен) хватит за глаза!
Рейнеке грамотно выдержал паузу, испытующе пробирая публику своим страстным, огненно-ледяным, как сияние кометы, взглядом.
– Но прежде, пусть это мелкое существо, Евгений Майский, в прошлом Цветков, принесет мне в своих дрожащих, обожженных лапках дневник Беннетта и все то, при помощи чего мы претворим его идею в жизнь!
Волна оваций накрыла сидящих в зале. Аплодировали все, кроме Селены.
– Сэр! – обладатель серого смокинга в очередной раз привстал с софы.
– Сядьте!
– Сэр, мне…
– Вайпер! На место.
Джентльмен подчинился, мучительно поджав губы и стиснув кулаки.
– Селена, подойди сюда! – скомандовал Рейнеке.
Селена молча приблизилась к нему. Внешне она была совершенно спокойна, благо, в невидящих глазах ничего нельзя было прочесть.
– Ты ведь хочешь меня о чем-то попросить?
– Я… нет.
– Почему ты не хлопала? Тс-с… Тихо, тихо, я все знаю, – Рейнеке перешел на вкрадчивый шепот, проникновенно кивая головой.
Селена почувствовала, как у нее сжимается сердце.
– Ты ведь не хочешь испортить всем праздник? Зачем тебе этот ошметок, который за десять лет ни разу не посмел явиться к тебе живьем? М-м?
– Сэр, я… м-могу только умолять вас.
– Ты бедная слепая овечка, застрявшая в, побитых молью, девичьих фантазиях о прекрасном рыцаре. Тебе скоро тридцать, Селена! Юная овечка рискует превратиться в старую, никому не нужную овцу!
Незрячая с первых дней жизни, Селена пыталась представить, каково на ощупь лицо говорившего с ней. Она хорошо чувствовала эту злую зубастую улыбку, со щелями в уголках рта, сухие, тонкие губы, непременно костлявый, возможно крючковатый нос, круглые, почему-то тоже сухие, как у мертвой рыбы, глаза, окруженные паутиной мелких морщин.
– Давай так Селена, – ласково продолжил Рейнеке. – Сейчас ты просто забудешь о нем. Как будто никогда его и не встречала. Тебе понятно? Забудь о нем!
Стирание памяти осуществилось мгновенно. Селена забыла о Евгении.
– Друзья! – воскликнул Рейнеке, обняв Селену за плечи. – Совершенно некстати, у нас еще одна великолепная новость! Селена выходит замуж за Джорджа Портера! Это давно должно было случиться, и сейчас это, черт побери, произойдет на ваших глазах!
Публика изумленно зашепталась. Портер сидел в недоумении, беззвучно раскрывая рот и хлопая глазами, как человек, на которого вдруг навели револьвер.
– Портер! – Рейнеке поманил его пальцем.
Бедный адвокат забегал глазами, точно надеясь отыскать в зале какого-то другого Джорджа Портера. Потом встал и, как во сне, подошел к Рейнеке и Селене.
– Селена, перед тобой настоящее сокровище! Он потрясающе умен, талантлив, амбициозен, младше тебя на целых семь лет! Он делает большие деньги. И, кроме того, – Рейнке схватил Портера за челюсть, как выставленного на продажу коня, и подобострастно понизил голос. – Его мозговые ритмы собраны в пучок и проходят точно через третий глаз вот здесь!
Он пребольно стукнул Портера пальцем по лбу, так что тот поморщился.
– Он настоящий чистокровный маг, Селена! Верно я говорю, Джордж?
– Д-да, – заныл Портер. – Послушайте, сэр! Я… у меня ведь…
– Тихо-тихо-тихо! Взгляни, насколько прекрасна твоя будущая спутница жизни! Да, у нее есть небольшой изъян, но в самые счастливые мгновения брака глаза ведь только мешают!
Он метнул взгляд на хмуро поникшего за столом, лишь только речь зашла о свадьбе, епископа Атчерсона.
– Святой отец!
Епископ, глядя из-под бровей испуганной мышью, поднялся со стула и, машинально поправив на груди отсутствующий крест, со вздохом подошел к внезапным новобрачным.
– Приступайте.
– Н-но для венчания нужно… эм-м… нужны хотя бы кольца!
– Приступайте!
– Это шутка, да?! – плаксивым голосом вскрикнул Портер. – Сэр, у меня билет на пароход в Нью-Йорк, до четверга я должен быть в Бристоле!
– Джордж Портер, – бездушным автоматом затараторил епископ. –  Согласен ли ты взять в жены Селену Бернгардт? Будешь ли ты любить, уважать и нежно заботиться о ней и обещаешь ли ты хранить брачные узы в святости и нерушимости, пока смерть не разлучит вас?
Каким-то острым чутьем Портер тут же понял, что возражать смертельно опасно.
– Согласен.
– Селена Бернгардт, согласна ли ты…
– Она согласна, – оборвал Рейнеке.
– Ну что же… Объявляю вас мужем и женой!
– Целуйтесь! – приказал Рейнеке и в раскрывшихся пальцах его, откуда ни возьмись, появились два обручальных кольца.
Портер, цепенея от волнения, шагнул к Селене.
– Мисс Бернгардт, я д-должен…
Селена отшатнулась, но все же позволила Портеру с величайшей осторожностью чмокнуть ее в губы.
Первым расхохотался, хлопнув себя по колену, изрядно пьяный полковник Гиббс.
– Блестяще! За то, чтобы все свадьбы проходили так оперативно и р-решительно! Как в бою!
Его поддержал барон фон Кербер. Хихикая, зааплодировала рыжая ведьма-писательница. Потом леди Хантингтон, а за ней и весь зал. Помолодевшая леди Бернгардт, для которой свадьба очевидно не стала сюрпризом, несколько раз сухо хлопнула в ладони.
Прикованный к софе джентльмен по фамилии Вайпер остервенело крикнул: «Браво!»
Поэт Тиняков лихо швырнул об пол недопитую рюмку и что-то промямлил по-русски.
Подавленной, потерявшей ценнейшие воспоминания, Селене и шокированному, не знающему, что теперь делать со своей жизнью, Портеру позволили вернуться за стол. Их иронично поздравляли.
– Рейнеке! Апропо! Не могли бы вы уточнить правила игры? – крикнул кто-то, возвращая разговор к первоначальной теме.
– Вы еще не уяснили, что мне претит устраивать игры, втиснутые в рамки правил! – резко ответил Рейнеке. – Мы будем делать все, что захотим и все, на что способны! Есть набор инструментов, магических и немагических, которые мы будем задействовать. Одним из таких инструментов станет человек, который будет следовать за нашей добычей по пятам! Этот человек…
Вайпер вскочил с софы.
– Сэр! Прошу вас, окажите мне эту честь! Выберите меня, я не подведу вас, клянусь! Я р-раздавлю это насекомое!
– Во-первых, раздавить его, тебя никто не просит! – грозно проговорил Рейнеке, глядя на Вайпера, как человек смотрит на увязавшуюся за ним в переулке бездомную псину. – Если ты его хоть пальцем тронешь без команды сверху, я заставлю тебя пожалеть! Во-вторых, ты хвостом пристроился за мной еще в Америке! Ты не похож ни на идиота, ни на слишком большого хитреца, ты не алкоголик, как Тиняков, и не такой уж отчаянный псих (хотя, конечно, псих, это заметно!) У тебя нет никаких способностей. Я честно тебя предупредил, что риск погибнуть, участвуя в игре, для эрма крайне велик. Но ты, все равно, сюда пришел! Я жду объяснений.
– Я готов сделать это, потому что в этом моя судьба! – заговорил Вайпер, побелев, как известняк и страшно сверкая глазами. – Цыганка предсказала мне, что стрелка укажет на Майского! Теперь я уверен! Я с легкостью подберусь к нему ближе, чем кто бы то ни было! Я знаю, где он прячется…
– А зачем тебе это надо?
– Я…
– Ты хочешь… М-м, впрочем, это очевидно! Чтобы я научил тебя волшебству?
– Нет! – оскорбленно выпалил Вайпер. – Я знаю, что это невозможно!
– Та-ак. Неужели банальная жажда денег?
– Нет, сэр! Я прошу о другом!
– О чем же?
– Я прошу вас дать мне… лицо. Характер, чувства, эмоции! Я… – он обвел окружающих виновато-стыдливым взглядом. – Я… ненормален! С рождения. Мне всегда говорили, что со мной, что-то не так. Я н-не умею смеяться, не умею плакать, я могу только притворяться, что испытываю чувства!
– Вот это уже интересно! – закивал Рейнеке, многозначительно подняв брови.
– Я знаю, что вам это под силу.
– Мне под силу. И ты ведь знаешь и то, что если бы твой ответ меня не убедил, тебя отправили бы на дно реки вслед за Морелем, как свидетеля наших таинств…
– Безусловно.
– Мне нравится ваша целеустремленность, мистер Вайпер!
Рейнеке похлопал его по плечу:
– Так и быть! Сердце подсказывает мне, что человек с такой замечательной фамилией не испортит дела, даже если ни черта в нем не смыслит! Поаплодируем ему!
Зал ответил разобщенными хлопками. Вайпер победно улыбнулся и притопнул ногой:
– Ему не уйти от меня!
– Просто делай то, что тебе скажут, – в полголоса предупредил Рейнеке.
– Ну а теперь, – он кивнул на сияющий круг, в котором снова дергалось и моргало лицо обреченного на смерть вора и убийцы, не ведающего, что за сила устремилась за ним по пятам. – Зашлем ему ночной кошмар для бодрости духа!
Экран начал мутиться, заволакиваться жуткими аморфными образами, и в следующий миг беззвучно лопнул, рассыпавшись на миллион угасающих искр.
– Празднуем! – заорал Рейнеке, выкинув кривое подобие балетного па. – Несите, все что осталось! Оркестр, вальс!
Весь зал разом охватило непринужденное веселье. Кто-то кружился в танце, кто-то хохотал, звеня бокалами. Стреляло шампанское. Двое юношей бренчали на лютнях, стараясь перебить вихрь буйного вальса. Полковник лупил кулаком по столу, требуя «покончить с ничтожеством без сантиментов». Селена и Портер молча вздыхали, в ответ на, до сих пор временами прилетавшие, поздравления. Вайпер, возбужденно хрустя зубами, прохаживался по залу, не притрагиваясь к выпивке. Тиняков залез на стул и начал декламировать недоступные английскому уху стихи. Он вдруг стремительно растерял все свое благообразие, превратившись из Иисуса в Иуду, празднующего в притоне свое падение. Один из слуг украдкой передал Себастьяну крохотный флакон с молодящей жидкостью. Коллингвуд рухнул под стол.
Часы пробили четыре утра. Рейнеке неподвижно полулежал в кресле, запрокинув голову и раскинув длинные ноги, подобный мертвецу, убитому выстрелом в лоб. Красное вино испачкало ему штаны. Руки безмолвно застывшей сзади Иоганны покоились на его плечах.



Часть вторая

Серая полоса

Евгений дочитал последние строки стиха и услышал то, что слышал в своей жизни уже ни один десяток раз. Лет пятнадцать назад такие овации окрылили бы его на три дня вперед. Десять лет назад приятно подстегнули бы самооценку. Пять лет назад напомнили бы, что еще не все потеряно.
В его руке был ворох истрепанных бумаг (Евгений никогда не принуждал себя читать стихи наизусть, да и плохо их помнил).

Скрежетом и хрустом
Радуют шаги.
Отчего мне грустно?
Боже, помоги!

Снег искрится дивно,
Над поселком ночь,
И душа тоскливо
Отлетела прочь.

В ледяных чертогах
В черно-синей мгле
Видится ей много
На родной земле.

Многие ненастья
Видятся душе.
Многие напасти
Близятся уже.

Видится сквозь вьюги
Зарево войны,
Страшные заслуги
Мира и страны.

Сколько зла и яда
Я в себе ношу!
Это ли мне надо? –
Сам себя спрошу.

Пусть душа вернется
С ледяных небес.
Пусть перевернется
Мир мой, наконец.

Чтобы видеть только
Эту ночь и снег,
Улочки поселка
В безмятежном сне.

Ты прости мне, Муза,
Слог неровный мой
И избавь от груза,
И верни домой.

Евгений не очень любил этот, в сущности, незамысловатый стих, написанный слишком давно, чтобы воспринимать его всерьез. Но публика клевала.
– Эфгений, эт-то фосхитительно! – влюбленно воскликнула старая сухая женщина еврейского вида, клацая костлявыми пальцами в драгоценных перстнях.
– Браво! – подхватил энергичный щеголь-блондин, с торчащей из холеных усов египетской папиросой, которая чуть не выпрыгнула.
Публика здесь была нечета парижской – крохотный, затянутый ряской пруд в сравнении с бурной, постоянно обновляющейся и куда более родной и знакомой рекой. Но Евгений знал цену своих удач и не надеялся на чудо.
– Мощ-щно! – бодро хлопнув себя по коленям, выдохнул другой усач – немолодой, в прошлом, должно быть, эталонный ухарь южнорусского пошиба, с широкими грубоватыми чертами и до неприличия буйным, скошенным резко влево чубом седеющих волос.
Его по-детски весело-завистливые глазки снова засверкали, и Евгений понял, что сейчас он опять начнет делать то, о чем его никто и ни разу решительно не просил.
– А я вот, мсье Майский (я все-таки, к вам буду так обращаться), тоже вот в свое время писал очень похожее. Ежели дозволите… Тоже про хутор, тоже про зиму, ночь.
– Это нэфосможно, – тихо простонала сухая дама, закатив глаза.
– Из сеней во двор иду – свежий снег скрыпит, снежных шапок блеск в саду, пес под дверью спит. Над моею головой чернота небес, звезд сияет дикий рой, месяц – прыткий бес. Тишина стоит кругом, только лишь вдали кто-то во поле глухом из ружья палит. Стужа лезет под тулуп, нос мой задубел, за плетнем старинный дуб будто поседел. Ой ты, Русь, душа моя! Как тебя принять? Коль мороз день ото дня мучает меня?
Поэт замешкался, видимо с трудом припоминая следующие строки.
– Л-ладно, – вдруг с отвращением проворчал он, самоотрешено махнув рукой. – Что корявенько – сам знаю. А «месяц – прыткий бес», это потому что тоже вот… как бы месяц тоже рогатый. Ну похоже чем-то… У меня там сначала посолидней рифма была: «виден Южный крест». А потом-то я узнал, что созвездия такого с наших широт не наблюдается. Э-эх-х…
– Нет, нет, как раз напротив! – возразил Евгений. – Метафора превосходная. Прыткий бес… Прямо что-то из Гоголя. У вас очень талантливые стихи!
Лицо бывшего казака просияло от воодушевления.
– Спасибо! Я вот тоже, знаете ли, думаю…
– А давайте-ка мы вас послушаем как-нибудь в другой раз и где-нибудь другом месте! – злобно подал голос еще один усач.
Евгений вдруг понял, что его в последнее время жутко раздражают усачи (и среди них в особенности тот, которого он по десять раз на дню видел в зеркале).
Творческий вечер близился к концу. По завершении какая-то очаровательная черноглазая студентка подарила Евгению букет желтых роз и, сверкая улыбкой, попросила подписать обложку книги. Какой-то лысеющий, плохо выбритый, болезненного вида господин, подойдя вплотную, едко посоветовал «сменить репертуар»:
– Здесь вам не Франция, дорогой собрат. Лирика не в почете уже лет двести!
Евгений благодарно кивнул.
– А в целом, конечно слабо. Будь вы одним из моих студентов, я бы посоветовал вам… Ах, но да, впрочем, не будем об этом. Не унывайте. Суровая критика, как терпкое вино, только разгоняет кровь и оживляет мысль. Вы еще себя найдете!
Евгений вновь кивнул, хотя понятия не имел, кто перед ним и с какой стати он должен унывать от услышанного.
Он вышел из библиотеки на оживленную вечернюю улицу под мелкий, по летнему добрый дождик, и, не раскрывая зонта, в чуть приподнятом настроении (как это всегда бывало после ободряющей инъекции всеобщего внимания) двинулся к станции метро.
Справа от него ровной стеной высились дома: прямоугольные и грозно-тяжеловесные, как шкафы какого-то бесконечного архива. Они могли бы казаться громадными, не знай Евгений, как выглядят настоящие, неохватные взором и ломающие любое воображение, исполины Манхэттена. Кажется, их возводили не люди, а пришельцы с далеких звезд.
Слева темнел бульвар, сквозь черную листву которого сияли желтые и бело-голубые витрины. Света было очень много. Дождевые капли роились стаями золотистых мошек в лучах фонарей и автомобильных фар.
Автомобили… Евгений до сих пор не мог привыкнуть к этим причудливым и страшным механическим животным нового века. Они катились сплошным потоком. Самой разной окраски, форм и размеров, с хищными огнями лупоглазых фар, серебристо мелькая спицами и поминутно оглашая ровный гул потока прерывистым, первобытно-наглым ревом рожков.
Несколько лет назад Евгений представлял себе нью-йоркскую улицу, как хаотичный поток всевозможных экипажей, омнибусов, трамваев, автомобилей и почему-то велосипедов. Теперь он знал, что в этом городе можно легко забыть, как выглядит лошадь. Механизмы вытеснили все и стали полноправными хозяевами улиц, подчиняясь лишь магическому жезлу дорожного полицейского или вспыхивающим в воздухе (точно для всеобщего развлечения) огням светофора.
Механизмы носились не только по дорогам, но и под землей и даже над землей! Они ползали вверх-вниз внутри буравящих небо зданий, уплывали живыми ступенями в подземный мир, за десять центов чистили обувь, отнимая работу у мальчишек и бедняков, они играли и пели в ресторанах, зажигали над головой летящую ленту электрических букв, махали в витринах руками картонных болванчиков, они сводили с ума посетителей луна-парков, унося их в небо и швыряя в темные тоннели. Они были всюду. Как насекомые. Как чума или порок. И Евгений не смел не поклоняться им.
Насквозь железный, адски грохочущий электропоезд перенес Евгения на тихие спальные задворки Бронкса. Там на позднем трамвае он не спеша ехал домой, мимо уже совсем невысоких (какие можно было бы встретить и в России, и Европе), но совершенно не по-европейски угрюмых и безликих, безобразно опутанных металлическими лестницами, бурых кирпичных домов. Полосатые навесы, деревянные столбы, вычурно-безвкусные, лезущие одна на другую вывески, рекламы, белыми привидениями сохнущее от дома к дому белье, по-азиатски узкие, слякотно-загаженные проулки, будто нарочно созданные для кошмарных преступлений. Порой им на смену приходили пустыри, огороженные глухими заборами, за которыми мрачно темнели, едва проступая в мглистом небе, очертания котельных труб и цилиндрических водонапорных башен на тонких ногах (кажется, так изображал марсианские машины известный английский фантаст).
Нью-Йорк (как и вся Америка) напоминал Евгению какого-то недалекого, бесконечно высокомерного богача, слишком гордого и занятого, чтобы регулярно принимать ванну, менять белье и даже просто следить за своим здоровьем.
Миновав стайку игравших в ковбоев мальчишек и мусорные баки, в которых опять судорожно рылась чокнутая кошатница, Евгений зашел в знакомый подъезд, поднялся по устланной рыжей затертой дорожкой лестнице (стремления к комфорту везде и всегда у американцев не отнять) на третий этаж и позвонил в знакомую с латунным номером дверь.
– Who’s there?
– Me, honey!
Лара знала, что это он, но в последние недели безостановочно и назойливо практиковала английский.
– How was it?
Она была во фланелевой клетчатой, похожей на брючный костюм пижаме, которая часто заменяла ей домашнюю одежду, и тапочках.
– Давай по-русски, – улыбнулся Евгений. – А то я его уже начал забывать.
– O’kay. Так как оно? О, какие цветы, бо-оже!
Евгений передал Ларе букет и сделал туманный жест, давая понять, что ничего достойного внимания не произошло.
– Смешно. Похоже на мои первые салонные поползновения десять лет назад в Москве. Зал человек в двадцать и только одна п…
– Кто?
– Поклонница, – вынужденно докончил Евгений.
– Ты этим опечален? И сколько ей лет?
– Студентка.
– О-у… Ну для Нью-Йорка двадцать человек не так уж плохо. В Бостоне тебя вообще никто не знал.
Она взяла со столика фарфоровую вазу и, плавно покачивая бедрами, пошла в ванную.
– Сегодня звонила мама. Ей тяжело, она хочет, чтоб мы приехали на выходных.
Ее голос чем-то напоминал звучавшее на его фоне журчание воды.
– Хорошо.
Евгений растянулся на укрытой пледом кровати, не снимая ботинок.
– А еще тебе пришло письмо… от Кнышевского.
– Что?! – вздрогнул Евгений.
Он хотел спросить: где? Но взгляд уже отыскал распечатанный конверт, лежащий на комоде.
– Он недоволен.
– Чем?
– Я не буду тебе пересказывать, – устало и отчего-то почти раздраженно ответила Лара, возвращаясь из ванной. – Сам почитай, это же твоя книга.
Пока Лара ставила розы в вазу и прихорашивала их, Евгений хмуро бегал глазами по строкам.

«Дорогой Евгений! Вынужден сообщить, что ваш роман требует решительной и основательной доработки, если, конечно же, вы не хотите прослыть литературным позером и не ищете  прибежища в пресловутой, намозолившей всем глаза со времен Свифта, дешевой мизантропии.
Роман «Солнце», по всем приметам обещавший стать вашим первым шагом в относительно новом и набирающем ныне популярность жанре дистопии, не отыщет отклика в читательских сердцах, по причине безграмотной эксплуатации вами журнальных псевдо-сатирических клише и (надеюсь, неосознанного) попрания тех столпов, на которых зиждется любой хоть сколько-то достойный, внушающий доверие представитель этого жанра…»

Евгений пропустил абзац, чувствуя, как у него сводить гортань, и начинают нервно подрагивать пальцы. Этот листок плевал ему в лицо.

«Вы соорудили заведомо нереалистичную, неумную, местами просто абсурдную, никак не тянущую на внятный футурологический прогноз, хохму-страшилку, безответственно гиперболизировав многие, почти (а то и вовсе) не отвечающие вызовам современности «социальные проблемы», при этом слепо обойдя вниманием действительно угрожающие и злободневные тенденции, проистекающие на наших глазах…»

Эти омерзительные, не столько по содержанию, сколько по форме, длинные и шизофренически запутанные предложения (которые всегда с таким наслаждением выводил своим змеиным почерком Кнышевский), заставили Евгения зажмуриться, точно от яркой вспышки, и остервенело мотнуть головой.
«Он что, сошел с ума? Он что, вообще ничего не понял?!»
Он открыл глаза. Заморгал. Текст письма разбежался мириадами чернильно-синих, вьющихся мурашек.
– Старый недоумок!
– Слишком мало эротики? – с шутливым кокетством спросила Лара, садясь на край кровати.
Евгений фыркнул.

«Непростительнейшей композиционной ошибкой стало ваше решение следовать гротескному принципу типизации, в жертву коему вы с легкой руки принесли возможность проникать в глубины психологии и раскрывать диалектику души ваших героев (то немногое, что вы действительно мастерски умеете делать в литературе)…»

Далее шел анализ сюжета: упреки в плохой технической проработанности изображаемого мира, в топорности аллегорий, в неискреннем идейном наполнении. Когда Евгений дошел до прямых обвинений в «неуклюжем плагиате» из Уэллсовского «Спящего» и Замятинских «Мы», он гневно смял письмо и швырнул на пол.
– Тебе надо было продолжать писать про отставных полковников и парижских парикмахерш с тяжелой судьбой, – по-лисьи улыбнулась Лара, подергав Евгения за ухо.
Евгений не слышал ее. Он не понимал, каким образом тот, кто с таким восторгом отзывался о его первых работах, мог переродиться в мелочного и дотошного литературного садиста, погрязшего в самодовольной тупости. Кнышевский не мог тайно завидовать его таланту (это было бы слишком на него не похоже), не говоря уже об успехе, которого Евгений давным-давно не имел.
«Что же произошло?»
Евгений понимал, что такую рецензию мог написать только убежденный враг его книги, и любые надежды на помощь в вопросах публикации можно смело похоронить.
– Книга не выйдет, – выдохнул Евгений, закрыв лицо руками.
– Почему ты так уверен?
– Потому что он, сволочь. И сволочь идейная. Он не позволит! Пока я не искромсаю мой роман сто двадцать раз, не сошью его заново, как чудище Франкенштейна, пока не позволю ему стать фактическим соавтором… В общем, не будет тиража, не будет гонорара, не будет лавр, не будет поездки на Кубу – ничего не будет. Лестница в небо закрыта на ремонт!
– А на что же мы тогда будем жить? – угрожающе мягко спросила Лара.
– Не знаю, – честно ответил Евгений. – Пойду разносить по конторам письма. Или таскать багаж на вокзале. Америка – страна неограниченных возможностей, ведь так все говорят!
– М-м, а я, наверное, пойду мыть полы в закусочной «Хиллбилли»?
– Как решишь…
– Звони Брауну.
– Й-ему? – безнадежно промямлил Евгений.
– Да, ему!
Евгений замотал головой.
– Звони ему! Если согласится, иди и целуй ему копыта. Мне не нужен нищий гений в качестве мужа! А тебе не нужен камень на шее в виде меня.
Она встала и ушла готовить какао.
Евгений не смотрел на нее, но хорошо представлял себе это отнюдь не лишенное шарма, но какое-то странное, гладкое, как у аквариумной рыбки лицо, с маленьким цепким ртом, с пронизывающими, всегда томно полуприкрытыми, иронично-холодными глазами, с темной волнистой прядью, спадающей на лоб.
«Она умнее, чем я, она сильнее духом, она гораздо предприимчивей и расчетливей. Где бы я сейчас был без нее?» – в который раз мысленно констатировал Евгений.
Со дня их свадьбы Лара управляла всей его жизнью. Именно она заставила его отпустить усы, чтобы не выглядеть, как «гимназистик». Сначала речь шла о настоящей бороде, но Евгений сумел тогда выстоять и добиться для себя приемлемых условий.
Они жили в Нью-Йорке уже полгода. До того в Бостоне. До того в Париже. А до того Евгений жил, точнее пропадал в черном одиночестве на улицах и в ночлежках Константинополя, без особой надежды дожить до тридцати. А до того был пароход из Крыма, отвратительное бахчисарайское лето: постоянная жара, антисанитария, голод и страх. А до того село Заелово, где он чуть не умер от ангины, спал по соседству с телкой и за еду учил читать крестьянских детей. А до того была Тверь, где он оставил умирать отца. А до того Москва, где он убил человека. Того самого, который заставлял его совершать другие – хуже чем – убийства, забираясь в чужие сны и внушая жертвам смертоносные идеи. Евгений дорого бы отдал, чтобы вымарать из памяти этот кошмар.
В последние годы сознание беспросветной позорности и – пусть и вынужденной – но греховности своей прежней жизни давило на Евгения, как когти огромного коршуна схватившие его за плечи. Оставалось лишь утешать себя шаблонными пошлостями про искупление через искусство, про чрезмерную жестокость эпохи, поставившую вопрос ребром, и про истинных убийц, делавших капиталы на Мировой войне и ни минуты не страдавших муками совести.
С каким-то самоироничным ужасом Евгений при том осознавал, что некий крохотный бесенок на дне его души даже гордится тем, как сложилась его судьба. Тем, что он, Евгений Майский (в прошлом Цветков), теперь официально признанный не только поэт, но и писатель и даже философ (как он бесстыже просил отметить некоторых журналистов в статьях о себе), что он сыт, здоров, одет, живет в сердце «культурного» мира, в то время как его бывшая родина уже десятый год пожирает сама себя.
Иногда этот бесенок распалялся до того, что против воли протискивал в мозг тщеславные фантазии, как он, Евгений, встречается в большом светлом зале (непременно на равных) с самим Буниным, и Бунин, подавая руку, изумленно по-стариковски говорит: «Ах, это вы! Как же… Читал, читал!» (С Буниным Евгений, и правда, встречался, но никаких «читал» от него не слышал – да и не мог тогда услышать). Иногда на месте Бунина возникал Мережковский, иногда Бердяев, иногда даже Ильин, несмотря на идеологическое отторжение. Это были «большие люди», к которым Евгения тянуло, как мотылька к горящему абажуру. О том, что каждый из этих «больших людей» потому и большой, что отдал жизнь своему (и ни чьему более) возвеличиванию, Евгений прекрасно знал, но сопротивляться влечению не мог. Знал он и то, что Олимп его собственной славы уже достигнут и пройден, что три, ненадолго прославившие его повести, одна пьеса и сборник рассказов, уже забыты всеми, кроме крохотной секты поклонников, что, покинув Францию, он отправился в добровольную ссылку, и что господь, как в меру скупой, но справедливый отец, не даст ему второго шанса. После широкой темной и узкой светлой в жизни началась необозримая серая полоса. Оставалось только катиться по ней.
Но идти к Брауну не хотелось.
«К кому угодно, хоть к черту, только не к нему!»
С другой стороны, Америка при всем своем внешнем лоске, была по-своему страшной страной: погибнуть здесь от голода и нищеты, оказаться затоптанным хорошо одетой, сытой толпой, было куда легче, чем в Европе. А главное, подобное происходило здесь быстро, почти молниеносно. Эмигрантские семьи уходили на дно за считанные месяцы.
Остаток вечера прошел в сумрачных раздумьях.
– Ладно, я схожу к нему, – произнес Евгений, когда Лара, шелестя одеялом, погасила ночную лампу.
– Great! Главное, чувствуй себя тем, кем ты являешься: писателем, а не попрошайкой. Ты одно из лиц, один из голосов ушедшей навсегда России, твоя известность и успех принадлежат тебе по праву. А он всего лишь мелкий жулик, корчащий из себя литератора.
– А в его глазах все с точностью до наоборот, – ухмыльнулся Евгений.
– Ну… так подыграй ему! Ты же чтец людских душ. Особенно душ всяких негодяев.
Она погладила его по щеке.
– Ну все, доброй ночки.
– Доброй.

Враг государства

Юстиц-комиссар Конкордий стоял у стеклянной стены, щелкая вольфрамовыми четками и почти не касаясь апатичным взглядом ночной панорамы Лондиниума.
Мириады бело-голубых огней напоминали россыпь мелких жемчужин на черном бархате. Мерцали пляшущие рекламы. В огромном шаре над Сити шла третья часть известной сентиментальной кинопьесы. В небе плыли далекие огни военного аэробрига, постепенно скрываясь за черной тарелкой гигантского, закрепленного на подвижной телескопической «шее» щита, сконструированного для защиты центральной части столицы. Его должны были достроить к христианскому Рождеству.
– Сир, задержанный номер 143 категории «А» доставлен по вашему распоряжению, – сообщил металлический голос из инфо-машины.
– Вводите! – сухо бросил комиссар.
Автоматические двери растворились и двое конвойных в синих вестолитовых полудоспехах ввели невысокого, худого человека лет сорока, с бритой головой и мягкими монголоидными чертами.
Опытный глаз Конкордия сразу отметил, что задержанный, скорее всего, приезжий и очевидно сектант. На это указывало глубокое умиротворение, излучаемое всем его видом. На его губах была спокойная, расслабленная, совершенно не заискивающая улыбка, светлый взгляд устремлен куда-то сквозь видимый мир.
«Вероятно, какой-нибудь бирманец. Тхеравада или, может быть, Тибет», – подумалось комиссару.
В последнее время с ними было особенно много хлопот. Большинство из них уже депортировали обратно в колонии, после трех массовых выступлений буддистов против Спасительных мер. Однако те, что остались, вообразили Британскую Республику своим домом, потомков Брута Троянского братьями и будто утратили чувство страха в своем мессианском порыве. Почему? Даже после семи лет службы в Малой Индии психология азиатов оставалась для Конкордия тайной за семью печатями.
«Однако…» – он внимательнее пригляделся к задержанному.
Что-то говорило против того, что перед ним был приезжий. По крайней мере, точно не в первом поколении. Слишком светлый цвет кожи, нетипично узкий для монголоида нос (результат смешанного брака), отсутствие в движениях порывистости, характерной для выходцев из малоцивилизованных народов, попавших в новый мир.
Комиссар включил фонограф.
– Задержанный 143 «А», вы имеете право сесть и выпить стакан питательной воды.
Один из конвоиров придвинул шарнирный стул, другой протянул стакан. Задержанный без акцента поблагодарил их, воспользовавшись правом.
– Поклянитесь человеколюбием Патера и невинностью Коры, что будете честно отвечать на каждый вопрос.
– Клянусь, – тихо с улыбкой промолвил задержанный.
– Известен ли вам характер и степень вашей предполагаемой вины?
– Нет, – покачал головой азиат.
– Восьмого июня 2075 года в 14:35 в ясную погоду вы, находясь на Площади Семи Мучеников без теневого козырька и поляризационных линз, начали противозаконную вербальную пропаганду самоослепления, нарушив тем самым Особый Указ об универсальных мерах профилактики и девятнадцатый раздел Интернационального Статута о взаимоохранении, воспрещающий любые попытки оспорить решение Верховного Гуманистического Пленума о Спасительных мерах. В результате ваших действий несколько десятков человек сняли защитные средства и посмотрели вверх. Вы это признаете?
– Очень много лишних слов, мой друг.
– Я не ваш друг, – грозно предупредил комиссар.
Задержанный молчал.
– Так что же? Вы дали присягу не лгать.
– Я никогда бы в жизни не подумал призывать кого-то ослепить себя.
– А чем же еще, в таком случае, вы занимались? У нас есть запись уличного шпейер-аппарата, несколько фотоснимков и показания ста двадцати трех свидетелей.
– И все же я этого не делал.
«Дешевая софистика…» – отметил про себя комиссар.
– Ладно, упростим вопрос. Призывали ли вы граждан снять защитные средства и посмотреть на солнце?
– Да.
– Зачем?
– Чтобы они увидели солнце…
– И ослепли раз и навсегда?
– Нет. Я в это не верю.
Задержанный отвечал совершенно спокойно. Было очевидно, что он не насмехается от избытка гордыни и не пытается симулировать безумие.
– Хм-хм… Представители вашей секты так же, как и вы отказываются верить научным фактам?
– У меня нет секты.
– Вы под присягой!
– Я один.
– Это мы узнаем.
Конкордий нажал кнопку, и на круглом экране вмонтированного в стол кинетоскопа появился список задержанных за последние сутки.
– Архив! 143 «А»! Досье! – скомандовал машине комиссар.
С материалами следовало ознакомиться раньше, однако цилиндр с информацией запоздал из-за сбоя в работе пневмопочты.
Комиссар в недоумении хлопал глазами. По номеру 143 «А» не было ничего, кроме архаичного (и скорее всего фальшивого) имени Джек Саммер, которым беспаспортный субъект ранее представился.
– Расскажите о себе, – смущенно потребовал Конкордий. – Национальность, вероисповедание, образование, когда и где родились, кто ваши родители, места, где вы проживали,  род вашей деятельности?
Задержанный пожал плечами.
– Родился я в Веруламии в тридцать седьмом. Воспитывался в приюте – родители погибли во время третьей войны с корпорацией Зенгер при атаке цепеллинов. Отец мой, кажется, был инженером, проектировал подвижные дороги. В бога я не верю… с детства. Закончил благотворительную школу. Работал посыльным, потом корректором в журнале, уличным жонглером, палубным рабочим на грузовых судах, статистом в кино, крупье в игорном доме, был фальшивым инвалидом войны… (ну, знаете, когда делаешь вид, что у тебя нет конечности), потом католическим монахом (решил попробовать, что это такое), потом мыл дорожные автоматы, потом был библиотекарем... Нигде долго не жил, переезжал из города в город, из страны в страну. В тринадцати странах побывал – люблю путешествовать! Вероятно, что-то еще было, но сейчас уже не вспомню.
– Сколько талантов! – презрительно хмыкнул Конкордий. – Такое впечатление, что вы умеете абсолютно все.
– Да.
– То есть?
– Я могу абсолютно все, – улыбнулся задержанный.
– Вы под присягой!
– Это правда.
– Вы, что, можете, не вставая со стула, испепелить меня взглядом? Или выпорхнуть, как птица в окно?
– Да.
Комиссар мысленно выругался. Перед ним сидел клинический сумасшедший, либо гениальный симулянт, а он так долго не мог его раскусить. На кой черт проходил двухлетний курс психологии!
«Чертов трикстер!»
– Еще раз солжете и будете наказаны!
– Я не лгу, – ответил задержанный.
Он, и правда, не лгал. Он мог не только испепелить комиссара взглядом, но и сотворить силой мысли огромного дракона, который заглотил бы все учреждение. Два или три раза он воплощал подобное в глубоком детстве (тогда все жутко перепугались). Будучи наедине с собой, временами от нечего делать, он творил мелкие чудеса, превращая чашку в мышь или сахар в золото. Но это ему сейчас было не нужно. Он не творил чудес. Он хотел быть как все.
– Наказание будет приведено в исполнение сразу после допроса, – предупредил комиссар. – Теперь опишите, по какой причине и при каких обстоятельствах вы начали вести пропаганду самоослепления?
– Я никогда ее не вел.
Комиссар зловеще приподнял бровь.
– Я приехал в столицу, пошел днем в центр погулять, посмотреть Дворец Человеколюбия и живые полотна. Ко мне стали приставать люди: почему я без очков и без кепки. Я начал объяснять им, что на солнце смотреть не вредно, только слегка неприятно, что их обманывают уже восемь лет…
– Кто обманывает? – по-змеиному, чуть слышно произнес Конкордий, подаваясь вперед, как тигр перед прыжком.
– Ваш Патер.
Все вздрогнули. Повисла зловещая пауза, нарушаемая лишь ровным шипением фонографа.
– Вы считаете, что Патер способен лгать?
– Да, друг. Я так считаю.
– На каком основании?
– Он жестокий мошенник, убивший несколько миллионов человек и задуривший миру голову. Вы это знаете не хуже меня.
Задержанный произнес это с простодушием пятилетнего ребенка.
Комиссар вскочил из-за стола и отвернулся к окну. События внезапно стали принимать отчетливо угрожающий оборот. Он вдруг подумал, что все это неспроста, что имеет место коварнейшая провокация, подстроенная кем-то сверху (а, может быть, даже и снизу), что этот лысый узкоглазый идиот ни что иное, как мышеловка, в которую ему предлагают сунуть пальцы. Одно неверное слово, один неправильный взгляд, один намек, что он какой-то частью сознания не готов спорить с услышанным и…
«Дьявол, точно! Ведь через два года, по всем прогнозам, начнется новая чистка!»
Оставалось лишь одно проверенное средство. Конкордий незаметно вынул из нагрудного кармана крохотный пузырек-пипетку и, делая вид, что приглаживает волосы, влил пару капель себе в оба глаза. Потом, отчаянно всхлипнув, круто развернулся, конвульсивно, изо всех сил гримасничая и чувствуя, как из глаз его хлещет настоящий водопад.
– Я… я оскорблен! М-мои чувства изранены! – завопил он высоким истеричным голосом. – Патер, ты видишь мои страдания?!
Он кричал это в черный глаз шпейер-аппарата, мрачно смотревший на него из-под потолка.
– Твоя боль – моя боль, твой враг – мой враг, твоя воля – мой закон!
Оба конвоира вдруг суетливо и неумело, как дети, начали делать вид, что тоже плачут. Они прятали лица в ладони, театрально всхлипывали и до омерзения пискляво причитали.
– Задержанный 143 «А», вы арестованы! – рявкнул Конкордий, растирая по щекам слезы и сопли. – В карцер его! На сутки без вентиляции и воды! Суд состоится во внеочередном порядке, по предоставлении отчета Дознавательной Комиссии!

Евгений со вздохом отложил рукопись, стиснув в зубах сигарету. Он сидел в слабоосвещенной кухне. На часах было почти три.
«Господи, это же полная чушь!» – в смятении подумал он, сонно ероша волосы и роняя пепел на стол. – «Это идиотическая ересь! Чего я, право, в самом деле, ждал от Кнышевского? На что рассчитывал? Позор!»
Он знал, что этот роман, как бы то ни было, совершенно особый: все его события и героев он в течение многих ночей в мельчайших штрихах и красках видел во сне. Воображение дорисовывало лишь некоторые бытовые детали, вроде шпионящих шпейер-аппаратов и военных аэробригов (Евгений сам толком не представлял, как они выглядят).
«Нострадамус вшивый!»
До чего же нелепо было предполагать, что такое будущее вообще может иметь место хоть через сто, хоть через двести лет!
Ужасным казался не только сюжет, но и язык. Абсолютное неумение придерживаться единого стиля, блеклые метафоры, безграмотные описания.
Нет, он, и правда, отдался во власть гордыни, вообразил, что общается с богом на «ты». Недаром большая часть романа была написана, когда в карманах еще звенели деньги, а звезда угасшей славы еще продолжала обманчиво сиять.
«И все же я это видел… К чему? У меня не бывает бессмысленных снов, после того, что со мной сотворили десять лет назад!»
Евгений раздавил окурок в блюдце и пошел спать, твердо зная, что не сомкнет глаз до четырех утра.

Эксцесс

Стрелка лифта замерла на восьмом этаже. Молчаливый подросток-швейцар растворил ажурные створки, пропуская Евгения вперед.
С невыносимым зудом во всем теле Евгений шел по коридору, считая номера на дверях апартаментов.
Дверь красного дерева, за которой жил Вадим Браун, уставилась на него своей позолоченной ручкой. Изнутри долетала патефонная песня (что-то про сентиментального джентльмена из Джорджии).
«Ладно…» – про себя вздохнул Евгений, вдавив звонок.
Миг спустя школьного возраста горничная, с улыбкой, не говоря ни слова, впустила Евгения в холл. Ему хватило пары секунд, чтобы понять, куда он попал. Во всей квартире царил приятный, черно-красный, дышащий утонченным развратом полумрак. Пахло сигарным дымом и духами. На вешалке одна на другой, точно в магазине, красовались не менее дюжины шляп, котелков и женских шапочек.
Сквозь приоткрытые двери, ведущие в гостиную, Евгений увидел праздничный стол, с рассевшейся вдоль него и развалившейся в креслах и на диване публикой. Мужчины были одеты по-попугайски. Дамы напоминали пышнохвостых страусих.
Сам Браун, облаченный в белую кружевную рубаху, оголяющую грудь, и черный платок с прорезями для глаз (а-ля Зорро), возлежал во главе стола, позволяя белокурой полуголой красотке кормить себя с ложечки клубничным мороженым.
– Майский! Та-ак, налейте ему! Джуди!
Горничная поднесла Евгению громадный бокал, с чем-то венозно-красным.
Евгений выпил. Тотчас в глазах забегали больные мурашки, а язык свело, как от укуса пчелы. Это было не вино, а какая-то жуткая настойка.
Прошло секунд пять, прежде чем он, отдышавшись, пришел в себя. Кругом хихикали.  Вытерев слезы, Евгений спешно заговорил по-английски, приветствуя публику. Потом осекся: в зале болтали по-русски. Просяще поглядел на Брауна.
– Уно моменто, – промолвил Браун блондинке, поднимаясь в своем маскарадном одеянии из-за стола.
– Милостивый государь, добро пожаловать в мой замок! Что вас интересует: карты, вино? Может быть, женщины?
– Я…
– Те-те-те! – прервал Браун, покачивая пальцем. – Я не предупредил вас. За каждое высказывание в моих стенах, по делу и без, с вас, сударь, взымается пошлина в виде одного глотка хмельного. Пейте!
Евгений пытался понять, не шутка ли это. Потом повиновался, отпив так мало, как только мог.
– Идем в кабинет, – буднично скомандовал Браун. – Друзья, не скучайте, я ненадолго!
Когда они уединились, Браун снял маску, открыв свое желчно-худое лицо с усиками-щетками и крохотной эспаньолкой.
– Я правильно понимаю, Женя, что чуда в твоей жизни не случилось?
Евгений кивнул, насколько это возможно стараясь сохранить достоинство.
Браун подошел к столу, выдрал из записной книжки листок и что-то на нем нацарапал самопишущим пером.
– Спроси: «Что это?»
– Что это? – произнес Евгений, не чувствуя подвоха.
Браун глазами указал на бокал.
Евгений не ответил.
– Разговор окончен!
Он резко смял листок и бросил в мусорную корзину.
Евгений спешно сделал еще один птичий глоток.
– Это твой билет в будущее. Телефонный номер, по которому ты, Женя, узнаешь все детали.
Браун намеренно сделал паузу.
Евгений снова отхлебнул ради права спросить, о каких деталях идет речь.
– Один крупный борзописец, лауреат двух премий, который уже давно ничего не пишет сам, ждет синопсис последней части своей тетралогии «Сны Жизель». Мы уже условились, что на тебе будет вся политико-философская и историческая составляющие. Ну знаешь… Я зачитал ему кое-какие фрагменты твоих ранних истеричных публикаций. Что-то там про убийц родины… Ему понравилось. Так тявкать на сильных мира сего, на государство, на народ и вообще на саму жизнь… Он американец, ему это недоступно. По деньгам пока неясно. Когда начнется работа непосредственно над текстом, ставка будет: доллар за тысячу знаков, плюс потом процент от гонорара, в зависимости от оценок критиков…
– Ч-что ты ему читал? – настороженно спросил Евгений.
– Пей!
– Вадим, я…
– Пей или до свидания! Я предупредил!
Евгений раздраженно смочил губы ненавистной дрянью.
Браун взял со столика печатный листок.
– Тут целая подборка твоих былых откровений. Итак… «Хватит притворяться и деликатничать! То чудовищное насилие, которое сотворил и продолжает творить над собой русский народ под предводительством Красного Сатаны, не вписывается в логику фабулы мировой истории. Такой народ нельзя назвать иначе как умалишенным. Недаром слово «окаянный» не имеет перевода на другие языки». Или вот, забавно: «Россия столь увлеченно истязает себя по одной простой причине: она, как доисторический ящер, не способна вовремя и в полной мере ощущать собственную боль. Пока в мире не родится сила, которая причинит русскому народу такие страдания, что…
– Ладно! – прервал его Евгений. – Я помню, что я тогда говорил и писал! Н-не надо перечислять.
– Нет, нет, нет, минутку! Еще мне нравится вот: «Русская матерщина уникальна тем, что запретна. Русский человек сам устанавливает себе в жизни суровые, часто идиотические законы исключительно ради подлого наслаждения их нарушать!» Нет, ты, все-таки, талантлив, ха-ха! В яблочко! Кстати… пей!
Евгений сделал вид, что пьет.
–  В общем, на текущий момент это все. Как говорят янки, положи гордыню на полочку и берись за дело! Ты возьмешь номер или как? – Браун покосился на корзину, куда выбросил листок. – Я могу выйти, дабы тебя не смущать.
Когда Браун затворил за собой дверь, Евгений, точно во сне, подошел к корзине. Посмотрел в нее. Яростно выругался. Чуть не раздавил бокал в пальцах.
«Да что ж это я…» – повторял он про себя бессчетное количество раз.
Потом глаза его переместились на стол, где лежала подборка его перепечатанных измышлений. Ему не хотелось это видеть, но вдруг он заметил, что внизу листка рукою Брауна было приписано: «Как сказал Пушкин, русский человек хорош уже тем, что сам о себе прескверного мнения».
– Что?! – выдохнул Евгений вслух. – Пушкин?! Это, по-твоему, Пушкин сказал, неуч ты проклятый?
Снаружи послышались шаги, Браун вернулся в кабинет.
– Все в порядке?
– Это лжецитата! – выпалил Евгений. – Ты мне приписал свою отсебятину, я… я никогда такого не говорил! И Пушкин тоже!
– Ну и что? – Браун пожал плечами. – Я читал это американцу, он не знает Пушкина. Пей!
Евгений, сам того не желая, выплеснул остатки пойла ему в лицо.
Браун заорал и принялся прыгать по комнате, хватаясь за глаза.
Через полминуты рычащая и щебечущая стая мужчин и женщин волокла Евгения к выходу, осыпая пинками и подзатыльниками.
– Я ослеп! – орал Браун. – Выкиньте эту сволочь! Мерзавец! Засужу!
Евгений ткнулся носом в ковровую дорожку коридора. Позади хлопнула дверь.
В следующий миг он поднялся на ноги, отряхнул костюм, надел шляпу и ошалело шепча: «Катастрофа!» направился к лифту.

Друг до гроба

По пути домой Евгений расшиб себе ногу, когда в приступе злости стал пинать фонарный столб, накричал на попрошайку и сел не на тот автобус, увезший его в Гарлем.
Спустя полтора часа, с лицом осужденного на годы каторги, Евгений достиг знакомых кварталов. Когда до дома оставалось минут пять пешком, из-за угла выкатился черный автомобиль с помятым бампером, судя по неказистой, допотопной конструкции, заставший еще президентство Уильяма Тафта.
За рулем сидел бритый здоровяк в новеньком сером двубортном пиджаке и комично-щеголеватой шляпе. Увидев Евгения, он дал веселый гудок и, резко крякнув, затормозил.
– Садись, в кино поедем! – деловито приказал Борис.
– Э-э…
– В кино! Новый фильм с Гарольдом Ллойдом! Там обхохочешься, говорят. Ну?
– Я… Нет, извини, я…
Евгений растерянно замотал головой.
– Да елки-палки! На кой хрен я второй билет тогда купил?! – вспылил сосед, стукнув по рулю. – Давай, садись! Я… ты меня знаешь! Ты мне скажешь: «нет», я тебе тоже потом скажу! Руки не подам, когда в беду попадешь! Так что давай вот, быстро, без разговоров! Уважь друга!
Последнее чего хотел сейчас Евгений – это смотреть комедии. Но возвращаться домой к Ларе было тошно, а заиметь врага в лице Бориса страшновато. Евгений сел в авто, и они помчались в центр.
По дороге сосед рассказывал, как пригласил свою Сельму в кино, а та за два часа до начала отравилась бифштексом (по крайней мере, так она сказала в телефонном разговоре). А времени, чтобы сбыть лишний билет кому-нибудь по дешевке уже не осталось.
– Вот кор-рова, а! – рычал Борис, выписывая рискованные загогулины в потоке машин. – Ведь договорились же! Дура!
Через некоторое время они сидели в темном зале. Борис хлопал себя по коленям и, давясь поп-корном, гулко хохотал во весь свой дюжий бас. Евгений, чуть усмехаясь, смотрел, как забавный очкарик убегает от бандитов и пытается драться с огромным негром.
Всю жизнь он имел неосознанное, очень острое предубеждение против тех, кто от души рвет глотку.
Ни при каких иных обстоятельствах Борис Коробаев не смог бы стать другом Евгения. Большой, грубый, не глупый, но какой-то пугающе примитивный и, в то же время, хитрый и предприимчивый. До эмиграции, судя по его рассказам, он жил где-то под Читой, сидел в тюрьме, был на фронте, потом занимался какими-то темными делами, в результате чего на пять лет раньше Евгения и Лары очутился в Америке. В Нью-Йорке он держал маленький ресторанчик, позволявший ему заниматься единственным близким его сердцу искусством: кулинарией. Вторую страсть Бориса: торговлю алкоголем приходилось осуществлять из-под полы из-за сухого закона, который он из года в год не уставал проклинать. Своего довольно неплохого положения Борис достиг благодаря искусной тактике: заводить среди приличных людей побольше друзей и без особенных затрат превращать их в своих вечных должников. Так случилось и с Евгением, которому он первое время щедро помогал обустраиваться в новом мире.
– Мы люди русские, надо держаться вместе, а то сожрут! – всякий раз любил приговаривать он, мрачно косясь по сторонам.
Узнав, что Евгений – публикующийся автор, Борис на радостях подыскал ему с Ларой жилье в своем доме. Он искренне уважал творческих людей, в том смысле в каком мог бы уважать старинные монеты или дорогие вина.
С тех пор Евгений был у него на крючке. Стоило Борису потребовать пойти куда-то вместе или оказать ему какую-то (непременно мелкую) услугу, и Евгений не смел разочаровать своего лучшего друга. Лара Бориса терпеть не могла и относилась к подобным встречам с брезгливой отстраненностью. Но даже она ни разу не сказала Евгению, что он поступает неверно.
Мучительнее всего были совместные попойки. Борис с каким-то свирепым азартом опаивал Евгения своими коктейлями, после чего глухим утробным голосом начинал рассказывать всякие жуткие истории из своего первобытного прошлого или задавал ключевой вопрос, служивший в его философии экзаменом на искренность: «Ты меня за сколько продашь?» Если Евгений отвечал, что ни за сколько, Борис багровел и начинал так страшно сопеть, словно ему плюнули в суп. Приходилось называть огромную сумму, от которой друг моментально веселел.
Америку Борис любил, но американцев презирал. Россию презирал еще больше, не жалея в ее адрес брани. Презирал он и женщин, и богачей, и негров, и собак с кошками. Зато не на шутку побаивался слонов, в чем Евгений убедился во время похода с другом в цирк.
– Большие они, с-сволочи! – глядя исподлобья на арену, бурчал Борис, вжимая голову в плечи. – Не люблю…
Фильм оказался, и правда, очень хорош.
К одиннадцати вечера друзья уже сидели в пустой забегаловке Бориса. Евгений ронял слезы, подперев рукою лоб.
– Это б-бытие н-не более чем сон, из кот-тор-рого… надо выбраться! Ты не п-понимаешь… Все, что я пишу: пр-роза, стихи – это только м-ма-аленькие крючочки, к-которыми я пытаюсь зацепиться за ткань э-этой пр-роклятой ж-жизни! Что от меня останется, к-кроме м-моей писанины?
– Так что, пойдем на митинг в среду? – вдруг совершенно трезвым, серьезным тоном спросил Борис.
– Куда?
– Митинг против сухого закона! На Юнион-сквер. Против этих п-подонков! Весь город идет, все там… винозаводчики, пивовары, владельцы заведений, вроде меня. Простые нормальные люди! Американцы, итальянцы, ирландцы… все! Давить их будем! А то уже пресса пишет, читал? Конгрессмены у себя втихую коньяками обжираются! У них там все пьют: мужчины, жены их, дети – все! Конгресс, сенат – полный кабак! Парти у себя там по ночам проводят! А народу шиш! Ща мы им устроим р-революцию!
Он со всей силы грохнул кулаком по стойке, уронив и разбив рюмку.
– Че, идешь?
Евгений что-то невнятно промычал, уплывая в свой мир.
– Идешь? Весело будет!
– Л-ладно.
– Чесслово?
– М-м…
– Слово даешь? Распишись, что придешь, вот!
В руке у Евгения сам собой оказался крохотный карандашик, которым Борис записывал заказы.
– На чем?
– Да ё! – Борис начал шарить и оглядываться в поисках бумаги. – Черт… Да вот здесь хотя бы!
Он стукнул пальцем по стойке.
– Пиши прямо тут, не жалко!
Евгений не без усилий начиркал что-то на лакированной поверхности стойки.
Ему вдруг почудилось, что среда будет не скоро и не в самом деле. Что это будет что-то вроде сна… А может быть, он уже спит?
– В два часа начало! – долетело до его слуха.
Потом была машина, бесконечный, мучительный подъем наверх, страшные, злые глаза Лары и знакомая подушка.
Через два дня, к назначенному времени Евгений, после долгих тошнотворных колебаний, все-таки, вышел из дома. Постоять минут сорок на площади рядом с Борисом – вот и весь труд.
«Если только не придется кричать что-то вместе со всеми, изображая обиженного пьянчугу…» – с горькой самоиронией думал он.
Погода была серая, почти осенняя. На Юнион-сквер шумела и бурлила пестрая масса народу – отнюдь не крикливая кучка в пару сотен человек, которую представлял себе Евгений. Толпа была решительная, злая, но по-американски веселая и бесшабашная. Не чета угрюмым, серым русским толпам, которые до сих пор мерещились Евгению в тревожных снах.
Над морем голов колыхались остроумные плакаты. Борис самодовольно тряс картонкой, на которой с ошибкой было выведено: «Сухой закон погубил царя!»
– Гляди, сколько народу, а! – возбужденно ревел он в ухо Евгению.
Это была плохая новость: толпа теснила Евгения со всех сторон, и шансы без проблем ретироваться таяли с каждой минутой.
Вставая на цыпочки, Евгений с трудом различал стоявших цепью на ступенях правительственного здания, стражей порядка: лощеных молодцев в иссиня-черных кителях, с громадными значками на груди и столь же громадными кокардами. К ним лучше было не соваться.
Закрапал дождь.
– Э-эй, русски-ий! – сквозь общий гул Евгений отчетливо расслышал насмешливые крики.
Кричали нагло и с каким-то сильным, не по-английски трескучим акцентом.
Он понял, что вопли адресованы Борису.
– О-о, вот и макаронники! Явились не запылились! – прорычал Борис указывая куда-то пальцем.
В гуще толпы Евгений разглядел кучку бандитского вида, зубоскалящих щеголей. Они махали Борису и что-то показывали ему на пальцах. Евгений сперва подумал, что это его друзья.
– Пелагатти! Редкостные сукины дети! Вон, видишь, тот холеный, с усиками – это Марко! А во-он тот помельче, в белой шляпе – это Виргилио! Я их знаю! Черт их принес сюда, шакалов! Ну-ка, подержи!
Борис отдал свой плакат Евгению и, сложив руки рупором, заорал что-то на прескверном итальянском.
Один из братьев, кажется Марко, красноречиво вытянул руку с указательным пальцем и зажмурил глаз, как бы целясь в Бориса из пистолета.
– Вот сопляк! Хех! Жалко, что наших тут нет! – зло озираясь, проворчал Борис. – Я же их… Там целая история была! Вот эти двое: Марко и Виргилио, и еще один болван с ними, в общем, подкатили ко мне! Я им говорю… А черт!
Борис двинул кому-то локтем в лицо.
– Они ж это… Деньги им нужны – окружного прокурора собрались покупать. Я им говорю: я, ешкин кот, не как вы! Я человек приличный, у меня широкие планы…
Над площадью прокатилось усиленное рупором эхо. Полицейские вежливо требовали от митингующих разойтись по домам.
– Ща мы вам разойдемся, черти! – рявкнул Борис и, взяв у Евгения плакат, замахал им с новой силой.
В толпе росло беспокойство. После второго предупреждения полиция без спешки, но решительно двинулась на людей, держа наготове дубинки.
– Ишь, свиньи, какие культурные! Не шашками рубить, а палками бить будут! Э-эх взять бы хоть одного, да тыквой об мостовую, так чтоб вся башка на куски!
Борис  опустил взгляд, и Евгений понял, что если б на асфальте валялись камни, то он с радостью пустил бы их в ход.
Где-то справа, взвизгнув шинами, подкатил полугрузовой автомобиль. Из него повыскакивали, сразу же строясь в шеренгу, новые полицейские.
Третье предупреждение.
В следующую секунду в толпе грохнул револьверный выстрел (или просто хлопушка?) Реальность мигом превратилась в идиотический кошмар. Все куда-то бежали, пихались, падали. Палки безостановочно молотили по спинам и головам. Кто-то отбивался. Кого-то валили на землю, выкручивая руки.
На бегу Евгений получил острый тычок сзади. Упал. В следующий миг чья-то нога безжалостным копытом припечатала ему затылок. Он ткнулся лбом в жесткий асфальт, подивился, что череп еще цел. За нос уже не ручался.
Несколько минут свирепого страха казались вечностью. Потом, когда топот и вопли стихли, Евгений поднялся на ноги и, боясь дотронуться до изувеченного лица, заковылял прочь с опустевшей площади.
Бориса он не нашел – вероятно тот уже сидел в зарешеченном фургоне.
«К черту его!» – с ненавистью думал Евгений. – «Чтоб ты сдох! Др-руг до гроба!»
Он знал, что надо идти в больницу.

Тем временем

Это был добротный, дорогой двухэтажный дом из глянцевитых бревен, с огромным ступенчатым крыльцом, которым он как бы подпирался, стоя на крутом склоне лесистого холма. Очевидно было, что хозяину нравится жить на отшибе, вне цивилизационных условностей.
Выйдя из нанятого в близлежащем городке автомобиля, Вайпер приблизился к дому и дернул за шнурок звонка.
Через некоторое время перед ним возник тот, кого он рассчитывал застать здесь в полном одиночестве и блаженном неведенье: бывший исполнительный директор покойного миллионера Томаса Гроувса, Эндрю Мак-Кинли. Пожилой, но пребывающий в весьма хорошей форме, в буром домашнем халате, с седеющей бородой и здоровым румянцем на щеках.
«Всегда в очках», – отметил про себя Вайпер.
– Добрый день, мистер Мак-Кинли! Меня зовут Френсис Адамс, я журналист! – быстро и приветливо заговорил Вайпер.
– Рад познакомиться, Френсис! Кстати, я, кажется, читал ваши статьи в «Дейли Ньюс».
Мак-Кинли протянул ему свою широкую, теплую ладонь.
«Разумеется, читал!» – Вайпер взял имя одного из самых назойливых колумнистов.
– Меня часто критикуют за мои публикации.
– Напрасно. У вас очень элегантный и остроумный стиль. Пройдемте?
Вайпер не без удовольствия шагнул в весьма экзотичный, хоть и остро пропахший какой-то гарью, холостяцкий дом.
– У вас здесь прекрасные места! Любите природу?
– Люблю поохотиться. Но и природу тоже.
– Я, признаться, тоже мечтаю как-нибудь на склоне лет уединиться в горах. Когда отправлю младшего сына в колледж и разведусь с женой. Непременно! Тут просто райская идиллия…
– Это скучнее, чем может вам казаться. Я сбежал сюда от старческой хандры.
Хозяин предложил Вайперу кресло, прямо под торчащей из стены волчьей головой. Разлил по стаканам джин.
– Вы пишете биографию Тома Гроувса?
– Да, – кивнул Вайпер.
– Хех! Мне кажется, о нем уже написали все, что только можно… и что нельзя. Такого количества сплетен после смерти не удостоился, по моему, никто со времен Иисуса.
– Именно так! – охотно согласился Вайпер, будучи в курсе дела.
– Вы же знаете, что его никто не убивал? –  хмуро усмехнулся Мак-Кинли. – Что все эти истории про испорченный аэроплан, про дырку в топливном баке – это сущий вздор.
– Ну…
– Я вам даже могу назвать имя человека, который это выдумал!
– Это очень интересно, мистер Мак-Кинли.
Вайпер заметил на стене старую фотографию, с которой улыбались двое прекрасно одетых мужчин. Один из них был, очевидно, молодой Томас Гроувс, второй, определенно, Мак-Кинли: почти такой же бородатый, но еще без очков.
– Замечательное фото.
– Что? А, да! На открытии первого завода «Гроувс-электрик», девятьсот второй год.
Вайпер вынул блокнот и самописку.
– Да-а, старина Томас… Так что именно из его жизни вас интересует? Судя по вопросам, которые вы мне надиктовали по телефону, вы в своей книге хотите поставить во главу угла его семейную жизнь и дружбу со мной?
– Да. И, конечно, отношения с сыном Ричардом.
– Про Риччи ничего сказать не могу. Вообще.
– М-м? – Вайпер сделал вид, что записывает.
– Да, – промолвил Мак-Кинли, грустно выпятив нижнюю губу. – Когда он был ребенком, мы были друзьями. Я катал его на своей яхте, показывал, как ловить тунца.
– А потом? Когда вы с ним последний раз виделись?
– Трудно сказать. Давно. С тех пор, как он пошел в школу, я с ним особо не встречался. Только на похоронах. И то он, кажется, меня не заметил… он был совершенно не в себе. Хе-хе! Вы спрашиваете так, будто вы следователь, а я подозреваемый!
– Извините.
– Шучу. Нет, Риччи мне нравился. Единственное: у него были кое-какие проблемы. Даже в детстве я это замечал.
– Проблемы?
– Да. Я не буду углубляться в эту тему из уважения к нему. Вы журналист, вы, я думаю, сами прекрасно знаете про болезнь его матери и…
– Да, да, да.
– Кхм… Попрошу вас не упоминать это в тексте.
– Конечно. А по телефону вы с ним общались?
– Пару раз. Через полгода после гибели Тома он меня уволил. Решил, будто это я оболгал в газетах его отца. На меня еще никто ни разу так не орал. Я его не виню – он сам тогда серьезно пострадал и видел весь этот кошмар своими глазами… Врагу не пожелаешь.
Вайпер сочувственно покивал.
– Потом он написал мне письмо. Извинился и предложил вернуться. Видимо, без меня империя Гроувса начала давать первые трещины. Но… Я решил, что мы не сработаемся. Для меня он, по-прежнему, был ребенком, а он мне, все-таки, до конца не доверял. Я написал ему ответное письмо, пожелал сил, удачи, всех благ. В общем, расстались как приятели.
– То есть, он вам даже не позвонил?
– Конечно, нет. Покажите мне двадцатилетнего наследного воротилу, который нашел бы в себе мужество извиниться вслух!
Вайпер деловито рисовал в блокноте петельки: он вполне полагался на свою память и, кроме того, не слишком хорошо умел писать.
– Та-ак, я слышал, он довольно-таки разносторонняя личность? Кинематография, машины, строительство…
– Да. Берется за все и сразу. Том бы назвал это мальчишеством и дилетантством, но… Ричарду виднее. Тем более, что с таким богатством он мог бы вообще ни черта не делать и почивать на родительских лаврах, совращая голливудских кинодив. Он живет сердцем – не мое дело об этом судить…
– Простите, вам интересен Томас или его сын? – спросил вдруг Мак-Кинли, приподняв бровь.
– Э-э… в-видимо, я начал интервью не с того конца…
– Нет, нет, все хорошо. Извините, от джина я порой становлюсь излишне подозрительным, хе-хе!
– Насколько мне известно, юный Гроувс вычистил из своего окружения всех приближенных отца?
– Да… – вздохнул Мак-Кинли, поправив очки. – Опять-таки, могу только предполагать, почему. Обиды, подозрения, критические расхождения в понимании того, как вести дела. Честно говоря, вспоминая некоторые типажи, не решусь сказать, что Риччи совершил ошибку.
– А вы с кем-нибудь из них поддерживаете связь?
– Н-нет. Не вижу смысла… Френсис, позвольте мне быть откровенным. Я – переживший свою эпоху мамонт, и сам я это уже понял. Сейчас новый век. Молодежь бьет нас на всех фронтах, и нелепо на нее за это злиться. Даже в своих ошибках и глупостях, они удивительным образом превосходят нас. Превосходят в лучшем смысле слова.
Вайпер вновь охотно покивал.
– И все же, если бы вы вдруг захотели снова работать на Ричарда Гроувса, – настойчиво глядя в глаза, заговорил он. – Какие советы вы бы ему дали? О чем спросили бы? Э-э… представьте на секунду, что вы пишете ему письмо.
– Нет, вы, все-таки, что-то скрываете, сэр! – рассмеялся Мак-Кинли. – Вам интересен Ричард, а не Томас! Может быть, вы его тайный посланник?
Вайпер подтянул уголки рта вверх и пару раз булькнул, изображая смех. Вышло не очень.
Мак-Кинли вдруг понял, что ему перестает нравиться этот человек. В нем было что-то от проходимца… даже хуже. Ничего доброго не таил в себе этот странный, настойчивый, жадно впивающийся взгляд, эта каменная бледность лица, эта по-собачьи жестокая нижняя челюсть.
«Он ни черта не журналист!» – мелькнуло в его мозгу.
Но через пару секунд джин ударил в голову, и недозревшее сомнение показалось Мак-Кинли сущим пустяком.
Они беседовали еще примерно час. В предзакатных лучах Вайпер вышел из дома и быстрым шагом двинулся вниз по холму, в сторону шоссе. Все, что надо, было аккуратно сложено в его черепной коробке.

Новая жизнь

За окном, будто не наяву, будто порожденная сладким полуденным бредом, бежала, усеянная клочками чахлой зелени, залитая палящим солнцем, рыжая аризонская пустыня. На горизонте под темно-синим небом кривозубой  грядой высились какие-то совершенно бутафорские, ни на что не похожие, точно вылепленные рукой сумасшедшего кубиста коричневые горбы скал.
В вагоне было жарковато, от долгого сидения ныла спина и ниже спины. Но Евгению было плевать. Он был счастлив. Глядя на сидящую напротив Лару, то и дело обмахивающуюся веером, на бесстрастные лица попутчиков, на черную муху, нудно буравящую вагонное стекло, он смаковал в памяти тот самый, невероятный, судьбоносный разговор.
Телефонный звонок взорвал безнадежную, пропахшую недавним скандалом тишину их квартирки, когда Евгений с недавно вправленным носом мрачно листал литературный журнал, а Лара принимала ванну.
Некий Эндрю Мак-Кинли, правая рука богатого предпринимателя и начинающего кинопродюсера Ричарда Гроувса, предлагал Евгению принять участие в работе над сценарием новой кинокартины. Дело в том, что из-за неожиданных проблем с авторскими правами, сценарий приключенческой драмы приходилось срочно переделывать: жених главной героини, вспыльчивый и ревнивый мексиканский плантатор заменялся приехавшим в Америку русским князем. Внезапно выяснилось, что абсолютное большинство участников съемок знают о русских князьях чуть больше, чем ничего. Было решено искать специалиста по России. А как раз накануне Мак-Кинли имел разговор с одним журналистом, который, между делом, горячо порекомендовал ему писателя Майского.
Евгений и Лара долго спорили, не может ли это предложение быть уловкой аферистов. Впрочем, после встречи с самим Мак-Кинли, а также юрисконсультом кинокомпании в роскошном ресторане на Брод-стрит, все встало на свои места.
Через две недели они направлялись в Лос-Анджелес. Билеты во второй класс экспресса были заботливо оплачены нанимателем.
Лара была воодушевлена, хоть и уже готовилась ревновать Евгения к куче смазливых актрис и в глубине души продолжала ждать подвоха. Евгений витал на седьмом небе. Порой он одергивал себя, вспоминая, что речь пока идет лишь о разовом сотрудничестве, что предстоит еще показать себя… Но мысль летела навстречу пьянящим перспективам.
Что было невыносимо, так это бесконечное сидение в этом дурацком поезде, преодолевающем свой долгий путь от одного побережья к другому. Надоедало даже разглядывать инопланетные виды за окном.
– Ты могла вообразить, что нечто подобное существует в природе? – от нечего делать спросил Евгений Лару, кивнув на бегущее в метре от них, выжженное солнцем великолепие.
– Видела иногда в книжках и буклетах… Но действительность тут, и правда, завораживает.
– Ты можешь себе представить, – заговорил Евгений, эйфорически моргая. – Что мы забрались так далеко? Ведь ничего же этого для нас не существовало! Мы жили… Ч-черт, ты хотя бы помнишь, как выглядел прежний мир? Помнишь Москву, Петербург? (Теперь-то уже и города такого нет!) Помнишь эту жуткую, беспросветную осеннюю вечность, голые леса, поля, кособокие нищие избы? Небо, затянутое серым киселем? Эту пришибленность всего и вся? Помнишь этих маленьких, неуклюжих людей с землистыми лицами…
– Не напоминай мне, пожалуйста, – покачала головой Лара. – Это был дурной сон, а не жизнь!
– Я только здесь понял, как выглядит настоящее солнце! Здесь впервые увидел все краски мира! Ты знаешь, я читал, что в недалеком будущем кино будут снимать на специальную цветную пленку. Это будет какое-то чудо! Только вообрази… И вот мне кажется, что мы попали прямо в такой кинофильм!
– Мне больше нравилась Франция, – пожала плечами Лара. – Я бы никогда не уехала оттуда, если бы не…
Она тяжело вздохнула, и в глазах ее на несколько мгновений заиграли слезы. Настроение переменилось. Рой тяжких, беспощадных воспоминаний хлынул в счастливую голову Евгения, и ему показалось, что мир за окном утрачивает цвета, становится черно-белым.
– Извини…
– Все в порядке. Смотри в окно, а то пропустишь атаку индейцев на мустангах.
Евгений печально улыбнулся. Никаких индейцев он не увидел.
На перроне их почти сразу же отыскал Мак-Кинли. Крепко стиснув Евгению руку, новый знакомый подхватил у него тяжелый чемодан, и, не прибегая к услугам носильщика, бодро повел супругов на стоянку к горящему на солнце, синему «Кадиллаку»
Они неслись по невероятно гладкому, лоснящемуся, как кожаный ремень шоссе, мимо исполинских пальм и жухло-золотистых крутых холмов. Похожие холмы Евгений видел в прошлой жизни, в оставленном богом Крыму.
Сидевший рядом с водителем Мак-Кинли косился на Евгения через плечо и не прекращал увлеченно рассказывать:
– Вы не поверите, мистер Майский, но я… черт возьми, я снова верю в чудеса! Я ведь лет десять вообще не разговаривал с Ричардом после нашей ссоры. И вдруг ко мне заявляется этот парень Адамс из «Дейли Ньюс», расспрашивает о моих отношениях с Гроувсами, рассказывает про новый фильм Риччи, про вас. Я даже подумал: может, его специально подослал Ричард – эдакий пробный камешек в мой огород? Ну так вот! А на следующий день мне позвонил – кто бы вы думали? – сам Гроувс младший! И оказалось, что он этого Адамса знать не знает! Просто решил в кои-то веки со мной поболтать! Нет, вы только подумайте! Совпадение? Божий перст?
– Да, такое порой случается, – улыбнулся Евгений.
– Бьюсь об заклад, теперь, когда вы здесь… Мистер Майский, я прочитал пару ваших рассказов. Нам нужно как раз то, о чем вы пишете! Для американцев Россия, по-прежнему, остается чем-то вроде… Атлантиды. Нет, мы, конечно, знаем и про революцию, и про Ленина, и про ваши громкие планы переустроить мир…
– Не наши, а их! – резко поправила Лара.
– Верно, – согласился Евгений. – К тому, чем теперь стала Россия, мы не имеем никакого отношения.
– О, простите! Да, я не учел этого… Но нас интересует не новая Россия, а та, к которой принадлежите вы. Представьте: русский князь приезжает в Америку, чтобы вернуть свою сбежавшую любовь. В некотором роде он чувствует себя э-эм… средневековым рыцарем – вокруг столько нового и непонятного! А его соперник – веселый красавец-авантюрист, картежник, проматывающий сорванный куш и выдающий себя за сына Ротшильда. И вот князь ищет этого наглеца, мечтая отсечь ему голову…
– Отсечь голову? – не понял Евгений.
– Ну да. Или застрелить, мы пока еще не придумали.
Евгений открыл было рот для вопроса, но, оторвав взор от лица Мак-Кинли, увидел проплывающий мимо чудесный поселок на склоне холма. Купающиеся в зелени, нарядные коттеджи с красной черепицей, роскошные белые виллы с балконами, горделиво взирающие поверх каменных заборов.
Они приближались. Пальмы плотно обступили трассу, раскрывая высоко над головой свои крылатые зонты.
«Это же… тот самый киногород!» – не веря своим глазам, думал Евгений.
Он вдруг отчаянно пожалел, что не вынул из футляра фотоаппарат.
Они свернули с шоссе, взлетели сквозь зеленые кущи вверх по крутой, извилистой дороге. Выехали на улицу, обсаженную уже другими, низенькими, толстобокими пальмами.
Слева открывалась чарующая панорама города. Справа белели типовые дома с плоскими крышами, мелькали кучи строительного хлама, рычащие механизмы, рабочий люд.
Когда они промчались по мохнатому коридору из каких-то плотных цветущих насаждений, Евгений вдруг увидел темневшую на фоне чистого неба средневековую крепость с грозным барбаканом и зубчатой стеной. Одну из башен еще не достроили, и было видно, что ее «каменные» стены толщиною в дюйм держатся на палках.
Мимо них вдалеке тянулась целая ярмарка непонятных строений, часть из которых, очевидно, составляли декорации, часть – павильоны.
Евгению очень хотелось рассмотреть их вблизи, но «Кадиллак» нырнул в кипарисовую рощу и, описав изящный зигзаг вниз по холму, в мгновение ока достиг небольшой компании чрезвычайно приятных крохотных домишек.
– Добро пожаловать! – Мак-Кинли первый выскочил из авто и указал на ближайший коттедж. – Можете располагаться. Ричард примет вас завтра в первом часу дня. Вот ключи. Мы за вами заедем. Отдыхайте и наслаждайтесь жизнью!
Водитель перенес вещи Майских в коттедж.
– Ну… Кажется, это и есть новая жизнь! – не веря себе промолвил Евгений, когда автомобиль отъехал, и все наполнилось волшебной, напитанной благоуханием и щебетом птиц, тишиной.
– Не хочу в это верить! – кокетливо промурчала Лара.
Она скинула туфли и плюхнулась на белоснежную простынь.
– Не-ет, это все не по-настоящему! Сейчас я проснусь и… и мы вновь окажемся в этой дурацкой нью-йоркской квартиренке без денег и без будущего!
– К хорошему быстро привыкаешь, – напомнил Евгений.
На следующий день после полудня Евгений и Мак-Кинли подъехали к вилле Ричарда Гроувса. Горничная с лицом и фигурой кинозвезды сообщила, что «мистер Гроувс сейчас на съемочной площадке».
– Вполне в его духе, – пожал плечами Мак-Кинли.
Они устремились в святая святых американского кино.
Драка головорезов у дверей салуна, трогательное прощание моряка с семьей, зловещий разговор двух всадников в одеждах английских дворян шестнадцатого века – все это совершенно обыденно происходило на расстоянии десятков метров друг от друга, словно в сумбурном сне.
Внутри огромного сумрачного павильона, как в мастерской чародея, таинственно горели огни, слышался мерный стрекот кинокамеры, и на площадке до дрожи неестественно, будто заводные куклы, ходили и разговаривали актеры.
Стоя вместе с Мак-Кинли за спинами кучки статистов, ждущих своего выхода, Евгений видел перед собою пышный банкетный зал. Мужчина в белом костюме, попыхивая сигарой, самодовольно перечислял юной красавице свои заслуги перед ее отцом.
– Это наш князь? – внезапно для себя сглупил Евгений.
– О, нет! – улыбнулся Мак-Кинли. – Это третьестепенный персонаж. Князя вы еще увидите.
Когда дубль закончился, Мак-Кинли сказал: «Подождите здесь» и скрылся в толпе, очевидно держа путь к креслу режиссера.
Через три минуты он вынырнул снова.
– Вам придется подождать, мистер Майский. Идемте!
Он отвел Евгения в уютно-аскетичную светлую комнату, видимо служившую для съемочной группы столовой.
– Извините, но… он сейчас занят. Еще двадцать минут или полчаса.
– Хорошо, – кивнул Евгений.
Мак-Кинли предоставил ему в безграничное пользование буфет и, вновь извинившись, ушел.
Евгений прождал полчаса, потом час, потом два. В начале третьего столовая наполнилась людьми.
Чувствуя себя лишним и забытым, Евгений не вытерпел и вышел на воздух. Происходящее начинало его злить.
– Вот и он! – раздался вдруг голос сбоку.
Мак-Кинли приближался к нему в компании человека лет тридцати в дорогом светлом костюме.
– Добрый день, я Ричард Гроувс, – сказал человек, не подавая руки.
Внешность у него была необычная. Вполне пропорциональная голова с водянисто-рыжими густыми волосами казалась отчего-то крупноватой. Выражение лица серьезное, сосредоточенное, но, при том, немного детское. Редкие веснушки, как нельзя лучше дополняли его. На подбородке недавняя царапина от бритвы. В глазах не было ни  глубины интеллекта, ни широты души. Не было в них, впрочем, и развязной глупости, истуканьей гордыни или львиной самоуверенности. Было что-то нечитаемое…
За Гроувсом и Мак-Кинли Евгений проследовал в фанерный домик, где располагался наскоро обставленный дорогой мебелью офис.
– Я не буду звать вас Евгением, это имя трудно произносить, – промолвил себе под нос Гроувс, вынимая из стола кипу бумаг. – Есть какие-то варианты? Как вас звали в детстве?
– Женя.
– Я буду звать вас Майский. Идет?
– Да, конечно.
– Вы введены в курс дела? Мне нужно, чтобы вы переписали этот чертов сценарий. То есть… некоторые фрагменты. Мы уже отсняли кучу материала. Наш герой должен был быть мексиканцем, но… из-за этого тупоумного скота, который решил, что мы украли у него сюжет и подал в суд… Вы наверно уже знаете эту историю?
Евгений кивнул, хоть и практически ничего не знал.
– Превратить мексиканца в русского задача не из легких. Нужно придумать ему внятную предысторию. Эндрю читал один ваш рассказ, меня тоже ознакомил с сюжетом… В общем, кое-какой фундамент, слава богу, уже готов. Вам необходимо подогнать его под сценарий, связать вместе несколько сюжетных нитей. Ваш коллега Мэтью, сценарист, он вам объяснит… Кстати где он? Где Мэтью?
Мак-Кинли развел руками.
– Найди его. Скажи, чтоб не шлялся, а шел сюда!
Мак-Кинли поспешил выполнять поручение.
– Все что надо вы от него узнаете. Хотите курить?
Евгений вежливо отказался, хоть и был бы не против.
Он заметил на столе коробку сигар, которые никогда не пробовал и в тайне считал атрибутом развратной жизни.
Гроувс нервно вытащил сигару и начал отрезать канцелярским ножом кончик.
Все его движения были порывисты и угловаты, как у карикатурного героя мультфильма.
– Как вы понимаете, все, конечно же, будет по закону и по правилам. Ваше имя укажут в титрах. Контракт… Ах да, вы его уже подписали.
– Да.
– За сколько управитесь?
– Я пока не знаю, –  Евгений несмело взглянул на толстую пачку листов. – Мне нужно ознакомиться…
– Шесть-восемь дней! Сроки поджимают! Возможно, кое-что придется переписывать повторно. Я… я пока не знаю. Мы сейчас переснимаем целые сцены из-за требований этого долбанного звукового формата. Изначально это был немой фильм: у нас теперь огромные проблемы с синхронизацией озвучки. Вам каждое слово придется с нами согласовывать! Или получится черт знает что…
Когда вошедший сценарист ознакомил Евгения со сценарным планом и разъяснил по пунктам детали и цели, Евгений впервые начал отчетливо понимать, во что он ввязался. Предстоящий труд не имел ничего общего с писательством и драматургией. Скорее это напоминало какое-то мерзкое в своем коварстве и фальши творческое задание из гимназического курса словесности. Необходимо было соблюсти кучу условностей, да так, чтобы в итоге все написанное сохраняло хотя бы подобие смысла.
– Меня не зови,– холодно шепнула Евгению муза. – Спасать не стану.
Домой он возвращался в лихорадочном предвкушении тяжелой, возможно смертельной схватки. Душа горела жаждой выяснить цену своим способностям, даже если цена – ломаный цент.

Помилование

Столб Прозрения, к которому, по решению суда, был прикован «агрессивный солнцепоклонник», именующий себя Джеком Саммером, представлял собой торчащий из идемитовой мостовой трехметровый, блестящий, толщиною с запястье, стальной штырь.
Благодаря его особым качествам подавляющему большинству преступников  удавалось «прозреть» за полчаса.
Столб временами становился холоднее льда, затем накалялся, причиняя телу еще большие муки, но не оставляя ожогов. Потом неожиданно с разной очередностью пускал небольшие разряды тока (совершенно безопасные для физического здоровья). Иногда он издавал режущие слух, высокочастотные звуки, слышные только прикованному и никому из прохожих. По тоненькой трубке, сквозь которую в тело «прозревающего» поступал питательный раствор, заменяющий пищу и воду, дважды в день впрыскивалось вещество, от которого человек начинал страшно галлюцинировать: видеть кошмарные образы и чуять несуществующие мерзкие запахи. В добавок ко всему, на голову преступника, «ради его же блага», надевался сонцезащитный шлем, под которым невыносимо болели уши и прело лицо.
Сидя под столбом, Саммер апатично наблюдал уличную жизнь. Сквозь защитное  стекло он видел черно-белых прохожих в темных очках и нелепых кепи с полуметровыми, похожими на клювы, козырьками. Он знал, что стекло тут не при чем, что с возрождением моды на декаданс все больше и больше жителей планеты предпочитают в одежде траурные черно-белые тона.
Никто из людей даже в таком виде не смел взглянуть на небо. Многие, напротив, упорно смотрели себе под ноги.
Некоторые, помимо прочего, носили специальные маски и перчатки, чтобы защитить тело от вредного излучения. (Хоть и опасность солнечных лучей для кожного покрова еще нигде официально не была подтверждена).
Иногда его пинали. Иногда плевали в защитное стекло или выливали на голову шипучие напитки. В основном подростки. Нервные, мертвенно бледные, крикливые создания, по последней моде носившие на груди отпечатанные проклятья в адрес своих родителей (тех, кто выбросил их в этот гибнущий мир!) а также значки с изображением их любимицы Коры.
В одном из информационных шаров двое ученых корифеев спорили: опасно ли видеть солнце на киноэкране и фотоснимках.
Десятки плакатов призывали к доносительству на соседей, напоминали о слежке за всеми и каждым, предлагали застраховать глазные яблоки, рекламировали подземный Чудо-город и поздравляли с грядущим восьмилетием «Кровавой» солнечной вспышки, изменившей мир навсегда.
Саммер мог бы положить конец своим мучениям, просто совершив чудо. Но он не делал этого. Хоть уже и терял сознание от монотонных пыток, скованности и духоты.
Какая-то девушка в огромных черных линзах, с брезгливо-искривленным ротиком приблизилась к нему, вопреки законности подняла стекло шлема и ударила наотмашь по правой щеке. Потом еще и еще раз.
Потом она как бы презрительно приподняла его повисшую голову за подбородок и, как бы невзначай проведя пальцами по губам, сунула в рот пилюлю.
– Глотай, – нежно шепнула она одними губами.
И, опустив стекло, громко и нарочито зло процедила сквозь зубы:
– Скотина!
Вскоре Саммер почувствовал легкое приятное головокружение. Проклятый столб продолжал его терзать, но уже как бы сквозь пелену густого полусна. Ломота в теле и страдания, причиняемые шлемом, также сходили на нет. Он превращался в полуживой кисель, переставая сознавать не только пространство, но и (что еще лучше) время. Пилюля спасала его.
Саммер не заметил, как пролетели шесть часов.
В вечернем сумраке, когда улицы стали оживленнее, и треть прохожих уже осмеливалась ходить без стекол и козырьков, Саммер окончательно пришел в себя и вдруг осознал, что пыточный столб больше не работает.
Огромный шар, передававший новостную хронику, внезапно погас. Потом зажегся вновь, и на этот раз явил образ приятного безбородого седеющего человека в домашнем халате, похожего на доброго директора интерната. Он сидел в кресле, а на коленях у него, лежало на согнутых лапках, топорща бурую шерсть, странное мохнатое существо, в два раза крупнее кошки.
Висящий в паутине тонких, подвижных кабелей шар начал плавно и беззвучно подплывать прямо к Саммеру.
– Здравствуйте, друг мой! – обратился к нему Патер. – Ваши страдания окончены, ибо я только что вас простил.
Автоматические кандалы, приковывавшие Саммера к столбу, щелкнув, разомкнулись.
– Я не жду от вас благодарности. Будьте счастливы! Мое сердце остается с каждым, кто вынужден страдать в наше нелегкое время. Будь то воля неведомого рока или собственный ошибочный выбор.
В глазах Патера заблестели слезы.
– Будьте осторожны мои цыплятки! Папа не сможет спасти и образумить каждого из вас. Бойтесь Солнца! И да хранит вас провидение!
Лежащее на его коленях существо беспокойно задергало носом. Его приплюснутая мордочка имела отдаленное сходство с человеческими чертами, а глаза могли принадлежать только человеку.
Это была химера. Шедевр Института Вивисекции, любимица Патера, созданная специально для него.
– Кора, что случилось? – ласково спросил Патер.
Кора бегала глазами, угрожающе и тревожно рыча.
– Она страдает больше, чем все мы, – прочувствованно зашептал Патер. – Ее сердце раздирает бесконечный ужас и вечная скорбь за этот мир. Она одна в своем роде! Она никогда не сможет нам этого простить…
Химера оскалила свои мелкие острые зубы и вдруг зарявкала полузвериным голосом:
– Скоты! Всем надеть очки! Надеть козырьки! Глаза в землю! Или все пойдете к столбу!
Расслабившиеся к ночи горожане в страхе принялись надевать защитные средства. Кто-то даже согнулся, чтобы точно не иметь возможности посмотреть вверх.
– Падаль! Преступники! Пособники звезды-убийцы!
Патер трясся от умильного хнычущего хохота, всхлипывая и вытирая слезы.
– Ко-ора! Ну перестань! Не бойся их! Они же тебя так любят! Вы видите… Ха-ха! До встречи, детки мои!
Шар погас.
Саммер с трудом поднялся на ноги и, что-то бесстрастно проворчав, побрел искать ночлег.
С незнакомкой, оказавшей ему помощь, он встретился спустя два дня. Кажется, она сама нашла его.

Князь Форлофф

Работа шла своим чередом. Испуг первых дней миновал, переписывание сценария превратилось в не слишком трудную, глуповатую, но кое-где даже увлекательную рутину.
Если бы не раздражающие придирки босса Мэтью, то и дело пытавшегося поймать Евгения на незнании основ сценарного дела, условия были бы просто райские.
Он просыпался в восемь часов под пение птиц (спать дальше, все равно, не позволяли бьющие в глаза ласково-наглые лучи) и, умывшись, без завтрака садился за печатную машинку.
Потом поход с Ларой в ближайшее кафе. Прогулки на лоне природы, поездки в город или экскурсии по съемочным площадкам. Потом снова работа. Вечером беседы в баре с массой интересных пьяных американцев, среди которых нередко возникал Мак-Кинли или даже сам Гроувс.
Это было лучшее, о чем Евгений мог мечтать. Жаловаться было не на что. Тревожиться не о чем. Хотеть чего-то большего – совестно. Оставалось просто жить, как самый обычный американец.
Однажды, по какому-то делу зайдя в павильон, Евгений увидел кучи бутафорского снега, сделанного из мелких побеленных опилок. Рабочие заканчивали возведение декораций.
Это была зимняя улица. Сплошь состоящая из бревенчатых изб и церкви с пузатым куполом (почему-то не имевшей окон). На одной двухэтажной избе (почему-то тоже увенчанной деревянной луковицей) висела табличка на русском: «Москва Ресторант». Прямо за избами (вполне подходящими для съемок фильма про дни Ивана Калиты) стоял громадный фоновый щит, с нарисованным на нем Собором Василия Блаженного и еще какой-то башней, больше напоминающей восточный минарет, но с двуглавым орлом на шпиле.
Евгений застыл, в недоумении разглядывая этот, по-американски безупречно выполненный, совершенный в своем правдоподобии, псевдо-лубочный бред.
Мимо него, весело болтая, прошли двое статистов: больше похожий на пирата, бородатый мужик в зипуне и цилиндре и военный офицер в фуражке и зимней шинели, почему-то украшенной раззолоченными эполетами.
Чуть поодаль шла репетиция: наряженный в шкуру медведя актер с цепью на шее топтался и махал лапами под балалаечное треньканье расписного шута.
– Что за чушь! – бормотал Евгений. – Это же девятисотые годы, Москва! Неужели они вообще ничего о нас не знают?!
К нему подошел исполнитель роли князя Форлоффа (напрасно Евгений мучился, пытаясь втолковать равнодушному Мэтью, что Форлофф – это с ошибкой перепечатанная фамилия Фролов).
– Добрый день, сэр! Закурить не найдется?
Евгений, покивав, достал портсигар.
«Князь» был великан лет сорока (если верить Мак-Кинли, бывший боксер) с косматыми усами, в подпоясанной рубахе, темно-синих шароварах и сапогах. Его могучие плечи устилала черная кавказская бурка.
Приехав, по сюжету, в Америку, этот персонаж сменил свой одиозный наряд на европейский костюм. При этом продолжал носить при себе деревянную ложку, которой ел, и револьвер, который выхватывал, лишь только чуял неладное.
«Слава богу, не меч!» – мысленно посмеивался Евгений.
Он глядел на неотесанного громилу, воплощавшего, по замыслу режиссера его страну и народ, и в который раз оживлял в памяти непереносимый факт:
«А с какой, собственно, стати я решил, что Россию воплощаем мы с Ларой? Почему не миллионы неграмотных, живущих в избах с земляным полом? Почему не большевистская армия, наводящая страх на весь культурный мир (и страх отнюдь не благоговейный)? Почему, в конце концов, не мой дорогой приятель Борис, чье любое телодвижение – угроза общественному порядку?»
– Как дома, верно? – ухмыльнулся актер, кивнув на декорации.
– Ч-что?
– Как у вас дома, да?
Евгений хотел вспылить, но не увидел на лице «князя» ни малейшей иронии.
– Э-э… да. Есть что-то.
Он направился в офис Гроувса и, преодолев робость, стукнул в дверь. Ричард сидел в кресле, разглядывая через лупу какой-то фотоснимок.
– Добрый день, мистер Гроувс!
– Можешь обращаться ко мне по имени. Привет!
– Да. Извините, что отвлекаю…
– Проблемы?
– Д-да… То есть, нет. Проблемы, но д-другого рода.
– Э-э?
– Не поймите меня превратно, Ричард… – Евгений замешкался, подбирая самые дипломатичные слова. – Образ Москвы, который создают ваши декораторы, ошибочен.
– То есть?
Гроувс насупился, став вдруг отчаянно похожим на неумного подростка.
– Москва так не выглядела в годы моего детства.
– А как она выглядела?
– Ну… В центре должно быть гораздо больше каменных зданий. Это же не деревня. Было очень много яркой рекламы. Уже начинали ходить первые трамваи на электричестве.
– И что, теперь мы должны все это переделывать? – недовольно спросил Гроувс. – Если бы вы заранее, сообщили мне свои замечания по декорациям…
– Можно исправить сценарий, – предложил Евгений, решив идти ва-банк. – Если бы сцена происходила не в Москве, а, скажем, в Саратове…
– Что это?
– Город в России.
– В Америке такого города никто не знает, нужно более ясное название. Что у вас еще есть, кроме Москвы и Петербурга? Белград?
Евгений откланялся, извинившись за отнятое время. Было видно, что Гроувс вот-вот вспыхнет и предложит ему уволиться.
Второй за день сомнительный сюрприз ждал Евгения дома.
– Телеграмма от закадычного друга! – ядовито возвестила Лара, помахивая белым листком. – Откуда он знает наш адрес? Ты ему звонил?
– Да, звонил! – зло отрезал Евгений. – Он просил рассказать про Голливуд. Я что, должен был скрываться?
Борис просил взаймы денег. Такую сумму, что Евгений дважды пересчитал нули.
– Что за вздор! Он хочет нас разорить или…
– Мы ничего ему не дадим.
– Н-нет, – помотал головой Евгений. – Это же… Может, он спьяну это придумал? Вообще, у нас ведь, по сути, нет таких денег. То есть, они, к-конечно, есть, но…
– Выброси листок и не звони ему! Может, мы вообще туда больше не вернемся.
Евгений сделал, как она велела, хотя по спине его забегали мурашки. Про себя он решил, что вопрос с деньгами, конечно же, не закрыт, но для принятия таких решений требуется время.
«Надо закончить треклятый сценарий и получить гонорар!» – думал он.
И все же одно слово в телеграмме яростно стучало ему в сердце, настаивая, что медлить нельзя. Это было слово, которым Борис скупо обозначил свое положение, слово: «беда».

