И сама Маринка была привлекательная мамзель, как дразнил её один их соседский шкет, младший братишка одной из её подруг. Худенькая и стройненькая с тонкой, осиной талией попрыгунья походила на стрекозу, особенно, когда она кружилась в танце по дому, разведя в стороны девичьи ручонки. Мелкие и бесхитростные черты лица выдавали в ней милую и наивную простушку, которую легко можно было обмануть и одурачить, а вот то, что ворует её мужик, после памятных слов Валентины, как показалось Семёну, это уже и в подоле не спрячешь. За словом ворует он тут же уловил двойной смысл: и на базе гад сей,
не чванясь, прихватывает, и на стороне в чужих постелях, не брезгуя, подбирает – это уже как водится. А физия то и вправду у её мужика будто на столичной открытке – смазливая!
- Пойдём со мной, Петь, на могилки сходим. Приберусь я там чуток. Памятники у родных там покрашу, оградку поправлю, покосилась, поди, она в моё то отсутствие, а ты и подсобишь мне!
- А чё ей сдеется то оградке твоей, – расслабился бывший шофёр, – в прошлом годе мы с Маринкой покрасили твои памятники с оградкой. Мать попросила, – указал на тёщу, её младший зятёк.
- И то верно, – поддержала она его, – ты умом-то не тронулся часом ли, служивый?
- Не понял? – осадил распаренный в бане огородный труженик.
- Так ведь мы ж не первобытные ордынцы, какие, – с укором отозвалась старушка, – это те насыпают из шапок курганы да холмы, чтобы крест на помин души не ставить!
- А я то, дурак думал, что кресты для другого на кладбище ставят, – ухмыльнулся ещё вчерашний матрос срочной службы.
- Верно, – согласилась с ним Петрова тёща, – для другого, – зыркнула на племяша она неодобрительно, – это в час, когда все умершие на Земле восстанут, как написано то в библии, штобы было куда свой взор обратить им после могилы с молитвой!
- Это чё, все покойники поднимуться? – ошарашенно удивился крещёный атеист.
- Всё, – последовал жёсткий ответ.
- И даже те, кто тыщу лет назад ещё помер?
- И те обязательно!
- Так там же нечему вставать. Косточек их уж давным-давно не осталось!
- И всё равно они восстанут! Так Библия утверждает! – осенила себя крестом душа православная, – обязательно встанут!
- Так это, если крест стоит. А если стоит в ногах у усопшего памятник да ещё и со звездой, то перед чем тогда ему поклоны то бить из могилы восставшему?
Задумалась бабулька на какое-то мгновение, обмозговывая жёсткую логику своего родимого реалиста. Помолчала слегка, не соглашаясь, и опять за своё.
- Памятник, хоть и не крест, конечно, а всё одно, как не крути, его замещает. Путь указует как и крест на восток. И мы не басурмане там какие-нибудь, – возбудилась бабка и мать, – мы православные, – развела она руками, – мы завсегда в порядке и погост свой, и дом содержим, потому как могилка – всё тот же дом, только вечный. Вот и я себе рядом с сестрой и племянницей местечко на кладбище присмотрела, – призналась старушенция, – так что у нас там, на погосте всё, как следует убрано и у мамы с батюшкой и у Надюши с Александрой. Не суетись, Семён Аркадич. Охолонте, сударь, маленько, – подвела разом, со знанием дела итог старшая в доме, – да налей-ка вот лучше бабке гланды смочить!
- Штобы я без тебя, родная, делал, – обнял бабушкину сестру искренне любящий её двоюродный внучек, – но на могилки с Петром мы всё-таки пойдём, – властно уточнил он, как хозяин стола, глядя в упор на родственника заправляющего складом.
- А то как же, – обрадовалась, гоголем встряхнувшись, ожившая егоза в летах. Вот прямо с утра и тронемся!
- И ты никак с нами в поход собралась, пехотинец? – удивился захмелевший слегка с устатку участник земляных работ в огороде.
- А как без меня, – пригрозила пальцем первая голова в родне, – без меня вам никак нельзя. Мне самой надо будет могилки прибрать. Да и своё местечко там посмотреть. Не долго ему пустовать то осталось!
- Да што ты, мама, – попыталась её усовестивить дочь, – и не думай даже об этом!
- Это вам, молодым думать рано о вечном. Поживите ещё. А мне то уже в самый раз, – встала из-за стола, обидевшись, хоть и не состарившаяся совсем, но до конца своих дней так и оставшаяся в повадках бедовая женщина.
Не зря в народе говорят, что маленькая собачка – до старости щенок.
- Так мы ж пешком пойдём туда с Петром, атаманша ты наша, – попытался как-то урезонить взбрыкнувшую было дамскую прыть завтрашний посетитель погоста.
- Зачем пешком то? – направилась в опочивальню последняя из рода Головановых.
– нас с тобой туда, племяш, Маринкин муж и отвезёт!
- В смысле отвезёт? – слегка озадачился вчерашний матросик.