Остров мечты

Сценарий был дописан. Фильм досняли, несмотря судебные тяжбы, финансовые проблемы и небольшой пожар на съемочной площадке.
Евгений не попал на премьеру. Он был почти уверен, что не обладает для этого достаточным статусом, а спрашивать было смертельно стыдно. Зная английский, он, все равно, оставался в здешнем обществе несведущим полу глухим чужаком, и по окончании работы почувствовал себя абсолютно не у дел.
– Ну что ж, этого следовало ожидать, – иронично ворчал Евгений, прогуливаясь с Ларой среди вечерних кипарисов. – Нельзя же было всерьез воображать, что я вошел в их круг. Нет, это смешно… Негр должен знать свое место.
Через два дня ему позвонил Гроувс. Оказалось, что присутствие всех создателей ленты на премьере само собой разумелось. Евгений каким-то чудом умудрился этого не понять, ожидая хотя бы намека на приглашение.
– Майский, ты идиот! – с сочувственным раздражением говорил Ричард. – Ладно, забудем… В таком случае, может, ты подъедешь ко мне на Оаху?
– Оаху?
– Да, Гавайские острова. У нас там намечается что-то вроде вечеринки. Хорошо проведешь время, поплаваешь в океане. Что скажешь?
Что мог сказать Евгений? Кроме того, что Гавайи до сих пор оставались для него лишь пятнышками в атласе.
– А… к-каким образом…
– Это к Мак-Кинли! До встречи!
Евгений положил трубку и ошалело хлопнул себя по лбу. Кто-то наверху явно баловал его, как угодливая нянька трехлетнего барчука.
«Гавайи!»
Ровно через неделю пароход с Майскими на борту причалил в бухте города Гонолулу, пригревшегося на сочно-зеленых берегах сказочного острова (экзотической жемчужины в сундуке американских богатств, как про себя окрестил его Евгений).
Здесь он впервые увидел мир, почти не испорченный американским новым веком. Достаточно было того, что на улицах здесь кое-где, по-прежнему, цокали копытами лошади, а бегущий по мостовой босоногий ребенок не вызывал у женщин криков ужаса.
Невероятный в своей дикой цветовой палитре, до безобразия прекрасный остров, чья растительность, кажется, не изменилась со времен динозавров, поверг Евгения в сладостный шок.
Почти не разговаривая с Ларой, (которая тоже словно потеряла от увиденного дар речи) Евгений глядел из окна авто на далеко плывущие, устланные нежным подобием юного лесного мха, холмы и мелькающие опахала пальм, на заросли высокой, сверкающей, как сабельные лезвия, травы и густо-зеленые, томные рощи. Иногда он, выворачивая шею, провожал взглядом голубую стену океана, млеющую в бесшабашных лучах страстного тропического солнца.
Их поселили в полумиле от пляжа, в домике с травяной крышей, который издали мог бы сойти за дикую хижину островитян. Но лишь издали. (По словам Мак-Кинли, только там, а не в отеле, можно до конца прочувствовать гавайский дух).
Рядом цвели банановые (Евгений мучительно гадал: можно ли назвать это деревьями? Или это, все-таки, трава? Что это вообще за зеленая чушь без коры, но с листвой?)
«А ведь десять лет назад я был уверен, что бананы растут на пальмах… Северный дикарь!»
В следующие три дня Евгений и Лара узнали массу невероятного: и то, что скалистая гряда, привидевшаяся им на горизонте – это лишь край гигантского вулканического кратера. И что вулкан этот почил так давно, что весь изнутри порос зеленью. Они узнали, что исполинские волны могут запросто гулять в ясный день недалеко от берега, словно прирученные львы, и что бесстрашный чудак, летящий на гребне такой волны, стоя на доске – это не порожденная жарой галлюцинация. Евгений узнал, что восхитительно свежая на вид, лазурная вода – на самом деле жгучий соленый яд, съедающий не только глаза, но и кожу. Лара не любила нырять и потому избежала его досадного опыта.
Однажды, лежа в шезлонге, Евгений очнулся от полудремы и вдруг осознал, что не различает цветов. На миг его обдал испуг, он подумал, что солнце и соль навсегда искалечили ему зрение, и весь остаток жизни он будет видеть черно-белое кино.
Однако спустя десять секунд краски стали возвращаться.
– Ну и солнце! – прошептал Евгений. – Это же то, чем пугают у меня в романе!
И в этот миг с ним произошла перемена. Если прежде окружающий калейдоскоп цветущей природы и людского счастья казался ему прекрасным сном, то теперь таким же сном (только мрачным и тяжким) ему привиделась вся его прошлая жизнь.
Мир, в котором по полгода не бывает цветов, кроме черного и серого – существует ли он в реальности? Холодный, голодный, страшный, казавшийся когда-то единственно возможным, мир…
Евгению вдруг ясно представилось, как невесть откуда на этом пляже возникла кодла хорошо знакомых типажей, в пыльных полувоенных лохмотьях, с «Наганами», с серыми от щетины лицами и папиросами, самодовольно стиснутыми в лошадиных зубах.
«Интересно, что бы они начали здесь делать? Если без дураков и без пальбы? Вот что бы они делали в мире, где даже старому фермерскому ослу есть, что вспомнить в отличие от них? Где даже камни разнообразнее в оттенках, чем все барахло, которым они кичатся!»
– Н-да, ребятушки… – только и мог сказать Евгений в адрес этих решительных, перспективных кандидатов в демиурги.
В полдень четвертого дня на остров прибыл Гроувс. В сотне метров от роскошного пляжа, где собирались богатые бездельники, рядом с пирсом приводнился сверкающий двухмоторный гидроплан.
Вылезший из кабины Ричард, в белых брюках, рубашке и темных очках, издали помахал отдыхающим рукой и быстро направился к ожидавшему его прямо перед пирсом белому автомобилю.
– Приве-ет, Риччи! – пискляво завопила какая-то девица в купальном костюме, отчаянно подпрыгивая на месте, точно пыталась взлететь.
Стоявший рядом с Евгением седой джентльмен, навел на Гроувса бинокль.
– Это не он.
– Что значит, не он? – изумилась его молодая жена, сидевшая рядом.
– Не Гроувс.
– О господи! Ты вечно видишь то, что хочешь видеть!
– Я вижу то, что есть.
– Можно подумать, ты так уж безупречно знаешь его лицо!
– Я знаю сотни лиц. И это не он, – спокойно заключил супруг, опускаясь в шезлонг.
Евгений ждал из его уст весомых аргументов, каких-то сопоставлений, но обладатель бинокля принялся не спеша потягивать оранжад, игнорируя болтовню жены.
Через четверть часа Евгений пошел домой.
Этим утром у Лары разболелась голова. После короткого скандала жена устроила ему патетическую сцену, потребовав, чтобы Евгений шел на пляж и «наслаждался жизнью» без нее. Решив сломать ее излюбленный сценарий, Евгений, и правда, ушел. Но наслаждаться жизнью не получалось.
На пустынном перекрестке мимо Евгения вдруг пролетело зеленое авто, за рулем которого в компании смеющейся блондинки сидел… Евгений не мог ошибиться. Это был Ричард Гроувс. Уже в каком-то синем пиджаке.
«Потрясающий темп жизни…» – подумалось Евгению.
Почему-то ему не удавалось соотнести человека, который меньше получаса назад прилетел на гидроплане и сел в белое авто с водителем, и того, кто теперь несся по дороге в другой машине, в другом наряде и в другой компании. Это противоречило логике человеческого поведения, даже если практически было возможно.
В мозгу всплыли слова проницательного господина с биноклем.
«Черт знает что!» – усмехнулся про себя Евгений. – «Может, все, и правда, обознались?»

В гостях у Гроувса

Этой ночью в стоящем на краю скалистого обрыва, похожем на помпезную голливудскую декорацию доме Гроувса намечалось что-то фантастическое.
Один за другим, скользя в бликах иллюминации, в ажурные ворота въезжали автомобили.
По мощеной дороге, мимо кубических кустов и конусообразных кипарисов, мимо двух журчащих фонтанов и приземистых, точно пылающие грибы, фонарей, мимо, разместившегося на эстраде посреди газона, джазового оркестра, вслед за Мак-Кинли Евгений и Лара приближались к гранитным ступеням фасада, за которыми…
Евгений машинально ощупывал свой фрак, то и дело поглядывал на вечернее, осыпанное серебристой пылью, платье Лары. Ему было жутко поверить, что он и она абсолютно ничем не выдают свое незавидное  происхождение.
«Дворняжки, попавшие в рай…»
Внутри была толпа.
Резкий в своей роскоши, высокомерный, как его хозяин, отдающий перфекционизмом и оттого проигрывающий в изяществе, полудворец казался внутри еще больше, чем снаружи.
В парадном холле царил завораживающий сумрак. Минуя тени в дорогих одеяниях с бокалами и мундштуками, Евгений и Лара не знали, куда им примкнуть в этой совершенно чужой, безразличной к ним вселенной. Мак-Кинли, и тот, ускользнул неведомо куда.
Они шли наугад. Лара глядела на людей, Евгений озирал величественную обстановку, силясь понять, как такое вообще может существовать на свете.
У него возникло чувство, что перед ним все тот же павильон, что стены сделаны из фанеры, люстры – из бутылочного стекла, золото – лишь краска, мрамор – картон, а за какой-нибудь бутафорской колонной притаился оператор с мефистофельскими усиками и жужжащей кинокамерой.
Сперва Евгений не мог осознать причину этой иллюзии (все-таки, в роскошных залах он на своем веку уже побывал) пока, наконец, до него не дошло: здесь было слишком много предметов интерьера, элементов декора и архитектурных изысков, которых он просто ни разу не видел в своей жизни. Какие-то футуристические панели темного как бы стекла (или что это был за материал?) с идеальной геометрией, какая-то спиралевидная, непонятно на чем держащаяся лестница, какой-то сиреневатый свет, льющийся из, невесть где запрятанных ламп, призрачно-изумрудный аквариум в полстены с расписными рыбами и членистоногими монстрами, композиция из хрустальных трубок, будто изготовленных для волшебного органа откуда-то из сказок Гофмана, и много, много других чудес, придуманных словно бы в насмешку над божьим замыслом.
Все здесь орало на него: «Смотри! Смотри, что тебя окружает! Осторожней ступай на эти полы! Ни к чему не прикасайся! Поменьше дыши! Перед тобой Эдем нового времени!»
Евгений очнулся.
Облаченный в белое официант предлагал им шампанское.
Евгений взял бокал и взглянул на Лару. Он сразу понял, что та и вполовину не так поражена, как он: Лара родилась в мире, похожем на этот, и в душе никогда его не покидала.
– Дайте угадаю! – перед ними возникла красотка, с почти черными глазницами и лежащей плотным, застывшим пластом волнистой прической.
– Вы Дж-жереми, – она ткнула пальцем в Евгения. – А вы Аманда. Верно, верно?
Евгений и Лара смущенно замотали головами.
– Ах, черт! – незнакомка щелкнула об пол каблуком.
– Ты проиграла, дорогуша! – оскалила жемчужные зубы ее подруга в до дрожи открытом платье, с пышным пером в волосах.
– Какого черта они так похожи?! – капризно хохотнула красотка, не глядя на Майских.
Они заспешили куда-то прочь в компании плечистого щеголя, весело буркнувшего:
– Простите!
Евгений и Лара шли дальше, ловя долетающие по волнам джаза, звуки богемного моря:
– Разве я не говорил вам, что старина Гроувс любит семнадцатилетних? Только тс-с…
– Он сказал ей, что «Линкольн-Эл» ему не  по карману. Я чуть ему не врезал. Вот придурок! Позорит себя и меня!
– Мой папа не общается с ними, потому что они берут цветных. Сама я не сторонница его взглядов. Я… уважаю все расы. Но, знаете, когда эти черные собираются у себя в кабаках и начинают орать свои дикие песни… Нет-нет, сама я этого не видела!
– Я слышал, наш Риччи пошел на это только, чтобы обойти налоговую систему. Чикагская кровь!
– Все с ума посходили из-за этих слухов. Советуют покупать бумаги «Бонд-энд-шэйр». А у меня предчувствие… Вторую ночь снится сон, что надо откуда-то срочно выводить деньги! А откуда – понять невозможно!
– Он говорит, что я само совершенство! Ах-ах! Тогда почему Катарину играет эта неуклюжая кукла Пикфорд?!
Обыденно, ничем не выделяясь среди смертных, мимо Майских проплыл, рассеянно ища что-то в кармане, Гарольд Ллойд.
Евгению вдруг пришло на ум, что если хозяин предпочитает не встречать гостей, то это, по меньшей мере, странно. Возможно ли такое, что его вообще нет дома, и он организовал вечеринку в свое отсутствие?
Они зашли в гостиный зал, где белыми круглыми островками красовались столики с изысканной снедью, и высились пирамиды из янтарных бокалов в человеческий рост.
Длинные, ломящиеся от блюд столы, предполагающие многочасовое сидение, кажется, были здесь просто не в моде. Или это был еще не гостиный зал?
Евгений разглядывал потрет на стене, отчего-то пробудивший в нем неясные воспоминания, когда позади возник Мак-Кинли.
– Как настроение? Идемте! Ричард будет рад вас видеть.
Ричард стоял у лестницы в узком фраке, с сигарой в рогатке пальцев. Его рыжие волосы были прилизаны так основательно, что голова напоминала лакированный шар.
– Сколько лет вашему уродцу?
Стоявшая перед ним пара: похожий на пингвина лысеющий толстяк-муж и тощая, угловатая жена благоговейно осклабились.
– Уже пять!
– А, значит, он теперь красавец! Ну что ж, привозите как-нибудь. Я подарю ему железную дорогу!
Любовница Ричарда – та самая блондинка, ехавшая с ним в зеленом авто – бросила на него укоризненный взгляд.
– Что? – хмыкнул Гроувс. – Все младенцы – уродцы! Разве нет?
Он заметил Евгения и, поизучав его взглядом, как любопытную диковинку, приветственно кивнул.
Следующий час прошел в сладких и бессмысленных шатаниях по дому, распивании алкоголя и беседах с (они-таки отыскались) бывшими коллегами по съемочной площадке.
Чувствуя, что уже не может воспринимать реальность целиком, только фрагментами, Евгений вдруг заметил, что Лара преспокойно сидит на софе, увлеченно болтая с каким-то флегматичным красавцем при двух орденах, с элегантным шрамом на виске. Красавец давал ей закурить.
«Во те на!» – подумал Евгений.
Омрачать жене удовольствие не хотелось, и он ушел.
На втором этаже, в темной комнате трещал кинопроектор. На стене разъяренный князь Форлофф пытался сбросить соперника с крыши усадьбы, но в итоге падал сам и лишь чудом выживал, застряв в ветвях дерева.
Весь этот дурацкий эпизод, разумеется, был рожден фантазией сценариста Мэтью.
– Вот, вот! – орал Гроувс, расплескивая вино. – А вот это уже каскадер падает! Ч-черт! У нас был дубль еще лучше, но у этого дурака отклеился ус! Представляете! Можно потерять в драке честь, мужество, даже одежду, но не усы!
Говоря все это, Ричард бессознательно делал пальцами какие-то странные жесты, то смыкая большой и указательный, то оттопыривая указательный и средний. Евгений был уверен, что он где-то обучался этим незатейливым, но действенным приемам. Что-то похожее он видел у итальянцев.
– Майский! – Гроувс поманил Евгения двумя пальцами, как официанта.
Следующие десять минут Евгений сбивчиво рассказывал о работе над сценарием и о том, чем мексиканский плантатор отличается от русского дворянина.
Потом было недолгое застолье и танцы под ночным небом. Подвыпившая Лара танцевала со своим орденоносцем. Евгений одиноко торчал возле олеандрового куста и, задрав голову, меланхолично разглядывал мириады дрожащих звезд.
«Мне здесь не место…» – пьяно отдавалось в его мозгу.
Что-то неправильное, что-то непростительное, что-то чудовищно противоестественное сквозило во всем, что его здесь окружало.
«Зачем он назвал ребенка уродцем?» – думал Евгений, глядя как Гроувс шарит рукой по обнаженной белой спине своей прекрасной дурехи.
«В присутствии десятков гостей! Он что, считает это остроумным?! Или, может, здесь это общепринято?»
Рядом, как призрак, родился из мрака официант с подносом. Евгений взял новый бокал.
Потом он сидел на диване, и, позабыв свою угрюмую гордыню, эйфорически смеясь, рассказывал каким-то глупым девочкам, почему он не может вернуться в Россию.
– Но за что же вас арестуют, если вы ничего не сделали? – вопрошали те, округлив накрашенные глаза.
– Они что, расстреливают просто так?!
– А у вас есть там надежный адвокат?
Потом пьяный вдрызг Мэтью, прежде издевавшийся над Евгением, обнимал его, каялся, бил по спине, называл гением и говорил, что он «вытащил весь гребаный проект».
Потом его вместе с гостями повели в особую комнату, где у Ричарда располагалось его главное, специально привезенное с материка сокровище: коллекция миниатюрных копий современных автомобилей, выполненных в мельчайших деталях, вплоть до цифр на спидометрах, которые можно было разглядеть в увеличительное стекло.
Автомобили были страстью Ричарда. Он лично проверял каждый экземпляр на наличие всех необходимых атрибутов той или иной модели, вычислял параметры.
Порой он, тщательно вымыв руки и надев на лицо марлевую повязку (чтобы обезопасить изделие от своего дыхания) часами просиживал то с одной, то с другой машинкой, с помощью пинцета поворачивая руль и шевеля рычаг коробки передач.
Потом Евгений слушал возбужденный монолог Гроувса о великом будущем зарождающегося телерадиовещания.
– Увидеть все, что происходит в мире, не вставая с дивана! – почти кричал Ричард с пылающими глазами. – Это было мечтой, а теперь это перспектива буквально следующих трех-пяти лет. Оно заменит газеты, книги, театры, цирк, спорт, а к концу века возможно даже школы!
Потом Евгений снова угощался у барной стойки, иногда помахивая рукой Ларе, которая все еще была с этим…
Потом слышал довольно странный разговор двух барышень: еще одна сплетня и снова про Гроувса. Про какое-то его сумасшедшее путешествие на Аляску.
«Врут!» – внезапно осенило Евгения.
Несмотря на хмель, он хорошо различал нотки актерства в их разговоре.
«Он же им платит за то, чтоб они распускали о нем лестные небылицы! И сколько у него таких «крепостных» актрис?»
Ему снова сделалось стыдно. За них за всех. И за себя.
На эстраде в саду теперь бесновались полуголые, облепленные блестками, танцовщицы, с чертячьими рожками и хвостами. Отплясывал, мельтеша ногами, как комар по стеклу, негр-чечеточник.
Ему хотелось куда-то деться, уйти подальше от них ото всех, уединиться где-то, где не будет ничего, кроме его мыслей.

Вавилон

Он вышел на большую, огороженную бетонными перилами площадку позади дома, за которой простирался океан.
Помрачневший и ожесточившийся с приходом ночи, темный мир воды метался лезущими друг на друга пенными бурунами, с ревом расшибал их о скалистый берег, создавая зрелище, способное отпугнуть даже готового самоубийцу. Казалось, океан зол на людей за их неблагодарность и невнимание, и теперь позволил, наконец, себе быть самим собой.
За много километров на мглистом береговом выступе одиноко сиял тусклый светлячок маяка.
– Горе, горе тебе, Вавилон… – проворчал Евгений.
Он хотел сказать вслух, пусть и негромко, что все эти люди не заслуживают ничего, что их окружает. Но вовремя осекся, вспоминая, чего именно заслуживает он сам.
Он вспомнил Тверь, вспомнил отца, к которому приехал за помощью и мудрым советом. И обнаружил его спивающимся, отупевшим, озлобленным на весь мир.
«Т-твои дружки Х-христа распяли!» – едва шевеля языком, рычал отец, глядя в пустоту.
Его надо было бросить. И Евгений бросил. Только потом он осознал, что нравственное ничтожество всегда делает лишь то, что ему надо и никогда то, что должно делать.
Воспоминания водили хороводы в его мутной пьяной голове. Где-то в гуще их промелькнул и вдруг встал перед глазами курносый хмурый крестьянский мальчик Егорка. Один из пяти детей, которых Евгений учил грамоте. Они были друзья. Егорка был умный и добрый, уже совершенно взрослый, если б не эта богом проклятая вековая тьма.
– А верно говорят, что англичане из облизяны человека сделали? – спрашивал Егорка, насупив густые брови.
Евгений тер лоб и пытался объяснить.
– Эх, Егорка, Егорка … – с горечью шептал Евгений, уронив слезу. – Если б ты только мог увидеть… Если б ты только знал, какие места бывают на свете! И не где-то там, не на Марсе или Юпитере, а… Г-господи! Двое-трое суток полета на пассажирском дирижабле. И ты на прекрасной звезде! Но кто тебя пустит на этот дирижабль, Егорка!
Он остервенело взглянул сквозь бесконечный океанский мрак на далекий, забытый, таящийся за горизонтом берег.
Калейдоскоп мыслей и чувств вновь перемешался, обратив скорбь в ненависть.
– Сволочи… Должен же вас кто-то наказать! Прийти и наказать! Всех! Отобрать у вас оружие, знамена, гордыню! Чтобы такие, как Егорка, чтобы они… Но не только вас одних, не-ет… А как же быть с этими… которые веселятся там, во дворце? Господи, да если б только их всех можно было собрать и хоть на один день… да чего там, на день – хоть на один час отправить зимой в Заелово, в темень, в грязь! У-ух, посмотрел бы я на них!
Он вытаращился на дом Гроувса глазами злого и мстительного дикаря.
– Интересно, а какое наказание полагается мне? За все мои грязные делишки? Да нет-с – не только те, в которых я был замешан против воли. Взять, хотя бы, мой первый шаг в лучшую жизнь… Ну-ка, ну-ка! Неужели ты забыл, с чего начинал, Женя?
Он помнил. Помнил грязный, душный Константинополь, угрюмое, быстро затягивающее на дно болото нищенской жизни. Тогда он впервые решился использовать свой дар сонных перемещений в корыстных целях. Это был первый и последний раз. Но, все-таки, он был!
Через сон Евгений разузнал, где его бывший хозяин: толстый, молчаливо-презрительный господин Экинджи, у которого Евгений (пока его не выгнали за провинность) мел садовые дорожки, хранит деньги и бриллианты. Узнал о планах его слуг сбежать на праздник в отсутствие хозяина. Узнал, что дверь, ведущая в дом через хозяйственную пристройку, запирается на хлипкий крючок.
«И вот, я в Париже!»
Дальше было здорово. Публикации в эмигрантских журналах, первая книга, знакомство с Ларой и ее отцом: бывшим промышленником, политиканом, в прошлом членом Государственной Думы и великим теоретиком, знавшим от и до, как обустроить Россию после большевиков. Прекрасно обжившись во Франции, Николай Самсоныч, тем не менее, настаивал, что Лара и Евгений после свадьбы должны отправиться в Америку.
– Европа обречена! – убежденно говорил он. – Россия поднимется, но не завтра и не через год. Настоящая, перспективная жизнь сегодня возможна только в Новом Свете!
Ни Евгений, ни Лара не разделяли его твердости. Европа могла быть трижды обречена, но только не Франция и только не Париж. Америка же представлялась Евгению одним огромным светящимся кабаре, без какой-либо мудрости, принципов и стыда.
В те дни Евгений сошелся с петербургским эмигрантом, бывшим преподавателем Императорского университета, неким профессором Лютиковым. Этот веселый, любивший от души посмеяться (кажется, именно тогда Евгению стали нестерпимы хохотуны) прилизанный человек в пенсне был невероятно информирован о событиях в России и в мире. И, при том, до ненормальности оптимистичен.
– Юноша, я говорю вам, как есть, – высокомерно и уверенно заявлял он, глядя Евгению в глаза. – Целый ряд обстоятельств внутриполитического, социального и, прежде всего, экономического характера исключает жизнеспособность власти большевиков в самой ближайшей перспективе. Совдепия обречена рассыпаться уже в начале тридцатых. Тридцать второй, тридцать третий год, как-то так.
– Но мне, право, не хотелось бы территориального распада, – взволнованно возражал Евгений. – Все-таки Россия – это…
– Нет, о фактическом распаде государства речи не идет. Конечно, будет период перекройки и восстановления, весьма трудный. Но что вам мешает пересидеть его здесь? Смею вас заверить, ваш будущий сын еще не окончит младшую школу, а Россия уже будет безбедной, экономически мощной, гармонично развивающейся парламентской республикой.
У Евгения разгорались глаза от этих бесед. Он отмахивался от любых разговоров про Америку и рассказывал Ларе, мечтательно глядя в туманное прошлое:
– Я тебя отвезу в Можайск! Мы с родителями там жили одно время. Ты не представляешь, что там за природа! Нет-нет – в Подмосковье не так! Там церкви… раньше были, теперь их уж наверно нет! Но, думаю, их к тому времени отстроят. Да! Знаешь, что... Я тебе покажу один холм, с него открывается такой вид на село! Все как на картинах Поленова, только лучше! Я это в стихах описал:

Земля ублажает взгляд.
Как много в ее просторе!
Искрится яблонь наряд,
Смородины пышной море
Раскинулось у оград,

И темные облепихи,
Чьи листья остры как пики.
Вдали березок чета,
А речка играет так…

– Дитя! – шутливо-строго обзывала его Лара.
Евгений мечтал и готовился.
Со временем Лютиков сблизился с Николаем Самсонычем. Отец Лары стал приглашать его в гости. Они часами обсуждали мировую политику, положение дел в СССР и предавались горячим диспутам.
Однажды профессор пришел к ним в позднем часу, весьма встревоженный и возбужденный.
– Николай Самсоныч, я все устроил! Мы действительно можем это сделать! – говорил он, нервно вешая пальто и шляпу. – Должен признаться, у меня есть причины полагать, что за мной следит ОГПУ. Если вы опасаетесь…
– Нет, нет, нет, – категорично замотал головой тесть Евгения. – Идемте!
– Генерал Касселев и барон Френкель согласились оказать нам поддержку. Надо лишь договориться о встрече…
Они спешно поднялись в кабинет.
На следующее утро Николай Самсоныч потерял сознание за завтраком. Потом его рвало кровью, а спустя три часа он умер.
 Незадолго до похорон, Евгений узнал из газеты, что бывший предводитель белого движения генерал Касселев и барон Френкель исчезли неведомо куда.
– Он не мог! – дрожащими губами повторял Евгений.
«Очень даже мог», – спокойно отвечал ему повзрослевший Евгений.
Через два дня в их дом пришла полиция узнавать о человеке, называвшем себя профессором Лютиковым, который тоже исчез, правда, не бесследно: его видели на вокзале, садящимся в поезд «Париж-Берлин».
После случившегося ни Евгений, ни Лара, ни ее мать уже не могли оставаться во Франции. Старый мир рухнул навсегда.
– Непривычно, да?
Евгений очнулся. Позади него стоял Мак-Кинли.
– Пожалуй.
– Я понимаю, что вы чувствуете, – задумчиво произнес Мак-Кинли, глядя на беснующийся океан. – Я ведь тоже не родился во всем этом. Мои родители были бедняками, потомками шотландских иммигрантов…
Музыка стихла. Во дворе за домом начали пускать фейерверки.
– Вы знаете, я… – Евгений почувствовал, что его понесло на откровенность. – Я смотрю на все… на это все и думаю: г-господи! Ведь никто же из них не понимает, что имеет! Они просто не видели другой жизни, они не знают, что весь мир совсем не такой!
– О, да… Не сердитесь на нас, Евгений. Америка – это подросток, выигравший в казино миллион и вообразивший себя королем мира.
– Спасибо! – в умилении заулыбался Евгений. – Это мудрость, которую способен признать только истинный американец!
Мерцающие вспышки озаряли лицо Мак-Кинли фосфорическим светом, яркими точками отражались в зрачках.
– Америка похожа на нашего Риччи, – тихо продолжил он. – Вы ведь, возможно, видели этот спектакль прошлым утром. Ничего не заподозрили?
– Э-э…
– Риччи не садился за штурвал самолета, с тех пор как они с отцом разбились десять лет назад. С тех пор у него дикий страх перед полетами. Но он стремится показать всем, что это не так…
– Подождите! – воскликнул Евгений. – Да-да… Н-но я же его видел. Видел, как он прилетел!
– Прилетел? Откуда?
– Ну-у…
– Ни один гидроплан не долетит до Оаху из Лос-Анжелеса, – улыбнулся Мак-Кинли. – Не хватит горючего. Этот самолет прилетел с соседнего острова, а за штурвалом сидел двойник. Кстати, не такой уж и похожий.
– Да! – Евгений хлопнул себя по лбу. – Там кто-то заметил, что это был не он. И потом я видел машину… А все эти слухи? Ричард у всех на устах…
– Тоже ложь.
– Но к-как же… О нем ведь говорят и много нелицеприятного. Не мог же он заказать себе такую славу сам?
– А в чем проблема? Вы считаете, дурная слава чем-то хуже доброй? Слава есть слава, ее окраска роли не играет. По крайней мере, в этой стране.
– Боже… Вы говорите мне все это…
– Потому что я знаю, что вы порядочнее, чем все они. И потом я здорово перебрал. Возможно, утром я буду кусать локти и умолять вас забыть мои откровения.
– Вы можете не беспокоиться. Я уважаю вас и Ричарда и никому не скажу!
– По рукам!
Мак-Кинли с улыбкой стиснул его вялую ладонь.
Когда он ушел, Евгений хотел было отдохнуть от дум и насладиться созерцанием стихии, но сзади долетел топот каблучков, и к нему быстро подошла Лара.
– Во-первых, не смей закатывать сцену! – резко, почти задыхаясь, заговорила она усталым языком. – Я в свободной стране и имею полное право говорить и танцевать с мужчиной, который мне интересен! Да, да, всего лишь интересен, представь себе! О-о, это благородная душа, он воевал во Франции, в окопах! Тебе это сложно представить! И он ни единым жестом, ни одним намеком не попытался меня соблазнить!
– Лара… – мрачно промолвил Евгений.
– Что Лара? Что, Лара?! Ты думаешь, я не могу читать твои мысли? Думаешь, можно вот так взять и уйти, чтобы я мучилась и думала, ч-что ты бросился в океан в припадке ревности! Ты понимаешь, что это подлость?! Подлость по отношению ко мне!
Ее глаза блестели от слез.
– Лара, я честно д-даже не думал…
– И если ты хочешь всю правду, то да, он лучше тебя! Во сто крат лучше! Но я не ищу с ним близости! И да-да, я как женщина, должна закрывать глаза на все твои интрижки с поклонницами, на этих девиц, которые здесь к тебе так и льнули! Конечно, ведь я всего лишь жена!
Она почти не больно, но с чувством шлепнула Евгения по щеке.
– Ты не имеешь права! Ты…  Без моего папы ты вообще бы сюда не попал!
Лара заплакала, Евгений обнял ее, смиренно глядя в звездное небо.
С противоположной стороны дома донеслись крики.
Это были не восторженные возгласы и не пьяные стенания, не ругань повздоривших небожителей.
Что-то было не так.
На ступенях парадного входа, раскинув страшным циркулем ноги, лежало тело той особы, которая приняла Евгения и Лару за своих знакомых в начале вечера.
Публика обступила место трагедии молчаливым полукругом. Мужчины протирали хмельные глаза, женщины застыли, прижав пальцы к губам.
– Она что умерла?! Со-совсем умерла, да?! – дрожа, лепетала ее бывшая приятельница в открытом платье.
– Я не толкал ее… – шептал атлетичный щеголь, словно контуженный в бреду. – Она села на перила балкона. Прямо передо мной. Откинулась назад. Она порядочно выпила… Я… я ее пальцем не тронул!
Евгений придерживал за плечи Лару, которая, кажется, была готова лишиться чувств.
Он видел Гроувса. Видел его ошарашенное, перепуганное лицо с совершенно круглыми, как у кота, глазами.
Любовница, кусая губы, обеими руками вцепилось в его плечо.
– Ч-черт! – обиженно выдавил из себя Гроувс. – Черт! Гадство!
Он отпихнул возлюбленную и быстрыми, неверными шагами пошел сквозь толпу.
Евгений не видел, как забредя в гущу сада, Ричард сел на траву под деревом и долго неподвижно сидел, прижав ко рту ладонь с такой силой, будто хотел не дать самому себе заорать. Его ноздри бешено всасывали воздух. Глаза не моргали.
Вечеринка была окончена.


Часть третья

Начало

Восковые фигурки были готовы.
– А эти двое? – спросила Иоганна.
Рейнеке криво ухмыльнулся.
– Ему ведь нужны будут друзья в беде? Если нет, боюсь, он сдохнет слишком рано.
– М-м… Поэт, вероломный болван и богатенький мальчик. Пестрая компания!
– Питер! Порошок «екс фатис»!
Рогатый карлик принялся перебирать препараты на столе.
Сквозь багровый занавес до них доносились возбужденные перешептывания публики.

Акт I

В тот вечер Борис запер свой ресторанчик и, сумрачно поглядывая по сторонам, двинулся к метро.
Он знал, что поступает неразумно, но, все-таки, высосал по дороге третью за вечер бутылку пива.
Ему показалось, что за ним кто-то идет. Зная, что с людьми, как с бродячими псами, действует правило: «не оглядывайся», Борис опустил руку в карман, где у него лежал револьвер, и прибавил шаг.
Прохожих вокруг было не так уж мало, да и окна со всех сторон. Сотни глаз!
Борис спустился в метро, совершенно точно зная, что там он будет в полной безопасности.
Вагон оказался почти пуст. Только какой-то пропитой забулдыга, спящий старик и поздняя вертихвостка в зеленой шляпке.
Борис рухнул на сиденье. Вспомнил Женьку, который, не будь дурак, конечно же, никаких денег не прислал и не пришлет.
«Прижать бы его, с-сукина сына», – промелькнуло у него в голове. – «Да где ж его теперь найдешь?»
Он задремал.
Отец с розгой в жилистой руке, босой, но в побитом картузе, ходит по двору.
– Куда спрятался, кутенок?! – орет он, брызгая слюной. – А ну вылеза-ай! Не вылезешь – я тя найду, в колодец брошу!
– Вылеза-ай! – страшно орет отец. – Иди сюда, парша!
Борис очнулся. Прямо перед ним, пошатываясь от вагонной тряски, стоял и улыбался Виргилио Пелагатти.
Еще трое итальянцев обступили его со всех сторон.
– Вылезай! – повторил бандит отцовским голосом, но уже как-то смутно, не по-русски.
Мгновенно протрезвев, Борис понял, что больше в вагоне нет ни души.
Краем глаза приметил, что дверь в дальнем торце вагона колышется и хлопает: видимо, они сели в поезд вместе с ним, но в другой вагон.
– Коме стай? – в который раз весело крикнул Виргилио.
И вдруг, взявшись за поручень, нагло лягнул Бориса в лицо лаковой туфлей.
Борис взревел и кинулся на врага. В тот же миг, кто-то огрел его кастетом по уху. Виргилио ловко увернулся.
Поезд, воя, лязгая и визжа, несся по бесконечной черноте.
Они маячили перед ним, прыгали по сиденьям, как стая хитрых обезьян вокруг медведя. У всех были хищно оскалены зубы. В глазах горел азарт.
Борис попробовал еще раз. И получил. Снова. В третий раз.
Удар ноги отправил его на сиденье.
– Гниды… – прохрипел Борис.
Он только теперь вспомнил, что в кармане у него револьвер. (Вот ведь привычка всегда полагаться на кулаки!) Вспомнил и о том, что поезд не может ехать по тоннелю вечно, что вот-вот должна быть станция.
Пока он включал мозги, на него снова набросились.
Борис ударом в зубы повалил одного. Поймал Марко и вцепился ему в глотку.
В тот же миг кто-то несильно и сперва даже не больно ткнул его в спину.
Он не сразу понял, что произошло.
Через пару мгновений тело прорезала острая боль.
Вынутый ослабшей рукой револьвер оказался тут же выбит у него из пальцев.
Они вновь скакали вокруг него, мелькая дорогими галстуками и перекрикиваясь на итальянском.
У одного из кулака торчал окровавленный нож.
Потом его пырнул еще кто-то в бедро. И еще – под ребра.
Борис ринулся в свою последнюю атаку, но ноги заплелись и он повалился, тормозя носом об пол.
Кругом была кровь. Много. Целое море крови. Она ручьями бежала из ран и даже изо рта.
Итальянцы брезгливо пинали его в незапачканные части тела.
Потом раздался женский визг, и вся стая, на миг остолбенев, молнией сиганула из вагона.
Борис почувствовал, что тонет.

Акт II

Гроувс был сам не свой уже сутки. Он практически не спал, не ел и почти не пил, лихорадочно расхаживал по комнате с телефоном в руках. Рубашка выбилась из-под брюк, галстук висел на шее ослабленной удавкой.
– Делай, что говорю! – орал Ричард в трубку. – Обвал рынка – это шанс! Надо только грамотно его использовать!
Он перезванивал кому-то. Потом звонили ему. И так целую вечность, с интервалами в десять-пятнадцать минут.
– Продавай объем до пятисот бумаг Хэнлон-Систем, триста Американ Азиатик и две тысячи Майлс-корп. Да, да! Выстави заявки на покупку, как мы обговорили! Все! Да, будь на связи! Я в тебя верю!
Джулия заглядывала к нему в комнату, боясь дышать.
– Риччи! – наконец, шепотом окликала она его.
– М-м… Щас, щас… – отстраненно бормотал Гроувс, отгораживаясь ладонью.
Звонил брошенный где-то телефон.
– Как?! Почему?! А по какой цене сможешь? Ладно, давай хотя бы половину! Окей! Звони, как сделаешь!
Блуждания, нервное сидение в креслах, листание блокнота.
Новый звонок.
– Так, подожди! Слушай, у меня идея! Нужно срочно выкупить эти облигации! Да, выкупить!
– Риччи…
– Да черт вас дери! Что происходит?! Сколько он еще будет падать?!
– Риччи, давай ты отдохнешь, – трепещущим голосом молила Джулия.
– Ага, на все сто! Забирай депозиты из банков! Хорошо! Что? Так, так… Щас, секунду, мне надо это записать!
Он хватал истерзанный блокнот. Самописка не писала. Гроувс рыча от злости, тряс ее, забрызгивая обои.
Джулия слушала, как он неустанно ходит по комнате, бормоча что-то себе под нос.
Опять звонок.
– Почему ты не сообщил мне об этом сразу, тупая скотина?! За что я тебе плачу?! Ты проклятый недоумок! Ты уволен! Ч-черт…
– Риччи…
– Свяжись с Джейсоном, – чуть не плача простонал Гроувс, после долгой паузы. – Это невозможно… Должен быть способ отыграться!
Он обронил позолоченную трубку, и та повисла на краю стола.
– Тебе надо успокоиться, – как можно нежнее вымолвила Джулия, глядя на сутулую спину Ричарда, окаменело застывшего за письменным столом. – Может, примешь ванну? Ты не раздевался с тех пор, как вчера вернулся домой.
– Слушай… – сквозь стиснутые зубы ядовито-ледяным, совершенно чужим голосом ответил Ричард. – У меня проблема.
– Большая? – пискнула Джулия.
– Да, черт возьми, большая!!! – заорал он, вскочив из-за стола. – Размером с чертов Вулворт-билдинг!
Его лицо было совершенно красным, на лбу вздулась жила.
– Тупая стерва! Какого черта ты мне мешала все время!
– Я… я…
– Как ты меня задрала своей тупостью! Это же невозможно! Лезешь и лезешь, проклятая мразь!
Он ударил ее наотмашь по щеке.
Джулия выкатила глаза, потом истошно завизжала, и Гроувс озверел окончательно. Он повалил ее в кресло и начал душить.
– Не хочешь слушать?! Стерва! Чтоб тебя! Ч-что ж ты такая тупая! Как же ты меня… у-у!
Через миг он отпрянул, точно обжегшись.
Когда Джулия откашлялась и пришла в себя, Ричард стоял перед ней на коленях, по-щенячьи испуганно хлопая глазами.
– Детка… П-прости, я…
Она завыла и вся в слезах, дергаясь и дрожа всеми частями тела, бросилась из комнаты.
– Нет, нет, стой! Господи… Я же не хотел!
На первом этаже ее поймала экономка, дородная пятидесятилетняя миссис Уотсон.
– Что? Что? Что с тобой, ну?!
Джулия металась в ее объятиях, как помешанная. Потом вырвалась и убежала из дома.
На лестнице возник Ричард.
– Ах ты, придурок! – в шоке прошептала миссис Уотсон.
Ричард выскочил на улицу, что было сил позвал беглянку. Потом вернулся в дом, с совершенно дегенеративным выражением лица.
– Сэр… – тихо вымолвила миссис Уотсон. – Мистер Гроувс, вам нужна помощь!
Ричард дернул головой и издал свое первое за много лет гортанное «кхк!»
Он остервенело двинулся в гостиную, потом в спальню, потом в комнату Джулии, потом в ванную, потом в свой кабинет, словно лихорадочно что-то ища.
Потом на него накатило то, чему не было названия. Он сел в кресло и вновь отчаянно стиснул себе пальцами рот, впиваясь ногтями в щеку и не моргая.
Стены и потолок были какие-то другие, не такие, как минуту назад. Они точно наползали на него, стремясь раздавить своей монстрической массой. Мир уменьшался на глазах, как сдувающийся воздушный шарик. Как вселенная, начавшая свой обратный ход к точке, из которой когда-то родилась.
С трудом дыша сквозь ладонь, Ричард не знал, что миссис Уотсон уже набирает дрожащим пальцем известный им обоим номер.
Наконец, рука отлипла ото рта.
– Будь я проклят! – выдохнул Ричард и резко встал с кресла.
Он уверенным шагом прошел на кухню, достал из поварского набора самый большой нож.
Увидевшая его в коридоре миссис Уотсон тихо вскрикнула и вжалась в стену.
Ричард прошел мимо нее, все с той же, позаимствованной у киношного вампира, жуткой физиономией. Его голова то и дело дергалась, издавая бессмысленное, нечеловеческое «кхк!»
Он зашел в спальню, запер дверь на врезную задвижку. Сел на кровать.
«Кхк!»
Сжав нож обеими руками, нацелил острие себе в лоб.
«Кхк!»
Он ткнул себя чуть выше переносицы и почувствовал нехорошо бегущий, теплый ручеек.
«Кхк!»
Оборвал пуговицы рубашки, стащил ее с влажного тела. Лег на кровать.
«Кхк!»
Где-то заверещал телефон.
Он осторожно уколол себе запястье и, задыхаясь от трепетного ужаса, сделал длинный надрез вдоль вены до локтя. Темная кровь разлилась как нефть, по лопнувшей трубе.
«Кхк!»
То же самое он проделал и со второй рукой.
В дверь стучали.
«Поздно!» – с удовлетворением подумал Гроувс, уставившись на изумрудную люстру над головой.
Все было хорошо, только кровь со лба противно заливала правый глаз.

Акт III

– Н-да уж… – с тихим бешенством произнес Евгений, встряхнув газету.
– Что? – спросила Лара.
– В какой дивный век мы живем! Вот новость: «Генри Блейк, брат погибшей во время вечеринки в особняке Ричарда Гроувса актрисы Эмили Блейк, нецензурно оскорбил Гроувса и потребовал от него публичных извинений, а также денежной компенсации за издевательство над памятью сестры. Напомним, что ранее Ричард Гроувс заявил: «Это, безусловно, трагедия, но без нее вечеринка была бы не полной». Миллионер пояснил, что он сочувствует родным и близким погибшей, однако считает, что актриса «выбрала себе красивейшую смерть, в соответствии со своим призванием»».
– Идиот… – покачала головой Лара.
– Он просто не знает, что такое: страдать, – задумчиво промолвил Евгений. – Или он из тех кругов, где подобные выходки ценятся и всячески приветствуются? Ну как у бандитов в Одессе…
– А ведь ты радовался, когда он нас пригласил.
– Хех! И что? Я тогда не знал, с кем имею дело! Я же не знал, что передо мной такая рептилия, с чековой книжкой вместо сердца! Н-да… Интересно, чем он сейчас занимается? О чем думает?
– Наверно, играет в теннис со своей цыпочкой.
– Или делает из воздуха очередной миллион.
Евгений перелистнул страницу.
– Паника на фондовой бирже продолжается. Ну-ну! Когда не из-за чего больше паниковать…
В дверь позвонили.
Вопреки семейной традиции, Евгений встал и пошел открывать сам.
– Мистер Майский?
Это были двое джентльменов, с жесткими, бесстрастными лицами в строгих серых костюмах и шляпах.
– Да, это я.
В нос Евгению уткнулась раскрытая кожаная книжица, с золотым значком.
– Пройдемте, – рутинно приказал один джентльмен.
– Куда? – не понял Евгений.
– Вы арестованы.
– За что?!
– Женя, кто это? – изумилась Лара.
– Подождите, но… Вы хотя бы объясните мне…
– Пройдемте.
– Ваш муж отправится с нами, мэм.
– Куда?!
Ничего не понимающего, успевшего только обуться, Евгения вывели из дома и посадили в автомобиль. Тем временем еще двое стоявших за порогом агентов принялись, не слыша воплей Лары, обыскивать квартиру.
Пока они неслись в потоке вечерних огней, Евгений перетирал похолодевшие пальцы, чувствуя шевелящийся в душе липкий призрак страха.
Нет, конечно же, бояться нечего. Это Америка! Здесь все понарошку, кроме смерти.
Все было куда хуже, когда много лет назад в Крыму Евгения, вместе с кучкой таких же случайных несчастливцев, на три часа заперли в сарае.
Тогда он был почти уверен, что жизнь окончена. А потом был туповато-равнодушный, похожий на репетицию дурного спектакля, допрос. И всех отпустили. Кроме одного парнишки, которого (видимо на всякий случай) все же, пристрелили за домом.
Тогда было страшно…
Но и сейчас страх накатывал тоже. Прямо-таки «на раз-два». Может, сказалась мягкотелость, взращенная годами сладкой заграничной жизни?
Его завели в бежевый, обставленный с аскетичным комфортом, скрипучий кабинет.
На него уставились две пары холодных глаз.
– Отвечайте максимально правдиво и точно. Фонограф включен. Любое отклонение от правды, либо ее утаивание будет иметь для вас серьезные последствия.
«Как в моей книге!» – ошарашенно щелкнуло в мозгу.
Евгений забормотал что-то об адвокате, но его грубо оборвали.
– Вы Евгений Майский, в прошлом Евгений Цветков, 1896 года рождения, гражданин Франции, в прошлом подданный Российской Империи?
Далее следовала цепочка вопросов, стремительно ведшая в сторону возможной (ему подурнело) работы Евгения на советскую разведку.
– Простите, что за бред! Я писатель! Вы п-понимаете… Я вообще…
– Писательство – превосходное прикрытие.
– Я ни одного доброго слова не написал о большевиках!
– Это нам известно.
Они курили.
– Два года назад ваши действия поспособствовали убийству советской агентурой Николая Арсентьева, отца вашей нынешней супруги.
– Вы что, смеетесь! – вспыхнул Евгений. – Я не знал! Я… я не понимал, кто передо мной! Меня обманули!
– У нас есть причины считать, что это ложь.
– Какие?!
– Семь человек, с которыми вы контактировали за последние годы, умерли почти одномоментно при странных обстоятельствах.
Сидевший перед Евгением сотрудник, как тузы на стол, выложил перед ним ряд фотоснимков.
– Узнаете?
Евгений узнал. С последнего на него глядел, ухмыляясь в полрта, незабываемый знакомый Вадим Браун.
Потом он узнал Кнышевского, потом афериста, крупно и подло обманувшего их с Ларой при переезде в США, потом даму, закатившую омерзительный скандал на одном из его парижских выступлений (она настаивала, что Евгений выкрал стихи из неопубликованной тетради Блока).
Евгений не верил своим глазам.
– Это шутка? – прошелестел он остатками голоса.
– Последняя жертва «несчастного случая», – агент едва заметно дернул пальцами, как бы обозначив кавычки. – Киноактриса Эмили Блейк, погибшая на вечеринке у Ричарда Гроувса через четыре часа после общения с вами. Обстоятельства ее смерти на текущем этапе расследования не вызывают вопросов, так что мы пока не включаем ее в список.
– Э-эт-то невозможно! – заговорил Евгений, заикаясь от шока и негодования. – Вы издеваетесь надо мной! Вы сами сказали, ч-что эти люди… Что их смерть не была насильственной!
–  Они умерли при странных обстоятельствах, это не одно и то же.
–  И только потому что мы были знакомы (хотя некоторых я вообще видел раз в жизни!) только на этом основании вы делаете вывод…
– Мистер Майский!
– …Что виноват я! И обвиняете меня в шпионаже!
– Вы стали фигурантом чрезвычайно странной серии… возможно насильственных смертей, произошедших с небольшой разницей во времени. Почти с каждым (если не с каждым) из умерших у вас был личный конфликт. Насколько нам известно, последняя жертва, Вадим Браун намеревался подать на вас в суд за причиненный ему физический вред – вы напали на него, когда были у него в гостях – а на следующий день он отравился насмерть контрафактным коньяком. Ваш хлесткий критик Эммануил Кнышевский, умер во сне от остановки сердца, с которым, по информации врачей, несмотря на возраст, не имел ни малейших проблем…
– И что, по-вашему, это я отравил алкоголь Брауна и наслал инфаркт на Кнышевского?
– Мы не зна-ем, – зловеще вкрадчиво, по слогам произнес инквизитор в галстуке.
– Но мы знаем, что существуют трудно выявляемые яды, смертоносные газы, бактерии, гипноз, – отметил другой иезуит. – А также то, что оккультистам известны способы убивать на расстоянии. И не скажу, чтобы у нас не было доказательств их действенности.
– Я не оккультист!
– Это мы проверим.
– Как бы то ни было, кто вам дал право обвинять меня в работе на ОГПУ?!
Евгений чувствовал, как у него щемит в горле подкатывающая истерика.
– Вы подозрительно часто контактировали с советской разведкой.
– Т-то есть?
На стол легли еще три фотоснимка.
Евгений на миг подумал, что на одном из них непременно окажется Борис. Но это были люди, которых он встречал во Франции на пике своей славы. Кроме убийцы тестя, там был якобы журналист какой-то сербской газеты и некий якобы театральный критик, завсегдатай дорогих ресторанов, хвастун и эрудит. Никто из них ни разу, ни прямо, ни намеком не пытался его завербовать. Или он просто не понял?
– Г-господи… – выдохнул Евгений.
– Нам предстоит лишь узнать, каким образом и с какими целями вами…
– Да как вы сме…
– Возможно вами были подготовлены убийства указанных лиц. Если в случае с Арсентьевым мотивы и средства более чем очевидны, то в деле Кнышевского вы и ваши коллеги явно перешли на новую ступень мастерства. Не исключено, что часть убийств совершалась для отвода глаз, чтобы у вас, в вашей нынешней ситуации был шанс выдать политический террор за акты личной мести.
– Я ни в чем не участвовал! – заорал Евгений и вдруг содрогнулся.
Он вспомнил, чем занимался с доктором Беннеттом десять лет назад. Но не могли же они об этом узнать? Каким образом? От кого?
«Или, все-таки, знают?»
– По имеющимся у нас данным, вы и ваша группа в настоящее время заняты подготовкой одного из величайших убийств в мировой истории.
– Что?!
– Вы хотите убить нашего президента.
Евгений хотел ответить, но вместо этого вдруг расхохотался диким, надрывным смехом.
– К огромному сожалению, – стальным голосом, невзирая на нервный срыв, продолжил первосвященник, давя окурок в пепельнице. – Мы не можем применить к вам те инструменты, которыми с удовольствием пользуются цепные псы коммунистической партии в вашей родной стране.
Евгений продолжал истерично хохотать.
– Это мне снится!
– Успокойтесь.
– П-полная чушь!
Мощная пощечина привела его в чувство.
– У нас достаточно оснований, чтобы без прямых улик отправить вас за решетку на весь остаток жизни, – монотонно и страшно подытожил негодяй.
– Проблема в том, что мы живем в правовом обществе, – с усмешкой добавил второй.
Евгений был слишком изведен, чтобы читать по глазам. И все же, каким-то краем сознания он догадался: про президента они лгут, чтобы напугать его как следует.
Скорее всего, они сочли его мелкой сошкой, козлом отпущения, впутанным в убийства, чтобы отвлечь внимание от истинных исполнителей.
Может, так оно и было?
– Сейчас вы отправитесь спать. А утром мы продолжим разговор.
Евгения отвели в мрачную, полутемную комнату, похожую на палату в дрянной больнице. Ему отчаянно не хотелось верить, что это камера, несмотря на врезной наружный замок и (о чем его сразу же предупредили) пуленепробиваемые стекла в окне.
Перед Евгением на железной койке сидел, сложив могучие руки, громадный негр с тупым и хмурым выражением лица.
За что его арестовали, можно было только гадать.
Евгений сел на свою кровать и закрыл лицо ладонями.
Он ждал этого. Ждал, когда жил припеваючи в Голливуде, когда валялся на гавайском пляже, когда нырял в голубых волнах и пьянствовал во дворце у Гроувса. Он знал, что проматывает какой-то бесценный, выданный богом аванс. Именно аванс.
«Но что я должен был делать? В чем моя ошибка?»
Все эти дни ему было чрезмерно, нестерпимо, преступно, до тошноты хорошо. Он знал, что за все придется платить. За счастье встречи с Ларой было заплачено семейной трагедией. За головокружительный успех…
Он вспомнил Бориса и его телеграмму.
«Но ведь я не отказывался ему помочь… Боже, это нечестно!»
– Посмотри на меня, – тихо произнес негр, сверкнув в полумраке белками глаз.
– А-э…
– Я плохой человек?
– П-почему? За что вас…
– Они хотят отдать меня докторам, – тихо и глухо продолжил сокамерник.
На нем была старая, бесцветная вязанная кофта и грубые штаны с заплатой на колене.
– Говорят, я особый случай. Ты белый, но… Ты понимаешь?
– Что… что вы сделали?
– Я убивал.
Евгений почувствовал, как в сердце потихоньку заползает страх совсем иного рода. Только что он боялся инквизиции, судьи, палача. Теперь перед ним сидело нечто с телом пещерного человека и голосом из преисподней.
– К-кого? – вырвалось у Евгения.
– Я… – негр поднял скорбный, но совершенно дурной, не тронутый раскаянием взгляд. – Кого сказал убить брат Боб.
Он резко встал и начал беспокойно блуждать по комнате.
– Мы ходили с мамой по воскресеньям в церковь. Я пел лучше всех! А потом брат Боб научил меня месить глину и обжигать кирпичи. И я строил. Брат Боб ходил со мной на озеро. Я… я хотел поехать в Нью-Йорк и помогать строить башню. Самый-самый большой небоскреб! А потом они сказали, что у меня нет специальности! Мне было плохо. Тогда брат Боб приехал ко мне…
Он говорил с интонациями пятилетнего ребенка, и Евгений понял, что заперт наедине с душевнобольным.
«Но почему им занимаются такие службы? Почему не полиция, не врачи?»
Негр продолжал свою надрывную, похожую ни то на плач, ни то на блюзовую песню исповедь. Невольно вслушиваясь в хаос воспоминаний, Евгений стал подозревать, что брат Боб – плод его воображения.
– Брат Боб сказал: «Вырежи ему глаза!» И я взял нож и вырезал ему глаза. Мне было страшно!
«Вот черт!» – мысленно взвыл Евгений.
Его ледяные пальцы стиснули простыню.
– Брат Боб очень злой! Большой и злой! Он придет сюда!
– Я д-думаю, что он не придет, – дрожащим голосом заговорил Евгений, чтобы хоть как-то расположить к себе этого монстра. – Они его не впустят. Здесь безопасно.
– А ты знаешь брата Боба? – тоскливо спросил негр.
– Я… н-нет. Ни разу не вст-тречал.
Негр вдруг согнулся и, сжав громадные кулаки, завопил ревом раненного гиппопотама.
– А-а-а! Брат Боб, уходи! Я помогал маме! Я пел лучше всех! А-а-а!
Евгений почувствовал, что сам готов зареветь от нестерпимого ужаса.
«Господи, да что же это! Это какой-то кошмар! Не-ет, так не бывает! Куда? Куда я попал?!»
Он поднялся с кровати, и на цыпочках, боясь дышать, попятился к двери.
Негр, продолжая выть, одной рукой перевернул фанерный столик. Потом схватил табурет и швырнул его об стену в полуметре над головой Евгения.
– Выпустите меня!!! – заорал Евгений не своим голосом, дергая мертвую ручку двери. – Вы что! Помогите! Господи!
Он метнулся к окну. Вспомнил, что его не разбить. В приступе паники ему хотелось залезть под кровать, прыгнуть и уцепиться за не горящую лампочку в потолке.
Негр, дико тараща глаза, с пеной у рта, подскочил к нему и с оглушительной силой ударил кулаком в лоб.
Евгений очнулся на полу.
Жуткий великан продолжал метаться и крушить все вокруг, как обезумевший слон на цирковой арене.
– Я разбил окно соседки! Я разбил окно! Ее собака видела! Брат Боб сказал, что надо выколоть собаке глаза!
Евгений заполз под койку и, содрогаясь, точно в горячке, глядел на грохочущие тут и там ботинки чудовища.
– Господи! – шептал он. – Го-осподи!
Через несколько минут негр успокоился. Сел на кровать, потом лег.
Кажется, заснул.
Евгений выбрался из убежища.
Медленно и осторожно, словно каждое прикосновение грозило взорвать пороховой склад, опустился на матрас.
У него не было сил даже разрыдаться.
«Они специально это сделали! С-суки!» – металась в голове бесчеловечная догадка. – «Довести, запугать, сломать психику… Или чтобы он просто меня убил…»
Евгений лежал и, не смыкая глаз, смотрел на темную, страшную, сопящую тушу.
Он уже твердо знал, что завтра утром подпишет и признается в чем угодно. Вернуться в прокуренный кабинет к этим двум упырям теперь казалось большим счастьем, чем слава, деньги и вилла в Калифорнии.
Евгений меньше, чем когда либо, был в состоянии спать. Но мозг внезапно померк, как электричество на тонущем судне.
Когда он очнулся, над ним черной горой стоял его новоявленный кошмар.
– Ты – это он, – прошептали толстые губы.
Евгений вскрикнул.
– Ты брат Боб!
– Не я! Нет! Господи! Нет! Это не я!
Негр достал из кармана небольшой, но острый кусок бутылочного стекла. Взяв могучей лапой Евгения за лоб, прижал его голову к подушке.
Евгений задыхался, звал на помощь, молил о пощаде.
Внезапно камеру залил ослепительный свет.
Евгений вдруг понял, что негр переместился с пола на потолок и таращит оттуда свои круглые тупые глаза. А еще на потолок переместились койки и опрокинутый стол.
Камера горела, как доменная печь.
То, что было Евгением, продолжало лежать на койке застывшим трупом.
– Т-ты че?! – выдохнул негр.
Он глядел то на «труп», то на источающего свет «Евгения» в потолке.
 «Сон?»
– Игра!
Евгений не знал, чей голос прозвучал у него в голове.
Камера вдруг превратилась в призрачное подобие кинематографического экрана, на котором вертелся золотистый земной шар.
– Играй!
Он несся по этому шару сквозь джунгли и над океанской гладью к египетским пирамидам, затем через пустыню, моря и горы к Колизею и Эйфелевой башне, затем увидел тот самый особняк, который посещал во сне давным-давно.
Это было похоже на грандиозный анонс.
– Играй или умрешь!
«Хорошо!» – решил Евгений.
– Да что за на хрен такое?! – заорал с пола взбешенный сокамерник.
Он как-то мгновенно излечился от своего помешательства и смотрел на висящего под потолком сияющего Евгения глазами до смерти напуганного, но абсолютно нормального человека.
Сквозь огненное марево Евгений видел, как негр бросился к двери и принялся барабанить в нее кулаками:
– Ребята, на помощь! О-о, дерьмо! Выпустите меня, скорее! Все сюда!
– Майк, ты че рехнулся? – донеслось снаружи. – У вас там пожар, что ли?!
Евгений продолжал видеть новые образы: некое подобие карты с символами, какие-то будто знакомые лица и загадочные предметы.
– Открой дверь! – сходил с ума негр.
Щелкнул замок. В камеру вошел кто-то в подтяжках. Он увидел Евгения и окаменел с разинутым ртом.
Потом он, вслед за негром, выскочил из комнаты.
Теперь Евгений видел что-то вроде перелистываемых ветром пылающих книжных страниц.
Внизу появились трое. Они стояли, выкатив глаза. Один из них вынул пистолет, прицелился, но не посмел выстрелить.
Евгений не чувствовал страха.
Потом свет стал ярче и люди, прикрывая ладонями глаза, начали отступать к двери.
– Что за черт!
– Боже!
– Бежим отсюда!
Евгений видел, как занялись огнем простыни, как скорчилась и потекла расплавленная лампочка.
Потом что-то лопнуло, засвистело и зашипело по нарастающей, как раскаленный чайник на плите. Из отскочившего вентиля трубы бил оранжево-фиолетовый гейзер.
Все пропало.

Революционеры

Штаб-квартира заговорщиков, куда Тея привела Джека Саммера, представляла собой скудно обставленный, серый полуподвал, служивший когда-то выставочным залом гильдии свободных художников.
– Все просто. После того как Солнце, будь оно проклято, наконец, погаснет, необходимо будет бросить все силы на закрытие воздушных и пароходных линий, чтобы главари секты солнцепоклонников и члены их семей не смогли бежать из страны. Благо, живем на острове! – говорил молодой человек с аристократичным, но помертвелым от гнева и скорби, бледным лицом.
– Я до сих пор не верю, что высшие бонзы шайки солнцепоклонников могут решиться на переворот, – возражал толстый косматый бородач в очках.
– У вас нет доступа в этот террариум, – поджав губы, проворковала юная особа в сверкающей черной прическе, похожей на военный шлем. – Вы не представляете, насколько Пат… этот солнечный идиот всем там надоел. У него натуральная шизофрения. Он никого не обманывает, он действительно прячется от солн…
На нее шикнули.
– Прячется от солнца, – одними губами продолжила заговорщица. – Кроме того он боится микробов, и верит что они передаются по телефонной связи. Он не может смотреть никому в глаза. Эта мелкая тварь – единственная, кому он доверяет.
– Как только Солнце погасят, возникнет хаос, – Заговорил черноусый индийского типа юноша с большими, печальными глазами. – Радикальное крыло чертовых солнцепоклонников попытается перехватить инициативу у умеренных солнцелюбов. Думаю, Трехнутого Луча снимут в первую очередь, чтобы бросить разъяренной толпе. На словах они будут обещать либерализацию режима. Может быть даже, – он перешел на шепот. – Отменят ношение козырьков в пасмурную погоду.
За стеной послышались голоса, кто-то хлопнул дверью. Очевидно, пришли рабочие, делавшие там ремонт.
– Господи, как мне осточертели эти мерзкие солнцепоклонники! – завизжала вдруг Тея. – Эти твари, которые любят таращиться на эту гнусную звезду-убийцу! Надеюсь Патер всех их найдет и… и простит!
Она хотела крикнуть что-то еще, но не смогла сдержать нервный смех.
Люди за стеной не могли не слышать ее тирады.
Желчно-аристократичный юноша продолжил:
– Они перегрызутся. Будет кровь. Так уже было, когда корпорация Зенгер рухнула под собственным весом, и наше государство осталась без врага.
Он замолчал, чувствуя, что совсем перестает шифроваться.
– У нас появится окошко возможностей.
Кто-то из рабочих (очевидно случайно) стукнулся о стену.
– Слава невиннейшей Коре! – воскликнула девушка в прическе-шлеме. – Моя сестренка ее обожает! Даже спать ложится с ее плюшевой копией!
– И моя тоже! – подхватил бородач.
– Когда начнется хаос, надо будет действовать решительно. К примеру, можно проникнуть в Министерство информации и… раздать там всем защитные средства. Я имею в виду заложить там часовую посылку с защитными средствами, чтобы… их всех разнесло от счастья! Это рискованно, но это единственная возможность заявить о нас!
– Эрнест!
– Мы не стремимся к власти. Мы хотим отомстить… солнцелюбам за своих родных. И да, мы будем их взрывать, – он снова перешел на шепот. – Будем караулить их в портах, на вокзалах и аэродромах. Чтоб никто не ушел!
– Эрнест! Мы совсем забыли про нашего товарища, Джека.
Все перевели взгляд на безучастно сидевшего в углу Саммера.
– Дружище, что ты думаешь насчет наших планов? – спросил индус.
Джек пожал плечами.
– Я бы не стал никого убивать.
– Ты считаешь, что верхушка солнцепоклонников не заслуживает смерти?
– Я считаю, что власть Патера рассыплется в один миг, если все перестанут бояться и верить в его бредни.
– Тс-с! Тихо! Ты что?! – зашипел аристократ.
– Отомстить высшим чиновникам, причинившим вам зло, вы все равно, не сможете. Вы будете вымещать…
– Тихо! Тея, почему он не шифруется?!
Тея испуганно захлопала глазами.
– Вы будете вымещать зло на тех, кто лично вам ничего дурного не сделал. Не стоит мараться в крови, друзья. Я просто предлагаю…
– Цыц!
– Эта власть…
– Заткнись!
Джек иронично поднял бровь.
– Вам, правда, так страшно называть правительство правительством, солнцепоклонников солнцепоклонниками, а бомбу бомбой? Или вам просто нравится играть в эту игру?
– Он провокатор! – взвизгнула прическа-шлем.
– Вон! – хором заорали индус и бородач.
Джек Саммер встал со стула и, попрощавшись с Теей, вышел.
– Что вы сделали?! – опомнился аристократ. – Надо схватить его! Если он, и правда, осведомитель…
Они бросились из студии в коридор, оттуда к лестнице и на улицу.  Но Саммер будто испарился.
Пробуждение


Вставала томная луна,
И тишина была слышна.
В прозрачных сумерках легки
Носились майские жуки.

Вдоль сонных дач слонялся я,
Вдыхая запахи цветенья.
И заливанья соловья
Мне навевали ощущенье
Счастливой сказки бытия.

И размышлял я лишь о том,
Что очень скоро станет сном,
Далеким сном,
Все, чем сейчас
В непринужденно-сладкий час
Я оказался окружен.
И я молил продлить мой сон.

Я знал, что скоро этот рай –
Каким я мог его представить –
Мне покидать придет пора.
Но как я мог его оставить
Под покрывалом темноты?
Когда мне приоткрылось чудо.
Когда на улице безлюдной
Я с майской музою на «ты».

И я отправился домой.
И там уснуть пытался тщетно.
А из открытого окна
Мне веки плавила луна,
Недавний ласковый покой
Изничтожая незаметно.

И соловьиный робкий хор
Во тьме листвы под светом лунным
Стал нарастать с каких-то пор
И уж казался мне безумным.

А за окном – о, боже мой!
Хоть стой всю ночь, впиваясь в небо,
Где тучки бродят под луной,
Мерцает звезд дрожащий рой.
Весь мир, казалось, был со мной –
Тот мир, где я ни разу не был

А после крики петухов
Прорвали ткань тягучих снов.
На небе плакала заря.
Луна теперь белела зря.
И было странно и свежо,
И было очень хорошо.
 
А этот вечер, эта ночь,
Подобно призрачным виденьям,
Оставив в памяти мгновенья,
Навеки удалились прочь.

Но было кое-что еще,
Какой-то сон преобразивший
Воспоминание мое:
Луну, дорогу и цветы,
И нежно душу защемивший,
Ведь в этом сне мне снилась ты.

– Господи! Зачем вы… Он этого не стоит!
– Разве Иисус не завещал нам помогать ближнему своему?
– Ах, простите! Я имела в виду… Сейчас зима, вы можете простудиться в таком виде! Лучше б вы дали ему немного мелочи!
– Спасибо! Не стоит беспокоиться. Я тепло одет.
– Вы святой человек!
– Благодарю вас.
– Но ради бога, идите скорее домой!
– Уже иду! Всего доброго, мадам!
– А-ах… Я расскажу о вас мужу. Он такой ханжа! Пусть знает, как должен вести себя истинный христианин!
Евгений слышал этот разговор в полусне. Он разомкнул глаза, когда рядом уже не было ни любезного прохожего, ни сентиментальной старухи.
Смеркалось. С неба падал сухой, мелкий снег.
Он лежал на бульварной скамейке, накрытый чужим пальто.
Полицейская дубинка ткнула его в бок.
– Эй! Вставай, здесь нельзя дрыхнуть!
– Э-э…
– Я не знаю, где ты будешь сегодня спать, но только не здесь! Давай, приятель, двигай отсюда!
Евгений поднялся, машинально надел пальто и медленно побрел прочь.
Всплывший во сне красивый стих про майскую ночь был ему до странности знаком. Он вдруг понял, что сочинил его когда-то сам.
Он вспомнил все. Вспомнил, что его зовут Евгений Майский-Цветков, что он эмигрант из России, поэт и писатель, владеющий тремя языками. Что у него есть жена. Что он писал сценарий для фильма, а потом его забрали и посадили…
Он в ужасе опустил глаза на свою одежду, ощупал лицо.
Платье оказалось не самое чистое и очень старое, очевидно с чужого плеча. В левом ботинке не было шнурков. Лицо обросло.
Единственное, что было на нем более-менее прилично – это подаренное добрым самаритянином пальто.
Евгений судорожно вспоминал, как прожил один или два месяца в ночлежках и на скамейках. Как не мог назвать своего имени. Как ел суп, выдаваемый Армией спасения. Как другие бродяги и безработные звали его «Тихоня», грубо шутили над ним и спорили, какой он национальности.
«Что со мной произошло?! Надо срочно идти домой!»
Память о фантастическом происшествии, предшествовавшем забытью, тут же ворвалась в его едва начавшие оттаивать мысли.
«Если я по-прежнему на воле, значит, они думают, что я мертв. Значит, жизнь начинается сначала! О, дьявол!»
Он понял, что не сможет просто так вернуться к Ларе, если (дай бог!) с нею все в порядке. Он ничего больше не сможет из того, что мог совсем недавно!
«Я пария, преступник!»
Кроме того некие сверхъестественные силы затеяли с ним игру. А значит, он в том же положении, в каком был в тот адовый год, когда…
Евгений рухнул на скамейку, бессильно жмурясь, всхлипывая и мотая головой.
«Начинать жизнь сначала… Нет! Нет, нет, нет! Мне не хватит на это сил! Лучше сразу ее закончить!»
Он вспомнил, что на нем чужое пальто.
Запустил руку в карман и обнаружил бумажник, с довольно неплохой суммой денег.
– Что за… Господи!
Даритель пальто был либо сумасшедший, либо пьяный, либо одинокий самоубийца, решивший напоследок сделать доброе дело.
В другом кармане лежала записная книжка. А во внутреннем – паспорт.
Паспорт следовало вернуть владельцу в любом случае.
Он раскрыл маленькую темную книжечку и, округлив глаза, узнал на фото самого себя.
Это было его паспорт! Правда, уже новый.
В следующий миг он осознал, что даровое пальто и все найденные вещи – это лишь жизненно важные атрибуты игры, выданные ему отнюдь не по доброте.
– Значит, вот так… – забормотал Евгений, ероша лохматые волосы. – Значит, вот так, да? А откуда они знают про роман? От Кнышевского? Но разве… Черт! Они же все знают и все могут! Это какая-то всесильная шайка! Возможно оттуда… из того страшного дома в Англии! Мсье Фантазм, доктор Беннетт, Селена – да-да! Как я мог забыть!
Он раскрыл записную книжку. На первой странице было выведено печатными буквами:

«Привет! Я Вайпер, твой патрон. Иди домой. Жену не ищи. В почтовом ящике для тебя посылка. Возьми ее и собирай друзей. Не ходи в полицию. Любой, кого ты попросишь о помощи, пострадает или умрет. Не пытайся бежать. Я ближе, чем ты думаешь!
P.S. Друзья в приоритете. Без них тебе не жить, и им без тебя тоже».

– Не сомневаюсь… – процедил Евгений.
Он пролистал несколько страниц вперед и убедился, что это единственная запись в блокноте.
«Жену не ищи… Неужели, они добрались до Лары?!»
Мысль об этом обожгла, как разряд тока.
Впрочем, Лара могла уехать на другой конец города к матери, подальше от тяжких воспоминаний. Евгений мучительно силился представить, каково ей было в тот ужасный день… и после.
Он двинулся по бульвару, перешел проезжую часть. Остановился. Понял, что за время беспамятства напрочь забыл географию города. Словно опять стал диковатым иммигрантом, не знающим разницы между «стрит» и «авеню».
Помня о пространном и зловещем предупреждении Вайпера, но зная, что выхода нет, Евгений, остановил какого-то пожилого лысого джентльмена в старомодном цилиндре, мирно шедшего навстречу.
Незнакомец хорошо знал Нью-Йорк и оказался словоохотлив.
Когда Евгений, поблагодарив своего спасителя, продолжил путь, то через несколько секунд услышал шаркнувший взлет ноги и плотный удар тела о мостовую.
«Нет!»
Этого не могло быть…
По крайней мере, не так сразу.
Джентльмен лежал на обледенелом асфальте, мучительно мыча и судорожно приподнимая пострадавшую голову. Цилиндр слетел. На гладком затылке проступало грязно-багровое пятно.
С минуту Евгений разрывался между жаждой помочь несчастному и страхом навредить еще больше. Потом сорвался с места и почти бегом устремился прочь.
(Лишь потом он осознал, что помогать другим правила проклятой игры отнюдь не запрещали).
Безразличный каменный океан огромного города оказал ему милость: примерно через час Евгений увидел свой бывший (бывший!) дом.
Дверь была заперта. Квартира пустовала. Все же, каким-то ясным, спокойным чутьем он понял, что ничего страшного внутри не произошло. Просто Лары здесь не было. Да и не должно было быть (как он сам себе все это время настойчиво внушал).
Вспомнив цель своего возвращения, Евгений открыл почтовый ящик и обнаружил там посылку. Это была книга. Книга его авторства. Роман «Солнце», в недурной раззолоченной обложке, которой его никогда бы не удостоили в лучшие дни.
Враги издевались над ним, но делали это крайне изыскано, с юмором и неподдельной страстью к эффектам.
– Бедовый Джек Саммер получает в подарок книгу о самом себе! – прошептал Евгений, сокрушенно пожав плечами.
Теперь ему оставалось «собрать друзей». Первым, кто пришел на ум, был, конечно же, Борис.
Сосед не отозвался на звонки.
Добравшись до его ресторанчика (память о городе постепенно воскресала в мозгу) Евгений обнаружил выгоревший изнутри остов, с сажевыми разводами по краям черных страшных окон и обугленной двери.
Положение менялось от плохого к худшему. Борис – человек, которого, в отличие от Лары, просто не могла миновать какая-то скверная беда. Он мог быть сколь угодно хитрым и предприимчивым, но плохой конец был написан у него между глаз.
«Что мне делать, если он погиб? Связанно ли то, что с ним случилось, со мной?» – судорожно думал Евгений, кусая ноготь.
Бориса надо было отыскать, во что бы то ни стало. Его надо было найти, потому что он друг. Потому что иных друзей у Евгения нет, и не было уже много лет. Да, да, черт возьми! Борис был его другом! И теперь это единственный, хоть сколько-то близкий человек на земле.
Лару Евгений почему-то даже не рассматривал в этой роли. Он знал, что начнется, если они встретятся. Жена никогда не поверит ему, решит, что он спятил или действительно преступил закон или любит кого-то другого… Она любила его. И вероятно оплакивала. Но никогда в жизни не верила ни одному его слову.
«Найти  Бориса!»
Но как?
Все мысли по привычке утыкались в полицию, приближаться к которой после тех незабываемых событий было смертельно опасно.
Евгений раскрыл записную книжку, чтобы еще раз внимательно пролистать от начала до конца. На второй же странице он увидел, только что родившиеся из ниоткуда, строки на русском:

Простейший шифр вспоминай,
С изнанки прошлое познай.
Сумей и букв цепь сплести
И ни одной не упусти.
Коль не спалил свои мозги,
С задачей справиться смоги!

Ниже были приведены несколько арифметических дробей.
Евгений еще раз перечитал издевательский стих-инструкцию. Подивился тому, что «цепь» можно «сплести» (себе, как поэту, он никогда бы не простил такой халтуры).
Разгадать шифр не составляло труда. Числитель – номер слова в строке, знаменатель – номер строки, целое число – номер страницы. Много лет назад ребята в его гимназии готовили таким образом шпаргалки.
Евгений открыл указанные страницы. Это был пролог, где в кратких зарисовках описывалось становление нового мира под властью всемогущего Патера: коллапс капиталистической системы, упадок морали и приход к власти секты сумасшедших.
Нашел означенные, ни во что не складывающиеся слова. Долго вертел их в уме: комбинировал, читал справа налево, считал количество букв и слогов, переводил на известные языки.
«Впрочем, может, суть не в отдельных словах, а во фрагментах текста, которые эти слова начинают и заканчивают?»
Он прочитал знакомые, писанные когда-то собственной рукой абзацы.

«Никто не мог забыть, что этот лощеный бездарь, умевший лишь вынюхивать и выхватывать мимолетные выгоды (чем он не уставал хвастаться с тупой запредельной гордостью) обескровил и уничтожил, сам того не ведая, дело своего отца».

Фрагмент состоял из: «…с тупой запредельной гордостью) обескровил…».

Затем шел отрывок:

«Теперь уже не было сомнений, где именно он оставил их. И жена дома наверняка обо всем узнала».

Фрагмент: «…их. И жена дома…».

Далее шла речь одного из персонажей:

 «И господина Ролло третьего дня ваш идиот снова донимал!  Фамильярщина, нравственная слепота и беспардонная глупость – вот чего не терпит в людях господин распорядитель!»

Фрагмент: «…идиот снова донимал. Фамильярщина…».

– Ну и что это за чушь? – прошептал Евгений. – Здесь же ничего. Абсолютно ничего…
Правда, кое-что, все-таки, зацепило его взор. Текст в этих местах был напечатан из рук вон плохо. В слове «тупой» буква «о» бала искажена крохотной кляксой, и выглядела, скорее, как строчная «а». В слове «запредельной» предпоследняя буква была пропущена. В слове «гордостью», разделенном переносом, буква «г» искажалась случайной черточкой,  так что едва походила сама на себя. Букву «д» в слове «дома» почему-то сделали заглавной. Слово «фамильярщина», последнее на странице, было тоже неловко разрублено пополам и забегало на следующую страницу. Буква «р» не пропечаталась.
Едва начав думать над возможным смыслом этих огрехов, Евгений почувствовал себя изможденным. Он представил, что каждое поползновение в этой новой «жизни» будет стоить ему таких усилий.
«Нет!»
Прыжок с моста в ледяной, подернутый рябью Гудзон выглядел куда соблазнительнее и перспективнее. Если бы только он нашел мужество совершить такой шаг… он бы утер нос им всем!
«До чего здорово оставить врагов без любимой игрушки. Умереть свободным как Эзоп!»
Евгений знал, что не посмеет. Ему не хватило на это духу, даже когда он ждал неминуемой смерти в неравной борьбе с Беннеттом. А уж теперь, когда смерть окончательно утратила юный романтический налет…
Жизнь превращалась в суровую необходимость, и с этим ничего нельзя было поделать.
Весь следующий день Евгений просидел за столиком кафе, бесплодно ломая голову над задачей и хлебая кофе.
Под вечер им овладело отчаяние. Хотелось сделать, что-то самоуспокоительное, что-то более логичное и осмысленное. Хотелось встретиться с Ларой.
«Я ни о чем ее не попрошу!» – твердо решил Евгений.
Он отправился к теще.
Несколько часов простоял в подъезде, рядом с ее дверью, вслушиваясь и ожидая, когда мать Лары (или она сама) наконец-то, выйдет.
Когда в замке лениво повернулся ключ, Евгений отбежал в дальний конец коридора и судорожно прикинулся жильцом, отпирающим дверь своей квартиры.
Ему казалось неизбежным, что теща узнает его даже со спины или, по крайней мере, что-то заподозрит. Но та не обратила внимания на блеклую фигуру. Краем глаза Евгений приметил, что на ней домашний халат.
«Пошла к миссис Брайан!»
Это была огромная удача: дверь осталась незапертой.
Едва Евгений, затаив дыхание, переступил порог, как все стало ясно: Лара здесь не жила. В прихожей не было ее пальто и зимних бот.
Подавив приступ тревоги, Евгений (он обдумал это заранее) быстро выдрал из блокнота лист, чертыхаясь, и мечась по квартире, нашел-таки карандаш и написал послание:

«Это Евгений. Я жив, на свободе и в полном здравии. Однажды мы встретимся, и я все тебе объясню. Прости, что не могу сделать этого сейчас. Я тебя люблю!»

Он задумался, помнит ли Лара его почерк.
«Она же столько раз читала мои рукописи!»
Хотел написать что-то еще, но спохватился: из-за двери донеслись шаркающие шаги.
Евгений пулей выскочил из квартиры. К счастью своему увидел совершенно другое лицо. Спустился вниз и понял, что здесь все кончено.

Кроувиль

Дни шли за днями. Евгений просиживал их мучительно и бесконечно в номере отеля, на парковых скамейках и в кафе. Благодаря щедрой подачке от врагов он выглядел вполне сносно и мог пока что обеспечить себя крышей и куском хлеба.
Он затер до дыр проклятые строки. Сотни раз препарировал их, стремясь нащупать хитрый шифр или потайной знак. Перечитал от нечего делать весь свой роман, который показался ему теперь еще более дурацким и чужим.
Страх, одиночество и периодически стискивавшая сердце тревога за жену медленно, но верно сводили Евгения с ума.
Он уже сидел в том парке, на берегу озера, где они с Ларой в прежние счастливые дни любили прогуливаться. И ждал, сам не зная чего…
Нет! Он знал.
«Лара должна сюда прийти. Рано или поздно!»
Евгений жил в страшном, безумном, химерическом, даже в отрыве от колдовских кошмаров, мире. Но именно в этом мире, по некоему высшему закону (он неоднократно убеждался в этом в течение своей нелегкой жизни) искренние желания всегда сбывались наяву.
Однажды, сидя на лавке с ледяными, спрятанными в рукава, пальцами, Евгений очнулся от недолгой дремоты, накатившей после двух бессонных ночей, и обомлел, не веря своим глазам.
Мимо него по седой от инея каменистой дорожке шли…
Он мгновенно узнал Лару. Потом с изумлением распознал в ее спутнике того самого – героя-красавца, ветерана Европейской войны, с которым она болтала в доме Гроувса.
Они не заметили его, хотя прошли совсем рядом. Должно быть, от того, что Евгений сидел с поднятым воротником.
Лара смотрела на своего нового избранника и что-то мурлыкала, держа его под руку.
Евгений вскочил как ужаленный. Первое, что ему захотелось – это заорать, что было мочи. Нервный спазм сдавил горло. Он сдержался. Быстрыми шагами ринулся за женой, понятия не имея, что станет делать, когда догонит.
– Я сказала ей, что, вообще-то, не каждому на долю выпадает пройти  такие испытания, – тихо, с кокетливо-вкрадчивым трагизмом говорила Лара. – Потерять сначала отца, а потом и мужа…
«Она не читала записку!» – содрогнулся Евгений.
– Я так мечтаю покинуть этот проклятый город!
«Или читала, но…»
С минуту он шел за ними, как бесплотный призрак, лихорадочно выхватывая все, что мог расслышать из разговора.
Это была все та же Лара, его Лара. Только ставшая теперь бесконечно чужой и далекой.
Евгений должен был что-то сделать. Каким-то яростным порывом разогнать этот морок.
Окликнуть их? Как-то иначе привлечь внимание? Если бы в парке лежал снег, он бы возможно пустился в ребячество: кинул бы в спину Ларе снежком.
Но он не сделал ничего.
Они говорили о какой-то бытовой ерунде, о возможном переезде на юг. Потом Лара снова вспомнила о Евгении, в приливе чувств, навеянных знакомыми местами.
И вдруг он осознал:
«Ей нравится думать, что я умер! Даже если она читала… Черт возьми, конечно, читала! Не могла не прочесть! Проклятая тетерка! Ей важно, чтобы все было красиво и трагично, как в дешевом романе, где главная героиня – она! В этом она вся!»
Это открытие было столь потрясающе и в то же время обыденно, что Евгений остановился как вкопанный, не веря в реальность окружающего мира.
Он понял то, что знал о Ларе всегда. Но не решался принять.
Она не была подлой, не была злой, циничной или безнравственной. Она была такой, какой сотворил ее Бог.
Евгений понятия не имел, что можно настолько любить себя и до такой степени не нуждаться ни в ком по-настоящему.
Ее привязывала к нему ревность, которую они оба принимали за чувства.
Пара уходила все дальше, пока не растаяла в бледном сумраке аллеи. Евгений вернулся на лавку.
Сперва он плакал, потом иронично посмеивался: и над собой, и над Ларой, и над всем мирозданием, потом в приливе чувств искренне желал Ларе счастья с новым супругом, потом сжимал кулаки и скрежетал зубами.
Вернувшись в отель, Евгений, осененный вдруг внезапной мыслью, бросился в ванную и, наслаждаясь каждым мгновением процесса, наконец-то, сбрил ненавистные усы: печать власти Лары над собой.
На следующее утро он заболел. Два дня Евгений лежал у себя в номере с температурой, листая опостылевший роман.
Ночью ему приснился идиотский сон, в котором из его книги мелкими паучками разбежались буквы, и он мучительно ловил их, ползая по полу с зажженной спичкой и пузырьком из-под чернил. Важнее всего было собрать судьбоносные строки:
«Ваш идиот снова донимал… С тупой запредельной гордостью… обескровил… О-бес-кровил… О-бес-кровил. О! Бес! Кровил! О! БЕС! КРОВИЛ!»
Евгений очнулся, осознав, что повторяет во сне проклятую фразу.
Он зажег ночник. Чертыхаясь, подхватил с пола роман и открыл на нужной странице. Взял блокнот и карандаш.
«О-бес-кровил! Что такое “кровил” и что такое “обес”?»
Слово «кровил» он где-то прежде слышал. Это не был глагол, и к русскому языку это слово отношения не имело.
«Кровил… Кро-вил…»
– Кроувиль!
Евгений мгновенно записал внезапную находку.
«Но что такое Кроувиль?»
Вспоминать было некогда.
Он нашел волшебный ключ. Его охватил азарт.
 «…с тупой запредельной гордостью обескровил… В слове «тупой» «о» похожа на «а». Значит, это «ступай». «Ступай за предел»… За предел чего? В «запредельной» пропущена «о». Значит, «за предел нй». Что такое «нй»? Что-что? Нью-Йорк, ну конечно! Господи, какой же я осел!»
Он бешено и сладострастно бился над дьявольской шарадой до первых рассветных лучей.
К утру в его блокноте значилось:

«с тупой запредельной гордостью обескровил = ступай за предел Нью-Йорка, норд-ост, Ю. Обес (???), Кроувиль»

«их. И жена Дома = хижина (дяди?) Тома»

«идиот снова донимал. Фамильярщина = иди от снов (сноу?) до энимал фарм. Фамилия: Яршин»

Окунувшись в недолгий, крепкий сон, Евгений проснулся почти здоровым. Должно быть, прилив бодрости оживил разбитый организм.
Он ничего не знал о Кроувиле, кроме того, что тот расположен на северо-востоке (норд-ост!) от Нью-Йорка.
Евгений знал, что не смеет обращаться за помощью. Но принялся это делать, ненавидя сам себя.
Один широкоплечий полицейский с усмешкой объяснил ему, что Кроувилем (в честь карикатурного героя народных песен Джима Кроу) в шутку называется пригород Стэмфорда, населенный почти исключительно цветными.
– Гнилое место, сэр, – добавил полицейский, жуя мощными челюстями резинку. – Эти болваны о себе что-то воображают, считают, что все белые им должны. Хоть бы местные парни их разок припугнули! А вам зачем туда?
Евгений сказал какую-то проходную ложь и, поблагодарив, быстро покинул полисмена.
Теперь его, очевидно, должен был ранить ножом какой-то уличный грабитель или сбить с ног случайный велосипедист. К счастью, Евгений не стал тому свидетелем.
Лишь потом он понял, что обнаруженная среди прочего ссылка на знаменитый роман Бичер-Стоу служила прямым указанием. Стоило лишь поднапрячь мозги, и все можно было разгадать самостоятельно, никого не ставя под удар.
«Будь я проклят!»
Сожалеть было поздно, а каяться бессмысленно.
Евгений поспешил на станцию загородных поездов, купил билет и через полчаса уже взирал на бегущий за окном зеленовато-серый декабрьский пейзаж.
Кроувиль можно было назвать городом лишь при очень большом желании. Это было то, что когда-то задумывалось как город, но очень скоро захирело, так толком и не родившись на свет.
Скопление бедных негритянских домишек, пара заброшенных административных зданий и церковь – вот и все, что можно было найти в этом загадочном месте. Евгений впервые видел подобное на американском севере. В лучшие времена его бы вероятно заинтересовала история этого захолустья, но сейчас разум был занят другим.
Необходимо было разыскать того (или ту, или то) что могло бы зваться Ю. Обес. Евгений понятия не имел, как это сделать, не прибегая к чужой помощи. (Судя по тому, как поглядывали на него местные, никакой помощи он бы не добился даже, если б попробовал).
В него стрельнули из рогатки какие-то сорванцы (к счастью, мимо). Чуть не пырнул рогами мрачный косматый козел, не привыкший к чужакам.
Евгений обошел весь поселок и, горько озадаченный, вернулся обратно, на дорогу.
На глаза ему попался рекламный плакат, который он поначалу обделил вниманием. Метрах в ста, возле поворота. Это была реклама стирального порошка, с веселым снеговиком по имени «Снежный Донни». Евгений раскрыл записную книжку.
«Идиот снова донимал… Иди от сноу дони… Сноу Донни! До энимал фарм».
Он вспомнил, что в книге слово «фамильярщина» наполовину перенесено, с пятой на шестую страницу.
– Иди от Сноу Донни до энимал фарм, миль пять. Вот оно что!
Евгений притопнул от радости.
В следующие полтора часа он убедился, что значит, пройти пять миль пешком. Он едва держался на ногах, ботинки покрылись пылью, так что выглядели не лучше, чем в дни бродяжничества. Во рту скопилась сухая горечь.
То, что в прежние времена было фермой или ранчо, теперь представляло собой шумный кабачок, украшенный вывеской «У Стью».
Евгений вновь раскрыл блокнот.
«Ю. Обес… ГордоСТЬЮ ОБЕСкровил!»
Хозяин заведения, коренастый мулат, по имени Стью О’Бесс смерил Евгения бесстрастным, дежурным взглядом и спросил:
– Чего желаете?
Евгений искренне надеялся, что раз этот человек включен в игру, то его жизни ничто не угрожает.
– Я ищу одного человека. Белого.
– Белых здесь не так мало. Кого именно?
Наступила недолгая пауза, нарушаемая лишь патефонным джазом и щелканьем бильярдных шаров.
– Его зовут Борис.
Хозяин скривил лиловые губы и медленно помотал головой.
–  Фамилия Яршин.
– А, Яршин! Русский! Ну конечно, он мой приятель!
О’Бесс озарился белозубой улыбкой.
– Йавгени? Тоже русский, да? – спрашивал повеселевший бармен, усаживая Евгения в машину и садясь за руль. – Здорово! Мы не считаем русских белыми. Может, вы и белые лицом, но по духу…
Он хлопнул Евгения широкой ладонью по плечу.
– Я сам наполовину ирландец. Мне это тоже нравится. Черные, ирландцы и русские – между нами… есть какое-то родство! Здесь никто не откажет в помощи русскому. Кстати, я всегда считал, что твоего друга зовут Айван. Он что, от кого-то прячется?
Евгений пожал плечами.
– Да-а… Он странно выглядел, когда сюда приехал. Как будто был не здоров. Он о тебе рассказывал. Все время просил тебе позвонить, но у тебя телефон молчал. Не знаю, что там у вас стряслось. Мы с Айваном не то чтобы прямо лучшие друзья, скорее так – братья по призванию… Он о себе мало что рассказывает.
– А у нас тут, считай, собственный город, – помолчав, промолвил он, не без гордости косясь на бегущие за окном дома и лачуги. – Бывший Гувервиль – ну, в смысле, дыра для должников. Потом заводик закрылся, городишко захирел, белые разбежались. В сущности, кроме пьяниц и неудачников тут никого, хе-хе! Из белых, то есть. Э-э да… Через пару лет здесь будет Стэмфорд.
Евгений почти не слышал его, думая лишь о том, что сказать Борису. Все это время он ждал появления в блокноте новых директив. Но ничего появлялось. Сердцем Евгений чуял, что встреча едва ли будет доброй.
Стью подвез его к ветхой деревянной хибаре.
Вылезая из авто, Евгений вдруг почувствовал, что оказался в России: стылая русская серость, небо в низких тучах, безликая бедняцкая, самая что ни на есть, русская изба.
«Что же мне ему сказать… О, дьявол!»
Евгений постучал в шершавую дверь. Послышались тихие, тяжелые, но при том, словно бы крадущиеся шаги.
– Это мы, Айван! – весело крикнул Стью. – Вот и твой друг!
Дверь отворилась, и Евгений увидел знакомое, правда осунувшееся, посеревшее от пьянства и густо заросшее щетиной лицо.
– О! Привет! Ну че, заходи… – с мрачной улыбкой пригласил Борис. – В смысле, заходите.
Чуткий Стью сразу поспешил удалиться, сославшись на дела.
Внутри хибары царили первобытная нищета и пещерный полумрак. Евгению вспомнилась жизнь в Заелове.
– Я тебя сперва без усов и не узнал. Че не спросишь, как я дошел до жизни такой? – продолжая криво ухмыляться, сипло спросил Борис. – Ладно… Жаловаться не стану, не любитель.
Он указал на маленький деревянный столик, накрытый засаленной газетой.
– Давай, садись. Выпьем!
«Сейчас он зайдет сзади и ударит меня в темя чем-то тяжелым», – на какой-то миг подумалось Евгению.
Борис тихо клокотал от злобы, как кастрюля с кипящей овсянкой. Этого нельзя было не чувствовать.
Евгений понял, что ему не уйти от вины за то забытое письмо с просьбой о помощи, на которое он плевал, валяясь на гавайском пляже.
– Борис…
– Ну? – Борис поднял бровь, разливая по стаканам дешевый виски.
– Я понимаю, что оправдываться поздно…
– Заладил! – проворчал Борис. – Все, все, все! Мы тут не дети малые, никто никому ничего не должен! Ты, вон, тоже в историю влип!
«Откуда он знает?» – изумился Евгений.
Лара не могла ему рассказать, она Бориса на дух не переносила.
– Читал я твое письмо, – друг внезапно перешел на воровато-заговорщический тон. – В общем… Не знаю. Сказать по правде…
«Какое письмо?!» – чуть не выпалил Евгений.
– Ну пей, пей!
Борис сморщился от боли, садясь на стул.
– Я так думаю, что… катись оно все к черту! Давай, без меня! Мне приключений на моем веку хватило, понял?
Евгений отдал бы все, чтобы хоть через намек выведать, о чем идет речь.
– Да-а уж… Философский камень… – продолжал бурчать Борис.
Евгений понял, что надо импровизировать.
– Ты мне не доверяешь?
– Не-а!
Борис резко дернул головой.
– То, что в письме написана правда, верю. А вот с тобой, брат, на дело идти – это не-е. Еще и на такое дело… Да тебе самому не стоит! Какой у тебя опыт? Сгинешь ни за грош! Я б тебя многому научил, да че-то охоты нету. Все равно, моя наука не впрок!
– А можешь вернуть мне письмо? – осторожно попросил Евгений.
– Хех! Да не боись ты! Ты велел сжечь – я сжег. Или думаешь, я его фараонам отнес?
Борис ощерился презрительной и в тоже время умильной улыбкой.
– А я и не представлял, что ты на такое предприятие решишься. Вот ведь, оказывается, Женька-то наш каков! Ради такого еще и бабу свою бросил… Прально, прально, уважаю! Нечего ради этой воблы жизнь себе поганить! Но я те говорю, сгинешь! Один – так точно. Я ж… Мне сегодня сон снился… такой яркий. Как раз про твою затею. Проснулся – думаю, а черт – брошу все, поправлюсь малость – и с тобой за богатством! Прям, вера была, что фортанет! Э-эх… Но не-ет! Хватит!
– Н-ну… – растерянно промычал Евгений, отхлебывая горечь.
– Хватит! – рявкнул вдруг Борис и, хлопнув по столу, выдал очередь непечатных слов. – Сам, сам в петлю лезь, без меня! На моем горбу никто в рай не въедет! Я ведь это… я ведь и себе могу весь куш прибрать, а? И не ной тогда! Я те че, какой-то фраер, думаешь?
Евгению оставалось лишь виновато всплеснуть руками.
Он уже смутно понимал, в чем дело. Его кукловоды прислали Борису фальшивое письмо, а затем по методике доктора Беннетта (кому как не Евгению было знать о ней!) заложили в его разум, с помощью сновидения всепоглощающую идею. Теперь у Бориса не было шансов.
Борис опять зашелся матерной бранью: видимо был уже изрядно пьян перед их встречей.
Потом он, как ни в чем не бывало, начал расспрашивать Евгения про его план и о том, кто его надоумил ввязаться в эту авантюру. Евгений, как мог, изворачивался и врал, используя свои почти нулевые познания в химии, которые Борису, впрочем, были вовсе недоступны.
По всему выходило, что Евгений, якобы, узнал древний способ превращения любых металлов в золото. В написанном, будто бы, его рукой письме были приведены веские доказательства и перечислены шаги к достижению этой цели.
Борис никогда не отрицал существования колдовства. Цветок папоротника и перо жар-птицы были его детскими страстями. Но решающую роль сыграло, конечно же, наведенное сновидение. Он уже не был тем спокойным, расчетливым, никому не верящим Борисом, которого Евгений знал все это время. Золотой морок застил ему глаза.
– А то, что полмира придется объехать – ты вообще головой думаешь?! – горячился Борис, все больше отговаривая самого себя, чем Евгения.
«Значит, впереди путешествие…» – мысленно констатировал Евгений.
Он не решался спрашивать у Бориса что-то конкретное, боясь разрушить хрупкую легенду.
– И даже не втирай мне, что все это законно. Я лучше тебя знаю, что законно, а что нет!
Друг опрокинул в себя еще один стакан и замолчал, мрачно сопя багровыми ноздрями.
Они расстались. Евгений пообещал Борису созвониться и на обратном пути спросил у Стью номер телефона бара.
Когда он, сев, наконец, в поезд, следовавший в Нью-Йорк, вновь открыл записную книжку, то увидел обновление. В предложении «собирай друзей» слово «друзей» оказалось выделено жирной чертой.
У него оставался еще один друг.

Гексаграмма

Новое гадкое четверостишие не замедлило появиться в блокноте:

Без лишних фокусов теперь
Тебе я сообщаю:
Письмо просунуто под дверь,
По славному случаю.

Евгений с содроганием ощутил в авторе соотечественника.
«СлучАю!»
Он вернулся в свой отель, надеясь увидеть под дверью обещанный листок или конверт. Но ничего не обнаружил. Вероятно, речь шла о его бывшей квартире.
Через полтора часа он стоял перед знакомой, наглухо запертой дверью, мучительно соображая, каким образом под нее можно хоть что-то просунуть. Благодаря порогу, ни малейшего зазора между полом и дверью не было.
Перед этим Евгений обнаружил распахнутой дверцу своего почтового ящика. Очевидно, письмо еще недавно лежало там.
«Пока некто не забрал его…»
Евгений понял, почему на сей раз враги не требовали от него ломать голову над шифрами. Ему предстояло сломать ее о дверь.
«Или об асфальт при неудачной попытке влезть через окно».
Если только речь шла об этой двери, а не о любой другой из миллионов на планете.
Евгению вспомнилась юность, когда он мог облететь во сне за одну ночь весь мир. Он с радостью использовал бы сейчас свой дар, если бы тот не изменял ему в последние годы. Сновидения становились все более рваными и сумбурными, все менее похожими на реальный мир. Как у обычных людей.
Лучшим выходом было бы нанять профессионального взломщика. Однако Евгений понятия не имел, где его искать, да и сердцем чуял, что эта тропинка не выведет.
«Взобраться ночью по веревке? Разбить окно?»
От одной мысли об этом по спине бежал мороз.
Он и так рисковал уже тем, что вернулся сюда. (Заходя во двор, Евгений поднял воротник и надвинул на глаза шляпу, чтобы не быть узнанным случайным соседом). Теперь ему предстояло сыграть вора, рискнуть жизнью, здоровьем, свободой… И ради чего? Чтобы попробовать найти письмо там, где его, по логике вещей, и быть не должно?
– Будьте вы прокляты! – прошипел Евгений, гневно таращась на дверь.
Он в который раз перечитал ненавистный стишок.
«По славному случАю! Твари… Неужели даже зарифмовать нормально не смогли?!»
Поздно ночью, когда все спали, Евгений с купленным в прачечной мотком веревки пробрался на чердак, а оттуда на крышу. Подошел к хрупкому, ржавому ограждению, отделявшему его от края бездны.
Он вдруг ясно осознал, что ему предстоит. С тоской взглянул на сиявшие в сизой дали бледно-янтарные небоскребы и пульсировавшие сквозь ночную дымку огни реклам.
Подобные подвиги стоило совершать ради спасения близких или всего человечества, но не во имя такой ничтожной дряни… дряни, которой, в сущности, стала (а, может, была и раньше) вся его жизнь.
«Русский иммигрант, разыскиваемый по подозрению в серии убийств и шпионаже, погиб при попытке осуществить ночной грабеж».
Как-то так об этом, быть может, напишет пара бульварных таблоидов.
«Я не должен этого делать!»
Евгений с ненавистью скрипнул зубами и сжал кулаки.
«Пусть меня угробят! Я человек, а не какая-то чертова обезьяна шарманщика!»
– По славному случАю грехи я вам прощаю! – яростно выпалил Евгений в безбрежный сумрак. – И бога попрошу…
Он оборвал поток экспромта.
В памяти забрезжило нечто… Спасительная паутинка.

По славному случАю
Детишек приглашаю
К себе на именины
В мой чудный дом старинный…

Это было не так давно. Евгений и Лара, решив, наконец, подумать о
будущем ребенке, зашли в букинистическую лавку с книгами на русском языке, чтобы подыскать что-нибудь из детской литературы.
Одна из немногих детских книжек, привлекшая их внимание, имела
причудливую обложку в виде сказочной двери с нарисованной ручкой и
настоящим замочком, на который книжку можно было запереть.
Евгений хотел купить ее, но Ларе не понравилось идейное наполнение:
– И что почерпнет из этого наш сын?
(О дочери она никогда почему-то не думала).
– Что жить в роскоши – здорово? Что есть некий дядя-балагур, который приглашает его во дворец на именины? И что это за безграмотность?! Какой еще случАй?»
Евгений тогда еще пошутил, что вероятно автор – Корней Чуковский.
«Значит, разгадка в этой книге!»
Мгновенная радость угасла, едва он осознал, что никогда в жизни не вспомнит, где находится эта лавка, даже если проклятая книжка все еще там.
Надо было идти в справочное бюро, узнавать про иммигрантские книжные магазины, получать список, носиться от одной лавки к другой по всему Нью-Йорку.
«Хорошо еще, что там мне будут помогать за деньги. Значит, проклятие не подействует».
Утром в бюро ему пообещали предоставить список не ранее, чем через неделю – и то неполный и вероятно неточный. Сидеть и ждать было верной дорогой к концу.
Евгений смутно припоминал, в какой части города они с Ларой набрели на эту лавку. Следующие два дня прошли в унылой и безнадежной ходьбе, напоминая сюжет бредового сна. Евгений понял, что никогда ее не найдет. От отчаяния хотелось глодать зубами в асфальт.
На третий день он начал спрашивать полицейских, таксистов и лавочников, чувствуя себя разносчиком чумы.
– Вы изумитесь, голубчик, но мне это, как раз-таки, в точности известно, – на пятый день ответил ему сидевший за прилавком лысеющий курносый еврей одесского типа. – Таких лавочек в городе всего четыре, и я даже более-менее знаю их владельцев. Магазины польской литературы, как я понимаю, вам не подойдут?
Евгений помотал головой.
Он скосил глаза и увидел на прилавке газету с фотографией здания, в стене которого зияла огромная дыра.
Хозяин поймал его взгляд.
– Слышали эту историю?
– Э-э?
– Не слышали? Как же… В здание Бюро Расследований ночью залетела шаровая молния. Вызвала взрыв газа. Об этом несколько месяцев назад вся пресса только и трубила. Сейчас кто-то решил нажиться на этой теме, придумал на редкость идиотскую теорию… Можете почитать – посмеетесь!
Евгений, поблагодарив хозяина, пробежался глазами по статье.  Теория, и правда, оказалась идиотской.
Он распрощался с лавочником, вознаградив его от всей души щедрой суммой денег.
«За упокой совести…» – с содроганием признал Евгений, почти бегом, как вор, покидая магазин.
Один из адресов принес ему удачу. Книжка детских стихов (которую, очевидно, никто не хотел брать) красовалась на самом видном месте.
Едва Евгений открыл «волшебную дверь», как из-под нее выпал конверт.

«Приезжай в Сан-Диего, Кармел-Маунтейн Роуд, 1226. Нужно обсудить проект. Гроувс».

Евгений мог бы изумиться, но уже едва помнил, как это делается.
Спустя несколько дней он подошел к ограде указанного дома: внушительной виллы в стиле французского колониализма, на фоне которой дом Гроувса в Лос-Анжелес казался непритязательным коттеджем, а полу дворец на Гавайях – глуповатым аттракционом для гостей.
Калитка была приоткрыта. Во дворе пожилой слуга, певуче  шелестя, водил газонокосилкой по вечно зеленому ковру (лето здесь и не думало кончаться).
Садовник заметил Евгения и заулыбался.
– Евгений!
Это был никто иной, как Мак-Кинли.
– Как добрались? Да, как видите, я в новом амплуа! – говорил он, подходя к Евгению и тряся его руку. – Ричард… у Риччи сейчас сложный период. Вы сами все поймете. Одна просьба: в разговоре с ним побольше «да» и поменьше «нет». Представьте себя немного психологом, вы ведь писатель.
Он проводил Евгения в дом, который при всей своей роскоши, казался запустелым и был заполнен какой-то тоскливой, звенящей тишиной.
Они поднялись по лестнице к дверям кабинета. Мак-Кинли постучал.
– Да, да! – раздался знакомый резкий голос.
В комнате царил абсолютный бедлам: пол был завален книгами, журналами, какими-то схемами, чертежными принадлежностями. На столе громоздились грязные чашки из-под кофе и пустые лимонадные бутылки.
Гроувс в мятой, нестиранной одежде, с закатанными рукавами, ползал на четвереньках по огромному ватману с карандашом и металлической линейкой в руках. Большая часть титанической работы была уже выполнена, однако ее смысл Евгению только предстояло разгадать.
– Привет! – бодро выдохнул Ричард, пригладив рукой отросшую челку. – Садись… куда-нибудь. Эндрю, спасибо! Приготовь нам… что-нибудь там! Э-э «Либерику» со сливками!
Мак-Кинли, ласково кивнув, покинул комнату.
Евгений опустился в кресло.
– Значит так, – бодро заговорил Гроувс, потирая ладони. – То, о чем ты мне написал – это никакой не философский камень. Я предельно изучил эту тему. Речь идет о технологии изготовления искусственного золота, которое еще, к тому же, способно воспроизводить себя. Да, звучит как полный бред… И для меня звучало, пока я кое-что не обнаружил.
Гроувс вдруг разразился не вполне здоровым смехом.
– Ты изучал химию?
– Э-э…
– Знаешь, что такое золото? Ну да, простое вещество, элемент одиннадцатой группы – это понятно… А из чего оно состоит?
Судя по красноте глаз, Ричард спал не больше трех часов в сутки.
– Н-ну…
– Как нас учили в школе, золото – это твердый раствор серебра, в котором на уровне нескольких процентов содержится всякая мелочь, типа меди, ртути, марганца и так далее. Но! – он взметнул палец. – Что ты скажешь, если узнаешь, что существует золото, которое… вовсе не является золотом? Хе-хе! То, что с давних пор принимали за старый-добрый «аурум», на самом деле таит в себе комбинацию малоизвестных элементов. Таких элементов, о которых тебе никто не расскажет… Н-да, вообще, я подозреваю за всем этим гигантский корпоративный заговор! Слишком много было в мире во все времена заинтересованных лиц, желавших держать в тайне этот опасный для их бизнеса секрет. Но, как бы то ни было, представь себе, что каждая тысячная золотая монета на земле – это созданная природой суперфальшивка. Веришь?
Гроувс принялся мерить шагами комнату, размахивая руками.
– Ты что-нибудь слышал про Корбий? Нет? А про Бизантиум? О-о, ты много потерял!
Он вытащил из вороха журналов какой-то истрепанный прах, датированный девятьсот восьмым годом, и протянул Евгению.
– Вот! Девятая страница. Статья профессора Гримберга!
В следующие несколько минут Евгений узнал, что, по мнению, автора-исследователя, некоторая часть того, что люди ошибочно считают золотом, представляет собой совершенно иное, уникальное сложное химическое вещество, не имеющее ничего общего с известным благородным металлом, но в полной мере неотличимо копирующее все его физические и химические свойства. Более того, ни один входящий в его состав элемент не включен в периодическую таблицу, так как просто не существует в пределах нашей планеты. А само это так называемое «вязкое золото» родилось в глубине вселенной в результате столкновений звезд и осыпалось на Землю метеоритными дождями. В конце статьи профессор сообщал, что при создании определенных условий, это чудо-вещество способно, к тому же, быстро расти в размерах за счет кристаллизации, как каша в сказке «Волшебный горшочек».
Помня о кислоте лишь то, что она кислая, а об основании лишь то, что оно не кислота, Евгений, все же, ощутил терпкий дух безумия, исходившей со страниц.
«Такое не выдумал бы даже циничный шарлатан!»
Он взглянул на Гроувса и увидел незамутненные сомнениями, сияющие мальчишеским энтузиазмом глаза.
«Во что я тебя втравил!» – с горечью подумал Евгений. – «Господи, помилуй…»
– А теперь самое главное! – продолжил Гроувс. – Почему, по-твоему, я купился на это все? У меня… Да, черт возьми, у меня есть формула получения вязкого золота! Есть информация, как и где можно достать все необходимое… Оно есть на земле в мизерных количествах – надо только знать, где именно. Но важно даже не это…
Он взял со стола небольшую коробочку черного дерева и торжественно вручил Евгению.
– Что это, как думаешь?
Евгений увидел перед собой диковинный компас с поблескивающим циферблатом и серебряной стрелкой.
– Эта штука – я понятия не имею, как она работает – указывает на то, что я мечтаю заполучить. На любой предмет. Понимаешь? Мне ее прислал в подарок некий Вайпер. Он фанат моих фильмов. Я был уверен, что это шутка но…
Ричард с лихорадочной улыбкой принялся шарить глазами по комнате.
– Вот! – он подхватил с ватмана три карандаша. – Возьми и спрячь их! Давай, давай! Только не здесь, не в комнате! Подальше!
Евгений послушно спустился в зал и сунул карандаши под шкаф.
Следующие минут двадцать Гроувс сидел в кресле, напряженно сопя и концентрируя волю. Мак-Кинли принес кофе.
– Желание слишком слабое. Мне они нужны, н-но… эта штука чувствует фальшь! Я попросил Эндрю спрятать мои ключи от машины, за полчаса до того, как мне нужно было явиться на одну важную встречу. Он положил их в садовую лейку и… стрелка привела меня точно к ним! Вот так!
Он щелкнул пальцами.
– О! Во-во-во! Пошла-пошла! – Ричард быстро, но крайне осторожно, точно боясь расплескать наполненный стакан, встал из кресла и двинулся к двери.
Трижды он шел по ложному пути. Но на четвертый раз волшебный компас привел его в аккурат к нужному месту.
– Это же чудо! Ха-ха!
Гроувс нашарил карандаши под шкафом.
– Магия! – с лицемерным восхищением, всплеснул руками Евгений.
– Мне без разницы, что это! Хотя… после того, как мы завершим дело, я, конечно, презентую эту вещицу ученым. Пусть поломают мозги… После, но не раньше! А теперь пошли!
Вернувшись в кабинет, они подкрепились кофе, и Гроувс перевел внимание на ватман.
– Спросишь, почему я не пойду искать с помощью компаса вязкое золото? Да потому, что я не имею ни малейшего понятия, что это такое. Я знаю лишь то, что оно неотличимо от настоящего. К тому же, речь ведь идет не о самом золоте, а о веществах, из которых его можно получить. Они в миллион раз ценнее! Если у нас все получится, мы произведем мировой фурор. Но и об этих веществах я не знаю ничего, кроме того, что они есть.
– И именно здесь, – Ричард указал на свои чертежи. – Именно здесь нам, как нельзя, пригодятся те материалы, что ты мне прислал.
Евгений видел на бумаге нечто, напоминающее ни то индийскую гексаграмму, ни то схему циферблата часов на Староместской ратуше в Праге.
Гроувс хлопнул в ладоши и рассмеялся.
– Только такой технический бездарь, как ты, мог получить в свои руки все карты, но ни черта не понять, что с ними делать! Я, конечно, тоже полный ноль в этой эзотерической теме… Но я знаю одно: если все делать точно по инструкции, то метлу можно превратить в аэроплан. По крайней мере, попытаться стоит. Раз уж дурацкий компас способен читать мои мысли…
Он поднялся с кресла и начал мерно расхаживать вокруг своего детища, с вожделением его разглядывая.
– Перед тобой усовершенствованная версия Книги Перемен: та самая Печать Четырех Небесных Королей!  Абсолютно фантастическое изобретение тибетских монахов, сделанное, черт знает сколько веков назад. Это только набросок. Нужно будет воссоздать его в определенном месте, в полном соответствии с текстом манускрипта…
Ричард внезапно смолк. Со стороны лестницы донеслись грузные старческие шаги, совсем не похожие на шаги Мак-Кинли.
– Не-ет! – простонал Гроувс. – Какой сегодня день? Черт! Это док!
Дверь осторожно отворилась, и на пороге возник седой, как мотылек семидесятилетний джентльмен в роговых очках, с пестрым бантом под морщинистой шеей.
– Ричард, добрый день! О, у вас гость… Рад познакомиться, я доктор Гаррисон.
Ричард движением глаз велел Евгению выйти.
Стоя за дверью, Евгений обрывками слышал едва шелестящий (Гроувс явно старался вести его как можно тише) не самый веселый разговор:
– Вы обеспокоены…
– Голова иногда болит… Нет, я нормально сплю.
– И как часто?
– Послушайте, я вам в прошлый раз все сказал.
– Три раза в день, по пять минут.
– Я дико устал… Нет, не разглядывайте это! Да, это мое новое увлечение!
– Вам стоило позвонить мне.
– Да, да, да…
– У вас нет врагов, Ричард. Ни одного. Все, с кем я говорил, тревожатся о вас.
– Я не могу об этом с вами говорить, понимаете?
– Что за причины?
– Нет, я… я сейчас уже не вспомню…
Через полчаса доктор Гаррисон вышел из кабинета и стал, судорожно цепляясь за перила, спускаться по лестнице вниз.
– Че ему дома не сидится! – зло проворчал Гроувс, когда Евгений вернулся в комнату.
Он нервно курил.
Нависла хмурая пауза, никто не знал, каким образом лучше возобновить разговор.
 – Ты такой… н-невинный, высоконравственный парень, Евг, – вдруг, с оттенком умиления, вымолвил Гроувс. – Я тебе доверяю, потому скажу, как есть. Меня хотят отправить в сумасшедший дом!
Он рассмеялся сквозь нос тихим, стыдливым смехом.
– Понимаешь?! Меня!!!
Евгений потерянно развел руками, чувствуя, что оказался в эпицентре чужой тяжелейшей драмы.
– Подсылают ко мне этого хрыча, дай ему бог долгих лет. Нет, он нормальный малый, это его работа. Н-но… Хе-хе! Им нужно собрать сведенья о моей якобы психической неполноценности! Деньги, деньги! Всем хочется денег семейства Гроувс! Их у меня теперь, кстати, не так уж много, но кого это смущает? Времена сейчас такие, что…
Евгений что-то слышал про обрушение рынков и про грянувший затем мировой кризис, однако на фоне своих приключений редко вспоминал об этом.
– Они считают, что я почти банкрот! – сухо выплюнул Ричард. – Или, по крайней мере, движусь в этом направлении. Хотят прибрать к рукам все, до чего могут дотянуться. «Спасти дело отца!» Подонки! Ты не читал, что это сучка рассказала обо мне прессе? Нет? О-о… Хех! Ты много потерял!
– Я… я понимаю, насколько это…
– Др-рянь! – скрипнул зубами Гроувс, вспоминая свою бывшую любовь. – Наплела им, будто я не узнаю людей! Ты можешь себе представить?! Какой бред!
Гроувс был безнадежно расстроен и явно потерял желание говорить о золоте и чудесах.
– Мне… надо вырваться отсюда, Евг. Меня все достало! Они меня заклюют. Н-нужно валить отсюда… куда угодно…
Он начал мрачно покачиваться в кресле взад-вперед, как метроном, дымя сигаретой. Потом, с мнимой непринужденностью, махнул рукой:
– Ладно, давай закончим на пока! Ты можешь переночевать в доме, Эндрю закажет тебе обед. Завтра я тебе все доскажу!
Евгений кивнул. Они попрощались. Внезапно Евгения передернуло: подкативший стальным комом к сердцу стыд гневно потребовал от него тотчас разжать примерзшие челюсти, сознаться, воскликнуть, что все это безумие, заговор, подлость и ложь.
Но Евгений слишком боялся остаться один…
– Мы раскроем тайну этого золота! – со злой решимостью прошептал Ричард, глядя в пустоту своими детскими глазами. – И станем… супербогатыми! Помяни мое слово, приятель. Я не проигрываю!
Евгений вновь отделался тупым кивком и с огромным облегчением, едва приглушавшим ненависть к себе, покинул комнату.

Полнолуние

На закате пустыня превращалась в безбрежное царство кроваво-красной, прожаренной насквозь беспощадным солнцем глиняной плоти. Побагровевшие горбы скал напоминали руины рухнувшего в незапамятные дни чертога исполинов. Тени в их рельефе сочились непроглядной чернотой. Уродливые когтистые силуэты кактусов, подобно ходячим мертвецам, будто бы подбирались к путникам, чтобы с приходом темноты разом напасть.
– Ну что? – нетерпеливо спросил Гроувс.
– Здесь, – коротко ответил Парящий Ворон.
Старый индеец в тяжелом пестром пончо и рваной шляпе указал корявым пальцем на голое место, не отличавшееся, на первый взгляд, ничем от прочих голых мест пустыни.
Ричард кивнул бригаде нанятых специалистов, и те, без каких-либо обсуждений, тут же приступили к работе.
– Живее, ребята, у нас три часа на все!
Евгений видел достаточно вздора за свой недолгий (хотя, впрочем, и не такой уж короткий) век. Но сама обстановка: кровавый чужеродный ландшафт, нелепая авантюра с золотом и, главное, поведение Ричарда (прежде столь практичного и взвешенного) казалось, перекочевали из совершенно безумных кокаиновых видений.
 «И все это навлек я…»
Работники, как пустынные муравьи, ползали по песку, складывая из сверкающих черных обсидиановых пластин громадную копию того, что начертил у себя в кабинете Гроувс.
Парящий Ворон толковал Ричарду что-то про «три белые луны».
– Я так понял, он этим очкарикам здорово заплатил, чтоб не болтали, – вполголоса сказал Борис, кивнув на занятых работой спутников.
(Он примчался, едва Евгений сообщил ему, кто участвует в предприятии).
– Вроде бы, да.
– Вот это пекло я понимаю! Никакого ада не надо! – в который раз восхищенно ухмыльнулся Борис, разглядывая пейзаж. – Повезло американцам: такую землю урвали! И все-то у них тут есть, все земные чудеса! Не то, что мы…
Дело продвигалось быстро и слаженно. На бесплодной почве вырисовывалось нечто весьма сложное и безукоризненно ровное, с огромным количеством разномастных, причудливых символов, в самых оригинальных хитросплетениях. Солнце садилось, как растекающийся по горизонту яичный желток. Где-то за скалами истерично стенали койоты.
Гроувс нервно прогуливался вокруг создаваемого под его контролем чуда (на цыпочках, чтобы не запылить). Иногда он о чем-то спрашивал, приглядывался, кивал, доставал и разворачивал ватман, для сравнения.
Индеец стоял неподвижно и с отстраненным видом взирал на алеющий горизонт. Борис лущил семечки.
Воздух ощутимо холодел, так, что Евгения потихоньку начинала пробирать дрожь. Он вспомнил, что по ночам в пустынях бывает весьма зябко.
После того, как погасли последние розоватые угли заката, и кактусы  утратили свои чудовищные тени, бледное, серебристо-ледяное сияние луны разлилось поверх темных глыб.
Нанятые художники к тому времени, по требованию Груовса, уже укатили на своих автомобилях. Евгений, Ричард, Борис и Парящий Ворон стояли посреди пустыни одни, слушая далекий вой.
– Три луны, – бесстрастно произнес Ворон, указав на источник света.
Евгений обернулся, поднял глаза и обомлел.
Над ним в звездной бездне висел громадный, совершенно белый, незамутненный пятнами диск полной луны. Его, точно прочерченный циркулем, окружал тонкий световой нимб, растворявшийся во мраке легким подобием радуги. А по краям этого круга сияли два узких, призрачных, но при том необычайно ярких отсвета, таких же белесых, как и породившая их луна.
«Каким образом?..» – ошарашенно подумал Евгений.
– Мать моя, покойница, рассказывала, – спокойно промолвил Борис. – Один раз в детстве такое видела. Только не луну, а солнце. Старики говорили, мол, это Иисус с двумя апостолами на землю сходит…
– Это к-какая-то атмосферная фигня или… – зашептал Гроувс.
– Эй! – глухо окликнул индеец, указав туда, где была сложена гексаграмма.
Евгений перевел взгляд на кусочки обсидиана, и увидел, что вся мозаика сияет, преломляя лунный свет с необычайной, сверхъестественной мощью.
– И что теперь? – спросил Гроувс, потирая ладони.
– Теперь… – отстраненно прошептал Ворон, подходя к сияющим узорам. – Пусть несчастный смотрит в свою книгу и пишет цифры!
(Несчастным он, с легкой руки, называл Евгения. Гроувса – просто тупым, на что тот, впрочем, ни чуть не обижался и сам крыл Ворона последними словами, как закадычного дружка).
Он смотрел то на осколки, то на звезды, и как будто сравнивал их друг с другом при свете разделившейся натрое луны.
– Три… Шестнадцать… Два… Под ней восемь…
Евгений лихорадочно зачиркал в блокноте карандашом. Он догадывался, что это новые шифры, разгадку которых таит в себе его проклятый богом роман.
– В небе три луны… Но не было трех солнц! – вдруг, оборвав себя, мрачно заключил индеец. – Беда!
– Что? – не понял Гроувс.
– Очень плохое дело!
– Э-э…
– Ненужное дело!
Ворон протестующе взмахнул руками.
– Слушай, чучело! Давай-ка мы сами разберемся, что тут плохо, а что нет, окей? – вспылил Гроувс.
– Духи помогают несчастным, но не тупоумам… – проворчал Ворон. – Девять… Три… Один…
Когда через двадцать минут все было кончено, Ричард осветил гексаграмму ручным фонарем и увидел, что часть осколков в определенных элементах, приобрела матово-пепельный цвет. В отличие от других, которые остались черными. Кроме того, наощупь эти куски оказались холодны как лед.
Гроувс, точно койот, издал восторженный вопль и принялся скакать и кружиться по ночной пустыне в лихом, сумасшедшем танце.
Он получил последнее доказательство, что волшебный туз в его рукаве реален.
– Че это с ним? – недоуменно хмыкнул Борис (его было ничем не пронять).
Спустя час они сидели в придорожном кабачке. Гроувс тщетно пытался напоить Ворона и объяснял ему, что тот уже давно мог бы работать оккультным консультантом в солидной фирме, иметь приличный костюм и не самый дешевый «Форд». Борис временами грохал по столу кулаком и пытался реветь что-то из Шаляпина. Евгений пил, терзаемый целой ордой враждующих эмоций.
У него-таки нашлись друзья! Те, кому суждено было разделить с ним всю жуть его грядущих приключений.
«Быть может, в конце концов, именно они меня и убьют…»
Но это были проблемы будущего Евгения. А нынешний радовался уже тому, что избежал самого страшного кошмара, неотступно преследовавшего его через всю жизнь: полного одиночества перед лицом неминуемой смерти.

Восстание

Они наступали. Их были многие тысячи. После того, как полиция, забыв свою недавнюю наглость и спесь, побросав дубинки и ослепляющие фонари, попряталась в щели, после того, как были смяты кордоны особых подразделений, прозванных в народе «морто-виво» за их тупое, беспрекословное подчинение властям, после того, как в бой вступили наемные головорезы из «Золотой гвардии», убивавшие и убиваемые без всякого сожаления, только тогда восставшие жители Эльдорадо окончательно поверили, что сила на их стороне.
Заняв и опустошив оружейные склады, толпа тяжело, кроваво, но верно продвигалась к правительственному кварталу.
Город словно откатился на два столетия назад: транспортное сообщение умерло. Частный автопарк был полупарализован из-за повсеместного отключения энергии. Не работали подвижные дороги, автоматизированные магазины, конвейерные кафе и даже лифты внутри зданий. Только, пылающие красным, информационные шары мерцающими буквами требовали от граждан оставаться дома. Им, как сумасшедшее, истерично вторило уличное радио.
Началось все внезапно, хоть и нельзя сказать, что неожиданно. В течение недели в город съезжались на тракторах и грузовых автомобилях недовольные фермеры, чей урожай пропадал из-за наложенных ограничений. Вскоре к ним присоединились фабричные рабочие, а также работники искусственно разоренного новыми властями рыбного треста. Подтянулись извечно угрюмо-настороженные индейцы, давно узревшие в происходящем торжество демонических сил.
Первой искрой, воспламенившей город, стало жестокое похищение полицией членов семей мирных митингующих. Всего через несколько часов восстание охватило бедняцкие кварталы, а затем промышленные зоны.
После того, как наемники истратили свои основные силы на удержание ключевых позиций в районе Вечного солнца, три реки восставших: одна под предводительством харизматичного вождя рабочего движения, вторая, возглавляемая коалицией праворадикальных сил, и третья, состоящая из плохо организованных фермеров, рыбаков и индейцев, слились в единый кулак.
Двое схваченных в плен офицеров «Гвардии» раскрыли местонахождение штабов и начертили план подземных коммуникаций, по которым отступающие наемники собирались проводить террористические атаки в тылу восставших.
Народная армия спешила занять последний сопротивляющийся район Алых тюльпанов. Времени оставалось немного. По городу ползли устрашающие слухи о приближении многочисленных и хорошо вооруженных правительственных войск, под командованием первоклассных американских офицеров.
По полузатопленным тоннелям метро они проникли в Институт Новой Морали, прозванный в народе «козина-де-сатанас» – сатанинской кухней, и, не прошло и получаса, как над его куполом уже развевался солнечный флаг революции.
Еще до того, как радио возвестило миру о победе восставших, в Эльдорадо стали приходить сообщения об остановке двух направленных в город армейских корпусов и переходе военных на сторону народа, а также о бегстве президента и его министров в Америку.
Недавнее поле кровавой битвы на глазах превращалось в царство ревущего праздника. На шпилях и балконах алели флаги с изображением любимого всеми Солнца. Шары, экраны и радио наперебой призывали забыть эпоху рабства. Гремели барабаны. Трактора фермеров с хрустом давили темные очки и шапки с козырьками, под радостный гул, швырявшей их под колеса, толпы.
Тысячи загорающих наполнили, нетронутые войной, прекрасные золотистые пляжи.
Празднование Великого Карнавала было с легкой руки перенесено на ближайшее воскресенье.

Бог ветра

Первым элементом в списке был Корбий. Какую бы то ни было, информацию о нем могли дать лишь четыре, выделенные на странице романа слова. Верхнее было «ветер». От него Евгений провел карандашом три нити к словам, располагавшимся в нижних строках: «холм», «дом» и «боги».
«Ветер-холм, ветер-дом, ветер-боги… что бы это могло значить? Боги живут в доме на холме, обдуваемом ветром?»
Стрелка компаса вяло покачивалась то на юг, то на юго-восток. Доверяться ей было нельзя.
Евгений изо дня в день обивал пороги справочных и библиотек, в тщетных попытках выяснить значение загадочных слов.
«Ветер-холм… Ветряный холм? Или холм ветра?»
В этих вариациях чувствовалось что-то индейское. В памяти сразу оживало лицо Парящего Ворона.
Гроувс тоже не оставался в стороне и начал собирать информацию по своим каналам.
– Это Экатепек-де-Морелос, город в Мексике! – весело объявил он на пятый день. – Экатепек, на языке ацтеков – ветряный холм!
Через два дня друзья уже были на вокзале.
Евгений не без изумления узнал, что Ричард решил отправиться в неведомый путь в сопровождении Мак-Кинли. При всей своей сердобольности, Эндрю, все-таки, не был ни родителем, ни лакеем давно повзрослевшего миллионера.
– Прекрасная идея! Путешествия, как ничто другое, снимают напряжение. А это никому из нас не повредит, – улыбнулся по-стариковски Мак-Кинли, передавая чемодан вокзальному служащему.
– Я решил предложить ему поехать с нами,  – без обычной твердости в тоне признался Ричард. – Просто… я в долгу перед ним! Он один поддержал меня в то паршивое время. Понимаешь, о чем я? Ну и, естественно, я доверяю старику на все сто.
«Мак-Кинли стоило бы пощадить…» – с тоской подумал Евгений.
– Не помню, когда последний раз ездил на поезде! – усмехнулся Гроувс, надменно разглядывая залитый солнцем перрон и тянущийся вдаль, нарядно поблескивающий экспресс.
Они двинулись к своему вагону.
Вайпер шел совсем рядом, ничего не опасаясь и не таясь. Он был в своей стихии. Эта, поначалу бесконечно скучная, затянутая игра теперь начинала всерьез его будоражить, как препарат с отложенным эффектом.
Он уже мысленно изучал наощупь нити чужих жизней, прикидывая, какая из них окажется тоньше, какая мягче, а какая проявит характер.
Сидевшая на руках у пожилой леди болонка, при виде Вайпера, вдруг оскалила клычки и принялась яростно тявкать, суча смешными лапками.
– Ишь, тварь мелкая! – проворчал Борис, заметив сцену краем глаза. – С жиру бесится! На шапку тебя!
«Дикарь…» – мысленно вздохнул Евгений.
Вайпер улыбнулся и подразнил собачонку пальцем, вызвав испуганно-возмущенный взгляд хозяйки.
В поезде к Евгению, при том, что он уже сто раз успел оплакать и похоронить свою былую жизнь, впервые пришла способность ясно видеть вещи как бы со стороны, глазами бесстрастного зрителя.
«Трое сумасшедших едут неведомо куда, в погоне за чудовищной химерой… Вот купе, в котором мы сидим. И никто из нас уже не выйдет отсюда прежним. Ричард не вернется в свои роскошные дома, к своим любовницам и миллионам, Борис не встанет больше у стойки, не сядет за руль своего ненаглядного драндулета. А я… Черт со мной! Еще этот прилипший дурень Мак-Кинли!»
Стиснув зубы, Евгений запретил себе жалеть и каяться в чем бы то ни было.
«Прошлое прошло, будущее пока не наступило и, дай бог, не наступит! Есть только “здесь” и “сейчас!”»
Через пару часов он заснул.
Ему приснилась Лара… Она в чем-то ласково но, при том, иронично заверяла его, а потом вдруг расправила прозрачные, как у стрекозы крылья и улетела куда-то вместе со стайкой счастливых, театрально хохочущих людей, оставив его, Евгения, одного посреди каменной пустыни.
Гоголь, почему-то старый, седой, в сутане римского папы, с мудрой улыбкой говорил ему, глядя тепло и сочувственно:
– У вас тоже есть кукловод, Евгений. Он совершает движения руками и вы повторяете их, будучи слепком его страхов и вожделений. Проблема в том, что он еще хуже мельче и злее, чем вы. Это… ваша огромная трагедия!
А потом он увидел слепую, прекрасную девушку с белыми волосами, разметанными на подушке. Ту самую…
Рев встречного поезда вырвал его из сна.
Экатепек-де-Морелос был небольшим, но весьма оживленным пригородом Мехико. Почти весь состоящий из до смешного маленьких  каменных коробочков-домишек, он дремал под щедрым и безбрежным, как мексиканская душа, полуденным солнцем, вызывая сладкую зевоту одним своим видом. По узеньким улочкам (настоящих улиц здесь было не больше трех) ходили вразвалку пыльные, плохо выбритые мужчины. Знойные кареглазые красавицы сверкали лучами в жемчужных улыбках. Черными тенями чинно проплывали в толпе фигуры монахинь. Носились босые дети. Вертелись под ногами собаки и куры.
Это был другой мир. Отделенный от Америки экономической пропастью и глухой стеной взаимного непонимания.
– Ну и какой план действий на завтра? – с улыбкой, но без особого энтузиазма спросил Гроувс, когда они, прибыв в отель, расходились по своим номерам.
– Посмотрим, – ответил Евгений.
Следующим утром он отправился искать «Дом ветра».
И вновь он чувствовал себя совершенно беспомощным. Как школяр у доски, действие за действием, мучительно решающий бесконечное уравнение.
Все, что он знал – это испанское «viento», значащееся в словаре напротив слова «ветер».
Взгляд поймал вывеску игорного дома.
«Вент… вентура. Не то…»
Через какое-то время он набрел на кинотеатр и почти ликовал (хоть и знал, что преждевременно) увидев афишу американского остросюжетного фильма «Ветер».
Он полтора часа без толку проторчал в темном зале, присматриваясь то к ковбоям на экране, то к сидевшей кругом немногочисленной публике.
Очевидно было, что так просто эта игра не выигрывается. Кинотеатр не был искомым домом. И едва ли мог иметь к нему отношение.
Возвращаясь на трамвае в отель, Евгений бессознательно раз за разом повторял про себя слово «ветер» на разных языках.
В окне проплыло непохожее на другие, довольно современное деловое здание, с налепленными на фасад буквами VTR.
«Вэ-тэ-эр… Ветер…»
Евгения передернуло.
«Ветер!!! Я его нашел!»
Он выскочил из трамвая прямо на ходу и, как умалишенный, бросился к своему открытию.
Был поздний вечер, запертое учреждение пустовало. Охранник буркнул сквозь усы: «Но интьендо» и небрежным жестом велел Евгению проваливать.
– Ви-Ти-Ар? – насупился Гроувс. –  Черт, это, по-моему, Вернон Тайр энд Раббер. Шинное производство! А какое отношение это имеет к ветру?
Евгений разъяснил ему лингвистический нюанс.
– Ну все, баста! Завтра же туда! – хлопнул в ладоши Борис.
В том, что Евгений напал на верный след, в приливе азарта не сомневался никто.
Утром, едва взошло солнце, все (кроме мало посвященного Мак-Кинли) были на ногах. Искать дом по адресу не пришлось: чудо-компас запросто привел друзей в нужное место.
– Ищет только то, что мы ему укажем – никаких абстракций, – констатировал Гроувс.
Они вошли в здание. Ричард, элегантно наврав что-то дежурному, попросил предоставить ему списки сотрудников. Но получил вежливый отказ.
– Мы в любом случае не знаем его имени, –  сказал Евгений. – И ищем мы сейчас не человека, а бога. Точнее, богов!
Они несколько минут стояли на ступенях у входа, задумчиво посасывая сигареты.
«Киношные проходимцы!» – самоиронично думал Евгений.
Борис прожил в этом сумраке всю свою жизнь, и чувствовал себя, как рыба в воде. А вот для Риччи все это было пока лишь игрой.
– Гляди, че это там? – хмыкнул Борис, указав окурком в угол парковки.
– Ты о чем?
– Да вон! Этот… горшок с кустом!
Евгений заметил стилизованный под индейского идола вазон, из которого что-то росло. Вазон был раскрашен и имел вид синей обезьяньей морды, с утиным клювом, окаймленной по бокам красно-коричневыми перьями.
«Эхекатль! Ацтекский бог ветров!»
Евгений подскочил к нему, на ходу соображая, как эта штука может помочь им выследить нужного человека. Или, быть может, то, что они ищут, находится внутри?
Изучив предмет и обстановку, он понял (точнее почувствовал) что потрошить вазон, нужды нет. Рядом стоял один из четырех припаркованных перед зданием частных автомобилей. У него было треснуто боковое зеркальце. А там…
«Не бог, а боги!»
Евгений разглядел в паутине трещин три или четыре образа Эхекатля, на которого зеркало будто бы специально было обращено.
– Нашел!
– Что?
– Где?
– Он ездит в этом авто! – смело заключил Евгений, ткнув пальцем в номерной знак.
С головоломкой было покончено.
Через несколько часов, ближе к вечеру из здания, попрощавшись с кем-то, вышел хорошо одетый, полноватый мужчина, с холеными усами и зачесанной лысиной. Ничего не подозревая, сел в машину и, пыхнув дымом, стал выруливать на проезжую часть.
Евгений вдруг вспомнил, что именно этого типа он, среди прочих, видел вчера в кинотеатре. Стало быть, тогда он не ошибся – игра уже давала ему шанс! (Если эту сверхумную и очевидно живую сущность, просчитывающую его жизнь на семь ходов вперед, вообще можно было назвать игрой…)
Евгений, Гроувс и Борис на взятой напрокат машине устремились по пятам.
Вскоре они узнали, где жил интересовавший их субъект. Потом его имя (Мигель Кабрера) и должность (инженер-технолог, возглавлявший отдел в «Вернон Тайр энд Раббер»).
– Он еще и химик-любитель! Приторговывает чем-то там через вторые руки. Многогранная личность! – через некоторое время увлеченно сообщал Гроувс. – Считайте, Корбий уже у нас! Я предложу ему такие деньги, что…
Он вдруг осекся, на одно страшное мгновение допустив, что денег у него может уже не быть. Евгений подметил это.
На следующий день Гроувс в отличном костюме, без предварительного звонка (он считал, что с мексиканцами надо быть попроще) отправился с визитом к дону Кабрере.
Вернулся ни с чем.
– Он показал мне лабораторию, дал понюхать кое-какие пробирки. Но когда я заговорил про Корбий… В общем… парень –  кремень!
– Но штуковина-то там? – нетерпеливо спросил Борис.
– Да, судя по его реакции.
– В сейфе?
– Э-э…
– У него это добро в сейфе?
– Нет.
– А скляшки подписаны?
– Что?
– Ну эти… бутылки, колбы – он их все подписал?
– Да. Все.
– Тогда добудем!
Решение ограбить (хоть слово это никем ни разу не было произнесено) дона Кабреру созрело мгновенно.
Честолюбивый Гроувс предложил подкупить пару полицейских, чтобы те пришли к Кабрере «с обыском». Но этот план не выдерживал критики: связываться с представителями власти было крайне опасно, а противник наверняка готовился к подобным ситуациям.
Оставался единственный, самый простой и грубый вариант.
Всю практическую работу должен был выполнить Борис, однако ответственность за выбор добычи полностью лежала на Гроувсе. Не без облегчения Евгений услышал, что он «в деле не требуется».
По мнению Бориса, им предстоял пустяк: инженер жил совершенно один, в двухэтажном частном доме, за невысокой, беззубой каменной оградой, перелезть через которую по малярной лесенке можно было за десять секунд. Стандартный американский замок на входной двери, по его словам, открывался чуть ли ни пальцем.
Правда, идти на такое дело средь бела дня было нельзя.
Двое забулдыг, которым Гроувс платил за слежку, сообщили, что вечером пятницы Кабрера, закончив рабочий день, ненадолго заехал домой, и, как следует приодевшись, отправился ни то в казино, ни то на свидание.
Это была удача. Борис и Гроувс тут же укатили.
«Хватит с меня одного ограбления!» – думал Евгений, припоминая господина Экинджи.
Но вскоре ему сделалось скверно. Он чувствовал в себе природный дар прятаться за чужие спины и уходить от любой ответственности.
«Всегда! При любых обстоятельствах! Подлец! Ох, подле-ец!»
Чтобы успокоиться, Евгений выпил вина. Потом долго ходил по своей комнате взад-вперед, дымя сигаретой.
Девять часов. Борис и Гроувс вероятно прямо сейчас в чужом доме нарушают восьмую заповедь…
Прополз еще час. Евгений поужинал в столовой, не чувствуя вкуса.
Когда он возвращался в номер, то услышал доносившиеся из комнаты, где жил Мак-Кинли, звуки патефонной музыки. Ревущие, трубящие... Это был «Полет валькирий».
«У кого-то страсть к Вагнеру?»
Он вдруг заметил, что дверь не заперта. Приоткрыв ее, Евгений увидел, как его добрый знакомый в халате, стоя к нему спиной, совершает странные телодвижения. Он не пританцовывал… Сперва Евгений решил, что он изображает дирижера. Но Мак-Кинли просто стоял посреди комнаты, как полу оживший истукан, периодически дергаясь всем телом, и время от времени конвульсивно вскидывал руки, точно стремился поймать пустоту.
Евгений тихо затворил дверь.
Было бы неплохо поговорить с Эндрю, но он понимал, насколько сейчас не время.
«Нельзя выдергивать чужую душу из эмпирея!»
Он вернулся к себе, сел за стол и задумался.
Из коридора донеслись быстрые шаги. Распахнулась дверь, и в комнату влетели Гроувс и Борис. Оба были напуганы. Ричард прижимал ко лбу мокрую марлю, в красных разводах.
– Что? Как? – выдохнул Евгений.
– Блестяще! – рявкнул Борис.
– Мы… черт… – Гроувс не договорил и без сил повалился в кресло.
– Что? – не понял Евгений.
Гроувс молчал.
– Йод есть? – спросил Борис.
Никакого йода, конечно же, не было.
– Так, как…
– Мы его убили!
Евгений пошатнулся. Понял, что слышит это наяву.
– Убили?! Зачем?
Борис судорожно выложил из кармана на стол несколько ампул.
– Вот! Какая-то из них!
– Господи, зачем?!
– Тише!
– Этот сукин сын хотел меня сожрать!!! – проорал Гроувс, трясясь, как смертник на электрическом стуле.
История, которую услышал Евгений, даже после всего увиденного им в жизни, пробирала до костей.
Как и было задумано, Борис и Ричард, без проблем и свидетелей, перелезли через забор. Борис взломал отмычкой дверь, и очень скоро они были у цели. Искать Корбий оказалось не просто.
В какой-то момент в холле раздался стук шагов. Дон Кабрера вернулся (очевидно, пятничный вечер пошел не по плану).
Зная, что взломанная дверь, все равно, не оставляет им шансов, Борис решил не скромничать. Перед этим в спальне он нашел хозяйский револьвер и, не советуясь с Ричардом, двинулся навстречу владельцу дома, чтобы «поговорить по душам».
Но Кабрера не испугался. Глядя на Бориса и Гроувса, как затравленный волк, он что-то злобно рычал на ломаном английском и все время поминал полицию.
Ричард был в ужасе от перспектив огласки. Он стал пытаться подкупить жертву: выложил на стол специально заготовленную (Гроувс может все на свете купить, но не украсть!) пачку долларов и обещал заплатить потом втрое больше.
Хозяин даже не глядел на деньги. С ним начинало твориться что-то неладное. Жирное лицо Кабреры налилось забродившей кровью. Он опустился на диван. Ноздри жутко присвистывали, на виске вздулась змеящаяся жила.
Потом он, как им показалось, впал в некое подобие транса, и Гроувс решил, что его хватил инсульт.
– Нужно вызвать врача, – прошептал Ричард.
И в тот же миг Кабрера, с нечеловеческим, похожим на рев рыси, воплем набросился на него и вцепился зубами ему в череп.
Что происходило дальше, оба помнили довольно смутно. Это была какая-то бешенная, скачущая тварь, а не человек.
Борис всадил ему пулю между лопаток. То, что было Кабрерой, обратило к нему свой широко раскрытый, залитый розовой пеной рот, и сузившиеся, как у змеи зрачки. Борис выстрелил снова.
Оно прыгнуло на него. Борис почти минуту держал лязгавшую зубами тварь за горло, не давая себя загрызть и обтекая, капавшей из пасти слюной.
Потом оно заметалось по гостиной, круша посуду и мебель. Он стрелял. Ричард валялся в полуобмороке.
Но самое невероятное произошло дальше… После четвертой или пятой пули существо вдруг застыло, потом повернулось к Борису, с самодовольным (хоть и, по-прежнему, нечеловеческим) оскалом на багровом лице.
Борис пальнул ему в голову. На месте левого глаза вспыхнула сквозная дыра.
– Диос дель виенто! – прошелестело чудовище мертвым, шедшим словно откуда-то из кишечника голосом.
Потом оно издало новый, особенно кошмарный вой, бросилось в окно, снеся раму, пробежало несколько метров по газону и умерло.

В Перу!

– Таракан… Ч-чертов отель кишит тараканами! – лежа на кровати, хныкал Гроувс, после пятого стакана текилы. – Тупые мексикашки… Вся их стр-рана – д-долбаная выгребная яма!
– Ты мне скажи, ты знаешь, что это было такое? – спросил полушепотом Борис, страшно глядя Евгению в глаза.
Евгений искренне помотал головой.
– Это какая-то болезнь или что? Как вообще… С дыркой в башке люди не бегают! Он так ревел – ты даже представить себе не можешь… Вурдалак какой-то!
 – Я не знаю, что это.
– Надо утром рвать отсюда когти! Никто нас вроде не видел, погони не было. Тут тебе не Штаты… Но, все  равно, тикать! Я, ядрена вошь, теперь неделю спать не буду!
Гроувс, вяло ругаясь, попытался сорвать со лба громадный пластырь. Евгений помешал ему.
– Было б где на дно залечь… – растерянно вздохнул Борис, хрустнув пальцами. – И еще с этим-то!
В дверь постучали. Евгений и Борис содрогнулись, как от удара током.
Это был Мак-Кинли.
– Что… что с Ричардом? – встревоженно спросил он, поправляя очки.
– Происшествие, – пробормотал Евгений.
– Шпана… бандитос! – уточнил Борис. – Голову разбили, а так все в порядке.
– Вы уверены? Мистер Гроувс! Надо вызвать врача…
– Не надо врачей!
– А если повреждение черепа?
– Нет никаких повреждений, по лбу дали и все!
– Он не в себе!
– Выпил маленько, ясно?
– Ему нужен врач!
– Не нужно никаких врачей! – зло зарычал Борис.
– Это не вам решать, сэр!
Евгения осенило.
– Он нам не простит, если об этом узнает пресса! Можете представить заголовки газет?
Мак-Кинли насупился и захлопал глазами, сознавая щекотливость вопроса.
– Это будет катастрофа для его репутации! – продолжил напирать Евгений.
– Можно не сообщать имя… Впрочем… – Эндрю всплеснул руками, глядя на Гроувса. – В-возможно я… Да… наверно, и правда, ничего серьезного.
– Пара царапин! – буркнул Борис.
– Ладно... Но, думаю, стоит перенести Ричарда в его номер.
– Потом, потом!
Мак-Кинли обескураженно покачал головой. Он явно хотел что-то возразить, но, не найдя нужных слов, покинул комнату.
– Нянька хренова! – фыркнул Борис. – Обо мне в три года мамка так не пеклась!
Утром Борис был еще более мрачен, а вот Ричард, напротив, как-то противоестественно бодр, несмотря на свинцовую боль в голове.
– Корбий у нас – это главное! Мы оказали миру услугу, пристрелив этого чокнутого торговца ядами! Конечно, приятного для нас мало, но… Мексика ведь славится нераскрытыми убийствами! Одним больше, одним меньше…
Очевидно было, что шок напрочь вышиб из его памяти самые страшные кадры той ночи. Ни Евгений, ни Борис не стали раскрывать ему глаза.
Для перестраховки они переселились в один из отелей Мехико. Гроувс намеревался вернуться в Америку, чтобы перевести там дух и, убедившись, что мерзкая история с Кабрерой не имеет продолжения, отправиться за новым «сокровищем». Он был совершенно беспечен (или, по крайней мере, внушал это друзьям и самому себе).
Умом Евгений понимал, что вернуться в Штаты – единственно разумное решение. Но сердце чуяло, что игра не предполагает обратных ходов и долгих передышек. Они уже неслись в потоке. И этот поток должен был только ускоряться.
«Но как объяснить это Ричарду и Борису?»
Он долго думал над этим, бессонно хлопая глазами посреди ночи.
Решение новой головоломки между тем шло на удивление легко. Как это бывает волей счастливого случая.
Евгений уже составил из помеченных слов бредово-зловещую конструкцию, оказавшуюся акротелестихом:

Первый твой друг
Еще бросит в костер,
Раньше, чем ты поймешь: что,
Ужас пробьет тебе лоб.

Разум и слух
Уйдут под топор.
Бойся его, ни то
Адовый сон болот
Может залить, как рок.
Будет тащить в ничто
Армия темных вод.

«Прямо пророчество…» – грустно отметил Евгений.
Он сразу составил из начальных букв первой строфы слово «Перу». Ниже выходила некая «бамба» или «рубамба» или, может, «урубамба». Что это значит, Евгений не знал, но лингвистическим инстинктом чувствовал, что такое слово существует. По другую сторону, из последних букв получалось слово «гроб».
«Перу – понятно. Урубамба – черт его знает. Гроб – явно ничего доброго…»
Он снова стал думать, каким образом отговорить друзей от возвращения в США.
Потом сон одолел его.
Евгений очнулся, чувствуя, как пляшет под ним кровать. Услышал звон ложечки в чашке.
Он словно оказался в спальном купе, летящего по рельсам поезда.
«Что происходит?»
Вся мебель в комнате, точно объятая мощью полтергейста, ходила ходуном. Вверху качалась люстра.
«Землетрясение?!»
Накинув что-то из одежды, Евгений, не помня себя, выскочил в переполненный коридор, а оттуда на улицу.
Ричард и Борис уже были там. Земля продолжала трястись. По всему городу слышались крики, собачий лай и рев автомобильных рожков.
– Похоже, нам конец… – с каким-то непринужденным и даже ироничным ужасом промолвил Гроувс.
Через несколько минут земная дрожь пошла на убыль.
Столица продолжала слепо метаться в панике.
– А где Эндрю?! – спохватился Ричард.
Мак-Кинли все это время благополучно спал у себя в номере.
– Надо убираться отсюда к черту! От этого нигде нет спасения! – кричал Гроувс, размахивая руками. – Гребаная Мексика!
– Ты представляешь, что щас на вокзале? – мрачно спросил Борис.
– Наймем машину!
Вера Гроувса в то, что все на свете можно купить за деньги, не оправдалась. Поймать авто стало невыполнимой задачей.
Кроме того, утром выяснилось, что поезда в США с вокзала Буэнависта больше не ходят: произошедшие в окрестностях Мехико сдвиги почвы повредили пути.
Несмотря на то, что сам город и его жители практически не пострадали, на вокзале продолжал толпиться народ.
Однако в целом, жизнь постепенно возвращалась в свое русло.
Евгений кожей ощущал, как некая сила будто отрезает им пути назад. Это был вздор: никакая магия не способна контролировать поведение земли!
«Или способна? На то она и магия…»
– Нам нужно сейчас ехать в Перу! – сказал он вдруг напрямик, когда они зашли пообедать в кафе. – Я разгадал, где находится Красная тинктура!
Гроувс недоуменно скривил рот.
– Это… настолько срочно?
Евгений кивнул.
– С меня пока хватит одной латиноамериканской дыры.
– Резвый ты! – хмыкнул в адрес Евгения Борис. – Но тикать отсюда надо – это козе понятно!  Щас нам, как в драке, главное: не останавливаться. Остановимся – сразу каюк и в гроб! Сама природа, вон, знаки подает!
Гроувс помрачнел. Было очевидно, что до него все больше доходил масштаб и дурной привкус творящихся при его участии дел.
– Значит, в Перу? Н-да… Хех! Черт подери!
Он встрепенулся и округлил глаза, точно совершил внезапное потрясающее открытие.
– Этот гад чуть не отгрыз мне голову. А теперь я из-за него должен бояться тюрьмы?!
– Но убил-то его я, – скромно напомнил Борис, приобняв Гроувса за плечо. – Ты, брат, не переживай! Если повяжут, скажешь, что ты у него в гостях был. А я тебя похитил. Тебе поверят: ты личность, как никак! А я… у меня все на лбу написано!
Ричард принужденно и по-американски фальшиво расхохотался.
Он заказал кокосового молока с ромом, кивнул прошедшей мимо красотке, и взгляд его быстро наэлектризовался привычным жизнелюбием.
– Из-за всего этого бреда я чуть не забыл, как я теперь ненавижу свой дом! Окей, ребята, ничего не имею против Перу! Гуляем!
Он поднял стакан:
– Или, как говорят местные, Салюд!
– Салюд!
– Салюд!

Новый раунд

Три живых человечка, в которых обратились восковые фигурки, весело распивали ромовый коктейль в стенах сотканной из воздуха мексиканкой забегаловки, в самом начале игрового поля.
Публика не сводила с них глаз.
– Я до сих пор не могу привыкнуть! – стесненно прошептал епископ Атчерсон. – Я видел многое, но такое… Мгновенное оживление мертвой материи! Это… н-новый уровень магии, не иначе!
По лицу Рейнеке проползла ухмылка.
– Кто вам сказал, что я их оживил, святой отец? Мертвое мертво! Я просто научил этих крохотных големов в точности повторять за прототипами. А это кафе и все прочие декорации – обман вашего зрения. Что-то вроде радуги после дождя.
Публика подобострастно заворковала.
– Мне не нравится, что этот Евжений спрятался от своего долга! – с холодной брезгливостью промолвила леди Хантингтон. – Он, видимо, рассчитывает снова выкарабкаться за чужой счет?
– Ни в коем случае, – улыбнулся Рейнеке. – Он и так уже заработал кучу штрафных баллов! Сколько раз он просил других о помощи, подставляя их под удар? Такое… просто не должно сойти ему с рук!
Он перевел взор своих сквозящих глаз на полковника Гиббса:
– Ваш ход, полковник. И ваше право выбрать наказание для…
– Для всей шайки! – фыркнул тот. – Чтоб нянчиться с кем-то из этой троицы? Хах! Я слишком много бросал таких на пулеметы!
– Все военные, стоит им выпить, превращаются в садистов! – хихикнула Хантингтон в ухо своей подруге.
– Думаю, дело в другом, – услышав ее, отметил Синклер, коммерсант из Бирмингема. – Кое-кому пока что не слишком везет…
Полковник проиграл крупную сумму, дважды просчитавшись в выстраивании паутины событий.
Провоцировать поведение и поступки «фигурок», но так, чтобы те не заподозрили вмешательства, создавать хитросплетения обстоятельств, но так, чтобы все они были логически обусловлены и не нарушали взаимного развития, подвергать героев опасности, но не бросать их в жерло смерти, помогать им добиваться целей, но не безвозмездно – в этом и состояли суть и смысл игры. Простой, на первый взгляд, но в дальнейшем поражавшей своей иезуитской хитростью, безукоризненной логикой и темной, как океаническая впадина, философской глубиной.
– Прошу ни в коей мере не считать меня создателем! – пару раз не без кокетства напоминал Рейнеке. – Авторство игры принадлежит моей мамаше – она играет в это постоянно, ежесекундно, с каждым из живущих на земле. А я эм-м… кое-что подсмотрел.
– Йа, открофенно, плехо понимай э-э… хронологичний принцип, – неуверенно прервал долгое молчание барон фон Кербер. – Каким обрасом э-э…
– Каким образом то, чем они занимаются в течение дней и недель, мы здесь наблюдаем за считанные минуты? – докончила за него рыжеволосая мадам Бонно.
Рейнеке всплеснул руками.
– Боюсь, я не смогу вам это объяснить меньше, чем за сутки. Могу лишь сказать, что этот трюк не имеет ни малейшего отношения к хронокинезу. То есть, не стоит опасаться, что вы выйдете из этого дома, постарев на двадцать лет.
Публика отозвалась заинтригованным шепотом и хмыканьем.
– Но как?! Это вне моего понимания… – с рассеянной улыбкой покачал головой Портер.
– У вас дурная привычка пытаться все на свете понимать, Джордж, – вздохнул Рейнеке, вытягиваясь в кресле во весь свой значительный рост. – Вы теперь женаты, не забыли? Вы просто обязаны, превозмогая себя, начать глупеть. Или вам грозит нервное истощение, депрессия и психоз на склоне жизни…
– Смотрите, смотрите! – затараторил низкорослый биржевик, ткнув пальцем в одну из фигурок.
Полковник строил неожиданную комбинацию.
– Ч-что вы делаете? Вы же… Вы хотите расстроить логику событий?! – в испуге оскалилась леди Хантингтон.
–  Пусть так! – благосклонно кивнул Рейнеке. – Это будет вполне оправданный гром среди ясного неба, момент для которого избран о-очень удачно. И потом… чего нам теперь стесняться? Да здравствует возмездие!
На игровом поле намечалось что-то грозное и до мурашек захватывающее.

Реакция

Президент Британской Республики Стенли Вивиан изображал ученую собачку на заседании парламента под дружный хохот лордов и общин.
Патер тоже посмеивался в кресле, почесывая Кору за ухом.
– Почему я так люблю этого идиота, а Кора? Молчи, молчи… я знаю, тебе он не нравится.
Раздался сигнал. На экране радио-кинетоскопа появился папа Римский. Он пожелал Отцу Нового Мира традиционных благ и начал говорить что-то о решении коллегии кардиналов на чрезвычайной консистории, созванной по вопросу дарования апостольского благословения и полной индульгенции воинам священного легиона, прибывшим в Гвиану для спасения страны и народа от нашествия солнцепоклонников.
Патер не сильно вникал в то, что говорил папа, любуясь его не так давно пришитым кончиком носа. Это была глупейшая история. Во время последней встречи с главой Ватикана, сидевшую у него на руках Кору дико напугали вспышки фотоаппаратов. Как у нее всегда бывало, страх моментально перешел в бешенство и чувство голода. Химера прыгнула на папу и вцепилась ему зубами в нос. К счастью, нос удалось спасти, а виноватых фотокорреспондентов навсегда отлучили от цивилизации.
Патеру надоело слушать. Он вежливо поблагодарил папу и выключил связь.
Он нажал кнопку, и вся комната наполнилась розоватым паром, насыщающим мозг яркими образами. Эти образы не раз помогали ему в принятии важнейших внутри и внешнеполитических решений.
Коре химиопроцедура тоже нравилась, правда лишь благодаря запаху пара.
– Друзья мои, поверьте, я знаю, что говорю! – разгоряченно восклицал Патер на заседании Ближнего круга. – Есть только один верный путь спасти живой мир от истребления человеком. Массовое впадение в вегетарианство остается утопией, так как добиться сознательности в головах  миллионов и миллионов наших дорогих цыплят не представляется возможным. Но! Есть выход. Я просто поражаюсь, насколько мы все, включая меня самого, были слепы, принимая замшелое, давно утратившее целесообразность табу за непреложный закон природы. Древние люди отучались ходить голыми, чтобы избавляться от фривольных мыслей, угрожающих их общественному строю (как можно убить мамонта, имея в голове совсем другой предмет вожделений?) Древние люди отказались от каннибализма с той же целью, поскольку сами, как вид, составляли на планете уязвимое меньшинство. Теперь эти времена миновали. Нас больше, чем когда либо! Мы победили свое благоговение перед звездой смерти, продемонстрировав ей и самим себе свою полную независимость! Теперь…
К нему приблизился секретарь и что-то шепнул на ухо.
– Теперь, – отмахнувшись, продолжал Патер. – мы должны понять, что еда – это то, что можно и полезно употреблять в пищу. Сжигать умерших в печах и зарывать их в землю – преступное расточительство, о чем не могли не знать наши предки во времена массового голода. Но подлая мораль всячески выбивала у них из-под ног практическое обоснование этой спасительной меры.
– Сир… – хмуро промолвил секретарь.
– Как вы все знаете, после Мировой войны, сформировавшей основы и устои мира, в котором мы жили до недавних пор…
– Сир!
– Да, дорогой друг! – зло натянув улыбку, ответил Патер.
Секретарь передал ему срочное донесение из Гвианы.
– Я ничего в этом не смыслю! Передайте главнокомандующему!
– Войска не могут сражаться в шлемах с солнцезащитными козырьками. На улицах Эльдорадо их обстреливают с крыш. Они лишены возможности видеть врага. Поддержка с воздуха также недоступна, поскольку пилотам запрещено летать в светлое время…
– И что я могу сделать?! – раздраженно воскликнул Патер. – К военным, все вопросы к военным, друг мой! Все, что касается крови и смерти живых созданий, меня глубоко удручает!
В его глазах проступили слезы.
– Они настоятельно просят вас…
– Уйдите! – заорал Патер и, взмахнув руками, выбежал из зала.
Через полчаса он рассеянно почесывал шерстку Коры.
– Они убьют меня! – дрожащим голосом шептала Кора, у которой вновь случился приступ депрессии. – Они меня ненавидят!
– Тебя все любят, Кора, – глядя куда-то в пустоту говорил Патер. – Особенно дети. Ты же знаешь. Новое поколение гораздо разумнее… Даже я не ожидал, что они так быстро и глубоко проникнутся моими идеалами.
– Они должны страдать! За мою сломанную жизнь! Пусть сожрут друг друга! – мстительно прошипела Кора, оскалив тонкие клычки.
– Пусть… Я не могу возвести воюющую армию в ранг неприкосновенной структуры, позволив им не носить козырьки. Это может стать началом конца. Бо-оже… Видимо, придется рассмотреть вариант с химической бомбой…

Под облаками

Евгений очнулся в полутемной каюте. Сон был прекрасен. Прекрасен настолько, что по пробуждении он чуть ни взвыл, вспомнив, кто он теперь, где, куда и зачем направляется.
Потом в голову влезла дурацкая песенка – этот народный хит, который в Мексике (да и не только) бренчал на каждом шагу, в том числе и на палубе парохода «Акапулько-Лима».
Что-то про тараканчика, у которого нету ног.
«Ля кукарача, ля кукарача…»
Евгений давно понял, что гениальными являются не самые красивые и уж точно не самые глубокие песни. А те, чей прилипчивый, как пиявка мотив годами не дает заснуть миллионам несчастных людей.
«…тран-та-тара-тара-та! А мексиканцы – фрукты те еще…» – подумал он, глядя в потолок и слушая мерный стук капель в умывальнике. – «Неотесанные, ленивые, законов не чтят, поют про каких-то тараканов… Но ведь ни под какой флаг их не заманишь! Никакой дьявольской идеей не совратишь! Деньгами разве что… Господи, какой бесценный дар – родиться свободным!»
Ранним пасмурным утром, так и не заснув, Евгений вышел на палубу. Увидел сквозь дымку, стоящий на крутом берегу, приземистый и какой-то даже трогательный в своей пестрой туземной простоте, город.
Вдоль побережья покачивались на волнах рыболовные лодки и баркасы. Низко кружили чайки.
– Можно писать картину! – усмехнулся поджарый старик, делавший на палубе утреннюю гимнастику. – О, Лима…
Очевидно было, что в стране с такой столицей могут жить только очень тихие, мудрые и безразличные ко всему великому люди.
Через четверть часа корабль стал прерывисто реветь, и палубу начали заполнять, готовящиеся ко сходу на берег пассажиры.
Вайпер издали разглядывал Евгения, жадно втягивая ноздрями освежающий бриз. Он ненавидел его. Ненавидел с какой-то особой пронзительной ясностью.
В ледяном царстве бесчувственной, свирепой логики, заменявшем Вайперу душу, Евгений был не просто добычей. О нет! Это был гнусный полу аморфный паразит, присасывающийся то к одному, то к другому двуногому насекомому, ради своего спасения. Вайпер не питал ничего, кроме равнодушного презрения к тем тварям, которые, по крайней мере, способны выживать своими силами. Будь они тупыми животными вроде Бориса или даже богатыми, избалованными гаденышами, такими как Гроувс. Но этот…
«Так сильно ненавидеть можно лишь того, кто полностью противоположен тебе во всех своих проявлениях», – мог бы подумать Вайпер, если б имел склонность к самоанализу.
– Спасибо за честь и доверие, добрый мистер Рейнеке! – скрежетнув зубами, мысленно произнес он. – Но я сам решу: кто, когда и как его прикончит!
Он вспомнил о своей мечте: получить в награду за безупречно исполненную миссию человеческие эмоции. Между двумя соблазнами намечалась серьезная борьба…
Тянулись последние минуты плаванья. Корабль заходил в гавань.
Евгений, Гроувс, Борис и Мак-Кинли по-разному оценили город.
Евгению казалось, что вся перуанская столица не более, чем вынужденная дань веку каменного строительства, в стране где сам бог (Инти, или как его там?) велел не строить ничего, кроме уютных шалашей из палок и пальмовых листьев. Лима напоминала ему индейскую девушку, нашедшую в джунглях ветхое, заношенное испанское платье, и из любопытства его примерившую.
Гроувс небрежно критиковал инфраструктуру, прикидывал размер инвестиций, которые могли бы спасти город от векового прозябания. При этом взгляд его то и дело цеплялся к автомобилям и длинным ногам.
Борис держал свои размышления при себе и лишь иногда ронял загадочные фразы вроде: «Тоже ж мне… И живут ведь… Все в белых штанах…»
(Страсть местных к белым одеждам, и правда, впечатляла).
Мак-Кинли был в восторге. Говорил про особую энергетику экваториальной зоны, восхищался спокойствием и тишиной малолюдных улиц и жалел, что не сможет переехать сюда со своей ныне покойной супругой.
Вечером, сидя в вестибюле отеля, друзья обсуждали дальнейшие планы. Им предстояло добраться до Урубамбы, священной долины инков, расположенной в Андах. Где-то там не так давно были обнаружены знаменитые развалины древнего города Мачу-Пикчу.
Евгений между тем нащупал в своем сумасшедшем стихотворении еще одно слово: «доктор». Если читать с последней строки снизу вверх:

Первый твой друГ
Еще бросит в костеР,
Раньше, чем ты поймешь: чтО,
Ужас пробьет тебе лоБ.

Разум и слух
Уйдут под топоР.
Бойся его, ни тО
Адовый сон болоТ
Может залить, как роК.
Будет тащить в ничтО
Армия темных воД.

А если прочитать тем же манером слово «гроб», то входило «борг» (вероятно, фамилия).
Оставалось неясным лишь значение буквы «х», вклинившейся посредине. Может, это был инициал?
– Когда мы попадем в Куско, надо будет найти опытного проводника из местных, – говорил Ричард. – Что-то мне подсказывает, легкая прогулка нам не грозит.
Поход в неведомые Анды, к местам, которые были открыты учеными всего двадцать лет назад, будоражил и страшил.
Евгений никогда прежде не бывал в горах и знал лишь то, что, чем выше, тем холоднее. Про какой-либо транспорт и привычные бытовые удобства, похоже, следовало забыть.
– Я отправлюсь с вами! – решительно заявил Мак-Кинли. – Вы имеете полное право не раскрывать мне целей, но… Ричард, я не могу избавиться от чувства ответственности за вашу жизнь!
– Взаимно, старина! – улыбнулся Гроувс. – Именно по этой причине я оставляю вас здесь! В кино такие, как вы всегда умирают от жажды или от болезни, и перед смертью закатывают трогательный монолог, от которого рыдает весь зал. А потом их хоронят в песке…
– И тем не менее.
– Мне вас уволить, чтобы вам стало легче? Вы не нужны нам в этом походе, Мак. И лично мне даром не нужны ваши возможные страдания и смерть. Вы останетесь здесь, идет?
Ричард выпил вина, и потому говорил столь развязно. Евгений не мог не изумляться этому начальственному дару, одновременно унижать и ласкать нижестоящих.
– Ричард…
– Я вам запрещаю!
Мак-Кинли покорно вздохнул и пожал плечами.
– Но мы же не знаем, так ли это опасно! – возразил Евгений, едва ли не инстинктивно желая поддержать Мак-Кинли. – Быть может, в этих местах уже проложены безопасные маршруты для туристов?
– В самом деле, Ричард!
– Хорошо! Мы это решим, когда прибудем в Куско, – отмахнулся Гроувс.
На нанятом в столице дорогом, надежном авто (Гроувс, по-прежнему, раздавал деньги и выписывал чеки с царственной легкостью) они добрались до Куско: симпатичного городка, лежащего в прохладных объятиях гор.
За пару дней нашли проводника. Им оказался веселый паренек семнадцати лет, с черными, как кофейные зерна, сверкающими глазами и белозубой улыбкой.
– Меня зовут Фернандо! Мои знания и опыт к вашим услугам, уважаемые господа!
Когда Фернандо спросили, где он так хорошо выучил английский, оказалось, что в его багаже еще два иностранных языка.
«Пора перестать мнить себя лингвистом…» – уязвленно подумал Евгений.
– Сперва мы доберемся до деревни Ольянтайтамбо, это меньше суток пешком, – рассказывал паренек. – Я бы предложил вам арендовать у Хосе мулов: путь довольно утомительный. Не скажу, что опасный – по крайней мере, в хорошую погоду бояться нечего. Даже такие неопытные путешественники, как вы, справятся с этим без особых проблем. Насчет мулов не тревожьтесь: наши звери приучены к местности и вас не подведут. Вторая часть пути будет сложнее…
Евгений был в компании единственным, кто ни разу в жизни не ездил верхом. Видимо, поэтому первые часы, проведенные на спине нелепого полуконя-полуосла стоили ему больших волнений. Едва горная дорога начинала подниматься или уходила в крутой спуск, Евгению чудилось, что «скакун» вот-вот споткнется, испугается или просто задурит. Ощущать под собой уязвимое, слабое тело животного на тонких ногах, от которого зависит твоя жизнь, было непривычно до дрожи.
Впрочем, Евгений помнил, каково ему было первый раз в жизни ехать в автомобиле. Тогда ему казалось, что они летят с непозволительной скоростью, что колеса вот-вот оторвутся или водитель крутанет руль не туда.
А между тем и мул, и шофер, спокойно выполняли привычную работу.
Маленький караван медленно двигался по неприветливой местности андского предгорья.
Влажные, райски-богатые кущи, с пальмами, лианами, папоротниками и папайей, оставались где-то внизу.
Кругом, похожие на окаменелые штормовые волны, дыбились, норовя налезть друг на друга, меньшие братья настоящих гор. Песчано-бежевые, с пологими лысеющими склонами, выше поросшие чахлым кустарником и тощими, как жерди, деревьями, с жесткой, косматой листвой. Кое-где в их путанице проглядывали пурпурные орхидеи (или что-то сильно на них похожее?) Попадались приземистые, разлапые монстры, под названием «полилепис».
Аскетичная, жухлая, выжженная солнцем растительность, чуть украшенная россыпями фиолетового вереска. Резкие выступы рыжеватых скал. Ухабистая, змеящаяся неведомо куда, тропа, с торчащими тут и там острыми камнями, по которым мулы непринужденно стучали копытами, как по ровной дороге.
Небо в пухлых облаках медленно текло над вершинами гор, стараясь не распороть о них свою рыхлую плоть. Где-то вдалеке тучи, словно не выдержав собственной массы, сваливались на вершины, окутывая их белой, вязкой шалью туманов.
Что-то черное сорвалось с утеса – над головой грозной тенью пронесся пернатый демон.
– Кондор! – объявил Фернандо. – Самая большая хищная птица в мире!
– Больше орла? – недоверчиво спросил Борис.
– Ну да.
– И филина?
– Конечно. Его размах крыльев почти вдвое превышает человеческий рост.
– Елки-палки, ниче се! А утащить человека может?
Фернандо рассмеялся, приняв это за шутку.
Евгений в который раз подивился избирательности познаний своего друга.
«И ведь как-то же он освоил чужой язык, смог открыть в Америке собственное дело… Каким образом?!»
Борис сдвинул на затылок панаму и стал время от времени пристально поглядывать в небо.
Несколько раз друзья видели белых длинношеих существ, пасущихся, там, где скудная трава росла погуще. Евгений сперва думал, что это ламы, но это оказались альпаки – необычные, одетые в роскошную шерсть, создания, в полной мере заменявшие местным жителям овец.
«Можно ли сказать, что я прожил несчастливую жизнь?» – подумал вдруг Евгений.
Еще недавно он бы с уверенностью ответил себе: «да». Но сейчас…
«Какая разница, что меня ждет впереди? Я уже увидел и познал слишком много!»
Он обвел фантастический пейзаж свежим взглядом и ощутил подступающий к сердцу восторг.
«Какая разница, чем все кончится – я уже на вершине мироздания! Если бы кто-то десять лет назад сказал мне, где я окажусь… Господи! А ведь ничего бы этого не было, не пойди прахом моя прежняя жизнь! (Воистину, да здравствует семнадцатый год!) Кто знает… Может, точно так же я возблагодарю судьбу и за повторный свой крах?»
– Он обречен! – весело вякнул Фернандо.
Евгений вздрогнул. Понял, что не ослышался.
«О ком речь?!»
– Что-что? – переспросил Гроувс.
– Этот малыш погибнет.
Фернандо кивнул на молоденький рахитичный бук, растущий на самом краю обрыва, и чем-то похожий на нерешительного самоубийцу в шаге от бездны.
– А если нет, то это будет хороший путевой ориентир! Когда вырастет.
Мимолетный шок прошел. Евгений вдруг понял, в какой безнадежный фарш превращена его нервная система.
Ехавший позади Мак-Кинли (Гроувс-таки, уступил его воле, взяв его в поход) щелкнул портативным фотоаппаратом.
– Это деревце как будто жаждет жить на стыке миров! – восхищенно отметил он.
Когда ночь разлила в воздухе первые капли сумрака, вдали робко засияли огоньки Ольянтайтамбо.
Поселение на месте разрушенного конкистадорами древнего города (на осмотр его великолепных руин, увы, не было уже ни сил, ни времени) само по себе оказалось весьма интересным уголком.
Местные жители – индейцы Кечуа хорошо знали Фернандо и радушно приняли всех незваных гостей. Носатые мужчины в мохнатых, узорчатых, похожих на диванные пледы, пончо. Скуластые женщины, на головах которых было что-то весьма напоминающее миски с едой (кечуанская разновидность дамских шляпок). Первые отдыхали после дневных пастушьих забот. Вторые нянчили детей, пряли шерсть и готовили ужин в закопченных котлах. Воздух устилал аппетитно-едкий дым. В загонах неприятно похрюкивали, разя скверным запахом, альпаки. Где-то меланхолично насвистывала индейская флейта.
Было решено остановиться на ночь у местного «богача», доброго приятеля Фернандо, имевшего в доме пару свободных комнат.
Перед сном индейцы устроили в честь прибывших небольшой пир и, не без расчета на щедрость гостей, показали кое-что из музыкальных и танцевальных традиций племени.
– Надо было родиться здесь! – полушутя говорил Гроувс. – Черт возьми, что за жизнь! Ни денег, ни имущества, ни проблем! Только горы! Правда, эти лохматые твари мне не по душе.
Безумная, проникновенная, словно сотканная из горных ветров, мелодия уносила в царство духов ночи.
– М-да, вот ведь… – неопределенно пробурчал Борис.
Евгений вдруг понял, что его друг просто не верит в реальность этого настолько большого и настолько богатого и разноликого мира. Не повези ему в прошлом, он бы точно так же не верил и в реальность Америки и считал бы пупом земли свой родной губернский городишко.
«А верю ли я?» – задался Евгений лукавым вопросом.
Хозяин дома, с хитрой улыбкой, протянул им большую деревянную чашу, наполненную полупрозрачной, мутновато-белой жидкостью.
– О-о, это здорово! Выпейте! – крикнул Фернандо.
Евгений, Ричард, Борис и Мак-Кинли по очереди пригубили таинственный напиток.
«Да-а, тут легко сойти с ума!» – продолжал размышлять Евгений. – «Реально ли это место? Или, может, реально только оно и ничто больше?»
Воспоминания о прошлом и, в особенности, о родной стране вдруг показались ему настолько дикими, пустыми и невсамомделешними, что он едва подавил смех.
Он изумленно перебирал в мыслях пыльные черепки былого. Когда был студентом и писал стихи для сатирического журнала… Журнал назывался «Задира». Бесконечно долгие московские зимы. Когда встречался с друзьями и лелеял любовь к одной обворожительной поэтессе…
«Где она теперь? Жива ли? Ей, кажется, было пророчество, что она проживет долгую, счастливую жизнь…»
В какой-то миг Евгений испытал странную разобщенность мира вокруг. И даже самого себя. Она ощущалась физически. Своей жизнью жили его голова, руки и ноги. Своей жизнью жил этот прекрасный вечер. Эти добрые индейцы и их дурацкие альпаки. Совершенно обособленно жила эта чудесная, невесомо-фантастическая, потусторонняя музыка, которую они выдували через свои свирели, флейты, тарки…
«Или как вообще называются эти волшебные приспособления?!»
Евгений запрокинул голову и увидел звезды. Подивился, как быстро сошли с неба, еще недавно устилавшие его, облака… Звезд было множество. Огромные, дрожащие, точно преисполненные пульсирующей жизни. Застывший ураган светил!
И какими-то совсем уж не такими, как прежде, представились ему смеющийся у костра Гроувс и болтающий о чем-то с Фернандо Борис.
– Черт, я же пьян! – констатировал Евгений. – Вот зелье…
Потом он куда-то ходил, чувствовал, как пятилетний малыш дергает его за штанину… Хотел что-то объяснить этому малышу, но испугался, что его язык тоже вот-вот заживет собственной жизнью.
Прилег на какой-то коврик и в изнеможении закрыл глаза…
Индеец в расписном пледе, но без головы и оживший скелет бежали наперегонки по горам, отбиваясь от полчищ мелких, светящихся тварей. Словно акробаты куда-то прыгали, падали в бездну и вновь продолжали свой бессмысленно-яростный бег. Из ущелья, навстречу им выросла  громадная человеческая морда, с чокнутой зубастой улыбкой, и в цилиндре, из которого, как из пароходной трубы, валил густой черный дым…
Евгений очнулся. Понял, что все это время был в двух шагах от друзей.
– Видите эту звезду? – сказал ему Мак-Кинли, сверкнув зрачками в небо.
Он вдруг показался Евгению непривычно серьезным и даже суровым.
– Их много… – промямлил Евгений, растворяя рот в дурацкой улыбке. – А х-хотя… д-да – вижу!
Мак-Кинли ласково улыбнулся, опустив взор на Евгения.
– Эта звезда называется Ценок-эбет! Что в переводе с тремсийского означает «любимая сестра». Вы не слышали эту историю?
– Нет, – честно ответил Евгений.
– В царстве Шерму-ыт на территории современной Персии четыре тысячи лет тому назад юный принц безнадежно влюбился в девушку, которая и так ему принадлежала. Однако он сознавал, что девушка нужна ему совершенно в ином качестве. Он хотел сделать ее своей сестрой. Открытой, близкой сердцу и, в то же время, абсолютно недостижимой для плоти. И знаете, что он сделал?
– Что?
– Он подкараулил ее в саду, когда никто не видел. Повалил на землю и задушил.
– Зачем? – расстроился Евгений.
– Только так она могла по-настоящему стать его сестрой. А он ее братом. Понимаете?
– Н-нет. Хм! Жестокая легенда…
– И в честь нее была названа эта звезда.
Евгений хотел что-то для себя прояснить, но забылся. Потом, придя в себя, увидел Гроувса, воодушевленно разглядывающего недра вселенной.
– Никакой реальности нет! Мы не обязаны постигать то, что лжет нам каждый миг нашего бытия! Бытие – иллюзия! – распалялся Мак-Кинли. – Мы все, если угодно, герои идиотского романа, который пишет сумасшедший! Бытие и небытие не противостоят друг-другу, поскольку их обоих нет, как сущностей. Бытие отсутствует субъективно, а небытие – объективно. Мир есть только в тебе, Ричард! В тебе и во мне (потому что я сейчас составная часть твоего якобы мира)! И все тебе подвластно! В сущности, ты и есть Господь Бог!
– Так я или, все-таки, ты? – смеялся Ричард.
– Ты!
Сквозь накатывающий бред Евгению вспомнилось, что существует целое философское учение на эту соблазнительную тему. Солипсизм.
«Кажется, об этом писал Христиан Вольф…»
– Дотянись!
– Ты что…
– Просто вытяни руку и дотянись до звезды! – по-учительски грозно требовал Мак-Кинли. – Возьми ее!
Гроувс нерешительно вытянул руку и вдруг, не веря своим глазам, достал с неба крохотную блестку, которая все это время нагло притворялась огромной звездой в миллиардах миль от них.
Звезда, как ледяной светлячок, беззащитно сияла на ладони Ричарда.
Потом опять слух затопила индейская чудо-музыка. И вновь куда-то бежали горящие безголовые скелеты в цветных пончо, спасаясь от огромной головы. Без начала и без конца. До звезд уже не было никакого дела…

Пропасть

Евгений, кряхтя, привстал на четвереньки, чувствуя себя глубоко больным, постаревшим за ночь лет на сорок, полу-идиотом. Обнаружил, что спал одетый.
Ледяная вода и растирание ушей кое-как вдохнули в него жизнь.
Все, что он помнил, включая разговор с Мак-Кинли, выглядело явным и довольно гадким бредом (возможно, целиком разыгравшимся в его мозгу). Оставалось лишь надеяться, что все было именно так, и память ничего не утаила от него из соображений приличия.
Друзей, судя по их взглядам, тяготила та же мысль. Лишь Фернандо был, как обычно, бодр.
К полудню караван снова тронулся в путь.
Сквозь рваные облака беспечно подмигивало игривое солнце. Парили кондоры. Внизу расстилалось безбрежными волнами лоскутное одеяло из леса, трав и песков, уходящее в дымчатую даль, к далекой гряде, накрытых белоснежными шапками, великанов-гор.
Воздух был девственно свеж. Налетавший резкими порывами холодный ветер слезил глаза и норовил сорвать с головы шляпу, дабы та унеслась вслед за кондорами.
– Надо поскорее добраться до Куэва-де-ла-Серпьентес, – сказал вдруг Фернандо. – Это пещера.
Он указал на восток.
– Вон, видите?
Евгений не увидел ничего, кроме каких-то невзрачных свинцово-серых тучек, выползших из-за гор.
– Пещера отсюда в четырех милях, там можно будет переждать непогоду. Предупреждаю, внутри водятся змеи, так что лучше смотреть под ноги и не присаживаться!
Они ускорились, насколько это могла позволить осторожность.
Еще какое-то время близящаяся гроза ничем не напоминала о себе, кроме участившихся ветреных порывов.
– А я бы так лучше под дождичком постоял, чем с гадюками во тьме сидеть! – прокряхтел Борис.
– Гроза в горах страшнее, чем в поле, – строго возразил Фернандо. – Во-первых, ливень здесь – это сплошная стена дождя. Страшный ветер, потоки воды… Даже пешком передвигаться нельзя, не то что верхом. А во-вторых, молнии будут бить в скальные породы. Не только молния, но даже просто гром может вызвать обвал!
Евгений ощутил, что начинает мерзнуть. Причем изнутри. Как это было, когда под ним в Мехико плясала земля.
«Н-да-с… Хорошенькое приключенице!»
Гроза шла им наперерез. Очень скоро стало ясно, что успеть добраться до пещеры можно только вскачь (на что никто из них никогда бы не решился).
Евгений видел, как ползущая по земле тень неумолимо застилает прекрасный ландшафт.
Пощечины ветра уже беспрерывно хлестали по лицу. Трепали за космы кусты и тщедушные деревья. На востоке перекатывался гром.
Сомбреро Гроувса улетело вслед за шляпой Мак-Кинли.
– Не нравится мне все это! – с очевидным запозданием проворчал Борис.
– Мы не успеем! – крикнул Ричард, прикрывая рукой глаза. – Надо остановиться и…
«И что?»
Евгений окинул взглядом крутой, напоминающий покатый, морщинистый лоб, неприютный склон, тщетно ища нору, в которую можно было бы забиться. Камни, бурьян, кустарник… Скалы и пропасть с другой стороны.
– Да, придется… устроить привал! – растерянно согласился Фернандо.
И тут же оборвал себя:
– Давайте вернемся немного назад! Там было местечко получше! Метров пятьсот отсюда!
– Попали… – прошипел Борис.
Евгений также прекрасно знал, что идти им некуда, что поводырь просто импровизирует на ходу.
«Куда ты нас ведешь, черт тебя дери?!» – зло думал он. – «Глупое дитя!»
В лицо брызнула водяная пыль: прелюдия перед великим действом.
В следующий миг громадная когтистая молния, распоров небеса, ударила в дальний выступ скалы. И вместе с громом, почти мгновенно на друзей рухнул настоящий водопад.
В испуге заревели мулы.
– Куда?! – крикнул Евгений.
– Не знаю! – едва донесся, захлебывающийся голос Фернандо. – Все! Никуда! Пережидаем здесь!
Они спешились. Кругом не к чему было даже привязать скотину.
Новый раскат.
Косой слепяще-оглушающий ливень и чудовищный ветер превратили их в беспомощных муравьев.
Евгений сел на землю и обхватил руками колени. Шок и страх сковали его волю.
– Адо ожить ула! – донеслось до его слуха.
– Что?! – взвизгнул Гроувс.
– Надо стреножить мулов! – орал Фернандо.
«Да пропади они пропадом, твои мулы!» – мысленно огрызнулся Евгений.
Он сидел посреди стихии, чувствуя, что вода (и бегущая мощным потоком по земле, и лупящая картечью с неба) вот-вот подхватит его и, как сломанную ветку, потащит навстречу смерти. Больше всего страшила неизвестность: он не видел ничего!
Прямо над головой тротиловой бомбой разорвался гром. Что-то сильно ударило Евгения в плечо. Он слышал истошные крики мулов и беспокойное шлепанье копыт.
«Да убирайтесь вы, чертовы ишаки! Прочь отсюда!»
Затем его достиг новый вопль. Вопль человека. Сквозь поредевшую на пару мгновений пелену дождя Евгений разглядел валящуюся вниз с обрыва тушу мула, а вместе с ним…
– Аюда! Аюдаме! Помогите!
Это был Фернандо.
Лишь спустя долю минуты Евгений в полной мере осознал, что происходит.
Он привстал на ноги. Сгибаясь, кое-как, почти на четвереньках, стал пробираться к попавшему в беду товарищу.
– У-у тварь, руку отдавила! – выл Борис, который ничего еще не понял.
– Фернандо! Фернандо! – орали наперебой Гроувс и Мак-Кинли.
Они оба тянули к нему руки, но не могли достать. Фернандо висел двумя метрами ниже, цепляясь за каменный выступ.
– Черт! – выпалил Евгений, оценив всю безнадежность положения.
Он вдруг понял, как все обстояло на самом деле.
«Это ведь не он нас… Господи! Это мы, четверо взрослых, потащили мальчишку в горы! Мы! Мы!!!»
Он знал, что никогда не рискнет сползти вниз, навстречу бездне даже на полметра. Просто склониться над нею – и то, было выше его сил.
Промелькнули бредовые идеи: добыть где-то палку, найти веревку или еще что-нибудь подлинней…
И подлое соображение.
Евгений не посмел мысленно озвучить его. Это была не мысль, а скорее даже тень мысли. Но звучала она так:
«Если никто к нему не лезет, то почему должен я?»
Новый взрыв грома и ревущий водопад избавили его от мук и сомнений. Он снова сжался в бездумный, дрожащий комок.
Когда ливень проредился, выступ, на котором висел Фернандо, был гол, как череп. Внизу царила мгла. Никакого Фернандо больше не было!
Евгений поднялся на ноги. Машинально побрел туда, где сидел несколько минут назад. Оступился, ушиб колено, ободрал костяшки пальцев.
Потом он сидел, прижавшись спиной к валуну, игнорируя тупые расспросы Бориса:
– Че случилось-то? Ты че оглох?!
Он вдруг вспомнил, как этой ночью, в апофеозе бреда страстно молил Фернандо одарить его на память звездой, настаивая, что «ее можно достать с небес – я сам видел!»
Фернандо смеялся, а потом, все-таки, «исполнил» просьбу, дав ему вместо звезды монету в один перуанский соль. Евгений попросил его о помощи!
«Нет… Не может быть. Это же не считается… Какого черта?! Это нельзя назвать настоящей просьбой!»
Из-за бегущих по лицу капель, Евгений не знал, плачет он или нет. Кроме как плакать и проклинать весь мир и самого себя, теперь уже ничего не оставалось.