- Отвезёт и по всей форме, как нам с тобой надо, до нужного места живо доставит, – утвердительно поставила точку шустрая командирша.
- Так ведь он не шофёр, а кладовщик? – последовало ей в ответ недоумение.
- Кладовщик то, кладовщик, да с машиной, – подняла палец бабулька.
- С какой ещё машиной? – оторопел слегка старшина-акустик.
- С той, што надо, – прищурив глаз, улыбнулась вторая потатчица Сёмкиных в его прошлом детских проказ.
- И какая машина это?
- Легковая!
- Откуда?
- От верблюда, – ответствовал кратко владелец автомобиля.
- Опять не понял? – начал злиться Раскатов.
- А чего же тут не понять то, – на полном серьёзе с гордостью за дочку добавила её ретивая не по возрасту маменька.
- Так скажи – я порадуюсь, – поддел её сестрин внук.
- Купил наш Петюня недавно легковую машину. «Москвичом» называется!
- Значит, права была Валентина, – вспомнил морячок недавний с ней разговор, – и где деньги берутся у скромного кладовщика с его то зарплатой не на шубу с шапкой жене, а на легковую машину, – прикинул он в уме Петров разворот в делах торговых, и спросил
равнодушно, – дорогая никак?
- По деньгам, – хитро ответил обладатель личного транспорта.
- Значит, завтра на машине с утра и тронемся, – уточнил, давая понять, что данный разговор окончен, демобилизованный мореман.
- Так я ж ещё давеча с ним, с зятем то, перекинулась об этом словцом, – поставила точку в разговоре мать и тёща, – только он, правда, закочевряжился было сперва. Так ты его, Семён Аркадич, нынче то к месту на истинный путь и наставил, – скрылась в спальне, щерясь, довольная собой хитрован-бабуся, зятева мудрая наставница.
И в самом деле, часам к десяти утра к Сёмкиному дому, фырча мотором, подрулил блестевший свежей краской новенький синего цвета «Москвичок». Похожая на большого пузатого жука маленькая машинёшка была как хорошая игрушка, к которой даже страшно было прикасаться, не то, чтобы ехать куда-то на ней. Но старшая Чистякова, прихватив с собой в кулачке тугой узелок со снедью, смело, хоть и не без труда, но пропихнулась в эту низенькую кабинку на заднее сидение, а следом за нею рядом с шофёром уселся барином, приноравливаясь, и матрос. Довольный тем, что произвёл на родственника личной своей машиной должное впечатлением, хозяин легковушки поддал газу, и дорогая его игрушка, плавно тронувшись с места, покатилась вперёд. Святая троица, не торопясь, но доехала к назначенному месту по раздолбленному в хлам грунтовому тракту.
Проклиная в душе и час, и дорогу, и горе шофёра, выбралась, наконец, из машины, охая, как старая кастрюля, закипев, юбочная часть путешествия.
- Хороша коляска да уж больно тесновато в ней сидеть, – перекрестила она старый лоб свой. Поправила сбившийся на голове платок и закандыбала от этой самокатки прочь.
Следом за ней гуськом с не меньшим облегчением, вздохнув, двинулась в путь и её мужская утряска. Осторожно ступая по узким тропинкам среди заброшенных холмиков и ухоженных могилок, памятников, крестов и оградок, добралась таки вся эта компания и до нужного места. Там, у двух родных и аккуратно с заботой ухоженных захоронений молча остановились скорбные ходоки, оглядели всё придирчиво и удовлетворённые тем, что они увидели, расположились рядом, тихо присев в оградке за столик. Вспомнили лежащих тут усопших, кому было что вспоминать, и степенно взялись за дело, хотя и делов то почти не было никаких. Но не то место кладбище, где шумят да громко разговаривают. Это место, где без лишних слов и любят, и чтут, очищаясь душой и сердцем от греха, оберегая прах и личную память об ушедших в вечность родственниках и друзьях.
И вот Наталья Матвеевна, совершив неспешный обряд душевного очищения, как и подобает пожилому человеку осенила трижды своё чело крестом, развязала свой набитый туго походный узелок, где кроме снеди имелась и бутылка водки, и вынула всё на стол.
- Давай ка, Сёмочка, дорогой мой внучатый непоседа, помянем сердешных и твоих, мамку с бабушкой, и моих племянницу с сестрой, и родителей наших, – налила она себе и ему по полной рюмке, – которые тут же все названные мной и упокоились!
- Царствие небесное вам родные мои, – опрокинул стопку сын и внук, а потом уже и правнук, и внучатый племянник из уважения к рядом с ним присевшей няньке.
Выпила и та, вторая, теперь уже и для всех в родне единственная бабушка.
- Да ты хоть милая, закуси, – протянул ей кусок вчерашнего пирога родственный не по наслышке собутыльник.
Но та резко отказалась.
- Нет, нет, – замахала она рукой, – пущай пожгеть, – нарочно исковеркала слова эта под народную, неграмотную простушку, кося, в прошлом выпускница гимназии, – память острее будет, – а у самой аж слёзы на глаза от крепости напитка проступили.