Кости

Евгению казалось бесконечно странным, неправильным, противоестественным то, что по окончании грозы, нужно было, как ни в чем не бывало, вновь отправляться путь.
Они с минуту размышляли, каким образом можно похоронить, точнее, почтить память человека, упавшего в пропасть. Лучшей идеи, чем постоять немного, склонив головы, перед обрывом, никому на ум не пришло.
Обыденно вертя в руках карту, устало обсуждая маршруты и ведя под уздцы единственного, груженого поклажей мула (который отчего-то не угнался за собратьями) друзья шли через горы, в поисках заветной долины.
Дорога между тем становилась все круче. Безобразными нерукотворными каменными ступенями, она почти неуклонно уводила вверх.
Не без труда и риска взойдя на каменистую возвышенность, путники впервые за несколько часов смогли окинуть новым взглядом величественную панораму Анд.
Евгений зажмурил глаза. Чуть не утратил чувство равновесия.
Сквозь бьющий в лицо ветер и нестерпимо яркий, щекочущий зрачки свет, ему, точно мираж в летнем мареве, открылся чарующий горный оазис. Настоящий Эдем средь выцветших громад. Одетый в обильную, поистине тропическую зелень, с укутанной в облака вершиной и бегущими от ледников по многочисленным склонам и кручам реками и речушками, он походил на сказочный замок: вместилище самых добрых и чистых духов природы.
Никто, однако, не присвистнул, не стал ухмыляться или остроумно философствовать. Тень смерти лежала на всех.
– Пойдем туда завтра? – сказал Гроувс. – Скоро уже вечер.
– Э-э ё… Да, завтра, – согласился Борис.
Они заночевали в небольшой ложбинке. Перед сном долго, почти не разговаривая, смотрели в потрескивающий костер. Потом всю ночь, по очереди стерегли его, не без страха слыша какой-то пронзительный рев далеко во тьме. Ричард считал, что это пума.
К семи утра все уже были на ногах. Теперь, когда цель стала осязаемо близка, можно было положиться на чудо-компас.
Оазис вблизи едва ли не превзошел первые впечатления. Странники шли по залитым солнцем высокогорным пастбищам, любуясь необычайно яркими, словно покрытыми сочно-зеленым бархатом склонами, чей живописный ступенчатый рельеф смутно напоминал трибуны Колизея.
 Над головой пролетали фантастические черно-алые птицы, с огненными хохолками. Евгений дорого бы дал, чтоб узнать их название. (Стоило ему подумать об этом, как мысль о пережитом вновь обожгла душу).
«Теперь уж не спросишь…»
Миновав кустистые, низкорослые дебри, друзья набрели на крохотное индейское поселение.
Евгений сперва подумал, что местные предпочитают европейскую одежду. Но приблизившись, понял, что деревня заброшена, а ее временные гости – русоволосые мужчины, болтающие ни то на шведском, ни то на норвежском языке.
Они наткнулись на лагерь исследовательской экспедиции!
– Добрый день! Олаф Ларсен, – заговорил по-английски рослый, голубоглазый бородач, крепко стиснув руку каждому пришельцу. – Вы туристы? Заблудились?
Когда Евгений, нехотя, описал цель похода: найти некоего доктора Борга, господин Ларсен изумленно вытянул лицо.
– Доктора Торборга?
«Доктор Борг… ДокТОРборг!», – прикинул Евгений. – «Торборг?»
– Да, именно так!
– Ну так мы сами его ищем! Я его коллега. Надеюсь, что не бывший, хотя… все в руках божьих. Он пропал со своей экспедицией четыре месяца назад. Вы, вероятно, журналисты?
Евгений многозначительно пожал плечами, радуясь, что легенду сочинили за него.
– Ассошиэйтед Пресс, – поддакнул Гроувс.
– В таком случае вы знаете, что Гюстав Торборг проводил раскопки в нижней части древнего города. По нашим сведеньям, там могут находиться массовые захоронения принесенных в жертву жриц Солнца. Я сам намеревался отправиться с ним, но не смог из-за травмы ноги. Теперь в составе поисково-спасательной экспедиции иду по следам старого друга.
Ларсен с горечью почесал бороду.
– Да-а… Кто бы мог тогда предположить… Гюстав сторонник теории Бингема, считает, что Мачу-Пикчу и затерянная столица Вилькабамба – одно и то же место. Не скажу, что я полностью на его стороне. Он просто влюбился в эту чертову нео-инкскую загадку… Тфу! Проклятая неизвестность…
Он хмуро достал из кармана глиняную трубку и раскурил. Потом спросил, как дела в Америке, и так ли бедствует разоренный кризисом Нью-Йорк.
Мимолетный страх, что кто-то спросит у них журналистские удостоверения, миновал. Зато Евгений вдруг понял, что от этой компании им уже не отделаться. Неожиданная встреча ставила под угрозу все предприятие.
– У вас есть какие-то сведенья, где он может находиться? – спросил Ларсен.
Евгений всплеснул руками:
– Только предположения.
– Хорошо.
– Н-но… если позволите, я не стану их раскрывать. Знаете… Нам бы не хотелось ввести вас в заблуждение.
– Э-э…
– Это только слова. Все, что мы знаем – это просто слухи из уст местных жителей.
– Хм! Но что произошло с ним, с его людьми, они сказали? Они живы или нет?
– Мы не знаем.
– Но, по крайней мере, вам же сообщили, где они могут быть? Какие-то топонимы или направления? Вы ориентируетесь в картах? Можете поделиться с нами тем, что знаете?
Евгений помотал головой.
– То есть?
Друзья почувствовали, как парусник их лжи начинает опасно лавировать меж водных скал.
– Всего доброго! – выпалил вдруг Ричард. – Нам нужно идти.
Ларсен недоуменно вздернул брови.
– Н-но почему бы нам не скооперироваться?
– Мы не уверены, что вы, и правда, коллеги мистера Торброга, – нагло отвесил Гроувс. – Простите. Наша профессия учит не особо доверять словам.
Евгений вдруг узнал в нем прежнего опытного дельца и манипулятора. Ричард переворачивал шахматную доску.
– И кто же мы, по-вашему? – хмыкнул худолицый блондин, все это время рисовавший что-то в альбоме, сидя на раскладном стуле.
– М-м… судя по массе косвенных признаков, среди вас точно есть наши европейские братья по перу. Конкуренция не дремлет! Хотите прибрать к рукам нашу славу и куш?
Ларсен зло проворчал что-то на своем языке.
– Ну, конечно! Наглые ковбои! – выплюнул блондин. – Давайте, двигайте отсюда!
– Окей! Без обид, – осклабился Гроувс.
– Я не стану желать вам удачи, – с неприязнью промолвил Ларсен. – Просто помните: не все в мире работает так, как у вас в стране. Всего хорошего!
Они спешно покинули лагерь.
– Где твои мозги?! Ты чуть нас всех не угробил! – набросился на Евгения Гроувс. – Какого черта ты ему сказал?
– Я же не знал, что они именно его ищут. Думал, может, им что-то известно…
– Теперь они увяжутся за нами!
Евгений мельком оглянулся.
– Они почуяли, что мы что-то знаем. Ты как ребенок, тебя всему надо учить! В следующий раз буду говорить только я!
– Будь я на месте вашего загадочного доктора, я бы точно здесь не умер, – в полрта улыбнулся Мак-Кинли, видимо желая разрядить обстановку. – Где угодно, но не здесь!
Евгений хотел сострить что-то про райский сад и бессмертие, но нервное мотание стрелки компаса привлекло его взгляд.
В течение дня они снова восходили вверх по узкой, изломанной горной тропе.
Евгений потерял счет незабываемым видам, открывавшимся его глазам, стоило ему оторвать их от земли.
И все же, когда в какой-то миг он увидел под собой облака, буграми мыльной пены застилающие горные впадины, нереальность всего происходящего ударила голову нашатырем. Он видел пятнающие землю мохнатые тени облаков. Казалось, это были какие-то отдельные объемные сущности.
«Господи, помилуй…»
Внизу темнела вьющаяся, серо-голубоватая ленточка. В ней едва угадывалась река – та самая, которую они в начале дня с трудом перешли вброд.
– А ну, пошел! – рявкнул Борис, дернув за узду мула. – Щас сдохнет, падла, сердцем чую!
Нагруженный мул устало отфыркивался, роняя капли и нервно дергая ушами. Евгению стало жаль его.
«Отчего было тебе не сбежать с остальными, оставив нас, поработителей одних в горах?» – меланхолично подумал он.
Снова вспомнил о Фернандо.
К вечеру их глазам открылась широкая чашеобразная равнина, окруженная поясом гор. Всю ее покрывал причудливый, геометрически безупречный лабиринт каменных остовов – чудо умершей (точнее жестоко убитой) четыреста лет назад инкской цивилизации.
Евгений тут же понял, что ни за какие деньги не нашел бы способа описать это ни в книге, ни в журнальной статье. Это не было похоже ни на что из виденного им за всю жизнь…
Они остановились на недолгий привал.
В небе зрел огромный, опрокинутый рогами вверх, месяц. Его холодный свет лизал испещренные временем каменные стены, когда Евгений, не отрывая глаз от стрелки компаса, вел друзей мимо руин к густому, сползающему вниз по склону, кустистому лесу. (Соблазн переночевать на возвышенности пришлось преодолеть: если Гроувс был прав, скандинавы имели все шансы выйти на них при свете дня).
Змеистая тропинка уводила в черные шелестящие дебри, полные звуков ночи. Два электрических фонарика несмело прощупывали путь.
Они шли не меньше получаса.
– Сюда! – сказал вдруг Евгений, указав на чуть заметное ответвление от тропы.
Долгие дурацкие продирания сквозь заросли, прикосновения мокрых листьев, скользкие камни ручья. Какой-то мелкий зверь, испуганно рявкнувший спросонья и удравший со всех ног во тьму. Коварный склон, с которого чуть не скатился Борис, увлекая за собой несчастного мула…
На опушке в фосфорической дымке тумана стоял брошенный лагерь.
Евгений полу осознанно изумился тому, насколько чуждо и зловеще выглядели обычные палатки, напоминавшие в этот час какие-то брезентовые склепы на импровизированном кладбище. Некоторые из них просели от долгих побоев ветра и ливней.
– Ау! Есть кто? – первым нарушил тишину Гроувс.
– Как вымерло все… – смутно промолвил Борис.
– Я думаю… здесь произошла трагедия, – скорее с любопытством, чем со страхом отметил Мак-Кинли.
Они заглянули в пару пустых палаток.
– Это не здесь, – заключил Евгений. – Компас показывает, что надо пройти дальше.
Подрагивавшая стрелка, и впрямь, настойчиво требовала идти в темневший за опушкой, жидкий перелесок.
Миновав его, друзья вышли к ступенчатому спуску, за которым в низине, отсвечивая под луной кривою саблей, текла река, и были, кажется, еще какие-то руины. Но не на них устремил Евгений взор.
В десятке шагов от него рос куст. Два тонких, неестественно длинных побега скрестились симметричным образом, точно лапы  мертвой мухи.
Евгений инстинктивно почувствовал важность этой находки, хоть и не сразу раскусил ее смысл.
Он раскрыл записную книжку. Его осенило:
«Доктор-Х-борг – вот она: лишняя буква “X”!»
Он приблизился к кусту и ощутил под ногами мягкую, бугристую почву. Здесь не росла трава. Виднелись вывороченные из земли мелкие камни.
– Че ты там нашел? – спросил Борис.
– Это здесь.
– Где?
– Здесь! Надо… – Евгений похолодел от родившейся идеи. – Надо к-копать.
– Ё-ёшь… Вот это я понимаю, экспедиция! – саркастично хохотнул Борис.
Ричард брезгливо скривил рот:
– Это что, могила?
– Не знаю. Возможно, что так.
– Ну а чем копать-то, ядрен?
Борис тут же спохватился и догадливо замычал:
– А-а, точно… В лагере лопаты ж, наверняка, есть!
Лопаты, и правда, довольно скоро отыскались.
Рыть пришлось недолго.
– О-о, дьявол! – первым воскликнул Гроувс и подхватил с земли фонарь.
Бледнея от отвращения, он кончиками пальцев вытянул из ямы, сочлененный с позвоночником, человеческий череп. Друзья сгрудились вокруг страшной находки.
Череп был чист и совершенно гладок. Во лбу зияло небольшое круглое отверстие, затылок был разбит.
– Из пистолета, – сухо оценил Борис.
– Я… – встревоженно развел руками Мак-Кинли. – Да, я дал слово ничему не удивляться и не задавать вопросов, но… э-э… Вам не кажется странным…
– Что?
Мак-Кинли хотел что-то сказать, но вдруг, молча опустился на колени и начал осторожно разгребать руками грунт.
Не прошло и минуты, как из земли выступили костяные плечи, ключицы и ребра, покрытые лохмами того, что когда-то было рубашкой.
– Разве мог он… – пробормотал Евгений. – Он же мертв, по меньшей мере, четыре месяца, да?
Борис направил луч фонаря на череп.
– Даже волос не осталось!
В следующие тридцать минут они откопали еще дюжину скелетов. Брезгливость быстро прошла. Кости были оголены, как если бы лежали в земле десятки лет, но при этом, не тронуты тлением. У каждого в черепе зияла сквозная дыра.
– Я… это… – отирая пот, выдохнул Борис. – Я вам не сказал. Когда лопаты искал, в одной палатке видел такого же. Подумал: ну его к лешему, может, примерещилось… во тьме-то. Идемте, покажу!
В одной из палаток действительно лежал, застывший будто бы в корчах, тринадцатый скелет. Его руки и ноги были связаны. Череп цел.
– Он умер другой смертью, но какой? – прошептал Мак-Кинли.
– Его съели, – сказал Евгений.
Бродившая в мыслях чудовищная версия-таки сорвалась у него с языка.
– Их всех съели…
– Кто?! – содрогнулся Ричард.
Евгений пожал плечами:
– А кто может съесть человека до костей, не разорвав его на части?
– Черви, кто еще? – насупился Борис. – Только они так скоро не умеют.
– Этого сожрали заживо, – Евгений кивнул на кости. – А остальных застрелили.
Он в жизни не думал, что сможет хоть на мгновение вжиться в роль Шерлока Холмса. Но открытие, ошарашившее всех, казалось донельзя очевидным.
– Возможно, Торборг где-то среди тех, кого мы нашли? – сказал Гроувс, отводя взгляд от костей и явно борясь с тошнотой.
Но он ошибся. Останки ученого удостоились особого места в братской могиле. Последним в ряду они нашли не маленьких размеров, деревянный ящик. Должно быть, его вместе с другим добром привезли на телеге, которая до сих пор кособоко торчала возле лагеря.
«Борг – гроб… А вот и гроб!» – подумал Евгений.
Борис, поддев ногтями, снял крышку.
Внутри, скрюченный в три погибели, тесно зажатый стенками со всех сторон, точно не рожденный в утробе, лежал скелет, также связанный по рукам и ногам. Из одежды на нем уцелели только ремень и ботинки. Прочее обратилось в прах.
Это и было все, что осталось от доктора Гюстава Торборга!
Луч фонаря проник ему под ребра. Евгений увидел среди них крохотную ампулу с гранатово-красной жидкостью. Преодолев робость, негнущимися пальцами вынул ее, не находя в себе сил задуматься: как она там оказалась?
Лишь спустя некоторое время он осознал: Торборг проглотил ампулу, перед тем как умер! (О том, что он именно умер, а не был убит, говорило состояние черепа).
– Что же тут могло произойти? – сокрушенно прошептал Евгений.
Он оглядел друзей. Им всем было явно не по себе.
– Она была внутри него…
– Предметы глотают только с одной целью: чтобы спрятать, – задумчиво произнес Мак-Кинли.
– Ну и от кого? – фыркнул Ричард. – Может, он был сумасшедший, этот доктор? Меня больше интересует, кто превратил его в долбаный скелет? Что это за фильм ужасов?
– Подождите! – насторожился Евгений.
– Даже на морском дне труп становится скелетом за два года, не меньше…
– Тихо!
В лагере ревел оставленный на привязи мул.
За реденькими  деревьями и кустами мерцали лучи электрического света. Слышались голоса.
– Пришли по нашу душу… – вздохнул Борис.
Первой мыслью было куда-то спрятаться. Однако через мгновение до них долетел голос Ларсена.
– Мы знаем, что вы тут! Выходите!
Евгений вдруг сообразил, что у них, у самих, в руках пылают фонари.
«Если мы видим их, то почему они не должны видеть нас?»
В подтверждение этой мысли в зарослях затеялось какое-то недоброе шевеление. К ним приближались широкой цепью, и Евгений понял, что, кроме как броситься кубарем вниз по склону, шансов скрыться уже не осталось.
Первым из дебрей показался полноватый усач в пробковом шлеме.
– Вот и они! – хмуро крикнул он. – Итак, господа, давайте по-хорошему! Нам плевать, кто вы такие, но нам не плевать, почему вы здесь! Нам не плевать, как вы нашли сюда дорогу! Давайте не ссориться! Нас много и у нас есть оружие! Да и ваш мул у нас, вместе с вещами и провиантом!
Он насупился и осветил фонарем разрытую землю.
– Что вы там копали?
Несколько минут спустя потрясенный Ларсен, вытаращив глаза, бормотал что-то, видимо, не веря, что перед ним в яме цель его долгих поисков.
Его коллеги тревожно переговаривались на своем языке, то и дело сверкая глазами в сторону Евгения и его команды. Один из них держал наготове двуствольное ружье.
– Как вы нашли это место? – грозно спросил Ларсен, подступая к Евгению.
– Н-ну…
– Кто вам о нем рассказал? Как вы узнали, где именно находится м-могила?
– Мы не можем вам этого сказать, – осторожно и сухо ответил Ричард.
– Прекрасно! Ваши журналистские удостоверения, живо!
Друзья бессильно развели руками.
– Так я и думал! – в бешенстве тряхнул бородой Ларсен.
– Вы либо соучастники, либо кто-то в этом роде, – заявил знакомый блондин, недолюбливавший «ковбоев».
– Мы пока не знаем… Н-но мы выясним! Херрегюд! Что же с ними сделали?! Гюстав, Гюстав…
Ларсен вытер пальцами подступившие слезы.
– Может, это вовсе не они? – подал голос Мак-Кннли. – Вы же сами видите, что тут лишь кости.
Ларсен махнул рукой.
– Вы нам все расскажете! Рано или поздно! Ваше счастье, что мы приличные люди!
Они вернулись в лагерь, где найденные вещи покойников уже были разложены на земле в ярком пятне керосиновой лампы. Одежда, снаряжение, размокшие папки и книги.
Кто-то передал Ларсену небольшую кожаную книжицу, явно предназначенную для личных записей. Ларсен раскрыл ее, достал из нагрудного кармана очки, насупил брови и некоторое время перелистывал страницы, недовольно что-то шепча себе под нос.
Он обратился к соотечественникам с понятным только им вопросом. Книга стала переходить из рук в руки. Все внимательно разглядывали текст и отрицательно качали головами.
Евгений не знал, в чем проблема, но догадаться было не трудно. Почерк ученого, похоже, оставлял желать лучшего. Наверняка заметки изобиловали сокращениями или условными символами, недоступными чужакам. Да и окружающая сырость не прошла даром для чернил.
Еще раз изучив текст, Ларсен начал называть упомянутые в нем фамилии:
– Фредриксон… Эклунд… э-э… доктор Альгрен… Гинц… м-м… Френсис Адамс… Розенберг… Рохас… Генби…
Он пролистал все до последней страницы. Потом вперил глаза куда-то в середину книги, видимо наткнувшись на что-то неожиданное и очень важное.
Это оказалось хорошо написанное послание на английском языке:
«Я, Гюстав Торборг, шведский историк и археолог, профессор Стокгольмского университета. Надеюсь, что это не последняя моя запись. Если вы получите ее, то незамедлительно… (дальше было неразборчиво) Френсис предупредил меня, что Генби и его молодчики знают о ценности, хранимых мною препаратов. Проклинаю себя за то, что согласился… (неразборчиво) Я мог бы сразу догадаться, что посылка не от Несса – откуда ему было знать мой временный адрес в Лиме? (неразборчиво) Я мало доверяю Френсису: он, как и все журналисты двуличен и лжив, хоть и… (неразборчиво) Но Генби страшит меня гораздо больше. Вчера бесследно пропал Бьерн. Генби заявил, будто он… (неразборчиво) Если они, и правда, расправились с ним, то все мы в смертельной ловушке. У них оружие! (подчеркнуто) Если я умру, знайте: мой убийца Джеральд Генби – американец, главарь наемников, бывший офицер питтсбургской полиции. А также его сообщники: Матиас Рурк и Хулио Рохас (это настоящее трио из преисподней!) С ними также  Карлос, Васкес, Мендоза и… (неразборчиво) Красная тинктура – неземное вещество, настоящее сокровище для будущего фармакологии… (неразборчиво) …условия хранения препарата №2… (неразборчиво) Все более точные сведенья указаны пятью страницами ранее, на шведском… (неразборчиво) Я вверяю свой дневник и препараты моим друзьям: Оскару Эклунду и Андерсу Гинцу, прошу верить всем их показаниям… (неразборчиво). Этой ночью они осуществят побег. Бог им в помощь! Бог в помощь всем нам!»
Когда Ларсен закончил читать, присутствующих накрыла мертвая тишина. Даже ночь со своими шорохами и пением словно затаила дыхание.
– О-о, херрегюд! – страдальчески прошептал он.
Следующие пять минут прошли в сумрачных и, кажется, бесплодных обсуждениях прочитанного.
– Я… слышал имя: Френсис Адамс, – промолвил вдруг Ричард. – Это вроде бы корреспондент одной газеты.
Он перевел взгляд на Мак-Кинли.
– Эндрю, ты же с ним болтал!
Мак-Кинли развел руками:
– Он приходил к тебе, когда ты жил в горах. Брал у тебя интервью.
– Я ничего не знаю об этом парне, – открестился Мак-Кинли. – Это была наша единственная встреча.
Евгений не знал, разумно ли в их положении раскрывать карты. Но Гроувс очевидно хотел, извернувшись, войти в доверие к Ларсену и его людям. Это была рискованная и пока еще малопонятная игра.
– Н-да, он колумнист, пишущий в… э-э «Дейли Ньюс», к-кажется, – задумчиво произнес Мак-Кинли. – Я когда-то работал на одного известного миллионера. Журналисты до сих пор заглядывают ко мне с вопросами.
– А почему вы рассказываете это нам? – холодно спросил Ларсен.
– Мы не хотим ничего от вас скрывать, – улыбнулся Гроувс. – Мы ведь тоже приличные, честные люди. Человек, который возможно причастен к гибели вашего друга – американский журналист, работающий на «Дейли Ньюс». Думаю, эти сведенья будут вам полезны.
– Если только это правда.
– Кстати, а почему они не сожгли записную книжку? – проговорил усач в пробковом шлеме. – Это ведь прямая улика. Не нашли?
– Может быть, – пожал плечами Ларсен. – Или не успели…
Евгений подумал, что после всего содеянного на месте лагеря должны были оставить пепелище. Если только убийцы не совсем идиоты.
Шведы еще некоторое время дискутировали о содержании книги и, вероятно, о судьбе своих пленников.
– Мы заночуем здесь, – объявил Ларсен, обращаясь к Евгению, Гроувсу, Борису и Мак-Кинли. – Вы, господа, можете считать себя задержанными… по ряду подозрений. Завтра мы устроим вам допрос. При попытке покинуть лагерь мои люди будут вынуждены… стрелять по вам.
– Серьезно? – ухмыльнулся Гроувс.
– На сто процентов. Мы не убийцы, но среди нас есть пара опытных охотников.
Все это время молчавший Борис смачно выругался матом.
Ларсен заговорил с коллегами на родном языке, объясняя, кто и где должен стоять в дозоре. Было очевидно, что место ночлега тревожило всех. Страшное преступление и необъяснимое состояние останков убитых рождали целый рой зловещих подозрений и предчувствий.
Кто-то настаивал, что заночевать нужно в низине, возле руин. Но решение было уже принято. К тому же, до рассвета оставалось от силы три часа.

Бегущая смерть

– Это нелепо… – деланно усмехался Гроувс, сидя в палатке и дымя окурком. – Нет, нет, нет! Завтра мы просто заберем вещи и свалим отсюда! Хах, черт! Я американец! Есть нации, которых я физически не могу бояться: шведы, норвежцы… канадцы! Будь они мексиканцы или хотя бы русские – другое дело! У них… рука не поднимется в нас стрелять!
– Шведы – потомки викингов, – полушепотом подметил Мак-Кинли. – Думаю, стоит, пока есть время, подумать над нашей легендой.
– Красная тинктура у тебя? – спросил Евгения Гроувс.
Евгений полез в карман.
– Лучше спрячь в носок. Только не раздави. Или нет, дай лучше мне! Спорю на что угодно, без обыска эти клоуны нас не оставят.
Евгений передал Ричарду ампулу и поймал на себе сдержано любопытный взгляд Мак-Кинли.
– Я дал обет не задавать вопросов, – стоически произнес тот. – Разве что… было бы надежней ее…
– М-м? – не понял Гроувс.
– Надежней было бы спрятать ее внутрь по примеру Торборга.
Евгений, Гроувс и Борис с трудом подавили смешки. Совет был столь же абсурден, сколь и мудр.
– Ладно, катись оно все к чертям… Бывало и хуже, – широко зевнув, пробурчал Борис. – Всем доброй! Как придумаете, что соврать, разбудите.
Время текло. Работа над легендой топталась на месте. Идеи рождались одна хуже другой, да и стоявший снаружи часовой, не давал сосредоточиться.
В какой-то миг Евгений понял, что думать ему мешает не только обстановка. Странный, почти неуловимый, и в то же время едкий, мускусный запах все назойливее уводил его мысли в сторону.
Евгений потянул носом. Понял, что запах ему только чудится. В этот же миг слух его накрыл неприятный звон, точно в ушах пищали сотни комаров. Казалось, запах обманул мозг и, преобразовавшись в звук, ударил по барабанным перепонкам.
«Бессонница…» – решил Евгений.
Но едва он подумал о чем-то ином, как звук снова стал запахом.
– Н-не чувствуете? – спросил внезапно Ричард, насупившись. – Чем это пахнет?
– Я ничего не чувствую, но в ушах у меня гудит, – пожаловался Мак-Кинли.
Борис проснулся и стал ошарашенно озираться по сторонам:
– Чт-то происходит? Откуда писк?
Евгений вдруг ошеломленно хлопнул себя по карману. Вспомнил, что передал ампулу Гроувсу.
– Достань Красную! – потребовал он.
Ричард вынул сосуд с Красной тинктурой и в недоумении повертел его в пальцах.
– Это оно! – тихо сказал Евгений. – Это все… это не по-настоящему. Просто у нас галлюцинации от этой дряни!
– Тише ты!
Гроувс понюхал ампулу, прислушался к ней.
– Черт, а ведь правда!
– Может, она опасна? – обеспокоился Мак-Кинли.
Ричард жестом велел замолчать.
Снаружи слышался шелест шагов, и доносились голоса.
Спустя пару секунд в палатку заглянул часовой.
– Идите с нами!
Их отвели к яме со скелетами.
Едва Евгений увидел в лучах фонарей останки Торборга и его спутников, как ледяной ток пробрал его от затылка до кончиков пальцев ног. Тошнота подкатила к горлу.
Кости были покрыты шевелящейся массой бесчисленного роя муравьев.
Гроувс, задохнувшись, судорожно отпрянул. Борис проревел что-то, начинающееся на «ё». Мак-Кинли помянул бога.
– Это муравьи не одного вида, – сказал по-английски один из команды Ларсена, который, кажется, был биологом из Британии. – Здесь есть желтые, есть листорезы, есть…
Отойдя от шока, Евгений вдруг с особой силой ощутил звон в ушах, переходящий в мерзкий запах и обратно.
Он заметил, что Ларсен остервенело ковыряет пальцем в ухе. Двое его коллег недоуменно дергали носами и щурили глаза.
– Погасите свет! – вдруг несмело потребовал Мак-Кинли.
Все перевели на него взгляды.
– Я… кое-что заметил.
Ларсен отдал приказ, и фонари померкли.
Тут-то Евгений и увидел, как в кромешной тьме могилы движутся рассеянные красноватые пятнышки. Они то пропадали из виду, то появлялись вновь. Их было меньше, чем муравьев. В разы. Но, все же, очень много.
– Что это за существа? – спросил Ларсен.
Мак-Кинли пробормотал что-то невнятное.
– Никогда таких не видел, – прошептал англичанин, опускаясь на колени, чтобы поймать одного.
Едва светлячок оказался у него в руке, как хаотичный рой, тут же превратившись в организованный поток рубиновых искр, устремился с пугающей скоростью наверх из ямы.
Все разом отпрянули. Ларсен включил фонарь. Красные твари, которые при свете мало отличались от других муравьев, были крупнее и куда проворней. Словно некая элита, они вели за собой другие виды, при этом пожирая собратьев на ходу одного за другим.
Ларсен спешно приказал возвращаться в лагерь.
Когда они шли через перелесок, сзади послышалось испуганное мычание, преходящее в вопль ужаса.
Евгений обернулся. Кто-то из шедших в хвосте оказался с ног до головы облеплен красными пятнами. Он махал руками, трясся и визжал от боли.
Двое или трое бросились ему на помощь. Они не видели, как сквозь траву, с быстротой, превышающей скорость ходьбы человека, бегут, не останавливаясь, пылающие точки.
Жуткий запах-звон с новой силой ударил в голову. Евгений потерял направление, запнулся, чуть не упал и, что было сил, в панике заорал всем:
– Бежим!!!
Не помня себя, они домчались до лагеря.
Первое, что увидел Евгений, были проклятые огоньки, ползавшие по деревьям и палаткам.
В воздухе, звеня (на сей раз по-настоящему) кружили москиты. По земле, спутываясь в хитиновые комья, двигались, чуть поблескивая, орды муравьев, жуков, скорпионов и еще, черт знает, кого.
Сошедший с ума мул рвался с привязи. Сломал ветку и был таков.
Гроувс истошно завопил, прижался к дереву, как помешанный, зажимая рукой собственный рот. Ларсен отчаянно лупил себя по штанинам.
Евгений видел как из зарослей вывалился… кажется, это был англичанин. Облепленный тварями, уже не крича, а только хрипя, он сделал несколько шагов на онемелых ногах и рухнул лицом вниз.
А потом все они бежали назад, к каменным ступеням, отделявшим возвышенность от низины и реки.
Три подряд дьявольских укола пронзили лодыжку и голень Евгения. Если б не безумный ужас, он бы едва ли нашел силы превозмочь боль и не упасть. Сердце грохотало в висках, воздух сухим ежом застрял в гортани.
Евгений сам не понял, как очутился в яме со скелетами. Он не заметил ее во мгле. Череп, со снующими по нему красными точками – страшный, серый, оскаленный – таращил на него свои черные дыры… Ладонь пронзила боль. Он заорал, не слыша собственного крика: в ушах звенел запах.
Чьи-то руки выдернули Евгения из ямы. Борис швырнул его вперед.
Перед взором мелькнула… кажется, змея, извивающаяся на земле, вся в светляках.
– Подождите-е! – взывал голос Мак-Кинли.
В следующий миг они, прыгая и расшибая зады, руки и колени, скакали вниз по древним ступеням к спасительной воде.
Евгений краем глаза увидел, как Мак-Кинли тащит на своем плече впавшего в полу беспамятство Гроувса. Он и Борис помогли им не свалиться.
Черно-красный поток, подступив к обрыву, бесшумным зернистым водопадом устремился вниз.
Ларсен и его команда достигли реки первыми. Оказавшись в воде, они, наконец, обернулись. Четверо кинулись назад, помогать одному, который, неудачно упав, кажется, сломал ногу и теперь, корчась на земле, вопил от боли и ужаса.
Евгений, Борис, Мак-Кинли и едва шевелящий ногами Гроувс добрались до воды. Все, казалось, забыли о них, судорожно наблюдая за спасением своего товарища.
Лишь Ларсен отчаянным жестом потребовал от них остановиться. Но беглецов было уже не достать.
Река оказалась мелкой: в самой ее середине воды было по подбородок. Зато течение несло быстро. Отдавшись потоку, придерживая втроем Ричарда и перебирая ногами каменистое дно, друзья все больше отдалялись от шведов.
Некоторые из них с запозданием поплыли в погоню. Потом остановились и повернули к своим.
Скоро все они растаяли в ночи.

Катастрофа

Отец Теи, господин Рубер, сидел за кухонным столом, мрачно уставившись, на свои руки: живую и пробковую:
– Это все зенгеровцы! У них было оружие – пушка… Все эти разговоры про вспышку на солнце – полная чушь. Они из этой пушки пальнули, и полнеба выгорело. Выжгли защитный слой. С тех пор и стали слепнуть все.
– Папа, корпорация исчезла за пятнадцать лет до…
– Ты меня слушай, дура! Пушка была спрятана на каком-то острове Карибского бассейна. Это было их тайное оружие, которое готовили для четвертой войны. Эти твари, после того как Зенгер развалилась, решили сделать всему миру прощальный подарочек! У нас в клубе все об этом говорят.
Джек рассматривал выцветший плакат на стене: огромное паукообразное чудовище в каске, с Z-образным символом, и в противогазе пожирает толпу стариков, женщин и детей острозубой пастью, разверзшейся на месте фильтра.
– По-моему, здесь вы неправы, – пожал плечами Джек.
– А ты-то что можешь знать! – господин Рубер зло вытаращил глаза. – Знаешь, сколько бывших зенгеровцев теперь верховодят шайками сопливых солнцелюбов? Ты сам, случаем, не из них?
Чтобы уйти от ссоры, они уединились в комнате Теи.
– Неужели ты вообще ничего не знаешь про Патера? – изумлялась она, глядя в бесстрастные, улыбающиеся глаза Джека.
– Нет. Мне достаточно того, что он уже сделал.
– А то, что он излечил весь мир от двух эпидемий, а потом оказалось, что вторая эпидемия возникла благодаря его чудо-инъекциям. И пресса, как бешеная, кинулась врать про несуществующий заговор Новых Роялистов, будто бы во всем виноваты они. Все знали, что это чушь, даже я, еще девочка, это понимала…
Она прервалась и вдруг поглядела на него с суровым и пытливым вызовом.
– Ты что, вообще не хочешь сражаться?
– Нет.
– Ты ведь не трус.
– Я хочу просто жить, так как мне интересно. Ездить по миру, работать на разных работах, узнавать людей.
– То есть, тебе наплевать на всех тут?
– Нет. Но, чтобы бороться, надо ненавидеть. А я не умею ненавидеть так, как вы. И любить, как любите вы, тоже не могу.
– Это не ответ.
– Прости.
– Хм… Но у тебя же есть… какая-то большая мечта?
– Хочу научиться играть на рояле, – недолго подумав, вымолвил Джек. – Великолепный инструмент.
Тея разочаровано покачала головой.
– Как бы мне хотелось снова тебя поколотить, как в тот день у столба. Ты ведь смеешься надо мной!
– Нет.
– Тея! Эй! Иди сюда, черт тебя дери! – заорал из кухни отец.
На стене ревел радиоприемник.
«Алло! Алло! Сообщаем с места событий. Да, несомненно, худшие опасения подтверждаются: бомбовоз, начиненный химической бомбой, действительно потерпел крушение, врезавшись в башню сельской церкви в окрестностях Камулодуна. Бомба сдетонировала. В настоящий момент из близлежащих населенных пунктов экстренно вывозится население. По данным военных специалистов, площадь зоны поражения может достигнуть тридцати квадратных километров…»
– Зенгеровцы! Их работа! – заскрежетал железными зубами господин Рубер. – Проникли на борт, гиенье отродье!
– Что же теперь… – прошептала Тея, прижав руки ко рту.
– Я пойду, – улыбнулся Джек.

Три «о»

Развести костер было нечем: спички безнадежно промокли. Евгений и Гроувс сидели на траве в исподнем, дрожа от холода и растирая искусанные ноги. Борис, похожий на первобытного дикаря, переминался с ноги на ногу в одной своей летней куртке, повязанной вокруг бедер. Не пожелавший раздеться Мак-Кинли бродил туда-сюда, чавкая водой в ботинках и нервно зевая.
– Ты все знал, с-сукин ты сын… – процедил Гроувс, сжигая Евгения взглядом. – Ты же знал, на что мы шли! Кхк! Ты зна-ал… что это все какая-то ж-жуткая… Кхк! Черт! Нас хотят убить! Кто-то хочет нас убить! Тот, кто может превратить мексиканца в упыря, а муравья в смертельную тварь! Такой чертовщины в жизни вот так просто не бывает!
Евгений не знал, как перехватить этот удар. Ричард еще полчаса назад лежал на земле, не чувствуя своих ног, и готовился к смерти. Но теперь на смену отчаянию приходили гнев и, кажется, первые сполохи прозрения.
– Я ничего не знаю. Все, что мне было известно, я написал в письме, – сухо ответил Евгений.
«Если б только самому узнать, что в этом письме было…»
– О-о, ну конечно! А кто тебя надоумил, а? Кто?!
– Никто.
– Кхк! Подонок!
– Ты сам на это согласился.
– Че-ерт! Черт меня дери… – истерично расхохотался Гроувс, и глаза его заблестели. – С кем я пошел, а?! Да может, вы… может, вы оба ч-чертовы шпионы?
Он сверкнул взглядом на Бориса.
– Я еще не якшался с русскими в своей жизни! Кхк! Только один раз смотрел ваш гребаный балет! Гады, гады, гады! Красная сволочь… Мог бы догадаться сразу!
– Ты это… хорош! – угрожающе буркнул Борис, растирая волосатую грудь.
– Мак! – злобно окликнул Мак-Кинли Гроувс. – Они нас использовали!
– Я думаю, вам стоит успокоиться.
– Я спокоен! Просто я этого так не оставлю! Мы… Кхк! – он судорожно вскочил на задубевшие  ноги. – Мы должны держать коалицию против них! Пока не вернемся в Штаты. Теперь будут два лагеря: в одном мы, в другом они! Надо держать их на мушке! Переговариваться лишь о самом необходимом! Кхк!
– Ричард…
– А потом в суд! О-о… я такого не прощаю! Чтобы мною кто-то манипулировал!
– Ну, сам же подписался! – криво усмехнулся Борис.
– Заткнись!!! – взвизгнул Гроувс. – Сукины дети! Это бред! Это гипноз, это г-гадский сговор! Что я здесь делаю?! Будь я проклят!
Он вдруг схватился за голову и, рухнув на землю, разрыдался.
Рассветные лучи очертили горизонт зеленоватой каймой, когда пришедший в себя Ричард, объятый дрожью, сидел на земле, обхватив колени, и периодически, как машина, издавал свои нервные «кхк!»
– Все, что я сказал, остается в силе, – смущенно промолвил он после казавшегося вечным молчания.
Евгений всплеснул руками.
Гроувс покачал головой и горько рассмеялся себе под нос. Но уже тихо, смиренно.
– Всех прошу меня извинить! – заявил он внезапно бодрым тоном. – Кто бы ни были эти двое (то есть, вы двое!) решение мое и только мое!
– Ты! –  он ткнул пальцем в Мак-Кинли. – Можешь в следующий раз дать мне по лицу, если я снова перевалю на кого-то ответственность!
Он хотел что-то добавить, но вновь погрузился в тяжелую задумчивость. Евгений, Борис и Мак-Кинли наблюдали за перерождением бывшего золотого небожителя.
– А к этим… тварям… я больше не вернусь! Ни в каком виде… Даже в мертвом! – меланхолично подытожил Гроувс.
«К тварям?»
В памяти Евгения пронесся шикарный дом на острове, сонмы подобострастно лыбящихся лощеных лиц, оскаленных зубов, сигарных огней и маслянистых глаз.
«Неужели он про них?»
– Никогда…
Евгений вдруг приметил недобрый косой прищур на лице Бориса, который был ему хорошо знаком. Борис, очевидно, подозревал все то же, что и Ричард, но усугублять раскол ночью, в дикой, кишащей смертью, глуши было не в его манере. Житейская мудрость брала свое.
«От разговора не уйдешь!» – грозно обещал его взгляд.
Никто из них не уснул, да и не смог бы уснуть, зная, что где-то не так далеко рыщут дьявольские красные точки.
Они шли весь следующий день, часто останавливаясь, чтобы подкопить иссякшие силы. У них не осталось никаких вещей, кроме самого важного. Мак-Кинли (Евгений не мог надивиться его предусмотрительности) перед начавшимся кошмаром взял из палатки кожаную сумку, в которой лежали магические книги, компас, карта, деньги а, главное, паспорта. Оказавшись в воде, он изо всех сил старался держать сумку над головой, так что влага почти не попортила содержимое. Если бы не Мак-Кинли… Ведь именно он настоял, что все ценное должно пребывать строго в одном месте. Как будто предвидел и чудовищный ливень, и бегство, и ночной заплыв.
Вечером, лежа на траве и слушая стоны своего желудка, Евгений впервые за долгое время вновь раскрыл свой роман.
В новом послании не было ничего, кроме числа 30. Ломать над ним голову можно было до бесконечности, и Евгений ломал.
Время шло. Гроувс и Мак-Кинли в который раз бесплодно прикидывали, где и как добыть еды. По мнению Гроувса, уже через пару дней им останется только ползти на четвереньках, в надежде на чудо. Никогда не бродивший по руинам собственной страны, Ричард слабо представлял, что такое настоящий голод.
Борис, забравшись в реку по пояс, без удочки, как медведь тщился выхватить из воды хотя бы одну крохотную рыбешку. Наблюдать за ним было скучно и стыдно.
В мозгу Евгения вращалось что-то жаренное, душистое и лоснящееся жиром, когда он вскользь услышал из уст Гроувса слово «трио».
– Это, как он их назвал, трио из преисподней, – сменив тему, говорил Ричард. – Похоже, они знают об этих веществах не меньше нашего.
Гроувс, очевидно, больше не делал секретов от своего «ангела-хранителя». Но Евгению не было дела до его идей – само слово «трио»…
«30 – это три и ноль. Ноль – это буква “о”. Три “о”… Трио!» – осененно подумал Евгений. – «Значит, нам нужно искать убийц. Третий элемент… Атиум – они унесли его. Но где искать?»
Число 30 встретилось ему в начале главы, посвященной обороне Эльдорадо от иноземного вторжения. Евгений отлично помнил, с какого реального города он скопировал облик вымышленной столицы несуществующей страны Гвианы.
«Рио-де-Жанейро! Отними у «трио» букву «т»… Трио в Рио!»
Он с давних пор запретил себе сомневаться в верности своих умозаключений и доверял лишь интуиции. Ничего, кроме чутья эта безумная игра не признавала. Чутье говорило Евгению, что путь их лежит теперь в Бразилию, в город, увидеть который он порой мечтал в далеком романтичном отрочестве.
«Вот только ждут нас там отнюдь не разукрашенные красотки…» – с мрачной иронией подумал он. – «Да и как скоро мы туда доберемся? Не будет ли слишком поздно?»
Обнадеживало то, что им предстояло пересечь только одну границу, без вынужденной скачки по мелким южноамериканским странам, со всеми сопутствующими бедами и препонами. Но, так или иначе, впереди лежал путь через весь континент.
«А между тем нам еще предстоит выбраться из этих проклятых гор, не поубивав друг друга!»
На следующий день им повезло. На пути встретился отбившийся от стада альпак, который повредил где-то ногу и теперь в одиночестве прихрамывал по зеленому пастбищу.
Борис долго и омерзительно забивал его камнем, так что Евгений чуть не заорал на него в приступе жалости к невинной твари. Вынужденное скотство в исполнении Бориса отнюдь не казалось вынужденным.
«Ты ведь ненавидишь животных, чертов ты троглодит!» – шептал Евгений, отворачиваясь и зажимая уши. – «Всех, любых… Тебе только повод дай!»
Потом Борис сдирал с несчастного зверя роскошный шерстяной наряд, ворча, что «хоть бы кто помог!»
Мак-Кинли, достав свои очки, при помощи линз умело развел костер.
Едва ноздрей Евгения достиг аппетитный дым, как душевная боль разом улетучилась. Он жаждал плодов чужого кровавого труда!
Ночью Евгений долго не мог заснуть. Должно быть, сытная пища пробудила в нем инстинкт тупого, нервного бодрствования.
Борис тоже не спал, по долгу службы: угрозы нападения прежней или новой чертовщины до сих пор никто не отменял.
Заметив, что Евгений ворочается, он подошел и уселся рядом.
– Ричард, вон, тоже никак не заснет, – прошептал он. – Может, про нас че-нибудь думает, а?
Евгений пожал плечами.
– В страшное дело ты нас втравил, – подумав, мрачно промолвил Борис, косо глядя на Евгения. – Все тут нечисто… Дьявольщиной пахнет!
– Ну… я н-никого не заставлял, – ответил Евгений, видя сквозь мрак черный профиль друга.
– И отвечаешь не так! Сам на себя непохож стал.
Евгений не нашелся, что возразить.
– Я те так скажу, Женька… мне… назад хода нет. Нету дома, некуда идти. Понимаешь? И тебе некуда… не спорь, я же вижу, что некуда! Куда ты пойдешь, обратно к своей бабе, что ль? А этому… – он небрежно кивнул на Ричарда. – Этому уже и сам черт не поможет. Пережрал! Сам не знает, чего еще хотеть. Ему теперь тоже только одна дорога. Так что бить мы тебя, покамест, не станем. Ты бы не пришел… эх, ё! Хуже всем было бы! Я б, наверно, щас уже с зелеными чертями лясы точил, хе-хе!
Борис с кривой усмешкой посмотрел на мирно спавшего Мак-Кинли.
– Вот только этот груздь мне как-то совсем непонятен. Че он за нами увязался? Подстилка…
Он надолго замолчал, глядя вверх, на громадные бесчисленные звезды.
– Но ты… Я те, как друг говорю, лучше уж раскрой карты! Если за душой что осталось, лучше все, как есть, прямо щас выложи. Понял? Я чую… У меня старуха крестная… еще ребенку мне рассказывала. Тоже с таким вот делом спуталась. Был у нее в деревне хахаль, красавец-усач, кузнец. Случилась у них любовь. А потом как-то среди ночи проснулась… а он с потолка на нее глядит, как паук. Натерпелась она с ним страху. Уйти он ей не давал, заставлял дела для него разные делать. Ну там… И хрень у нее в жизни происходила, точь-в-точь, как с нами сейчас. Кому рассказывала – одни крестились, другие не верили. А кузнец потом, исчез… Вроде как погиб, хотя черт его знает. Так что так вот! Ты, Женьк, сильно умным себя-то не считай. Поумнее найдутся!
Евгений со вздохом всплеснул руками.
– Боишься ведь… – Борис насмешливо фыркнул. – Рассказать, что тебя самого, как дурака на ярмарке провели. И в черное дело втащили!
Он ждал, что Евгений заговорит, но тот удержался.
– Нечего не скажешь?
– Борис…
– Ну? Че?
– Может быть… м-м… может, ты и прав. Но все, что я знаю, я тебе уже давно сказал.
– А, черт! Врешь ты, придурок!
Борис махнул рукой, и, поднявшись на ноги, пошел прогуляться.
– Заговоришь еще… да поздно будет!
Они шли еще два дня, изнывая от всего, что их окружало. Евгений не преминул застудить шею, Борис натер ноги, а Гроувс мучился паранойей в ожидании неизбежного, как ему то и дело чудилось, рецидива муравьиной лихорадки. Он был уверен, что «этот яд еще даст о себе знать!»
Единственным счастьем было то, что речная вода спасала их от жажды. А сама река была хорошей путеводной стрелой.
Утром четвертого дня друзья вышли к крутому спуску, под которым расстилался лесной ковер предгорья, и виднелось небольшое скопление домишек на песчаном отшибе. Впервые они непроизвольно хором рассмеялись, в приступе дурацкой и блаженной детской радости. Все, кроме Мак-Кинли: тот лишь воодушевленно улыбался, не размыкая губ.
Это была простая деревня. К счастью, кое у кого в ней нашлась телега с мулами и готовность доставить скитальцев в Куско за небольшую плату.
Уютный гостиничный номер, теплая ванна и чистая, хрустящая постель показались Евгению счастливым предсмертным бредом.
В последние минуты перед сном его душу кольнуло сомнение. Он понятия не имел, какова будет реакция Ричарда и Бориса на разгаданный им новый шифр.
«Не исключено, что они отринут эту затею… Если только гордость и упрямство не возьмут верх. Но ведь мне еще придется рассказать, кто наши соперники! Господи, это же может стать худшим из всего, во что мы вляпались!»
Утром за завтраком в кафе, друзья, и правда, восприняли новость без тени энтузиазма. Гроувс начал нервно кромсать ножом яичницу. Борис бесстрастно отхлебнул пива. Мак-Кинли по-стариковски вздохнул.
– Черт, я рассчитывал отдохнуть! – хмуро промолвил Ричард. – Может, твой оракул знает какой-нибудь шулерский ход, чтобы выгадать хоть немного времени?
Евгений помотал головой.
– Нас там убьют, – спокойно сказал Борис.
Они доели завтрак, и Гроувс напряженно закурил.
– Я еще даже у врача не был… Черт, Евг, это же безумие! Это гибель! Нельзя так просто сорваться с места и бежать на другой край света, на встречу с какими-то явными ублюдками! Я про такой бред даже в дерьмовых вестернах не читал.
Евгений в который уже раз молча всплеснул руками, давая понять, что альтернативы нет.
– Мне не нравится это все, – процедил Гроувс. – Я дико устал! Я все понимаю и про решения, и про ответственность, н-но… Это полный бред! Мы должны иметь время на отдых и на подготовку к новому этапу!
Он поглядел на Бориса и Мак-Кинли. Борис кивнул.
– Что будет, если мы возьмем тайм-аут?
– Не знаю, – честно ответил Евгений.
Наступило молчание. Мак-Кинли хотел что-то сказать, но, поджав губы, остался при своем.
– Я… н-не хочу туда ехать, – тихо вымолвил Ричард. – Просто не хочу. Не сейчас! В моей голове какой-то хаос… Какого черта мы вообще делаем?!
Он сокрушенно помотал головой и, резко встав, направился к выходу.
– Вечером! – крикнул Гроувс, обернувшись. – Сегодня в девять, за ужином решим!
– Верно, – согласился Мак-Кинли, ища глазами официанта, чтобы оплатить счет.
Борис сумрачно глядел на Евгения.
– Знаешь…
Он подождал, пока Мак-Кинли заплатит и уйдет. Хоть тот и не понимал по-русски.
– У нас сейчас все как в сказке – одни чудеса, – сказал Борис. – А сказке положен счастливый конец. Так что ты уж как-нибудь обеспечь его нам!
Он криво ухмыльнулся.
– А то совсем хреново выйдет. Четыре дурака все бросили, пошли искать приключений на свою ж… Хех! И все вчетвером сгинули. Только косточки посреди джунглей.
Евгений понимающе закивал.
– Ты уж разберись.
Хитровато-снисходительный тон Бориса вгонял в дрожь куда действеннее, чем его самое грозное сопение и самый жуткий взгляд исподлобья.
Он явно думал о происходящем больше, чем говорил. И был зол.
«Разбойничья манера…»
Вернувшись в свой номер, Евгений лег на кровать и, ощутив новый прилив усталости, тут же уснул.

Решающий голос

Во сне он вдруг отделился от своего тела, как не раз делал это в юности. Повисел под потолком, потом через окно воспарил в сияющее голубое небо.
Все шло невероятно легко. Стремительно (как никогда прежде) Евгений пронесся по всем знакомым местам земного шара. Видел Москву: чуждую, всю в красных полотнах и резких, крикливых плакатах, звенящую трамваями. Видел Францию. Потом он очутился на туманном острове, где трава безбрежных холмов напоминала щавель, и уютные каменные деревни дремали под серебрящейся в перламутрово-сизом небе луной.
Он оказался в доме Селены. Которую не видел с тех пор, как, увязнув в мещанстве, постепенно утратил дар к астральным путешествиям.
Селена сидела на софе. Незнакомый юноша, с бледным, подрагивающим лицом, нервно ходил по комнате и ломал пальцы.
– Ты ведь понимаешь, во что мы влипли? – говорил он срывающимся голосом. – Мы в лапах у этого дьявола, он сожрет нас всех! То, что он затеял – это… это не игра, это какая-то страшная афера! Я чую, что она направлена против всех, хоть и ни черта не понимаю суть! Мне плевать на идиотов, которые добровольно ввязались. Но я… т-то есть, мы с тобой…
– Меня он не тронет и тебя тоже, – спокойно отвечала Селена. – Он с уважением относится к моей семье.
– Тогда какого черта я ему нужен?! – вспылил молодой человек. – Я не играю, я тебя не люблю, я хочу выбраться отсюда! Все мои планы по Америке рухнули к чертям!
– Джордж…
– Господи! – он стукнул себя по лбу, горько хохотнув. – Нет, я проклинаю себя за то, что приехал на то сборище! У меня все было хорошо, мне светило сенаторское кресло, все было на мази… Захотел, как ребенок покрасоваться перед этой тварью! Ч-черт!
– Ты ведь участвуешь в игре.
– Нет! Я… Ты не понимаешь! Я хожу на сеансы, н-но в основном, как зритель! Чтобы он ничего не заподозрил! Он должен думать, что я искренне вовлечен в процесс и полностью ему доверяю. Хех! Он же строит из себя циника, но, как и любой тиран, помешан на личной преданности!
Селена почувствовала присутствие Евгения, но лишь изумленно подняла брови. Евгений не решался с ней заговорить.
«Быть может, она теперь и знать меня не хочет?»
Портер картинно встал перед женой на одно колено и взял ее за пальцы.
– Ты должна попросить за меня! Должна уговорить его дать нам развод и отпустить меня из страны! Я тебя вытащу!
– Ты знаешь, он этого не сделает.
– У тебя… у твоей семьи есть что-то ценное, что ты можешь ему предложить? Твой отец оставил тебе наследство…
– У нас нет ничего, что ему нужно. И потом, он способен сам без труда добыть и присвоить все, что пожелает.
– Ты не обманываешь меня? – зло спросил Портер. – Жаль, я не могу заглянуть тебе в глаза, они же у тебя пустые, как у статуи!
Селена взяла со столика книгу и принялась читать наощупь, игнорируя супруга.
– Прости, прости! – забормотал Джордж. – Я… м-м… я погорячился! Послушай, Селена… как только у меня появятся большие деньги – а они появятся – я увезу тебя с собой и исполню любые твои желания. Все твои желания! Но сейчас, ты должна мне помочь! Я не могу погибнуть вместе с этими идиотами, ты понимаешь? Или отвечать за компанию с ними перед законом! Черт побери, я не для того рожден на свет!
Селена вздохнула, с трудом подавляя в себе брезгливость и тоску.
– Хорошо, я постараюсь его убедить. Я скажу, что мы терпеть не можем друг друга.
– Ага! Только не говори, что я причинил тебе какое-то зло!
– Нет, конечно. Как только я с ним встречусь…
Селена замолчала, повернула голову в сторону Евгения.
– Что? – насторожился Портер.
– Я чувствую чье-то присутствие.
– О, господи! Это…
– Нет, нет… Это кто-то чужой.
– А кто это может быть?
– Кто вы? – спросила Селена.
Евгений промолчал, не в силах понять, игра это или нет.
«Она же не может не помнить меня!»
– Это может быть тот, о ком он заставил меня забыть. Я не помню, что это за человек, но знаю, что он был.
Голос Селены был тих и звеняще-печален.
– Все равно, б-больше не слова! – дрожащими губами произнес Портер. – Я думал, твой дом как-то защищен! Дьявол… Этого только не хватало! Селена, я п-приношу свои извинения! Я не должен был здесь откровенничать, тем более, что… Я уезжаю!
Он почти бегом ринулся из комнаты и застучал каблуками вниз по лестнице. Щелкнули двери. Снаружи, перед домом завелся автомобиль.
– Кто вы? – вновь спросила Селена, направив невидящий взгляд на призрачного Евгения. – Ответьте! Я вас чувствую.
Евгений хотел ответить, но вдруг ощутил невыносимую немоту. Как бывает во сне, когда вместо отчаянного крика из горла вырывается лишь еле слышный скрип голосовых связок. Он попробовал еще раз. Голоса не было. Он просто мучился и давился, точно оказался под водой.
Внезапно некая сила вырвала его из дома и в мгновение ока перенесла в просторную комнату, с дорогой старинной мебелью, озаренную сиянием свечей и пламенем камина.
Евгений увидел, стоявшую перед ним на фоне огня, черноволосую особу в открытом платье, с испещренным сетью татуировок телом и страшным взглядом огромных кошачьих глаз. Она тоже видела его.
В следующий миг оба его естества, физическое и астральное, стиснула адская боль. Та, вынести которую можно лишь во сне. Он почувствовал, как за тысячи миль корчится и стонет в постели его плоть.
– Ты ведь знал, что нехорошо заглядывать в дома к чужим сестрам? – лукаво спросила ведьма.
Она с удовольствием и интересом наблюдала его конвульсии.
– Ты хочешь, чтобы я тебя отпустила, птенчик? Скажи: «Да, хочу!» Ну?
Евгений не мог повиноваться, чувствуя, как черно-кровавая пелена застилает от него весь мир. Это было хуже всего, что с ним когда-либо происходило. Хуже пытки, которую применял к нему во сне Беннетт.
– Спой что-нибудь! – весело потребовал Иоганна.
Она чуть ослабила невидимый капкан.
Остатками разума Евгений понял, что ему неизбежно надо петь. Он исторг из себя несколько протяжных нелепых звуков, вызвав у садистки мелодично-снисходительный смешок.
 – Хорошо-о… Лети!
Евгений вырвался из преисподней, пронесся шальной пулей через ряд комнат и коридоров.
Когда он пришел в себя, перед ним на расставленных полукругом стульях и креслах сидели полтора десятка человек в вечерних одеяниях. Они были неподвижны как статуи, глаза их тускло тлели холодным сапфировым огнем. К кончикам пальцев и лбам тянулось ирреальное нечто, напоминающее вязкую, текучую и при том, пульсирующую ядовитым светом паутину.
Казалось, все они пребывали в глубоком трансе или в параличе. Казалось, в параличе застыло само пространство…
Лишь одна фигура спокойно поднялась из мрака и сделала шаг навстречу Евгению. Сухопарый, горбоносый человек с бесстрастно-насмешливыми, пробирающими насквозь глазами.
– Возвращайся на сцену, – со спокойной улыбкой велел он и подмигнул.
Сон пропал.
Евгений очнулся, передернувшись всем телом.
По комнате бродил вечерний сумрак. Постель вымокла от пота. Дьявольская боль ушла, оставив лишь смутный ожог в ткани памяти.
За окном бренчала гитара, и лаял пес.
Он встал с кровати, оделся и на нетвердых ногах покинул отель.
Дошел до скамейки в тихом церковном дворике, присел, чувствуя, как внутри все ходит ходуном. Хотел закурить, но вспомнил, что не купил сигарет.
«Она меня видела», – подумал Евгений. – «Н-но не узнала. Или сделала вид… Почему? Господи, она же не видит, она чувствует мое присутствие! Но все равно, не узнала! И кто это с ней был? Почему он так себя вел? Кто была эта расписная гадина, пытавшая меня? Что творилось в той комнате? И кто был тип, что велел мне возвращаться на сцену?»
Евгений не знал ничего, кроме одной очевидной истины: все, что он видел, было так или иначе связано с ним и с игрой.
Он понимал, что, если выживет, то обязан будет добраться до Селены и разузнать у нее все. Если придется, он будет орать, яростно выпытывать, трясти ее за плечи, клясться, падать на колени и молить о прощении.
«Что они с ней сделали?!»
Это, и правда, было похоже на ночной кошмар. Ночной кошмар, от которого не спасала явь.
Евгений вдруг с пронзительной ясностью понял, что скоро (он взглянул на карманные часы) совсем скоро ему предстоит встретиться с друзьями, которых он подлым обманом затащил в свой водоворот. Затащил, чтобы не ослушаться хозяев и не остаться одному.
Ничем добрым эта сказка не могла закончиться ни для кого из них. В сюжете была прописана смерть. Декорации слишком откровенно намекали на это. Но Евгений хотел, он жаждал светлого конца для себя.
«И для нее!»
 Ради этого он был готов пожертвовать кем угодно.
«Я готов пожертвовать ими…» – потрясенно признал Евгений, в мыслях перебирая образы Бориса, Гроувса и Мак-Кинли. – «Любым из них и всеми вместе. Господи…»
Он поглядел в небо, по незапамятной привычке веря, что бог непременно должен пребывать именно там. (Даром из раза в раз объявлял себя атеистом!)
«Я… не слишком люблю их. И это взаимно. Господи, я знаю, ты не терпишь фальши! Я не стану просить ни за кого, кроме себя и ее. Потому что… потому что круг сужается! И будет сужаться! Это не моя вина!»
Они встретились в кафе в назначенный час и довольно долго не решались перейти к обсуждению дела.
– Предлагаю голосование, – наконец заявил Гроувс. – Кто за то, чтобы ехать в Бразилию как можно скорее?
Евгений поднял руку. Борис без особой охоты сделал то же самое.
– Кто против?
Ричард сам тут же взметнул ладонь и с тенью надежды уставился на Мак-Кинли.
Старый друг семьи Гроувсов потупил взор, пребывая в явном напряженном диалоге с самим собой.
Это было довольно странно. Евгений не сомневался, что тот одобрит выбор Ричарда. Однако Мак-Кинли так и не поднял руки.
– Я… н-не являюсь заинтересованной стороной, – в конце концов, тихо промолвил он. – Я понятия не имею, зачем вам нужны эти… сосуды, жидкости. И все же…
Он сделал неопределенный жест, тяжело ища подходящие слова.
– Исходя из моих представлений о справедливости…
– Ну, короче? – не стерпел Гроувс.
– Мы нашли следы чудовищного злодеяния, – вздохнул Мак-Кинли. – Множество невинных людей были зверски убиты или оставлены на съедение муравьям. Евгений своим чудесным способом, по всей видимости, способен определить, где сейчас скрываются убийцы. Наш гражданский долг…
Гроувс изумленно фыркнул и вздернул бровь.
– Я буду говорить за себя, мистер Гроувс. Мой гражданский долг американца и христианина требует от меня предпринять все усилия, чтобы зло получило по заслугам. У нас нет доказательств для полиции: записи Торборга остались у Ларсена. Но мы единственные… точнее Евгений единственный, кто знает, где находится логово этих головорезов. Хм… Да, я… быть может, я старомоден. Я другое поколение. Может, я перечитал в детстве «Трех мушкетеров».  Н-но… я не смею обманывать вас, господа. Я понятия не имею, что нам необходимо сделать, кроме того, что мы должны сделать хоть что-то. Хотя бы попытаться. Я до конца дней не смогу спокойно спать, если мы позволим себе…
– Ладно, все понятно! Я в меньшинстве! – оборвал его Ричард. – Мое восхищение, Мак! Будь вы моим отцом, я бы, наверно, уже построил с десяток сиротских домов и лично застрелил Аль Капоне. Хех! Не ожидал…
– Вы вправе делать так, как сочтете нужным, – скромно  отметил Мак-Кинли.
– Ну нет! Это я предложил голосование! А значит, должен подчиниться демократическим принципам!
Гроувс вяло хлопнул ладонью по столу.
– Значит, решено! Черт бы вас… черт бы нас побрал!
Они не праздновали новый этап своего предприятия, как тогда в Мехико. Никто не радовался, не бодрился, не строил планов. Всеми овладела странная покорность судьбе и рой смутных, не самых светлых предчувствий.
Вернувшись в отель, Евгений не подозревал, что совсем неподалеку, лежа одетый на застеленной кровати и глядя немигающим взором в потолок, знавший о каждом его шаге, Вайпер перебирал в мыслях разные варианты развития событий. Он ждал указаний от Рейнеке. Магическая игра сама писала себе сценарий, сама выстраивала событийные цепочки и придумывала неожиданные, почти что шахматные комбинации, до которых едва ли дошел бы человеческий ум. Она была мудрее тех, кто в нее играл. Сейчас что-то грозило пойти не так, но ни Вайпер, ни даже сам Рейнеке не знали, что именно. Это и составляло головоломку для Вайпера на ближайшие дни. Кроме того, необходимо было всеми силами избежать одной опасной встречи, чреватой разрушением его легенды. Легенды о Френсисе Адамсе.
А еще…
«Да. Я хочу того!» – думал Вайпер.
Еще он хотел предать Рейнеке и всю его компанию. В самый последний момент основательно сорвать им праздник, доказать, что никто в мире ему не указ. Пусть даже это поставит крест на его мечте и повлечет возмездие. Он слишком откровенно презирал их, и слишком ненавидел того, кого поставил целью уничтожить. Он знал, что не отступится. Иначе Вайпер не был бы собой.

Мимолетный триумф

Никто не знал, да так бы никогда и не узнал, что именно произошло на борту бомбовоза. Записи радиопереговоров помогли воссоздать лишь смутные очертания страшной картины.
Но три дня спустя недалеко от зоны бедствия, живой и невредимый, был обнаружен старший бортовой фейрверкер, выпрыгнувший с парашютом незадолго до крушения.
История, которую описал в рапорте единственный выживший член экипажа, повергала в ужас.
Спустя полчаса после взлета, вопреки расчетам (на данном отрезке маршрута ожидалась сильная облачность) летательный аппарат попал в зону сильнейшего солнечного излучения. Защитные забрала аэронавтов и затемняющие жалюзи кабины, должны были минимизировать опасность. Однако командир корабля, штаб-майор Пенрик, племянник действующего министра обороны, выразил недовольство тем, что пилоты слишком много смотрят в направлении солнца, вместо того чтобы опустить глаза и ориентироваться строго по приборам. Поскольку штаб-майор не пользовался среди экипажа большим уважением, его приказ был оставлен без внимания. Пенрик начал грозить трибуналом и требовать развернуть бомбовоз. В ответ пилоты стали открыто насмехаться над ним за его…
Фейерверкер долго не мог сформулировать причину, грызя карандаш и подбирая все возможные слова.
…за его не вполне мужские привычки. У штаб-майора произошла одна из присущих ему с детства вспышек ярости. Видя, что Пенрик не владеет собой и может представлять угрозу для экипажа и всей операции, штурман приказал запереть командира в его каюте. Через несколько минут Пенрик вырвался оттуда с пистолетом в руке и начал расстреливать всех, кого видел. Три пули попали в приборную панель, в результате чего бомбовоз потерял управление и стал стремительно снижаться. Предотвратить дальнейшее было уже невозможно.
Число жертв химического взрыва достигло семи тысяч человек. Высказанная президентом Вивианом инициатива посмертного награждения штаб-майора Пенрика и его захоронения в Пантеоне Семи Мучеников, вызвала бурю народного гнева и выплеснула на улицы миллионы человек по всей стране.
Ничего подобного Британия не знала уже полвека. Как-то почти мгновенно, сами собой, требования отставки Вивиана и суда над министром обороны перетекли в требования прекратить политику солнцебоязни. Протестующие (хмурая погода как нельзя лучше способствовала их осмелению) выходили из домов безо всяких защитных средств. Над головами плыли плакаты с изображением Вивиана в образе безмозглого младенца и Патера, с торчащими изо рта окровавленными клыками. Слышались выкрики в поддержку гвианцев и песни на португальском.
Попытки полиции разогнать народ не увенчались успехом. Особенно бесстрашно вела себя молодежь.
– Это невозможно! – скрипел зубами Патер, стоя у окна и роняя слезы. – Какие глупые, неблагодарные животные! Нет, все можно понять, н-но… откуда же столько молодежи? Я думал, новое поколение понимает меня. Я был уверен в этом! О-о, какая лицемерная мерзость эти охлократические массы!
На следующий день после четырех суток жестких стычек, убийств и похищений, парламент принял решение об удовлетворении основных народных требований.
Прежде называвшие протестующих тупыми баранами, сектантами, предателями и душевнобольными, информационные средства словно переродились. Они в один голос поздравляли народ, скорбели о жертвах с обеих сторон и прославляли «великую бескровную революцию», ставшую хорошим уроком для всего мира, и, прежде всего (на этом делался особенный акцент) для «горячих, но недалеких гвианских молодчиков».
Массы ликовали. Даже полиция впервые выходила к людям без козырьков, с приподнятыми линзами, в знак примирения и солидарности с ними. Недавние враги делали совместные фото, выпивали «за новую жизнь», кружились на танцплощадках. Все было хорошо. По крайней мере, так следовало думать.

Кордхибран

Рейнеке похлопал в сухие ладони, требуя внимания.
– Леди и джентльмены, игра начинает проявлять характер! До сего момента мы играли в нее. Теперь она решила немного поиграть с нами! Нам предстоит серьезная борьба! Я должен сообщить, что отныне нам придется взять на себя кое-какие риски и кое-какую ответственность за то, что произойдет в реальном мире!
– Однако! – скривила губы леди Хантингтон, вынув из них мундштук.
– И в чем заключается эта… ответственность? – не без опаски спросил епископ Атчерсон.
– Игра норовит сбить наших мальчиков с верного пути. Я просмотрел события на несколько шагов вперед. Нам необходимо… силой заставить их развернуться. Не уверен, что нам удастся это сделать, никого из них не покалечив и не убив. О посторонних людях я тактично умолчу.
Среди игроков пошел беспокойный ропот.
– Они должны будут добраться до Рио-де-Жанейро, где их ждет сокровище. Но оттуда… – Рейнеке поднял палец. – Они ни в коем случае не должны попасть в Германию. Я абсолютно точно знаю, что там им не место. Если они там окажутся, мы их больше не увидим. То есть (черт-то с ними!) не увидим нашего любимца!
– Но ми ше знай способ контролирофать их действия, – встрепенулся барон фон Кербер.
– Но не их решения. Не их мотивы.
– Пожалуй, так. И что же нам придется сделать? – спросил полковник Гиббс, отхлебнув вина.
– Прежде всего, скрепить свое согласие подписью.
Рейнеке щелкнул пальцами, и во мгле темного прохода возникла фигура слуги. Он нес в руках очень старый, запыленный ларец черного дуба, в котором, судя по его массе, покоилось что-то весом и размером с толковый словарь или Ветхий Завет.
Ларец был поставлен на столик посреди комнаты. Члены «Крысиного короля» с любопытством вперили в него взгляды. Каждый из них был уверен, что Рейнеке вот-вот откинет крышку.
Но тот, положив на нее пальцы, с улыбкой объявил:
– Непреложный и Беспристрастный, Неветшающий и Всевидящий, грозное око нашей Фемиды, Его Величество Кордхибран лежит здесь так давно (ключ от сундучка был, как известно, уничтожен) что никто уже понятия не имеет, как выглядит этот документ. Считается, что это книга. Хотя… если внутри окажется золотой самородок или череп козла, я не удивлюсь.
Несколько дам в искреннем благоговении прижали пальцы к губам.
– Мне не довелось его видеть. При желании я бы, разумеется, смог, да и не я один. Но, как известно, видеть Кордхибран запрещает сам Кордхибран. И явно неспроста.
Рейнеке ухмыльнулся, видя, что для многих его слова стали новостью.
– А теперь, друзья, предлагаю вам мысленно, подчеркиваю, мысленно, поставить свои подписи под тем, что мы намерены вскоре свершить. А свершим мы… – Рейнеке понизил голос. – Нечто потрясающее, захватывающее, страшное и восхитительное в своей хтонической… э-эм даже не подберу слова!
Наступило продолжительное молчание.
– Это преступно, – наконец, скорее заявила, чем спросила леди Хантингтон.
– Конечно! – прыснул смехом Рейнеке. – Как, собственно говоря, преступно все, чем мы до сих пор занимались в этой комнате. А уж если посчитать наши прошлые грешки… Дорогие друзья, вне всяких сомнений, то, что мы сейчас сделаем, называется «пре-ступ-ле-ни-е»! Вас это страшит?
Все начали покорно и малоуверенно покачивать головами, выражая отрицание:
«Нет, не страшит…»
– Любой, кто не уверен в своем выборе, может прямо сейчас, без каких-либо последствий для себя покинуть комнату.
Никто не шевельнулся.
– Портер, – Рейнеке сверкнул взглядом на Джорджа. – Вы также не отступитесь?
– Я… – Портер потерянно забегал глазами. – Я готов!
– Кстати, вчера ваша женушка жаловалась мне, что у вас не ладится совместная жизнь. Так ли это?
Портер сглотнул и деланно фыркнул.
– Нет, сэр. Просто она сильно за меня волнуется!
– Неужели?
– Да. Она хочет, чтобы я порвал с «Крысиным королем», оставил вас и уехал в Штаты.
– Ого!
– Селена считает, что здесь мне грозит смертельная опасность.
– Хм! Прямо-таки, материнская забота… Или она просто мечтает, чтобы вы оказались как можно дальше от нее?
В зале зашелестел смех.
– Н-да, это как с моей второй женой! – ухмыльнулся Синклер в ухо своей подруге. – До сих пор не знаю: спасала она меня тогда или развлекалась с моим шофером, пока я был в бегах?
– Ты не думал об этом? – игриво продолжил Рейнеке, обращаясь к Джорджу.
– Я н-не могу этого знать, сэр,  – улыбнулся Портер. – Может быть, это хитрый расчет с ее стороны. Она потрясающе умна… Я не знаю.
– Но ведь вы, мистер Портер, не бросите наш бедный клуб на произвол судьбы? – возвышенно-трагичным тоном спросил Рейнеке. – Не променяете наше скромное общество на высокий статус, счет в американском банке, серебристый «Линкольн» и голливудскую похабщину? М-м?
Джордж вновь издал фальшивое подобие смешка.
– К-хех! Конечно, нет!
– Вот и прекрасно!
– Да! Кстати, сэр! – Портер перешел на увлеченно-вкрадчивый полушепот. – Она… моя жена до сих пор помнит о том, кого любила прежде. Ее память не вполне чиста. Хоть она и позабыла его имя и внешность, но некий размытый образ, некое точное знание, что он был, до сих пор тревожат ее.
– О-о! Так с этого и надо было начинать! – улыбнулся Рейнеке.
– Я беспокоюсь за ее душевное состояние, – Портер скорбно вздохнул. – Несмотря на отсутствие страсти между нами, мой долг… если не как мужа, то, как друга…
– Расскажете мне об этом подробнее. Но потом! – оборвал его Рейнеке.
Мадам Бонно подняла палец с длинным кривым лакированным ногтем.
– Рейнеке, позвольте мне вернуться к э-э… как говорят у нас во Франции, к нашим баранам! Я желаю всем нам успешно пройти через это. Но я надеюсь, что вы, как рыцарь, тоже взяли на себя определенные риски.
– Вне сомнений, – с серьезным видом покачал головой Рейнеке. – С Кордхибраном шутки плохи. Он мощнее меня.
– И все же, можем ли мы узнать, что нам предстоит? – с нарастающей тревогой спросил епископ.
– Вы узнаете, но уже в процессе. После того, как поставите подпись.
– Я… я не отказываюсь. Однако это странно…
– Довольно! Что от нас требуется? – резко подал голос помрачневший полковник.
Даже после всего содеянного он и Атчерсон, кажется, продолжали испытывать честолюбивый страх за честь мундира и святость сутаны.
– Просто решитесь на это. Подпись появится сама собой.
Прошло мгновение, и вдруг все присутствующие один за другим принялись шикать от боли и разглядывать свои ладони, на которых безо всякого участия пера стали проявляться размашистые кровавые подписи.
Рейнеке, с довольной улыбкой, продемонстрировал собственную ладонь. Царапины на ней оказались желчно-черными и отчего-то уже запекшимися, точно их прижгли.
Неизвестно откуда до всеобщего слуха донесся протяжный, странноватый и немного жуткий звук, одновременно похожий на эхо предсмертного человеческого выдоха, на вой ветра в каминной трубе и на шипение закипающей в кастрюле воды. Каждый присутствующий невольно вздрогнул, словно на плечо ему на какой-то миг опустилась бесплотная ледяная рука призрака.
Все вдруг осознали, что источником звука, по всей видимости, является черный ларец.
Рейнеке почтительно провел рукой по его крышке, как бы успокаивая ожившее внутри существо.
– Дело сделано. Унесите!
Лакей, послушно подхватив Кордхибран, канул во мрак.
– Итак, друзья, мы приступаем к тому, чего я (видит первоматерь!) все-таки, пытался избежать! Бессмысленное зло претит даже мне, ибо я рационален по части злодеяний. Но игра диктует свои условия, и мы не должны прогибаться, если, конечно же, все еще хотим отомстить за старину Генри и увидеть Элизиум! В том, что произойдет, будем виновны все мы и никто из нас в частности. Никто из вас. Потому что ни один из вас, в отличие от меня, не знает, что произойдет в результате наших действий. Так что отмазка на Страшном Суде пред очами злобного раввина из Назарета у вас несомненно будет!
Рейнеке разразился сдержанным колючим смехом.
– Вы счастливы?
Зал послушно закивал головами.
– Тогда начинаем!

Шантажисты

На третий день лихорадка спала так же неожиданно, как и началась. Прошла свинцовая тяжесть и дробящая боль в голове, утих раздиравший горло кашель. Ломота в суставах все еще напоминала о себе, но уже куда скромнее и щадяще.
Поутру Евгений впервые вышел на воздух, не сгибаясь и не заплетая ноги. В глаза ударило радостное солнце. Перед ним был искрящийся зеленью сад маленькой придорожной гостинцы в тридцати милях от Рио-де-Жанейро. В кронах заливались птицы, порхали огромные бабочки.
Они так и не добрались до города в тот дурацкий день…
Мимо с лейкой в руке и трубкой во рту прошел пожилой хозяин, синьор Гонсалес.
– Хэлло! Хороший день! Не болит? – с веселым участием спросил он на ломаном английском.
Евгений, улыбнувшись, помотал головой.
– Окей! Отлично!
Он ободряюще взмахнул кулаком и направился к своим лилиям и гортензиям.
Только теперь Евгений увидел сидевшего рядом в шезлонге, с журналом Гроувса.
– Привет! – сказал Ричард. – Выглядишь ничего.
Евгений пожал плечами и, по привычке кашлянув, промолвил:
– А ты, я вижу, тоже здоров.
(Ричард верил, что Евгения настиг отложенный эффект от отравления муравьиным ядом, и в первый день не мог скрыть беспокойства за себя).
– Да, думаю, что я… Наверно, уже обойдется.
Гроувс отложил журнал и бодро вскочил на ноги.
– Так! Сегодня же ловим авто и едем в эту чертову столицу! Хватит спотыкаться на финише!
– А где Борис?
– Я его не видел, наверно спит. А Эндрю пошел на рынок. Обещал купить тебе гуавы. Это что-то вроде груш, только внутри напоминают арбуз с мякотью. Тебе понравится!
– Э-э… Он пошел покупать их именно мне? – поразился Евгений.
– Ну да.
Необычайная заботливость Мак-Кинли начинала всерьез озадачивать Евгения. Он знал, что существуют люди, способные печься лишь о других, однако не подозревал, что такой человек когда-то мог работать исполнительным директором у рвача и воротилы Томаса Гроувса.
«Может, в его жизни случилась какая-то трагедия, обратившая его к безоглядной филантропии?»
– Садись, – пригласил Гроувс, кивнув на шезлонг.
Евгений сел.
Ему вспомнилось, как часто он в последнее время болел. Гроувс, несмотря на свою изнеженность, рядом с ним был просто образцом живости.
«А ведь он в жизни не изведал и сотой доли, всего, что вынес я: бедность, хамство, разрушение страны, война… Разве я не должен быть сильнее?»
Правда, Евгений что-то слышал о пережитой Ричардом катастрофе, в которой погиб его отец. Но спрашивать о ней даже у Мак-Кинли казалось ему излишним и неэтичным любопытством.
Щуря глаза, Евгений разглядывал сад, с работающим в нем счастливым стариком Гонсалесом, и понимал, что рай на земле выглядит именно так.
Вечером того же дня, трясясь в кузове пикапа, друзья достигли Рио.
Город-сказка, город-карнавал из детских грез Евгения распростер навстречу им свои объятия. Это были настоящие объятия, принадлежащие статуе Иисуса, которую уже почти закончили возводить на вершине живописной горы.
Монумент изображал живого Христа! Улыбающегося, одетого, без тернового венка и гвоздей в ладонях.
Они летели по узким и широким, пылающим всеми красками жизни, ревущим и звенящим улицам. Иные были безупречно чисты, иные напоминали Индию. Где-то пестрели, налезая друг на друга, жалкие хибары и лавочки торговцев, где-то высились массивные громады из гранита и мрамора, возведенные с явной оглядкой на Нью-Йорк. Млели увитые цветами, роскошные виллы. Преисполненные величавого шарма, всюду ближе к центру услаждали взгляд барокко и неоклассицизм.
«Единственный на земле город, которому нечего таить», – отчего-то подумал Евгений.
Сверкающие в лучах, несметные потоки автомобилей, сумасшедшей высоты пальмы, красочные, до гротеска броские рекламы и карнавальные флаги над головой.
Люди: кто в строгих костюмах и летних шляпах, кто в затертых лохмотьях с заплатами, светлолицые и смуглые, двигались толпами, но с достоинством и какой-то спокойной, независимой деловитостью.
Путники высадились возле дворца Тирадентес. Всех мигом обдали жар, духота и гомон пешеходной стихии. К Евгению подскочил уличный зазывала, пытаясь всучить какие-то карточки и билеты. Двое детей-беспризорников стали просить у Гроувса мелочь (не зря он-таки купил себе в Куско новый щегольской костюм!)
– Кстати, у них же тут, вроде как, революция, – вяло промолвил Борис. – Че-то там… Надоело им, что их кофе с кораблей в море сбрасывают. И ведь, гляди ж! Никто магазины не грабит, жидов не режет, лошадей дохлых не жрет. Э-эх… Одно слово: нация!
– Нам нужно найти наше трио, – напомнил Ричард.
Причин беспечно зубоскалить и болтать, разглядывая город больше не было.
Это напоминало те дурацкие, нудные искания, которыми Евгений занимался в Мексике, высматривая на каждом шагу «Бога ветра».
Они долго изучали карту города, ища цифру «30» или названия, в которых было бы, что-то похожее на «трио». Потом Евгений решил, что три буквы «о» должны так или иначе быть связаны с названием улицы, номером дома и именем того, кого они искали.
Все оказалось проще, чем он ожидал. Один из самых высоких и дорогих отелей в прибрежной зоне имел перед входом абстрактную скульптуру в виде трех вдетых друг в друга металлических колец: три буквы «о». Само здание, ожидаемо, оказалось тридцатым по счету.
Евгений вынул компас, и его стрелка решительно нацелилась на главный вход.
Друзья вошли в роскошный вестибюль. Гроувс спросил, не проживает ли в отеле некто по фамилии Генби.
Никакого мистера Генби в отеле, конечно же, не было.
– Дурак он, если фамилию не сменил! – со знанием дела отметил Борис.
Зато в списке постояльцев значился некий Джеральд Триора. Игра выдала псевдоним главного преступника, над выбором которого он вероятно даже не задумывался. Сомнений не оставалось:  Генби был у них в руках.
«Или мы у него…» – холодно добавил про себя Евгений.
Он стал замечать, что у него, как и у Бориса с Гроувсом, произошла странная атрофия чувства страха. Как будто нереальность творящихся с ними событий убедила их в полной своей неуязвимости и безнаказанности. Друзья давно не вспоминали убийство дона Кабреры. Даже смерть Фернандо весьма быстро стерлась из их памяти и сердец. То, что предстояло им теперь, могло вогнать в дрожь и профессионального детектива с десятком напарников. Но Евгению не удавалось убедить свое глубинное «я» в том, что все это взаправду.
«Неудивительно. На то она и игра!»
Вечером четверо смельчаков сидели в номере Гроувса, обсуждая план предстоящих действий.
План был решителен и прост: войти к Генби, не силой, но аргументами произвести на него впечатление, забрать то, что нужно и удирать из города хоть на край света, пока шайка не поняла, в чем дело, и не бросилась в погоню. Евгений читал, что нервная система диплодока позволяла ему чувствовать боль лишь через пять секунд, после того, как его кусали за хвост или за лапу. Именно эти пять секунд были в их распоряжении, прежде чем монстр осознает, что произошло. К этому часу им было бы лучше достигнуть одной из государственных границ.
Досаднее всего было то, что Борису пришлось выбросить добытый в доме Кабреры револьвер перед отъездом в Перу.
Впрочем, в одном из антикварных магазинов они нашли точную копию «Браунинга» с зажигалкой внутри. Достаточно, чтобы при необходимости на время парализовать врага.
Снедаемый жаждой справедливости, Мак-Кинли пребывал в смешанных чувствах. Он не мог смириться, что никакой возможности наказать злодеев у них нет.
– Получается, мы не сможем даже донести на них в полицию, – бормотал он себе под нос, ходя из угла в угол. – Это немыслимо… Ни доказательств, ни времени. И это после всего, что они сделали! Нет, я… я не верю…
– Все, что нужно, для следствия сделает Ларсен, – ободряюще напомнил Ричард. – Он видел то же, что и мы.
– Но ведь к тому времени они скроются отсюда!
– Что ж делать!
Следующим вечером, во второй половине девятого они вошли в отель. Поднялись на нужный этаж. Борис и Мак-Кинли остались стоять начеку в двух противоположных концах коридора, а Евгений и Ричард, надевший очки (Генби вполне мог знать его лицо, так что маскировка была не лишней) подступили к высокой двери, с позолоченным номером.
Гроувс постучал.
Что-то внутри Евгения разом оборвалось, точно его спихнули с карниза. Он явственно представил себе стоящего на пороге верзилу, с огромными руками и раздвоенным подбородком. У которого в кармане настоящий пистолет.
«А не игрушка для курильщиков…»
– Да? – донесся из-за двери ленивый голос.
– Синьор Триора, сэр! Администрация отеля приносит глубочайшие извинения! – испуганно залепетал Гроувс с испанским акцентом. – Горничная оставила в вашем номере средство от клопов!
Дверь мгновенно распахнулась. Евгений увидел невысокого бритого человека лет сорока, с вытянутым лицом охотничьей собаки, стеклянными, равнодушно-презрительными глазами и упирающейся в узкий подбородок, точно брезгливо оттопыренной, нижней губой.
– От клопов?!
Голос его был резок, зол, но отнюдь не отличался грозной мужественностью. Это был фальцет.
– Именно так, сэр, – покачал головой Гроувс. – Вы позволите нам войти?
Генби недоверчиво сощурился, но Ричард, а за ним и Евгений успели втиснуться в номер, прежде чем он схватился за ручку двери.
– Какого чер…
Гроувс захлопнул дверь.
– Мистер Генби?
Хозяин раскрыл рот, но лишь ошарашенно заморгал.
– Да, мы знаем ваше имя. И нам кое-что еще известно о вас.
Евгений видел, как гангстер почти моментально овладел собой и бесстрастным жестом пригласил их пройти в комнату.
– Копы? Или частные дворняжки? – презрительно спросил он.
– Неважно, – отрезал Гроувс. – Вы, Джеральд Генби, во главе вооруженного отряда, убили в долине Урубамба всех членов экспедиции доктора Торборга, включая его самого. Мы нашли лагерь и место, где вы закопали жертв.
– Неужели?
– А еще у нас есть дневник доктора, из которого мы знаем все о вас и ваших сообщниках. У вас проблемы, Генби! Огромные.
Гроувс говорил холодно и угрожающе. Евгений в который раз почувствовал в нем прирожденного хозяина бизнес-империи, пусть даже потерявшего ее, но сохранившего стальной нерв и невозмутимый ум.
«Если бы я так мог!»
Генби поднял палец.
– Минутку. Закажу выпить.
Он потянулся к телефону, но Гроувс, тут же подскочив, выдернул из стены шнур.
Генби опустил трубку, шутливо похлопал в ладоши:
– Браво! Экзамен на дурость пройден. Теперь я вижу, что с вами придется повозиться.
– Мы знаем о вас все, – продолжил Гроувс, красноречиво разведя в стороны пальцы. – Знаем, зачем вы это сделали. Знаем, что вы искали и что забрали с собой. И чего не смогли найти… Не делайте резких движений! На этаже полно наших людей.
Генби апатично всплеснул руками и откинулся на спинку дивана:
– Что вам нужно? – лениво-мрачно, едва шевеля губами, спросил он.
Ричард хотел ответить, но, ни с того ни с сего, вдруг растерялся. Невыносимо расслабленный, наплевательский вид собеседника-таки ввел его в замешательство.
– Вы ведь ни черта не детективы, – промолвил Генби. – Вас кто-то подослал. Кто-то, владеющий информацией. И очень скоро я узнаю, кто именно – узнаю от вас.
Он уверенно пошел в контратаку, и Евгений вдруг испугался, что Гроувс даст слабину. Никто, не знал, где расположились подручные Генби. Возможно, ими кишел весь отель.
«А если так…»
– Вы отдадите нам Атиум, – железно потребовал Ричард.
– С чего бы?
– Или мы предоставим полиции все данные о вас.
– М-м… Как страшно! А если мои ребята прирежут вас, как только вы покинете отель?
– Не меняет дела, – парировал Гроувс. – Просто, за нас это сделают другие. И гораздо раньше, чем вы себе можете представить.
– Хех! Но вас-то это не воскресит.
Генби медленно и вальяжно налил себе из графина апельсинового соку.
– Видите, какая непростая, обоюдоострая штука – шантаж? Ты съешь – тебя съедят. Что же нам делать, м-м? Кстати… – он ухмыльнулся узенькой, кривой, как галочка, улыбкой. – Как там в горах? Муравьи не покусали?
Гроувс сделал неопределенный жест.
Евгений вдруг понял, что прямо сейчас должен сказать что-то суровое или остроумное. Но робость сковала его уста:
– От убитых вами остались лишь кости, – наконец выдал Евгений.
– Правда? Хм, да… Неудивительно. Мы оттуда еле ноги унесли. Все, кроме Мендозы. Бедный Санчо… Что это вообще были за твари, кто-нибудь знает?
– Мы отклонились от темы, – сказал Ричард.
– Я ничего вам не дам.
– Значит…
– Тс-с! – шикнул Генби. – Красная тинктура, как насчет нее? Она у вас?
– Да, – ответил Гроувс, подумав.
– Где нашли?
– Торборг проглотил ее, перед тем, как вы его закопали,  – вымолвил Евгений, решив, что такую правду можно уже не скрывать.
Генби округлил глаза и вдруг расхохотался трескучим старушечьим смехом.
– Ха-ха-ха! Ид-хиот! Го-хосподи! Неужели, оно тог-го стоило? Ха-ха! Не-ет, его мало было закопать живьем! Хах! Черт! Старое чучело! Он хоть понял, что все его друзья погибли из-за не-его?! Ради его бредовых фантазий о спасении мира! То-то он из-за этой тинктуры чуть из штанов не выпрыгивал! Ч-чертов маньяк!
Он вытер глаза.
– Ну, так что ж? – отсмеявшись, продолжил Генби. – Мне уже начинает нравиться наша встреча, ей-богу! Давайте так: я вам ничего не даю, а вы мне отдаете Красную тинктуру и валите отсюда на хрен живые и здоровые. Идет?
Гроувс помотал головой.
– Где Атиум?
– Там, где вы его никогда не найдете. И хватит щупать свой карман, я вижу, что там пистолет! Успокойтесь. Здесь вы, все равно, не выстрелите!
Генби с утомленным вздохом почесал себе затылок и бросил на Гроувса и Евгения спокойный, уничтожающий взгляд.
– Единственная причина, по которой я не закатаю вас обоих в ковер и не утоплю в портовых доках – это то, что вы реально много знаете. Я ума не приложу, кто мог вам сообщить, где закопаны трупы. И как вы вышли на мой след, как узнали мое второе имя?
– Магия! – усмехнулся Ричард.
Генби взял лист бумаги и что-то нацарапал на нем самопишущим пером.
– Мой номер. Завтра я хочу видеть вас в… сами выберете ресторан, чтоб не нервничать. Мы обговорим детали наших дальнейших взаимоотношений. Только без фокусов. Ясно?
Евгений и Гроувс поняли, что Генби выходит из поединка победителем. Они ничего не могли поделать. Обыскивать огромный номер, переворачивая мебель вверх дном, или угрожать фальшивым пистолетом, было рискованно и бесперспективно.
Шантаж не удался.
– Разумеется, – с натугой хмыкнул Ричард. – Постарайтесь сами ничего не выкинуть. Мои люди всегда знают, где я нахожусь, и в случае чего…
– Нет, нет, нет. Слово джентльмена.
Генби протянул ему руку, и Гроувс не без отвращения пожал ее.
– Может, мы еще сработаемся… Да, кстати, – «джентльмен» кивнул на порванный телефонный шнур. – С вас деньги! Если, конечно, хотите мне дозвониться.
Ричард мрачно вынул бумажник и бросил на столик несколько купюр.
Генби встал с дивана. Продолжая потягивать сок, медленно отошел к окну и, стоя спиной к Евгению и Гроувсу, произнес:
– Вон отсюда!
Постыдное отступление, с ожиданием пули в спину или удара ножом из-за угла, казалось невыносимо долгим.
– Ничего! – бодрился Гроувс. – Он нас боится так же, как мы его. Он поверил, что у нас тут агентурная сеть!
– Если их придет с десяток, мало не покажется, – ворчал Борис.
– Кое-что придумаем. Можно нанять парней, чтоб они изображали нашу охрану.
– Меня пугает эта затея, – честно признался Мак-Кинли. – Тем более, что нравственного смысла в ней больше нет.
Они доехали на машине до своего отеля, то и дело посматривая назад: нет ли хвоста. Хвоста не было.
Этой ночью никто из них так и не заснул.

Игры с чертом

Генби сидел за столиком в глубине зала кабаре, одетый, как подобает ценителю современной, красивой жизни, с чикагским уклоном. Казалось, с ним не было никого. Но, очевидно, только казалось.
– Буду краток, – сказал Генби, дождавшись, когда на смену суматошной певице вышел безмолвный фокусник. – За мной стоит сила, против которой вам лучше не идти. Я не знаю, кто вы, не знаю на кого работаете… Скорее всего, какие-нибудь нищие мальчики на побегушках из «Эббот-лабораториз» или «Маккессон-корп». Смешно! Видите это?
Он подтянул рукав пиджака и показал превосходные часы красного золота, с серебряным хронографом и рубиновой головкой завода.
– Они стоят дороже, чем ваши жизни!
Губы Гроувса на одно мгновение подернулись тихим бешенством.
Евгений старался не сводить с собеседника глаз. Он знал, что в  дальнем углу зала, спрятавшись за раскрытым меню (читать меню во время шоу – глупее не придумаешь!) сидит Борис. Знал, что Мак-Кинли тоже где-то неподалеку.
Никого, кто бы походил на затаившихся головорезов, он до сих пор вокруг не приметил. Большинство посетителей-мужчин сидели с дамами, либо имели неприкаянно-беззаботный вид.
«Неужели Генби верен своему слову?»
Впрочем, кое-кто позади Генби, все же, приковал его внимание. Он сидел в тени, и Евгений принял его сперва за лысого пожилого европейца.
Лишь, когда тот чуть-чуть повернул голову, Евгений понял, что человек этот отнюдь не стар, но, при том, неестественно бледен, сутул, а черты его лица более чем отталкивающи.
Незнакомец искоса, зловеще взглянул на Евгения и вновь принялся жадно жевать салат. Звериная манера есть также выделяла его из прочей публики.
– Так вот, я думаю сообщить о вас наверх, – говорил Генби. –  Их там очень интересуют такие… многознающие ищейки, как вы. Если все пойдет хорошо, вы не только останетесь в живых, но и сможете кое-что поднакопить себе на старость. Вы ведь уже не школьники, а?
Голос Генби приобрел насмешливо-отеческий тон.
– Да, ребятки! Скоро добрая фея покажет вам, как зарабатывать настоящие деньги!
– А поподробнее? – с наигранным интересом спросил Гроувс.
– Красная тинктура и Атиум – вы, я думаю, хорошо представляете себе их ценность? Одним из «счастливчиков», понимавших это не хуже нашего, был Торборг. Был, да сплыл, хех! Кстати, мы ж не собирались его убивать. Просто хотели подержать его в яме, пока все не выложит. Но тут появился этот светящийся рой… Короче, боссы с нетерпением ждут, когда я добуду им две стекляшки с образцами. Я еще не сообщил им про Атиум: зачем торопить коней, когда деньги, все равно, капают? Хе-хе! Но лишь только они узнают, что конкуренты из Штатов в курсе дела, они пойдут на все, чтобы выудить любую информацию о них и лишить их доступа к любым сведеньям о себе. Не думаю, что они решат вас убрать. Это не в их стиле.
– А если мы при этом останемся э-э… слугами двух господ? – спросил Евгений, пробуя себя в непривычной роли искателя наживы.
– Не останетесь. Они знают способы отбить охоту навсегда.
– Хорошо заговариваете зубы! – усмехнулся Гроувс. – Вы предлагаете нам сдать наше руководство за честное слово?
Он начал бойко торговаться и вызнавать, чувствуя себя абсолютно в своей стихии. При других обстоятельствах Евгений даже заподозрил бы, что Ричард не играет и искренне готов поменять лагерь. Генби охотно отвечал, чуя в нем близкого по духу.
Евгений отвел глаза. Взгляд его неожиданно привлек стоявший за окном, прислонясь спиной к фонарному столбу, тип.
Тип глядел на них. Это была какая-то горилла, с могучими шарами плеч, с кривым, грубым, словно вытесанным из дуба лицом, на котором почти отсутствовал лоб. От него веяло тупостью и злом.
«Еще один!» – подумал Евгений.
Генби выбирал людей, которые были ему полезны. Они могли мастерски творить любые мерзости, но среди приличных граждан им было не скрыться, как не скрыться шершню в пчелином улье. Каинова печать навсегда исказила их.
«Забавно, что Генби об этом не догадывается…»
– Не пытайтесь меня переиграть! – чванливо говорил Генби, развалившись на стуле.
Разговор, кажется, клонился к концу.
– Я из другой лиги! Я ломал и не таких молокососов…
– Ясно, ясно. Я вас понял, сэр, – виновато опустив глаза, промолвил Гроувс.
– Так-то лучше. Еще вопросы?
– Да.
Ричард деликатно улыбнулся, словно имел в запасе нечто сногсшибательное.
– За что тебя поперли из копов?
На миг Евгению показалось, что Генби задет. Затем по лицу его прополз злобный оскал, перетекая в ухмылку.
– Ты когда-нибудь попадал в полицию?
– Один раз, в школьные годы, – ответил Ричард.
– О тебя там не тушили сигареты?
– Нет.
– Ну… и слава богу!
Генби осклабился широкой маслянистой улыбкой. Его прозрачные глаза как-то по-лисьи сузились.
– Завтра я телеграфирую руководству. Подождем директив.
Отказавшись от предложения Генби подвезти их на машине, Евгений и Гроувс добрались до площади Флориано, где через некоторое время встретились с Борисом и Мак-Кинли.
Решение выждать представлялось наиболее разумным.
Они выжидали четыре дня. На пятый Гроувс (с согласия всех ставший парламентером) вновь услышал в поднятой трубке голос Генби:
– По вам решили. Через двенадцать дней отплываем в Гамбург. О билетах и бумагах не волнуйтесь: профи в деле. Вас проведут по поддельным документам.
– Гамбург – это в Германии, что ль? – насупился Борис.
– Именно так, – кивнул Мак-Кинли.
Это был серьезный шаг. Они добровольно шли в ловушку, крышка которой захлопнется, стоит им ступить на борт.
– С другой стороны, там нам никто не сможет угрожать, – рассуждал Гроувс, вертя в пальцах карандаш. – Корабль худшее место для убийства. Это даже не поезд, где тело можно выкинуть в окно, там везде иллюминаторы! А на палубе не забалуешь – там днем и ночью полно людей. Тем более, нас четверо! Генби заверил меня, что с ним будут двое дружков (наверно, те самые, про которых писал Торборг). Четверо против троих – шансы ничего!
– А что за документы? – спросил Мак-Кинли.
– Он передаст их нам, вместе с билетами. Ему нужны наши фото. Кстати, он даже пообещал, как джентльмен, дать нам чемодан со вторым дном, для проноса особо секретных вещей (будет, где спрятать наш «пистолет»). Короче, не заскучаем! Мы все провернем на корабле: у меня уже есть мысль, как это сделать.
– Это авантюра… – невесело покачал головой Мак-Кинли. – И почему мы должны плыть по поддельным паспортам?
Гроувс усмехнулся:
– Как сказал Генби, человек, имеющий меньше двух паспортов, не может считаться личностью. По-моему, в этом что-то есть!
Евгений глядел на Ричарда со смесью неверия, восхищения и страха. Его самонадеянность, и впрямь, не знала границ.
«Может быть, он верит, что стоит ему сказать волшебную фразу: “Я миллионер Ричард Гроувс!” и зло отпрянет в священном трепете?»
– Я п-призываю остановиться! – с трудом выдохнул Мак-Кинли, скрестив руки. – У меня плохое предчувствие! Ричард, если бы ваш отец…
– Решение принято.
– Нет, послушайте меня! Я… я раскаиваюсь в том, что под давлением эмоций проголосовал за это все! Я думал, нам удастся хоть как-то привлечь на нашу сторону закон и восстановить справедливость. Но то, куда нас загоняют… Они переиграют нас, Ричард. Они профессионалы! А если они узнают ваше настоящее имя…
– Хех! Представляю себе газетные заголовки! – улыбнулся Гроувс.
– Вам грозит опасность! Именно вам!
– Где? На пассажирском лайнере, набитом людьми? Даже если все сорвется, они нам ничего не сделают, ни на корабле, ни в порту. Находясь, здесь мы рискуем куда больше.
– Н-но…
– Закончим!
Евгений сам не понял, каким образом и с какой стати на горизонте вдруг замаячила Германия. В последнее время панорамы разных стран настолько часто сменяли друг друга, что воспоминания о них походили на сны. Скачки по глобусу, втягивание в авантюры, полные кошмарных чудес, становились рутиной.
«Дожил…» – с холодящей душу самоиронией думал Евгений.
Спустя пару дней, после довольно бурных прений, они-таки зашли в фотоателье, сделали фотокарточки, и Гроувс передал их курьеру Генби.
Еще через неделю у всех были новые паспорта.
– Я Уолтер О’Брайан, – хмыкнул Гроувс.
– Я… Джек Саммер?! – выпалил Евгений, не веря своим глазам.
Было бессмысленно объяснять товарищам причину своей ошарашенности. Кто-то вездесущий продолжал следить, играть и беспардонно потешаться над ним.
– Дурацкое имя, согласен, – усмехнулся Ричард, бережно кладя свою фальшивку в жилетный карман.
– Карл Цукерман, – проворчал Борис. – Тьфу! Я что, на еврея похож?!
Гроувс перевел взгляд на Мак-Кинли:
– Ну?
– Это не я, – потерянно улыбнулся тот.
– Как?!
Мак-Кинли положил на стол свой паспорт, и все увидели, что на фотографии запечатлен лысый пухлолицый мужчина, с крохотными усиками.
– Как они умудрились перепутать фото?! – Гроувс дважды хлопнул себя по лбу. – Что за идиоты работают на этого Генби! И он мне после этого будет втирать, что «профи в деле»?! Ха-ха! Нет, надо сунуть ему эту халтуру в зубы!
– Может, кто-то специально подменил карточки? Впрочем, это чушь, – задумчиво промолвил Мак-Кинли. – Как бы то ни было, меня не пустят на корабль, даже с настоящим паспортом. В билете указано не мое имя.
– М-да… Верно, – задумчиво признал Ричард.
До отплытия, как на зло, оставались два выходных дня. Все фотоателье были закрыты. Да и связываться с Генби лишний раз казалось чреватым.
– Как знать, что у него на уме? К черту…
Гроувс положил трубку на рычаг, так и не набрав номер.
Никто не знал, что сказать. Небо не рухнуло на землю, все оставались живы, планы не изменились. И, все же, прощаться с Мак-Кинли было немного жаль.
– Что ж, дружище! Видимо, такова судьба… как говорят в кино.
Ричард горячо пожал ему руку.
– В Германию поплывем мы трое. А вас, Мак, ждет ваш уютный дом лесу, воспоминания и охота на белок. Не переживайте о нас, но вспоминайте почаще!
– Да, да…
Они отметили расставание бутылкой белого вина.
– Лучше бы нам всем отправиться домой, – с горечью произнес Мак-Кинли, глядя в опустевший бокал.
– Э-э хватит! – отмахнулся Гроувс.
– Нет, я… я желаю вам удачи от всего сердца. Только…
– Вот и славно, что желаете! Желайте еще!
Мак-Кинли нервно мотнул головой и вдруг, взглянув в глаза каждому, холодно прошептал.
– Берегитесь!
Евгению показалось, что он как-то мгновенно побледнел при этой фразе. В ней было что-то не столь предостерегающее, сколько возможно несущее угрозу. Или ему только почудилось?
Гроувс пожал плечами и примирительно налил Мак-Кинли еще.
– Микстура от всех тревог!
Это не помогло. За день до отъезда Мак-Кинли пребывал в настолько подавленном состоянии, что отказался вдруг ехать в порт, провожать друзей.
– Простите, – говорил он, старчески ссутулившись в кресле. – Я знаю, это малодушно. Я… ничего не могу поделать с моим предчувствием! Мне снился очень скверный сон, как будто я поехал вас провожать и… Когда такое снится, нужно действовать вопреки. В-возможно будет лучше, если я сегодня же уеду!
– Вы валяете дурака, Мак, – разочарованно сказал Гроувс. – Дело, конечно, ваше…
Мак-Кинли виновато всплеснул руками.
– Окей. Но только не смейте потом терзаться и брать вину на себя. Как бы все не повернулось. Это мое решение! Вам понятно?
– Да. Даю вам слово, Ричард.
Во второй половине дня за Мак-Кинли подъехало такси.
Евгений видел, как из пассажирского окна печально взмахнула его белая ладонь.
«Он же был наш талисман!» – мелькнула в его голове диковинная мысль.
Более верного определения той роли и смыслу, которые добровольно взял на себя этот удивительный, и так внезапно сникший старик, нельзя было подобрать.
Евгений вдруг подумал, что Мак-Кинли прав, и все это неспроста. Что либо Генби, либо Вайпер и стоящие над ним (а, может, и все они вместе?) позаботились, чтобы Мак-Кинли не попал на корабль.
«Но почему именно он? Чем он мог помешать их замыслам?»
Об этом оставалось только гадать.

Вояж

Ясным ветреным утром трансатлантический лайнер «Мартин Бехайм» готовился к приему пассажиров. На пристань стекалась огромная толпа. В человеческом море дрейфовали крыши автомобилей. Подъемные краны играючи возносили на палубу гроздья ящиков, волнуя пролетавших мимо чаек.
– Вы уже тут? – небрежно промолвил вынырнувший из ниоткуда Генби. – Идемте!
– А где же ваши люди? – спросил Гроувс.
– У вас за спиной.
Евгений машинально обернулся, но никого не различил в многоликой, снующей массе.
– А где ваш четвертый? – в свою очередь спросил Генби, рыская глазами.
Гроувс не совсем удачно съязвил про слепых китайцев, отвечающих за изготовление паспортов.
– Это чушь! У нас такого нет, – настороженно процедил Генби, глядя из-под шляпы, как хорек из норы.
Если он в этот миг притворялся, то делал это крайне искусно.
– Я предупреждал вас насчет трюков! Впрочем… Пошли!
Они без малейших затруднений, раньше многих других прошли через контроль.
– Как значится в билетах, ни о каком первом классе для вас речи не идет, – с издевкой говорил Генби. – На это вам еще предстоит заработать. Вам теперь во-он туда.
В одиннадцать часов пароход издал первый прощальный гудок, и две его широкие трубы, прежде курившиеся легким дымком, принялись изрыгать черную копоть.
Евгений глядел на отползающие сходни, на машущую шляпами толпу, на прекрасный белый город, в окружении голубоватых гор, и все явственнее ощущал священный трепет от близости Европы. Все-таки, Гроувс был скорее прав. Роскошный корабль и место, куда он направлялся, уравнивали их шансы в поединке с Генби. Сейчас противник, как никогда был открыт для удара. Важно лишь было не упустить момент.
«Но что мы намерены делать?»
Гроувс пока еще не раскрыл им свой хитроумный план. Быть может, он вдруг понял, что допустил роковой просчет, но не хотел сознаваться?
Когда уходящий берег стал растворяться в дымке, друзья без охоты спустились в третий класс.
– О-о! Прямо как в скаутском лагере! – усмехнулся Ричард, проведя рукой по твердой, как доска, туго обитой дерматином койке.
Борис, не сказав ни слова, начал разуваться. Евгений искал, куда пристроить ручную кладь.
– Кстати, бедных здесь кормят раз в сутки, – сказал Гроувс. – У немцев опять экономика сдохла, еды на всех не хватает. Так что…
Пропахший табаком, небритый усач, ворча что-то на португальском, грубовато потеснил Гроувса, и, сунув под койку свой куль, вскарабкался на верхнюю полку.
Ричард в шутку откланялся:
– Боа тарде!
Всем троим пришла в голову одна и та же нервная мысль.
– Если этот тип подослан, я не удивлюсь, – сказал негромко Гроувс, когда через какое-то время сосед вышел подышать свежим бризом.
– Так и замучишься подозревать каждого встречного, – вздохнул Борис.
– Пятьдесят на пятьдесят. Рисковать нельзя.
Ричард достал из бумажника три центовые монеты и взвесил на ладони.
– Будем кидать жребий, кому сегодня не спать!
«Не спать» выпало ему самому. Впрочем, ночью возникло обстоятельство, лишившее сна их всех и, при том, несколько отведшее подозрение от усатого бразильца. Сосед всю ночь безбожно храпел.
– Нет, он точно не из них! – говорил утром, сквозь зевоту, Ричард, гуляя по палубе. – А жаль! Я бы его…
Тем не менее, было решено не покидать каюту втроем и постоянно быть начеку.
После обеда Гроувс поделился с друзьями своим планом. Суть его сводилась к эффектной инсценировке, к провокации и переполоху на судне, в результате которых Генби оказался бы задержан по подозрению в краже. В то же время Евгений и Борис, пробравшись в его каюту, должны были успеть найти Атиум.
– Стрелка компаса указывает на его дверь, – утверждал Гроувс. – Я проверял. Каюта есть каюта, никаких сокровищ там не спрячешь. Если только…
– Если только там нет сейфа! – хмыкнул Борис.
– М-м… Да, это надо выяснить.
Евгений с трудом подавил желание возразить. План напоминал опасный цирковой номер и требовал быстроты, опыта и, главное, стечения обстоятельств, без которого все разом повисало в воздухе.
Ему пришло в голову, что он мог бы найти Атиум, проникнув в каюту Генби во сне. Но волшебный дар, единожды напомнив о себе, так и не вернулся.
Остаток дня и весь следующий день прошли в бесплодных попытках выведать хоть что-то.
В третий вечер плаванья на верхней палубе, в окружении горящих факелов и полотен, возвращавшаяся с гастролей оперная труппа исполняла «Фауста».
Пролетариату не запрещали подниматься наверх и приобщаться к великому. Чуть поодаль от смокингов и вуалей скалили зубы обладатели пыльных кепок и холщовых рубах.
Чуждый искусству Гроувс (его дорогой костюм и так был верным пропуском в первый класс) иронично оценивал почтенный возраст Маргариты. Евгений чувствовал, что его насмешливость лишь ширма, за которой ноет и скребется страх.
«Господи, насколько же был прав Мак-Кинли! Если б он только был здесь! Почему он уехал?!» – беспокойным роем суетились в мозгу Евгения тяжкие мысли. – «Надо, черт возьми, надо было по-другому! Это прямая гибель! И мы, как завороженные, подбадривая сами себя, движемся к ней…»
Ему вдруг дико захотелось побыть одному. Плюнув на предосторожности, он вышел из толпы, спустился на нижнюю палубу и двинулся в сторону кормы.
Здесь было куда меньше людей. Равнодушные к опере либо не спеша прогуливались, либо, облокотившись на перила, неподвижно глядели в темную бездну, с оранжевыми огоньками сигарет у рта.
Евгений приближался к корме, призрачно проступавшей в свете редких, закрепленных вдоль стены фонариков. Его снедало чувство неминуемой беды. Как-то вдруг забылось, что вокруг безопасный, сияющий электричеством лайнер, и самое страшное, что им может здесь грозить – это скандал, а Гроувс, конечно же, всех вытащит, оставив бандитов в дураках.
«Разве можно сравнить это с ужасом в Перу – конечно, нет!»
Евгений вдруг понял, что пугает его отнюдь не Генби со своей сворой, а то, что раскинулось на тысячи миль кругом. Океан был страшен. Лишенный луны и звезд, словно накрытый черным плащом Люцифера, изрыгающий тут и там пенные валы, он, казалось, прямо переходил в небо, становясь с ним одним целым и нависая сверху кошмарным брюхом непроглядных туч.
Евгений вспомнил, как он стоял наедине с ночным океаном во время пирушки у Гроувса. Тогда все закончилось трагедией.
«А чем закончится сейчас?»
За спиной катарсически заливался хор и гремел оркестр. Странным образом Евгений стал воспринимать это, как аккомпанемент грозового ожидания в своей душе.
Что-то изменилось. Он застыл.
Он хорошо ощущал на себе чужие взгляды, возможно благодаря урокам Беннетта. Сейчас кто-то таращился на него сзади.
Евгений резко обернулся. Увидел стоящую возле перил верхней палубы мужскую фигуру в синем сюртуке и черной карнавальной маске в пол-лица. Незнакомец сделал ему ручкой.
Евгений не мог знать, кто это. Но в следующий миг чутье ударило в мозг бешеной трелью.
«Вайпер!»
Ему стало дурно. Потом жутко. А потом его охватила ярость.
Враг был тут, на корабле, всего в паре десятков метров.
Евгений не знал, что предпринять. Не знал, хватит ли у него теперь сил на что бы то ни было. Но он точно знал, что не простит себе, если останется стоять, как вкопанный. Он не смел ничего не сделать!
«Надо добраться до него! Схватить! И… и все закончится!» – вспыхнула в мозгу безумная химера.
Вайпер, постояв еще немного, равнодушно направился прочь.
Ох, если б он не врал своим друзьям, если б не этот чертов морок сковавший всем мозги! Если б хоть кто-то из экипажа знал, что за тварь плывет на их корабле!
Евгений сам не заметил, как взлетел по ступеням наверх. Вайпера нигде не было.
Он увидел человека в черной маске. Подскочил, сорвал ее.
Это был развалившийся на скамейке усач из их каюты. Евгений чуть не взял его с воплем за грудки, но вдруг осознал, что тот спит, будучи смертельно пьян. Да и не было на нем никакого синего сюртука. Равно, как и у того, в сюртуке, не было усов.
«Будь ты пр-роклят!» – задавленно прошипел Евгений, слыша вдали надрывающегося в арии Мефисто и чувствуя, как в глазах щекочут слезы. Он вспомнил, что выпил за ужином.
Евгений лихорадочно шагнул в каюту. Достал свой чемодан и принялся рыться в нем.
– Че? Я тут сидел! – испуганно подскочил Борис. – Никто не заходил, ниче не трогал!
Евгений вытащил роман «Солнце» и записную книжку. Пролистав, обнаружил в ней новый стишок:

Тотальное затменье,
Дурацкое спасенье
И смуты разрешенье
Ты скоро обретешь.

Легко тебе не будет,
Но жизнь тебя рассудит.
А боли не убудет,
Покуда не помрешь.

Готовься, в полночь-сорок
Ты станешь себе дорог.
Не агнец и не гений,
Но выродок сомнений.

Что бы ни значили эти вирши, ясно было одно: очень скоро их ожидала развязка.
Евгений хотел найти Гроувса. Потом понял, что лучше будет дождаться его в каюте.
В дверь постучали.
– Кто? – вздрогнув, спросил Евгений пересохшими губами.
– Я не вооружен, – ответил ироничный голос Генби.
– Сперва я думал послать к вам стюарда, но решил, что это будет нечестно и высокомерно, – сказал он, преспокойно заходя в каюту. – А где ваш отважный лидер?
– На палубе.
– М-м! Слушает эту дребедень по Гете? Короче… – Генби сел на койку и, закинув ногу на ногу, по-паучьи скрестил пальцы. – Вы же видите, да? Я пришел сюда один. Для меня это вопрос личного доверия. Корпоративная этика, в некотором смысле.
– Польщены, – саркастично пожал плечами Евгений.
– Предлагаю вам зайти ко мне в каюту и хорошенько принять внутрь! Можете сами купить выпивку, если боитесь, что я налью вам чего-то не того. А за стаканчиком кое-что обсудим.
– Сейчас? – спросил Борис.
– Ну а в чем проблема? Вообще, ребята… вы, как новички, по-моему, принимаете все близко к сердцу! – лицо Генби озарилось снисходительной и, в то же время, глумливой улыбкой. – Может, из-за моего резкого тона? Хех! Вы ж до сих пор верите, что я что-то там против вас замышляю, расставляю силки? Хе-хе-хе, ради бога! Менять нанимателей – это, как менять носки. Это норма – то, что я вас перекупил! Никто вас ни в чем не подозревает, и никому сто лет не нужна ваша личная преданность и ваши убеждения. Мы же не комми!
Евгений мельком глянул на Бориса. Генби продолжал плести свою сеть.
– В принципе, – он заговорщически понизил голос, умудряясь смотреть в глаза обоим сразу. – Ничто не мешает вам прямо сейчас приставить мне к горлу нож и заставить сделать все, что вы скажете. Атиум у меня в кармане. Даже если я вскрикну, корабль шумит довольно сильно, а мои люди двумя палубами выше. Ну?
Евгений и Борис не пошевелились.
– А знаете почему? Потому, что мы все сидим в одной лодке. Во всех смыслах, хе-хе, этого слова! Ну что, мир?
– Э-э? – не понял Евгений.
– Мир, братья мои?
– Мир… – вяло отозвал Борис.
Евгений промолчал.
– Вот и отлично! В одиннадцать часов, в салоне, возле бара.
Генби тут же поднялся и, с руками в карманах, бодро насвистывая, ушел.
Евгений выглянул ему вслед: похоже, он не лукавил и, правда, явился один. Поверить в это было непросто.

Игра окончена

Приглашение Генби в гости, как нельзя лучше и как нельзя хуже, вписывалось в планы Гроувса. Это была игра в рулетку, чреватая потерей всего. Но Ричард, в силу своего врожденного делового оптимизма, поставил на быстрый и полный выигрыш.
Во второй половине одиннадцатого Евгений, Борис и Гроувс, спрятали футляр с ампулами в нише под умывальником в общей уборной (от посторонних глаз нишу скрывал фанерный щит) и, пользуясь приглашением Генби, поднялись в салон первого класса.
В изысканно обставленном зале царил сиреневатый полумрак. В креслах и на диванах сидела, еще не отошедшая ко сну, вальяжная, полупьяная публика. Белофрачные официанты разносили последние бокалы. По радио играл модный фокстрот. Отражаясь в гигантском зеркале во всю стену, на фоне торчащих из кадок диффенбахий и раскидистых монстер, кружилась в танце, утратившая чувство времени, юная пара.
– О! Приветствую!
Генби сидел на высоком табурете у стойки, подперев кулаком щеку.
– Что закажем?
Сошлись на испанском бренди.
– Как они с ума сходят! – усмехнулся Генби, поглядывая на танцующих.
Поджарый красавец, с лихой золотистой челкой чуть не опрокинул на спину свою черноволосую возлюбленную, вперившую в него огромные страстные карие глаза.
Они вновь завертелись под умильные аплодисменты трех пожилых дам.
– Он бездельник и поэт из Бремена, она бывшая парижская официантка, получившая громадное наследство. Счастливые голубки празднуют медовый месяц! Правда, есть нюанс… Они празднуют его уже третий год, мотаясь туда-сюда на одном и том же пароходе. И имеют от хозяев неплохой доход, за то, что водят за нос сентиментальное старичье. Хе-хе! Приятное с полезным!
Генби взял протянутую барменом бутыль и поманил друзей мизинцем, на котором блестел черный камень:
– Идем?
– Идем! – уверенно кивнул Гроувс.
Они зашли в каюту, меблированную по последнему слову европейского комфорта.
– Прошу!
 Генби указал на три, стоящих перед его креслом стула. На низеньком столике был поднос, с четырьмя пузатыми стаканчиками, в каждом из которых лежал кубик льда.
Хозяин, вожделенно напевая, свернул бутылке шею и разлил по стаканам рыжеватый напиток.
– Те-те-те! – он предостерегающе покачал пальцем, видя что Борис инстинктивно потянулся к спиртному. – Еще не все!
Генби вынул из кармана аптечный бумажный пакетик и надорвал его. Внутри был белый порошок, который он ссыпал в три стакана из четырех.
– Для бодрости!
– Что это? – резко спросил Гроувс, поджав губы.
– Да так… фигня.
– Ах вот, что! А почему себе ни-ни?
Генби криво улыбнулся и подмигнул:
– У меня аллергия.
Ричард бесцеремонно, как шахматные фигурки, поменял местами свой стакан со стаканом Генби.
– М-м?
– Вы меня огорчаете, – с деланной печалью вздохнул Генби. – Это плевок в протянутую руку!
Он вдруг пронзительно свистнул сквозь зубы, и в следующий миг из ванной выскочил тот самый лысый стервятник, которого Евгений видел в кабаре. Второй – гориллообразный, вломился в каюту из коридора.
Лысый приставил острие армейского ножа к горлу Евгения. Его напарник стиснул захватом шею Бориса, направив ему под ребра нож поменьше.
В руке у Генби серебристой сталью блеснул пистолет.
– Ну что, обделались? – злобно  спросил он, едва шевеля губами. – Обыскать!
Лысый одной рукой ощупал пиджак Евгения, потом Гроувса. Нашел в кармане «Браунинг».
– Идиоты… – промолвил Генби, на глазах расцветая от чувства собственной власти.
В его прежде мертвых, стеклянных зрачках плясали дьявольские огоньки. Желтоватое лицо будто подрумянилось.
– Вы реально думали, что меня можно вот так обуть? Что я ничего не понял, когда вы запросили четыре паспорта, а пришли втроем? Вот, что мальчики… Я долго думал, что мне с вами сделать. Начальство хочет видеть вас живыми. Но живыми – это ведь не означает здоровыми, верно?
Нож, как чудовищное жало буравил кадык Евгения. Казалось, он вот-вот врежется в плоть, и от этой невыносимой иллюзии ноги становились ватными, а глаза лезли из орбит. Больше всего Евгений боялся, что его пробьет судорога.
– Этот порошок, – Генби указал взглядом на стаканы. – Новейший яд, которым травят министров и дипломатов. Тетродотоксин, плюс еще… кое-какая дрянь. Действует небыстро, но верно. Где-то через неделю-две начинают неметь пальцы. Потом отнимаются конечности. Гаснет зрение. Человек превращается в живой труп. Спасти может только своевременное, качественное лечение. Мне разрешили использовать эту штучку при крайней необходимости. Если, скажем, придется держать вас на короткой привязи, чтобы…
– Вы не посмеете! – сквозь зубы выпалил Гроувс.
– Ох ты! И кто же это говорит?
Евгений был уверен, что Ричард выдаст свое настоящее имя. Но тот, скрежетнув зубами, отчего-то затравленно промолчал.
– Рурк, дай-ка его мне! – приказал Генби.
Лысый начал подталкивать Гроувса к шефу.
– Черт, да не его! Пистолет дай!
Бандит, спохватившись, протянул хозяину «Браунинг».
Генби со знанием дела повертел его перед глазами.
– Хорошая вещица! Модель 1910, полуавтоматика…
Он взял трофей в левую руку и, вооруженный вдвойне, пришел в еще лучшее расположение духа.
– Да-а, ребятки… Хе-хе! Меня ведь воспитала питтсбургская улица! Пройдя такую школу, никогда больше не ошибаешься в людях. Ну что? Кто первый?
Острие ножа немного отдалилось от горла, и Евгений, несмотря на весь ужас, вдруг отметил, что лицо Генби как-то незаметно округлилось и лоснится испариной.
«Почему мне казалось, что у него узкое лицо?»
Генби, и правда, больше не походил на самого себя. От возбуждения его точно перекосило в кресле, голова ушла в плечи, скулы подрагивали, глаза горели плотоядным азартом. Он то и дело переминал ноги с носка на каблук, позволяя им ходить по полу ходуном.
– А ты стр-реляй, с-сука, давай! Пальни! – прохрипел Борис, все еще сдавленный до подбородка могучим локтем громилы. – Кха-х! Чтоб весь к-корабль слышал!
– Ну, зачем? Есть и другие способы. Да такие, что даже на ковре пятнышек не останется! – игриво парировал Генби.
Он обратился к силачу:
– Рохас, пусти его! Иди-ка лучше к ним в каюту и найди Красную тинктуру!
– Да, босс.
Рохас, как минотавр, протопал в коридор. Рурк запер за ним дверь.
– Значит, желающих нету? Ни одного? – спросил Генби тоном конферансье, зовущего зрителей поучаствовать в забавном номере. –  Ну что ж…
Он перевел колючий взгляд с Бориса на Гроувса, а с Гроувса на Евгения.
– Как будет угодно.
Указал на Евгения пистолетом.
– Искупай его в ванне, Рурк! Только не утопи. А вы наслаждайтесь звуками, это будет почище, хе-хех, всякой оперы!
Стальные пальцы стиснули сзади шею Евгения и, как захомутованную лошадь, погнали его в ванную.
Ванна была наполнена до краев. Евгений даже толком не успел понять, что его ожидает, а лоб его уже коснулся эмалированного дна.
Он заорал и моментально захлебнулся. Когда его выдернули, он лишь надрывно выкашливал заглоченную воду.
– Ты в порядке? – по-товарищески спросил Рурк, похлопав его по щеке.
Разлепив один глаз, Евгений увидел страшное бледно-серое лицо, с растрескавшимся ртом и без бровей (точно ему их опалили). Острые уши торчали врозь. Это был настоящий Носферату из немецкого фильма ужасов!
Его опять окунули головой в воду. Опять не догадался вдохнуть.
Пытка повторялась раз за разом, пока обезумевший Евгений в панике не начал вырываться, уже позабыв, где находится.
– Ну че ты? – участливо спросил Рурк, глядя своими заплывшими глазами. – Все, все, все! Никто тебя не бил, никто тебя не трогал. Кончай орать!
Он взял Евгения за подбородок и повернул к зеркалу.
– Смотри, какой красавец стал!
Рурк с силой ткнул его лбом в стекло, так что оно чудом не треснуло.
Открыл ногой дверь и швырнул Евгения на ковер.
Первое, что услыхал Евгений, была жизнерадостная музыка, лившаяся из портативного патефона: предосторожность от соседских ушей.
Гроувс поглядел на него со страхом и сочувствием, и продолжил:
– Окей, но я не смогу вам заплатить, если не буду точно знать, сколько вам нужно.
– То есть, этого ты больше не хочешь? – Генби дразняще вертел в пальцах ампулу с пепельно-серебристым порошком. – Как непоследовательно!
– Встал! – рявкнул Рурк и, рванув Евгения за шиворот, поставил его, тяжело дышащего и дрожащего, как осиновый лист, рядом с Гроувсом.
– Вы под дождь попали? Ха-ха-ха! – залился смехом Генби, глядя на своего пленника.
– Нет, сегодня точно твой день! – он ткнул стволом в Ричарда. – Сейчас тебя тоже хорошенько выкупаем. Только в воду добавим бренди! Хе-хе!
Рурк, с закинутым на плечо галстуком, стал закатывать мокрые рукава.
Через пять минут всклокоченный и раздавленный Гроувс, надрываясь кашлем, вывалился из ванной и схватился за стену.
– Где Рохас-то? – подозрительно спросил Рурк, вытирая руки.
– Хороший вопрос! – фыркнул Генби. – Только его надо ставить по-другому: где вы спрятали Красную тинктуру, что он ее так долго ищет?
Нависла гнетущая пауза. Генби прошелся пытливым взглядом по каждому из гостей.
– Ну что ж… Если желания говорить нет, перейдем непосредственно к делу!
Он взял стакан и, подойдя к Евгению, боднул дулом пистолета его в живот:
– Пей!
Евгений судорожно помотал головой, чувствуя, что вот-вот грохнется в обморок.
– Отошел к стене! – рыкнул Генби на Бориса. – К стене! Рурк, напои его!
Евгения снова взяли за горло, приперли к шкафу. Он стиснул зубы, но между ними тотчас умело вклинилось лезвие ножа. Евгений умоляюще замычал. Жгучая отрава хлынула ему в рот, а оттуда в глотку.
– Теперь этого! – скомандовал Генби.
Рурк отпустил Евгения и принялся за Гроувса.
Ричард метался, грозил плаксивым голосом. Бандиты острили.
Снаружи донеслись грузные, быстрые, неверные шаги. Кто-то с силой забарабанил в дверь.
– Хулио… – выдохнул Рурк. – Это он!
Стоило Генби открыть замок, как в каюту ввалился, держась за окровавленный бок и пуча глаза, Рохас.
– Босс!
– Твою мать! – взвизгнул Генби.
Он отскочил, боясь запачкаться кровью.
– Гребаный кретин, ты че сделал?!
– Сокорро! – провыл Рохас. – Миерда! Истекаю!
– Кто тебя?
– Этот… бастардо!
– Кто? Кто?! Да закрой ты дверь, сволочь!
Он ударил Рохаса, так что тот повалился на пол. Захлопнул и запер дверь.
Рохас добрался до софы, стащил с нее плед и начал судорожно зажимать им рану.
– Кто, отвечай!
– Журналист! Этот…
– Ну?
– Э-этот… Ад… Адамс!
– Адамс?
– Да-а! – плакал Рохас.
– Френсис Адамс? Че, спятил?! Что он может здесь делать?!
– Но се! Не знаю, босс! О-о-о, Мария!!!
– Дебил, теперь нас всех накроют! Надо было его пришить!
Генби осатанело забегал глазами, как ошпаренный кот. Потом, тряся пистолетом, двинулся к Гроувсу.
– Я тебя убью, если это ваш…
Толчок.
Они попадали на пол, разом потеряв равновесие. Свет в каюте замерцал и на миг погас. Евгений ощутил, как под ним все дрожит.
Сквозь дурацкую шансонетку (патефон, по-прежнему, играл) донесся утробный, бессмысленно-жуткий, потусторонний скрежет и стон металла.
Какое-то время все они стояли на четвереньках, ошалело озираясь. Первым вскочил Борис. Схватил стеклянную пепельницу и как кастетом врезал ею по лицу Генби. Рурк опомнился. Бросился на него с ножом, но Борис успел перехватить его руку.
Потом Гроувс, несколько секунд лихорадочно выбиравший цель, с яростным криком ринулся на Рурка, схватил его сзади.
Генби, держась за окровавленный нос, еще только поднимался на ноги.
Евгений с разбегу пихнул его в грудь, и тот полетел на пол.
Рохас вместо того, чтобы спасать друзей, кривил от боли и страха свою тупую морду, что-то шептал и маниакально крестился, глядя в потолок.
Евгений приметил лежащий на полу пистолет. По какой-то неведомой причине побоялся его поднять, и отшвырнул ногой в дальний угол.
Он видел, как Борис и Гроувс добивают ногами, уже потерявшего нож и ерзавшего на полу, с ишачьими воплями, Рурка. Эта сцена его потрясла.
Он не заметил, как Генби поднял что-то с пола, и, вскочив на ноги направив дуло ему в лоб.
«Пистолет!»
Генби вдавил курок.
Из дула «Браунинга» показался крохотный безобидный язычок огня. Прежде, чем негодяй успел ахнуть, кулак Бориса вновь сшиб его с ног.
Скоро все было кончено.
Рурк, как побитый пес, сидел под комодом, ощупывая расшибленное темя.
Генби отползал задом от надвигавшихся на него Бориса со стулом наперевес, Гроувса с пистолетом и Евгения, который в бешенстве швырял в него стаканы:
– Твари! Гады! Это вам не ученых в лесу убивать!
Рохас продолжал поминать Иисуса и Марию.
– Хватит! Ну все, все… – забормотал Генби. – Вы мне нос сломали!
– Пошел в ванную! – взвизгнул Гроувс.
– Че?
– В ванную!
– Он нас заста-авил! – прохныкал Рохас, тыча пальцем в Генби.
– В сортир все трое!!! – взревел Борис, замахнувшись стулом.
Мерзавцы быстро поняли, чего от них хотят, и с поднятыми руками, пригибаясь, забились в ванную комнату.
Гроувс придвинул к двери софу. Слишком легкую, чтобы помешать им выйти, когда осмелеют.
Евгений увидел на столике бумажный пакетик из-под яда. Дрожащими руками подхватил его и, приглядевшись, различил надпись.
– Эт-то… Это с-средство от кашля! Господи!
Голова наполнилась пением архангелов. Он облегченно расхохотался, чувствуя, что смех вот-вот может перейти в рыдания.
Смеяться было над чем:
«Фальшивый пистолет и фальшивый яд победили рок!»
Борис между тем деловито подобрал скатившуюся со столика ампулу с Атиумом.
– Ну все. Валим!
Они вышли в коридор. С величайшим облегчением, словно сундук со змеями, заперли дверь.
Из кают выглядывали люди.

Чудовище

На протяжении всей оставшейся жизни, на судебном процессе, наедине с психиатрами, священником, друзьями и родными бывший рулевой «Мартина Бехайма» (единственный оставшийся в живых виновник и свидетель) клятвенно повторял одно и то же:
В ту ночь, глядя в необычайно плотную, будто забродившую тяжким чернильным туманом, океанскую мглу, он, а также находившиеся на капитанском мостике старпом, третий помощник и двое вахтенных матросов увидели нечто. Это нечто было настолько страшно и велико, что рулевой, вытаращив глаза и задыхаясь немым криком, принялся, как помешанный, вертеть вправо штурвал. Офицеры заперли дверь на мостик, чтобы не дать этому ворваться внутрь. Потом третий помощник, без колебаний оборвал провода телефонной связи. Затем старпом, которого, вопреки всему, накрыло вдруг ледяное спокойствие, раскрыл журнал и сделал короткую запись: «Ноль-ноль сорок: прямо по курсу Повелитель мух Баал».
Никто на борту, включая вооруженных биноклем впередсмотрящих, не видел того, что видели они.
Лишь спустя несколько минут остальной экипаж заметил изменение курса. Капитан (все это время проведший в салоне за шахматной партией) приказал глушить двигатель. Однако, по инерции, судно двигалось вперед еще миль пять, пока что-то неведомое, скрытое под толщей воды не распороло его днище.
Когда дверь на капитанский мостик, наконец, взломали, старпом пытался перерезать себе горло осколком стекла, а рулевой орал и отбивался так, словно на него напали бешеные псы. Другие пребывали в идиотической апатии.
В час ночи на «Мартине Бехайме» еще царило спокойствие.
– Эти уроды обвинят в нападении нас! – говорил Ричард, пытаясь унять все еще не прошедшую после драки нервную дрожь. – У них есть раненный!
– Пусть тогда объяснят, что этот раненный делал в нашей каюте! И найдут нож с нашими отпечатками! – фыркнул Борис.
– Надо выбросить пистолет! – пробормотал Евгений. – Он у тебя?
– Да, в кармане. Черт!
По коридору, расталкивая людей, быстро прошли пятеро смуглых от копоти и совершенно мокрых парней, в грязных робах, с закатанными рукавами. Один, морщась и шатаясь, прижимал к груди обваренную руку в красных волдырях.
– Это еще кто? – не понял Гроувс.
– Э-э… Да тут серьезно! – мрачно проговорил Борис.
Евгений запомнил ошалевшие от ужаса лица этих обитателей нижних отсеков.
Только теперь они ясно осознали, что Генби далеко не главная из бед.
– У моего приятеля из Англии сестра служила на «Лузитании», к-когда ее потопили… – начал Гроувс. – Огромный корабль – всего за двадцать минут. Никто не ожидал, что так быстро…
В коридоре захаркал репродуктор:
– Ахтунг-Ахтунг!
С немецким Евгений был знаком, но отнюдь не дружил. Кроме «ди пассажирен» и «минутен» различить хоть что-то в мутном потоке чуждой речи не удавалось.
Сообщение повторили дважды и замолчали.
– А по-английски?! – вознегодовал Гроувс.
– Здесь третий класс почти весь – бразильцы. Им тоже ничего не сказали, – заметил Евгений, чувствуя опускающийся холод внутри живота.
– Пошли-ка на палубу, – посоветовал Борис.
Выйдя в прохладный ночной воздух, друзья увидели множество прильнувших к перилам обоих бортов пассажиров. Они высматривали пробоину. Матросы вяло, раз за разом пытались их отогнать. Сверху громко шипели трубы, спуская лишний пар.
Страха не было. В воздухе висело тревожное замешательство.
– Расступись! – скомандовал по-немецки, затем по-английски боцман, подступавшей к капитанскому мостику массе людей.
Сквозь возникший проход, игнорируя сыплющиеся градом вопросы, прошли четверо офицеров.
Евгений понятия не имел, кто из них капитан.
Шедший впереди всех, как-то странно прихрамывал и отчего-то с испугом, точно схваченный вор или параноик, озирался по сторонам. На нем не было фуражки, а с боку шеи горел свежий порез.
– Серьезно дело! – повторил Борис, указав глазами на копошившихся в стороне матросов.
Те начинали стаскивать брезент со спасательных шлюпок.
– Вниз! За вещами! – опомнился Гроувс.
Протискиваться сквозь напиравшую с нижних палуб толпу, было непросто. Латиноамериканцы, европейцы и негры, грубые, рычащие мужчины, женщины с круглыми глазами, хнычущие дети и безмолвные старики – все слились в ползущем неведомо куда, бессмысленном и тупом потоке.
Должно быть, где-то уже начинала прибывать вода.
– Вот, что значит, хорошо спрятали! – усмехнулся, наконец, Борис, вынимая из тайника то, что положило начало этому адскому приключению. – Даже наш этот… тайный соперник не нашел!
«Он не соперник», – хотел сказать Евгений, но осекся, зная, что раскрывать карты сейчас не время и уж точно не место.
– Кстати, ты нам так толком… Ах, ёшь!
Трое длинноволосых индейцев в лохмотьях лезли по головам. Борис саданул одного из них кулаком, но тот даже не обернулся.
– Ты так толком и не рассказал… фу, ч-черти! Это… как он выглядит!
– Я рассказал.
Евгений, и правда, сообщил им все, что помнил: то, что Вайпер не носил ни бороды, ни усов, то, что был невысок и скорее коренаст, чем строен, то, что он не был лыс и, кажется, имел бесцветные полуседые волосы.
Евгений мог поклясться, что никогда в жизни его не видел… Или не мог? Единственное, что было ясно: ни за что на свете, стоящий вдалеке обычный человек в маске не произвел бы на него такого впечатления. Вайпер не был обычным. В первую долю секунды при виде его Евгений словно бы понял что-то потрясающе важное. Но потом забыл…
– Ну че, пойдут они куда-нибудь? – зло проворчал Борис, заметив, что толпа скверно густеет.
– Надо бросать чемоданы! Мы здесь сдохнем… – прошептал Гроувс, бегая глазами и кусая губы.
Евгений невероятным усилием подавил первый, нахлынувший соленой волной, приступ паники. Толпа продолжала плестись, но, все-таки, хотя бы не стояла.
«Это логично! Наверх не могут пустить всех и сразу…»
Евгений вспомнил, что читал об одном пароходе, который перевернулся лишь оттого, что все пассажиры скопились на одной стороне. Легче от этой мысли, однако, не стало.
– О! Снова этот «ахтунк»! – насторожился Борис.
Сквозь пчелиный гул, гомон и возгласы толпы Евгений, и правда, различил, несшийся с верхних палуб рев репродуктора. Теперь уже точно без надежды понять.
– Pai Nosso que estais nos c;us… – возле самого уха Евгения женский голос нежно и трепетно зашептал молитву.
Он увидел красивую молодую особу, с родинкой на шее, в коралловых серьгах, но мгновенно забыл о ней.
– Монстро… монстро! – в полубреду говорила горбоносая старуха в черном, закрывая глаза.
«Монстро…» – мертвенно повторил про себя Евгений.
Сзади долетела английская речь:
– Сейчас на всех кораблях достаточно лодок.
– Да, дружище! А что это значит? Это значит, только одно: тонем слишком быстро!
Голос говорившего был неадекватно весел.
– Американцы? – не без надежды спросил Гроувс, оглядываясь на небритое кудрявое чучело в рыжей жилетке и круглых очках.
– Не-а! – ответил тот. – Еще чего! Гражданин вселенной и вольный художник! Фред Грин! А это Боб!
Из-за его спины вяло помахал какой-то красноносый бородач.
Толпа пришла в движение.
– О-о! – одобрительно воскликнул Борис. – Живы будем!
Они добрались до лестницы. На ступеньках вновь образовалась толчея.
Евгений увидел, как по рукам, над головами, со стороны выхода плывут какие-то желтые штуки.
Это были спасательные жилеты. Их не выдавали, а просто выбрасывали в толпу, тем же манером, каким в древности бросали нищим хлеб на площадях.
Кто-то твердил на ломаном английском, чтобы жилеты передавали стоящим сзади. Но его мало кто слушал.
– Аллилуйя! – крикнул Фред.
– Придурки! – проворчал Борис. – Там щас их целая куча будет. Передавим друг друга!
Больше всего Евгений боялся увидеть какие-нибудь запертые двери в конце лестничного прохода.
Но вместо них оказался шлагбаум, сделанный из просунутого в перила весла. И с полдюжины крепких матросов.
– Цурюк! Цурюк! Нур фрауен унд киндер!
Евгений заметил, что следом за женщинами и детьми на выход лезут мужчины европейской внешности. Их тоже пропускали, хоть и не так охотно.
– Ихь бин дойче! – истерично орал за спиной чей-то, явно не женский голос.
– Расистские свиньи… – вздохнул художник.
– Да плевать! – обрадовался Гроувс. – Э-э-эй! Мы американцы!
Он принялся кричать и махать рукой, но быстро понял, что это не поможет. Преодолеть толпу можно было лишь своими силами, пихая и тесня все тех же женщин, стариков и детей.
Репродуктор снова ожил:
– Ахтунг-Ахтунг!
Матросы, охладев к своим обязанностям, стали вслушиваться в его жестяной голос.
Потом двое из них куда-то сбежали. Толпа мгновенно встрепенулась и поперла вперед. Евгений чуть не споткнулся об упавшего старика. Увидел, как какой-то скот пробивает себе путь сорванным со стены огнетушителем.
Людей стали пропускать без разбора. Друзья вскоре добрались до лежащих в свалке желтых жилетов и вырвали себе по одному.
Пытаясь на ходу, завязать дрожащими пальцами свой пробковый наряд, Евгений впервые ощутил крен: точно некая вторая сила притяжения, клонила его к стене.
Это напоминало сон.
«Может, это сон и есть?»
Он вдруг вспомнил про драку в каюте Генби. Ему почудилось, что с тех пор прошло не меньше пяти, а то и семи часов… целая вечность!
Разумеется, это было не так.
«Но сколько времени уже длится это все? И сколько осталось?»
Евгений увидел, что никаких матросов впереди уже нет. Толпа, дыша в затылок и пихая в бока, несла его наверх. Борис и Гроувс оказались неожиданно далеко: видимо он сильно промешкал, пока возился с жилетом.
Он видел, как темный затылок Бориса, вслед за рыжей шевелюрой Гроувса, выскочил в открытую дверь на палубу. А потом…
Ход замедлился. Послышались вопли, плач и проклятия. Шум борьбы. Кто-то снаружи яростно затворял металлическую дверь, с остервенением (ногами?) запихивая рвущихся на волю людей обратно в утробу судна.
Евгений заревел от отчаяния. Ледяной ужас и жгучее омерзение к человеческой сути едва не вывернули его наизнанку. Он не слышал собственного голоса. Ему казалось, тысячеголосый ор – этот ор из преисподней – живет уже лишь в его голове, с тем, чтобы раздробить на части мозг. Как крохотное зерно в жерновах. Он и сам был этим зерном.
Он уже ни о чем не думал, ничего не мыслил и не представлял, стремительно скатываясь к сознанию сельди в рыбацкой сети. Он только знал. Знал, что эта лестница и дверь – последнее, что видят в жизни его глаза.
Его повело назад. Мелькнул, откуда ни возьмись, небритый профиль Грина. Ноги безвольно заплелись, не помня о ступенях…
А потом стало темно.
Яркий электрический свет прорезал веки. Под щекой был дощатый пол.
Евгений поморгал, с трудом поднялся, сперва на четвереньки, потом на ноги, чувствуя, что тело лишь отчасти принадлежит ему. Кости ломило. Правая сторона лица и особенно ухо горели так, будто кто-то отдавил их кованным сапогом.
Он дрожащим голосом позвал.
Кругом было пусто, если не считать лежавшего рядом тела пожилой женщины с кровью в седине.
«Где же люди?!»
Все тот же проклятый коридор, все та же лестница. Запертая дверь взирала сверху темным глазом иллюминатора, лишая остатков надежд.
Кругом валялись раскрытые чемоданы, шляпы, желтые жилеты. Чей-то ботинок.
На Евгении был жилет. Может, лишь благодаря этому, его не затоптали насмерть.
Не справляясь с истерикой, Евгений бросился наверх, начал пихать дверь плечом и дергать ручку. Как есть, заперто!
Чуть не скатился во второй раз вниз по лестнице.
Ухватившись обеими руками за стену (крен!) принялся думать так, как не думал еще ни разу в жизни. Думать о спасении… Он хотел жить!
«Вниз по коридору – на стене схема – второй выход где-то в противоположном конце».
Кажется, был еще один путь: служебный ход, ведущий не на палубу, а в первый класс.
«Там еще синяя табличка…»
Евгений помчался в другой конец коридора. Испугался, что ноги несут слишком быстро: бег был по наклонной!
Он остановился, чтобы сориентироваться и прийти в себя.
Свет вокруг померк и болезненно замерцал. Но не погас. Внизу что-то глухо стучало, скрипело. Где-то, совсем недалеко, ровно и тихо, но до дрожи узнаваемо, шумела вода.
«Только не туда!» – осознал Евгений.
Никакого второго выхода на палубу больше не было.
Он инстинктивно уставился на свои руки: надо было хоть что-то видеть! По-покойницки белые, ледяные, точно чужие кисти с трудом разгибали онемевшие пальцы. Кожа головы покрылась огнем.
Сзади подлетел топот.
– Амиго! Амиго! – болтала перекошенная усатая физиономия, тараща глаза. – Ходить вместе! Искать! Мальчик! Мальчик! Искать здесь!
Мужчина вцепился ему в плечо и с бешеной энергией повлек за собой.
Евгений вырвался.
– Я… Не-не-нет! Я…
– Поможи! Помогай! – затараторил тот, отчаянно жестикулируя, как обезумевший дирижер.
Евгений убежал от него, слыша летящие вслед проклятия на чужом языке.
Он добежал до прохода, ведущего в параллельный коридор. Понял, что сойдет с ума, если спасительной двери там нет…
Сердце забралось куда-то под кадык и барабанило там, отдаваясь в ушах боем литавр. Чья-то тень мелькнула в коридоре, кто-то звал на помощь… Евгений уже не вспомнил кто.
Синяя табличка, распахнутая двустворчатая дверь, лестница…
«Вот, куда все делись!» – мелькнула в мозгу первая за много минут логическая связь.
Он ураганом взлетел наверх. Попал в какое-то служебное помещение, уставленное стеллажами. Миновал его, пробежал узкий, короткий коридорчик, пихнул дверь.
Длинный коридор, с десятками распахнутых настежь дверей красного дерева: первый класс. Здесь тоже не было ни души.
С полуминуты Евгений судорожно вспоминал, в какую сторону надо бежать, чтобы попасть в салон, а оттуда в ресторан, а оттуда… Он бросился наугад.
У самых дверей кают-компании случилось то, что напугало его едва ли не больше, чем все виденное за ночь.
– Давай сюда!
–  Снимай!
Он узнал эти мерзкие голоса.
За углом, в параллельном коридоре Генби и Рурк пытались стащить с бьющегося в животном ужасе стюарда спасательный жилет.
Евгений видел, как в руке Рурка сверкнуло стальное перо. Спрятался за угол, обхватил голову руками.
Он не мог кинуться на помощь жертве. Никогда, ни за что на свете, даже по велению всевышнего… Но не смел он и просто сбежать.
Ради всего святого на земле, он не хотел знать и слышать, что будет дальше. Если б только можно было на несколько мгновений сделаться глухим!
Нечеловеческий вопль, переходящий в предсмертный клекот и хрип…
Глухой стук тела об пол, шуршание снимаемого жилета, злобный шепот:
– Да помоги, че встал!
«Они увидят меня, когда двинутся в салон!» – забилась в голове паническая мысль.
От слабости в ногах Евгений вдруг потерял равновесие и припал на одно колено. На четвереньках отполз в свой коридор, подальше от убийц.
Генби, в окровавленном жилете возник из-за угла. В следующий же миг Рурк прыгнул ему на спину и опрокинул на пол. Жилет оказался важнее субординации!
Евгений слышал их отчаянную борьбу и грязную брань.
Потом до слуха дошел зловеще-размеренный скрип в стенах. Замигал свет. Евгений, поджилками почуял близящийся крах. Вырвав себя из оцепенения, он вскочил на ноги и, не оглядываясь, опрометью бросился в кают-компанию.
Салон. Брошенные на столе игральные карты. Упавшая монстера. Осколки в луже. Кто-то страшный и темный бежит навстречу… Узнал в громадном зеркале самого себя, похожего на взъерошенного зверя, за которым гонится злой дух.
Всюду разом погас свет.
«Конец! Господи…»
Ресторан. Мимо, как ведомая призраком, прокатилась чайная тележка.
В темном углу сидит кто-то в белом, зажимая марлей разбитый глаз. Тянет руку. Евгений, задохнувшись, отпрянул.
Покатый пол все настойчивее манил его споткнуться, поскользнуться, упасть и ползти вниз.
Дверь на палубу.
Палуба! (Если это только была она…) Залитая грязно-рубиновым светом сигнальной ракеты, с мечущимися тут и там черными тенями.
Даже в преддверье паники Евгений не смог не вспомнить адские мотивы из «Фауста».
Он, шатаясь, шел мимо орущих матросов, мимо бегущих куда-то, с лихорадочным гиканьем, парней, мимо плачущей женщины, мимо офицера, вопящего: «Форзихьт!» от того, что спускаемая шлюпка рухнула вниз кормой, выронив в воду с десяток человек.
Еще одна шлюпка плавала у борта, вверх днищем, облепленная людьми.
Кто-то хватал с палубы шезлонги, столики и швырял в воду, прыгая следом.
Черные пенистые волны в алых бликах, громоздясь одна на другую, жаждали добычи.
Евгений вспомнил про Бориса и Гроувса. Не было никаких шансов, что они до сих пор здесь. Даже если они какое-то время его ждали…
Долго пылавшая ракета вдруг погасла, погрузив корабль в кромешный мрак.
«Бехайм» был мертв – теперь Евгений ясно это понял. Огромный, скрипящий и скрежещущий труп стремительно шел под воду, задирая корму и, в то же время, кренясь на правый борт.
Евгений почувствовал, что его сносит к перилам. Окинул тоскливым взглядом темную палубу, ища какую-нибудь запоздалую лодку.
Шлюпок не было. Как, очевидно, не было уже и возможности спускать их на воду.
Среди бегущих он вдруг заметил фальшивых возлюбленных из салона. Поэт держал ее за руку и куда-то отчаянно указывал, словно трагик на сцене. Она бежала босиком.
Евгений вспомнил про гигантский водоворот, который бывает, когда судно уходит ко дну. Надо было прыгать и плыть…
«Но куда?»
В сотне метров или дальше он различил одну из последних шлюпок, которая, белея средь волн, остервенело продолжала взмахивать тонкими веслами.
– Сволочи! – выдохнул Евгений, стиснув пальцами холодный поручень. – Сволочи!!!
Неожиданно для себя он решился.
Океан раскрыл ему свои грозные объятия и, оглушительно ударив, сомкнулся над головой.
Было черно и холодно.
Разодрав обожженные глаза, сплевывая соль, Евгений поплыл, что было силы. Со страху он забыл, что не может утонуть в жилете. Вся водная стихия, как ему казалось, тащила его на дно…
Не трусливый, давно капитулировавший разум, не рехнувшееся в бешеной скачке сердце, но вечно живой инстинкт привел его к качавшемуся на волнах, крохотному круглому столику.
Только тогда он обернулся.
Мертвое чудовище, с растопыренными, как кривые когти, винтами, на глазах утягивалось под воду, распространяя вокруг фонтаны пены и клубы брызг. С бортов падали светлые фигурки.
Кошмарное эхо сонма голосов перекрыл не менее страшный стон металла в чреве судна: там уже вовсю сыпались и ехали, давя друг друга, гигантские механизмы.
Мир прекращал существовать.
«Мартин Бехайм» канул в пучину.
Евгений понял, что остался совершенно одни. Один в океане. Один во тьме. Один в пасти смерти.
Скоро он увидел ее. То, что прежде открылось лишь нескольким безумцам на мостике. Черную разверзнутую пасть, с тысячью трепещущих червей-языков. Невидимая, она преспокойно возвышалась над своим пиршеством, как трехликий Люцифер над озером Коцит, роняя в волны грязную желчь.
Это был конец.

Казнь

Инквестмейстер главного управления РЭТ с усмешкой смотрел в опущенные, обреченные глаза Теи.
– И, все-таки, я думаю, ты прекрасно знаешь, куда он направился.
– Я не знаю! – с ненавистью выдохнула Тея сквозь разбитые губы.
– Неужели тебе плевать, будешь ты жить или умрешь? – игриво спросил инквестмейстер. – Подумай, хотя бы, о своем отце – старик сойдет с ума от горя. Хотя… это на него не похоже. Ну так ты ответишь мне, где находится этот Джек Саммер?
– Я не знаю, где он! – честно ответила Тея.
– То есть, он просто ушел от тебя, ничего не сказав и даже не намекнув.
– Да.
– А-я-яй, что за скотина с рыбьей кровью! Ну что ж…
Он нажал кнопку вызова.
– Отвезите барышню к ее друзьям!
Через час Тею высадили из машины на опушке леса и по тропинке провели к установленной на небольшой поляне виселице, на которой уже покачивались рядком ее недавние товарищи: аристократ, бородач, индус и девушка, чья прическа все еще напоминала шлем.
– Слава бескровной революции! – ухмыльнулся лощеный мерзавец в лейтенантском мундире.
Бойцы РЭТ возвели ее на помост и накинули на шею петлю.
– Ты станешь нашей сто одиннадцатой казненной за эту ночь. Надо загадать желание!
Послышались смешки.
Это было последнее, что Тея услышала в своей жизни.


Часть четвертая

Океан

Этот мир для меня опустел.
Очевидно, я сам виноват.
Слишком тягостно в завтра глядел.
Озирался с надеждой назад.

Но по жизни безвольно бредя,
Собирая из пыли свой стих,
Я любуюсь и тешусь, любя,
Не смущаясь терзаний своих.

Может, я умиляюсь себе –
Себялюбец, каких поискать?
Может, я в своей лживой мольбе
Разложенью готов потакать?

Неспособный себя изменить...
Слово «Я» превратилось в тюрьму.
Но одна лишь священная нить
Пробегает, сияя, сквозь тьму.

Эта нить не дает мне истлеть,
Нить любви к той, что выше меня.
На кого я достоин смотреть,
Отражение в сердце храня.

Я останусь вовек тем, кто есть.
Попытаюсь уверовать в рай.
Окажи мне последнюю честь,
Напиши одно слово: «прощай».

Светлое бездонное небо. Уходящая в бесконечность, нежно-лазурная рябь. Линия горизонта. Мириады пляшущих искр.
Крохотный деревянный островок едва покачивался на воде, вместе со своим единственным жителем. Евгений царапал зубами столешницу, сходя с ума от неизбежного.
Он уже не паниковал. Он мыслил. Мыслил так, как на это способен тоскливо-пронзительный ужас, воплотившийся в разуме.
Почему-то он выбрал себе эпитафией именно этот стих. Написанный много лет назад в адрес одной надменной и, как потом стало ясно, не шибко умной особы.
Но все это было в прошлом. Все виденное прежде, все, что казалось важным, кануло в небытие. А теперь… Впереди ждала медленная гибель. Вокруг – прекрасный ад. Снизу и сверху – две синие бездны.
Его унесло куда-то безнадежно далеко. Если б не волны, если б не ночной мрак, он бы дождался возвращения шлюпок. Они бы спасли его. Но теперь…
Евгений много раз хотел умереть. Смерть уже давно казалась ему спасительной черной дверью, пожарным выходом из пыточной камеры бытия. Но самоубийство, как и любой акт искусства, требовало достойной обстановки, надежных инструментов, личной свободы и безопасности, ну и хотя бы самой ничтожной публики, способной оценить и воздать дань. Всей этой роскоши отныне у Евгения не было.
Там, где он оказался теперь, слепое естество, как восставшая чернь, врывалось в тронную залу сбежавшего монарха-духа, и провозглашало низменный девиз: Жить, во что бы то ни стало!
Евгений взглянул на огненного морского ежа в зените.
«Жить! Жить! Жи-ить!»
Ведь если его не станет, то чьими глазами вселенная будет созерцать саму себя? Куда денется весь мир?!
Он вспомнил Мак-Кинли, с его размышлениями об иллюзорности мира. С его полоумными сказками, изреченными в ту колдовскую ночь средь диких гор. С его лицемерной ложью, будто бы ничто не имеет цены большей, чем несуществующая звезда, снятая пьяной рукою с небес.
Мак-Кинли не было здесь. Почему-то именно его, самого надежного и будто бы самого мудрого, больше не было рядом!
Едва память увлекла его мысли, как возвращение в реальность обожгло, точно удар бича.
Деревяшка, волны, небо – и больше ничего!
Евгений трясся, молился, едва дышал, лежа в меланхоличном оцепенении. Временами тщетно вглядывался в горизонт, бредя увидеть, словно божий образ, призрачную струйку черного дыма.
«Я согласился пожертвовать друзьями! Согласился принести в жертву их всех ради себя! – пронзительно зазвенело в его, катящемся неведомо куда мозгу. – «И вот, я один!»
Океан ответил ему беззвучным хохотом.
Разум начинал галлюцинировать. Столик казался ему единственным, что осталось от земли. Последним клочком вещественного мира, болтающимся в вакууме.
Он жался к столу, точно хотел спрятаться в него, слиться с ним в одно целое. Потом вдруг осознавал себя, дрейфующим на волнах, в своем давно забытом жилете, и в ужасе бросался догонять потерянный мирок.
И еще была жажда. Страшная, выжигающая, соленая жажда…
Давным-давно прекрасный фантазер и чудак Мильтон описал захватывающую историю мести Сатаны Богу и обратной мести Бога Сатане. И в этой истории Сатана со всех ракурсов выглядел привлекательнее Бога: тщеславного, эгоистичного, мелочного и жестокого деспота. Дурак-профессор из университета твердил, что поэма Мильтона – не более чем сатира на революционную Англию. Но Евгений-то знал, что Мильтон просто описал то, что есть. Как и составители Ветхого Завета. Ни для кого из них не было тайной, что если Бог создал человека по образу и подобию своему, то человек  равен Богу, а Бог человеку. Равен во всех своих низостях. Ну и мир… Этот мир, создать который мог только человек (человечишка!) но уж никак не гуманный, справедливый, самодостаточный сверхразум, источающий добро.
«Стало быть, какие претензии к тому, кто заставляет тебя страдать?»
Евгений не знал, кто задал ему этот вопрос.
Он пребывал уже где-то вне себя. Быть может, способность отделяться от тела вновь вернулась к нему? Или он покидал себя навсегда?
Краем сознания он вспомнил, невесть где вычитанную мысль, что причин бояться конца света нет, ибо у каждого он будет свой. Банальнейшее, ясное как день, и, в то же время, безукоризненно верное наблюдение… Ни одна фантазия Иоанна Богослова не пойдет в сравнение с личным, когда это личное окажется у тебя перед глазами. Оно затмит собою все. И не важно: гибнешь ли ты от жажды посреди океана, дрожишь ли в траншее, под артиллерийским огнем или же, всего-то на всего, забыл, как дышать, в девяносто лет, сидя в плетеном кресле на балконе своей виллы под Ниццей.
Это как нельзя лучше подтверждало, что никакого общего конца света быть не может, за неимением общего света.
«Легче всего доказать себе, что реален только ты сам. А вот поди, докажи противоположное… Или ты так жаждешь забрать с собою в небытие весь грешный мир?»
«Доказательства…» – Евгений ломал над ними голову.
Он не мог подыскать ничего пристойного. Чего-то, хоть немного скрепленного логикой железного порядка вещей (коего, как было ясно, не существовало даже в проекте).
«Мир врет тебе! Но если мир, все же, существует, в том виде, в каком хочет тебе видеться, значит, Бог… Да-а, надо отмерять от Бога. Бог – начало всего! Предположим, что он есть… Фома Аквинский, вроде бы, доказывал, что есть. Пять доказательств бытия Божия… Какие?»
Перед Евгением, с суровым видом экзаменатора сидел стареющий Гоголь в сутане.
– Ну-с? Какие доказательства существования Бога, молодой человек?
– Не знаю… – заплакал Евгений.
Он инстинктивно начал шарить под столешницей, ища что-то, возможно шпаргалку.
– Ex motu, – напомнил великий писатель, подняв сухой палец.
– Да… Доказательство э-э… ч-через движение. У любого движения во вселенной должна быть первопричина…
– Вы сами-то понимаете смысл?
– Нет, – честно признался Евгений.
Он зло поглядел на экзаменатора.
– А вы?
– Я тоже нет, – просто ответил Гоголь.
И вдруг, скинув все ненужное, превратился в Джека Саммера.
Евгений вытаращил глаза.
– Мы теперь, вроде как, тезки? – улыбнулся Джек.
– Ты… Как?! Т-тебя… тебя же нет! Я тебя выдумал! – воскликнул Евгений.
– Разве? А, по-моему, все наоборот, – криво, но беззлобно усмехнулся Саммер.
– Чушь!
– Когда я изучал историю двадцатого века, мне пришла на ум любопытная задумка, главным героем которой стал ты. Ты родился в моем воображении, приятель, а не наоборот.
– Докажи!
– Я могу рассказать, что тебя ждет. Я уже додумал сюжет до конца и описал его. Хочешь?
– Нет!
Евгений отчаянно замотал головой.
– Не-ет! И потом, эт… это не доказательство! Я точно также знаю, что произойдет с тобой!
– Хм! Да… Ничья, – признал Джек Саммер, пожав плечами.
Они какое-то время молчали.
– Я отправил рукопись с твоими похождениями в издательство. Им понравилось… – сказал Джек. – Если б только не жестокая охота за литературой, прямо как под пятой Савонаролы. Ну, сам знаешь… Эти замечательные люди, объявившие Солнце врагом человечества, естественно, добрались и до книг. Уютный полумрак, как любит выражаться Патер, должен быть не только и не столько снаружи, сколько…
– Хватит! – вспылил Евгений.
– Окей. В общем, к сути. Если не можешь поверить в Бога и в реальность бытия…
– Ну?
– Верь в меня!
– В т-тебя?!
– Да. Или можешь ни во что не верить. Я лично давно так делаю и практически счастлив.
Евгений снова заплакал. Теперь он понял, что у него действительно отняли все. Даже его персонаж преспокойно вылез из романа и, отряхнув с себя буквы, объявил собственную персону полноправным автором его, Евгения, жизни!
Это было чересчур! Это было бесчестно и аморально!
И в то же время, полностью подтверждало теорию иллюзорности мира вокруг…
«Но ведь я-то есть!»
Или, напротив, его неоспоримой реальности?
Да, пожалуй, Бог и не мог быть ни кем иным, как Джеком Саммером. А бытие – плодом его хитроумных фантазий. Только так (и никак иначе!) обеспечивалось вселенское равновесие параллельных бытий.
– Но, даже если так, это ведь не исключает того, что и я тебя придумал! – коварно вдруг улыбнулся Евгений.
– М-м… – Саммер призадумался. – Почему бы и нет? Вообще… Слушай, я за свободу, дружище! Если моему герою нравится считать себя автором то, как говорится, скрипку в руки! Шутка, шутка… Ладно. Твоя взяла! Ты бог, и я бог – идет? Мы оба друг-друга выдумали!
Евгений кивнул.
– И оба в ответе друг за друга!
Евгений очнулся и понял, что никакого Джека Саммера рядом нет.
«И был ли он?»
Солнце, в компании налитых алым тучек, печально садилось за горизонт. Водная гладь тускнела, становилась ни то персиковой, ни то сизой, озаряя путь к светилу дорогой из золотистой парчи.
Потом была ночь. Недвижная. Темная. Столь же страшная, сколь и величественная, в той своей хтонической ипостаси, которой нет названия.
Лежа на своем островке, Евгений в полубреду представлял, как прямо под ним, в толще воды проплывают светящиеся медузы, скользят, сверкая живыми узорами, стайки сказочных рыб, черепахи не спеша дрейфуют на ночлег к коралловому рифу… А еще ниже, средь вечного мрака глубин, быстрее скоростного поезда несется на поединок с китом гигантский спрут.
Это было бы нестерпимо жутко. Было бы… Но почему-то больше не было.
А прямо над ним, в другой вечной мгле сияли россыпи живых и давно умерших звезд.
А потом закрапал спасительный дождик. И было то, что не могло ни при каких иных обстоятельствах называться счастьем. Но почему-то оказалось им…

Последствия

Суть произошедшего, неспешной гадюкой добиралась до всех, заползая в помраченные умы.
Графиня Хантингтон машинально продолжала ощупывать себя, точно сомневалась, есть ли на ней одежда.
Синклер и полковник, с лицами оживших мертвецов, хлопали глазами.
Епископ, как коршун, вцепился растопыренными пальцами в резные ручки кресла и в смятении пытался разжать примерзшие друг к другу зубы.
– Это… кошмар! Мерде! – вымолвила мадам Бонно, остервенело держа себя за плечо, будто его пронзила пуля.
Она как будто постарела на десять лет.
– Я не подозревал… – прохрипел биржевик Берни.
– Это б-было похоже на… – с трудом начала Хантингтон.
– Да! – попытался поддержать Синклер. – Это похоже на…
– Фердаммт! – выдохнул фон Кербер, тряся головой.
– На свальный грех! – с неверием и содроганием произнес епископ.
Рейнеке издал ледяной смешок. Все обратили к нему испуганные взоры.
– Это он и был.
Хозяин полулежал в кресле, вывернув шею, и даже не глядел на своих незадачливых партнеров по игре.
– Я предупреждал вас, что будет весело, но страшно. Весело было вначале, а страшно сейчас.
Он говорил каким-то новым скрипучим голосом, слабо шевеля щелью рта.
– Слияние душ воедино – самая восхитительная форма соития, какая только возможна во вселенной. Да и в других мирах. Абсолют, рядом с которым плотские забавы – ничто.
– Я не могу нести ответственность за гибель корабля с людьми! – с негодованием заговорила Хантингтон.
Бриллиантовые капли в ее ушах яростно дрогнули.
– Я… м-мы не знали, что именно будет сделано с-с нашим участием.
– Ответственность… – осклабился Рейнеке. – Какая к черту ответственность, милая? Выпейте что-нибудь и постарайтесь не сожрать себя изнутри. Никакая тюрьма не накажет вас так, как химера совести у вас в мозгу. Страшная, свирепая химера совести…
– Нет! Это… Прежде всего, это потрясающий опыт! – насильно взбодрившись, выпалил Синклер.
– Рейнеке! – Атчерсон моляще уставился на неподвижно-темную, развалившуюся, как осьминог на камнях, фигуру в кресле. – Мы ведь не сыграли определяющей роли? Я имею в виду… То, что мы пробудили, действовало само?
– Мы были им. Все вместе, – спокойно ответил Рейнеке. – Я же предупрежда-ал…
Поджатые губы леди Хантингтон что-то прошептали, но голос побоялся озвучить. Она глядела на Рейнеке с ненавистью.
– Именно так, прекрасная графиня, именно так! И Кордхибран – не даст соврать никому, включая меня.
Он резко встал и все увидели, что зубы у Хозяина остры, как у акулы, а глаза лишись зрачков.
Рейнеке потрепал за ус полковника, который до сих пор не проронил ни слова, сидя в кресле бледной тряпичной куклой.
– Портер! – весело позвал Рейнеке.
Он стер большим пальцем нить черной желчи, свисающую с края рта. Похлопал веками, восстанавливая зрачки (сперва они были как точки, потом по-рептильи сузились, затем расплылись черными кляксами и лишь после этого обрели нормальный вид).
– По-орте-ер! Ну-ну! Надеюсь, мой мальчик, что вам э-э…
Джордж Портер лежал на ковре в темном углу, рядом с опрокинутым стулом.
Рейнеке, шатаясь, подошел к нему и взял за подбородок. Поцокал языком.
– Он умер.
Его слова зимним сквозняком пронеслись по комнате.
– Юное сердце не выдержало! А жаль!
Публика тревожно зашепталась. Многие повскакивали с кресел и стульев, но ни одна душа не приблизилась к телу.
– Жа-аль… Он ведь собирался рассказать мне нечто очень важное про Селену… Стюарт!
Он принялся искать глазами Коллингвуда и нашел его, кусающим ногти за портьерой.
– Выйдите сюда!
Стюарт был явно не в себе.
– Прикажите сообщить дорогой вдове… А, впрочем… я поговорю с ней сам. Мир праху!
– В этом не было необходимости! – взвилась вдруг леди Хантингтон. – Вы обманули нас! Вам просто хотелось… Вам хотелось п-предаться этому…
Синклер грубо, как уличной проститутке, зажал ей рот.
– Простите, милорд!
– Ничего, – благосклонно вздохнул Рейнеке. – Ей просто нужно время. Дорогие друзья, мне действительно жаль, что все так обернулось! Насытиться за раз потоками чужих жизней, дано не каждому. Закажите портрет Портера и повесьте… где-нибудь. Он прожил достойную жизнь!
– Все это, конечно, великолепно, – забормотал Берни. – Но… мы в отличие от вас, уязвимые, живые люди! И нам бы не хотелось…
Рейнеке сделал резкий, повелевающий заткнуться жест и, пожелав всем добрых снов, растворился во мраке.
– Мерде! – с нотками фатализма повторила мадам Бонно.
Воцарилось долгое, гнетущее молчание.
О судьбе игрушки по имени Евгений никто уже не вспоминал.

Моржовец

Евгений мало что помнил. Его разум проникся голубой пустыней и уже не воспринимал отдельные фрагменты бессмысленного пейзажа-миража.
Он не видел ни черного дыма, ни парохода. Он даже не услышал окриков, подплывающих в шлюпке людей.
Только, когда его вытащили и положили на дно лодки, Евгений разглядел тех, кого сперва принял за тени из мира мертвых, пришедшие сопроводить его в Аид.
Тельняшка, худое загорелое лицо, с облупленным носом, матросский блин на голове – так выглядел первый. О втором, кроме того, что он был по пояс гол, Евгений толком ничего не узнал.
Потом на него лили из ведра воду, поили, растирали грудь и хлопали по щекам…
Евгений очнулся в крохотной полутемной каюте.
В первый миг ему с испугу почудилось, что он вернулся на «Бехайм», который вот-вот снова начнет тонуть. Правда, подобных каморок там не было. Да и вряд ли мертвый лайнер поднялся со дна лишь за тем, чтобы пойти туда снова.
Чувствуя невыносимую слабость, Евгений повернул голову. Увидел закопченный иллюминатор и синюю даль, от которой его чуть не стошнило.
Болезненное жжение лица и, особенно, шеи дали о себе знать при первых телодвижениях. Он застонал.
Увидел стоящий рядом на ящике граненый стакан с водой и жадно припал к нему. Чуть не порезался: стакан был обкусан с краю.
Пресная влага пьянила, как райский нектар.
Его пробрала дрожь. Выскользнувший из пальцев стакан жалобно треснул, расплескав по полу остатки воды.
Евгений вытер покрывшую лоб испарину, попробовал встать, но понял, что доверять ногам нельзя.
Заглянул под одеяло, чтобы узнать, есть ли на нем одежда. Кое-что, к счастью, имелось.
Он с неожиданным равнодушием осознал, что его спасли. Это было странно: ни малейшего проблеска эйфории, никакой благодарности всевышнему (который, видимо, все же существовал) или, на худой конец, судьбе.
Он страшно одурел, хоть и помнил о себе практически все. Голова гудела и пульсировала, как перегретый паровой котел. Доверять ей так же не стоило.
«Надо лежать…» – бессильно подумал Евгений, глядя на свои босые ноги, на железную спинку койки и серую стену за нею. – «Буду лежать».
Минут через тридцать или сорок снаружи донеслись шаги.
Дверь открылась, и перед Евгением возник некто в светлых штанах и в полосатой майке, с выгоревшим ежиком на голове.
– О-о! Хе-хе! – выдал он, радостно ощерясь.
Евгений почуял недоброе, видя у него во рту ряд железных зубов.
«Преступники?»
– Вот так та-ак, едрить твою налево!
– Где я? – спросил Евгений.
– Чего? – не понял незнакомец.
– Where am I? – повторил Евгений.
Он вдруг понял самое важное. И это важное разразило его, как удар молнии в темя. С ним говорили по-русски!
Каким-то инстинктом Евгений тут же прикусил себе язык.
В дверь просунулось молодое обветренное лицо, с крупным носом.
– Лежит, глазами хлопает! – умильно промолвил железнозубый, указав на Евгения. – Ну че? Как вас? Шпрехен дойч?
– No, – выдохнул Евгений.
– Ты, дядь, лежи, не вставай! – весело сказал молодой матрос. – Это… в общем и целом… отдыхай пока! Щас капитан к тебе придет!
 – Два дня продрых! – восхищенно усмехнулся старший, когда они уже скрылись за дверью.
Слабость и муторность сняло, как рукой.
«На каком языке я сказал первую фразу?» – тревожно подумал Евгений. – «На английском? Да-да-да… Все по-английски! А если я говорил по-русски в бреду?»
Он почуял сгущающийся страх.
Евгений уже позабыл, как сильно привык бояться соотечественников – тех, что в тельняшках. Не за то, что они сделают с ним что-то дурное (может, и ничего не сделают). Не потому что они плохие. Не за что-то конкретное. А просто… Как горожанин, попав в деревню, пугается до смерти бредущего навстречу быка.
Он помнил, что не имел при себе ни единого свидетельства, кто он такой на самом деле. Его документы, роман и прочие вещи остались в багаже. Возможно, Борис и Гроувс спасли их…
«Кстати! Где они сейчас? Живы ли?»
– Джек Саммер, – тихо сказал себе Евгений. – Теперь я Джек Саммер. И больше никто!
Он сел на кровати и закрыл лицо ладонями. Почувствовал, что небрит.
Начиналась какая-то новая глава… К которой он не был готов.
Ему хотелось только одного: укрыться где-то и спокойно дотянуть там до конца своих дней, каким бы скорым и мрачным он ни был.
Перед глазами стояло пережитое.
Евгений смахнул набежавшие слезы. Проклял шепотом всех, кого мог, и, от нечего делать, стал разглядывать потеки ржавчины, ползущие по металлической стене.
Шаги. Голоса. В каюту вошли семеро: уже знакомая парочка, еще двое матросов и трое офицеров, в мятых, расстегнутых кителях.
Таких апатично-серых, несмотря на тропический загар, сухих физиономий и блеклых, словно паутиной затянутых, глаз Евгений не видел уже очень давно.
Глядящий из-под козырька, с внушительной кокардой, грузный лысый капитан вынул папиросу из пожухлых усов и что-то буркнул нижестоящему.
– Велком ту… сухогруз «Моржовец»! – торжественно произнес тот, скалясь редкозубой улыбкой. – Гау ар ю?
Евгений промямлил:
– I’m fine.
– Вот из ёр нэм?
Евгений помянул своего героя.
– Вхер ар ю…
Товарищи разом сглотнули смешки, почуяв что-то фонетически близкое.
– Вхер ар ю фром?
Евгений принялся врать.
После того, как собеседник, не достроив слишком сложное предложение, запутался в порядке слов, настал долгожданный перерыв. Евгений попросил воды.
– Нам его че, в Америку везти? – хмыкнул капитан, указав тлеющим окурком на Евгения.
– Никак нет, Иван Григорич, – усмехнулся тот, который, кажется, был старпом.
– Или в Ленинград?
Капитан лукаво подмигнул, и Евгению на миг почудилось, что он все про него понял.
Но никаких страшных вопросов на русском не последовало, и сердце отпустило.
– Пусть этот мисьтер поспит еще. Ему щас лежать и пить надо! Потом Блохин его осмотрит. Если вечером оклемается, экскурсию ему проведем, – авторитетно распорядился капитан.
– Слип, мисьтер! Слип энд дриньк! Вери импортант! – поддакнул горе-переводчик.
Уснуть Евгений больше не смог.
Через пару часов к нему зашел врач. Смерил температуру, послушал сердце и, дав, на всякий случай, какой-то настойки, предложил сходить, помыться.
Евгений впервые увидел свою, уже давно высохшую, просоленную насквозь одежду.
В душевой (хоть вместо душа был просто бак с ковшом) на него из зеркала уставился краснолицый, осунувшийся некто, с пятнами седины в волосах и нездоровыми, заплывшими, полными старческой тоски глазами.
«Я выжатая тряпка…» – подумал Евгений. – «Что и кому от меня еще может быть нужно?»
«Моржовец» был сер и не нов, как и положено советскому кораблю. Евгению показали палубу, столовую, машинное отделение и даже капитанский мостик и радиорубку, со всеми приборами. Накормили, щедро промасленной, гречневой кашей.
– Ишь, жрет, буржуй! – фыркнул в усы Иван Григорич и обратился к переводчику:
– Ты ему скажи, мол, так и так, устриц в белом соусе у нас тут нету. А то щас закатит…
– Гуд, мисьтер, гуд! Ви хав нот… нот гуд американс фуд! Онли дис! – вкрадчиво-тихим тоном сказал переводчик (видимо, чтобы капитан не заметил неточности перевода).
Евгений благодарно закивал.
Он был от души признателен этим хорошим, пусть и, немного страшноватым, людям. Бывшим врагам! Они сделали то, чего, возможно, не сделал бы экипаж американского или европейского корабля, в силу своей западной угловатости и затаенного двуличия. Быть может, двое британских джентльменов в белых фуражках полчаса разглядывали бы Евгения в бинокли и, убедив самих себя, что он давно мертв и, к тому же, заразен, продолжили бы путь.
Потом был обмен душевностями. В порыве чувств, Евгений жал руки старпому Старогузову, радисту (он же переводчик) Волкову, главному механику Рявкину и помполиту Могиле. Общался с матросами.
 Потом матрос Божко (тот, что назвал Евгения «дядь») с согласия старших товарищей, исполнил акробатический номер, сплясал чечетку, гопак и с искусством соловья продудел на расческе «Дорогой длинною».
Евгений искренне поддержал бурю оваций.
От внезапно нахлынувшего счастья он вновь не смог сдержать слезы. Он даже выпил три стопки горькой, хоть и до смерти боялся, что хмель развяжет ему язык.
Все были добрые, все было хорошо. И он был дома!
– Джек – это, по-нашему, Женька будет! Евгений! Так что, Женька ты теперь, мисьтер… как тя там? – говорил изрядно выпивший капитан, тыча Евгения кулаком в грудь. – Дадим тебе тельняшку! Язык выучишь, обязанности освоишь! Будешь н-настоящий… Э-э-ой!
Остаток вечера Евгений помнил смутно.

Крестик и стулья

Следующим утром Евгений проснулся в своей каморке, и понял, что жизнь, и правда, уже в четвертый раз началась с нуля.
Хорошо было то, что от него никто ничего не требовал. Евгений целыми днями слонялся без дела по судну, как экзотический, но бесполезный зверь. Работать ему было неохота (от такой работы он давно отвык). Однако, из чувства порядочности, он-таки предлагал порой жестами помощь, на что получал равнодушный, либо шутливо-презрительный отказ.
Матросы относились к нему неважно. Слышать летящие в свой огород камни: «Еще украдет что-нибудь…» «Да он тупой, как тетерев!» «Взяли нахлебника себе на шею! Сами крупу на воде жрем!» стало для Евгения привычным делом.
Евгений не обижался. Он сам сказал бы много «теплых» слов в их адрес, если б не чувствовал себя в неоплатном долгу.
«Я их люблю!» – внушал он себе, по-христиански скорбно закрывая глаза.
И потом, ведь они свято верили, что он ни на йоту не понимает, что о нем говорят…
С открытым хамством и угрозами Евгений, к счастью, не сталкивался.
Не видел он и улыбок среди обитателей «Моржовца» (разве что, туповатый смех над какой-нибудь сальной шуткой).
Сухогруз совершал обратное плавание в СССР, куда Евгению, по сотне причин, было совершенно не надо. По словам капитана, его должны были пересадить на первый встречный или попутный иностранный корабль (если тот, конечно, согласится принять незваного пассажира).
Евгений искренне пытался полюбить коллектив, в который попал. Он даже подумывал сымитировать быстрое обучение русскому языку, но сомневался в своих актерских способностях. Надежнее было изображать «тупого тетерева», знающего только: «сдрастуйте» и «товаришч».
Он стремился стать попроще, но мешало то, что на этом корабле, как раз, и не было обычной человеческой простоты. Все здесь, от кочегара до капитана, пытались отгородиться друг от друга ширмой, сотканной из пустейшей идеологической фанаберии, взаимного недоверия и какого-то векового подсознательного русского противления всему открытому и чистому.
Он стал подмечать, что прохладное отношение к нему среди матросов связано, прежде всего, с его пищевым рационом. Никто не мог простить ему сытной каши три раза в день, в то время как сами матросы ели что-то водянисто-жидкое и сгребали в горсти со стола хлебные крошки. Худое питание отражалось на лицах, бродило недобрым мороком в глазах.
Лишь молодец Божко отчего-то всегда выглядел бодрым и здоровым (от него Евгений ни разу не слышал упреков: только безобидные фамильярности).
Боцман Фомич (имени его, похоже, никто не помнил) пожилой богатырь с моржовыми усами, также являл собой пример здоровья – физического, но прежде всего душевного. В его глазах жила та самая, уничтоженная навеки Россия, которую Евгений беззаветно любил.
Старший матрос Кучков (тот, что напугал Евгения железным оскалом) вел себя с ним по-дружески и даже, шутя, заискивал, называя «сэр». Но за глаза обсмеивал и как-то высказал мысль, что «кабы этого пиджака связать, да к нам в Одессу, можно потом с его родичей миллион стребовать!» Шутка это или нет, Евгений не знал, но иметь дело с Кучковым ему после этого решительно расхотелось.
Собственное положение вгоняло Евгения в тяжкое замешательство. Гордый инстинкт требовал от него покончить с комедией, разорвать недостойный образ бессловесного полу идиота, просто открыв рот. Но страх, подкрепленный всеми доводами разума, запрещал и думать о таком.
Чтоб отсечь от себя риски, Евгений больше не притрагивался к спиртному, даже когда капитан (а случалось это почти каждый вечер) настойчиво его приглашал.
У старого морехода Ивана Григорича были свои слабости. Его широкое, скуластое лицо нередко отдавало водочным румянцем, а взгляд по утрам был мутно-высокомерен.
Однажды (Евгений услышал это на правах иностранца) капитан, стоя рядом с ним у борта, бурчал себе под нос: «Черти, черти, черти… О-ох, разнеси меня!» с явным похмельным отвращением к себе.
Но капитан, все же, оставался капитаном.
Трупным пятном на теле команды выглядел помполит Могила. Невзрачный, сутулый пятидесятилетний тип, с землистым, плохо выбритым лицом, с нечесаными, сальными волосами, в россыпях перхоти, вечно курящий и облизывающий сои лиловые, прожженные всеми сортами спирта, губы.
Как явствовало из его шутовского чина, он принадлежал к касте жрецов, то есть, отвечал за политическую обработку экипажа. Евгений брезгливо представлял себе, что он им скармливал за закрытыми дверями.
– Да капитан-то че, капитан ничего мужик. А помпа… помпа – это… тот еще… – услышал как-то Евгений разговор двух матросов.
Мало кто из них позволял себе подобные откровения. Было очевидно, что в иной обстановке матрос бы очень многое добавил в адрес этого расчленителя человеческих душ.
Скоро Евгению-таки довелось его послушать. В камбузе, объединявшем здесь и кухню, и столовую, и культурный уголок, был установлен радиоприемник, который ничего не ловил. В качестве замены, отдельным, умевшим сносно читать матросам, полагалось зачитывать на политсобраниях статьи из газет месячной давности. После каждого такого доклада помполит Могила ленивым тоном давал некоторые разъяснения и выводил резюме.
Кое-что зачитывал он и сам. Тон его при этом был настолько бесстрастный и мученически-заунывный, что Евгений (на четвертый день его также стали посвящать в святая святых) сперва принимал это за нескрываемое презрение Могилы к себе и к своей работе. Лишь потом ему стало ясно: Могила презирал, но не себя, а публику. Которая, по его мнению, просто не стоила его ораторских талантов.
Оживал он лишь при чтении зарубежных новостей, щедро рассыпаясь в едких комментариях и насмешках. Премьер-министра Британии он называл Макдональдишкой и лакеем денежных мешков, призывал не доверять его «двуличной» дипломатии. Германии пророчил скорый распад, если та не поднимет знамя коммунизма. Особенно доставалось в его тирадах Польше:
– Вот такая, понимаете, вша завелась на теле Европы! И знает же, паскуда, что скоро ее пришлепнут, вот и бесится со страху! Границы 1772 года ей, вишь ли! Надо было нам в двадцатом Варшаву брать! О-ох, надо было!
«Отчего же не взяли-то?» – мысленно ехидствовал Евгений.
– Загнанный в исторически неизбежный тупик, капиталистический мир видит последнее средство спасти себя от кризисов и неотвратимой и окончательной гибели в новом перераспределении рынков сбыта и источников сырья, в превращении СССР, с его громадными природными богатствами в свою колонию! – грохотал Могила, потрясая кулаком и шелестя газетой. – Иных путей, кроме новой войны, капиталисты всех мастей не видят! Иначе разрешить свою судьбу они не могут!
Евгений видел, как от этих речей загораются блеклые глаза моряков, как машинально сжимаются их кулаки.
Он видел врага. И этот враг стоял прямо перед ними. Враг, с которым Евгений ничего не смог бы сделать, даже если б имел в кармане револьвер.
«Стадо!» – с болью размышлял он. – «Несчастное, злое, глупое русское стадо… Сколько еще жизнь должна бить по вашим дубовым головам, чтобы в них пришли самые простые истины!»
Никто из этих людей не помнил четырнадцатый год, когда огромная страна, с шутками и прибаутками пошла брать Берлин, а всего через три года, продав и предав все и вся, разнесла из пушек Москву.
Евгений совершенно точно знал, что в следующий раз все будет еще хуже. Гораздо хуже. Что вся эта пирамида, составленная из деревенских дурачков, пьяниц, хвастунов и негодяев посыплется, едва столкнется с реальным, а не газетно-шутовским натиском западных армий.
Могила между тем возвращался к внутренним делам и, уже не теряя злобного запала, отвешивал словестные тумаки двурушникам, вредителям, кулакам, мещанам, троцкистам, интеллигентам, растратчикам и любителям джаза.
– «Пленум обращает особое внимание всех райкомов партии на абсолютно недопустимые темпы проведения уборочной кампании, на отставание Московской области от других краев и областей…» Да-а! А кто виноват-то? А?! «Необходимо систематически очищать колхозы от проникновения в их ряды враждебных элементов…» Не просто очищать, а вешать! Вдоль дорог! А баб их с детьми за полярный круг! Тэк-тэк-тэк… «За злонамеренную подрывную деятельность, приведшую к дефициту чулок, приговорен к пятнадцати годам…» Мало! К стенке надо! «Новый гнусный поклеп на советских людей от белоэмигрантши З. Гиппиус!» Тоже мне новость… Да что о ней вообще писать! Мерзкая, подлая, ничтожная тварь! Еще бы Бунина вспомнили…
После таких (к счастью, нечасто случавшихся) гневных извержений, моряки выходили воодушевленные. Спорили о том, сколько нужно аэропланов, чтобы разбомбить Париж и как терпеть, когда тебе в плену загоняют под ногти иглы.
–  Вас всех нужно сажать перед радио и заставлять слушать «Нессун-Дорма»! – скрипел зубами Евгений наедине с собой. – Раз за разом! Пока не проймет! Бар-раны!
Могилу он даже не ненавидел, а воспринимал его (и ему подобных) как грязный оползень, как пожар или чуму.
При этом, не без досады, отмечал, что капитан общается с ним вполне по-дружески и без малейшего осуждения (либо искусно его скрывая) наблюдает все это бесовство.
То, чем занимался помполит, превосходило даже пещерную пропаганду времен братоубийственной войны. Это была настоящая тьма.
«Неужели там теперь все такие?» – с содроганием думал Евгений.
Он мечтал выбраться с «Моржовца», хоть и прекрасно знал, что никто в целом свете его нигде не ждет.
Один за другим тянулись бесконечные дни.
Как-то раз Могила раскрыл газету с речью Сталина и, не сочтя себя достойным цитировать вождя, подобострастно пригласил капитана.
Капитан, с явной осторожностью и глубоким почтением, принялся читать.
В конце каждого абзаца он делал долгую паузу, в течение которой (Евгений не верил своим глазам и ушам) все сидевшие в камбузе восторженно хлопали, не щадя ладоней.
От его внимания не ушло то, что капитан сам понемногу начинал входить в роль и все больше глядел на публику орлом поверх своих щетинистых усов.
«Это же палата для душевнобольных…»
Капитан завершил чтение, спровоцировав новый залп оваций.
Вытер с бровей пот.
– Что на меня-то смотрите! Наш вождь и учитель – он вот! Я-то что… – Иван Григорич, с ложной скромностью, продемонстрировал портрет Сталина на первой странице. – Знать надо, кому хлопаете!
Вдруг Могила сделал всем знак молчать и, хищно водя языком по губам, подошел к матросскому столу.
– Кто не старался? – задал помполит страшный вопрос.
Евгений был уверен, что не старался только он сам. Вместе со всеми он тоже ударял в ладони, но делал это привычно, как в театре или на лекции.
Один из матросов пихнул локтем соседа, с испуганно-заспанным лицом.
– Что, лень было? Или ручкам больно? – подскочив к нему, взъелся Могила.
– Никак нет, товарищ помполит! – залопотал тот. – Как н-надо хлопал!
Помполит кивнул Кучкову.
Тот охотно поднялся с места. С руками в карманах штанов, насвистывая какой-то одесский мотивчик, вприпляску подошел к халтурщику.
«Ему явно позволяют здесь многое», – подумал Евгений.
– Зуев! – рявкнул Кучков в ухо сослуживцу. – Я говорил, что ты у меня достукаешься?
Матрос побелел и вжал голову в плечи.
– Ты почему товарищу Сталину не хлопал, а? Шкура ты банановая!
– Я х-хлопал, – чуть слышно промямлил Зуев.
Кучков взял его за вихор.
– Товарищ помполит, товарищ капитан! – с артистичным придыханием заговорил он, положа руку на сердце. – Разрешите, я его прямо здесь об стол шарахну! Это ж морда вражеская! Да вы поглядите, а! Ему ж ни пса не стыдно, что он при нас, при всех…
– Отставить! – громыхнул Иван Григорич. – Чтоб при иностранце никакого балагана! Сел!
– Есть! – сникши, улыбнулся Кучков.
– Товарищ помполит, надо будет провести разъяснительную работу с младшим составом, – примирительно сказал капитан, кивнув на матросов. – Такие олухи – им хоть кол на голове теши! Хлопают – сами не знают кому, ваньку валяют…
Евгений не знал, о какой «разъяснительной работе» говорил капитан. Сам капитан, кажется, предпочитал об этом не думать.
Все прояснилось через пару дней, когда экипаж вновь собрали в камбузе.
– С каждым поговорили по душам, каждого пошерстили, – Бодро докладывал Кучков. – А вона, что нашли!
На табурете лежали потемневший от времени серебряный крестик и книга с надписью «Основы прикладной физики».
– Вот это у Коровкина, – он указал на крестик. – В носке прятал! А это у Божко!
– Чего ж плохого, что матрос физику взялся учить? – криво усмехнулся Могила.
– Это такая физика, товарищ помполит! – осклабился Кучков, беря в руки учебник. – Такая… хе-хех физика! Всем физикам физика!
Он пролистал страницы, и все увидели, что большая часть из них обклеена вырезками из какой-то ни то газеты, ни то журнала.
Могила взял книгу из рук Кучкова и в омерзении скривил рот.
– «Двенадцать стульев» называется! Нэповская бульварщина, похабень!
Могила и капитан вдруг как-то разом вспомнили про Евгения и перевели на него недобрые взгляды. Потом Иван Григорич что-то сказал Волкову, и тот как мог, объяснил Евгению, что матросы сильно провинились и должны держать ответ перед коллективом.
Это было худшее, что Евгений лицезрел с момента последней встречи с Генби.
Могила, брызжа слюной, орал на, заливавшегося детскими слезами, тщедушного Коровкина, грозил тюрьмой, расстрелом, оскорблял покойную мать, оставившую ему крест.
Матросы также, словно цирковые собачки, по очереди участвовали в травле. Особенно изгалялся Зуев.
На Божко тоже оттоптались, но не столь свирепо. Большинству в душе не хотелось его обижать.
– Слышь, балбес, чтоб это последний раз было, понял! – прикрикнул на него Кучков, дав подзатыльник.
– Что ж… Не дело это… похабень-то читать, – смущенно выдал, все это время молчавший Фомич.
– Как обратно приплывем, пинком тебя! В пивнушке будешь счастье искать! – цедил через губу Могила. – Там таких плясунов любят. Ч-черти… Да его за одну только «Дорогу дальнюю» надо было на трое суток в форпик! Чей-то я не сообразил…
Божко сидел, горько потупив взор и тяжело сопя.
Это напоминало дурной спектакль, где нормальные люди слишком вжились в роли злодеев. За исключением, разве что, главной звезды и, по совместительству, режиссера, помполита Могилы.
Капитан не способствовал действу и лишь озирал происходящее сурово-безучастным взглядом.
В заключении крестик и книгу вышвырнули за борт.
Евгений искренне сострадал забитому Коровкину (что-то в душе подсказывало, что с ним еще не закончили). Божко тоже было жаль. Даже если «Двенадцать стульев» и правда, были непристойным чтивом (которое нигде больше в мире никто бы не посмел запретить матросу).
Так или иначе, он вновь стал свидетелем торжества зла. Зла, подзабытого, растущего и крепнущего на залитой нечистотами, бывшей родной земле.