Засмеялся беззвучно, глядя на заплакавшую от возлияния бабку редкий на погосте гость и поминальщик.
- Ну ты, мать, даёшь…
- А я што, не православная по твоему? – скривилась выпивоха в кособокой улыбке.
Закусили, и налил уже сам себе Семён по второй.
- Будешь со мной ещё, пехота? – подогрел он скукоженную улыбку.
- Нет уж ты, касатик, теперь без меня, – продолжая жевать, отказалась озорная его собутыльница, – оборони тя Господь, – поощрила она повторение, – а этому, – указала она на притихшего зятя, – дома нацедишь. Он ноне отгул по случаю взял. Ему вечером за его подмогу то можно иным бензинчиком на посошок заправиться!
- И тебя, родная моя, храни твой Господь, – завершил поминание запозднившийся на кладбище по времени родной сын, внук и правнук.
Помолчали, пережёвывая остатки памяти и пирога. И тут, повеселев, захмелевшая гимназистка Чистякова-Голованова и говорит, всхохотнув негромко по-детски дурашливо.
- В молодости то Надюша, бабка твоя, – вытирая рот, заговорила разгульно, щерясь потешно, седая говорунья, – когда она в юных летах пребывала и с Панком Кривошеиным тайно друг другу симпатизировали, пока того лихоманка на болоте не торкнула!
- Никак с Паней-Дёмичем? – поперхнулся едок.
- С ним, родной. С ним! А с кем же ещё то, – подтвердила слова свои прямая, как есть свидетельница давних событий, – да только звали его тогда не Паня-Дёмич, а Пашка Сивый Меринок!
- А за што ж его так то вдруг величали?
- Не вдруг, а за то, што сильный был парнишёк не в меру!
- Да ну…
- Вот те и ну, – повторила смешок рассказчица, – как-то под осень, когда в воду то Илья-пророк уже недельки с две, как справил свою нужду, собрались они, Панко со своим отцом-батюшкой на покос сено оттуда для скотины припасённое вывезти. Ну и приехали они, набухали, расстаравшись, на телегу то воз под самое немогу да ещё и сами, оба бугая туда же на сено вверх взобрались. Обустроились лихие наезднички поверх их травяной то с горкой поклажи по бокам у бастрика-ваги, которой прижимают сено к телеге, и вкусили по дороге на двоих чуточек с устатку своего же из погреба домашнего первачка. Денёк от выдался тогда, помнится мне, тёплый и ласковый. Приученная лошадёнка, не спеша, сама самостоятельно к дому поближе и без понукания охотно направилась! В пути батюшку на жаре то порастрясло, и он задремал сердешный, лёжа на спине. Осоловел старый бородач от первача на солнышке. Да и Паня сам за лошадёнкой сидит, не присматривает, а за одно с батюшкой носом клюёт да в две ноздри посапывает. Очнулся он, лошадиный погонщик от того, что стоят они и никуда не едут. Натянул он поводья, понукая конька то, хмельной правило, а он в ответ, хоть бы хны – даже не с места. Пришёл в себя тогда конный то кум- управитель и увидел, что стоят они в воде прямо напротив родного дома. А возле дома то у них в те годы узкая речушка Кривуха текла. Щас то её, эту канитель, в трубу упрятали и закопали. А там, где раньше Паня со своими родителями проживал, теперь уже большие в длину и высоту дома стоят нынче!
- А с домом то чё их стало, – вмешался заинтересованный слушатель.
- Снесли дом от!
- А родители?
- Схоронили их!
- Кто схоронил то?
- Был у Панушки младший брательник Митяй!
- И где он сейчас?
- Когда дом пошёл их под снос, уехал он, отмантулив и всю войну да и после неё в прокатном цеху на новом эвакуированном заводе. Уволился и отбыл вместе со всей своей семьёй куда-то на Дальний восток!
- А куда на Дальний то?
- А куда, – взяла паузу рассказчица, – никто до сих пор и не ведает. Как и брат его Панко, пропал мужик. Съехал и потерялся. Даже родственники его жены не знают адреса их проживания!
- Да-а… – коротко выдохнул Семён, – странно всё это!
Сидят возле родных могилок после короткой тризны пришедшие помянуть своих усопших, щурятся от яркого света, молчат. Ждут мужики дальнейшего рассказа от их на кураже расслабившейся тёщи и тётки.
- Так вот, – продолжила вспоминать захмелевшая баба Таля, – течёт она, значится, эта речушка местами обрывисто и широко, петляет, будто молодой бычок на ходу нужду свою справил, – подавила смешок старая проказница, – подъехали Панко с отцом к броду возле дома своего, въехали в воду и встали. Крутоват для мерина оказался там их у избы подъём. Не хватало коню силёнок. Тогда спустился сверху разомлевший в дороге отцов помощник, окоротил вожжи в руках да и наддал стоящему мерину кнутовищем, чтобы тот взял с ходу невысокий пригорок, поднатужившись. Да не тут-то было. Тягунок и с места не тронулся, только хвостом помахал, оправдываясь.