Первый после бога

В ту ночь Евгений долго не мог заснуть. В левом ухе звенело. Страшно мучила духота.
Кроме того, им завладела дурацкая навязчивая мысль: придумать, о чем могла быть та злосчастная книга, которую теперь носили волны Атлантики. Фантазия не работала. Нелепое, странное, по-футуристски гротескное название не давало никаких ключей.
Чутье литератора подсказывало, что за ним кроется нечто заведомо абсурдное и, возможно, мистическое…
Он очнулся от шума за стеной.
Иван Григорич снова выпивал. Но делал это как-то непривычно весело, а главное (Евгений вдруг безошибочно узнал этот тихий шершавый голос) в компании Могилы.
– Уэ-эх-х! фу-у… – отдувался капитан. – Первая пошла че-то… тяжело! Уф-ф! А вторая легче!
– Жалко, шпроты кончились! – вздохнул Могила.
– А че те, сало-то не так?
– Да ну! Шпроты – это вещь! Мы, когда в Империалистическую в Моонзунде торчали, у нас этих шпрот было… хоть сори!
– Давай! За Родину!
Евгений вздохнул и отвернулся от стены.
– Это че? – икнув, спросил помполит. – Контрабандный?
– А то ж!
– М-м… Французский коньячишко-то! Я их по цвету…
– Дай-ка!
Зазвенели какие-то склянки.
– Линейку дай.
Евгений решил, что ослышался.
«Или это их жаргон?»
– Ща, ща, ща! Вот та-ак, по сантиметрику! – жарко шептал капитан, словно парижский искуситель в ухо чужой жене.
– Давай еще!
– Э-э!
– Еще!
– Да все, баста! Тут не перелить важно! Отрава получится!
– Отраву тоже пили. У нас на эсминце мичман древесным баловался.
– Врешь!
– Вот те крест!
– Хе-хе! Ты че это вдруг, в бога уверовал? Петрович?
– Уверовал… Я в него всегда верил!
– О-о! Ни-иче се! Заявленице!
– Тут дело тонкое. Это твоим баранам надо в лоб вбивать, что бога нет…
– Хе-хе-хе! А я зна-аю, что ты верующий! Мне про тебя слушок-то дошел! Что ты по молодости там чуть ли не в монастыре под рясой… че-то такое…
– Хрень все!
– Ладно, давай! За бога! За то, чтоб всем нам под ним… Хух! У-эх!
Евгений зажмурил глаза и начал считать до тысячи.
– Но я все-таки п-понять хочу, – пьяно бурчал капитан. – Вот бог – он… преп-ложим, есть! А тарищ Ленин его отменил! И че?
– Бог есть. Только он в отставке. Старенький уже… Не спр-равился бог со своими полномочьями. На мостике стоит и сам не знает, куда идет корабль! Ниче сделать не может, руки у него дрожат… Вот тут и поставили т-товарища Сталина к штурвалу!
– Эх-х, красиво рассуждаешь! Давай, за Сталина!
– А ты… – Могила загадочно понизил тон. – Не зря ж тя, Г-григорич, первым после бога зовут.
– Зовут? Че? Меня?
– Да-а… Это англичане еще придумали. Капитан – первый после бога!
– Хех! Хорош-шо придумали! Верно!
– Первый после товарища Сталина ты, значит!
Евгений затыкал пальцами уши, мычал какую-то мелодию, но не мог не слышать того, что слышал. Время текло.
– То что, Х-христа распяли… это кр-расиво! – мямлил помполит.
– За Христа!
Потом они затянули песню про ямщика и степь.
– Щас, п-погоди, достану! – заговорщически шептал капитан.
– Апельсины, что ль?
– И лимо-ончики… с секретиком! Ножик где!
– А?
– Вот… Погодь, ё! Держ-жи, ну! Стой! Перцем посыпь!
– Кто ж лимон перцем?
– С-сыпь, грю!
– М-м! Там р-ром внутри, что ль?!
– Ага!
– У-у!
– Э-эх-х, дер-рет, мать! Фуф!
– Ого-онь!
– Это американцы ш-штуку придумали. У них же там закон…
Евгений хлопал глазами. Минуты ползли.
– Ацетон потом... Его ч-чуть-чуть, для запаху! К-как в коньяк, только еще меньше!
– Хух!
– За Коминтерн!
– За Третий…
– Иэ-эх-х!
– Ф-фу!
– Свиньи!!! – прошипел Евгений, в бешенстве отбросив одеяло.
Потом Могила куда-то выходил, и Евгений, смог, наконец, вздремнуть.
В стену стукнул кулак.
– Женька! Иди сюда! – орал капитан. – Ч-человека из тя сд-делаем!
«Господи…»
Евгению захотелось выть.
Потом он слышал, как окончательно поплывший Могила начал мерзко, без удержу льстить капитану и в какой-то почти дьяческой манере внушал ему, что он на корабле прямой наместник Сталина, наделенный от бога его властью.
– Ваня! Ва-аня! – стенал помполит.
– Да т-ты че! Э-э! Ч-че ты к-ко мне, как баба… П-петрович! Ну-ка, д-давай ё…
Потом кто-то с грохотом упал. Разбилось стекло. Что-то покатилось. Евгений услышал, как некто (вероятно, Могила) почти на четвереньках, опрокинув стул, выполз из каюты и, хватаясь о стену, поплелся, куда глаза глядят.
С этой ночи попойки продолжались регулярно, с наступлением темноты. Ивана Григорича явно увлекали пьяные проповеди помполита.
Евгений отчаянно надеялся, что хоть какой-нибудь корабль, наконец, возьмет его на борт. Иногда на горизонте виднелись дымы. Но радиограммы, с предложением принять американца (если их вообще кто-то отсылал) не встречали согласия.
На «Моржовце» между тем начинало происходить что-то неладное. Евгений чувствовал это. Порой он со страхом думал, что всему виной он сам (хоть он и не просил никого о помощи, даже когда его вынимали из воды).
Он видел капитана, с каждым днем все более неряшливого, оплывшего и самодовольно погруженного себя. Видел матросов, которые не могли этого не замечать. (Что изумляло: пьянствовавший синхронно с капитаном, Могила не менялся ни на йоту).
Однажды дневальный замахнулся на Евгения шваброй за то, что тот задел ногой ведро, и выругал матом.
Потом Евгений узнал, что матросу Коровкину «сделали темную»: подбили оба глаза, вышибли зуб и сломали палец.
Коровкин два дня, хныча, шатался со своим кривым, опухшим пальцем, тщетно ища помощи. Потом палец посинел, и судовой врач Блохин, напоив беднягу водкой, произвел ампутацию.
– Довольны, дубье? – ругал матросов Могила. – Кормили одного дармоеда, теперь двух будете! Хоть он и ни хрена не стоит…
Экипаж корабля, как любой организм начинал разлагаться, вслед за угасшим мозгом.
– Скоро уж дома будем. Куда его-то девать? – услышал как-то Евгений разговор старпома и главного механика, куривших на палубе.
– Да пес с ним! Сдадим куда надо, там разберутся.
У Евгения похолодело внутри.
Он потерял сон. Стиснув зубы, слушал он теперь сочащиеся сквозь стену пьяные гнусности.
– А хош-шь я те м-морду набью? – отупело повторял капитан один и тот же вопрос.
– А тя люблю!
– А я те, с-се р-равно, набью-ю! Ты ч-че думаешь!
Однажды Иван Григорич не выходил на палубу целый день.
Ночью опять пили.
Внезапно Евгений услышал дикий грохот, рев и вой. Обезумевший слон вырвался из капитанской каюты!
– Ай-да! А-ай-да-а! – вопил ошалело капитан. – Татары! Всех п-поубиваю на хрен!!!
Он ринулся куда-то, громыхая и рыча.
«Это еще что?» – хлопая глазами, подумал Евгений.
Он встал с койки и несмело приоткрыл дверь. Заглянул в соседнюю каюту.
Стол был перевернут. На полу валялись бутылки и черепки посуды. Могила сидел в углу, под перекошенным портретом Сталина, держась за ушибленный лоб, и, точно в полусне, глядел на Евгения оловянными глазами.
Внизу, кажется в кубрике, нечистая сила принялась шваркать по стенам.
Евгений чуть не крикнул помполиту: «Вставайте!» но, вовремя опомнившись, бросил: «Sorry!» и поспешил на звуки.
– Это кто?!
– Да капитан, мать его! С ума съехал!
– Он туда убежал!
Навстречу Евгению бежали, бранясь, полураздетые Кучков, Фомич, Божко и многие другие.
На палубе шла настоящая схватка. Старпом Старогузов висел у капитана на спине. Рядом, робея вступать в бой, метался Блохин. Кто-то, сраженный капитанским кулаком, уже валялся на полу.
– Остор-рожней, осторожней! Убьет! – орал старпом. – Фомич, руку ломай!
Опытный боцман, изловчившись, заломил капитану руку, заставив его взвыть.
– В бочку его, в бочку! – тараторил Блохин.
Капитана втроем потащили к бочке с водой, чтобы привести в чувство.
– Горячка белая… – сокрушенно прошептал Кучков.
Евгений с тяжелым чувством смотрел, как с Иваном Григоричем делали примерно то, что не так давно проделывали с ним самим.
После пятого раза капитан ослаб, но продолжал нести бред про татар, чертей и каких-то мух. Его заперли в лазарете, связав простынями по рукам и ногам.
Могилу, испуганно озиравшегося и бормотавшего: «Я не виноват!» отправили в форпик.
– Пить меньше надо, вот что! – проворчал Фомич, почесывая в усах.

Прощание

Найденное в капитанской каюте изумило всех. Помимо разномастных бутылок и накачанных алкоголем фруктов, там оказались несколько марок заграничного одеколона и кое-что, не предназначенное для питья, много дней назад пропавшее со склада.
Пока Иван Григорич приходил в себя, команда разбиралась с виновником бесчинства. Им, по всеобщему согласию, был признан Могила.
Евгению не дали присутствовать на этом, весьма незаурядном, в каком-то смысле, даже историческом собрании. Все вдруг вспомнили, что он иностранец, который и так уже видел слишком много.
Улучив минуту, Евгений, все же, приблизился к двери камбуза и услышал массу интересного.
– …Во многом превышал свои должностные полномочья! Совершал рукоприкладство! – кричал отчаянный, почти детский голос кого-то из матросов. – И… и товарища капитана каждый день спаивал!
– Умышленно! – подхватил кто-то.
– Товарищи! – заскрипел Могила.
– …Должен понести ответственность перед коллек…
– Товарищи! – рявкнул помполит. – Это черт знает, что такое! О чем вообще может быть речь, когда у нас на борту шпион?! Неужели неясно…
Его заглушил всеобщий гул. Казалось, рой рассерженных шершней неистовствует в стенах камбуза.
– …Подвергшись тлетворному влиянию американских бацилл! – дребезжащим голосом пытался перекричать всех помполит, бешено тряся (хоть Евгений и не мог этого видеть) кулаком над головой.
– Свинья ты! – рыкнул на него Старогузов, когда буря поутихла. – Свинья и алкоголик!
– Это мы еще посмотрим, кто тут свинья! – обиженно проблеял Могила.
Евгений понятия не имел, станет ли этот разнос концом карьеры грязного демагога, или же он еще отыграется, погубив всех на этом корабле (от системы, державшей его под крылом, можно было ожидать всего).
К счастью, Иван Григорич уже на второй день появился на палубе в полном душевном здравии. Его слегка пошатывало, мучила тошнота, но в остальном это был прежний, знакомый всем, царь и бог «Моржовца».
Евгений ждал общего смущения, отстраненных взглядов, перешептываний. Но вместо этого, все ласково и уважительно приветствовали капитана, как если бы он победил страшную, ни коим образом не зависевшую от него, болезнь.
А дальше события приняли быстрый и положительный ход. Сухогруз приближался к берегам Португалии. Кругом виднелось все больше кораблей.
Однажды Евгений увидел, стоящее на якоре в нескольких километрах торговое судно и услышал голос матроса Божко, зовущего его в шлюпку.
– Ну давай, Женька! Будь здоров! – тихо промолвил Иван Григорич, стиснув ему руку и по-отечески хлопнув по спине. – Не захотел, все-таки, с нами в Ленинград…
– Good bye! – виновато улыбнулся Евгений.
Он глядел на них на всех: на капитана, на старпома, на Божко, на Волкова, на Кучкова, на Фомича и даже на, сгорбившегося мрачной тенью, позади всех Могилу. И чувствовал, как в глазах начинает странно  и необъяснимо щекотать… должно быть ветер.
– Good bye, ребята! – шепотом промолвил Евгений, забираясь в лодку.

Мечта

– Джек Саммер! Рад вас видеть! – отводя глаза, заговорил Патер.
Джек вошел в его белоснежный рабочий кабинет, в котором не было ни одного окна.
– Вы чудотворец? О-о, не отрицайте это! Мои люди собрали достаточно доказательств!
– Я не отрицаю, – пожал плечами Джек.
– Покажите мне чудо, друг мой!
Джек показал, и Патер расхохотался от восторга.
– Да, да, этого следовало ожидать! Такой человек, как вы не мог не появиться. Я верил в это! Я всегда верил, что Иисус действительно творил чудеса: оживлял покойников, кормил тысячи людей пятью хлебами и прочее. Верил, что Моисей насылал природные бедствия и раздвигал морские воды. Вы явились в мир с особой миссией, как и они, ведь так?
– Нет, – покачал головой Джек.
– Возможно, вы о ней еще не знаете.
Патер возбужденно мерил шагами комнату, сжимая и разжимая кулаки.
– Я очень долго выискивал и изучал людей, подобных вам! Еще тогда, видя вас у столба, я почувствовал… Боже, но неужели, это правда? Неужели ваши способности, действительно, безграничны?
Джек кивнул.
– Но почему же вы тогда не высвободились?.. А, впрочем, дурацкий вопрос! С вашей помощью мы решим огромное количество проблем на земле.
– Я не умею подчинять себе человеческую волю.
– Хм… Но вы ведь можете э-э… создать природные условия, которые м-м… помогут нам навести порядок, скажем, в Гвиане?
– Могу.
– Прелестно!
– Скажите, друг, – тихо промолвил Саммер. – Зачем вы все это затеяли с солнцем?
– О-о… Вы не поймете.
– Я, и правда, не очень умен, – согласился Джек. – Но, все же. Разве этот путь не кажется вам смертельно опасным? Это же все обман.
– Ах, вы повторяете слова этих несчастных… – раздраженно мотнул головой Патер. – Послушайте, если я говорю, что солнце – зло, значит, я верю в это. Или вы думаете, я бы не нашел других способов держать население в узде?
– Но почему? Ведь от него на земле зародилась жизнь?
– Вы думаете, оно желало этого?
– Не знаю.
– Солнце – это зловещий глаз! Это огненный паук, бегающий по небосводу, – закатив глаза, ноюще-монотонным голосом заговорил Патер. – Это чудовищное существо, бесконечно уродливое и безжалостное, покрытое протуберанцовыми нарывами и лавовой жижей. Вы ведь знаете, как оно выглядит вблизи? Как… разбухшее предынфарктное сердце пьяницы.
– Мы все вблизи выглядим не очень.
– Нет, вы не понимаете! Человечество не вырвется из сетей этого рабства, пока не сможет – ах, если бы это было возможно в хоть сколько-то близкой перспективе! – пока оно не создаст новых надежных источников тепла и освещения. Эта звезда так и будет жечь и ослеплять нас. Унижать нас своей огромностью!
Патер вдруг застыл и захлопал глазами, словно в голову ему пришла потрясающая мысль.
– Вы можете… Н-нет, это полный вздор!
– Что?
– Такого не сделает даже господь бог!
– Чего не сделает?
– Возможно ли как-то… э-э погасить солнце?
– Да, – кивнул Джек Саммер.
– И вам это по силам?
– Да.
– Господи!
Патер отпрянул и схватился за голову.
– А вы-таки хотите это сделать?
– Д-да… То есть… Нет, ну это же невозможно! Каким образом вы технически сможете это осуществить?
– Я не знаю, – улыбнулся Джек. – Просто мне всегда удавалось исполнять свои желания. Я понятия не имею, как это делается.
– Вы бог, да?
– Не знаю.
– Или же просто талантливый иллюзионист?
– Зачем вы хотите погасить солнце? Это смерть для всего мира.
– Да, на текущем этапе, это так, да, – засуетился Патер, перетирая ладони. – Я не хочу гасить солнце навсегда. Это, конечно же, самоубийство. Видите ли, друг мой, я… эм-м… хочу увидеть, кто из населения действительно верит мне и способен меня понять. С недавних пор у меня появилось страшное подозрение, что все это э-э… один большой спектакль с их стороны: ношение очков, козырьков, травля солнцелюбов… даже любовь к моей милой Коре. Я не смогу нормально спать, пока не удостоверюсь в обратном. Люди должны будут… х-хоть ненадолго возрадоваться исчезновению звезды-убийцы! Ведь можно же, погасить солнце, ну скажем… на сутки? Земля будет остывать далеко не так быстро, как можно подумать. Это просчитано учеными. Температура приблизится к нулю, но ничего критичного не произойдет. Флора начнет погибать только на пятый-шестой день. Зато люди смогут, наконец, взглянуть в небо и… узреть… э-э… лицо истиной свободы! Боже, я сам хочу его увидеть! Я хочу пожить в мире, где нет солнца! Хочу выйти из дома, не чувствуя, как этот дьявольский глаз следит за мной и трогает меня!
Патер начал подскакивать от возбуждения. Саммер смотрел на него равнодушным взглядом.
– Погасите солнце! На двадцать… хотя бы на двенадцать часов. Немедля!
– Уже.
– Что уже?
– Погасил, – пожал плечами Саммер.

Индия

– Добро пожаловать на «Валенсу», я капитан судна Рикарду Геррейро! – с легким акцентом произнес рослый щеголеватый шкипер, с жаркими глазами и мощной челюстью киношного ковбоя. – Вы были на «Мартине Бехайме»? Соболезную! Страшная трагедия! Хотите сигару?
Евгений помотал головой.
После «Моржовца» этот человек и его корабль казались какими-то малореальными, словно пригрезившимися во сне.
– Наш корабль следует в Бомбей.
У Евгения помутнело в глазах.
– В Индию?! М-мне сказали, что вы плывете в Англию!
– Индия британская колония, разве нет? Хех! Русские опять все напутали! Или просто солгали вам… Мы пройдем через Гибралтар в Средиземное море (уже завтра, кстати!) Оттуда, через Суэцкий канал… Впрочем, вас это уже не коснется. У нас плановый заход в Александрию, там вас и высадим! Вместе с сопровождающим отправитесь в американское консульство.
– Может быть, на Сицилии? – робко спросил Евгений, вспоминая географическую карту.
– Н-нет, сэр, – промолвил капитан, грызя конец кубинской сигары. – Маршрут проходит слишком далеко. Даже если б у нас для вас была моторная лодка, это заняло бы много часов. Время – деньги… Не огорчайтесь!
Жизнь на «Валенсе» была приятна и до дремоты скучна. Весь экипаж по-приятельски здоровался и общался с Евгением. Никто не заглядывал к нему в тарелку, не бросал косых волчьих взглядов. Никто никого не бил, не запугивал и не унижал. А непристойные рисунки украшали стены, как минимум, в пяти местах.
Путь до Александрии прошел без сюрпризов. Однако, когда настало время заходить в порт, корабль вдруг стал на якорь посреди бухты.
Больше часа Евгений не мог понять, в чем дело. На некие, не зависящие от капитана обстоятельства смутно намекали, поднимавшиеся над городом в двух местах серые дымы и отсутствие в доках крупных судов.
– В городе беспорядки! – наконец объявил капитан. – Чертов кризис… В порту бастуют! Англичане подняли войска. Мы договорились о переправке груза, но… вам туда лучше не попадать.
– Ладно, – вздохнул Евгений.
Он бросил прощальный (еще недавно приветственный) взгляд на белые минареты, на скопления грязно-бежевых домишек под дымчато-голубым, палящим небом.
«Значит, Бомбей…»
Спустя несколько дней они вышли в Красное море. И вновь кругом была безбрежная синяя даль. Бесчисленные волны и жаркое солнце.
Евгений запретил себе считать дни. Делать это, особенно теперь, было абсолютно незачем. Не думать о будущем и ничего не ждать – в юности он, как ему казалось, в совершенстве овладел этим тяжелейшим, страшным искусством. Теперь приходилось переучиваться заново.
В один прекрасный день Евгений увидел вздымающиеся в дали, мохнатые темно-зеленые холмы и белые крохи чаек над берегом.
– Индия – чудесная страна, но малость отстает от Америки в плане комфорта, – с усмешкой говорил Геррейро. – С непривычки – чистый ад. До консульства вас проводит…
Он кивнул на боцмана Пиньо, и тот показал Евгению большой палец, давая понять, что волноваться не о чем.
Капитан вынул из кармана ворох долларовых бумажек.
– Вы говорили, у вас нет семьи в Штатах. Если вдруг не удастся доказать свою личность, садитесь на поезд и езжайте в Мадрас, это юго-восточное побережье. Там живет мой добрый знакомый, профессор Грэм Стрикленд. Он даст вам крышу и возможно работу. Просто передайте ему записку от меня. Вот адрес.
Он протянул Евгению деньги и сложенный вдвое листок.
– Удачи, Джек!
Они с искренним пылом пожали друг другу руки.
Наделенный ярким воображением и опытом, Евгений довольно живо представлял себе, что его ждет, но, все же, недооценил реальность.
Бомбейский порт встретил его необычайной толчеей и мешаниной образов, звуков и запахов. Кругом были орды темнокожих, полураздетых людей, с дико вытаращенными глазами, орущих что-то на тарабарщине, что-то куда-то несущих, катящих, размахивающих руками и лезущих под ноги. У всех были черные жесткие, словно грубо сделанные парики, волосы. Громадные передние зубы блестели из-под смоляных усов. Все вели себя так, словно нигде на планете не было, да и не могло существовать иной жизни.
Белые чалмы, горы гнили в тучах мух, глиняные горшки, сети с бьющейся рыбой, сверкающие от пота, медные спины грузчиков, ревущие ослы и зеленые попугаи в клетках…
Новая реальность накрыла шатром, сомкнув за спиной двери.
Не уставая озираться, Евгений спешил за своим провожатым, вдыхая всю безумную палитру индийских запахов разом: от зловонных отбросов, до тонких специй.
Кто-то сзади за секунду обшарил ему оба кармана брюк и, мелькнув босыми пятками, скрылся в толпе.
«Мальчишки!» – спохватился Евгений.
Деньги Геррейро, к счастью, лежали в нагрудном кармане. Но зевать явно не стоило.
В лицо ткнулась мертвая кривая морда акулы-молота. Ступня утонула в грязной жиже. Тачка, груженная углем, чуть не сшибла с ног.
«Вот уж и впрямь: колыбель цивилизации!» – только и оставалось констатировать Евгению. – «Если Рио – город, которому нечего скрывать, то Бомбей – город, которому скорее нечем прикрыться! Да и незачем. От кого?»
Народ, который (при своей-то истории!) никогда не брался учить всю планету, как ей жить, безусловно, имел такую привилегию.
Пиньо оглянулся проверить, жив ли Евгений. Сам он чувствовал себя здесь, как рыба в воде.
– Быстро-быстро, сэр!
Миновав бушующий порт, они без передышки окунулись в человеческую реку. Массы мужчин в светлых одеждах, цветастых женщин, телег, рикш и редких автомобилей – все плыло в нескончаемом гуле, какого Евгений не слышал за всю свою жизнь.
Воздух был сух и грязен. С каждым дуновением в рот лезла ни то крупная пыль, ни то мошкара.
– Преисподняя, а не город! – щурясь и отплевываясь, злился Евгений.
Он понял, что англичане, ради собственного блага, ни в коем случае не должны уходить из Индии. Иначе у этого древнего котла просто сорвет крышку, затопив густой сладко-соленой, кипящей кашей весь высокомерный западный мир.
«Едва они узнают, насколько бедно живут… и прочитают Маркса!»
Навстречу шли девушки в пестрых, чарующих одеяниях, с красными пятнышками во лбу. Большеглазые, носатые, белозубые, в золотых браслетах и увесистых серьгах, но часто босые.
Евгений во сне не мог представить столь прекрасных и, вместе с тем, гротескных женских лиц.
Утомленно-гордый англичанин, в белой униформе делал вид, что контролирует движение.
Внезапно Пиньо схватил Евгения за рукав и потащил к трамваю. Они втиснулись в толпу. Евгений отчаянно прижал руку к карману с долларами. Увидел какого-то страшного нищего в блохах и струпьях,  тычущего себе щепотью в беззубый рот.
Трамвай был вполне европейский, но с мелкими решетками вместо стекол, похожий на арестантский вагон.
Стиснутый со всех сторон, Евгений видел кусочек окна, а за ним проплывающий город. Вот только назвать это городом было нельзя: руины, хибары, тряпье, кучи мусора, снова руины, храм, мусор, хижины, чей-то богатый дом, обнесенный стеной, тряпье, коровы, загаженный базар, халупы… Голые дети плещутся в луже.
Евгений ни секунды не забывал, из какой «экзотической» страны он сам выбрался в мир. И все же…
«Нежели, они в этом живут?!»
Он подумал, что где-то, несомненно, должны быть богатые кварталы англичан и индийской знати, с идеально чистыми улицами, новыми домами и журчащими фонтанами. Просто знакомство с Бомбеем началось не с того конца.
Томительная поездка казалась вечной: город, какой бы жалкий вид он ни имел, был просто огромен.
Наконец, путники вырвались из душного плена, и, поправив на себе костюмы, двинулись вверх, по одной из центральных улиц. Они шли в направлении, недавно воздвигнутых, знаменитых Ворот Индии и главного вокзала, с непроизносимым названием.
– Бомбей наша слово! Это мы придумывал Бомбей, – сказал вдруг на ломанном английском боцман, почесывая бакенбарды.
Евгений не понял.
– «Боа байя» –  по-португальски это «хороши бухта»!
– Вот это да!
Евгений поставил бы что угодно на то, что «Бомбей» – исконно индийское слово. Оно, прямо-таки, лучилось индийским зноем, запахами и  диким гомоном улиц. Но оказалось заимствованием.
В паре метров над головой пронесся орел. Евгений взглянул вверх и увидел с десяток этих гордых птиц, реющих в вышине. Пониже, истошно каркая, носились черные вороны.
Их присутствие придавало центру Бомбея, застроенному рыжевато-бурыми колониальными зданиями и затененному листьями пальм, какой-то тревожный, почти готический шарм.
По проезжей части проскакала взбудораженная чем-то корова. Авто, с сидящими в нем европейцами, истошно взвизгнув, едва успело затормозить.
Индийский полицейский в высокой шапке бросил грозный взгляд на сидящего на газетах торговца снадобьями, украдкой получил от него монету и прошел мимо.
Укутанная в платки, бровастая девушка, как призрак возникла сбоку. Указала щепотью на рот. Пиньо и Евгений прошли мимо.
В пыли, под пальмой валялся костлявый полутруп, в истлевших обносках, с совершенно черными ступнями.
– Англичане их отсюда выкидать, они, все равно, каждый день здесь! Много, очень много бедные люди в Бомбей! – вздохнул Пиньо.
Евгений все яснее понимал, что никакого иного Бомбея просто не существует, что в этом он весь. Перед ним была вся Индия! По, крайней мере, вся ее городская часть.
– Консуладо! – тоном гида молвил вдруг боцман, кивнув на солидное здание с американским флагом, за каменной стеной. – Вы ходишь туда, я быть здесь. Если все хорошо, вы мне говори. Если плохо – тоже говори.
– Спасибо! – жеманно озарился Евгений.
Он ясно понимал, что здесь ему делать нечего. Он был гражданином Франции, а не Америки (спасибо заботам Лариного отца). Но, приди он даже во французское консульство, его бы приняли за обычного русского проходимца, без гроша в кармане, взалкавшего Елисейских полей.
Помнил он и о своих проблемах с американскими властями, закончившихся взрывом в здании Бюро Расследований. Связываться с ними совершенно не хотелось.
Евгений несмело подошел к воротам, возле которых стоял, переминаясь, подтянутый охранник.
Потом, со вздохом, вернулся к Пиньо. Предложил ему, не теряя напрасно времени, идти на «Валенсу», для убедительности вынув из денежной пачки пару банкнот.
Боцман нахмурился. Затем понимающе кивнул и показал большой палец.
– Ясно… Хорошо, друг! Эста бем! Я не знаю про ваш дело. Пока!
Он удалился, спрятав гонорар под рубашку.
Откупиться от него можно было и подешевле, но Евгений никогда не блистал прагматизмом. Лишь потом он подсчитал, что лишил себя четырех сытных обедов в хорошем кафе.
«Осел!»
Узнав у стража консульства путь (опять забыл, что не должен просить помощи!) Евгений двинулся к вокзалу.
Колоссальных размеров дворец, с куполом и циферблатом, поначалу ввёл его в заблуждение: Евгений был уверен, что это правительственное здание, дом губернатора, но уж точно не вокзал.
– Бомбей-Мадрас, сегодня, в семнадцать-тридцать, третья платформа, – рутинно проговорил, сидевший за конторкой молодой англичанин, с лицом неуверенного в себе школьника. – Вагон номер четыре – первый класс... Вас устроит, сэр?
– Н-нет, – Евгений помотал головой, вспоминая, сколько лежит у него в кармане. – Я... мне нужен третий класс!
Эти слова произвели на юношу странное действие. Он подался назад, и, раскрыв по-рыбьи рот, недоуменно заморгал глазами, словно стоявший перед ним Евгений вдруг превратился в слона.
– Первый класс? – почти утвердительно произнёс он, решив, что ослышался.
– Третий, – настоял Евгений.
Англичанин глядел на него, как на помешанного.
Евгений ощутил неизъяснимую злобу. Злобу на английский снобизм, на их брезгливую чопорность, на их язык, где слова "first" и "third" подлейшим образом созвучны.
Кассир осторожно показал Евгению три пальца и загнул два из них.
– Первый?
– Третий! – вспылил Евгений, ткнув ему в окошко три пальца. – Третий, третий! Что, не ясно?!
Англичанин недоуменно скривил рот. Мельком оглядел наряд Евгения, который после всех пережитых злоключений, был все еще неплох. Потом наклонился к своему коллеге и шёпотом стал спрашивать совета.
– Издеваетесь, да? – выдохнул Евгений сквозь зубы.
Оба британца взглянули на него с укором и начали наперебой объяснять ему, что ехать с местным населением небезопасно, что они не гарантируют сохранность его имущества, жизни и здоровья, в том числе психического...
Евгений рявкнул, чтобы давали билет и с какой-то дьявольской гордостью в глазах объявил, что он русский.
– Да, скифы мы! – проворчал он, суя билет в карман.
Впрочем, ему ещё предстояло оценить заботливость персонала. Когда, зайдя в грязноватый, зарешеченный вагон, где длинные пассажирские скамьи тянулись вдоль стен, он увидел жмущихся к краям индусов и пустую секцию в центре с деревянной табличкой «зарезервировано». Им объяснили, что треть вагона принадлежат белому сахибу и больше никому.
Евгений мог бы засмеяться, но лишь махнул рукой и сел на скамью. Он вспомнил, что Бунин на одном из своих вечеров описывал похожий случай.
Поезд тронулся.
Казавшийся прежде бескрайним, Бомбей закончился неожиданно скоро. За окнами поплыли выжженные, рыжевато-зеленые просторы равнин, разлапые деревья, сумрачные лохматые дебри и сизые призраки гор вдали.
Пестрая вагонная публика вела себя на удивление тихо. Лишь порой плакали грудные дети. Ни один кошмар, предсказанный кассирами, не спешил воплощаться в жизнь.
Ехавшая по соседству с Евгением семья индусов нянчила двух маленьких детей. Ухоженная старушка в очках, ласково рассказывала что-то годовалой внучке и в перерывах обменивалась улыбками с, сидящей напротив, глазастой красавицей-дочерью, с громадной, как кобра, черной  косой. Бородатый отец, в чалме, толстым пальцем нежно щекотал двухлетнего сына.
Евгений вдруг понял, насколько глупы все его чванливые придирки к индусам, к их стране, которая тысячи лет жила и проживет без таких, как он.
«Они у себя дома, я нет…» – мысленно вздохнул Евгений.
Он попытался вспомнить, как давно у него был свой дом и семья, а не что-то на них похожее. Память уносила в блаженное детство.
Время от времени поезд останавливался на станциях. Евгений видел множество сидящих на земле смуглых и черных людей, среди которых расхаживали, резко покрикивая, торговцы фруктами, орехами и пряностями.
На одной из таких станций в вагон зашла высокая красивая, одетая, даже по индийским меркам, причудливо, особа, чьи руки с тыльной стороны были покрыты изумительной паутиной тонких узоров.
Не говоря ни слова, она принялась затейливо и звонко хлопать в ладоши, прищелкивать пальцами, всячески привлекая внимание.
Потом взяла протянутую руку одного из пассажиров и стала внимательно изучать, водя пальцем по ладони.
«Прорицательница!» – сообразил Евгений.
Незнакомка ходила от одного человека к другому, позвякивая мелочью в жестяной коробочке.
Евгений задумался о чем-то своем. Он не заметил, как гадалка вдруг возникла прямо перед ним и, блеснув жемчужной улыбкой, жестом попросила его руку.
Евгений дал. Он сомневался, что она знает английский, даже если, и правда, способна видеть будущее. Скорее, ему просто хотелось полюбоваться ее хрупкими расписными руками.
Гадалка поводила ногтем по линиям на ладони Евгения. Подняла на него взгляд и…
Евгений не понял, что произошло. Ему почудилось, что он случайно сделал в ее адрес непристойный жест. Или от его ладони пахнет чем-то скверным.
Лицо вещуньи помертвело. В глазах холодно зияли отвращение и страх.
Она выпустила кисть Евгения, заморгала, потом натянуто улыбнулась и быстро отошла подальше.
«Объективная оценка пройденного пути и перспектив…» – со свинцовой самоиронией подумал Евгений.
Во второй половине следующего дня поезд прибыл в Мадрас.
Евгений часа два бродил по незнакомым и столь же  пугающим, как в Бомбее улицам, тщетно спрашивая дорогу.
На закате, весь покрытый дорожной пылью, он-таки пришел к симпатичному частному дому за невысокой оградой, расположившемуся на тихой живописной окраине.
Во дворе играла пятилетняя индуска. Евгений сделал ей ручкой и попросил позвать профессора Стрикленда.
– Питаджи! Сахиб! Сахиб! – взволнованно закричала девочка, убегая в дом.
Скоро в дверях появился, одетый по-европейски, лысеющий, полноватый индус, очевидно, ее отец.
– Добрый вечер! – заулыбался Евгений. – Профессор дома?
– Уехаль! Уехаль! – замахал руками мужчина. – Профессор уехаль!
Он жестикулировал так яростно, словно Евгений уже в десятый раз приходил с одним и тем же вопросом, не понимая человеческих слов.
– А к-когда он…
– На польгода уехаль! Профессор Стрикленд в Англии!
Евгений почувствовал, как на него наваливается знакомая безнадежная каменная плита.
– А тогда… м-м… Вы разрешите мне хотя бы переночевать? Я…
– Нет, нет, нет! Профессор строго запрещает! Нельзя, мистер! Никак нельзя!
Он махнул рукой и направился в дом.
С минуту Евгений ждал, что он снова выйдет, быть может, с каким-то ценным указанием. Но тот, видимо, решил, что вопрос исчерпан.
Евгений вдруг подумал, как было бы славно, если б телефон можно было носить в кармане, как часы. Тогда стало бы возможно позвонить этому треклятому профессору и объяснить…
Он в смятении закрыл глаза.
Оказаться бездомным в Индии… Более карикатурного и безобразного кошмара трудно было себе вообразить. Евгений кожей почуял, что единственная переборка, отделяющая его от лежащих на бомбейских улицах полу скелетов – это пачка долларов в кармане.
«Надо выбираться отсюда! Куда угодно, на чем угодно! Срочно, не медля!»
Он заночевал на траве, под оградой профессорского дома.
Ранним утром, после недолгого болезненного сна, отправился в город, на пристань.
Он ходил по докам, просился на разные корабли, в качестве кого угодно. У него спрашивали паспорт и матросскую книжку, затем, недолго думая, гнали куда подальше.
Евгений прошатался в порту целый день и был в отчаянии.
Под вечер он заметил странное деревянное судно, с парусами, похожими на перепончатые крылья сказочного дракона. На палубе прохлаждались люди азиатской наружности. Не индусы, не китайцы.
«Малайцы или бирманцы?»
У всех были смуглые лица, раскосые глаза и широкие носы. Почти все носили длинные патлы.
Евгений набрался мужества и, без обиняков, взошел по сходням на борт.
К нему сразу приковали взгляды.
Моряки какое-то время переговаривались, очевидно, обсуждая, кто он такой и с какой стати заявился к ним на корабль.
Потом один из них, голый по пояс и босой (как, впрочем, и большая часть команды) с куцей бороденкой, подошел к Евгению, задал какой-то вопрос и, не услышав ответа, жестом попросил (но, все же, не приказал) сойти на берег.
– Пожалуйста! – выдохнул Евгений и дрожащей рукой вынул все имеющиеся деньги.
Моряк взял доллары в корявые пальцы. Помусолил. Показал товарищам.
Они препирались еще несколько минут, задавали непонятные вопросы, показывали что-то на пальцах, спорили между собой.
Судя по тому, что деньги ему не возвращали, было понятно, что он, все-таки, плывет.
Евгений пытался выяснить, в какую страну направляется судно, но языковой порог был непреодолим. Азиаты отвечали ему все громче, переходили на крик, хотя лица их, при этом, не выказывали ни малейшего раздражения.
Евгений вдруг понял:
«Они кричат не со зла, а потому, что наивно думают, что если говорить громче, то до меня дойдет смысл их слов. Они не понимают, что такое другой язык!»
Он прикидывал, кто из них капитан. Очевидно, им был самый молчаливый и спокойный азиат, с вытатуированным тигром на груди и обвислыми, на китайский манер, рачьими усами.
По крайней мере, все доллары, уже перекочевали ему в руки.
Спустя четверть часа Евгению показали его место в трюме, с подвесным мешком для сна, и дали поесть жареной рыбы. Капитан, молча похлопал его по плечу.
Евгений понятия не имел, кто эти люди, но на злодеев они похожи не были. Стоявшая на видном месте статуэтка Будды также не внушала дурных мыслей.
«Может, какие-нибудь контрабандисты?»
Поутру корабль отчалил.

«В домике»

Рейнеке озадаченно следил за корабликом, на котором плыл Евгений.
– А ведь он всерьез решил от нас убежать! А-я-яй, что же ты делаешь, малыш!
– То есть? – фыркнул полковник.
– Корабль направляется туда, где мы не сможем его достать. Есть на земном шаре уголки, куда не дотягиваются известные мне чары. Возможно, из-за малой концентрации торсионных полей или… из-за необычайной мощи тамошних Восьми Благих Эмблем? Аштамангала… Этот буддизм даже для меня полон загадок!
– Хотите сказать, он знает, куда и зачем плывет? – скривила рот леди Хантингтон. – Это на него не похоже! Откуда ему вообще знать…
– Муравей понятия не имеет о географии кухни, когда бежит к куску сахара на столе. Он просто следует своим инстинктам! Евгений что-то учуял. Он мог бы вернуться в Бомбей и расшибать себе лоб о двери учреждений, в надежде на помощь от белых людей. В конце концов, его, вероятно, пригрели бы. Но… он все сделал правильно!
– Этих азиатов ждет беда! Они исполнили его прось… – заговорил Синклер и осекся. – Ах да, он же им заплатил…
– А что игра? – насторожилась мадам Бонно.
– Игра обиделась на нас и временно самоустранилась, – вздохнул Рейнеке. – Мы сохранили за собой инициативу за счет очень грубого хода, на грани шулерства. Так что теперь она нам не союзник.
– И нет никакого способа развернуть его назад? – спросил Гиббс.
– Мог бы быть. Сохрани хоть один из нас достаточный капитал для второго капкана. Но капитала нет. И кредита нет. А кораблик все плывет-плывет-плывет…
– Так, что… игра проиграна? – прошептал епископ. – И все было зря?!
– Кто вам сказал, что игра проиграна? Надо подождать. К счастью, мы имеем дело с иррациональным идиотом.
– И с-сколько придется ждать? – насупился Берни, нервно дергая щекой.
Хозяин пожал плечами.
– Я правильно понимаю, Рейнеке, что вы абсолютно… – начала леди Хантингтон.
Рейнеке поднял бровь:
– Да, графиня?
– Что вы н-не вполне владеете ситуацией? – чуть приструнив себя, закончила та.
– Да, не вполне. Я же, не господь бог, чтобы контролировать поведение каждого одноклеточного и читать его мысли.
– В таком случае, с меня хватит! – Хантингтон резко встала. – Дайте мне знать, когда выманите эту тварь из щели! Мне… нужно отдохнуть и восстановить душевные силы!
Она, стуча каблуками, стремительно вышла из зала. Рейнеке поцокал языком.
– Кстати, а куда девался наш Вайпер? – вспомнил он вдруг.
Все зашептались
– Ни о каком отпуске для него речи пока что, вроде бы, не шло. Так-так-так… Ба, да он в Канзасе! Ностальгия замучила? Ну что ж…
Все разглядели черную фигурку Вайпера, беспечно, словно школьник, швыряющего камешки в пруд.
– Хм-м! – Рейнеке криво оскалился и воодушевленно устремил взгляд к темному потолку. – У меня появилась идея, как нам выманить нашего любимца. Правда, для этого необходимо подготовить почву… В любом случае, нам придется взять довольно долгий перерыв.
– Миссис Портер? – догадался Синклер.
– Теперь уже снова мисс Бернгардт, – меланхолично улыбнулся Рейнеке.
Никто из них не знал, что покинув комнату, леди Хантингтон вызвала по телефону из Вустера свой автомобиль и, возвратившись к себе в отель, два часа к ряду, с остервенением, мылась в ванне: она все еще казалась себе грязной.
Потом ее охватил нервный припадок. Она вдруг ясно поняла, что это лицо и тело, которые она беззаветно любила, которыми восхищалась и на заботу о которых не жалела денег и сил, скоро могут обратиться в тлен.
Она машинально оделась, выпила полбутылки вина.
В приступе сентиментальности попробовала составить завещание, но вместо него написала странную патетически-злобную исповедь, которую, тут же скомкав, сожгла в пепельнице.
Потом она лежала на застеленной кровати, вспоминая всех, в кого когда-то влюблялась, и кого потом возненавидела. Вспомнила, что у нее замечательный голос (леденящее сердце меццо-сопрано, как говорил учитель), что она могла бы петь на сцене и сниматься в кино. Что она прекрасно танцует, играет на фортепьяно и знает наизусть почти всего Байрона. Что нежно любит попугаев, кошек и лошадей… и своего сына. И что она слишком мало работала в этой жизни, чтобы стать чем-то большим, чем обворожительной титулованной ценительницей меховых горжеток и тонких сигарет.
– Проклятый ублюдок! – выплюнула графиня в адрес Евгения.
Ей следовало сразу понять, что от таких исключительных негодяев, как от чумных крыс, надо держаться как можно дальше… Но она не поняла.
– Спрятался «в домике»? Вот и оставайся там. Слышишь, дрянь! Господи, запри его там… пожалуйста!
На следующий день одиннадцатилетний ученик школы-интерната Реджинальд Хантингтон, по пути в столовую, увидел стоявшую в холле мать.
– Привет, мам! – изумленно промолвил он.
Леди Хантингтон очаровательно улыбнулась, подошла к сыну и взяла его за руку.
– Пошли, дорогой!
– Куда?! – Реджи непонимающе заморгал. – Уроки же еще не кончились!
– Я им сказала, что тебе срочно надо к врачу, – мама хитро подмигнула. – Ну ее, эту школу! Ты согласен?
В тот день они побывали в луна-парке, где прокатились на всех аттракционах и наелись сахарной ваты, посмотрели в кино гангстерский фильм (леди Хантингтон отдала кассирше брошь, чтобы Реджи пустили, вопреки возрастным требованиям), потом она купила сыну два новых костюма, коньки, головоломку и «Остров сокровищ» с прекрасными иллюстрациями. Реджи знал сюжет этой книги и просил купить из Стивенсона «Клуб самоубийц», но мама отчего-то резко отказала ему.
– Это очень плохая книга! Я… ч-читала рецензию в журнале.
Потом они зашли в кафе, где Реджи впервые в жизни ел столько мороженого, сколько ему хотелось.
Они возвращались в интернат поздно вечером на авто.
– Тебе понравилось? – мягко спросила леди Хантингтон.
– Конечно! – озарился Реджи. – Ты лучшая мама в мире!
– Если б ты знал, как мне приятно это слышать.
Она вдруг впервые поблагодарила судьбу за то, что, рожденный от эрма, Реджи не унаследовал от нее никаких магических способностей.
Ее рука, едва касаясь, поглаживала его русые волосы. Пальцы с лакированными ногтями чуть подрагивали.
– Ты самое дорогое, что у меня есть, Реджи, – прошептала графиня, сморгнув, на какой-то миг подкатившие к глазам, слезы. – Мое сокровище…
– А можешь ты приезжать почаще?
– Посмотрим, Реджи. Сейчас… все очень непросто.
«Очень непросто…» – мысленно с болью повторила она, глядя на пролетающие сквозь мрак огни встречных машин.

Тьма

Солнце исчезло в час пополудни. Все, кто был на улицах, мгновенно, как по команде, задрали вверх носы, сбросив, тут же забытые, стекла и кепки.
Кругом воцарилась ночь. В небе необыкновенно ярко засияли звезды. Холода пока не ощущалось.
На протяжении нескольких минут все в неприкаянной растерянности шатались во мгле, перешептываясь и шаря глазами по небу. Кто-то продолжил идти по своим делам, решив, что неполадки со светилом, не так важны, как визит в банк или деловая встреча. Кто-то куда-то звонил. Общественный транспорт продолжал ходить со всеми остановками.
– А ведь работает этот их щит! – не без восхищения ухмыльнулся какой-то отставной военный.
Паника началась на десятой минуте. А через полчаса все полушарие погрузилась в анархию (если можно назвать анархией всеобщее бессмысленное метание).
Вдруг во всех инфо-шарах воссияла счастливая физиономия Патера, с дремлющей на коленях Корой.
– Дорогие мои! Наконец-то этот час настал!
Ненадолго паника прекратилась. Люди застыли, внимая правителю.
– Вам, я вижу, невдомек, что происходит. Это сюрприз… Да-да, вы все узнаете через некоторое время. Могу вас заверить, друзья, все будет хорошо, никто не умрет! Да, солнце исчезло. Это была моя личная инициатива…
Шары замерцали.
– …чтобы выяснить, насколько мы с вами доверяем друг другу.
Трансляция оборвалась.
Бесчисленные проклятия роем стрел начали осыпать Отца Нового Мира.
Патер нахмурил брови и нажал кнопку, чтобы узнать, почему прекратилась связь.
Инфо-машина ему ответила, что проблема будет устранена через пять минут. Однако ее не устранили ни через пять минут, ни через час, ни через три.
– Привыкаем к новой реальности! – с бодрой иронией объявил Патер своей любимице.
Кора еще не отошла от успокоительных снадобий, которыми час назад опоили ее врачи.
В какой-то миг Патер почувствовал озноб и натянул халат.
Он подумал, что нужно скорее обсудить с Джеком Саммером дальнейшие действия по наведению порядка на планете.
«Можно будет выключать и включать солнце раз в неделю в целях общественной профилактики! Избавление мира от солнцезависимости станет вопросом времени!»
Он вспомнил, что забыл, в какой комнате поселил чудотворца.
– Патер, сир! – взревела ожившая инфо-машина. – У нас чрезвычайное заседание, вы срочно должны быть!
– Э-э… где именно?
– За вами сейчас подъедут!
Но автомобиль не подъехал.
Патер вздремнул, потом вышел из кабинета, побродил по дворцу и убедился, что он пуст. Лишь в одном из коридоров он заметил воющую в углу от отчаяния горничную. Она, причитая, поползла к нему на четвереньках, и Патер в страхе отшатнулся.
– Где Саммер? – серьезно спросил он самого себя.
И вдруг заметил, что изо рта у него струится пар.
Он вернулся в кабинет и начал пробовать аппаратуру. Ничто не работало. Во всем здании не было электроэнергии.
– Когда включат это паршивое солнце? – лениво спросила Кора, играя с заводной мышкой.
– Скоро, дорогая. Через несколько часов.
– Какая ирония! – он хлопнул себя по лбу. – Я потерял у себя дома самого могущественного человека в мире! Ну что же… Да, как опрометчиво было гасить солнце, никого не предупредив! Придется расхлебывать, хе-хе!
Он бросил взгляд на часы.
– Я ведь должен быть на заседании. Но где же машина?
Он решил пойти к начальнику охраны, чтобы потребовать от него возвращения порядка и дисциплины.
Когда он, с Корой на руках, вышел в коридор, то увидел, как навстречу быстрым шагом движется группа взволнованных людей. Среди них был его секретарь, личный повар, несколько министров правительства и высшие военные чины.
– Друзья, это просто безобразие, – улыбнулся Патер.
– Верните все как было!
– Верните солнце!
– Ха-ха! Господи, вы об этом… – Патер не мог сдержать смех, глядя на этих испуганных созданий.
– Что ты сделал?! – заорал министр обороны.
– Я не сделал ничего. Человека, погасившего солнце, я приказал поместить в одной из комнат. Я не помню точно, в какой…
– Имя?
– Саммер. Джек Саммер. Вы можете спросить у генерального комиссара РЭТ, он руководил поимкой.
Патер насупился, словно сделал внезапное потрясающее открытие.
– Но в-вы… Получается, что вы… н-никогда не боялись солнца? Вы лгали мне!
Он бешено округлил глаза.
– Никто из вас никогда меня не понимал!
Удар пистолетной рукояти сломал ему шею, и Патер рухнул на ковер, дергаясь и булькая.
Кора выскочила у него из рук, заметалась по полу:
– О нет! Кошмар! Скоты! Спасите! Какой ужас! Меня убьют! Нет! Нет! Нет!
Панический страх, мгновенно перешел в яростный голод, и она с воплем бросилась на умирающего хозяина и вонзила зубы ему в горло.
Через десять минут Джека Саммера вывели на край балкона.
– Верните солнце, Джек! – заговорил юстиц-комиссар Конкордий, направив револьвер ему в лицо. – Прошу вас!
Джек помотал головой.
– Мы убьем вас, если вы этого не сделаете!
– Его ведь можно убить? – испуганно зашептал кто-то сзади.
– Солнце вернется через девять часов, – сказал Джек. – Ничего страшного с планетой за это время не произойдет. Просто ночь будет вдове длиннее. Может, выпадет снег.
– А с миром за это время случится черт знает что! Цивилизация уже рушится!
– При вас она бы и так развалилась.
– Вы жестокий человек! – покачал головой Конкордий.
– А вы нет?
– Повторяю, если вы сейчас же не вернете солнце…
– Не верну.
– Вы кичитесь своим могуществом!
– Нет.
– Вы уже давно могли бы избавить весь мир от несправедливости, если б вам не было на все наплевать! Избавить мир…
– От таких, как вы? – прищурился Джек.
– Да, черт вас дери, от таких, как я! – заорал юстиц-комиссар. – Я не ручаюсь за всех этих подонков, но… ч-черт!
Он приставил револьвер себе к виску.
– Если хотите я себя пристрелю! Пусть будет так! Но немедленно, немедленно верните солнце! У меня дочь, я не знаю, где она!
– Нет, – покачал головой Джек.
– Почему?!
– Не хочу.
Он ждал удара, ждал выстрела в лоб, ждал, что его схватят и перевалят через перила. Но… никто не посмел тронуть его даже пальцем.
– А солнце точно вернется? – дрожащими губами прошептал кто-то в погонах.
– Точно, – ответил Джек.
– Чего вы хотите?
– То есть?
– Чего вы хотите от нас взамен?! – закричал министр иностранных дел. – Полно, сир, мы не дети! Мы знаем, что такие дела «за так» не делаются! Мы дадим вам все! Завтра же Патер будет объявлен изменником и маньяком! Вы будете провозглашены величайшим из людей! Вы же и есть он! Вы – бог во плоти! Вам суждено править всем миром…
– Уйдите! – тихо сказал Саммер. – Вот мое условие. Вы все занимаетесь не своей работой.
– Т-то есть, в отставку? – несмело спросил министр финансов.
– Да. И пусть к власти придут нормальные люди.
– Хорошо!
– Да-да!
– Будет сделано, правитель!
– А еще я хочу научиться играть на рояле, – подумав, добавил Джек.

Жизнь Будды

Это была первая страна, в которой Евгений оказался, не зная даже ее названия.
Моряки парусника были благодушны, спокойны, но притом непроходимо тупы. За время плаванья никто из них так и не понял главной проблемы, волновавшей Евгения. Когда он подходил к кому-то, с вопросом: куда направляется судно, собеседник сперва отвечал что-то невнятное, потом начинал в шутку передразнивать его тоненьким надтреснутым голоском (других голосов у них, кажется, не было), а потом просто отключал разум, становясь похожим на сомнамбулу. Капитан и вовсе предпочитал не слушать Евгения, и всякий раз предлагал ему, вместо дискуссий, пожевать какой-то пряной травы. Евгений отказывался.
Он чувствовал, что находится среди взрослых детей, которые, быть может, сами толком не знают, куда плывут.
Наконец, неизвестность кончилась. Евгений сошел на пристань в маленьком прибрежном городке и сразу понял, что это эпилог его жизни. Отныне он уже никуда не поплывет, ничего и никого не будет искать!
«Глухой, живописный пляж, шалаш отшельника, веревка вместо ремня и жареная чайка на ужин – так и закончу свою жизнь!» – с сухим фатализмом, без тени патетики, решил Евгений.
Он шел мимо деревянных домишек на сваях, торчащих из воды, мимо лавочек, с рыбой и осьминогами, мимо раззолоченного храма, украшенного драконами, с сидящим внутри золотым гладким Буддой.
Его окружали странноватые смуглые люди. Необычайно веселые и вертлявые, в соломенных шляпах, похожих на перевернутые салатницы, и почти все босиком. Женщины в простых, неброских платьях варили что-то в чанах, рубили головы рыбе и зазывали прохожих протяжно-певучими, непривычными уху голосами.
Никому не было до него дела. Никто, хоть отдаленно похожий на полицию или на европейцев в пробковых шлемах, не попадался ему на глаза. Очевидно, это было к лучшему.
В носу щекотал запах стоялой морской воды и гниющих водорослей. Он вдруг понял, что на воде стоит практически весь городок.
«Что же это за страна? Не Сингапур ли?»
Более нелепого положения нельзя было представить: Евгений не знал, у кого спросить, в каком государстве он находится! Даже если б его поняли, то приняли бы за идиота.
Городишко очень быстро кончился. Словно был лишь декорацией, собранной на скорую руку.
Шагая, неведомо куда, без гроша в кармане, Евгений видел какую-то особую, напоенную жизнью зелень, превосходящую томно-голубоватые краски Южной Америки и даже более зеленую, чем райские кущи Оаху. Листья бананов горели. Колыхалась буйная, сверкающая трава. Из девственно чистой синевы небосвода радостно палило солнце.
Стая аистов белым снопом взмыла с небольшого озерца.
«Здесь нужно жить, а не умирать! Но умереть тоже неплохо…» – отметил ехидный бесенок в душе Евгения.
Евгений шел навстречу своему весьма своеобразному самоубийству, мучительно боясь, что все сорвется, что он струсит и снова поползет за спасением к кому бы то ни было.
«Я должен остаться один! Так будет лучше для всего мира… и для меня, в том числе!»
Идя вдоль побережья, он набрел на деревеньку, рядом с которой на холме покоился монастырь. В лучах уходящего дня, покрытый бог знает, чем, фронтон искрился, как усыпанное блестками платье. Красночерепичная крыша шла ступенчатыми складками, точно бумажный веер. Вверх по склону не спеша поднимались две, укутанные в рыжее, фигурки, с лысыми головами.
Евгений двинулся дальше, стараясь не поддаваться пустым соблазнам.
Он отыскал то, к чему тяготела душа. Небольшая дикая бухта показалась ему на закате неожиданно прекрасной, даже чарующей.
Евгений понял, что это знак. Сколько он себя помнил, нарочитые поиски природной идиллии всегда приводили его к пошлости. Луга оказывались жухлыми пустырями, леса перелесками, озера лужами. Однако здесь все было иначе.
Оставалось лишь отринуть честолюбие и брезгливость, придавить извечную страсть к самокопанию…
«Раз и навсегда!»
Новая, ни на что не похожая жизнь была в шаге от него. Нужно было только сделать этот шаг.
Он провел ночь под пальмами.
Проснувшись на рассвете, первым долгом, принялся думать: из чего и как он возведет себе жилище. В голову лезла литература… Евгений вдруг сообразил, что ни Дефо, ни Висс никогда не жили на необитаемых островах и ничего своими руками там себе не строили.
С первой же попыткой насобирать пальмовых веток и палок, он испытал дикое унижение. Острое чувство бредовости происходящего лишило его сил и вернуло в действительность.
«Какой еще шалаш на пляже?! Что за черт! За кого я себя держу? Я что, мальчишка?!»
Евгений понял, что последние несколько дней он жил, словно бы под наркозом. Разум просто отказывался видеть всю безнадежность положения, как пьяный, проигравшийся вдрызг игрок.
Бухта уже не выглядела волшебной. Это был самый обычный бесприютный берег океана, усеянный мелкими камнями и сухой листвой (видно, свою обманчивую роль сыграли закатные тона).
Евгений стал лихорадочно соображать, чего ему будет стоить эта «новая жизнь». Во что превратится его одежда и он сам уже через неделю.
«А через месяц?»
Как он вообще собирается выживать? Чем он будет питаться? Ловить рыбу, крабов или, взаправду, бегать за чайками?
«Очень скоро я стану заметен. Мною заинтересуются местные, а потом и власти…» – подумал Евгений.
Чтобы оставаться невидимкой, ему следовало уходить в джунгли, в горы, как это делают беглые преступники.
«И умереть там от лихорадки или от укуса змеи!»
Часа два Евгений отупело слонялся по пляжу, сознавая элементарные истины и колеблясь между реальностью и миражом.
Потом ноги сами понесли его в монастырь.
В обители было тихо и пусто. Солнце играло в позолоте орнаментов. Сидящий в позе лотоса, громадный блестящий Будда, с оттянутыми мочками ушей, встретил Евгения сонно-снисходительным взглядом. Ветер перебирал висевшие в беседке колокольчики, наполняя воздух нежным потусторонним пением. Молчал медный гонг. Тощая собака изнемогала от жары в тени сандалового дерева.
Евгений обошел весь монастырь, но почти никого не обнаружил, кроме троих монахов, занимавшихся хозяйственными делами. Они поглядели на него, как на случайно залетевшего в монастырь аиста, и, не сказав ни слова, вернулись к работе.
«Странно…» – подумал Евгений.
В одной из открытых приземистых построек он заметил целую коллекцию бронзовых статуй: какие-то лысые мудрецы, сидящие полукругом, подобрав под себя ноги, словно на совете.
Сделаны они были чрезвычайно искусно, и на долю секунды Евгению почудилось, будто эта плеяда с интересом (и не без иронии) его разглядывает.
Он отшатнулся, глянул на солнце и поспешил в тень. Присел в беседке.
Его охватило чувство, схожее с тем, что было, когда он зашел на чужой корабль. Но тогда при нем были хотя бы деньги.
«Что я им скажу? Вдруг они даже не поймут, кто я, и что мне нужно?»
Через какое-то время к нему подошли несколько монахов и, сдержанно улыбнувшись, поставили на стол миску риса и глиняную чашу с водой.
Они все поняли верно, и Евгению от этого сделалось вдруг крайне неловко. Он даже не представлял, с помощью чего ему есть этот рис (ни вилки, ни ложки ему не дали). Стыд и смущение отогнали голод.
Евгений, как мог, принялся объяснять монахам, что не намерен побираться и готов выполнять любую работу за еду и (если возможно) кров.
Монахи переглядывались и что-то тихо обсуждали промеж собой. Наконец, не выдержав, Евгений взял стоявшую у сарая метлу и принялся мести и без того чистый двор, то и дело заискивающе гладя на хозяев.
Те не протестовали.
Евгения вновь охватила какая-то нездоровая отчаянная эйфория. Ему уже грезилось, что он часть этого мира и, что все беды и мытарства навсегда остались позади.
«Может, я стану буддистом? Буду читать «Трипитаку», обрею голову, научусь медитировать и ходить босиком?»
Он вспомнил, как в студенчестве, зевая от скуки, силился читать «Жизнь Будды» в переводе Бальмонта. Еще тогда его поразило, насколько эта священная книга не имеет ничего общего с историей другого странствующего философа, распятого на Голгофе. Ни жертвенности, ни непримиримости, ни подлости, ни зависти, ни гордыни, ни лжи – ничего из эмоциональных кладезей христианства, заложивших фундамент всей великой западной литературы: от Шекспира до Гюго, в этом мире, кажется, просто не водилось. Самое страшное, с чем столкнулся Бодхисаттва-Будда на своем пути, был насланный демонами бешеный слон, который при встрече с Учителем тут же подобрел и обрел просветление.
Это был мир, в основе которого не лежали преступление, трагедия и чувство неискупимой вины. Мир, который не ждал судного дня и по-детски знал, что будет жить вечно. Мир, чей бог дремал под солнцем, а не умирал под ним на кресте!
«Девственный мир…»
Евгений очнулся и понял, что уже минут десять без толку скребет и пылит метлой. Монахи разошлись.
Для начала, ему стоило хотя бы засучить рукава.

Покровительница

Евгений прожил при монастыре больше месяца. Еда и крыша над головой – все, что теперь полагалось ему, согласно высшей справедливости.
Он выполнял разную, не слишком тяжелую работу, спал на циновке, питался раз в сутки, так что дни напролет ощущал себя дряхлым и больным. Но главное: он был нем.
Ему не в чем было винить монахов. Они сами жили ничуть не лучше, хоть и гораздо бодрее.
Никаких шагов в освоении буддизма Евгений так и не сделал: он не знал языка, не мог читать тексты, не понимал смысла заунывных мантр. Да и воспринимать всерьез раззолоченного истукана оказалось выше его сил (то ли дело святое орудие римской казни!)
Один раз решившись помедитировать, он ни на секунду не смог заглушить в себе мыслительный процесс.
«Профанация!» – невесело подумал Евгений.
Иногда, с ведома старого настоятеля, ему вверяли горсть монет и отправляли в город на рынок, за чем-нибудь необходимым. При этом давали с собой клочок бумаги или пергамента, с рисунком и названием нужного предмета: банка краски, свечи, плотницкий инструмент, моток ткани. Остаток денег Евгений имел право потратить на себя.
(Кажется, монахам не очень нравилось иметь дело с деньгами, и Евгений был для них хорошим шансом отсечь от себя последние соблазны. Благо, в его честности не сомневались).
«Вот я и снова белый человек… на пару часов», – самоиронично размышлял он, сидя в плетеном кресле местного ресторанчика, который чем-то отдаленно походил на европейский.
Евгений страшно тосковал по нормальной пище, по новой хорошей одежде, по мягкой перине ночью. Даже бритва, которую он купил на рынке, была заточенным куском ракушки и больше годилась для самоистязания. С этим надо было что-то делать. Он слишком любил себя.
Ресторан, в который захаживал Евгений, чтобы раз в неделю поесть мяса, был любимым заведением сливок местного общества. Несколько семей, одевавшихся на западный манер (точнее, диковинно совмещавших родное с европейским) любили проводить здесь время, копаясь палочками в глубоких тарелках и, то и дело, заливаясь смехом. (Смех в этой стране, как Евгений уже заметил, был почти неотлучным спутником улыбки).
Они украдкой поглядывали на него и видимо шептались между собой о его происхождении. Евгений знал, что ничего хорошего в этом нет, однако полное затворничество было ему не по силам.
«В конце концов, я же не преступник!»
Среди этой публики он нередко замечал одинокую, приземистую, изысканно одетую женщину, лет пятидесяти пяти, увешанную кулонами, бусами, браслетами и перстнями, как елка на Рождество. Раз видел он ее и возле храма, в компании целой стайки маленьких детишек, которым она что-то увлеченно рассказывала, размахивая руками. Евгений, вероятно, не придал бы этому значения, если бы незнакомка сама не поедала его любопытным взглядом при каждой встрече.
Однажды, когда Евгений меньше всего думал о знакомстве, предвкушая обед, она подошла к нему и, не спрашивая разрешения, села рядом.
– Из какой страны вы приехали? – медленно спросила она по-французски. – Вы… торговец или дипломат? Или артист?
– Я… – в мозгу Евгения лихорадочно завертелись шестеренки. – Я… п-потерпел кораблекрушение.
Узкие глаза незнакомки стали овальными.
– Кораблекрушение?! Это… то есть, это когда корабль тонет?
Евгений кивнул.
– О-о! Как это случилось?
Евгений сообразил, что рассказывать про «Мартин Бехайм» и про свои последующие странствия – слишком накладно и глупо. Он сам вряд ли поверил бы в такую историю.
– У меня… был друг в Индии. Англичанин. Он предложил мне покататься на яхте. Начался шторм и… нас перевернуло волной. Проплывавший мимо корабль спас меня. Я не знаю, что случилось с моим другом и со всеми остальными. Я в-вообще ничего не знаю…
– Боже, какая трагедия! – незнакомка сокрушенно помотала головой, зажмурив глаза. – И так вы оказались здесь?
– Да.
– У вас есть деньги?
Евгений пожал плечами:
– У меня даже паспорта нет!
– О-о-о… Кошма-ар…
(Евгений отмечал привычку местных растягивать гласные для выражения глубоких эмоций).
– У вас хороший французский. Вы француз?
– Нет, я русский. Русский эмигрант.
Он тут же вспомнил, что по паспорту он, как раз, француз, но хлопать себя по лбу было поздно.
Ему подумалось, что женщина тотчас встанет и, не прощаясь, уйдет, не желая говорить с возможным шпионом или агитатором далекой страшной страны.
Вместо этого та озарилась широкой, мелкозубой улыбкой. Ее глаза превратились в довольные щелочки.
– А-а-а, русски-ий! Это хорошо-о… То есть, как же вы здесь живете? Вы говорите, у вас нет денег, но при этом я вас вижу здесь! Чем вы платите за обед?
Евгений рассказал про монастырь.
– М-м… Монахи не самые лучшие люди, – процедила новая знакомая, как-то недобро скосив глаза в направлении далекого монастыря. – Среди них есть бывшие преступники: бродяги, воры… Они пускают к себе всех.
– По-моему, они неплохие.
– Меня зовут Натчон Хонгнакорн. Можете звать меня мадам Хонгнакорн.
Она вдруг расхохоталась:
– Я понимаю, это трудно запомнить: «Хон-гна-корн»! А вы… как вас?
– Евгений.
– А?
– Евгений.
– Ен-ге… Очень хорошо. Я помогу вам, Елгени! Я спасу вас! – Она пафосно взмахнула руками, сверкнув кольцами. – У меня поблизости дом. Очень хороший и уютный. Вы пойдете со мной и осмотрите его. Вы русский, значит, есть вещи, которые вы должны понимать!
Евгений содрогнулся от накатившего волнения.
Впереди забрезжил шанс.
– Вы станете жить у меня. Чтобы связаться со своей страной, вам нужно будет ехать в столицу. Это очень далеко и о-очень долго! Мы довольно закрытое королевство… Здесь, в городе нет даже железной дороги. И ни одного такси! Ни одного-о! То, что вы русский нехорошо для вас. Вас плохо поймут! Вы, Ен… Енге…
– Евгений.
– Вы же понимаете, насколько тяжело ваше положение?
– Более чем.
– Вам нужно быть со мной. И в монастырь не ходите! Эти монахи имеют два лица. Все!
Евгению показалось, что собеседница отчего-то не на шутку рассердилась. Серьги в ее ушах дрожали, припудренное лицо подергивалось.
– Я! Только я могу обеспечить вам хорошую жизнь!
Едва с обедом было покончено, мадам Хонгнакорн повела Евгения к себе в гости.
Это, вероятно, был один из лучших домов в городке. Нарядная двухэтажная эталонно европейская вилла, какая могла бы стоять на Ривьере или в предместьях Милана, с большим пышным садом, в котором имелся даже кувшинковый пруд.
Из воды неспешно выползало зеленое хвостатое чудище.
– Глупая ящерица! – брезгливо фыркнула мадам. – Мы ее не держим, она сама сюда ходит!
– А это мой садовник и сторож, – она кивнула на дремавшего в тени куста худого оборванца в панаме. – О-о, спит! Как некрасиво! У меня в доме двое слуг!
В гостиной царил колониальный шик. Во всем преобладал глянцево-шоколадный оттенок: резные шкафы, стол на изогнутых ногах, толстые, сбегающие дугой перила лестницы и потолочные панели были, кажется, выполнены из одного материала.
Был здесь также и камин.
«Что за блажь – иметь камин в таком климате?»
Евгений тут же разглядел, что это, стилизованная под камин, ниша для свечей, игравшая, к тому же, роль полки и фона для целой кучи случайных экспонатов. Он не стал присматриваться, но отчетливо различил какую-то многорукую индийскую статуэтку, вазу с павлиньими перьями и бронзового орла.
Рядом на столике, в просторной клетке грыз себе когти белый какаду.
– Этот дом построил мой муж, бригадный генерал Сабатье. Я тоже была для всех мадам Сабатье. Раньше… А-ах! Теперь Поля уже нет в живых.
Она подвела Евгения к портрету, на котором были изображены статный узколицый офицер в медалях, с орлиным взглядом, и низенькая раскосая, улыбающаяся во весь ротик, юная особа, с белым цветком в волосах.
– Это я! Я была его переводчицей, когда он приезжал сюда с дипломатической миссией. Он был на семнадцать лет старше меня…
– Это Эрнан, познакомьтесь! – она кивнула на попугая. – Хотите чаю?
Евгений покорно улыбнулся, хоть и на дух не переносил местные пряные чаи.
– Я вам еще мно-ого всего покажу.
Она долго водила его по дому. Познакомила с молчаливой бирманкой-горничной. Показала его будущую спальню.
Потом они пили в гостиной холодный чай, и хозяйка листала свой фотоальбом, охая при виде парижских фотографий.
– Это мы с Полем у ворот Сен-Дени. Вы были там? О-о…
Евгений между тем, с нарастающим тревожным зудом, ожидал, когда мадам перейдет к делу. С него явно причиталась какая-то серьезная плата за право жить в таком дворце. Но какая именно, он не представлял даже смутно.
Наконец, разомлев от чая, мадам вдруг вспомнила про стоящий в углу на специальном столике старый граммофон.
– Вы любите музыку?
– Да, – улыбнулся Евгений.
– Кого именно?
Евгений выбрал Моцарта и Шопена.
– М-м…
– А мне о-очень нравятся ваши русские композиторы. Цайковкий, да… И этот эм-м… Как же его?.. И еще один молодой человек. Он не совсем композитор, но он поет прекрасно. И он… – она таинственно понизила голос. – Та-ак похож на вас!
– На меня? – заморгал Евгений.
– Да-а! Минутку…
Она перебрала лежащие в ящичке грампластинки и вынула одну.
На картонном конверте красовался черно-белый капризный бесполый лик, с гуталиново-черными губами и томными, накрашенными веками.
«Вертинский…»
– Вы не поете? – кокетливо спросила мадам.
Евгений помотал головой.
– Ха-хах! А-а вы уверены в этом?
Ее глаза игриво заблестели, словно она вдруг нащупала скрытую вторую натуру своего гостя.
«Теперь понятно, почему она первым делом спросила, не артист ли я!» – подумал Евгений. – «Может, она приняла меня за странствующую инкогнито звезду русской эстрады?»
Евгений не видел никакого сходства между своим не самым рафинированным (особенно в последний год) лицом и этим слащавым, прилизанным фарфоровым чучелом. Но то был взгляд мужчины, взгляд европейца.
– Спойте, что-нибудь!
Евгений растерялся.
– Я… я н-не умею, – выдавил он.
– Вы не можете этого точно знать!
– Я почти ни разу не пробовал.
– Попробуйте сейчас!
Глаза мадам раздраженно заморгали. Красная змейка губ сузилась и побежала дрожью.
– Я уверена, что вы умеете петь! Я… я хочу слышать!
Евгений вдруг понял, с кем он связался. На шее у него была мягкая шелковая петля, а под ногами табурет, с бархатной обивкой. Но все грозило измениться буквально в один миг, стоило хозяйке выбить этот табурет.
– Какие песни вы знаете? – не унималась она.
– Эм-м… Д-да… минутку!
Евгений кое-как припомнил слова, набрал в легкие воздуху и, пересилив стыд, выдал начало арии Ленского из «Онегина».
– О-о, да… Нехорошо-о, – хмуро вздохнула мадам Хонгнакорн. – И это э-э… ваш единственный голос?
Евгений всплеснул руками.
Он чувствовал, что возражать и противоречить бессмысленно, а главное, чревато. Никакие доводы, рожденные в его голове, просто не существовали в ментальной системе координат этой эксцентричной особы.
– Вы должны уметь петь… – туманно, вполголоса, точно обращаясь сама к себе, сказала мадам.
Ее глаза тут же загорелись внезапной идеей.
– Вы будете учиться петь! Да! Будете учиться у… – она постучала длинным ногтем по лбу Вертинского, радостно осклабясь.
Евгению подурнело.
– Ха-ха-ха! Это блестящий учитель! Ничего плохого, что он будет у вас только в виде записей. Вы сможете, Ейгени! Нужно учиться петь, как о-он!
– Хорошо, – пожал плечами Евгений. – Но я, право…
– Что?
– Я не уверен, что… н-научившись петь, я оправдаю свое проживание здесь.
– Вы намекаете на…
– Да. Я не могу позволить себе жить за ваш счет и ничего не делать. Я не садовник, не повар. Я умею мести двор и вытирать пыль, только и всего.
– Но вы сказали, вы давали частные уроки французского.
– Да. Давно.
– Во-от! – оскалилась мадам. – Я как раз хотела сказать, что я организую школу прямо на дому. Это мой, как говорят по-английски, бизнес, ха-ха! И будет очень хорошо-о, если вы присоединитесь к моему делу.
Евгений невольно улыбнулся. Он ожидал от хозяйки любых предложений (даже, быть может, выходящих за рамки приличия), но только не такого.
– Вы ведь рады этому, а?
– Да. Конечно, я рад!
– Мадам.
– Что?
– Называйте меня: мадам.
– Да, мадам!
– Отли-ично-о! – пропела Хонгнакорн, хлопнув в ладоши так, что перстни щелкнули друг о друга.
Ее зрачки сделались похожи на хитрых черных жучков, глядящих из узеньких щелок.
– Я вам обо всем расскажу за ужином. У нас достаточно времени. Уроки начнутся э-э… в следующую среду, сразу после Дня Матери.
На душе у Евгения рассвело.
Ему пришло в голову, что он, очевидно, ничего не проиграл, не застав в Мадрасе профессора Стрикленда и спустив деньги Геррейро.
«Просто вместо дома у меня теперь вилла, а вместо грязной Индии сказка наяву!»
Он будет учить детей…
Отчаяние, сумрак, безысходность, бредовый план стать аскетом, полуголодная монастырская жизнь в звериной немоте – все это разом отступило в прошлое.
Уже совсем какими-то далекими, чужими казались Борис и Гроувс. Дурацким сном припоминалась вся их безумная одиссея: от убийства в Мексике до чудовищного кораблекрушения.
В этот вечер Евгений запретил себе сомневаться, что с ними все хорошо. Что оба живы. Что Гроувс, конечно же, опомнился, вернулся домой, вместе с Мак-Кинли уладил свои дела и пристроил Бориса в какой-нибудь конторе. И что друзья, как и Лара, совершенно правильно похоронили его.
«Ради своего же блага!»
Все это больше не играло никакой роли. Впереди было что-то новое. Что-то волшебное. Что-то явно лучшее…

Белый какаду

Евгений очнулся посреди ночи. Ему хотелось пить.
По-стариковски вздохнув, он встал с постели. Поискал глазами халат, не нашел. Нехотя оделся и, дернув ручку двери, осознал, что та заперта.
«Что?!»
Это был дебютный сюрприз от мадам Хонгнакорн.
Вечернюю эйфорию сдуло, как карточный домик. Он раз за разом дергал дверь и понимал, что до утра ее никто не откроет.
– Н-да-а… Вот тебе и новый дом! – усмехнулся Евгений, в горькой растерянности сев на кровать.
Он увидел свое темное отражение в зеркале над комодом. Жалкий, испуганный дикарь в клетке.
– Ну что, стал свободным? Постиг буддизм? Ничтожество… – не слишком искренне, но с жаром выругал себя Евгений вслух. – Комфорт-с! Белый какаду, клюющий семечки с ладони – вот твой удел!
«С другой стороны, не слишком ли я впечатлителен? Подумаешь, заперли на ночь дверь?» – рассудительно парировал разум.
Когда утром он проснулся, замок был уже открыт.
Евгений встретил хозяйку на лестнице, и та вдруг остолбенела, с приоткрытым ртом и полу очищенным мандарином в руке.
– Доброе утро, – сказал Евгений.
– В-вы… Ах, да! Я вас наняла вчера, да… – пробормотала мадам и, не гладя на Евгения, продолжила путь.
– Простите, я… эм-м… Просто кто-то запер ночью мою дверь!
– Я приказала ее запереть, чтобы вы ничего не украли! – резко обернувшись, вспылила Хонгнакорн. – Я не знаю, что вы за человек, и насколько вам верить! Это мо-ой дом! Дверь будет заперта каждую ночь! Как можно этого не понимать?!
Евгения передернуло.
Он понял, что вляпался в какую-то особенно злую и нелепую трагикомедию, побег из которой, быть может, уже завтра станет его мечтой.
С мадам все было ясно. Пару раз в жизни он имел дело с такими людьми. Правда, ни от кого из них его жизнь не зависела столь радикально и всецело.
Чтобы существовать при ней, нужно было иметь чутье старого крепостного лакея. Именно чутье. Фрейд и Юнг здесь были бесполезны.
Несколько дней перед началом занятий стали для Евгения настоящим хождением по канату. Он просто не знал, куда скрыться от злобных придирок и гневных вспышек мадам, чередовавшихся с приступами нежной сентиментальности или серого безразличия. У него не было совершенно никаких обязанностей, и это странным образом выводило ее из себя (при том, что именно она, в силу своего недоверия, предписала ему такой образ жизни).
– Вы так и не начали учиться пе-еть! Что вы здесь хо-одите?! А вы то-очно педаго-ог? Почему вы на меня не смо-отрите, когда говорите?!
Все, что оставалось Евгению – это молча склонять голову, под властно тычущим ему в лоб пухлым, окольцованным пальцем, с длинным ногтем.
– Жизнь тяжела и несправедлива Енгени, – меланхолично говорила мадам спустя какое-то время. – Именно поэтому я дала вам шанс. Но я не вижу в вас… понимания.
Евгений покорно вздыхал и сожалел. В других обстоятельствах он бы уже сто раз обругал ее последними русскими словами и, хлопнув дверью, навсегда ушел. Но идти было некуда.
В какой-то момент Евгений понял, что находится в плену. Неспроста мадам ни разу не предложила ему отправить телеграмму семье или написать друзьям. Ни разу не спросила про его мнимого английского приятеля, владельца яхты. Ни разу не поинтересовалась его прежней жизнью.
«Ей все равно: правда ли мой рассказ или нет. Ей важно, чтобы я оставался здесь… Белый какаду! И вся эта тирания, быть может, лишь инструмент ее политики».
Это открытие несколько взбодрило его.
Наконец, после недельного томления, Евгений, как из-за кулис, вышел из дверей дома и впервые поприветствовал сидящих на траве учеников. Детишки лет семи-девяти, вперили в него свои ясные, черные, как ягоды смородины, глазки. Цветущий сад заменял классную комнату. Переносная доска и столик, с книгами и глобусом стояли прямо на террасе.
Евгений не знал ни слова на их языке, но, как заверила Хонгнакорн, этого и не требовалось. Малыши, судя по одежде, были не из бедных неграмотных семей и, кажется, кое-что понимали.
Первый день прошел хорошо (по крайней мере, Евгению хотелось так думать). Дети с любопытством, хоть и не без опаски, глядели на бледное носатое, говорящее по-французски чудище. Мадам в роли ассистента порхала рядом, всем своим видом показывая, что чужеземный монстр полностью в ее власти. Это было до крайности слащаво, но, в то же время, забавно и трогательно. Евгений понятия не имел, что учитель может так подлизываться к детям.
– Я не знаю, где Ита-алия! И мсье Дидро-о не знает, где Италия! –  пела она тоненьким голоском. – Может быть, Ваан сможет показать нам Ита-алию?
(По легенде, Евгений был урожденным французом, однофамильцем известного философа).
Когда уроки подошли к концу, мадам вызвала Евгения в гостиную и заявила, что выглядел он неубедительно и тускло. Евгений вздохнул.
– Я вам покажу, как надо вести уроки, – сухо, но без угрозы сказала она.
На следующий день все повторилось. А потом дни замелькали, как книжные страницы на ветру.
Евгений невольно вспоминал свою учительскую жизнь в русской глуши. Если то был вертеп, то теперь он очутился в святилище.
Прежде робкие, дети быстро поняли, кто перед ними такой, и постоянно хватали его за все части тела, обнимали, тискали… визжа и хихикая, норовили повалить на траву. Евгений купался в их беспричинном обожании, словно был живым божком, свалившимся с небес.
«Они не похожи на всех детей, которых я знал…» – размышлял он, наблюдая за ними. – «Это какие-то… дети в квадрате!»
Проводя время отдыха в постоянных играх и беготне, девочки и мальчики то и дело падали… и всякий раз принимались дико смеяться. Будто вовсе не ощущали боли.
Насмешки, ссоры и обиды также не существовали в их счастливой вселенной.
Каждый учебный день начинался с трех минут медитации, в течение которых маленькие личики, с закрытыми глазами, становились вдруг пугающе взрослыми и сосредоточенными. Они умели это делать.
Потом Евгений, непринужденно балансируя между серьезностью и легкой буффонадой (как это делал на своих выступлениях Гроувс) учил их всему, что знал, под пение птиц и шорох грабель садовника.
– Вы все-е делаете не та-ак! – докучала мадам после уроков. – В вас нет жизни! В вас нет любви-и! Если вы не исправитесь, я должна буду искать друго-ого учителя!
Она-таки показала ему мастер-класс.
Как-то в выходной к ней привели пятилетнего малыша, чьи родители уехали в столицу.
Хонгнакорн усадила его на террасе и стала проводить, в присутствии Евгения, индивидуальный урок.
Мальчик не видел и не слышал ее. Он, не останавливаясь, хватал и грыз карандаши, рисовал в тетрадке каракули, забирался под стол, сосал пальцы и ловил усатого жука.
Мадам что-то ласково мяукала у него над ухом, нежно поглаживала, просила перестать, временами бросая на Евгения косые, полные ужаса взгляды. Потом украдкой влепила ему две короткие затрещины. Мальчик даже не заметил их.
– Вам смешно, да? – спросила мадам дрожащими от злости губами после урока.
Евгений, мысленно хохоча, категорично помотал головой.
– Тогда сами учите его!
Она ушла, яростно шаркая соломенными тапочками.
Евгений, собрав волю в кулак, приступил к работе и неожиданно быстро нашел с ребенком общий язык.
По прошествии пары недель он заметил, что учеников становится больше. Дела у школы мадам Хонгнакорн, вне всяких сомнений, шли в гору. Попреки случались все реже и звучали как-то уже мягче, с нотками настойчивых пожеланий. Она даже прекратила трясти пальцем у его лба.
Как-то раз мадам вернулась после двухдневного отъезда и с обеспокоенным видом поведала Евгению о состоянии его дел:
– Находясь здесь нелегально, без документов, вы уже-е несколько раз серьезно нарушили закон! Я не рассказывала им о вас, но… насколько я  поняла, человеку в вашем положении грозит огро-омный штраф и неизбежное возвращение в родную страну. Вы говорили мне, что бежали от новой русской власти… Не думаю, что для вас это будет хорошо! Все вокруг считают вас благополучным французом-путешественником, и это отли-ично! Наше правительство о-очень уважает Францию. Вам просто нужно оставаться здесь!
Евгений чувствовал, что мадам нагнетает страх. По крайней мере, насчет неминуемой депортации в СССР она точно лукавила (отсюда, кажется, было проще выслать человека ну Луну).
Так или иначе, ничего, кроме дальнейшей жизни в ее доме, Евгений для себя и не предполагал.
– Да, конечно. Я… глубоко благодарен вам, – ответил он.
– И поменьше знакомьтесь с людьми, когда ходите гулять в город. Если они, что-то узнают, о ва-ас могут сообщи-ить!
Ее острый ноготь вновь чуть не клюнул его меж бровей.
– Все будет хорошо, Енгени! Я устрою так, что однажды вы сможете вернуться… – проворковала Хонгнакорн, направляясь к себе в спальню.
Разумеется, дело было в барышах, которые благодаря Евгению, с удвоенной силой текли в ее копилку. Однако, не только в них. Вдовье одиночество, тяга к деспотизму, завистливое благоговение перед «фарангами» (как здесь называли европейцев) и даже некое искаженное подобие материнского инстинкта явно мешали мадам охладеть к нему душой.
«Быть может, я сам к ней еще привяжусь?» – иронично подумал Евгений.
Он не знал, что очень скоро действительно привяжется. Но отнюдь не к мадам.

Мари

Однажды, когда Евгений сидел в бывшем кабинете генерала, служившем теперь библиотекой (покойный был заядлым книгочеем) снизу донесся незнакомый девичий голос.
Евгений спустился.
Маленькая, необычайно тонкая и хрупкая, ни то девушка, ни то девочка, с гладкой челкой до самых глаз, указала на него пальцем и, что-то весело прощебетав, помахала рукой.
На ней было элегантное европейское летнее платьице и шляпка. На плече легкая сумочка, с золотой застежкой. На крохотных ручках белые перчатки.
Садовник заносил в дом ее весьма увесистый чемодан.
– Это моя племянница! – улыбнулась мадам. – Ее зовут Мари!
– Я не о-очшень хорошо говорю по-французски, – скрипучим от смущения голоском промолвила незнакомка.
– Она будет жить здесь.
– Добрый день, мадмуазель! – улыбнулся Евгений.
Красотка захихикала в нос.
Вместе с Мари в дом пришло что-то яркое, изысканное и бесконечно смешливое.
Она мало общалась с тетей. С Евгением мило здоровалась, не упуская возможности мельком пококетничать.
Свободные часы, как правило, проводила перед зеркалом, расчесывая свои прелестные, льющиеся черным водопадом волосы, подводя ресницы, пудрясь или просто экспериментируя с улыбками и гримасами.
Мари было явно недостаточно большого трюмо в ее спальне: она то и дело вынимала маленькое зеркальце и с упоением в него смотрелась, сидя в кресле или лежа в шезлонге посреди сада.
Еще одним любимым ее занятием было чтение модных журналов и какой-то книжицы в пурпурно-золотой обложке (теперь Евгений понял, откуда в библиотеке генерала взялось девичье чтиво!)
Еще у Мари была красивая японская кукла, которой она вечерами шила новые платьица, и фотоаппарат «Кодак». Вооружившись им, она нередко докучала бедному Эрнану, щелкала диких птиц, цветы, деревья и ленивую ящерицу, жившую в пруду.
Мадам ничего не рассказала Евгению о причинах ее приезда. Но, кажется, уезжать она не собиралась.
В школе Хонгнакорн теперь было три учителя. Мари преподавала выше всяких похвал. Все, что у тети выходило жеманно и приторно: каждая фраза, каждая улыбка, каждый жест, в исполнении Мари казались частью ни то прекрасной песни, ни то чарующего танца. Она буквально скользила и вилась между сидящими детьми, гладила их по волосам, щекотала, вкрадчиво объясняла что-то на ушко.
Евгений наблюдал за ней, как за чудом природы.
«Господи, мы же на Руси никогда не видели настоящей любви! Никогда не верили в нее, не понимали, что это!»
Он вдруг осознал, что не находит русского слова, которым можно было бы без грубоватой насмешки выразить то, как разговаривает Мари.
«Лепечет, щебечет, мяучет, пищит… Тьфу, черт! Я же поэт! И ничего на ум не идет…»
Ее голосок нежно переливался, звенел и капризно ломался. Это нельзя было описать языком Пушкина, потому что сам Пушкин в жизни не слышал таких голосов.
«Да и если б любая наша или западная женщина посмела себя так вести, ее прозвали бы последними словами, сочли бы распутной, умалишенной, падшей… Азиатская магия!»
Чтобы отвлечься от этих мыслей, Евгений с отчаянной силой продолжал что-то рассказывать, объяснять и писать на доске. Образ Мари сбивал его с толку.
Как-то раз они сидели в гостиной. Мари листала модный журнал, закинув на стол свои кукольные босые ножки.
Вдруг сквозь открытое окно в комнату впорхнула огромная прекрасная бабочка. Ее крылья, двигались мерно и медленно как веера.
– Учите-ель! – жалобно пропела Мари.
(Она так и не пожелала запомнить его труднопроизносимое имя)
– А?
– Прогоните ее! Мне стра-ашно…
Это было форменное издевательство, но Евгений не мог не подчиниться.
Спустя несколько дней она вдруг безо всякой причины перестала общаться с ним и глядела на него из-под томных ресниц, с неотразимым высокомерием и уничтожающим равнодушием.
Евгений ломал голову: что он мог сделать не так?
А потом вдруг в загадочных глазах Мари засиял прежний лукавый огонек, а ротик озарился жемчужной улыбкой:
– Учите-ель! Ка-ак дела?
Это было еще одно испытание, посланное ему.
Евгений точно знал, что никогда в жизни не прикоснется пальцем к этому ребенку. Но сладкое очарование застилало ему взгляд розовой пеленой, наполняло разум ароматами фиалок.
– Ва-ам здесь нравится? – спросила однажды Мари, когда они, сидя вдвоем на террасе, глядели в золотистое закатное небо.
– У вас прекрасная страна, – улыбнулся Евгений.
Она хитро ухмыльнулась и промолчала.
– Я… – начал было Евгений, но не нашел оригинальных мыслей в своем арсенале.
– М-м?
– А вы, Мари… По-моему… вы всегда счастливы?
– Не-ет! – засмеялась она. – Мне-е надоело здесь! Я-я хочу жить… во Фра-анции!
Евгений не стал возражать.
Конечно, Франция была для нее слишком груба, грязна и опасна.
«Даже прекрасная Франция!»
Что могла она знать о санкюлотах, о судьбе Антуанетты, о слякотных парижских притонах, где догнивала беглая русская богема, о вековой вражде с немцами… о пушке «Колоссаль» крушившей «город любви» каких-то двенадцать лет назад.
«Сиди-ка ты тут!» – нежно вздохнул про себя Евгений.
Как ни странно, мадам почти не беспокоило, что её племянница, быть может, слишком много общается с сомнительным иноземцем, которого она не так давно запирала на ночь.
Более того, порой Евгению казалось, что хозяйка волнуется скорее за него: как бы Мари его не обидела, не сказала ему что-то, отчего он в смятении бросится с утеса или вскроет себе вены, или будет месяц лежать в хандре, не принося дохода.
Как и всякий тиран, Хонгнакорн искренне заблуждалась насчёт источников тирании в своём доме.
Как-то раз, проходя мимо комнаты Мари, Евгений услышал голос мадам, которая злобно и жестко отчитывала за что-то свою племянницу.
Хонгнакорн говорила быстро. Евгений хорошо представлял, как у неё при этом дрожит голова, как трясутся кисти рук в перстнях, как мечутся в зрачках знакомые искорки бешенства.
Мари, с потрясающим высокомерием и спокойствием изредка мяукала что-то в ответ.
Она не раздражалась, не боялась и не заискивала. Даже не дурачилась. Ей было плевать.
Очевидно она, как обычно, сидела перед зеркалом, с гребешком или помадой, наблюдая за беснующейся родственницей в отражении.
«Так ее, каргу!» – порадовался Евгений.
Дверь открылась и всклокоченная мадам Хонгнакорн, кусая губу и дергая лицом, вышла в холл.
– Вы... – она хотела броситься на Евгения, но поняла, что это не в её силах.
– Да? – с невиннейшим видом спросил Евгений.
– Ах-х... Вы знаете... Она-а... она... очень-очень глупая! Не знаю, что делать. Стра-ашный возраст!
Мадам, сокрушенно помотав головой, удалилась в ванную. Юность взяла верх!
Со временем Мари основала в доме что-то вроде клуба, куда раз в неделю стали приходить её давние подружки. Они о чем-то негромко сплетничали на террасе, иногда взрываясь звонким смехом, играли в карты и в какую-то мудреную азиатскую игру под названием «го», вырезали что-то из бумаги и даже приносили своих куколок в роскошных нарядах.
Евгений почти не присутствовал на этих посиделках, но кое-что, все же, подмечал. Одна из подруг Мари имела темный, почти кофейный цвет лица, нисколько, впрочем, не портивший ее миловидность, но сильно выделявший ее среди остальных. Она почти всегда молчала и лишь восхищенно глядела то на Мари, то на своих приятельниц, которых она явно считала несоизмеримо выше себя. Мари держалась с ней по-дружески ласково, но не без надменности, и порой шутя тыкала ей в лицо ноготком, точь-в-точь как ее тетка. Евгений стал тому свидетелем, когда однажды Мари привела его в качестве (как он сам смущенно догадывался) заграничной диковинки.
Как-то раз, отработав три часа с маленькими глазастиками, Евгений и Мари пошли на рынок. Близился какой-то праздник, который Мари таинственно называла «Тру-Циин», а значит, ей требовалось новое платье и куча украшений к нему. Она очень долго и степенно, с величайшим знанием дела, ходила от прилавка к прилавку, щупая, примеряя и вдыхая запах прекрасных расписных одежд.
– Учите-ель! Ва-ам нравится? – спрашивала она время от времени, лукаво сверкая глазами и улыбкой.
Евгений не жалел комплиментов.
Наконец, наряд и побрякушки были куплены, и друзья (если возможна дружба между канарейкой и серым дроздом) двинулись в обратный путь.
Евгений не очень любил ходить этой дорогой. Одна из причин его нелюбви незаметно спустилась с дерева и, задрав тонкий щетинистый хвост, засеменила следом за ними.
Мари в это время прямо на ходу примеряла золотую с камешками заколку, разглядывая себя в зеркальце.
В какой-то миг мелкая обезьянка бросилась на неё сзади, прыгнула на спину, вырвала из волос украшение и была такова.
– А-а-ах! – жалобно воскликнула Мари.
Она недоуменно-моляще взглянула на Евгения, видимо ожидая, что тот со всех ног кинется в погоню и, если надо, белкой взлетит на дерево. Евгений, с бессильным вздохом, развел руками.
Это была первая, но не последняя неприятность того дня. В середине пути их застал ливень. Из набухших, как-то незаметно подкравшихся туч рухнула стена воды. Гром палил непрерывно, словно кто-то в сапогах отплясывал по железной крыше. Дорога превратилась в мелкую, грязную, журчащую речку.
Они промокли до нитки. Мари запросто сняла туфли и пошла босиком. От ее прически не осталось ничего. По лицу грязными ручейками текла тушь.
– А-а! Ужа-ас! – смеялась она, когда они в ванной вместе отряхивали и вешали сушиться только что купленное платье. – Теперь оно… испо-ортится!
Вид у Мари, при этих словах, был невероятно счастливый.
Евгений пошутил про хвостатую воровку, которая  теперь станет самой модной красоткой в стае, и Мари расхохоталась, запрокинув свою чудесную головку.
– Уходите! Мне нужно… – она смущенным жестом показала, что ей нужно привести себя в должный вид.
– Учите-ель! – пропела Мари, когда Евгений переступил порог ванной.
– Да?
– Ам-м… Вы должны-ы купить себе здесь новый костюм! Скоро мы поедем э-э… Я вам потом это расскажу. Спаси-ибо-о!
Она сделала Евгению поклон «кoп-кун-кa», со сложенными ладошками, и Евгений ответил тем же.
Вид растрепанной, мокрой, но веселой Мари с разметанными в беспорядке волосами и, прилипшим к ножке, зеленым листиком вогнал его в трепетное умиление.
«Только ради таких моментов и стоит поддерживать красоту! А я-то, осел, не понимал…»
И в этот миг Евгений понял, что уже несколько часов подряд не думает ни о чем плохом. Только Мари, только дождик, только обезьяна с заколкой. Только здесь и сейчас. Он словно позабыл свою извечную роль.
«Я что, сошел с ума?!» – Евгений ошарашенно запустил пальцы в волосы. – «Да, сошел! Я схожу с ума здесь… И это лучшее, что было со мною в жизни!»
Он вышел на темную террасу, потом прямо под дождь и рассмеялся. Он тихо хохотал, в теплом синем сумраке, ловя ртом крупные капли. Сам не зная, отчего. Счастье не искало причины.