- Почему, – не утерпел, заинтересовавшись, зятёк
- Слабовата оказалась лошадёнка да и годками, видно, не молода!
- А чья лошадь то была?
- Известно чья!
- Не томи, родная, – начал было заводиться Семён.
- Своя, – уточнила смешливая бабулька, – встала уставшая лошадёнка по средине речушки и пьёт себе прохладную воду, а в гору идти отказывается. Не может она осилить крутой бережок. Тяжёл возок от для неё оказался. Тогда Панко то и подлез, нагнувшись, под телегу. Поднапрягся, мало што парнишок был безусый, приподнял её горбом чуток и рявкнул, што есть силы на свою обессиленную клячу, дескать, давай, вытаскивай телегу с сеном родимая, – всхохотнула балагур слегка вдругоряд игриво, – рванулся их мерин, что было сил с места напуганный Панковым криком, и с матом взобрались они с ним, с конём то вдвоём на этот крутой пригорок. А захмелевший батюшка как дрых наверху, так там и лежал он, развалясь на возу, не просыпаясь, – залилась, зажав себе рот рукой, закатистым, с переливами смехом, в разнос разошедшаяся вдруг старушенция.
- Ты чё то, мать, по-моему того, – не поняли её зять и родственник.
Утерев концом платка глаза и губы, хохотунья продолжила.
- Дошёл, значит, Паня-то рядом с коником пешком до дому. Благо не далеко было. Отворил он ворота, положил доску, на которую эти ворота и запираются, чтобы телега во двор могла плавно на пол от въехать и не растрясти спящего там на возу, и наддал слегка утомлённого сивку, чтобы тот без усилия приступок осилил, но не учёл он, лошадиный то ухажёр, что впритык набухана сеном телега под самую притолоку по-над воротами. Не из бедных были шорники то Кривошеины. Хомуты, сбрую и всякую другую конную упряжь ладили они для конного завода, который ещё со времён самого Акиншки Демидова на его железоделательном производстве на паях состоял.
- Дальше, баба Таля, – не хватало терпения заслушавшемуся акустику.
- Фу ты, – сплюнула в сердцах недовольная старая, – отвлёк, паршивец, от мысли меня. Забыла о чём это я…
- Прости меня, милая. Прости, – пропел виновато взрослый проказник.
- Бог простит, – ответила хохотушка и продолжила, вспомнив сказанное, – так вот сиганул коняка после Панкиной то ласки из последних силёнок, что остались у него, через порог. Хрясь родного батюшку об эту самую притолоку то по-над воротами головушкой, – уже не смогла она больше унять свой смех, вздрогнув телом, шалая былинница, – хвать того, что разомлев от выпитого, храпел наверху на сене лысым темечком о тесовую балку, – зашлась она уже в судорожных конвульсиях, взрыдавшая в крик почти разошедшаяся не на шутку шаловливая квашня, – бах – уважил сивый меринок головушкой сонного тетерю о преграду и покатил в глубь двора, фыркнув радостно, оголодавшее копыто в надежде на скорый отдых и еду!
Услышал Паня после этого какой-то короткий вскрик у себя за спиной, – и ничего не понимая, оглянулся, а сзади то в проёме распахнутых ворот и лежит поперёк их весь в пыли, скособочившись, с ушибленной маковкой его родитель и стонет, причитая.
- Убил ведь Ирод отца родного!
Не видел Панко, кобылий хвост, как его тятенька от удара о притолоку со спины на бок перевернулся да и скатился вдоль телеги вниз по сену, как обмякший куль. И хорошо ещё, что под колёса не угодил он. Вот была бы потеха, – перестала улыбаться бабка Таля, – остановил, значит, усталого коника, увидев лежащего на земле отца, непроснувшийся то сын его, подошёл к нему, пряча улыбку, сообразив откуда тут взялся он.
- Чё потерял то здесь, тятя, – протянул он руку убиенному отче, – али нашёл тут у порога чево… Ты скажи. Я подниму. Не переломлюсь!
- Помоги лучше мне подняться, охальник родимый, – подал руку ушибленный то в старое темечко родственник бедолага.
Зашёл к отцу со спины его наследник, взял за под мышки, поднял как пушинку да и поставил на ноги рядом с собой!
- Ну как ты себя чувствуешь, папаня?
- А тот развернулся к сыну лицом да как жахнет ему по затылку затрещину со всей дури, что была у него в руках, – снова залилась весёлыми слезами бойкая клуша.
- За што, батя, – вытаращил от отцовской ласки зенки родной смехотун.
- За то, што нашёл, – ответил тот ему в тон, не моргнув и глазом, – возвращаю тебе свою находку. И поднимать не надо, – добавил уже вслед помягче прощальную оплеуху. – это тебе, сын мой, на сдачу, не переломившись!
- Да хватит драться то, бать, – отскочил от него лошадиный начальник.
- Покличь Митрю, – приказал Павлу Федот, отец его, – сено с воза засветло бы ещё перекидать на сеновал то бы надо, – и сел во дворе перекурить.
- Чё случилось то, папань? – появился из избы позванный братом Митяй.
- Панко на заднем дворе, – ответил ему, затянувшись домашним табачком родимый ухват с бородой, – он тебе расскажет и покажет. Шевелись, – и добавил, – мать то где?
- Свиньям еду готовит, – сообщил Митрий ему и бегом припустил босым ко брату.
И снова взяла паузу на передых щедрая на сказы народные не утратившая память и юмор пожившая бабулька.
- Ну а дальше то как было? – еле сдерживался её внимательный слушатель Сёмка.
- А то, родненький, и было, – подавив смешок, ответила ему кумушка премудрая, – не успел Федот докурить свою цигарку, как из дома с двумя полными вёдрами в руках его жёнка Стешка нарисовалась в прошлом не последняя красавица в посёлке.
- Приехали, стало быть, – прицепила она, наклонясь, на коромысло обе со свиным угощением полные бадейки.
- Прибыли, слава Богу, – ответил ей ушибленный муженёк дымокур.
- И чё ты тогда тут, отец, расселся, – ворохнулась весело Стеха, – подсобил бы!
- Кому? – нахмурил тот брови.
- Куму твоему, – ехидно огрызнулась крепкая в теле баба, не зная, что с её мужем ещё совсем недавно во дворе приключилось.
- Короче говоря, – затарахтела не патефонная пластинка, – подломив непокрытой с возу головёнкой прочное перекрытие над воротами шорник единорог отдохнул, посидел в тени двора и, ощупав тыковку свою, понял, что крови то нет, зато есть и на весь лобешник шишка огромная. Закрыл он ворота и направился на задний двор, поглядеть как у сынков там дело их ладится. А там Панко распряг коника, дабы тот не мешался при переброске с телеги сена на сеновал и привязал его недалече от свиного корыта, где завсегда для него и висела торба с овсом, и где в корыте только что намешала мать поросятам помоев сладко похрумать!
- Не томи, – предчувствуя что-то совсем из рук вон выходящее, не утерпела всё же флотская душа надводного акустика, поторопив разошедшуюся бабу.
- Вышел Федот со двора и решил обойти телегу с сеном, штоб не путаться у ребят в работе под руками да со стороны оценить все их старания. Сделал шаг, а в это время коня то ли овод, а то ли ещё кто в круп укусил, он взял, да и отмахнулся хвостом от надоевших ему насекомых, со всей охотой хлестнув им по лицу кормильца. Федот от неожиданности отшатнулся и сделал шаг в сторону, а там, как на грех, оглобля тележная на земле торчала. Запнулся об её смотритель, да и уселся в полное свиное корыто в окурат в самую середку. Не успел он мужик хлопнутся задом в поросячье угощение, как ему в спину то и наддал с разбегу выпущенный Стешкой из загона их подрастающий боров. Как только хребет ему, бедняге, не переломил, – перестала, наконец, смеяться шальная оказия, – лежит, значится, наш Федот в полном, помоев корыте, не может ничего понять, как он тут и почему вдруг в этом положении оказался, а ему в бок опять бах со всей силы повторно молодой кабанчик, дескать, ты чё это, дедок старый, сюда в моё корыто забрался – поесть не даёшь. Не успел горемыка встать, а ему в спину снова бабах в третий раз уже, а это его хавронья к корыту прибежала, призапоздав слегка. И нырнул с её подачи Федот носом в их ушате по самые уши и расцеловался там со своим кабанчиком в уста его сахарные, – прикрыла лицо бабка платком, Сенькиной бабушки младшая сестрёнка.
- Вот это да... – представил эту картину ушлый Шишак.
- Видать, у Федота была не голова, а чугунок, – не удержался и зять рассказчицы, – и спина, что лошадиный зад, извиняюсь!
- Какие были у Федотки члены тела его, я сего знать-не знаю и не ведаю, – серьёзно оскаблилась, как дьяк на клиросе старая петунья, – знаю лишь, что он насилу выбрался из свиной своей кормушки, с ног до головы вымокнув в съестных помоях. Стеха потом ещё долго, до самой ночи обмывала да обстирывала обласканного мерином и хрюшками отца и мужа в натопленной бане, кинув сушится чистые его порты с рубахой на забор на виду у всех. С тех пор про старого шорника и сочинил кто-то язвительную в посёлке известную тогда частушку.
- Какую частушку? – подал голос Петруха.
- Наш Федотка Кривошеин
Об ворота правил шею.
Только мало в это верил
Его старый, сивый мерин, – охотно спела негромко смешная Матвеевна.
- А почему Панку сивым прозвали? – добавил зятёк.