Тру-Циин

В те дни Евгений много читал. В библиотеке покойного генерала имелась масса великолепной литературы на французском языке: исторические фолианты, мировая классика (в том числе, переведенные Пушкин и Толстой), детективы, современная фантастика и даже собрание средневековой поэзии.
Евгений увлекся романом «Повесть о принце Гэндзи». История любовных поисков одиноко принца, написанная почти тысячу лет назад одной гениальной японской дамой. Потрясающей красоты язык, необычайно точные, живые описания природы и музыки, доскональное знание человеческой психологии: палитры чувств, оттенков и смешений эмоций, подсознательных влечений, сомнений и мелочных метаний. Не укрылась от него и авторская ирония, ничем не отличающаяся от современной, кроме, разве что, своей неосязаемости.
Евгений недостаточно хорошо знал французский, чтобы прочувствовать красоту текста в полной мере, но даже со словарем роман легко отрывал его от земли.
Больше всего его поражало, насколько давно был написан этот шедевр.
«Тысячу лет назад…»
Именно так значилось в предисловии, написанном французским литературоведом.
Он невольно силился вспомнить, на что была горазда русская литература в те времена.
«“Слово о полку Игореве”, летописи, устные былины, песни… и все! Сказания о том, сколько выпил на пиру богатырь, и с какой силой стукнул в лоб своего недруга, усомнившегося в его удали».
Решив повалять дурака, Евгений вооружился карандашом и за пять минут набросал на листке бумаги японизированный вариант былины об Илье Муромце:

«Расположившийся в княжеских палатах, расслабленный хмельным питьем, чарующим пением гуслей и нежными играми наложниц, Юдолище не разглядел той смертельной опасности, кою таил пришедший к нему в образе нищего Илья Муромец.
– Великий воитель, дозволишь ли ты мне узреть источник света твоей славы? – затаив презрительную усмешку, спросил Илья, с несвойственным его тону подобострастием.
– О, ничтожный, как ты нашёл в себе смелость вообще предстать передо мной? – возмутился Юдолище, предполагая скорую и неминуемую смерть незваного гостя.
Илья улыбнулся:
– Я спрашиваю, ибо жажду узреть сей источник, отраженный в клинке моего меча!
С этими словами Илья скинул рубище и в следующий миг тончайший клинок из муромской стали, подобно гневному лучу Ярилы, рассек тело надменного хана на две равные половины, прежде чем тот успел обнажить свое оружие.
Видя, что объятые звериным ужасом, стражи поспешили бежать из покоев, Илья достал свою осиновую свирель и, опустившись на окровавленное ложе, принялся меланхолично музицировать, уносясь мыслями в вечный сад цветущих яблонь, посаженных заботливой рукой его отца, задолго до пришествия Ильи в мир».

Он знал, что никто никогда не оценит этой забавной миниатюры, и, все же, с полным удовлетворением, вложил ее в книгу.
В комнате царил рыжеватый полумрак. Горело трехсвечие. За окном в вершинах далеких гор отплясывали, полыхая, бело-голубые молнии. Казалось, ушедшая гроза надумала поселиться там.
Внизу в своей клетке хрипло гоготал недовольный чем-то Эрнан. В траве по-бычьи утробно мычали жабы.
Тень мелькнула над головой. Летучая мышь черным крылатым чертиком, бесшумно облетела комнату и повисла вверх ногами на потолке. Целая стая ее сородичей копошилась в темной кроне огромного плодового дерева на заднем дворе, так что дерево казалось устрашающе живым.
В руках у Евгения был теперь журнал комиксов из нижнего ящика шкафа (там хранилась немногочисленная литература мадам и Мари). Обе тяготели к любовным романам. Однако Мари еще и увлеченно коллекционировала всевозможные журналы и брошюры с разных концов земли, многие из которых она, очевидно, даже не могла прочитать, не зная языка: мода, путешествия, комиксы про принцесс и ковбоев, кулинария, животный мир, японские графические новеллы.
Перед Евгением на ветхой пожелтелой странице (журнал, кажется, был старше самой Мари) какой-то юный гротескный дурачок, с выбитым зубом, по имени Билли Джек, являвший собой образ карикатурного американца, сорвал в игорном доме куш и теперь пребывал  уверенности, что держит бога за бороду.
– Я как моя страна! Америка тоже выиграла миллион и теперь утрет нос всему миру! – хвалился он своему дружку.
Сам не зная почему, Евгений остановился на этой фразе. Ему припомнилось, что эту метафору он однажды уже слышал от кого-то.
«Мы, американцы – страна-подросток, которая выиграла в казино миллион… Точно, слышал! Но от кого?»
В памяти всплыл Мак-Кинли.
«Вечеринка у Гроувса. Он пришел меня успокаивать, когда я напился и проклинал Америку и весь свет. А я еще назвал его истинным американцем…»
Евгений помнил это спокойное лицо, с резким подбородком, узко сидящие прохладно-ироничные глаза, полуседые волосы.
«Неужели, он взял это из комикса?!»
Евгений тут же сообразил, что все это глупости, что имеет место простое совпадение. Далеко не самое поразительное в его судьбе.
Он вспомнил Бориса и Гроувса, с которыми в своем сердце распрощался навсегда.
«А что если они прямо сейчас ищут меня? И думают, что если я жив, то наверняка занят тем же?»
– Вздор! – тихо сказал себе Евгений.
Он отложил журнал и пошел спать.
У него не было друзей. Никогда. Только знакомые, приятели и компаньоны.
«Если они и разыскивают меня, то лишь из конкретных соображений».
Зато у него была семья. Теперь. Странное подобие семьи, но, все же, лучшее, что он имел за всю свою жизнь. Или ему только так казалось?
Ложась, он вспомнил детей, которых обучает, подумал о Мари, и на душе сделалось ясно и спокойно.
В памяти оживали и проносились картины из прошлого, пока, наконец, чародей-сон не вступил в свои права.
Евгений стоял на берегу океана. Океан был сер и холоден. Хотя это был тот самый океан, в паре миль от дома Хонгнакорн.
Серые тучи покрывали небо. Ледяной ветер нес мелкий колючий снег.
Евгений с ужасом понимал, что тепло и зелень больше никогда не вернутся. Он знал причину.
Вдали на рейде стоял «Моржовец». Правда, это был уже не сухогруз. За время разлуки он почернел от копоти, от грязи и, кажется, местами проржавел. Но в то же время, он… будто бы отрастил себе несколько больших зловещих пушек, и был теперь скорее крейсером. Да, это был совсем не тот унылый, бестолковый, дрянной, но, все-таки, сносный корабль, который спас Евгению жизнь.
Он как-то незаметно для себя очутился на палубе.
Помполит Могила, в мятом нестиранном кителе и в засаленной фуражке, вещал, гнусно улыбаясь в полрта и сладко жмуря осоловелые глазенки:
– Зачем нам земля, которая нас не хочет? М-м? Заче-ем нам дом, хе-хе… который для нас… слишком уж хорош? Зачем нам рай, в котором нет нас?! Веселей, товарищи! Все же просто… Хе-хе! Бум-бах! И всему конец!
Матросы, с деревянными лицами, покорно, без колебаний, потащили к орудию громадный снаряд.
Евгений отчаянно искал в толпе капитана, Ивана Григорича. Но не мог найти.
Он вдруг понял, что никакого Ивана Григорича больше нет. А капитан теперь Могила…
«Мы все в его власти!»
– Ого-онь!
Ахнула пушка.
Евгений очнулся, оглушенный залпом.
За окном снова лил дождь, и бушевали раскаты грома.
Евгений некоторое время хлопал глазами, отходя от жуткого и нестерпимо безнадежного сюжета сновидения. Потом опять задремал.
Он и Мари праздновали свадьбу в саду. Кругом были счастливые лица. Все аплодировали, выпивали, подбрасывали в воздух лепестки. Солнце и радостная зелень слепили глаза…
«Ну пусть, хотя бы, так!» – облегченно подумал во сне Евгений.
Он проснулся под крики ранних птиц.
Сквозь занавески робко пробиралась бледно-розоватая послегрозовая заря. Было немного душно.
«И что из увиденного окажется пророческим?»
Когда настал день праздника Тру-Циин, весь город сошелся к храму. Оттуда начинала свой ход великолепная процессия.
Здесь были колонны юнош и девушек, одетых в самые яркие и разнообразные наряды: медово-желтые костюмы, с алыми поясами, пестрые, в затейливых узорах, халаты, светло-голубые просторные платья, короны, бусы и белые как снег венки.
Взрослые и дети также принимали участие в шествии, часто исполняя особые роли. Евгений ничего не знал о местных легендах и традициях, и, к стыду своему, не мог даже предположить смысл какого-либо из многих крохотных сюжетиков, составлявших шествие.
Где-то группка людей несла на плечах громадную толстощекую куклу, с длинными усищами и грозным взглядом.
Где-то ехала, запряженная быками телега, в которой торжественно застыли, стоя, несмотря на тряску, юные красавицы, в золотых остроконечных шапках.
Другая повозка была сплошь покрыта цветами, и в ней сидели, скрестив ноги и сложив ладошки вместе, пятилетние мальчик и девочка, а за ними женщина в белом долгополом облачении.
Девушки в красных китайских одеждах (кажется, Мари называла их «ханьфу») шли, с раскрытыми на груди бумажными веерами, опустив прекрасные ресницы.
Еще одна повозка, в красочных полотнах, с сидящей на высоком троне, роскошно одетой дамой, чью голову венчал пугающе замысловатый, ветвистый кокошник.
Запряженная осликом тележка, с миниатюрным подобием святилища, в рыжих гирляндах.
Троица мелких пушистых дракончиков резвилась над головами на тоненьких тростях.
– А куда мы идем? – спросил Евгений, сияющую от счастья и нарядного блеска, Мари.
– А?
Бой барабанов мешал им слышать друг друга.
– Ты говорила что-то про дракона.
– О-о! Да-а, драко-он дальше! Он ам-м… ходит в лавки и кушает еду и… пода-арки! Вы его увидите скоро-о!
Мари таинственно засмеялась.
Они прибавили шаг, чтобы обогнать процессию. Во главе ее, и правда, плыл по воздуху десятиметровый золотисто-красный дракон, с пышной зеленой гривой, оленьими рогами и усами, как у сома. Благодаря движениям людей, державших его снизу, тело чудища извивалось, будто живое.
Дракон совал свою клыкастую морду в окна и двери уличных лавок, и хозяева, с улыбкой, клали ему в пасть угощения и мелкие дары.
Временами что-то рядом пугающе трещало и постреливало. Евгений видел мельтешение искр от подвесных китайских хлопушек, и разлетающиеся в дыму конфетти.
Парочка обезьян недоуменно наблюдала за сошедшим с ума городом с телеграфного столба.
Мари положила в пасть дракону только что купленное манго.
– И-и? Вам нравится? – спросила она Евгения.
Евгений, ничего не сказав, опустил ей руки на плечи, не в силах одолеть растянувшуюся до самых ушей, счастливую улыбку. Все было хорошо.
Упоительный день перетек в сладостный вечер.
Как-то впотьмах Евгений вышел из своей спальни и стал спускаться вниз. Мадам Хонгнакорн, которую всегда нервировали чужие хождения по ночному дому, к счастью была в гостях.
Стоило Евгению об этом подумать, как скрипнула дверь, и в гостиную вошла совершенно пьяная мадам, в сопровождении столь же пьяного немолодого кавалера, с кривыми ногами и мохнатой лысиной.
Евгений вовремя отступил наверх. В зале зажегся свет.
Хозяйка и незнакомец сидели на диване. Кавалер положил ей руку на колено и тут же получил веером по макушке. Мадам расхохоталась истеричным смехом. Кавалер что-то жалобно проблеял. Вдруг обхватил ее за талию и снова получил. Мадам опять хохотала, на этот раз гомерически ухая и бешено обмахиваясь веером. Кавалер по-кошачьи рявкнул и сделал вид, что кусает ее за плечо. Опять треск веера, снова хохот.
«Все счастливы…» – подумал Евгений, беззвучно возвращаясь к себе. – «Сабай!»
Все, и правда, были счастливы. Всегда. Таков был этот безумный край земли.

Рассвет

Солнце вернулось, как и было обещано.
Утром земляне смеялись и плакали, как потерянные двухлетние дети, чья любимая мать, наконец-то, нашла их. Это был праздник, без музыки и знамен, без речей и выдуманных поводов. Самый светлый праздник из всех, когда-либо существовавших на Земле.
Джека Саммера поселили в одном из старинных роскошных замков. Там он ежедневно брал уроки игры на рояле у величайшего мастера из Италии.
Эпоха солнцебоязни закончилась. Патологических гелиофобов, то есть боящихся солнца (в прошлом идеальных граждан) теперь лечили в психиатрических клиниках. Редкие оставшиеся староверы, носители темных стекол и козырьков, подвергались насмешкам и не обслуживались в общественных местах. Все вокруг питали к ним труднообъяснимый брезгливый страх, как к призракам или ходячим мертвецам.
Не успевших скрыться, бывших сотрудников РЭТ судили особым трибуналом и отправляли на сервер Гренландии. Имена Теи и ее друзей были выбиты на памятной стене, наряду со многими и многими именами жертв государственного террора.
Патер не был признан ни изменником, ни маньяком. О нем стало непринято, почти запрещено вспоминать, как о постыдной болезни. Козлом отпущения сделали бывшего президента Вивиана, мнимого шута и безумца, который вскоре от страха и напряжения двинулся умом по-настоящему. Кору переселили в особый закрытый приют.
Внезапное, напугавшее весь мир, исчезновение Солнца было объявлено следствием редчайшего космического явления, происходящего раз в сотни миллионов лет. Никто из физиков и астрономов, правда, так и не смог внятно объяснить, что это за явление.
Исполнивший свою давнюю мечту, Джек Саммер, о котором, по-прежнему знал только узкий круг лиц, равнодушно отверг все предложения власть имущих и однажды утром исчез из замка. Куда – не знал никто.

Солнечный принц

Криангдет Джампапхан, он же Солнечный принц, он же просто Солнце, затворил книгу, названную его именем.
«Ну что ж… Этот Майский, конечно, зануда, каких поискать. Нелюбовь к людям (как типично для христиан!) ядовитый юмор, неумение строить связанный сюжет, неуважение к женщинам (шутка ли, повесить главную героиню!) неверие и страх перед грядущим (опять родовая язва всех этих фарангов!) ну и не очень-то богатый язык. Хотя… это, возможно, вопрос к переводчику, а не к автору».
Принцу нравилось считать себя знатоком и ценителем западной литературы. Равно как и прочих тонких искусств.
Он позвонил в колокольчик, и в комнату на четвереньках, не по-человечески изящно вползли три красавицы в пеньюаре.
– Здра-авствуйте, киски! – нежно вздохнул Солнце, и, откинув одеяло, поднялся с постели.
«Киски» принялись, урча, тереться боками о его ноги.
Одна из них, делая вид, что с трудом поднимается на «задние лапки», накинула ему на плечи халат.
– А этот его солнцебоящийся Патер – жалкая пародия на эстетство! Автор этого не понимает, ибо сам неотесан, как жердь из русской ограды. Пусть приедет ко мне и своими глазами увидит, что значит: тотальная и гармоничная шизофрения, ха-ха!
Он вдруг понял, что рассуждает вслух. Девушки не проронили в ответ ни слова: кошки не умеют говорить.
Принц зевнул, посмотрел на часы и пошел принимать ванну.
Стоя перед зеркалом, он вдруг увидел знакомый образ и, запахнув халат, почтительно поклонился.
То, что секунду назад было его отражением, имело орлиный нос, насмешливо-ледяные глаза и зачесанные назад седые волосы.
– Привет, счастливое дитя! – сказало видение.
– Сауади, учитель!
Они с минуту о чем-то негромко разговаривали. Голос зеркального гостя звучал у Принца в голове.
– Ты все понял?
– Да, конечно, папочка, – озарился улыбкой Солнечный принц.
Собеседник удовлетворенно кивнул.
– Не волнуйтесь. Разве я могу вас подвести?
– Разумеется, нет.
Принц наклонился и по-детски робко поцеловал гостя в стеклянную щеку.
Рейнеке снисходительно улыбнулся, кивнул и пропал.
– Лазурный, с манжетами! – заорал Солнце служанкам, выходя из ванной.
Тем временем Евгений и Мари ехали на поезде в столицу.
Не так давно Евгений поймал себя на мысли, что не знает толком, сколько месяцев он прожил в этой потусторонней стране. Календарь, висевший дома, пестрел недоступными иероглифами. А за окном всегда было сплошное бесконечное лето.
«Без смены времен года время ускоряется», – размышлял Евгений. –  «Вроде бы, никак не меньше семи месяцев…»
Лишь теперь, сидя в несущемся вагоне, он заметил, что пейзаж за окном уже не зеленый, а какой-то устало пожелтелый. Среди мертвой травы торчали корявые низенькие деревца, с шелухой засохших листьев. Небо устилали тучи. При том, что снаружи стояла банная жара.
В конце зимы, когда отступали муссоны, и накатывала сушь, царство вечной зелени менялось до неузнаваемости.
Евгений начал дремать, как это часто с ним случалось у окна в поезде. В полусне ему почудилось, что на дворе сейчас холодный ноябрь, что мимо пролетают тощие, обнищалые березки. Жухлый бурьян лугов, сырые, колючие овраги, обледенелые лужи, грустно поредевшие леса.
«Как это нелепо!» – мучился Евгений. – «Я-таки привез Мари сюда… Зачем?! Господи, она ведь может не пережить зиму! Она в жизни не знала, что такое мороз! Заболеет…»
Он вздрогнул оттого, что среди голых осин и мрачно-зеленых елей вдруг побежали, невесть откуда взявшиеся, пальмы.
Евгений вспомнил, где находится и куда едет. Поглядел на Мари.
Он уже который раз думал о ней в своих снах. Даже когда саму ее в них не видел. Евгений ясно понимал, какова тому причина, но не смел поверить в реальность своих неосознанных грез.
«Ты для нее заграничная кукла, которую она тащит показать своим друзьям. Запомни, болван: ты ей не нужен!» – мысленно внушал он себе.
Через несколько часов они были в столице. Приземистый, душно-влажный, полу деревянный город носил название (Евгений до последнего думал, что Мари смеется над ним!) Крунг-Тхеп-Маханакхон-Амон Раттанакосин-Махинтараюттхая-Махадилок-Пхоп-Ноппарат-Ратчатхани (а для краткости, просто Крунг-Дхеб-Маха-Накорн).
Пройдя через зал ожидания, где ждущие поезд преспокойно лежали и сидели на голом полу, друзья вышли на вокзальную площадь, сплошь уставленную машинами, повозками и маленькими двуколками, которые Мари называла «рот-ла».
Евгений испытал жгучую неловкость, когда жилистый смуглый мужичонка, в одних штанах и соломенной шляпе-колпаке, предложил им себя в качестве лошади.
Он взглянул на Мари. Та, без тени смущения, бросила монетку в истертую ладонь. Извозчик, ощерясь кривыми зубами, сделал поклон и взялся за оглобли.
Они катились по извилистым улочкам города, с сумасшедшим именем, в мешанине всевозможного транспорта и ничего не боящихся пешеходов.
У рикши мелькали пятки, бронзовая спина лоснилась.
«Все же, это не Бомбей» – думал Евгений.
Затейливые вывески, лотки ремесленников, чаны с дымящимся варевом, средь которых сновали белые костюмы солидных горожан и рыжие кашаи монахов. Стены, сплошь покрывал темный налет, напоминающий копоть от пожара.
Женщина с коромыслом, велосипедист и повозка легко разминулись там, где в любой западной столице произошла бы страшная свалка.
Мелькнула веранда, где в дурманных парах валялись на подушках полуголые люди, в обществе накрашенных дев.
Двухметровый портрет короля и королевы в золоте парадных регалий, посреди перекрестка.
Потом был мост над темно-зеленой рекой и деревянные замшелые домишки, сгрудившиеся по берегам, на высоких сваях.
Внизу жутким скопом, прямо как авто в час-пик на Таймс-сквер, роились длинные весельные лодки, с горшками, кулями и корзинами. Над каждой из них, точно опята, белели одна-две соломенные шляпы.
Площадь. Какая-то шумная демонстрация, с лентами, плакатами и барабанами шагала навстречу конным полицейским в светлых мундирах.
«И близко не Бомбей…» – продолжал оценивать Евгений. – «Хоть и далеко не Рио!»
Неописуемой красоты храм, за каменной стеной. Золотой великан Будда. Несколько, устремленных ввысь длинных острых шпилей, растущих прямо из земли, а также древняя громада из бурого кирпича, формой похожая на кукурузный початок.
Евгений спросил у Мари, как это все называется, но услыхал в ответ лишь пару невнятных слов.
Они вышли в самом центре города, и Мари первым долгом, настойчиво взяв Евгения за руку, повела его в фотоателье.
На ней было изящно-строгое платье-костюм перламутрового цвета и кокетливый берет. Евгений, по ее указанию, тоже успел разжиться новой  парой.
Они фотографировались на фоне огромных полотен с видами Эйфелевой башни, Биг-Бена, Колизея, Тадж-Махала и пекинского Храма Неба. Мари строила глазки, смотрела то по-детски радостно, то до суровости гордо. Евгений исполнял роль улыбающегося столба.
Потом Мари отвела Евгения к себе домой и познакомила с родителями, которые оказались невероятно милыми, но очень манерными людьми. К счастью, ни отец, ни мать не знали языков.
Мари то и дело шепотом объясняла им что-то, загадочно поглядывая на Евгения. Тем самым любая ответственность за недоразумения была с него снята.
– Я-а… сказала им, что-о вы мой друг, и-и мы вместе уч-шим детей, – промолвила Мари, когда они остались наедине.
Потом она поведала Евгению, что весной пойдет учиться в университет Чулалонгкорн, а когда окончит его, отправится работать в Шанхай, перед этим непременно съездив во Францию. Франция была для Мари чем-то вроде земного рая, а Шанхай – Нью-Йорком Азии. Евгений не совсем понимал, почему, но решил воздержаться от пустых вопросов. Бойкий феминизм Мари, в сочетании с девичьим романтизмом не мог не умилять.
«Пусть она через пару лет влюбится в какого-нибудь безвольного добряка (благо здесь их полно), выйдет за него замуж, родит троих детей и забудет навсегда о чем-либо, кроме дома и семьи. Шиш тебе, родная, а не этот паскудный мир!» – с ласковой грустью пожелал Евгений.
На следующий день друзья сходили на «плавучий рынок», где дикое количество длинных носатых лодок, с навесами и без, играли роль прилавков и лотков. Там Мари купила зачем-то целую корзину пышных желтых хризантем и какие-то ароматические курения и снадобья.
После обеда она повела Евгения в таинственное место, где они должны были увидеть что-то «о-очшень интересное».
Наняв рикшу, друзья довольно долго ехали по закатному Крунг-Дхеб-Маха-Накорну, пока не остановились возле прекрасного полудворца, за живой вангуттовой изгородью, с белыми львами на пьедесталах у парадного входа.
Внутри царила диковинная и очевидно импровизированная роскошь, в шаге от безвкусицы. Похоже, хозяин дома был без ума от атласных тканей, крохотных светильников и фальшивых цветов.
«Здесь живет какой-то не повзрослевший ребенок, неопределенного пола…» – подумал Евгений.
Ему вспомнился островной особняк Гроувса, с его прохладной, геометрически выверенной, угловатой красотой. Этот дом являл собой полную противоположность вкусам Ричарда. Кажется, в этом царстве гигантских портьер, мягких тканей, пледов и подушек невозможно было даже ушибиться обо что-либо: хоть падай на пол плашмя. Приглушенный свет множества желто-зеленоватых ламп располагал к дреме. На стенах висели полотна, с кричаще-бессмысленными абстракциями, писанные явно рукой одного человека (возможно, хозяина).  Пахло сонным жасмином.
Евгений видел вокруг прелестно одетые молодые пары, похожие на сказочных героев в своей утонченной опрятности.
Как он давно заметил, местные мужчины либо вели себя под стать семилетним детям, либо, при наличии воспитания и денег, были очевидно (но, при том, ничуть не карикатурно) женственны. Коренастые мужланы, со звериным повадками и рычаще-гаркающими голосами, в этих краях не водились вовсе.
В женщинах, напротив, было что-то неуловимо мальчишеское. Полностью отсутствовала флегматичность и холодность. (Мари со своим наигранным высокомерием, была скорее исключением из правил). Все они любили светить улыбками, мяукать, искренне хохотать и немного паясничать.
Евгений бродил взглядом по обширному холлу, но не мог отыскать хозяина. Должно быть, тот готовил гостям какой-то сногсшибательный сюрприз…
Прежде, чем он понял, в чем дело, все присутствующие стали опускаться на пол. Мари потянула Евгения вниз, сама приняв позу готовой к прыжку лягушки. Евгений понятия не имел, что за всем этим стоит, но решил не возражать.
Из-за вишневых портьер, в сопровождении трех, плавно ползущих на четвереньках (хотя даже это определение слишком грубо отражало их скользящую грацию) особ, возник гибкий, стройный юноша, в белоснежном костюме, с крашенными серебристыми волосами и громадной, прикрывающей правый глаз, скошенной челкой. Его бледное лицо вполне могло бы сойти за девичье, если б не резкие скулы и чуть растянутый рот (что отнюдь не мешало ему превосходить красотою всех мужчин, которых Евгений видел в своей жизни).
Незнакомец что-то негромко произнес, приветствуя публику. Все приникли к полу, будто объятые магнетической силой.
Евгений начал догадываться, что попал в храм к живому божеству. Вернее, к божку.
Стоило ему чуть-чуть разогнуть спину, как Мари тут же его одернула. Ее глаза впервые полыхнули на него настоящим гневом, как если б он, сидя в театре, закинул ноги на спинку чужого кресла.
«Начинается…» – со смиренной скукой подумал Евгений.
Лежание на полу и на земле было излюбленным видом отдыха в этой стране чудес. А запредельные по раболепию пластания у ног короля (Евгений не раз видел подобное на газетных фото и плакатах) являли собой основу субординации: никто не имел права держаться выше монарха.
Владелец дома не был королем и явно считал это упущением небес.
Белый юноша расположился в кресле, и, что-то весело промямлил, нежно перебирая черные волосы, сидящей подле него, красавицы-полукошки. В зале зашелестел смех.
Он перевел взгляд на Евгения и в глубочайшем изумлении (кажется, весьма наигранном) вздернул свои прекрасные брови.
– Здравствуйте, сударь! – по-французски, без акцента сказал Солнечный принц.
– Добрый вечер! – откланялся Евгений.
Он тут же сообразил, насколько нелепо и унизительно смотрится поклон, исполняемый на четвереньках.
Принц обратился с вопросом к Мари. Та жеманно расхохоталась и стала что-то ему объяснять, кокетливо тыча в Евгения пальцем. На миг Евгению почудилось, что рядом с ним сидит юная мадам Хонгнакорн. Ему сделалось гадко, захотелось выкинуть какую-нибудь идиотскую шутку: например, залаять по-собачьи, так чтобы хоть ненадолго выбить из их мозгов дурман. Все это, конечно, было только игрой, но Евгений до резей в животе переел таких игр в былые годы.
«Азиатская богема… Может, и правда что-то учудить? Мари меня возненавидит, да… И лишь с годами поймет, от какой дряни я спас ее душу!»
Евгений не ошибся в ожиданиях. В следующий час кумир, и правда, потряс свою паству целым каскадом чудес, являвших собой, как показалось Евгению, хитроумное сплетение иллюзионизма и самых дешевых магических трюков. Что-то подобное он видел десять лет назад в Москве, когда впервые приблизился к тому, отчего следовало держаться как можно дальше. Когда и началась его история…
В заволокшем комнату душистом сиреневом пару, как на киноэкране, но безо всякого проектора, разыгрывались какие-то яркие фантастические сюжеты, понятные только рожденным на этой земле.
Любимицы Принца вдруг превратились в настоящих черных кошек, и лишь приглядевшись, Евгений понял, что это наложенный мираж.
Изумрудно-огненный павлин пролетел над головами, осыпая зал дождем живых искр.
Потолок обратился в звездный водоворот.
Потом они пили сладчайшие коктейли из соков (принц Солнце не выносил спиртного). Подруги и знакомые приставали к Мари с расспросами о ее необычном друге. Евгению тоже доставалось от них. Приходилось врать про свое французское происхождение, рассказывать чушь о причинах странствий по миру, перемешивая правду с небылицами из популярных романов (Мари не преминула сочинить ему перед поездкой «эффектную» биографию).
В какой-то миг Евгений поймал на себе взгляд хозяина. Этот самодовольный ходячий манекен, кажется, уже давно присматривался к нему, почти без любопытства, но, при том, настойчиво и выжидающе.
«Он что-то знает обо мне…» – подумал Евгений.
Он часто подозревал себя в паранойе, но именно паранойя раз за разом спасала ему жизнь.
Время шло. Принц произнес какую-то зажигательную речь с зеленоватым бокалом в руке. Потом спел арию высоким девичьим голосом, аккомпанируя себе на белом рояле. Поклонники задыхались от восторга. Наступил перерыв.
Ища в щебечущей толпе Мари, Евгений вдруг ощутил на своем плече чью-то легкую ладонь, обернулся и увидел Солнце.
– Идемте, Евгений, – промолвил он. – На пару слов.
«Будь я проклят, если прямо здесь не спрошу, откуда он меня знает и что ему нужно!» – решил Евгений… и молча пошел следом за хозяином.
Солнце ввел Евгения в свой прекрасно обставленный, сладко пахнущий кабинет (если можно было назвать кабинетом чашевидную комнату, испещренную плывущими по изогнутым стенам, мозаичными тенями).
– Позвольте автограф! – промолвил Принц, протянув Евгению книгу и перо.
– Что это? – не понял Евгений.
– Ваше «Солнце». Я без ума от идеи… н-но не от всего остального. Образ солнца, скрытого за черным щитом изумительно перекликается с моей жизнью!
Евгений раскрыл рот, заморгал, долго не мог проронить ни слова.
– Э-э… м-м… как?..
– Вы написали бестселлер! Не знали? Первый и последний роман покойного русского писателя, чей скорбный дух сейчас стоит предо мною, хе-хе! Переведен на несколько языков. Продается в магазинах на Рю де Револи, на Оксфорд-стрит… и, кажется, всерьез беспокоит ваших сумасшедших красных критиков. Вы много пропустили, пока мотались по земному шару!
– Что вы хотите? – холодно спросил Евгений.
– Я? Ничего. Только автограф от вас, – Принц вновь попытался всучить ему книгу и поднял на Евгения свои туманно-маслянистые глаза. – Они хотят, чтобы вы вернулись в игру.
– К-кто вы такой?
– Хм! Гонец, принесший вам дурную весть. Я не из «крыс», не волнуйтесь!
– Не из крыс?
– Не член клуба.
– Прекрасно… – вздохнул Евгений и от души чертыхнулся.
– Что же вы думаете об этом, дружок?
– А вы… вам под силу меня заставить? – фыркнул Евгений, изо всех сил натягивая личину дерзкой самонадеянности, чтобы скрыть ужас. – Если да, то почему не сделали этого раньше? Я здесь живу в покое уже почти год.
Принц, с медовой улыбкой, покачал головой.
– Я никогда никого не заставляю, это черта вашей культуры. Мой мир – свобода… свобода и любовь! У вас будет выбор, поскольку вы тоже, по воле судьбы, оказались в светлой сказке.
– Э-э?
– Они не могут вас заставить. Но вынудить – это им под силу!
Солнце засмеялся невесомым, звенящим смехом, то ли с издевкой, то ли от чувства неловкости. (У представителей этого народа, кажется, имелись десятки оттенков смеха и улыбок, в которых Евгений до сих пор не разбирался).
– Как? – спросил он, мрачно сдвинув брови.
– Да, кстати! – Принц поднял палец, подошел к книжному шкафу и вынул оттуда другую книгу, в перевязанной ленточкой, белой упаковочной бумаге. – Вам небольшой подарок. Точнее… в целях поощрения, часть работы уже сделана за вас.
– Я не возьму!
– Это дневник вашего покойного учителя, доктора н-н… позабыл фамилию. Один из важнейших артефактов, который по воле игры, очутился у меня.
Евгений взял похолодевшими пальцами дневник доктора Беннетта, который однажды уже держал в руках. Потом, опомнившись, отпихнул его.
– Что будет, если я откажусь?
– С вами ничего. Пострадает особа, которую вы любите.
– К-кто именно? – сухо сглотнув, спросил Евгений.
Он сразу вспомнил о Мари.
– Селена.
«Селена! Ну конечно!»
– Слушайте… Это вздор! Мы были знакомы очень давно. Она теперь замужем, я… я точно это знаю!
– Ее муж погиб год назад. Из-за игры. Теперь, согласно условиям Кордхибрана, Селена должна доиграть его партию. С ней произойдет беда, если она откажется. Или если вы не вернетесь в игру.
Евгений мысленно проклял подлое бытие и вдруг ощутил робкий огонек надежды.
– Они не посмеют ее тронуть. Селена рассказывала мне о своей семье. Ее бабушка – фея… Там древнейший род, еще от самой Морганы. Эти мерзавцы – они не осмелятся…
– Никто не станет причинять ей вред. Ей просто сделают приворот, внушат болезненную и неизбывную любовь к вам. Это искалечит ее душевно на всю оставшуюся жизнь. Она больше никогда не будет счастлива.
– Я вам не верю! Я м-могу проверить! В прошлый раз, когда я ее видел во сне, она даже не узнала меня!
Принц покачал головой.
– Она сделала вид. Она знает, что за ней следит ее сестра (да-да, та самая, что мучила вас). И, к тому же, Селена очень тяготится чувством вины перед вами. А что касается доверия… вы и не обязаны мне верить. Хи-хи! Я сам понятия не имею, говорю ли я правду. Я знаю лишь то, что мне велели донести до вас. Не хмурьтесь!
– А почему ваш хозяин не явится ко мне лично?
– Здесь иные законы магического бытия. Вы не желаете его видеть, и это стало для него каменной стеной. Он могущественен, но только в своих пределах.
– Отлично!
Евгений отшатнулся, в смятении ероша волосы и скаля зубы.
– Блеск! Но что это изменит? Если я пройду эту чертову игру и заявлюсь к ним, в их осиное гнездо? Я… мне не кажется, что меня оставят в живых. Ведь так?
– Они пощадят вас ради Селены.
– О-о! Ну надо же!
– Вы сыграете свадьбу и будете жить долго и счастливо. Как принц и принцесса в сказке.
– Это ложь!!! – заорал Евгений.
– Я не знаю, – всплеснул руками Принц. – Мне так сказали.
– Идите к дьяволу! Господи...
Он опустился в кресло и закрыл лицо ладонями.
Принц величаво налил ему из графина в бокал кокосовой воды.
Евгений отдышался, чувствуя прилившую к лицу свинцовую маску отчаяния.
«Это ложь, это одна сплошная провокация и ложь! Они пытаются сыграть на последней струне! Нужно уходить отсюда… Глупая Мари!» – бешено шептал в его мозгу лихорадочный поток.
– Выпейте!
– Пош-шел ты!
– Я не знаю, что значит на вашем языке «пасель-ти»! Вероятно, что-то из русской поэзии? Ха-ха-ха!
Евгений чуть не ударил его в напудренный нос.
– Что дальше? – наконец, обреченно выдохнул он.
– В городском парке есть чудесное дерево. Приходите к нему в Час демона, то есть, в три ночи. Оно вам все расскажет. Дерево выглядит так…
Принц взял карандаш и с быстротой даровитого художника набросал на листке очертания громадного узловатого раскидистого древа.
– С собой ничего не берите. Просто ложитесь под сенью и попытайтесь уснуть. Лучше, конечно, предаться медитации, но это для умеющих.
Евгений знал, что это случится. Знал, что невозможно прятаться вечно. Знал, что ему не уцепиться за стены чужого дома, даже если на один крохотный миг он поверил, будто этот дом стал ему родным. Зло искало его, и зло его нашло.
– У меня было двое друзей, – мрачно промолвил он. – Я хочу знать, что с ними?
– Вы все узнаете потом. Если действительно этого хотите.
Евгений щемяще жаждал и, в то же время, остро не желал узнавать о судьбе Бориса и Гроувса.
Он помнил, что древние греки делили людей на живых, мертвых и тех, что в плаванье (то есть, застывших в неизвестности). Порой густой туман был предпочтительнее правды.
«С какой стати я решил, что хочу? Не-ет, черт возьми, я не хочу этого…»
Евгений почувствовал на плече знакомую ладонь.
Резко встал, обернулся к Солнцу.
– Дневник не возьмете? – точно библиотекарь, мягко поинтересовался тот.
– Нет!
– Окей, как говорят американцы. Я пришлю вам его почтой.
– Вот что! Скажите мне… – Евгений гневно взметнул палец, но понял вдруг, что спрашивать надо совсем об ином. – Вы… Я так думаю, вы знаете Мари? Мою подругу?
Принц насупил брови.
– Я могу взять с вас слово, что вы ее пальцем не тронете? Ни сейчас, ни потом? – продолжил Евгений.
– Этот маленький смешной полевой цветочек? – по лицу собеседника проползла нежно-ироничная усмешка. – У меня и в мыслях не было. Я предпочитаю цветы из оранжереи. К тому же, я ей тоже откровенно безразличен, за пределами моего коронного образа. Ей нравитесь вы…
Евгений не знал, верить Принцу или нет. Но это откровение ненадолго вдохнуло в него жизнь и солнечный свет.
Он хотел уйти, однако в голове маячил еще один смутный и злой вопрос.
Он видел, как Солнце, отпив из бокала, отступил, к обрамленному искусственными цветами окну. Должно быть, он не выносил присутствия смерти даже в форме увядающих растений.
– Кто вы такой? – без обиняков тихо спросил Евгений.
– Я Солнечный принц! – осклабился хозяин, расправив руки, как аист крылья. – Источник света и радости. Разве этого недостаточно?
– Вы сказали, вы не член клуба. Тогда, что вас с ним связывает?
– Хм! Меня? Да, в общем-то, ничего. Один лишь Рейнеке. Он… он для меня больше чем отец и мать.
– Рейнеке?
– Вы уже встречались с ним во сне.
– Что значит, больше чем отец и мать? – не понял Евгений.
– Это значит, что он убил моих родителей, – печально вздохнул Принц. – Они хотели вступить в клуб, но по несчастью, узнали что-то такое, из-за чего им стало не к лицу оставаться в живых.
Евгений смутился.
– М-м… Да. Это…
– Нет, вы не поняли. У нас нет общего врага, – улыбнулся Солнце.
– Но…
– Я люблю Рейнеке всей душой!
Теперь Евгений уже по-настоящему онемел.
– Да, – продолжал Принц беспечным тоном. –  Первые недели я сходил с ума, метался, жаждал мести, ненавидел сам себя. Хотел изрезать себе лицо бритвой и до конца дней носить черную маску, хи-хих! Розенкройцеры даже пытались взять меня в оборот – я тогда, наверно, сильно был похож на потенциального фанатика. Но… случилось чудо! И как-то поутру на меня снизошла любовь. Я ведь еще ужасно ленив, друг мой. А ненависть – это постоянная работа, тяжкая и неблагодарная… Нет! Я отдался на волю светлых энергий, и они вынесли меня. Любовь побеждает все! Возлюби врага своего – кажется, так учил ваш несчастный иудейский Будда. Волей Рейнеке, я получил огромное наследство (отец не сильно верил в меня и вполне бы мог оставить меня с носом). Теперь я один из успешнейших бизнесменов в королевстве. Мое имя у всех на устах. Я стал в меру тверд и спокоен, потому что самое страшное уже пережил. И все благодаря доброму волшебнику…
На лице Принца широким полумесяцем воссияла искренняя безумная улыбка.
– Я не думаю, что он вас убьет. Это было бы слишком… обычно для него.
Принц приблизился и, словно опьяненный, попытался вдруг страстно обнять Евгения.
Евгений отшатнулся.
– Вы его тоже полюбите… – шепнул он. – Удачи! Мне пора к моим гостям. Все танцуют сви-инг!
Принц Солнце, хохоча, упорхнул из комнаты.

Потерянный рай

Евгений знал, что идти ночью в парк на поиски чудо-древа – все равно, что шутки ради, начать примерять на шее удавку. От этого нужно было держаться как можно дальше.
Знал он и то, что, нарушив волю Принца и стоящих за ним, он рано или поздно навлечет беду на дом Хонгнакорн. Солнцу нельзя было доверять. Он сам дал понять, что все его успокоительные слова – пустой звук, в отличие от конкретных зловещих намеков.
«И потом, мысли о Селене, все равно, не дадут мне больше жить в ладу с собой!»
На следующий день Евгений простился с Мари на вокзале. Ему пришлось нелепо солгать о нахлынувшем вдруг нестерпимом желании увидеть храм Ват Пхо и Лежащего Будду.
Мари взглянула на него, как на помешанного (билеты уже были куплены). Однако возражать не стала и, гордо вздернув носик, направилась в сторону платформы.
– Хорошо-о! Я скажу тете, что-о… вы потерялись!
Евгений добрался до парка и, обойдя все его тропки, не без труда отыскал древнего великана.
Это дерево, казалось, было сплетено из сотен змеящихся, намертво приросших друг к другу, побегов. Четырех обхватов едва ли хватило бы, чтобы объять его ствол. С расползающейся над головой паутины ветвей свисали какие-то жесткие древесные космы, с привязанными к ним разноцветными лентами, колокольчиками и украшениями. В листве, безумным оркестром, орали вечерние пташки.
Сперва Евгений думал дождаться ночи, сидя на скамейке. Но очень быстро устал ловить на себе любопытные взгляды гуляющих (даже в столице он был едва ли не единственным бледнолицым гостем).
Он отправился гулять по городу и возвратился в парк только к часу ночи. К счастью, сторожей у ворот не оказалось.
Евгений шёл по дорожке сквозь чёрную, напоенную ночными звуками тишь, думая о том, как бы не сбиться с пути. Дерево росло вблизи пруда, и потерять его было бы страшной глупостью. И все же, Евгений в который раз выругал себя за непривычку к рациональности, а также за то, что избрал самый неприятный и небезопасный способ встречи: в одиночку, никого не предупредив, безоружным...
«Знать бы, что меня там ждёт...» – не без легких мурашек думал он, перебирая в мыслях зловещие образы. – «Видит бог, ждать Часа демона на месте было бы лучше!»
Впереди, словно лохматые головы на длинных шеях, чернели в небе кроны высоких пальм. В мохнатых кустах сверчали мелкие твари и тлели живой россыпью зеленоватые огоньки. Худенькая серая кошка, сидевшая на обочине, проводила Евгения призрачным взглядом своих холодных лунных глаз.
Темный пруд, плеск воды. Заросли.
«Вот и дерево...»
Евгений чуть не споткнулся о бугристые перекаты корней.
В темноте казалось, что лесное чудище во сне ровно и глухо дышит, подрагивая шепчущей листвой.
Евгений сел на сырую траву, под угрюмыми космами, и стал ждать. Понял, что ждать нечего, что надо ложиться и пробовать уснуть.
В небе, средь ветвей мелькали летучие мыши. Потом что-то размером с сову, расправив перепончатые крылья, бесшумно сорвалось с одной из крон и белесым призраком унеслось во мрак чащи.
«Какая еще крылатая нечисть здесь обитает?» – подумал Евгений.
Он ждал красочных видений, быть может, кошмарных, какой-нибудь невероятной встречи, вроде той, что случилась с ним посреди океана. Но...
Он очнулся в предрассветных сумерках, помня лишь то, что должен «отправиться туда, где почти был, но не был, и встретить ту, что давно умерла, но жива».
Серо-голубой чистый воздух непривычно холодил. Орали вороны. Хвостатый варан старческой крокодильей походкой, не спеша, плелся к воде.
Евгений позавтракал в закусочной.
Наматывая на палочки белые нити лапши, он думал о том, как удивительно быстро пролетела самая солнечная глава его жизни.
Да, здесь ему было лучше, чем во Франции, лучше, чем в Америке, лучше, чем с Ларой и с кем угодно, когда-либо…
«Может, все-таки, послать их к черту и никуда не ехать?» – подумал он.
Это было опасно. Причем, не для него одного. Он не имел на это права.
«С другой стороны, если б они могли, они б уже до меня добрались…»
Снедаемый сомнениями, Евгений вышел на улицу и взял воловью упряжку до вокзала.
Пожилой заскорузлый крестьянин в дороге что-то пел тонко-гнусавым голоском, воображая, что доставляет Евгению удовольствие (а, может, и просто не думая о нем).
Евгению захотелось на него прикрикнуть.
Видит бог, местные мужчины умели выводить из себя! Никогда не знавшие суровых испытаний, они просто растворили в своем «сабае» бремя сильного пола, частично передав его своим веселым, бесшабашным женам.
Экипаж «Моржовца», прибудь он сюда взаправду, мог бы распугать все мужское население одним своим видом, зайти в королевский дворец и без труда взять власть.
Евгений почувствовал, что все вокруг начинает его мелко и зло раздражать, словно с чудо-страны за одну ночь облетела волшебная позолота.
«Я никого не люблю!» – с грустью и уже не в первый раз отметил он.
Следующим утром поезд принес его в, ставший родным, прибрежный городок.
Евгений шел домой сквозь звенящий, золотистый мираж очередного счастливого дня. Знакомые босые детишки махали ему, с визгом пробегая мимо. Бродячие собаки виляли хвостами. (Именно здесь Евгений узнал, что ни одна собака не рождается злой от природы. А нравы и культуры разных стран воспитывают не только людей).
 Ветхая, сухая старушка, опершись о вилы, с блаженной улыбкой вдруг заговорила с Евгением. Евгений понятия не имел, о чем, но весь ее вид лучился такой беспричинной, простой, не требующей пояснений, человеческой любовью, что смысл оказался неважен.
«Никуда я не поеду!» – решил вдруг Евгений. – «Если придется, уйду обратно в монастырь. А Селена… Черт… Это можно будет пережить!»
Решимость остаться крепла в нем с каждым шагом по направлению к дому. А потом… все оборвалось.
На столе лежала телеграмма от Гроувса:
«Привет! Мы думали, тебя уже нет. Нас спасли и переправили в Штаты. Все твои вещи в сохранности. Дай знать, когда сможешь приехать. Пора снова браться за дело!»
Ниже были указаны телефон и адрес.
Евгений со вздохом смял листок. Но разорвать не смог.
Он понял, что судьба опять взяла над ним верх. Всего минуту назад он был свободен. Всего минуту назад у него оставался выбор. Всего минуту назад у него ни перед кем не было долгов…
Прошлое накинуло ему на шею аркан: дружба священна.
«Провались она!»
Евгений тщетно попытался внушить себе, что рад спасению Гроувса и Бориса. Потом, пообедав, ушел гулять и долго бродил среди трав и банановых рощ, не находя себе места в этом добром, утекающем, как песок сквозь пальцы, обманчивом мирке.
На следующий день ему пришла посылка, теперь уже от Принца. В ней были дневник Беннетта, солидная сумма денег и паспорт на имя Джека Саммера.
Также Солнце нарисовал силуэт молодой женщины, которую Евгению предстояло отыскать.
«Иди туда, где почти был, но не был, и найди ту, что давно умерла, но жива».
Над этой загадкой можно было биться вечно, однако кое-что Евгений заподозрил сразу. Особа на рисунке была укутана во что-то черное, напоминающее одежды арабских женщин.
«В какой стране, где женщины одеваются подобным образом, я почти был, но не был?»
Ответ не заставил себя искать.
Часть уравнения решилась сама собой. Словно какая-то сила продолжала выбивать из-под Евгения любые предлоги отпетлять от уготованной участи.
Он прожил в доме Хонгнакорн еще с неделю, колеблясь и все отчетливее теряя себя. Бытность учителя больше не умиляла его. Мадам, заподозрив неладное, то и дело намекала ему на проблемы с возможным отъездом, пуская в ход весь свой арсенал хитростей, полуправд и угроз.
В один прекрасный день Евгений понял, что здесь ему не место.
– У вас будут о-очень большие неприятности, если вы захотите вернуться! – грозила мадам, тряся пухлым пальцем. – Вы несколько раз нарушили закон! Я с трудо-ом, при помощи взяток и нужных людей спасла вас от депортации! Я рисковала из-за вас!
Евгений молча сносил ее напор, виновато потупив взгляд. Поток словестных укусов казался бесконечным.
– И если это случится, я не ста-ану вытаскивать вас из тюрьмы! – гневно подытожила хозяйка. – Забудьте нашу страну! Забудьте мой дом!
Она ушла, с силой хлопнув дверью.
В предпоследний вечер перед отъездом Евгения в столицу, он и Мари посетили монастырь.
За спиной невозмутимого Будды растекался потрясающий закат, неописуемого и неземного цвета. В почерневших дебрях отрывисто кричала ночная птица. Монахи отходили ко сну.
– Если ты уедешь, мне будет о-очшень скучно! – хмуро сказала Мари, опустив ресницы и надув губки.
– Я должен. Прости… Я тоже буду скучать, – вздохнул Евгений.
– Ты потом приедешь?
– Да.
Мари лукаво улыбнулась.
– Тетя тебя ругает, но она-а… тебя тоже любит! А еще она много говорит неправду.
Евгений повернулся к Мари и заглянул в ее наивные черные глаза олененка.
– Да, я знаю, – сказал он.
– А я…
– Что?
– Тебе-е нравится, что мы друзья?
– Д-да, – сентиментально выдохнул Евгений. – Ты… очень красивая. Ты лучшая девушка во всем Сиаме!
– Ахах! М-м… И во Фра-анции?
– И во Франции.
Они обнялись. Бережно и невинно, как дети.
Мари указала на статую Будды:
– Он на нас смотрит, хи-хи!
– И пускай.
Евгений сделал великану ручкой.
На следующий день было прощание. Евгений тонул в объятиях своих маленьких учеников, а мадам Хонгнакорн, растрогавшись, подарила ему костяной амулет из своей шкатулки.
– Я хотела сына, но Поль был против детей.
Мари испекла первый в ее жизни ореховый пирог, который оказался выше всяких похвал.
Потом Вертинский наполнил вечерний сад песнями про Сингапур и лилового негра.
Ночью невероятно ярко горели звезды.
Евгению еще предстояло пожить среди всего этого какое-то время. Но сказка закончилась. Сиам, ни на что не похожий, дурашливый, ласковый и безумный друг среди всех существующих стран, остался позади. Словно короткая летняя любовь или цветастый праздник.
Евгений должен был забыть о нем.
«До лучших времен…»


Часть пятая

Вечная юность

Тем, кто помнит о муках и смерти
Я советую только одно:
Никогда в полной мере не верьте
Страшным книгам и злому кино.

Потому что над книгою страшной,
Даже если он сам не признал,
Каждый вечер трудился бесстрастный,
Очень старый профессионал.

Потому что над злою картиной,
Лицемерно глаза опустив,
Торжествует с улыбкой невинной
Создававший ее коллектив.

Автор может быть трехнутый гений,
Режиссер может глыбы ваять,
Но нельзя не творить ради денег,
Если это работа твоя.

Лишь стихи – средоточие воли,
Неподдельные слезы души,
Вам расскажут об истинной боли,
Об огне, что нельзя затушить.

Поэт Тиняков прочувствованно шмыгнул раскрасневшимся от водки носом:
– Ну, может же, с-сукин сын, когда захочет! Но нельзя не творить ради денег, если это работа… Браво! Гений! Просто и ясно, как… навозная куча в летний день! А то все какие-то сны, какие-то ландшафты, какие-то душевно-сердешные перипетии… тьфу!
– А что же с твоею музой? – небрежно спросил Рейнеке.
– Да щас-щас, господи… Нет, этот Евгений, майский жук, д-должен ехать сюда. Ей-богу, мне пора с ним откровенно потолковать о поэзии! На фоне этих ур-родов… у которых… нету родов! Хе-хе! И стихов приличных нет. Лезет в петельку Есенин, а Маяк под пистолет! Не родиться исполину в век наш жалкий и недлинный, полный горестных примет!
Рейнеке помотал головой.
– Не то.
– Ам-м… да-с… Сию минуту, мэтр!
Тиняков наморщил лоб и принялся кругами бегать по комнате, что-то маниакально шепча. Рейнеке беззвучно вышел.
«Крысиный король» снова был в сборе. Банкет перевалил за середину, и легкое сыто-пьяное оцепенение накрывало вальяжных, не изменяющих себе ни в чем и никогда, гедонистов и сибариток.
Несколько похудевший, благодаря диетам и корсету, Коллингвуд перешептывался со своею, в кои-то веки наметившейся пассией. Гиббс и фон Кербер спорили о стратегии победы на Сомме. Берни рассуждал о третьем пути выхода из кризиса. Леди Хантингтон вежливо отговаривала внезапно нагрянувшего из Австралии дальнего родственника от вступления в игру.
– Вы пожалеете-е!
– Что значит, пожалею, красавица? Я хозяин своей судьбы!
– Вы дурак, Джон.
Рейнеке зашел в комнату к леди Бернгардт, которая уединилась на балконе, глядя в туманные мартовские сумерки.
Ее молодое прекрасное лицо полуобернулось к нему. Край высокомерного излома брови чуть приподнялся.
– Казнь есть казнь, – промолвила баронесса. – Или вы забыли об этом?
Рейнеке многозначительно покачал головой.
– Когда мне было семнадцать, я услышала от вас эту историю. Ни одна женщина, от королевы до шлюхи, не выпьет молодящего зелья, без уверенности, что с концом второй юности оборвется и ее жизнь.
Леди Бергнардт повернулась к Рейнеке и оскалилась холодной улыбкой.
– Вы хам!
– Я молод, – возразил Рейнеке. – Уже много-много лет. И ликом, и душой. А вы… вы старая, несносная, ворчливая… И были такой всегда, даже, когда жизнь, красота и шарм били в вас ключом.
Глаза баронессы полыхнули гневом, но она ничего не сказала.
– Я надеялся, что вам это поможет! Правда. Но, дорогая, надо хоть немного работать над собой. Чем вы занимались все это время? Ваша вновь обретенная юность – прелестное платье, которое вы повесили в гардероб и ни разу так и не надели. А теперь вы страдаете, что я не отравил зелье, и вам придется пережить унижение внезапной и неотвратимой новой старости.
– Это самое подлое, что вы могли сделать, – поджав губы, прошептала леди Бернгардт. – Точнее не сделать!
– Вы упрекаете меня в моей природе.
– Да, Рейнеке!
Баронесса, тридцати шести лет, выглядела все той же старинной, сумрачной башней, пыльной и заброшенной. На ней было новое, но, по-прежнему, закрытое, лишенное изящества темное платье. В фальшивых чертах не теплилось даже румянца жизни. Старческие глаза под омоложенными веками, взирали тускло и, в то же время, пронзающе зло.
– Те дни, когда вы прятались под маской смазливого студента, а я ходила за вами по пятам – это моя юность, и другой нету. Я похоронила сына. А мои знакомые, благодаря вам, шепчут теперь обо мне невесть что. Это нелепо… н-но я рада, что Селена не может меня видеть.
Она подошла к Рейнеке вплотную.
– Я останусь молодой до конца жизни, когда бы он ни наступил! И после! – прошипела она. – Ты будешь проклят, если не выполнишь мое условие!
– Я честно надеялся, что мы расстанемся в согласии и любви, – всплеснул руками Рейнеке.
Она схватила его за лацкан так резко, что на мгновение Рейнеке изменился в лице, как простой смертный.
– Ты не посмеешь унизить меня… перед этой сволочью!
– Сволочь получит свое, – ухмыльнулся Рейнеке. – Вся, без исключения. А что касается вашего каприза… вашего условия – мертвые не стареют, миледи!
Баронесса отпустила его и, окатив жгучим взглядом, в котором смешались смирение, презрение, злость и понимание, отвернулась к окну.
– У тебя свадьба через восемьдесят лет… Я знаю.
– Так предначертано судьбой, – пожал плечами Рейнеке.
– Погуляй вволю!
– Я еще не знаю, к добру или к худу этот брак. Но полон предвкушений. Доброй ночи, Корделия.
Рейнеке откланялся.
Баронесса не удостоила его ответом.
Идя по коридору, Рейнеке увидел ковылявшую навстречу пару. Лакей тащил за шиворот оцепеневшего, заплетавшего ноги Тинякова, с мокрыми патлами и пятном воды в полрубахи, похожего на вымоченного кота.
– Боже неправедный…
– Да, милорд?
– Что с ним?
– Он чуть не утопился в ванне.
Рейнеке изумленно взметнул бровь.
– Муза не шла… – смущенно пролепетал поэт. – Вот и освежил ее м-маленько!
– Даже так?
Тиняков облизнул прожженные губы.
– Хе-хе! А я, все ж таки, пр-ридумал перл! Вот! Как с мертвою ж-живее… э-э… Коль с мертв… тьфу! Мертвою-мертвою… Щас… Коль с мертвой и живою… Эть! Ч-черти! Забыл…

Погоня

Коль с мертвою живою выйдет сделка,
Тебя настигнут вестники конца:
Истлевший труп в одеждах человека
И человек под маской мертвеца.

Евгений прочел это внезапное четверостишие в своем блокноте, который, вместе с романом и волшебным компасом, месяц назад прислал ему почтой Гроувс.
«Делает успехи», – с брезгливой иронией подумал Евгений об авторе.
Он вышел из каюты, поднялся на палубу.
На горизонте светлой полосой проступала Александрия. Евгений видел ее второй раз в жизни, только уже без серых дымов.
«Словно и не было этого сумасшедшего плаванья в Азию…»
Он знал, что именно должен добыть. Но не знал, где и в чьих руках оно окажется.
Гроувс и Борис тоже были в пути. Правда, Ричарду отчего-то вздумалось первым делом заехать в Англию, к своему другу.
«Сиди в Александрии и жди нас!» – таков было его план.
Но Евгений затылком чувствовал, что игра не собирается ждать опоздавших.
Это был еще один новый мир. Спускаясь по сходням, Евгений видел толпы смуглых людей, тянущих руки к прибывшим, наперебой предлагающих то ли что-то купить, то ли чем-то помочь. Стражи порядка, англичане в белых мундирах, методично щелкали их по плечам тонкими дубинками.
Еще один душный, несуразный город, где на пыльных улицах гудели автомобили, орали торговцы и ревели ишаки. Единственный в своем роде, но такой же чужой, как и все прочие.
Мимо шли прохожие в белых чалмах или красных высоких колпаках, которые причудливо сочетались с долгополыми, а-ля халаты, деловыми костюмами (подобный стиль Евгений видел в Турции).
Катился куда-то на вихляющихся колесах, груженый тканями воз. Два мула тянули двуколку, набитую женщинами в черных паранджах, похожими на безликие сгустки тьмы. Длинная процессия выходила из переулка, неся на плечах громоздкий, богато обшитый гроб и, не опасаясь, шла поперек бурлящей дорожной реки. Чистильщики обуви, точильщики ножей и попрошайки торчали под ногами на каждом шагу.
Евгений был растерян. В этот раунд игры он вступил с одним только стишком и воспоминаниями из сна.
«Что за женщина? Где ее искать?»
Компас был бесполезен. Как справедливо подметил Гроувс, он искал лишь то, о чем его владелец имел четкое представление.
Глухой лабиринт неприглядных песчаных и белых зданий, под белесым от зноя небом, наполнял душу чем-то гнетущим и тоскливым.
Очевидно было, что открыточная британская Александрия, с пальмами и отелями – лишь малая часть этого векового арабского бедлама, не знавшего красоты со времен заката фараонов.
«Найти жилье – вот и все, что требуется», – подумал Евгений.
Он взял такси. Пока дребезжащий фордик вез его сквозь рыжевато-серый пыльный морок, Евгений тщательно прислушивался к внутреннему голосу. Чутье подсказывало ему, что ключ отыщется сам, и произойдет это вот-вот.
На половине пути, у машины лопнуло колесо.
Шофер свирепо взглянул на Евгения, словно это он подложил на дороге доску, с торчащими гвоздями. Потребовал денег и едва не полез драться, когда Евгений вдруг по-воровски прытко метнулся из машины и скрылся за телегой, уставленной клетками с домашней птицей.
– Варвар! – фыркнул Евгений себе под нос.
Ему не было стыдно. Этот ушлый араб, с тремя зубами во рту затребовал сумасшедшую сумму (видно, понял, что за пробитую шину с него взыщут).
«Зато теперь я в абсолютной глуши, где не у кого просить помощи!» – хмуро соображал Евгений. – «И шляпу там забыл… болван!»
Он, неумело маневрируя, преодолел уныло прущий уличный поток и свернул в переулок, ища сам не зная что. Наверное, ему следовало взять новое такси и доехать до британских кварталов. Но Евгений чувствовал, что это лишь отдалит его от цели. Он должен был оставаться на ногах, не расслабляться и полагаться только на себя.
Город ему не нравился.
«Потрясающая безликость…» – размышлял Евгений. – «Словно лабиринт минотавра».
Здесь было не чище, чем в Бомбее. По низким стенам коридоров-улиц сушилось пестрое тряпье. Сами стены из щербатого кремового кирпича, напоминали зачерствелый хлеб. Внизу, среди мусора сновали бело-рыжие ушастые коты и копошились чайки. Смуглые, лохматые дети играли в мяч сгнившим гранатовым плодом.
К счастью, Евгений не чувствовал на себе косых взглядов (худшее, чего можно ждать в такой дыре). Его будто даже не замечали – видимо, принимали за английского растленца, уставшего от роскоши и спешащего засветло в вожделенный притон.
Евгений вдруг понял, что не может найти причины своего страха перед местными. Ему случалось бывать в местах и похуже. Но нигде встречный человек не вызывал у него таких сумрачных мутных опасений. Почти нигде…
«Быть может, они слишком похожи на наших людей?» – ошарашенно подумал он. – «А страшнее нас в быту – если уж, положа руку на сердце – нет никого. Как шутил Кнышевский, быть русским – значит с помощью шедевров искусства, достижений науки и военных побед раз за разом доказывать свою принадлежность к человеческому роду. Но то мы… А этим уже пару тысяч лет на все наплевать».
Он дошел до базарной площади, с пыльными палатками и каменным колодцем посредине. Прислонился отдохнуть в тени, у входа в мечеть.
Даже здесь солнце нещадно слепило глаза. С бровей мерзко капало. Волосы на голове раскалились.
Евгений подумал, что за все время тропических скитаний он ни на йоту не привык к жаре. Возможно, потому что в каждом уголке мира жара была разная.
Он вынул из походного саквояжа свой роман и начал равнодушно листать страницы, бегая глазами по строкам. Понял, что не различает букв.
 «Что за дьявол?» – содрогнулся Евгений, продолжая видеть вместо строк размытые серые полосы.
Он вытер глаза. Не помогло.
«Может, я слепну?»
И вдруг он увидел слово «я». Одно единственное «я» в самой середине страницы. Вслед за «я», как грибы после дождя, тут и там начало появляться слово «она».
Евгений подумал, что это бред. Даже если б его глаза начали вдруг специфически выхватывать из текста единственное слово… Будучи писателем, он никогда бы не использовал его столько раз в одном небольшом фрагменте текста.
 «А-а! В большинстве случаев “она” – часть других слов: “сторOHA”, “шпиOHAж”, “закOHA” и т.д.!» – открылась ему разгадка.
И вдруг все стало ясно. Между «я» и «она» возникло слово «свиньи»
Евгений обвел взглядом базар и увидел мелькнувшую в толпе рядом с мясной лавкой черную паранджу.
Бросился туда. Остановился возле вывороченных наизнанку поросячьих туш, вокруг которых жужжали мухи. Паранджи уже не было.
Он снова заглянул в роман. Слово «она» несколько «отдалилось». Между «я» и «она» встали теперь несколько новых слов, их точный смысл предстояло выяснить.
Евгений, как помешанный, больше часа блуждал по городу, раз за разом ища и находя черную паранджу в указанных местах. Дважды он даже настиг ее и убедился, что это разные женщины, ни одна из которых, не была нужной ему: первая, молодая, в испуге отшатнулась, вторая – старуха, с подносом хлебных лепешек, принялась истошно вопить, так что Евгения вновь чуть не побили.
Ему стало ясно, что образ черной паранджи лишь направляет его по готовому маршруту, конечный пункт которого оставался тайной.
«Бани!»
Евгений, обливаясь потом, увидел дверь под расписной вывеской турецких бань.
Он огляделся – черной фигуры нигде не было. Страшно хотелось пить.
Не вполне соображая, что делает, Евгений вломился в дверь. На деревянных ногах, шатаясь, как во хмелю, прошел через раздевалку и оказался в туманной парной.
Кругом розовели голые, к счастью, мужские тела. С десяток пар глаз недоуменно уставились на него.
– Простите! – выдохнул Евгений.
Он наклонился к торчащему из стены кранику и стал вожделенно пить.
– Эй! – грозно крикнул какой-то коренастый европеец в белом полотенце, с рыжими моряцкими бакенбардами и таким же рыжим чубом на лысеющей голове.
Евгений извинился повторно. Вспомнил, что забыл разуться.
Незнакомец нахмурился еще больше. Потом взглянул на своего, сидящего рядом, приятеля и что-то тихо ему заговорил, указывая на Евгения пальцем.
Судя по стеклянным глазам и багровому румянцу, он был пьян.
Евгений поспешил к выходу.
Ему казалось, он обошел весь город. Нервное состояние между ходьбой и бегом изнуряло, почти как сам бег. Он останавливался только чтобы поймать дыхание, невольно вспоминая об ушедших (и таких до боли недавних) молодых годах.
Вновь оказавшись на каком-то базаре, он шел по длинной живописной колоннаде, в сумраке которой, сгорбившись среди тряпья, ютились нищие.
Евгений не стразу понял, что произошло. Он споткнулся… кажется, о чью-то ногу.
– Да дьявол! – прорычал Евгений, чудом не упав.
Он обернулся. Зной и усталость сделали свое дело: он был готов наорать на этого бедного урода… может, даже ударить его.
Евгений оскалил зубы, но спустя мгновение поток ругательств застрял у него в горле, а сердце обдал холодок.
Укутанная в лохмотья фигура нищего начала заваливаться на бок. Это было что-то непонятное, бесформенное. Его лицо до линии носа прикрывал пыльный ветхий балахон, под которым виднелись, кажется, какие-то повязки. Нога, о которую споткнулся Евгений, была тонка, словно голая кость, и имела следы гангрены (иначе, чем можно было объяснить ее серый цвет?) Из его ладони (тоже костлявой и перемотанной грязными бинтами), со звоном выпали и покатились по полу несколько монет.
Что-то тонко звякнуло. Евгений увидел повязанный меж пальцев крохотный колокольчик на цепочке.
Лежа на боку и не шевелясь, нищий издал долгий, протяжный стон. Стон ли? Это было какое-то мертвое подобие человеческого голоса – глухой его отзвук, похожий на пещерное эхо.
«Он что, умирает?» – с тревогой подумал Евгений.
Он тут же понял, что надо убираться от этой чертовщины, как можно дальше.
Евгений вышел из колоннады и почти бегом двинулся сквозь базарную толпу, уже не вспоминая о черной парандже. Ему не хотелось оборачиваться. В памяти оживали строки паскудного стишка из блокнота.
«Коль с мертвою живою… труп в одеждах человека… Человек под маской… Господи!»
Преодолев себя (или же, напротив, уступив секундной слабости) Евгений, все-таки, оглянулся.
Страх не обманул.
Прокаженный, колыхаясь, медленно брел за ним, проступая грязно-темной тенью сквозь людское болото. Евгений будто бы даже услышал тихий звон колокольчика сквозь общий гомон и гул.
Он подавил приступ ледяной оторопи. Главное было не то, что это нечто двинулось за ним. Он не понимал, как бредя с такой скоростью в толпе, оно могло его нагонять.
Рынок, наконец-то, закончился. Евгений прошел через арочные ворота и выскочил на улицу.
Это была не самая плохая улица. Прохожих было много. Транспорта тоже.
Мимо проехал омнибус, запрыгнуть в который он бы успел, окажись на пару шагов поближе.
«И что мне делать? Бросаться за помощью к первому встречному? Кричать, что меня преследуют, хотя за мною никто не бежит? Дьявол! Хоть бы повезло наткнуться на англичан…»
Никаких англичан вокруг, конечно же, не было.
Он снова обернулся. Существо тащилось метрах в сорока позади него.
«Может, он мне только мерещится?»
Евгений продолжал идти, ежесекундно косясь через плечо назад.
Нет, это был не мираж. Люди замечали и в страхе сторонились его.
Евгений ждал появления трамвая, омнибуса. Или какой-нибудь открытой двери.
«Лавка, харчевня, подъезд, что угодно…»
Он-таки спрятался в небольшом магазинчике.
Обождав четверть часа, выглянул из дверей и увидел оборванный силуэт, преспокойно ждущий его на некотором расстоянии от входа, как пристав должника.
Евгений осознал, что должен принять новое правило и вернуться к своим задачам.
Теперь он был преследователем и преследуемым одновременно. Паранджа вела его по странному и, кажется, бессмысленному пути. Порой ему казалось, что он идет мимо знакомых мест, описывая бестолковые кривые петли среди осточертевших трущоб и хибар.
Нечто плыло за ним по пятам, не давая забыть о себе.
Палящий день сменялся тускло-рыжим вечером, полным густых, ползучих теней. Отяжелевшее солнце валилось за минареты и плоские крыши домов. Оживший к сумеркам ветер гнал по улицам сухую пыль.
В мечетях затянули вечерний намаз.
Когда, выбившись из сил, Евгений четко решил бросить все и искать ночлег («Пока не остался с новым “другом” наедине…») из дверушки какого-то завалящего кабака ему навстречу вывалились трое.
Одного Евгений тут же узнал: это был рыжий из бани. Он выглядел еще пьянее. Его татуированная рука сжимала за горлышко громадную бутылку бренди.
– Опять! – раскрыв широкий слюнявый рот и вытаращив глаза, промолвил по-английски рыжий, глядя на Евгения.
Евгений хотел зайти в кабак, чтобы перевести дух, но незнакомец преградил ему путь.
– Ты-ы…
Евгению совершенно не было дела до этого пьяного осла. Он мельком оглянулся: преследователь то ли отстал, то ли притаился где-то в темном углу.
– Это же чертов Лок! – проревел рыжий. – Ребята! Лок!
У него был ни то ирландский, ни то шотландский акцент.
– Да не он это, – суетливо возразил тот, что сидел с ним в парной.
– Я этого гада в аду узнаю! Ло-ок, дружище! Ты посмотри-и… Побрился, падаль! Хех! Замаскировался!
– Хэнк, это не он!
– Он, он! Лок-ювелир!
Рыжий изменился в лице и вдруг с размаху ударил Евгения бутылкой по шее. К счастью, та не разбилась.
Евгений упал, не столько от удара, сколько от усталости. Его саквояж, с волшебными вещами, шлепнулся рядом.
– Хэнк, ты одурел совсем?!
– Это Лок!
– Пошли, увидят!
– Ща-ас!
Евгений понял, что его вот-вот начнут бить. Но мысль эта, как ни странно, вызвала у него скорее облегчение. Он словно оказался в дурном сне, где можно расслабиться и отдаться на волю рока: ведь от тебя ничего не зависит.
– Пошли, дурья твоя башка! – напирали приятели. – Откуда ты знаешь, что это он? Ты его семь лет не видел!
– Я чую! Ш-ш!
Его жесткие, мощные лапы, покрытые орангутаньим пушком, приподняли Евгения с земли, а затем вдавили лицом в камни и песок мостовой.
– Во-о… Вот, что бывает, когда врешь старому Хэнку!
Когда нажим ослаб, Евгений разглядел кляксы крови на камнях. Из носа капало. Негодяй опять навалился на него, впечатав в мостовую.
Он потерял сознание… или просто заснул. Всего на миг.
Очнувшись, Евгений тотчас понял, что ночной кошмар вступил в свои права.
Трое забулдыг валялись на земле, не подавая признаков жизни.
Оборванное существо сидело посреди пустой улочки, что-то глухо и утробно воркуя сквозь ощеренные зубищи без губ.
Он завопил от ужаса. Принялся отползать. Схватил саквояж (не ради вещей, а чтоб им отбиваться).
Нечто, позвякивая колокольчиком, медленно и невесомо поднялось на ноги. Ветер шевелил драную ветошь.
Евгений оцепенел.
Позади костлявого жупела, зашевелился и кое-как привстал один из троих.
Это был рыжий. Какое-то время он топтался на четвереньках. Потом, нашарив горло разбитой бутылки, вскочил на ноги и с бычьим ревом бросился на чудовище. Вонзил острия ему в спину.
Евгений не помнил, как сорвался с места, не помнил, сколько улиц и дворов пробежал и как очутился на пустынном перекрестке, где не было ни души, и не горело ни одно окно.
С изумлением заметил, что саквояж до сих пор у него в руке.
Отдышался. Обвел зернисто-мутным взглядом пепельные, будто вымершие с приходом ночи, каменные дебри.
Призрачные домишки, в два-три этажа, таращили на него слепые ставни и темные машрабии окон. Было тихо. Где-то стенали кошки.
Бледная луна путалась в вязкой паутине ползущих туч.
«Куда же мне… куда теперь? Господи, господи, господи!»
Евгению захотелось плакать. Он от всей души проклял этот дьявольский город.
«Куда угодно, только прочь с улиц!»
Он принялся стучать во все двери, но быстро понял, что местные скорее умрут, чем откроют чужаку.
Делать было нечего. Дрожащими пальцами Евгений вытащил роман, раскрыл и, вглядевшись, сколько хватало зрения, обнаружил слово «она» совсем рядом с «я».
Она была близко! Правда, между ними торчало еще одно слово. Слово: «оно».
В ночи тоненько запричитал колокольчик.
Волна непроглядной и колючей, как арктическая метель, жути накрыла Евгения с головой. Так страшно ему не было даже в коридорах тонущего лайнера. Даже в лесу с горящими муравьями.
Это существо перемещалось в пространстве, оказываясь тут и там, как призрак. Но это был не призрак.
Звон долетал из мглистой улочки, где среди мусорных ящиков поблескивали кошачьи глаза.
Сквозь ночную дымку, Евгений разглядел его. Издали ему почудилось, что тварь стала словно бы меньше ростом или ее как-то странно перекосило.
Рассудок невероятным усилием воли смог подавить панику.
Дрожа от страха и ледяного пота, Евгений, все-таки, нашел в себе силы развернуться и ровным неспешный шагом пойти прочь, продолжая глядеть через плечо.
Но в этот раз он ошибся: с ним больше не играли в послушную тень.
Нечто рухнуо наземь, укуталось в ветошь и вдруг совершило молниеносный, не свойственный человеческим существам, рывок вперед, оказавшись на десяток метров ближе.
Оно не бежало, не прыгало, как саранча. Некая сила сама несла его, как порывы ветра сухой лист.
На один миг Евгений увидел обрубок его правой ноги (её, и правда, кто-то отхватил ниже колена).
Кошки с ревом и визгом прыснули в разные стороны.
Евгений, вопя, ринулся в какой-то проулок, оттуда в калитку. Запутался в сухом кусте, ободрал руки. Чуть не расшибся о каменный парапет.
Его взгляд поймал горящее зеленоватым светом окно на втором этаже, в котором за резной машрабией темнела чья-то фигура.
Дверь оказалась не заперта. Евгений вбежал по темной лестнице на второй этаж.
Она стояла у двери, ожидая его.
– Давай быстро, быстро, быстро! – воскликнула незнакомка.
Евгений заскочил в зеленоватую комнату.
Увидел перед собою бескровное лицо, с парой пылающих ужасом глаз и резким оскалом. У нее была полуседая прядь, спадающая на лоб.
Дверь захлопнулась, щелкнула задвижка.
– Касался тебя?
Евгений, судорожно ловя дыхание, повалился на четвереньки.
Она говорила по-русски.
– Он тебя коснулся или нет?!
– Не… не-нет…
– У-у, дьявол! Вставай!
Она схватила его подмышки.
– Давай, вставай! Что же с тобой… Хоть бы по башке тебя чем-нибудь огреть!
Хозяйка забегала глазами по комнате.
– Эфир!
– Я…
Несмотря на нервную лихорадку и стук в висках, Евгений ощутил неловкость за себя.
– Я не… Вы… вы м-меня зна…?
– Знаю! – рявкнула незнакомка, копаясь в вещах. – Где?! Куда я его положила? Чертова кукла!
Снаружи донесся знакомый зловещий звон. Послышался шорох, смутно напоминающий шаги.
– Ч-черти!
«Идет!»
Евгений, трясясь, как горячечный, принялся отползать от двери. Ему хотелось забиться в шкаф или под стол.
– Встал! – шикнула на него женщина, выхватив откуда-то острый короткий нож. – Убью! Встал!
Евгений кое-как повиновался.
– Стой, не шевелись, ты понял? Не дыши! Стой ровно! Он тебя не видит…
В дверь стукнуло что-то, похожее на когти.
– Эта дрянь слепая! – прошептала она. – И глухая. Главное, мне не мешай! Стой тут!
Оно заскребло по двери.
– А-ах, господи… спаси и сохрани! – выдохнула незнакомка и, мотнув головой, приняла вдруг спокойный и невозмутимый вид.
Евгений застыл в углу, вцепившись в занавеску. Он понятия не имел, что случится дальше, но точно знал, что хозяйка никогда ни в коем случае не отопрет дверь.
Она подошла к платяному шкафу, вынула оттуда огромное покрывало из черной материи. Укуталась в него, скрыв половину лица.
Зажгла трехсвечие и, взяв канделябр, вновь приблизилась к двери.
Отперла замок.
Каменея, Евгений впервые ясно разглядел, что именно гналось за ним все это время.
Оно не было человеком. По крайней мере, с очень давних пор. Его ветхое тело, кажется, можно было без труда разломать и разорвать на части.
Двигалось оно в нечеловеческой манере: прерывисто и, в то же время, неуловимо легко. В его пластике было что-то от персонажей самых старых, скверно отснятых фильмов, перемещающихся, как живые картинки.
У твари, и правда, не было правой ноги. Из черт лица сохранились только зубы. Вместо глаз и носа, сквозь повязки, зияли черные щели. В костяных окровавленных пальцах спутался клок рыжих волос.
Медленно и беззвучно хозяйка сделала три шага назад. Чудовище точно принюхивалось (хотя обоняние у него, очевидно, работало не лучше, чем зрение и слух).
Оно по-паучьи проворно стало рыскать по комнате, что-то ища, но явно не находя.
Да, пожалуй, больше всего, в своих движениях оно напоминало именно паука, быстрого и хищного. Даже потеря ступни ничуть его не смущала.
Евгений был свидетелем самого настоящего кошмарного сна. Но наяву. Омерзительная нежить и женщина в черном, с горящим трехсвечием в одной руке и ножом в другой, казалось, сошли с самых диких полотен Гойи.
Под его ногой скрипнула половица. Мертвец тут же насторожился, будто-таки, смог уловить звук. Евгений вцепился в занавеску еще сильнее.
– Т-ш-ш… – произнесла вдруг хозяйка.
Она плавно подступила к твари вплотную.
– Т-ш-ш…
Та внезапно застыла, словно бы утратив восприятие пространства. Ее «лицо» оставалось обращено к Евгению.
Необычайно медленно женщина поднесла к истлевшим, сухим лоскутам отрепья пылающие свечи.
– Гори…
Пламя объяло мумию с ног до головы.
Она сгорела, как пучок соломы, стоя на месте, без малейшего шума и конвульсий. Будто дожидалась этого всю свою посмертную жизнь.
В кучке пепла на опаленном ковре остался невредимым лишь колокольчик.
Евгений почувствовал, как его покидают силы.

Немертвая

Он несколько раз порывался идти искать забытый где-то саквояж, пока новая знакомая сама не принесла его с улицы.
Евгений довольно быстро взял себя в руки. Его даже не пришлось опаивать, как в свое время Гроувса, после встречи с другим монстром.
– Тебе не кажется, что мы знакомы? – спросила она.
Евгений кивнул:
– Кажется.
– Помнишь, мы погрызлись из-за дурацкой игры? А потом ты наведался ко мне. Я была в плохом настроении, дала тебе в нос… А потом… стало очень весело.
Она колко улыбнулась уголком губ, разливая по чашкам холодный жасминовый чай.
– Но как же? Я сам видел, что т-ты… умерла…
– Умерла бы. Если бы твой доктор – кстати, как его, урода, звали?
– Беннетт.
– А, да! Если б он сам до смерти не перепугался, когда на него напала моя кошка. Его заклятие оглушило меня на несколько суток. Ты, видимо, после этого ко мне пришел и принял меня за труп. Хах! Не ты один.
Все случилось будто вчера. Они сговорились проклясть Беннетта за все "добро", которым он играючи и витиевато наполнил жизнь Евгения. Евгений ходил к нему на приём, чтобы выкрасть его фотокарточку. Но, когда вернулся к Альцине, увидел её лежащей бездыханной на полу.
Евгений в изумлении глядел на эту стройную, весьма симпатичную и, кажется, физически сильную женщину, и не мог признать в ней то болезненно злое, уставшее от жизни юное создание, со шрамами на запястьях, в чьих увядших глазах вечно бродил могильный мрак.
Лишь ее волосы, как и сейчас, еще тогда скрашивала неестественная проседь.
– Ты годишься мне в отцы! – усмехнулась Альцина.
Евгений вспомнил, что и сам лицом и цветом волос (особенно после дрейфа в Атлантике) отнюдь не ровня себе былому.
– Извини, – она покачала головой. – Просто тебя, и правда, не узнать.
Евгений всплеснул руками, приподнимаясь с кушетки.
– Тебя тоже.
– О-о… И как? Невесомый пиит слегка отяжелел? И научился-таки радоваться грубым углам жизни… Ладно, к черту. Не будем об этом!
– А почему… Если тебя только оглушило, почему ты…
– Не дала тебе знать?
– Да.
– Ты сам виноват.
Альцина отпила из чашки, накинула поверх ночной сорочки бурый халат и присела рядом с ним.
Это была жутковатая и забавная история.
Она очнулась в темном холодном московском морге, полностью раздетая, в компании бездыханных тел.
Стояла ночь. К счастью, в два крохотных полуподвальных оконца проникал свет фонаря.
Альцина попробовала дверь, и, убедившись, что та заперта, пришла в бешенство.
Она несколько минут звала на помощь, яростно била в дверь кулаками и босыми ногами, пока не зашибла себе палец.
Склепная тишина и пронизанный ядом воздух угнетали. Из стучащего зубами рта струился пар.
Она перебрала в уме все виды пыток, которых достоин тот, кто поместил ее сюда, и кто, наконец-таки, рано или поздно отопрет злосчастный замок.
И вдруг, когда Альцина, приплясывая от холода и скверно бранясь, растирала себе плечи, снаружи донесся чей-то кашель и приглушенное шарканье.
Она не была бы собой, если б не выкинула худшую шутку, на какую была способна.
Когда дверь отворилась, и сонный усач в грязном фартуке начал ввозить на тележке в помещение нового покойника, Альцина на четвереньках, по-крокодильи выползла из дальнего угла и заорала своим самым чудовищным голосом, жутко скаля во тьме зубы и тараща глаза.
Усач упал на задницу, по-бабьи тонко взвизгнул, и, задыхаясь, убежал из морга, куда глаза глядят.
Альцина расхохоталась. Эффектная шутка согрела ее, но лишь на миг. Она поняла, что совершила страшную глупость.
«И кто мне теперь поможет, даст мне одежду?»
Она обошла все учреждение. Темное, промерзшее и совершенно пустое. Где-то должны были храниться вещи умерших, но дверь в эту комнату, очевидно, была на замке.
Зато в каморке усача имелись примус и чайник с кипятком, а также куриная нога в газете и висящий на крючке овчинный тулуп.
«Лучше, чем ничего!» – подумала Альцина, обгладывая кость.
Она шла по Москве в одном тулупе, превозмогая холод и боль в ступнях. Извозчиков не было, трамваи не ходили. Лишь по углам кое-где, распоясавшиеся с февраля солдаты и проходимцы жгли костры.
Ей не хотелось возвращаться домой из-за убитой Ганны. Кошка пожертвовала собой, спасая ей жизнь.
«Да и удастся ли мне туда попасть, без ключа?»
Альцина вспомнила про Евгения. Она едва знала, где он живет, но даже если б и знала, то никогда бы не унизилась явиться к нему в таком виде, прося о помощи. Кроме того, с ним тоже могла произойти беда.
«Даша!» – пришло ей на ум.
Балерина Дарья Залевская была ее заклятой подругой. Жила она не так уж далеко, в Сивцевом Вражеке.
Альцина хорошо знала Москву, и добралась до квартиры Дарьи без затруднений.
– Ты что, с ума сошла?! Тебя ограбили? – ахала и нервно смеялась Дарья, созерцая мужской тулуп и голые, покрытые осенней грязью ноги Альцины.
– Меня убили! – гордо ответила Альцина. – А грабила, в основном, я!
– Бо-оже! Заходи! Радуйся, что маман ночует у любовника.
Альцина потребовала теплую ванну, но горячей воды, по последней революционной моде, не оказалось.
– Это мрак, а не страна! – вздыхала Дарья. – Укатить бы отсюда куда-нибудь в Париж!
– Если немцы его не сожгут…  – срезала Альцина.
Они согрелись коньяком и близким общением, и Альцина вдруг поняла, что быть мертвой, скорее выгодно, чем нет: можно избавиться от опостылевшего круга «друзей», от надоевшего амплуа и разом переменить свою жизнь.
Она знала, что тоска, безделье и порошки не доведут ее до добра. Теперь у нее был шанс со всем этим покончить.
Альцина не собиралась бросать Евгения, попавшего в дурацкую передрягу, но знала, что в худшем (для него) случае не прольет о нем слезы.
– Найра, – обратилась она к Даше.
– Что, чертеныш?
– Ты должна сказать всем, что я умерла. Понимаешь?
– О-о…
– Ни для кого из них меня больше нет.
– Хм!
– Уговор?
– Олрайт. Как странно…
На следующий день Альцина попыталась с помощью гаданий выяснить адрес Евгения, но так ничего и не узнала. Он снимал где-то комнату и никого никогда в гости не приглашал.
Потом она сходила к себе домой и нашла квартиру взломанной и разграбленной (тоже по последней моде грянувшей эпохи).
«Я ему не нянька!» – сухо решила Альцина. – «Если он сам не справится с этой чертовней на постном масле, то я не виновата».
Потом был Октябрь, Ленин и смута, которые Альцине очень понравились. Она любила страшное.
– То есть, ты все это время жила у Залевской? – не веря своим ушам, спросил Евгений.
– Не только. Но ты бы смог меня найти, если б захотел.
Евгений вспомнил, что после – как он был уверен – смерти Альцины, он впал в чудовищную хандру и неделями просиживал дома, готовясь разделить ее участь.
– Неужели я не сказал тебе свой адрес?
– Нет, – Альцина помотала головой. – М-м… или я просто его забыла. Бывает! Не я же в тебе нуждалась, а ты во мне.
– Да, пожалуй… А что было дальше?
Альцина дерзко, но при этом как-то неожиданно светло улыбнулась.
– Дальше я стала сестрой в госпитале. Мне захотелось заняться чем-то полезным. Да и жрать что-то было надо. Потом курьер по ошибке принес нам то, что ты ищешь: наследие этого упыря. И я поняла, что с ним надо делать.
Евгений потрясенно заморгал.
– Да! – рассмеялась Альцина. – Моими заслугами ты сейчас бегаешь по миру, собирая стекляшки.
– Ты стала их продавать?
Альцина осклабилась:
– Спекулянтша на крови! Потом перебралась на Запад. Пыталась выгодно выйти замуж за скоропокойника, но там меня обскакали.
– За кого? – не понял Евгений.
– Скоропокойника: толстосума, которому недолго осталось, но он об этом ещё не знает. Такие вычисляются по гороскопу, потом делаешь ему приворот и...
Евгений вытянул лицо.
– Да не нужно его убивать, он сам помрёт! – весело фыркула Альцина. – Болезнь, несчастный случай или вроде того. Все ведьмы, уважающие себя, только так и существуют в наш век! В общем, все шло хорошо, но у меня появилась соперница. Тоже из наших. Ты её, кстати, вроде бы знаешь.
– Э-э...
– Разрисованная девица, похожая на кобру. Мы были готовы загрызть друг друга, но силы оказались неравны: она принадлежала к древнему опасному роду. Я уступила. Потом... она меня кое в чем выручила, и мы даже сдружились. Она мне рассказала о «Крысином короле» и об их новой забаве – то есть, о тебе. Я решила поучаствовать.
– Тебя заставили?
– Нет, с какой стати? Я сама. Жить без авантюр – хуже, чем болеть оспой. Тем более, что меня не дёргают за нитки. Я должна была тебе кое-что наврать, как было обговорено в плане, но... такие гнусности мне не по душе. И потом, после того, как все началось, мне лучше отделаться от оставшихся веществ. Сам понимаешь, почему.
Евгений кивнул.
«Значит, все-таки заставили!»
Он хотел спросить про вещества, но вдруг понял, что есть другой вопрос, который нужно задать сейчас же.
– Они знают, что мы знакомы?
– Хм...  Да! – вздохнула Альцина. – Теперь, очевидно, уже знают.
– Значит, мы...
– Мне бояться нечего: я им не нужна и ничего не должна. Всё равно, что бы я ни сделала, игра выведет тебя на нужную тропку. Им нужен ты. И стекло. А возможно, что только ты.
– Стало быть... это и в твоих интересах? – сухо промолвил Евгений.
Альцина скривила рот:
– Неожиданно, да? Или ты думал, я пришла на помощь, воспылав к тебе материнской любовью?
«С какой стати мне ей верить?» – подумал вдруг Евгений, чувствуя растущий рой сомнений в душе. – «Она удивительнейшим образом случайно заполучила препараты Беннетта. По чистой случайности сошлась с "Крысиным королем"... Совпадение на совпадении! Господи, а может, это и не Альцина вовсе? А кто-то, принявший её облик?»
Это был бы искуснейший трюк со стороны режиссёров игры. Выверт на миллион.
Альцина прочитала его мысли и с презрением кивнула на дверь:
– Если снова встретишь живую мумию, обращайся. Сладких снов.
Евгений помотал головой.
– Да, хорошо, я в-возьму все, что ты отдашь. Просто все это очень странно... Я не думал, что увижу тебя живой.
– А я не думала, что буду няньчиться с тобой десять лет спустя. Все бывает, Женя! Одного я не могу понять: как ты умудрился так сильно насолить этому клубу, что они настолько жаждут встречи с тобой?
– Ты же сама знаешь, что я сделал.
– Да. Это-то и поражает!
Евгений вспомнил ещё кое-что и, раскрыв записную книжку, показал Альцине стих про мёртвых и живых.
Тема предсказаний зажгла в глазах колдуньи неподдельный азарт.
– Мёртвую живую ты уже встретил, – Альцина указала на себя. – Труп в одеждах человека тоже. А человек, под маской мертвеца – хм... это интригует!
– Ты можешь узнать, кто это? – спросил Евгений.
Альцина разложила на столике гадальные карты.
– Очень большая и опасная дрянь, – задумчиво промолвила она спустя пару минут. – Он долго ходил за тобой по пятам, сея смерть и трагедии. У него несколько лиц.
– Вайпер! – догадался Евгений.
Альцина пожала плечами.
– Я ни разу его не видела. Только знаю, что это какой-то странный тип: немаг, который с какого-то рожна напросился участвовать в игре. Ты с ним скоро встретишься... Когда тебя предадут сразу два твоих друга.
Евгений вспомнил лица Бориса и Гроувса. В сердце что-то оборвалась.
«Вот и все!» – подумал он. – «Вот и вся дружба! Альцина не ошибается».
Он припомнил другую виршу, ту, что явилась ему в Мексике после убийства Кабреры:
«Первый твой друг ещё бросит в костёр, прежде чем ты поймёшь, что...»
«Н-да-с... А чем, интенесно, в это время будет занят второй "друг"?»
Евгений и Альцина провели за разговорами остаток ночи. Делились опытом жизни в эмиграции.
Альцина едва сдерживала усмешку, когда Евгений поведал о своем браке с Ларой и о жестоком убийстве её отца.
«Ни черта не поменялась!» – разочаровано думал Евгений, глядя в смеющиеся глаза старой знакомой. – «Её всю жизнь душит бессмысленная, не имеющая выхода, желчь. Ведьма...»
– Ладно, я не могу это больше слушать! Лучше расскажи про пароход. Жутко было?
Евгений поделился с ней своим кошмаром, включая его невероятный макабрический финал.
– Огромная тварь, которую ты видел, перед тем, как лишился чувств... Ты знаешь, что её видел не только ты? – спросила Альцина.
– Н-нет.
– В газетах писали: рулевой тронулся от потрясения и нёс на суде какой-то бред. А вот, что именно он говорил, все как по команде, замели под ковер. С чего бы? А он ведь наверняка был там не один?
– Да...
– И позабыли об этой трагедии как-то на редкость быстро. Про фильм «Ангелы ада» писали в пять раз больше!
– Может быть, «Крысиный король» настолько влиятелен, что...
– Нет, – покачала головой Альцина, посасывая терпко чадящую пахитоску. – Это что-то повнушительнее, чем шайка колдунов, с деньгами...
Наступило недолгое молчание.
– Ты знаешь, что будешь делать, когда придёшь к ним со всем этим добром?
Евгений покачал головой.
– Хочешь, попробую нагадать, что тебя ждёт?
– Нет! – резко ответил Евгений.
– Зря. Это чушь, что будущее нельзя изменить. Будущее не предопределено, потому что его нет. Любой математик тебе это объяснит, хоть мы с ним и существуем в разных стихиях.
Евгений вновь ответил отказом.
Ему захотелось удариться в сентиментальный монолог, но он знал, что Альцина слишком давно пережила и переросла все его экзистенциальные пропасти и тупики. Он боялся смерти, она тосковала по любви к ней. Да и что она могла посоветовать ему, сама будучи хищницей и живя по законам свирепой самостоятельности.
– Мой тебе совет: будь с ними скучным. Можешь не быть храбрецом, можешь быть тряпкой. Главное: не имей внутри ничего, что может их заинтересовать. Они не садисты: просто уроды. А смерть еще не самое худшее.
Она вынула из комода небольшой лакированный футляр, в котором оказались две ампулы и один камешек глянцево-зеленоватого цвета.
– Чёрный летун, галлада и драконий жемчуг. Все, что у меня есть. Хвала моей прабабке! Где б я была, не прочти она в свое время Брюсовских заметок.
– Чьих? – не понял Евгений.
– Яков Брюс. Что, не слышал?
– А, ну да! – Евгению вспомнился портрет мрачнолицего господина в парике из гимназического учебника истории.
– Он-то про это все знал задолго до твоего Беннетта.
Она передала волшебные предметы Евгению.
– Сколько ещё тебе осталось добыть?
– По-моему, всего два.
– Где их искать знаешь?
Евгений покачал головой.
– Пока нет.
– М-м... ну здесь уже не помогу.
Евгений хотел о чем-то спросить или что-то рассказать, но задумался... и очнулся только утром, когда Альцина стала бешено трясти его, спавшего в кресле, за плечо.
– Да вставай же!
– А?
– Надо убираться!
Оказалось, что после визита мумии восьмидесятилетняя хозяйка дома умерла в своей постели, очевидно от разрыва сердца.
Это была ещё одна невинная жертва всей этой чудовищной истории. Ещё один человек, который «помог» Евгению, пусть даже и сам не зная об этом. Равно, как и рыжий моряк, своей бесстрашной тупостью спасший ему жизнь.