- Так светлый был он мерин то их, будто седой, на котором сенце то они со своим отцом-батюшкой привезли, – откликнулась тихо шаловливая тёща, – может, масть такая у мерина то была, а, может, их коняка от возраста поседел. Кто его знает… Кони, они ведь тоже, как и люди родятся, взрослеют, стареют и помирают, – закончила свой рассказ, враз посерьёзнев, посетительница родных на погосте захоронений.
- А с Панком то, мама, чё потом после этого было? – не удержался зятёк опять.
- А чё с ним сдеется, – ответила тихо старая, – освободили они с Митяем телегу от сена, не дожидаясь отца, поужинали и айда на улицу к девчатам на сходку женихаться! С той поры и стали красавца Панушку в посёлке люди после этого сивым кликать!
- Кто-то, значит, видел весь этот цирк, если и частушка и прозвище появились, – в раздумье обронил племянник.
- Стало быть видели и не один, коли звон по посёлку пошёл, – согласилась та, что и рассказала эту странную историю из прошлого.
- Но как же он под телегой то Павлуха шёл, – недоумевал недоверчивый хожденец по морям и по волнам, – его ж, воз то поднять ещё надобно, – кипятилась флотская душа, – а потом уже и шагать, вышагивать как-то. А шагать то как? Лошадь не смогла этот воз осилить, а молодой недолеток сумел, – не складывалось в голове у полосатой рубахи.
- Дак так и шёл, – пояснила ему знахарь народных умений, – и шагов то там было четыре-пять, но круто в гору, не больше!
- Но их пройти ещё надо было, – сомневался Семён.
- Он и прошёл!
- Но как?
- Это никто не видел. Но воз то выехал, – вздохнула баба Таля, – здоров был Паня ростом да и телом могуч, чисто медведь, даром, что недоросль, – искренне и с сожалением призналась рассказчица, – как шагал он, я точно не знаю, но только никто из людей у нас в посёлке то в его силушке не усомнился!
- Однако, – согласился необделённый силушкой и корабельный служака, – не всяк из людей такой мощью от Бога наделяется!
На том и закончилось поминание. Сами могилки с оградкой оказались в порядке, и краска на памятниках не выцвела, так что приехавшим поминальщикам и делать особенно то на ухоженном погосте нечего было. Вот и поднялась, не спеша, малая процессия, тихо направляясь в дорогу обратно. Погладил молча Семён на прощанье любимые лица там на потускневших под стеклом фотографиях, и тронулась короткая цепочка людей медленно к выходу. Разговора по дороге с Петром у Семёна по душам так и не получилось.
- А, может, и хорошо, что разговора то не случилось, – подумал, про себя, шагая к машине неторопливо, бывший старшина, – и кто он такой, чтобы влезать в чужую семью, даже из самых, по его пониманию, наилучших побуждений. Кто дал ему право и кто его уполномочивал командовать тут и судить, и на каком основании, – удовлетворился молча собственной мыслью, хоть небольшой командир старшина, но командир по званию, и дал он себе слово, что никогда и никого не будет судить, тем более, казнить, при этом ничего к тому же не знаючи, с чьих-то слов, – никогда и никого. Баста! – отрубил он себе путь к отступлению. А Петру сказал возле «Москвича», – ты уж поосторожнее там на работе то, Пётр. У тебя на руках двое малых детей и сама Маринка твоя на сносях уже третьим. Вот и подумай о них прежде всего!
- Так я о них только и думаю, – признался ему младшей тётушки муженёк.
- Это утешает, – кивнул головой спокойно Семён.
- Чё утешает то, – не понял его собеседник.
- Думы твои, Петро, о семье, – хлопнул шутливо его по спине близкий родственник его жены, всхохотнув весело по-дружески.
Наметившийся было принципиальный разговор с целью как бы поставить на место оборзевшего мужика, который впрямую влияет на климат в семье родной сестры его жены на том мирно и завершился, не разгоревшись во враждебный конфликт.
После посещения кладбища и начиналась у бравого гидроакустика его гражданская Жизнь, но недолго проходил он в одиноких холостяках. В компании со своим тёртым, как старый калач другом Вовкой он живо освоился по выходным дням вечерами на городской танцплощадке. Ладно скроенный крепыш – косая сажень в плечах, обладающий мужской неброской, но заметной привлекательностью он, тем не менее откровенно обращал на себя внимание свободных в городе от брака девиц. Танцевал уволенный в запас морячок очень даже неплохо, только клёш разлетался парусом в разные стороны. Вот и пялились на него во все глазоньки засидевшиеся в девках рабочие молодухи, но все они мало его волновали насчёт приударить. А были среди них, свободных посетительниц подвижных увеселений очень интересные с виду девушки. Были! Вот и ждали они, стояли в сторонке, надеясь на личное счастье незамужние барышни.
Но сердце флотского старшины к ним почему то совсем не лежало. Не было в них, в этих девчатах на его взгляд, какой-то загадки что ли, как в море непредсказуемой некой изюминки. Все девушки, не смотря на их разный рост, комплекцию и привлекательность как одна, от опостылевшего им одиночества в холодной постели и не разделённой взахлёб любви откровенно выказывали ему своё как бы тайное их намерение. Не все, конечно, но большинство. А навязчивое исподволь женское желание иметь и быть несколько смущало этого слухача необъятных морских просторов предстоящей скудостью совместного бытия – сосуществования в похотливой страсти, но без любви. Ему хотелось ни чего-то такого в жизни необычного, а всего лишь простых и чистых отношений, но как может выглядеть в его понимании эта простота и обычность, он не только не знал, но даже и приблизительно не имел никакого представления, всецело полагаясь на выбор душой и сердцем.
Но однажды, смущение – смущением, а повстречал-таки наш холостяк, стоящую в стороне, в кругу подружек будущую свою избранницу. Был как обычно летний вечер. И танцы шли своим чередом. Молодые люди, шатаясь по танцплощадке, слегка подшофе, с откровенной предвзятостью нахально разглядывали приевшийся им выбор из местных ни кем не занятых невест. Все они: и незамужние, застоявшиеся матроны постарше, и юные девицы на выдане, как и всегда, кучкуясь группками, отважно отвергали расхлябанных от собственной важности нахалов. Но были среди этой не определившейся массы молодёжи уже вполне сложившиеся, но неузаконенные пары. Они выделялись из общего круга всех присутствующих там, на танцевальной площадке тем, что всегда неразлучно находились вместе. Одиноких особ женской половины человечества было достаточно много, но те из них, что стояли у забора и молчали, недвусмысленно предлагая себя, Семёна вовсе как-то
не привлекали.
И вот видит он, потенциальный женишок, одну отнюдь не самую красивую, а даже вполне себе обычную девчонку в окружении трёх представительниц слабого пола. Стояли эти четыре девоньки неприметно у самого входа на танцевальном пятачке и не привлекали к себе со стороны присутствующих никакого внимания, будто зашли они, эти крали, сюда случайно, так, поглазеть на это сборище танцоров и переговаривались о чём-то своём меж собою негромко. Но одна среди них, стройная маломерка, приковала к себе зоркий взгляд бывшего моряка. Было в этой курносой пигалице что-то такое-разэтакое, что и заставило лихого ухажёра в тельняшке обратить на неё своё неподдельное внимание, и не просто так
мимоходом, а с явным интересом.
Не отверг акустика ни малый, неказистый рост девушки, ни её курносая в детских веснушках смешливая с виду мордашка, ни её капризно-шаловливый на вскидку характер, не до конца ещё оперившейся птахи, потому как показалась она, эта девушка, ему оченно приятной на притязательный флотский вкус интересной личностью – не простой, как три рубля, а особенной, с белой, как хлебный мякиш притягательной полнотой маленьких рук и сладкой радостью стройных, точёных ног подросткового размера. В ней, этой милой, на его взгляд, пигалице он узрел ту самую необходимую ему изюминку, которая обещала не скучную семейную жизнь, а, наоборот, гарантировала, что с ней в доме будет ему хорошо,
весело, и забавно, но при этом легко и уютно как с его любимой бабушкой.
Маленькая, с выпирающими наружу сосками, грудь на фоне довольно узкой талии, аппетитные в объёме необвисшие бёдра и без бантов как у школьницы торчащие короткие светлые косички восхитили моряцкое сердце. Молочный цвет кожи, чуть раскосый разрез больших, будто вечно удивлённых глаз, выдавали в этой девчонке, по мнению старшины, недавнюю ученицу. Но главным в ней было то, что, в общем-то и поразило его, недавнего корабельного слухача, что в этом на первый взгляд пушистом котёнке, он сразу разглядел непокорного чертёнка, спрятанного в табакерке. Если чертёнок – это был её только лишь внешний облик, а табакерка её была как бы скрытый, но довольно, не простой характерец. Он чутким ухом акустика сразу уловил в ней за дерзкой на первый взгляд чисто показной независимостью глубоко спрятанную доброту и простую девичью наивность, которую то предстояло ему ещё разгадать, если она, эта стрекоза, подпустит его к себе.
Хотел, было, собравшись с духом, разухабистый клёш, на тихом галсе подрулить к заинтересовавшей его внимание даме, как опередил его другой с пошловатой улыбкой из местных завсегдатаев верзила. Подошёл к ней расхлябано и предложил сквозь зубы, этак лениво размазывая во рту слова.
- Может, прошвырнёмся слегка по кругу? Не возражаете, мадам?
- Возражаю, – отшила его с лёгкой издёвкой шустрая пуговица.
Отказ верзилу обескуражил.
- Чё, лучше всех што ля, – оскалился он.
- Может, и лучше, – растянула губы как могла, показав ровные зубы, девушка.
Верзила набычился и зло засопел, не зная, чем ответить на эту девичью выходку. - ты это... - промямлил он.
- Только что была мадам, а теперь што ля и это… – сотворила словесный плевок в душу развязному ухажёру дерзкая пигалица.