Итоги

– Скоро приезжают мо... – Евгений осекся, не зная, каким нейтральным словом теперь назвать Гроувса и Бориса.
Они сидели в кофейне под слегка алеющим полузакатным небом. Альцина бросала крошки от булочки в голубей.
– Ну а мне-то что? – равнодушно сказала она. – Твои друзья, не мои.
– Ну... просто...
Альцина явно не собиралась вступать в их бедовый кружок, по очевидным причинам.
– Мне они не интересны. А тебе я про них уже сказала все, что знаю.
Евгений печально кивнул.
– Если будешь в Париже... вот. Но помогать задаром больше не стану.
Она раскрыла сумочку и достала визитку: темно-синюю, в узорах, как подобает деловой, самодостаточной особе. «Альцина Холль. Предсказания, толкование снов, любовные привороты».
Евгению вспомнилось, что в прежние времена Альцина носила другую фамилию, но любопытствовать было не с руки.
– Спасибо.
Она прохладно подмигнула ему густо подведенным глазом:
– Сочтемся!
По пути домой (они жили в одном доме, но на разных этажах) Альцина зашла в ювелирную лавку и купила изумрудные серьги, расплатившись монеткой в один пенни. Хозяин с помутневшими зрачками сомнамбулы смиренно принял оплату и пробил чек. Евгений воздержался от ремарок. Серьги, и правда, были бесценны.
Альцина уехала на следующий день. А ещё через три дня в Александрию прибыли Гроувс и Борис. Едва Евгений увидел их, как осознание того, что год выдался эпохально долгим, объяло его с новой силой. Друзья изменились.
Ричард настолько растерял свою американскую живость, свежесть и деловой блеск в глазах, что стал походить на русского. Во взгляде зияла усталость, в очертаниях губ читался мрачный цинизм побитого жизнью себялюбца.
Борис, в свою очередь, сильно обрюзг. Лицо его было рыхлым и серым, словно его весь год держали в больничной палате. Левый глаз косил. Обычно бритые щеки пачкала щетина. Половина рта почти не работала.
– И все-таки, он жив! – воскликнул в своей прежней наигранной манере Гроувс, схватив Евгения за плечи.
Евгений не нашёлся, что ответить.
– Так ладно, идём! Мне не терпится освежить горло. Где чертов портье? – Гроувс бодро обвел взглядом вестибюль, пощелкал пальцами. – Портье, чемоданы!
Они поднялись в снятый Гроувсом номер.
– Ну че Женька... – промолвил Борис, глядя на Евгения без тени улыбки. – Живы будем, не помрем?
Правый уголок его рта неуверенно пополз вверх. Лицо приняло жутковатое, совершенно чужое выражение.
Как потом поведал Гроувс, в ту проклятую ночь с Борисом произошло несчастье: во время битвы за место в шлюпке, его хватил удар. Он едва не выпал за борт и лишь каким-то чудом не потерял сознание.
– Сейчас он уже гораздо лучше, чем был. Ты бы его видел раньше, – полушепотом рассказывал Гроувс, когда уставший и нетрезвый с дороги Борис ушел спать в свою комнату. – Это был какой-то ноющий студень!
Евгений всплеснул руками:
– М-может быть, зря ты его...
– Я ему говорил: сиди! Он сам напросился. Не мог же я его исключить из клуба!
Ричард ещё ничего не знал про богатый улов Евгения. Эта новость ждала своего часа.
Евгений долго и сбивчиво (хотя дар рассказчика ему прежде не изменял) описывал свои скитания по земному шару. Ричард иногда присвистывал.
– И что, у тебя с ней ничего не было? – с недоверием спросил он, когда Евгений дошёл до Мари.
– Нет.
– Совсем?
Евгений кивнул.
Он вдруг понял, что излишне красочно описал свою далекую подругу.
– Черт, Евг, ты же вроде не старый! Хотя...
Ричард пригляделся к его поседевшим волосам.
– Ну а вы как? – не удержался Евгений. – Что с вами-то было?
– На твоём фоне, абсолютно ничего стоящего. Нас спасли, доставили в Штаты. Я сошёл на берег и тут же узнал, что против меня сколотили несколько больших, грязных дел. Это был ад! Я... У меня сейчас нет и трети активов. Два моих дома арестованы. Моим бизнесом заправляет этот... А черт с ним! Хех! Ты знаешь, я в этом живу и мне почти плевать! После всех прелестей и красот дикой жизни... Я им об этом так и сказал в суде.
– О чем?
– Обо всем! – с вызовом ответил Гроувс.
– Когда меня... В общем, когда за мной снова стал хвостиком бегать Гаррисон, я понял, что впереди психушка. И мне вдруг стало так паршиво... Я решил, что терять больше нечего и начал рассказывать им все. На вопрос об уклонении от налогов, я от и до разложил им убийство Кабреры. Это был какой-то взрыв, Евг! Огненный торнадо... Пресса чуть с ума не сошла! Ха-ха-ха! В конце концов, все решили, что я просто симулирую безумие. Чокнутый искатель сокровищ, невероятные похождения мистера Гроувса, Риччи Гроувс боится муравьев... Неужели ты ничего не читал обо мне в газетах?
Евгений помотал головой:
– В Сиаме нет наших газет.
– А, ну да. И знаешь, что самое прелестное? – Гроувс фыркнув, взмахнул руками, точно хотел взлететь. – Ни один подонок ни на миг не поверил ни одному моему гребаному слову! Как я потом узнал, дон Кабрера стал жертвой банды Черного Пабло, представь себе! Экспедиция Торборга погибла якобы из-за оползня, а «Мартин Бехайм» просто сбился с курса и наскочил на риф!
– Что же теперь делать? – обескуражено промолвил Евгений. – Выходит, в-весь мир знает про наш...
– Да плевать! Все, кто хочет нас убить, и так были в курсе с самого начала.
Не согласиться с этим было трудно.
– Ну как-то так, – самодовольно и, в то же время, не без легкого стыда подытожил Ричард. – Мне сейчас очень помогает Дэн Роусон, мой друг из Англии. Я частично (частично, не волнуйся!) посвятил его в наше дело. Наврал ему кое-что... обрисовал в общих чертах наши планы и нужды. Так что у нас теперь надежный спонсор! М-да... Ох, ты бы знал, чего моим адвокатам стоило меня вытащить, чтоб меня, по крайней мере, снова выпустили из страны!
На лицо Гроувса вдруг легла тень. Разгоревшиеся по ходу монолога глаза резко померкли, как угли от капель воды.
– Да, и... еще одно. Мак-Кинли... Я тебе не рассказал.
– Что? – нахмурился Евгений.
– Исчез.
– К-как?!
– Неизвестно. До дома не добрался. До Америки, скорее всего, тоже. Я уж и детектива нанимал... Ездили к нему, в его лесной домишко. Никого. Дверь на замке. Причём, давно. Родственники в Айове уже забыли, когда он им последний раз писал. Приятель-охотник сказал, что не видел его уже года два. Ну это-то понятно – Мак перестал там бывать, с тех пор, как вернулся к работе. Другого постоянного жилья у него вроде нет. Черт... Помнишь, он был совсем никакой, когда в Рио прощался с нами?
Евгений вздохнул.
– Знать бы тогда...
Евгению было печально и страшно слышать эту новость. В памяти всплыла белая ладонь Мак-Кинли в окне отъезжающего такси.
«Вот и все. Был и нету...»
Ему представилось, что прямо сейчас где-то в джунглях, заросший густой бородой и одетый в рванину, друг семьи Гроувсов прячется в шалаше от бушующего ливня.
«Нет... На такую джеклондонщину скорее способен кто-то вроде Бориса, но не...»
Это было год назад. Евгений понял, что, по логике вещей, Мак-Кинли больше нет на свете.
Гроувс удрученно достал портсигар. Пыхнул сигаретой и дал закурить Евгению.
– М-м, да… Старый упрямый чудак. Я ведь объяснял ему, что он тут лишний. Что не хрен ходить за нами!
Евгений хотел возразить, что Мак-Кинли, как минимум, однажды спас ему, Ричарду, жизнь, но понял насколько это мелкое и бесполезное соображение.
– Было предложение заказать ему памятник: по прошествии полугода человек считается умершим. Но… к дьяволу! Исчез – значит, исчез! – мрачно закончил Гроувс.
Они выпили в баре, и Евгений сообщил Гроувсу хорошую новость, не упомянув при этом Альцину. Взор Ричарда снова засверкал:
– Та-ак, а ты не промах! Пошли в номер, покажешь!
Вид желанных артефактов вогнал Гроувса в эйфорический раж. Даже рассказ про живую ходячую мумию проплыл мимо его ушей, словно речь шла о бродячей собаке.
– Целых три, будь я проклят! Ха-ха! Нужно отметить это, зови Бориса! Хотя... фиг с ним, пусть спит! Мы совсем близко, ты это понимаешь?
Евгений кивнул. Даже воодушевленный и счастливый, Ричард не был похож на себя прежнего.
«А ведь, по сути, каждый из нас уже стал печально-гротескной пародией на себя. В чужом глазу соринку видим...» – не без сарказма подумал вдруг Евгений.
– Это финишная прямая! – выдохнул Ричард, потирая ладони.
Он, с бесшабашной усмешкой, рассказал ещё пару курьезов из своих судебных злоключений, и Евгений понял главное: Гроувса вытащили из ямы, дали подписать кое-какие бумаги и настоятельно предложили ему навсегда исчезнуть из мира, к которому он уже не смел принадлежать.
Гроувс, и правда, больше не был самим собой. Во всех аспектах.
«Или, напротив, наконец, раскрыл свое истинное  “я”...»
Так или иначе, Евгений вновь ощутил себя в одной лодке с теми, кого, как ещё недавно думал, потерял навсегда. И эта лодка его не радовала.
«Фернандо, учёные в горах, люди на борту "Бехайма", а теперь ещё и Мак-Кинли... Мы идём вперед, сея по дороге смерть! Интересно, часто ли Ричарду приходит в голову, что счастливого конца, как в кино, может и не быть? Да будь он трижды опьянен этой идеей, нельзя не видеть пропасть, в которую летишь! Господи... Если б этот дурак просто смирился, сел бы спокойно в психушку или в тюрьму, или укатил на Гавайи проедать остатки состояния... тогда б я остался в Сиаме, и... все бы для всех закончилось! Навсегда! Я ведь почти решился...»
 Ты в порядке? – бодро спросил Гроувс, расшелушивая арахис.
Евгений кивнул.
  – Да-а, черт... Эндрю был бы рад узнать, что ты жив. Знаешь, я… я просто выключил его из мыслительного процесса. Как отца после его смерти. Это работает.
Евгений не умел «выключать» людей, даже не самых близких. Но совет Гроувса был по-своему мудр.
За неимением дел в Египте, друзья съездили к пирамидам.
Все, что касалось египетской древности, теперь повергало Евгения в дрожь, но ни чудовищ, ни зловещих знамений на протяжении дня, к счастью, им не встретилось.
Евгению запомнился рассказ экскурсовода о мумиях, которыми не так давно в этих краях топили паровозы.
– Благо, за тысячи лет их скопилось предостаточно, а со временем они только сохнут и хорошеют.
Борис был невесел, вял, но стоически  шатался по раскаленной пустыне, тщательно и тщетно демонстрируя, что уже полностью выздоровел. Походкой он теперь напоминал нетрезвого моряка, а в глазах меркла глухая апатия.
– Кто этой твари нос-то отбил? – небрежно спросил он, кивнув на Большого Сфинкса.
– Солдаты Наполеона. Из пушки, – машинально ответил Евгений, хоть вовсе и не был уверен в подлинности этой истории.
– Сволочи... – прошелестел Борис. – Вешать за такое надо!
Экскурсовод между тем увлечённо описывал теории строительства пирамид, ни одна из которых до сих пор не нашла практического подтверждения.
Евгений же, томясь от слепящей жары, глядел против солнца, поверх волнистых рыжих барханов, где не было никаких пирамид, зато едва заметной ниточкой вился к небу песчаный смерч.
Ему хотелось домой. Хотя никакого дома в помине не было.

Сфинкс

Евгений очнулся, лёжа на холодном темном песке, посреди всего того, что мгновение назад дышало светом и зноем. Сидевший перед ним на подстилке силуэт оказался экскурсоводом.
– Слава богу! – произнёс с улыбкой он. – Вы так лежали больше часа. Днем вас хватил солнечный удар, вы присели отдохнуть в тени руин, а потом заснули мертвецким сном.
– А г-где... – вымолвил Евгений, окидывая мутным взглядом грозную пустошь.
– Ваши друзья? Смотрят состязание, – экскурсовод кивнул в сторону одной из трех великих пирамид, на щербато-ступенчатом лике которой бродили желтые отсветы факельных огней и шевелились вытянутые тени.
На нетвердых ногах Евгений двинулся к людям.
Обширное песчаное плато, с которого бесконечная древность тысячелетиями наблюдала за окружающим миром, казалось чем-то инопланетным.
Полная луна роняла на пирамиды свой мёртвый, как и они сами, едко-жемчужный свет. Дыхание ночной Сахары холодило кровь в венах. Словно на далёком морском берегу за волнистыми песками тлели огни предместий Каира.
У пирамиды Хафры толпились бедуины и несколько бессонных туристов.
Евгений гадал, что за состязание могло развернуться ночью в этих местах. Но то, что он увидел, превзошло любые ожидания. По наклонной грани пирамиды, к притупленной ветром и дождями за тысячи лет вершине, ловко, почти не задействуя рук, взбегали наперегонки двое босых парней. Зрители подбадривали их воплями и хлопками.
Евгений нашел своих товарищей, которые, с интересом наблюдали диковинное действо.
– Они там еще борются на вершине. Занятие чертовски небезопасное: там площадка размером с бильярдный стол, – сообщил Гроувс. – Я поставил десять баксов вон на того, справа. Может, это, конечно, все подстроено, как цирковой рестлинг… Оу! Мой обходит!
– Проспался? – небрежно спросил Борис.
Он жестом предложил Евгению пройтись, почти мгновенно остыв к бегунам.
В следующие несколько минут Евгений услышал от него поток ворчания, жалоб и приземлено-мрачной философии. Борис злился на ночной холод, на судьбу, на то, что ему теперь нельзя много пить, на Гроувса за его американскую тупость, на диких арабов и на, ставшую привычной, чертовщину их жизни.
– Твари они все… Просто т-твари, понимаешь?
– Кто?
– Да все. И нет никакой в человеке души! Человек – так… мясо и кости.
Евгений, подустав от его малосвязных речей, стал разглядывать звезды, щедро рассыпанные по небу. Он плохо знал созвездия. Но все же различил Большую Медведицу и, кажется, Орион.
Они стояли перед Сфинксом. И взор Евгения вдруг с неожиданной силой приковал к себе его лик.
В лунном сумраке он был серебристо-серым.
Днем из-за палящего солнца Евгений так толком и не рассмотрел его.
Ему почему-то всегда казалось, что Большой Сфинкс имеет высоколобое аристократичное лицо, со слегка насмешливой улыбкой. Теперь он ясно видел, что все совсем не так. Лоб у изваяния был узкий, низ лица – резко, почти по-обезьяньи вытянут (особую степень сходства добавляло отсутствие носа). Выпуклые глаза взирали на мир с изумленно-тупым безразличием. Уши поднимались выше линии бровей.
Экскурсовод рассказывал, что, по мнению ряда ученых, Сфинкс значительно старше любой из пирамид. И что его лицо прежде могло выглядеть иначе, пока его не изменили в честь фараона Хафры (быть может, на его месте раньше торчала звериная морда?)
«Чего этот всезнающий коптский старец не раскрыл, так это: когда и почему у него отпал его нос?» – подумал Евгений.
Ему пришло в голову, что с рытвинами вместо носа, статуя вполне могла бы соответствовать оригиналу.
«Если бы фараон болел лепрой или чем-то в этом роде…»
Он изумился, насколько верно было это наблюдение: теперь, когда в ночи лик каменной химеры имел трупный оттенок, и язвы, за счет теней, проявлялись на нем с особой четкостью (будто гений древнего скульптора это предусмотрел) над ним высилось настоящее, завершенное, страшное лицо прокаженного.
– Мы называем его «Отец страха», – промолвил рядом вкрадчивый голос.
Евгений потерянно оглянулся и увидел, вместо Бориса, стоящего позади экскурсовода.
«М-да, стоит ли спрашивать, почему?»
 Борис уже с минуту как медленно брел обратно к пирамиде. Евгений подивился: каким образом мог совершенно не заметить его ухода. И почему Борис ничего не сказал?
«Видимо, его задело мое равнодушие», – подумал он. – «Ну что ж… Я, все-таки, полчаса назад валялся без сознания!»
– Есть легенда о том, как эта статуя впервые была обнаружена, – продолжил экскурсовод.
Словоохотливый копт (имя его не раз звучало, но так и не задержалось в памяти Евгения) начал рассказывать о встрече принца Тутмоса со Сфинксом, когда последний еще по самую шею был занесен песком. О том, как божество, явившись во сне, попросило будущего фараона  вызволить его из бархана…
Евгений кивал, но почти не слышал его, глядя вдаль. Туда, где не было ни пирамид, ни далеких огней. В темную бродящую пустоту.
До его слуха долетела едва слышная музыка.
Он не поверил своим ушам: где-то надрывно и торжественно звучал симфонический оркестр.
– Вы не слышите? – встревожено спросил Евгений.
Экскурсовод вытянул свое узкое, пергаментно-сухое лицо древнего жреца, нахмурился и неуверенно покачал головой.
– Э-э… нет. Что именно?
«Лоэнгрин!» – Евгений узнал эту композицию. –  «Кто может здесь такое слушать?!»
Но куда больше его поразило то, что доносилась она из пустыни.
Не говоря ни слова, Евгений двинулся мимо каменных руин, в обход огромного котлована, где, как в ложе возлежал Сфинкс.
Музыка все лилась и лилась из необъятной мглы.
Евгений замедлил шаг, прислушался, вгляделся.
Его взор различил темноватую человеческую фигуру, с блеклым пятном лица, сидящую на посеребренном луною песке, словно вшитую в мертвое полотно ночи, как элемент гобелена. Чуть поодаль стояла лошадь или мул. Костер не был разведен. А рядом играл…
«Патефон? (Или что это еще может быть?)»
Человек увидел Евгения и приподнялся. Они недолго взирали друг на друга. Потом некто спокойно подобрал патефон и, взяв скакуна под уздцы, не спеша удалился.
Хотя мрак и расстояние полностью обезличивали незнакомца, у Евгения не было сомнений, кто это мог быть. Он вспомнил, как гнался за ним по кораблю. Теперь и, тем более, здесь подобное казалось полным безрассудством.
Его пробил озноб. Он испугался, что вновь забудется обморочным сном.
Развернулся и почти бегом направился к пирамиде Хафры, где все уже, кажется, закончилось, но вероятно еще оставались люди. Тьма глядела ему вслед.
Добежав до Сфинкса, Евгений запнулся и чуть не упал. Он опять увидел это безносое, серое лицо. Знакомое… Лицо, которое совсем недавно охотилось за ним по закоулкам Александрии. Его вылупленные слепые глаза куда-то исчезли, обратившись в зияющие черные дупла. На месте губ разверзся щелистый оскал.
Евгений повалился назад и захлопал глазами.
А потом он увидел тьму. Она ползла, к нему из пустыни подобно песчаной буре или туче саранчи. Но была абсолютно кромешной.
Евгений не помнил, как друзья подняли его и, отхлопав по щекам, привели в чувство.
Ночь близилась к концу.

Мать

Рейнеке видел сны. Как и много лет назад, когда был обычным смертным.
В этот раз ему привиделось, будто он воплотился в Большом Сфинксе и увидел стоящего перед собою в ночи маленького испуганного человечка.
Рейнеке нравилось видеть сны. В них он становился единым целым с той сущностью, которой не было названия, но которая правила всем и вся со времен сотворения жизни на земле.
Он называл ее почтительно: «Мать». Хоть это могла быть и не «она», а «он». Или «оно»? Или, может быть, даже «они»?
Это сидящее в ядре земного шара Нечто сделало его, Рейнеке, своим избранником, фактически вернув его с того света. Рейнеке был его глазами на земле, его эмиссаром и шпионом, его наемником, фаворитом и сыном.
Когда оно позволяло ему слиться с собой, это было наслаждение, несравнимое абсолютно ни с чем и недоступное более никому. Никому из живущих в эру Песочного человека.
«Крысы» отведали малую толику этого сверхбытия, когда потопили корабль… и перепугались на всю жизнь.
«На весь ее недолгий остаток…»
Когда Рейнеке был вместе с Матерью, он мог делать абсолютно все. Для него не существовало пространства и времени. Самое прекрасное и чудовищное, самое постыдное и величественное, самое поразительное и низменное… Можно было обжираться человеческими душами, можно было забираться в сны к маленьким детям, можно было устраивать бедствия и обращать чужое величие в прах, можно было общаться с демонами, духами и тварями из самых темных глубин Пандемониума, существовавшими еще до появления людей. Можно было быть самим собой.
Рейнеке помнил дни, когда, еще ничего не зная о мире, мечтал стать учеником одного из двух легендарных гениев своего века: Фауста или Парацельса. Возможно, первый из них в свое время приблизился к тому, что познал он, но так и не посмел отдаться этой стихии до конца.
«И стал всего лишь нудным книжным персонажем…»
Причин для сытого спокойствия не было.
Рейнеке знал, что ничто не вечно. Сейчас постепенно и почти незримо происходило то, чего он навязчиво опасался всю свою вторую жизнь: Она (Он, Оно или Они) уже не искало в нем опоры. Оно все реже подпускало его к себе. Все меньше заигрывало с ним, все неохотнее посвящало его в свои планы.
Рейнеке чувствовал, что никогда уже не сможет прожить жизнь обычным человеком. Пусть и волшебником. Сильным, выдающимся, но смертным и уязвимым. Даже если ему удастся долгое время скрывать этот разрыв…
«Снова стать обычным!»
Страх грядущего унижения ввергал его в оторопь. Этого нельзя было допустить! Падение на дно, ниже которого только физическая гибель…
А ведь он ровным счетом ничего не знал о своих предшественниках. О тех, кто был в милости до него, тоже мнил себя богом, а потом куда-то навеки бесследно исчез. Такие несомненно были. Но к какому финалу привела их судьба? Эту тайну Мать хранила от Рейнеке за семью печатями.
«Каким путем идти, если все полетит к чертям?»
У него оставался набор ресурсов. Самым выгодным и рискованным из них был магический союз, который Рейнеке задумывал как свадьбу.
Не так давно он узнал о девочке, которая родится через шестьдесят лет и воплотит в себе силу могучего древнего духа лесов. Девочка вырастет в девушку.
Это был бы превосходный план… если б имелась хоть какая-то гарантия, что дух, обитающий в ней, не раздавит его, вчерашнего владыку и кошмар мироздания, как недостойного клопа. Если он вдруг что-то сделает не так, если испугается… Если она поймет, с кем имеет дело.
В дверь спальни робко постучали. Рейнеке взглядом отворил дверь.
На пороге, взъерошенный и осунувшийся, в одном исподнем стоял, неуверенно переминаясь, поэт Тиняков.
Рейнеке поднял бровь.
– Простите, – пролепетал поэт, стыдливо опуская глаза. – Боязно как-то по ночам тут. Можно-с? Н-не позволите мне…
– М-м?
– У вас д-доночевать? А то не могу, право… как примерещится! Жуть всякая, черти… У-ух! Водка проклятая!
Рейнеке сухо улыбнулся и кивком пригласил Тинякова к себе.
– Благодарю, мерси! Вы человек принципиальный, – восхищенно прошептал Тиняков, облизнув губы. – Принципиа-альный… Властитель! Я на ковер п-прилягу? Как-нибудь тут… Вот. Не извольте обращать внимание.
Он, кряхтя, с трудом подгибая ноги, опустился на пол и, свернувшись по-песьи, очень скоро засопел.
Рейнеке сел в кресло и задумался.
Неопределенность давила, словно опускающийся потолок. Близился конец игры.
«Крысиный король» отжил свое и ждал своего часа. Рейнеке был готов.
Только так он мог купить себе достаточно времени у тех, кто, помимо Матери, знал о нем слишком много.

Каменноликий

Евгений долго ломал голову над новым ребусом игры, пока ответ, как это всегда и случалось, не постучался в его разум по собственной воле.
Книга задавала четыре вопросительных слова: «когда?» «где?» «кто?» и «за что?»
Разгадав довольно несложный шифр, Евгений нащупал ответы. Это были цвета: зеленый, белый, красный, черный, которым, по определенной закономерности, соответствовали четыре слова: «день», «город», «пастор», «венец».
– Зеленый день, белый город, красный пастор, черный венец – что это может значить? – спросил Евгений лежащего на кровати Гроувса.
Тот пожал плечами, глядя на вертящийся в потолке деревянный винт, который ничуть не спасал от жары.
– Как всегда, без понятия.
– Тут в цветах все дело! – подал голос Борис. – Зеленый, красный, белый… Че там еще?
– Черный.
– Ну вот. Это у нас в гражданскую так было. Мазались все разной краской: кто в Красные подавался, кто в Белые, кто в Зеленые… И эти тоже были – Черные… Мы их чертями звали.
– Кто мазался? – не понял Гроувс.
Остаток дня прошел в спорах и догадках. К ужину Евгений додумался, одолжив у соседа-художника краски, изобразить один за другим все четыре цвета.
Вышел итальянский флаг.
«Плюс черная полоска…»
Евгений сразу понял, что черный цвет смотрелся бы лучше в виде каймы.
«Итальянский флаг в черной рамке – историческая данность последних десяти лет».
Оставались вопросы лишь по существительным: день, город, пастор и венец.
«Зеленым днем жители древней Италии именовали праздник, посвященный благой богине Майе, покровительнице земли и плодородия, отмечавшийся в первый день третьего месяца весны», – значилось в толстой энциклопедии, которую Евгений раздобыл в каирской национальной библиотеке.
Искать три следующие разгадки, имело смысл уже по прибытии.
Евгений сам не заметил, как пески и шумные толпы египтян навсегда исчезли за кормою в синей дали.
 Рим встретил путников своею знаменитой игривой желтизной. Желтело даже то, что не было желтым.
«Магия итальянского солнца…»
Евгений уже видел этот город прежде, когда несколько лет назад ездил с Ларой в свадебное путешествие (апофеоз щедрости покойного Николая Самсоныча). С тех пор вечный город весьма и решительно похорошел.
Новый правитель Италии отличался от Евгения во всех своих взглядах, кроме нетерпимости к засилью уличной торговли, рекламы, красной агитации, разрухи и грязи. Ничего из этого на центральных римских улицах более не водилось.
Город был нов, чист, свежевыкрашен и украшен по строгим стандартам, словно подтянутый офицер-карьерист, поправляющий перед зеркалом ремень.
Даже тени от домов и деревьев кто-то словно бы заботливо стер с покрытых новенькой плиткой тротуаров и брусчаточных мостовых.
Прохожие с достоинством шли по своим делам, под сенью торчащих вдоль улиц триколоров. Непривычно тихо, не гудя и не взвизгивая, катился транспортный поток.
Столица готовилась отмечать День труда.
Чем ближе друзья подходили к центру, тем чаще с фасадов домов и громадных стендов на них смотрело одно и то же лицо, в окружении фанатично счастливых физиономий.
Дуче в заводском цеху, Дуче с молодежью, Дуче рассматривает чертежи, Дуче работает в поле.
Гроувс пошутил, что Муссолини несказанно повезло с формой черепа.
Евгений пропустил эту ремарку мимо ушей, но спустя минуту осознал всю ее верность и глубину.
Благодаря массивной первобытной челюсти и как бы сужающимся кверху чертам (которые, к тому же, нарочито подчеркивали все портретисты) вождь был похож на древнего истукана.
«Изваяние, на которое, как ни старайся, всегда будешь глядеть снизу вверх».
– Каменная башка с острова Пасхи! – резюмировал Гроувс.
Он повторил то же самое громко и нараспев, наслаждаясь безопасностью языкового барьера.
Евгений немало изумился, увидев, что средневековое сердце Рима словно попало под гигантский каток, сравнявший с землей целые кварталы. На их месте стучали лопаты и тарахтела техника. Опутанные лесами, в пыльной дымке проступали контуры новых горделивых зданий. Арки, колоннады, жаркий, курящийся асфальт.
Дуче жаждал возвращения античной славы, плюя на наследие «промежуточных» эпох.
Евгений вдруг ощутил скорую конечность всех этих мощных начинаний.
«Горе стране, где у первого лица выпирает подбородок, а не лоб» – вывел он нечаянно мудрость, достойную греческих философов.
При всей несопоставимости уровня культуры и достатка в Италии и в России, то, что воцарилось здесь, было на порядок мельче, слабее и примитивнее, чем страшное, но «большое» детище Ленина.
– Куда мы вообще идем? – отирая платком лоб, проворчал Борис, тоном капризного мальчика.
Ему не было дела ни до Рима, ни до фашистов, ни до чего-либо еще, кроме серой хмари, бродившей в его душе.
– В отель, – вздохнул Евгений.
– Опя-ять отель…
«А куда нам еще, по-твоему, идти?» – чуть не огрызнулся Евгений, но вспомнил, что Борис уже не тот человек, которого он знал.
Умственная леность, пессимизм, злоба и равнодушие ко всему, кроме себя – вот все, что осталось от его, и без того, несладкого характера.
В любой другой обстановке его можно было бы понять и пожалеть, но только не в разгар игры, участвовать в которой он вызвался сам, прекрасно зная о своем недуге.
Чтобы не думать о скверном, Евгений попробовал сосчитать все отели и дома, в которых они жили с начала странствий, и сбился на середине.
Они сели в автобус, и тот повез их в сторону квартала Тусколано, мимо руин древнего Форума и Колизея. Но глядеть в окно долго не пришлось: четверо парней в черной униформе, сидевшие позади, живо заинтересовались иностранцами.
– Американцы?
Друзья несмело покивали.
Остаток пути прошел в дружеской болтовне. Парни с трудом, наперебой, пытались говорить по-английски. Узнав, что Гроувс миллионер и кинопродюсер, они долго хлопали его по плечу, признавались в любви к Мэри Пикфорд, спрашивали про Чаплина, а один из них даже видел последний фильм Гроувса про похождения русского князя.
«Итальянцев ничто не изменит!» – с добродушной усмешкой подумал Евгений.
Италия вдруг показалась ему совсем нестрашным местом, а черные рубашки и знамена лишь карнавальными тряпками на один день. В сравнении с родиной здесь царил рай. Назвать это тиранией мог бы, разве что, изнеженный богач из Калифорнии или тонкокожий философ из Цюриха.
День закончился без неожиданностей. Уже на следующие утро, приехав на вокзал Термини, Евгений, с помощью любезного носильщика и громадной карты на стене, за десять минут разгадал тайну «белого города».
– Альба! – торжественно объявил он друзьям. – По латыни значит «белый». Это город на севере Италии!
– Класс! – хлопнул в ладоши Гроувс.
– Надо купить билеты. А там уже выясним, кто такие: «красный пастор» и «черный венец».
Этой же ночью они сели в поезд. Евгений, то и дело клюя носом, поглядывал на бесконечно летящие в темном окне печальные огни и очертания холмов. Борис храпел, сидя рядом бесформенным кулем, с надвинутой на глаза шляпой. Гроувс, в последние часы заметно помрачневший, пристально смотрел в окно и время от времени кусал губы или ноготь.
«Само собой… Было бы странно, если б он напрочь забыл о неминуемом», – подумал Евгений.
Простая закономерность давала понять, что ничего кроме новых страшных испытаний этот путь им не сулил.

Красный пастор

Альба оказалась симпатичным провинциальным городком, как нельзя лучше воплощавшим все туристические клише о тихой и опрятной красночерепичной северной Италии.
Друзьям пришлось остановиться в трактире. Ввиду того, что город ждал приезда какой-то важной делегации (а, возможно, и не одной) два главных отеля были полностью забиты бронями.
– К черту отдых! – решительно заявил Гроувс, затолкав чемодан под плохо застеленную кровать. – Иду узнавать про Красного пастора. Кто со мной?
Поиски на удивление быстро увенчались успехом. Под этим прозвищем в городе был известен некий аббат Моро. Нелюдимый, но в прошлом яркий бывший настоятель монастыря Сан-Витторе, известный своими дерзкими, радикальными, по меркам любых эпох, проповедями. Благодаря им, он в свое время прослыл коммунистом и едва не лишился сана и свободы. Тогда за него, по слухам, вступился кто-то из высших чинов Ватикана, и дело спустили на тормозах.
Никто из местных, однако, в точности не мог сказать, где он живет. Знали лишь, что любимым его местом в городе был церковный сад, где он, по доброй воле, часами отдавался работе, подрезая розовые кусты и подвязывая пионы.
Гроувс, как и всегда, взял на себя миссию атташе.
– Добрый день, святой отец! – улыбнулся он, подойдя со спины к копавшемуся в зарослях бывшему аббату.
Моро медленно разогнул спину, обернулся и безмолвно кивнул.
– Вам знакомо слово «Бизантиум»?
Ричард, в отличие от Евгения, не был прирожденным чтецом человеческих лиц. Но разгадать внутренний мир священника, при одном взгляде на него, смог бы даже подросток.
Этому человеку было не меньше шестидесяти. У него было холодное мраморное тонкогубое лицо, прямой, лишенный изгиба, нос и совершенно бесчувственный в своей отрешенности, призрачно-застывший взгляд, из-под не в меру высокого лба. Зрачки забирались куда-то под низко нависшие верхние веки, так что глядел он словно бы одними белками. Ричард в жизни ещё не видел таких глаз у живых людей.
– А почему это вас интересует? – туманно спросил Моро, кладя в карман садовые секаторы.
– Мы хотим его приобрести.
– Хм... Вы уверены в этом?
Гроувс с улыбкой кивнул.
– Откуда вы узнали, что он у меня? Кто вам об этом сообщил?
«Клюет!» – порадовался Ричард.
– Не могу сказать. Но мы не тайная полиция, уверяю вас.
– Я вижу, – сказал Моро (хоть одному богу было известно, из чего он сделал такой вывод).
Гроувс был доволен. Он закинул удочку наудачу, совершенно не рассчитывая, что аббат окажется именно владельцем Бизантиума. Но тот сам выдал себя.
– Как бы то ни было, я сейчас занят, – сухо промолвил священник. – Встретимся завтра в пять часов вечера в зеленом кафе на виа Манделли. Вы легко отыщете его. Если, конечно, ваш взгляд способен различать цвета.
Он высокомерно улыбнулся краем рта, кольнув невзначай самолюбие Ричарда.
– Приходите один, – продолжил святой отец. – Если я замечу с вами кого-то еще, сделка не состоится. Я пока что поразмыслю над ценой. Полагаю, у вас достаточно средств?
– Да, вполне. Только... захватите с собой товар. Мне важно его видеть.
– Как будет угодно, – Моро пожал узкими плечами. – Хоть и едва ли вам удастся установить его подлинность на глаз. Это непростая задача, даже для опытного алхимика.
– Я погляжу.
Аббат, не попрощавшись, вернулся к своим розам, а Ричард, окрестив его в мыслях не самым пристойным словом, направился домой.
– Мутный тип, – рассказывал он Евгению и Борису вечером. – Никакой ясности. Я сказал ему, что у нас есть деньги... Нет, это, конечно, не проблема: Роусон вышлет переводом любую сумму, какую я запрошу. Но завтра я, по любому, не стану платить. Нужно удостовериться, что его Бизантиум не подделка. Вы оба пойдёте со мной. Будете дежурить на расстоянии – мы так уже делали в Рио... Он, вполне возможно, тоже притащит с собой кого-нибудь. От таких лобастых святош жди подвоха!
Следующим вечером они встретились в условленном месте.
Улочка была настолько узкая, а кафе до того крохотное, что Евгений и Борис оказались не у дел.
Аббат Моро ждал за столиком, одетый как самый обычный скромный горожанин, если не считать гордо выступавшего из-под разреза серого плаща, римского воротничка.
– Покажите! – без обиняков, потребовал Гроувс.
Моро вынул из внутреннего кармана ампулу, с чем-то густо-бордовым, похожим на венозную кровь.
– Вы удовлетворены?
– Не совсем. Я кое-что читал про химические свойства этой штуки. Будет неплохо, если вы их мне продемонстрируете, перед оплатой.
– Здесь не получится, – покачал головой Моро. – Только в лаборатории. Но туда мы сейчас не пойдём: мне нужно время, чтобы подготовить реактивы. Кое-что придётся закупить. Это… дело не одного часа.
Он спрятал ампулу и побарабанил по столу неровными ногтями.
– Сказать по правде, я и не сомневался, что сегодня вы ничего не купите. Если только вы не совсем идиот – а вы, кажется, все-таки, не идиот.
– Спасибо! – скрежетнул зубами Ричард.
– Мне хотелось получше присмотреться к вам.
– У вас что, привычка так разговаривать с людьми?
– Нет, только с американцами.
– О-о!
Ричард знал, что тему развивать не стоит, но задетая гордость взяла верх.
– Ваш вождь классно наводит порядок в стране, вы не находите?
Аббат стянул губы и многозначительно пожал плечами, не уловив нить.
– Только жаль, что из-за этого все ваше криминальное дерьмо еще активнее стекается в мою страну. Нормальным людям житья нет от ваших мальчиков из Дженовезе!
Ричард приподнял шляпу, делая вид, что хочет уйти, но вдруг заметил скользнувшую змеей по лицу священника саркастичную усмешку.
– Вообще... какого черта? – не выдержал он. – Вы не боитесь, что я могу вас заложить?
– Нет.
– Хех! Почему?
– Потому что я знаю, кто вы такой.
Гроувс проглотил свой готовый ответ и заморгал.
Святой отец как бы невзначай выдвинул вперёд правую руку, и Ричард увидел у него на пальце серебряный перстень, с выгравированным изображением розы на фоне креста. Он что-то когда-то читал про этот символ, но уже не помнил, что именно.
– Не стоит меня шантажировать, – спокойно продолжил Моро. – И потом... Вы напрасно обижаетесь, думая, что я имею какие-то упреки лично к вам.
Он говорил мягко и почти нараспев, словно читал проповедь. Гроувса тошнило от его тона. Но ещё невыносимее были его надменно прикрытые, страшные глаза дремлющей совы.
– Забавно! – фыркнул Ричард. – Что ж… ладно. Вы эффектно блефуете! А перстень сколько стоил?
– Ровно одну человеческую душу.
– Ха-ха-ха!
В стороне раздался крик.
Моро и Гроувс, позабыв свой разговор, устремили взгляды на огромное праздничное полотно, на другой стороне улицы.
Край этого полотна, с изображением лица счастливой итальянской матери, неловко свесился с фасада белым лоскутом, а на лесах, болтая в испуге ногами, висел чудом не свалившийся рабочий. Спустя пару секунд его спасли.
– Кажется, этот малый вступил в сговор с силой притяжения, дабы выразить свое «фи» нашему Демиургу и его мудрой политике, – с глубокомысленной издевкой промолвил Моро. – Интересно, что с ним за это сделают?
– Своих тоже не любите?
– Люблю, – металлически зло ответил аббат. – Я даже не возрадуюсь, когда они начнут платить кровью за все мерзости, которые уже совершили и которые совершат в будущем.
– Э-э... Вы о чем?
– А вы не видите, к чему все идёт?
Гроувс всплеснул руками, не найдясь, что ответить.
Впервые в жизни он действительно ощутил себя полным американцем.
– Первого мая, в одиннадцать утра встречаемся возле церкви, где вы меня впервые нашли. Я проведу вас в лабораторию, и там вы убедитесь в подлинности вещества. Деньги возьмите с собой. Вот сумма. Но никаких чеков!
Он выложил на стол бумажку с цифрами.
– Смотрю, ненависть к грешному миру не мешает вам любить деньги? – язвительно заметил Гроувс.
Моро поднялся из-за столика и, бросив в блюдце деньги за кофе, пошёл по своим делам, не удостоив Ричарда ответом.
– Первое мая, одиннадцать утра, церковный сад! – напомнил он.
После разговора Гроувс был мрачен, зол и полон скверных предчувствий
– Мне дико не нравится этот парень! Он… он опасен!
– Банальная мизантропия, – хмыкнул Евгений.
– Он сказал, что не станет радоваться, когда его сограждане будут истекать кровью! Понимаешь?
– Ну ведь он же сказал, что не станет.
– Еще бы он стал радоваться! Мне т-такое даже представить трудно. Как можно считать это своей заслугой?!
Евгений по опыту знал, что значит, потерять веру в собственную страну и народ. Но Гроувсу это было в новинку, как юнцу рассказы о половой жизни взрослых.
Ричард принялся мерить шагами комнату.
– Я не знаю, чего от него ждать! Этот Моро член какой-то секты или вроде того… Он заявил, что все обо мне знает. Я подумал, это блеф… Может, он работает на полицию?
Евгений развел руками.
– А что? Кто знает, за какие обещания его отпустили из тюрьмы?
– Мы этого не узнаем, – вздохнул Евгений. – Книга указала на него –  значит, он наш единственный шанс… кем бы он ни был.
Гроувс резко остановился и щелкнул пальцами.
– Надо отправить все ценное Роусону! На всякий случай. Я свяжусь с ним, попрошу прислать сумму. У нас есть срок до первого числа. Но… ч-черт! Я не понесу деньги ему на блюдце! Мы пойдем все вместе. Точнее, нет! Борис останется дома с наличкой. Как только убедимся, что Бизантиум подлинный, пусть этот гад идет сюда, к нам, и здесь все получает.
– Какая разница-то? – буркнул Борис.
– Я не дам ему диктовать правила! Если он решил нас обмануть, а потом прикончить – тем лучше: пусть не надеется на легкую добычу! Мы там – деньги тут. Это даст нам больше времени.
– Ну, пушка-то у нас теперь есть, – напомнил Борис, кивнув на ящик стола.
Это была правда. Во второе путешествие Гроувс-таки догадался взять миниатюрный «Бульдог», который он прятал в доске для шахмат. Портовые досмотры багажа проходили гладко.
– Я лучше с вами пойду, – продолжил Борис. – Я стрелять умею!
Гроувс задумчиво помотал головой.
– Н-нет. Слушай, ты будешь нужнее здесь. Там возможно придется не только стрелять, но и бегать…
На лицо Бориса легла тень.
– Без обид, дружище. Ты точно не спортсмен.
– Кто сказал, что мне бегать не по силам? – проворчал Борис оскорблено, но не очень уверенно.
Гроувс нервно рассмеялся:
– О-о дьявол, у меня дежавю! Все точно так же было с этим подонком Генби, и еще раньше в Мексике. Почему мы каждый раз в уязвимой позиции? Хах! Риторический вопрос.
– И каждый раз ничто не проходит гладко, – добавил Евгений.
– Кроме шуток, да!
Ричард сел на кровать, хлопнул себя по карману, в поисках сигарет, и погрузился в раздумья.
– У этого чокнутого аббата глаза, как у… Вы его вблизи не видели. Черт, черт, черт…
На следующий день они выслали почтой Роусону все, что Евгений добыл в Сиаме и Египте (остальное уже хранилось у него). Гроувс дал телеграмму, с просьбой о срочном денежном переводе. Щедрая помощь от незримого компаньона не заставила себя ждать.
Утро первого мая выдалось особенно ярким, жизнерадостным, звенящим и лучистым. Казалось, итальянский городок стал более итальянским, чем когда бы то ни было…
«Кабы все не омрачало мельтешение черного цвета в беззаботной толпе», – раздумывал Евгений.
Когда они встретились с Моро, тот, подав им короткий сигнал, двинулся вверх по улице, явно делая вид, что идет сам по себе.
Евгений и Гроувс шли за ним, как две тени.
Веселые хохотушки-торговки, принарядившиеся мужчины, уличный жонглер, подростки из молодежного движения, шествующие строем, в униформе и с флагами…
Солнце зажигало оконные стекла, нежно плескалось миллионом  искр в молодой листве.
Приближаясь к центральной площади, аббат повел их какими-то узкими двориками и закоулками, по пути, который, очевидно, знал очень хорошо.
– Не хочет свидетелей, – тревожно шепнул Гроувс.
С площади доносились бодрые звуки праздничного оркестра: ухали медные трубы, трещали барабаны. Дворики были почти пусты. В Альбе намечалось что-то действительно большое. Евгений было подумал, что город решил почтить своим визитом сам Дуче, но для такого случая на фасадах не доставало его портретов.
Моро кивнул на маленькую блеклую дверь черного хода и, по-воровски озираясь, нырнул в нее.
Они поднимались по темной, нечищеной лестнице, шли по коридору, со скрипучими половицами…
Моро, вздрогнув, застыл – какая-то женщина вышла из двери, держа в руках корзину с постельным бельем. Не обратив внимания на незваных гостей, зашагала прочь по коридору.
Они двинулись дальше.
Евгений не мог усвоить странную систему проходов и лестниц в местных домах.
«Словно несколько разных домов, построенных впритык, сообщаются друг с другом…»
Они снова поднялись по лестнице. Моро отпер дверь.
Это была абсолютно пустая, если не считать железной кровати в углу, комната, с единственным окном, выходящим прямо на праздничную площадь.
Евгений увидел внизу трепещущие флаги, море голов и скользкие блики на черных спинах, ползущего сквозь толпу, автокортежа.
«Дум-дум-дум!» – восторженно отзывался большой барабан.
– Это ваша лаборатория? – не понял Гроувс.
Аббат неопределенно улыбнулся.
– Прошу! – он вынул ампулу с Бизантиумом.
Гроувс кивнул Евгению, и тот машинально взял ампулу вместо него.
Лишь потом Евгений понял причину такого шага: в левой руке Ричард держал портфель, набитый якобы деньгами (настоящие остались дома), а правой готовился выхватить из кармана револьвер, едва что-то пойдет не так.
– Это и есть ваша лаборатория? – повторил вопрос Гроувс.
Святой отец, не произнеся ни слова, подошел к кровати и достал из-под засаленной подушки стеклянный шарик, размером чуть больше теннисного мяча, до половины наполненный жидким веществом. Оно было похоже на содержимое ампулы, только чуть светлее.
– Сейчас вам все станет ясно. Возьмите!
Он протянул предмет Ричарду, и тот, на миг растерявшись, принял странный дар.
Аббат мгновенно выскочил за дверь, захлопнул ее и щелкнул замком.
– Вы хотели доказательств подлинности Бизантиума? – холодно заговорил он, чеканя каждое слово, как судебный приговор. – Вы их получите! Бизантиум – это смерть. Через минуту этот шар взорвется, как банка с нитроглицерином. Можете выбросить его в окно. Хотя… вам это уже не поможет.
– Сволочь! – прошипел Гроувс. – Ты… Я тебя застрелю, если сейчас же не откроешь!
Из-за двери последовал сухой смешок.
– А это мысль… – промолвил Моро.
Ричард взвел курок и прицелился в дверь.
Моро простоял секунд семь, искушая судьбу. Потом, не спеша, застучал туфлями вниз по лестнице.
Гроувс вдавил курок.
Осечка!
Еще.
Вновь осечка.
«Бульдог» был неисправен.
– Ох, ты ж черт!!! – взвизгнул Гроувс.
Евгения прошиб ледяной пот.
Он заметил, что стеклянная сфера разделена на две части, и кровавая масса крохотным гейзером поднимается вверх, тут же испаряясь и заполняя вторую полость густым серо-молочным газом.
Гроувс с величайшей осторожностью положил шар на пол.
– Рванет! – пролепетал он. – Что… ч-что делать?!
Отчаянно защелкал бесполезным револьвером, целясь в дверной замок.
Евгений шарил глазами по комнате. Высаживать дверь не было времени. Спрятаться негде.
«Прыгнуть в окно?»
Они находились на третьем этаже – внизу булыжник.
Цепенея, словно бы уже с того света, Евгений увидел на помосте лощеного здоровяка в белом кителе, при орденах, которому шестилетняя девочка вручала пышный букет.
Ревел оркестр. Молодчики в черных рубашках выстроились полукругом.
– Надо бросать! – вскричал Гроувс.
– Туда?
– Все равно!
Он подхватил закипающий шар и метнул в окно.
Гром оглушил Евгения, наполнив мозг пронзительным звоном.
Он чуть не упал
Даже сквозь контузию он услышал, как где-то с другой стороны площади, откуда-то сверху щелкнул выстрел.
Здоровяк в белом повалился навзничь. Кто-то из охраны бросился его прикрывать. Остальные, ощетинясь винтовками и штыками, бешено вертели головами.
Паника накрыла толпу, как огонь – лужу бензина.
На площади вопили и причитали раненные. Слышался женский визг.
Евгений понял, что его видят. Кто-то из граждан, с перекошенным лицом, указывал на него пальцем.
Он едва успел отпрянуть – пуля просвистела над правым ухом, расщепив оконную раму.
«Теперь нас убьют!»
Внизу чернорубашечники и солдаты в шлемах уже бежали к главному входу, расталкивая обезумевших людей.
Евгений взглянул на бледного, как полотно Гроувса, обвел комнату мертвым взором.
Вспомнил, что застывшие полукругом фашисты являли собой тот самый «черный венец» – последнюю неразгаданную часть ребуса.
Что-то под кроватью привлекло его взгляд. Он подошел и дрожащими руками извлек оттуда боевой карабин, прикрытый тряпьем.
Евгений мгновенно, но уже безнадежно поздно, раскусил коварный замысел Моро.
В доме стучали сапоги, хлопали двери и раздавались крики.
– Он нас использовал, – прошептал Ричард. – Как приманку!
В дверь принялись барабанить. Потом кто-то грохнул прикладом по замку.
Евгений и Гроувс подняли руки.
Спустя какое-то время лицо Евгения оказалось впечатано в пол, а между лопаток врезалось чье-то колено.
Рядом выл от боли Ричард.
Солдаты разглядывали изъятое оружие.
Ампула с Бизантиумом ютилась у Евгения в носке, под щиколоткой – наитие-таки, не оставило его.

О.В.Р.А.

Место, где оказались Евгений и Гроувс, называлось именно так. Хотя ни тот, ни другой не имели об этом представления.
Их поместили в разные камеры. Евгений сумел преодолеть несколько адских часов кромешного ужаса в четырех стенах.
Он знал, что то, что они сотворили, не подлежит прощению. Но также хорошо знал он и то, что не умрет. Он не мог умереть! Его спасут, как это было уже не раз. Его спасет эта богом проклятая игра, спасут эти гады, не желающие потерять любимую игрушку!
Больше всего Евгений боялся пыток. Сама мысль о них обжигала подобно окунанию в кипяток из серной кислоты.
Порой он, затаив дыхание, прислушивался к звукам из соседних камер, ожидая услышать истошные крики. В иные минуты лихорадочно строил план самоубийства, для которого у него теперь не было даже ремня со шнурками. Потом, задыхаясь и давясь, судорожным шепотом взывал к богу.
Облезлые стены, койка без матраца, заплеванный пол, крохотное решетчатое оконце вверху…
Дверь со стоном отворилась.
Темный силуэт приказал на выход.
Его повели по длинному страшному коридору, с едва коптящими висячими лампами и двумя рядами слепых, как могильные камни, серых дверей.
Тремя этажами выше, за обитой кожей дверью его ждал тусклый кабинет, со стены которого сквозь табачный туман взирали знакомые горделивые глаза.
За столом, под портретом Дуче сидел человек в офицерском мундире. Рядом стоял кто-то рангом пониже. В углу за маленьким столиком, с печатной машинкой, примостилась секретарша в погонах.
Евгения усадили на стул, закинув руки в стальных браслетах за спинку.
Офицер что-то сказал по-итальянски. Стоящий рядом тут же  перевел вопрос.
Его допрашивали спокойно, методично и даже немного лениво. Евгений говорил правду, боясь нарваться на резкое недоверие (мистики в «правде» хватало с избытком). Не упомянуты остались лишь Борис, роль Гроувса в гибели людей (Евгений все свалил на Моро) и то, что было спрятано в его правом носке.
Сидевший перед Евгением человек (его, как предупредил переводчик, надлежало называть: господин следователь) словно бы откладывал самое «сладкое» на потом.
Он не очень походил на итальянца. С такой внешностью он бы вполне мог быть немцем, американцем, шведом или русским.
Уникальной особенностью его лица была миниатюрность черт. Над внушительными петлицами и черным галстуком, на широком бледном овале, где можно было ожидать железную челюсть, раздутые ноздри и волчий взгляд, красовалось что-то утомленно-капризное, почти женственное. Легкий румянец и волнистая русая челка лишь довершали это впечатление. Бесцветные глаза смотрели равнодушно-сонно, без намека на кровожадность.
Его переводчик: худой черноглазый брюнет, лет двадцати пяти, старался, как мог.
– Похоже, вы не совсем понимаете, куда попали, – произнес он, наконец, самые страшные слова.
Евгений обмер.
Господин следователь поднялся, вынул из-под столешницы резиновую дубинку.
Он избил Евгения – быстро, цинично и банально, не нанося зримых увечий. Переводчик тоже поучаствовал, пару раз стыдливо ткнув Евгения сапогом. Машинистка не повела и бровью.
Евгений задыхался, корчась на полу. Его вновь усадили на стул.
– Так бьют в школе, когда хотят отнять деньги, – пояснил офицер устами переводчика. – Настоящие допросы, со всеми атрибутами, мы устраиваем в другом месте. Рядом.
Евгения допрашивали еще час, пытаясь выяснить, кто он такой на самом деле, и на какую страну работает. Но больше не били.
Потом отвели обратно в камеру.
Следующим утром, тащась на допрос, Евгений встретил в коридоре Гроувса. Его вели в противоположном направлении.
Евгений еще не видел себя в зеркале, но Ричард выглядел явно хуже. Он не проронил ни слова, лишь во взгляде его черной пропастью зияли страх и отчаяние.
– Вы утверждаете, что вы давно погибший русский писатель Майский?
Евгений кивнул.
Господин следователь выложил перед ним его фотографию из прошлой счастливой жизни.
– Да это я, – прошептал Евгений. – Я с-сбрил усы.
Следователь довольно долго сличал фотопортрет с лицом Евгения, в полголоса, посасывая сигарету, обсуждал что-то с одетым в штатское господином, которого Евгений видел впервые. Переводчик скромной тенью наблюдал за процессом из угла. Секретарша вправляла бумагу.
– Мы не уверены, что это вы, – заключил, наконец, следователь.
– Это я, клянусь!
– Предположим.
– А вот личность твоего дружка сомнений не вызывает, – сказал, с ухмылкой по-английски тип в штатском.
На долю секунды Евгений увидел рассвет лживой, но отчаянной веры в избавление. Ему показалось, он держит спасительный прутик.
– Да, это Ричард Гроувс, его знает вся Америка! – забормотал он. – Он… Вы же… В-все знают его фильмы! Я умоляю вас…
Сидящие напротив многозначительно переглянулись. Следователь весело закивал:
– Да, да, да! Мы связались с его родным дядей. Он сказал: делайте с ним, что хотите, лишь бы не пронюхала пресса.
В этот день Евгения не били. Он не мог знать почему, но каким-то смутным чутьем догадывался: ему… верят.
Так было давным-давно, еще в гимназии. Евгений не умел лгать и если получал от однокашников тумаки, то чаще всего за правду. Едва он пробовал соврать (хотя любая ложь претила ему с детства) его всегда выдавали собственные глаза. Но ни гимназисты, ни учителя ни разу не сомневались, если он говорил правду. Глаза были его злейшим врагом и верным союзником.
Именно поэтому в конце допроса, лепеча противные сердцу и разуму слова, Евгений постоянно жмурился и моргал.
Ему дали шанс поговорить вволю, когда господин следователь решил потешить свою гордыню за счет самоизничтожения закованного в наручники, потерявшего все и вся, обреченного человечишки.
– Так что насчет Рима? Чем он тебе так сильно полюбился? – спрашивал переводчик, стремясь передать все нотки в тоне хозяина.
Сам хозяин, как нажравшийся крови вампир, вальяжно откинулся на спинку кресла, скрестив пальцы на выпуклом животе. Его коллеги и машинистки в кабинете уже не было.
Евгений, позабыв себя, рассказывал о том, как похорошела столица при Муссолини, одобрял возврат к священным традициям античной архитектуры, расхваливал улицы за чистоту и качество тротуарной плитки.
Воспевание Рима плавно перешло в дифирамбы его покровителю. Евгений назвал Дуче посланником бога, рыцарем, вышедшим на бой с гидрой большевизма и англо-саксонской плутократии.
Господин следователь был доволен и даже шутливо смахнул с глаза набежавшую слезу.
Под конец у Евгения взяли автограф, очевидно желая сравнить его с подписью писателя Майского, дали выпить воды и снова препроводили в темницу.
Теперь его раздирал бьющийся в сердце в исступлении призрак надежды.
Лежа без сна на ржавой сетке, Евгений не знал, что прошлой ночью закончилась его самая давняя дружба. Закончилась молча и зло. И небесплатно.

Поживем!

Когда к ночи Евгений и Гроувс так и не вернулись, Борис понял, что доброго конца у этой истории ждать не стоит.
Они договорились о том, как он должен действовать в разных обстоятельствах – в частности, если их задержат, и в трактир нагрянет полицейский обыск.
Мрачно сопя, Борис вышел из комнаты с чемоданом денег, и, покинув дом, сел в закусочной, через дорогу.
Спустя полтора часа, к дверям трактира, и правда, подъехали два черных авто. Вылезшие из них люди в форме, деловито зашли внутрь.
Борис понял все.
Он остался один, в чужой стране, с кучей чужих денег!
«И все из-за этих…»
Спешно идя по улице к почтамту (следующим шагом должна была стать срочная телеграмма Роусону) Борис ощутил одышку и, чуть не потеряв равновесие, грохнулся на скамейку.
Ему было плохо.
Он злился очень давно. Но сейчас уже настоящая черная ненависть к Евгению и Гроувсу вдруг заклокотала у него в сердце и сдавила гортань.
Он помнил все… Помнил, как беззаветно помогал Евгению, только потому что хотел быть славным малым и настоящим другом. И единственный раз, имея шанс вернуть долг, Евгений бросил его на растерзание Пелагатти. А потом разыскал его на задворках мира и начал сманивать в этот проклятый водоворот опасностей и бед.
Гроувс не отставал. Борис помнил, как этот фигляр, когда ему срочно понадобилось спасать свою репутацию, чтобы не попасть в тюрьму, впервые пришел к нему в больницу, но не один, а с фотографом. «Гроувс смотрит в глаза инвалиду!» – кажется, таким был заголовок газетной статьи.
Борис сделал тогда вид, что ничего не случилось (он вообще всю жизнь мастерски умел делать вид!)
Плохо скрываемое презрение, с которым к нему всегда относился Гроувс, стало перерастать в откровенную брезгливость, доходившую до насмешек через губу. Этого он тоже, как бы, не замечал.
– Борис, сколько можно нудеть?
– Борис, может, тебе лечь отдохнуть?
– Борис, ты вообще понял, что я сказал?
– Там придется не только стрелять, но и бегать. Ты ведь не спортсмен!
Пару раз он слышал, как Евгений и Гроувс перешептывались о нем, отнюдь не в самых дружеских тонах. Словно о старом псе.
Борис мстительно закрыл глаза, воображая, где сейчас находятся его «друзья» и каково им.
– Ну и к черту! – проскрипел он. – Как вы со мной, так и я с вами!
Он затаился, впившись ногтями в чемодан. По ночной улочке, сверкнув огнями, проехал автомобиль. К счастью, не полиция.
В Америке у Бориса был банковский счет. Он сильно просел из-за кризиса, но значительная часть денег, все же, сохранилась. Было какое-никакое жилье в Кроувиле. Какая-то скромная перспектива снова встать на ноги.
«А уж с этими-то деньжатами все может быть вообще не так печально. Еще поживем!» – подумал Борис, бережно поглаживая замки чемодана.
В другой обстановке он не отказал бы себе в удовольствии пересчитать банкноты.
Никакую телеграмму никакому Роусону, рискуя головой, слать, конечно же, не следовало. Следовало рвать когти из этой страны, быстрее и как можно тише.
«Поживе-ем! Можно до Сицилии. А там уж на каком-нибудь корыте с контрабандистами…»
Борис вспомнил пленного паренька-махновца, которого расстрелял, то ли в девятнадцатом, то ли в двадцатом году в овраге, посреди запорожских степей.
– Я помру сёходни, ти завтра! – кричал ему махновец, с бешеной радостью в глазах.
– Вот и помри ты сегодня! – ухмыльнулся Борис, щелкнув затвором. – А мы еще поживем!
Так и случилось.
Борис знал, что душонка этого хлопца, злобно порхает где-то рядом, жаждя узреть его конец. Радовать ее было западло.
Он шел на вокзал с необычайно легким сердцем, словно бы только что сбросил с плеч пудовый пыльный мешок. Даже в теле пробудилась забытая бодрость.
На одно мгновение что-то внутри него неприятно шевельнулось.
Он остановился. Поглядел назад.
«Может, все-таки, дать телеграмму?»
С нарастающим беспокойством почувствовал, что спасительная ненависть начинает быстро иссякать, как песок в решете.
До вопроса: «Что это я делаю?!» оставалось совсем немного.
Борис изо всех сил стиснул зубы и продолжил путь. Больше он не оглядывался.

Побег

Евгений пробыл в тюрьме четыре дня. Все это время он почти не ел (пища – не вдаваясь в ее качество – застревала в горле), предавался невыносимым воспоминаниям и ждал того, что должно было случиться с неумолимостью бега песчинок в песочных часах.
И, все-таки, его не били.
На допросах он ни разу не пересекался с Гроувсом и даже начинал подозревать, что его больше нет в живых.
Лишь вечером четвертого дня, минуя одну из серых дверей, он услышал истеричные, захлебывающиеся в отчаянном исступлении крики, которые не могли принадлежать никому другому:
– Это он! Он все знает! Убейте его к чертовой матери!!!
В ходе допроса господин следователь, которого в этот день явно что-то озадачило, много спрашивал про Гроувса, про его ментальное состояние и про его прошлое, о котором Евгений почти ничего не знал.
«Должно быть, Ричард уже не способен давать осмысленные ответы…» – подумал Евгений.
Увлечение Гроувса различной техникой и, в частности, самолетами, в одном из которых он много лет назад чуть не погиб, возбуждало в следователе особый интерес.
Евгений подозревал, что у местных бонз зрели какие-то планы, связанные с Гроувсом.
Их не могло не быть. Было бы невероятно, если б американский миллионер просто сгинул в застенках ОВРА… (Впрочем, ни один американский миллионер до сих пор не взрывал бомбы на итальянской земле, по крайней мере, своими руками).
– Твое? – в завершении допроса спросил следователь, придвинув к Евгению книгу, на обложке которой красовалось его имя.
Это был роман «Солнце».
– Д-да, – несмело закивал Евгений. – Я автор. Я… Евгений Майский!
Фашист злобно рассмеялся, дважды хлопнув себя по лбу.
Он заговорил что-то по-итальянски своему переводчику, и Евгений понял, что абсурдность ситуации, где роли террористов достались тем, кому достаться решительно не могли, добралась и до его свинцового сердца.
– Еще один автограф? – с улыбкой и даже с шутливой ноткой учтивости промолвил следователь, протягивая перо.
Евгений хотел подписать книгу, но оглушительная затрещина обожгла его левое ухо. Перо вылетело из рук.
– Портало виа! – рявкнул следователь, страшно вытаращив глаза и дернув лицом.
Стоявший за дверью конвоир тут же, исполняя приказ, повел Евгения обратно в камеру.
Следователь что-то остервенело прокаркал им вслед.
– Это литературная дрянь, за которую тебя стоит повесить на колючей проволоке! – весело продублировал переводчик.
Евгению вспомнилась глава, где точно так же, правда не столь нагло и желчно допрашивали Джека Саммера.
«Неужто прочитал?» – мелькнула в его мозгу горькая догадка.
Евгения посадили в его камеру, но через некоторое время перевели в другую.
Переступив порог, Евгений увидел сидящего на койке сгорбленного человека, лицо которого почернело от синяков и кровоподтеков. Слипшаяся в крови челка висела грязной космой. Правого глаза почти не было видно. Когда-то белая рубашка, утратила любое подобие цвета.
Сзади лязгнула дверь.
Они остались одни. Евгений не знал, что делать.
– Они даже не дали мне умыться, – едва слышно, осколками голоса произнес Ричард. – Сервис ни к черту!
Он попытался улыбнуться краем разбитых губ.
Евгений с трудом выдавил из себя что-то вроде:
– Ну да…
Они долгое время молчали, сидя рядом друг с другом. Гроувс иногда вздрагивал, выхаркивая свое нервное «кхк!»: эхо недавнего удушающего припадка.
В крохотном оконце тускнело ночное небо. Снаружи время от времени стучали колеса поездов, и лаяла собака.
– Я хочу, чтоб ты сдох, – вдруг прошепелявил Гроувс. – Это было бы о-очень… неплохо.
Евгений смог ответить что-то наподобие:
– Мне жаль.
– Ты ведь знал все с самого начала?
– Ч-что?
– Все… кхк!
Евгений ждал, что Гроувс спросит, почему его не били. Или просто вцепится ногтями ему в горло. Но тот на полчаса ушел в себя, как будто позабыв о Евгении. Он сидел на краю койки, точно изодранная, больная ворона на могильном кресте, и тоже чего-то ждал.
Потом, вдруг прослезившись, стал вспоминать, как несколько лет назад склонил свою любовницу к аборту.
Евгений заставил себя поделиться воспоминаниями о Ларе и об их несбывшейся мечте завести ребенка.
– Мне стыдно перед ней! – выдохнул Гроувс, поджав губу. – Жутко стыдно!
Щелкнул металлический затвор. Дверь распахнулась.
В режущем глаза прямоугольнике света Евгений увидел знакомую парочку.
– Мистер Гроувс, встаньте! – приказал следователь устами переводчика. – Вы скоро будете свободны. Мы получили прямое доказательство, что террористический акт в Альбе совершил Моро, со своими подельниками. Как вы и говорили.
Ричард медленно поднялся. На его лице не отобразилось и тени радости.
– Я…
– Да, вы свободны. Но не сейчас. Не сию минуту. Сначала вы должны проследовать за нами и поучаствовать в важном следственном эксперименте.
Гроувс сверкнул заплывшим глазом на Евгения.
– А он?
Господин следователь задумчиво смерил Евгения взглядом, как лишний чемодан.
– Если вы решили меня убить, то я отказываюсь умирать один!
– Речь не идет о вашем убийстве… – неожиданно мягко стал разъяснять негодяй.
– Все равно! Освободите и его тоже.
Евгений моляще закивал.
Он помнил, что с некоторых пор не должен никого ни о чем просить, ради их же блага. Но сейчас был особый случай.
Следователь начал совещаться с переводчиком, косо поглядывая на Евгения. Он, похоже, что-то прикидывал в уме, и Евгению показалось, что в реальности никакого решения по ним еще не принято.
«И почему он обсуждает это с переводчиком?»
Спустя несколько минут их обоих заковали в наручники. Выведя под конвоем из здания, усадили на заднее сиденье служебного авто.
Сбоку от них примостился незнакомый офицер. Переводчик сел за руль, следователь – рядом.
Мотор сипло заворчал. Ворота проклятого богом и дьяволом учреждения остались позади. Мимо летели ночные огни. В машине царило молчание.
– Эй, террористи! – сидящий рядом офицер ткнул Ричарда пальцем в бок.
Это был смуглый кудрявый южанин, с настолько веселым и гротескно-подвижным лицом, что при желании, вероятно, мог бы завоевать славу экранного комика.
– Знаете, какой са-амий лучший для кино животный в мире?
Евгений и Гроувс ничего не ответили.
Он повторил вопрос на родном языке.
– Кинг-Конг? – мрачно бросил следователь.
– Нет! Зебра! Потому что он… бьянко э неро – черни-бела! Как в кино! Черни-бела! А-ха-ха-ха!
Его разразил гомерический смех, от которого он едва смог оправиться в течение минуты.
– Очень люблю шутка!
Остряк восторженно заглянул в здоровый глаз Ричарда.
– Вы американский… вы из Голливуд, да?
Гроувс машинально кивнул.
– А-ах! Мэри Пикфорд… Девочечка, мия белла бамбина!
Он причмокнул губами и растянулся в мечтательной улыбке, явно представляя себя в белых шортах среди калифорнийских пляжей и пальм.
– Я… сумасшедший по Мэри!
Машина резко затормозила.
Переводчик вылез посреди темного шоссе и стал внимательно осматривать передние колеса, ища какое-то повреждение.
За ним вылез и следователь.
Они с минуту гнули спины и что-то обсуждали во мраке.
Потом следователь жестом позвал любителя шуток.
Изумленно бормоча что-то себе под нос, южанин погрозил арестантам пальцем и покинул авто.
Евгению не было до него дела. Попытка бежать в наручниках (да и без них) закончилась бы, скорее всего, пулей в спине или парой сломанных ребер.
Выстрел… Близкий и приглушенный, точно в подушку.
Друзья увидели, как тот, кто несколько секунд назад сидел с ними рядом, повалился на руки переводчику. Командир и подчиненный ухватили тело по рукам и ногам и, озираясь, выбросили в придорожный овраг.
Следователь застегнул кобуру. Сев обратно в машину, бросил на пленников короткий, ничего не значащий взгляд. Переводчик вдавил педаль.
Они снова ехали, точнее теперь уже летели по черной волнистой ленте шоссе.
Все перевернулось вверх тормашками. Евгений с пронзительной ясностью ощущал, что к ним подступает новая опасность, уже не имеющая ничего общего с фашистским правосудием.
Будь цепи наручников подлиннее, а в мышцах побольше сил, можно было бы дать этим мерзавцам бой. Но чуткие глаза того, кто только что был «господином следователем» и офицером ОВРА следили за каждым их движением в зеркале заднего вида.
– Куда мы едем? – с вызовом спросил Гроувс.
Он вдруг стал похож на прежнего себя.
Его не услышали.
Спустя минут сорок автомобиль подкатил к двухэтажному частному дому, без ограды. Судя по горящим окнам, внутри никто не спал.
Они вышли. Бывший следователь взбежал по ступеням на террасу и принялся дергать за шнурок дверного звонка. Переводчик вынул пистолет.
Возле дома, сквозь мглу Евгений разглядел дощатое строение, напоминающее фермерский амбар или гараж, только слишком широкое и приземистое, с воротами во всю переднюю стену.
Кругом не было посевов. Зато от ворот по земле тянулась широкая, очень ровная дорога.
– Буонасейра, синьор комиссарьо!
В дверях возник сухопарый усач, судя по одежде, явно не собиравшийся ко сну.
Завязался напряженный разговор. Позади маячила, что-то причитая, супруга хозяина. Раздавался детский голос.
Потом муж и жена, с опаской глядя на ночных гостей, бросились отпирать ворота гаража. К ним присоединился какой-то полуголый парень, выбежавший из задней двери дома – очевидно, старший сын или работник.
Бывший следователь стиснул в ярости кулаки и прошипел проклятье: все должно было быть готово к его приезду.
На террасу выскочил мальчик лет семи, и вышла пожилая седая женщина, в ночном чепце и халате. Она мельком перекрестилась, словно к ним пожаловали черти из преисподней.
«Недалеко от истины», – подумал Евгений.
Переводчик подмигнул мальчишке.
Евгений видел, как хозяин и работник с трудом выкатили из ворот настоящий, видавший виды, деревянный двухместный биплан.
Застывшее лицо «следователя» оскалилось улыбкой. Это была улыбка нетерпения.
Все происходившее дальше напоминало сюжет дурного американского фильма, с карикатурными злодеями.
Жена рыдая, обнимала и целовала мужа, очевидно думая, что за штурвал сядет он. Но «следователь» указал на Гроувса, и старый авиатор ошарашено протянул Ричарду свой кожаный шлем с очками.
Он через переводчика принялся знакомить Гроувса со своей машиной. Ричард смиренно кивал и задавал вопросы.
Когда инструктаж подошел к концу, переводчик взошел на террасу, подозвал мальчика и, мягко, но крепко прижав его к себе, приставил ему к голове пистолет.
Родители ахнули.
Тем временем, ненадолго пропавший из виду бывший следователь появился в дверях дома. На нем был коричневый штатский костюм, с накинутым на плечи плащом, и котелок.
Стоило ему приказать, и хозяева, как на алтарь грозному божеству, вынесли ему все имевшиеся в доме деньги, две шкатулки с дамскими украшениями и дорогую мелкую утварь: от карманных часов до золотых чайных ложечек.
Распихав по карманам бусы, броши и часы, «следователь», с брезгливой миной на лице, заставил бабушку снять с шеи и отдать ему нательный крест. Затем родители сдали обручальные кольца. Мать дрожащими пальцами вынула из ушей золотые сережки.
Переводчик отпустил малыша.
Бывший служитель закона, достав оружие, красноречивым жестом велел жильцам убраться в дом и запер на ключ обе входные двери. Он сунул своему прихвостню куль с одеждой и отсчитал ему половину денег.
История подходила к своему мерзкому концу.
«Следователь» снял с Ричарда браслеты. Перспектива лететь с пилотом-любителем, уже один раз потерпевшим крушение и, к тому же, окривевшим, не внушала ему радости.
Ричард также едва держал себя в руках. Враг не знал о его боязни полетов, но легче ему от этого не становилось.
«Следователь» перевел злобно-крысиный взгляд на Евгения и вдруг, шагнув к нему, направил дуло пистолета ему в лоб.
Евгений зажмурился.
Но не навеки. Вместо выстрела раздался мягкий удар, и палач, визжа как мальчишка, повалился на траву, хватаясь за свое разбитое пистолетной рукояткой ухо.
Над ним, с невозмутимым лицом, стоял его бывший подчиненный.
Глаза злодея наполнились ужасом.
Он судорожно принялся шарить по земле в поисках пистолета. Потом, что-то забормотал, вытащив трясущейся рукой из кармана жемчужное колье. Потом заерзал задом, в панике, пытаясь отползти…
Грохнул выстрел.
«Господин следователь» остался лежать, с черной дырой вместо правого глаза.
– Он бы убил нас обоих, – спокойно сказал переводчик, поглядев сперва на Евгения, а потом на Гроувса. – Тебя первым, меня вторым. А тебя хотел использовать. У него был с кем-то уговор, насчет тебя.
Он подобрал пистолет убитого, вынул из него обойму. Закинул на плечо мешок с одеждой и, пожелав бывшим пленникам удачи, пошел к машине. Потом, вдруг о чем-то вспомнив, быстро направился к хозяйственной пристройке, взял оттуда лопату и, вернувшись к трупу, вонзил ее в землю, рядом с его головой.
– Пусть знают, что с ним делать!
Автомобиль, с сомнительным спасителем, зарычал и растаял в ночи.
Евгений и Гроувс приходили в себя, вспоминая, что такое воздух, небо и свобода.
– Полетим? – не веря самому себе, спросил Гроувс.
– М-м…
– Самолет, скорее всего, застрахован. Франция там, – Гроувс махнул рукой на север. – Миль сто. Если, конечно, хозяин не соврал. Я… ч-черт! Я заставлю себя!
Евгений заметил, что хозяева пристально наблюдают за ними из окна. Он подумал, что если покойник забыл перерезать телефонный шнур, то они вот-вот бросятся звонить властям. Времени не было.
Гроувс, неожиданно ослабев, оперся рукой о фюзеляж и несколько раз мотнул головой, точно борясь с наваждением:
– Бред какой-то! Н-но… Мы же не выберемся отсюда по земле.
Евгений удрученно пожал плечами, давая понять, что решение за Ричардом.
– Я просто угроблю нас обоих, ко всем чертям! – промолвил Гроувс, в благоговейном страхе глядя на самолет. – У меня только общие представления об этой модели. Это к-какое-то старье, чуть ли не времен войны. И… я же… Я щас ни на что не годен!
Он стал рассматривать кисти своих рук, одну из которых кто-то недавно оттоптал сапогом.
– Это не то, что сесть за руль новой машины…
Евгений осознавал, что совсем скоро они могут (если удача широко улыбнется им) оказаться за много километров от границ этой страны. Он вспомнил про Бориса, но тут же понял, что как бы ни извернулась судьба, встречи с ним уже не будет.
Ричард вдруг решительно выругался. Не тратясь больше на слова, надел шлем и проворно влез за штурвал.
Уже нашедший ключ и избавившийся от наручников, Евгений хотел сесть сзади, но Гроувс велел ему раскрутить винт.
Сделать это оказалось не так просто, как можно было подумать.
– Черт… Да! Здесь же механический стартер! – осенено воскликнул Гроувс. – Я идиот!
Евгений вернулся на свое место. Оптимизма перед полетом у него разом поубавилось: Гроувс мог не усвоить и половины того, что ему объясняли.
Ричард спустил на лицо очки и щелкнул чем-то внизу приборной доски.
Винт лениво сделал первый шаг, потом второй, третий. Потом закашляв и захрипев, пуская клубы дыма, перешел в быстрое мелькание и, наконец, превратился в размытый, ревущий диск.
Они с минуту стояли на месте, слушая уверенный рев машины. Гроувс просматривал приборы, наспех узнавая среди чуждых простым смертным циферблатов, альтиметр, тахометр, авиагоризонт и указатель скорости. Точно студент, последний раз перед экзаменом лихорадочно листающий учебник.
Он обернулся и крикнул: «Держись!»
Покачиваясь и поскрипывая хрупкими крыльями, биплан тронулся с места.
Последнее, что увидел Евгений на земле, был грозящий им вслед кулаком из окна владелец самолета.
Они двигались все быстрее, на мягко пружинящих по ровной земной поверхности шасси.
Потом хвостовая часть начала задираться вверх. На мгновение могло показаться, что Гроувс слишком медлит, что еще чуть-чуть и лопасти винта заденут землю.
Но все случилось так, как должно было случиться. Они взлетели!
Гроувс расхохотался, мертвой хваткой, как за рога свирепого быка, держа штурвал. Он не верил такому счастью.
В ушах шумел ветер. Темная земля внизу перестала мелькать мохнатыми кронами деревьев, и превратилась в непроглядный мутно-черный кисель, с редкими светлячками огней на горизонте. Над головой сияли звезды. Плыли легкие, как серебристые лоскуты тюля облачка. Луна светила где-то позади.
Они летели. И это было здорово.

Пакт

Рейнеке ехал на заднем сиденье такси. Как обычный человек. Теперь он был вынужден надеть эту маску, в соответствии с железными рамками этикета своих врагов. Любой магический способ появления в зале переговоров означал бы вызов.
Он вышел из машины под моросящий дождь и, поднявшись по мраморным ступеням, вошел в роскошный вестибюль отеля. Лифт доставил его на верхний этаж.
Просторный банкетный зал, с колоннами и портьерами, переобустроенный в некое подобие комнаты для дипломатических встреч.
Перед ним, за семью столами, небольшими группами сидели те, кто страстно ненавидел и боялся его уже в течение нескольких эпох:
Масоны – сборище седых, холеных снобов. Чопорные лицемеры, явно знающие побольше других. Любители воевать чужими руками.
Тамплиеры – забавные идиоты, помешавшиеся на окаменелых костях рыцарской романтики, которую сами же выдумали. Малополезный отросток масонства.
Иллюминаты – самые гуманные и трусоватые тихони, никогда не лезущие на рожон. Ноль, с точки зрения угрозы.
Братство Черепа и Костей – пустышка в обертке грозных ритуалов, напыщенных таинств и высосанной из пальца псевдо-философии. Богема, с претензией на исключительность.
Орден Золотой Зари – воздыхатели покойного зазнайки и хитреца Макгрегора-Мазерса. Умеренно фанатичные овцы.
Орден Храмов Востока – носители винегрета из чужих традиций, лозунгов и идей. В прошлом пародия на масонов, теперь паства шарлатана Кроули.
Розенкройцеры – цепные псы, худшие из всех, с кем Рейнеке доводилось иметь дело. Скромный флегматик и пацифист Христиан Розенкройц, должно быть, ворочается в гробу.
Главам Общества Туле и Опуса Деи, как самым юным, еще не оперившимся птенцам оккультно-политической кухни, очевидно, велели сидеть дома.
– Что тебе нужно? – бесцеремонно и жестко спросил досточтимый мастер Объединённой великой ложи масонов Англии.
Иного обращения Рейнеке и не ждал.
– Мои дорогие враги! – промолвил он, осклабившись. – Долгие века, вы делаете вид, что воюете со мной, а я, дабы не огорчить вас и не ввергнуть ваш благородный альянс в смуту, декаданс и вечную грызню, столь же азартно вам подыгрываю. Согласитесь, без меня ваше существование потеряло бы всякий смысл! Вы прекрасно знаете, что я просто делаю свою работу, которую вместо меня неизбежно делал бы кто-то другой: там, под землей механизм отлажен. Вы прекрасно знаете, что стоящая за мною сила непостижима и несокрушима. Она настолько «больше» вас, что взаимодействует с вами через меня, как человек с муравьем, тыча в него сухой травинкой. Ну а муравей, не в силах воспринять масштаб и природу человека, наивно полагает, что кончик травники – это и есть его заклятый враг, с которым он (отдадим ему должное) имеет шансы драться на равных. Но главное: вы ведь и понятия не имеете, что делать с вожделенным миром, в котором не будет смерти, порока и зла. Это чистый белый холст, который не повесишь на стену, и который остается только загадить, с течением времени. Элизиум – доступное смертному разуму воплощение рая – если б вы только могли представить, что он в себе таит, и насколько этот «рай» отличен от всех ваших фантазий! Впрочем, я забегаю вперед. Вы гадкие дети! Но… так или иначе, я кланяюсь вам. Ибо вы, несмотря на вашу щенячью наивность, мышиный страх и баранью глупость, предельно честны со мной. Вы относитесь ко мне так, как должно, и кое-где даже наполняете смыслом мое вечное, давно поблекшее бытие. Честно заслуженный… – Рейнеке чуть согнул кончик мизинца на левой руке. – Поклон!
Он ощерился во весь свой острозубый рот, будто в предвкушении оваций. Недруги ответили ему ледяным молчанием.
– Да… Чего я хочу! – насупился Рейнеке. – Я хочу добрых отношений с вами на следующие восемьдесят лет. Своего рода, мирный пакт… Не лезьте ко мне и не докучайте. Не суйте нос в мои дела. А я воздержусь от любых гадостей в ваш адрес. Идет?
– С какой стати? – вспыхнул первый страж Флорентийских розенкройцеров, которого Рейнеке пару десятков лет назад оставил без глаз.
– Разумнее спросить: что вам за это будет? Хе-хе! Скажем так: есть кое-кто, кого вы ненавидите чуть меньше, чем меня. Вы бы давно уже дотянулись до них, если б не моя тень, распростертая над ними, и если б не надежная паутина финансово-политических связей, окружившая их мир стальной сетью. Плоды шпионажа, подкупа и шантажа – оружие, которое вы всегда недооценивали – стоят на страже их благоденствия.
Враги переглянулись. Рейнеке выдержал паузу.
– Они делают мир хуже одним своим дыханием, – продолжил он. – Пребывая – о ужас! – в абсолютной безыдейности. При этом их влияние растет и набухает, равно как и жажда большего. Они из тех, кого вы никогда не разобьете в бою и не переманите на свою сторону, но кто играючи растлит ваших детей через одно-два поколения. Как ржавчина или плесень. Пожалуй… я вложил в них слишком много. Это часть моей плоти, которую я готов добровольно отдать на съедение вам!
Лица присутствующих сделались каменными. Рты были по-рыбьи приоткрыты, брови сведены, в глазах, сквозь пелену неверия, шевелился предвкушающий огонек.
– «Крысиный король» на блюдечке! – заключил Рейнеке сладким, обволакивающим, как бархат, голосом.
Тишина зашелестела всеми оттенками шепота. Рейнеке сдержанно оценивал эффект.
– Откуда нам знать, что это не ловушка? – сухо спросил великий магистр Ордена баварских иллюминатов. – Стоит ли вспоминать, сколько раз он сталкивал лбами своих врагов и друзей!
Рейнеке многозначительно улыбнулся.
Через мгновение свет погас, и в воздухе соткался светящийся диск, в котором возник огромный корабль, в брызгах пены уходящий на дно, посреди ночного океана.
– Пассажирское судно «Мартин Бехайм», которое они утопили, прибегнув к помощи потусторонних сил. Тягчайшее оккультное преступление. Кордхибран – беспристрастный свидетель их участия. Моего – тоже, но… при чем тут я? «Крысы» влипли! У вас есть все рычаги, чтобы привлечь к делу британские власти и разделаться с «Крысиным королем» чужими руками. Вы сможете убедить их, что зловещий клуб вынашивал наполеоновский план, хотел незаметно прибрать к рукам нити мирового господства. Они собирались открыть доступ к Элизиуму и использовать его, как инструмент подкупа ключевых фигур. Я предоставлю вам протоколы их совещаний, переписку с союзниками, тайные списки и даже проект будущего дележа земного шара. Ни у кого не возникнет вопросов к их подлинности. А даже если и возникнут… хе-хе! Они обязаны будут вам поверить, ведь вы на стороне света. А «Крысиный король» – это слишком уж явное, незамутненное, зарекомендовавшее себя, вселенское зло. Я сделал их такими! Они доверились мне, хоть сам я не раз их от этого предостерегал. Двадцатый век со многими сыграл злую шутку: даже у крыс притупился инстинкт выживания!
В зале вновь повисла шелестящая тишина.
Наконец, глава масонов попросил Рейнеке на время удалиться, чтобы собравшиеся могли принять решение. Конечно же, только предварительное.
Рейнеке, с пониманием, кивнул.

Жизнь и смерть

– Дело дрянь! – прокричал Гроувс, сквозь рев мотора.
– А?! – сходя с ума от холода, отозвался Евгений.
Они влетели в низкое облако. Кромешный грозовой мрак, прикрытый тьмою ночи, осыпал их роем колючих градин и ледяных капель.
Биплан отчаянно скрипел хлипкой этажеркой крыльев.
– У нас мало горючего! Надо садиться!
– Что?!
– Садиться!!!
Евгений с ужасом поглядел вниз. В темные тартарары.
– Это уже не Италия! Летим слишком долго! Мы… над Францией!
Гроувс кричал это с таким фанатичным остервенением, будто свободная французская земля должна была устлаться под ними нежным, безопасным пухом.
Он повел машину вниз.
Евгений начал смутно различать бегущие под крылом очертания равнины. Это было поле или луг.
Короткая вспышка молнии осветила широкую пустошь.
– О, го-осподи! – в восторженном смятении заорал Ричард. – Да-а! Небесный старик, отдаемся в твои руки!
Самолет принялся бешено трястись и ходить ходуном, теряя воздушную опору.
Евгений поймал дыхание. Задубевшие пальцы отчаянно стиснули, обитый кожей край его деревянного гнезда.
– Поганый ветер! – взвизгнул Гроувс.
Он упустил момент – внизу замелькали деревья и кусты.
Верхушка высокой сосны зло шаркнула по крылу.
– Дьявол!
Впереди было новое поле – не столь просторное, бугристое, окаймленное черной мешаниной зарослей.
Евгений подумал, что Гроувс не сможет, не посмеет решиться на такое. Что в самый последний миг опять уведет самолет от земли.
Садиться здесь и сейчас, было полным безумием.
Они опускались все ниже.
Евгений, словно во сне, разглядывал, неуклонно и быстро наползающую, темную, щетинистую твердь. Под ними была смерть… или спасение?
«Если это сон, то пусть меня из него вышибет!»
Совсем близко.
Земля, как наполненная мглою до горизонта чаша, поглотила крохотный биплан.
Гром. Треск.
Шасси сломались при первом же ударе.
Самолет, в конвульсивной тряске, ехал на брюхе, раздирая почву и сминая стебли. Как пленник, привязанный к лошадиному хвосту.
Любая кочка могла разнести его на куски. Каждое мгновение чудилось роковым.
Потом был толчок, чуть ни выбивший из Евгения дух. В глазах зарябили мурашки…
Он ощутил холодную дробь дождя.
Открыл веки. Понял, что все закончилось.
Грудь и левое плечо ныли от удара, но кости, кажется, остались целы.
В лицо лезли какие-то листья и ветки. Фюзеляж застыл в полувертикальном положении: видимо, налетел на что-то большое.
«Дерево?»
Евгений кое-как перевалился через край и шлепнулся на сырую траву.
Вспомнил про Гроувса.
Первое, что он осознал – Ричард не двигался. Его голова была запрокинута. Одна рука висела, как плеть. Острая черная ветка, точно олений рог, вошла ему в шею.
Евгений окликнул его. Потом, не помня себя, принялся дергать за свесившуюся руку.
Он уже видел, что неподвижная голова и ветка, не оставляют никаких надежд. Но сердце не верило.
Евгений отпрянул, пораженный свершившимся фактом.
Молния озарила страшный итог.
Ричарда больше не было!
Того, кто нервно объяснял ему, как нужно править киносценарий… Того, кто хвастался и дымил сигарой, давая банкет в своем роскошном дворце на Оаху… Того, кто носился по дому с волшебным компасом и обещал сделать всех «супербогатыми»… Того, кто ругал мексиканцев и смеялся над шведами… Того, кто отыскал его в Сиаме, когда Евгений меньше всего этого хотел… Того, кто только что спас ему жизнь.
Евгений дрожал от невыносимого озноба и боли. Боль заполнила его целиком, не видя разницы между телом и душой.
«Вот так! Господи… Вот так – ни за что! Из-за какой-то химеры, в которую он сам давно не верил! Почему он здесь? Почему не в Америке? Как же… Ч-черт! Ведь не будет даже могилы!»
Он заставил себя успокоиться.
Могила и похороны, конечно же, будут. Тело найдут, опознают и вернут домой…
Как будто от этого ему должно было стать легче! Как будто мертвый Гроувс в этот момент напряженно гадал: как его гибель станут освещать американские газеты?
Ничто не имело больше смысла. Ричард исчез. Навсегда.
Евгений понятия не имел, что ему делать.
Он тщетно и мучительно попытался вытащить тело из кабины. Острие ветки вонзилось так глубоко, что ее следовало сломать. Но дотянуться не было возможности: самолет, соскочив с холма, влетел в крону низкого, раскидистого дерева и теперь торчал там, задрав нос, с обломанным винтом.
В мозгу промелькнули бредовые идеи: набрать полевых цветов, сделать из палок крест или бежать куда-то, на поиски людей.
В итоге Евгений просто ушел. Малодушно, спешно, почти бегом. Как делал это уже много раз.
В тусклом мороке пасмурного утра, под моросящим дождем, по проселочной дороге, в сторону шоссе, ведущего на Лион, брел небритый человек в мятой, перепачканной одежде, с не моргающими глазами.

Продолжение следует.