Парень слегка напрягся
- Шагал бы ты, сынуля, отсель, – последовал от трёх подруг быстрый совет, – твоё место, мальчик, ещё на карусели вдвоём с мамкой твоей вместе кататься!
- Но, но!.. – выпрямился он в агрессивную позу.
- Не запряг, а поехал, – двинулась, выпятив грудь, на шарнирного ухажёра смелая Коротышка в конопушках с косичками.
- А ну катись отседа! – закрыла малышку собой высоченная, как столб деваха.
- Чё не понятно то? – воинственно воткнули себе руки в боки, присоединяясь, и те две оставшиеся крепко сбитые на выживание девушки.
- И, правда, не пойти бы ты, дядя, отсюда подальше, – подошёл со спины к верзиле Семён неожиданно для него, – не мешал бы ты, дядя, взрослым людям отдыхать здесь культурно и с удовольствием, но без твоего присутствия!
Щёгольский клёш и грозный вид неожиданного покровителя возымели надлежащее действие и на девчат, и на подкатившего раньше к ним кавалера. Несостоявшийся танцор пристыжено развернулся к девушкам спиной и двинул в сторону кучкующихся приятелей, выписывая ходульные кругали по дощатому полу увеселительного пространства.
- Иди, иди, сопляк, – хохотнула вслед ему высокая как стожар броской внешности крашенная блондинка, подружка, видать, той острой на язык бесхозной танцовщицы.
- Да так ли уж проста эта озорная коза, как кажется на первый взгляд, – подумал в сомнении про себя морячок, – или это хорошо продуманная тактика защиты…
Но махонькая хохотушка и озорник как, потом, оказалось, была далеко не такой уж простодушной дурочкой. Она успела в свои неполные двадцать с небольшим то лет уже и подсобить санитаркам в прифронтовом медсанбате, а потом помочь и врачам в военном, в ногах у них путаясь, госпитале, выполняя самую трудную и важную работу, утешая как и могла своими детскими наивными как и сама бесхитростными смешинками, лежащих там по палатам неходячих раненых. И только уже в самом конце войны, куда попала эта кума – шустрая пичуга, госпиталь вскоре был выведен с передовой и расквартирован далеко от фронта в курортной зоне Раскатовского городка. А вместе с госпиталем прибыла сюда, и
эта неугомонная кроха, да так и осталась. Привыкла, прижилась, притерпелась уже после войны и выросла незаметно.
- Вероника, – протянула девичьему заступнику свою руку для знакомства высокая мамзель, с головой похожей на выцветшую клумбу.
- Семён,– представился ей флотский щёголь.
- Аграфена, – присела мужиковатого вида коренастая девица, – можно Феня!
- Сеня, – наклонил свой балдахин вчерашний матрос.
- А я Алефтина. Можно Аля, – смущённо призналась третья в компании такая же деревенского вида обабившаяся молодая подружка.
- Раскатов, – щёлкнул каблуками недавний вояка.
- Лихо вы, товарищ Раскатов раскатали этого наглеца, – хохотнула одобрительно с косичками отважная коза в сарафане, – Капитолина, – обронила она, не пряча взгляд.
Бравый флотский дембель выпятил свою колесом грудь в тельняшке, коротко сбил своим матросским широким клёшем, притопнув, пыль на вечерней танцплощадке, сделал лихой подворот к девушке и чётко представился, вытянувшись во весь свой рост во фрунт по-военному.
- Старшина второй статьи Краснознамённого Тихоокеанского флота, – щёлкнул он каблуками, – специалист первого класса, гидроакустик Семён Аркадьевич Раскатов!
- А что это такое гидроакустик? – так же прищёлкнула каблучками девичьих своих туфелек и шустрая кнопка вся в радостных конопушках.
- Не что такое, а кто такой, – уточнил отставной мореман.
- Ну пусть будет кто такой? - уступила в разговоре девушка.
- Тот, кто слушает море!
- А зачем его слушают? – встряла вдруг высокая блондинка.
- Затем, чтобы больше знать!
- Чё знать? – спросила, по всему видать, деревенский наив Алефтина.
- А это уже, девушки, доложу я вам, военная тайна, – полушутя и полусерьёзно, но честно завершил своё знакомство осанисиый заступник старшина Раскатов.
Удивительная всё-таки штука жизнь. Такое иногда преподнесёт что, сам чёрт ногу сломит, а всё одно – иначе не придумаешь. Так вот и познакомились будущие супруги без шума и драки, но весьма при красноречивых обстоятельствах. И многое потом уже Сёмка узнал о своей курносой хохотушке, провожая её, свою дерзкую, всю в веснушках лапочку с танцулек по вечерам домой, в рабочее общежитие от нового, эвакуированного завода. И то, что он узнал, его сильно как мужчину удивило с одной стороны, а с другой, не меньше восхитило и заставило ещё больше зауважать, неслучайно выбранную им эту отважную и смешливую малявку – необычную воительницу с малых лет и медсанбатовскую медсестру по имени Капитолина.