Критиковать автора легко,
но трудно его оценить.
Люк де Клапье Вовенарг
Да, я подлец, но и вы подлецы.
Оттого я подлец, что я ваше порождение,
ваша кровь.
Вашего суда я не признаю, вы
такие же подсудимые, как и я.
Н. Некрасов
Если не существует абсолютной невиновности,
не может быть и беспристрастных судей.
Альбер Камю
Наутро хмель выветрился, а интерес остался.
Вардван Варжапетян
Современником Пушкина был относительно малоизвестный поэт Федор Слепушкин.
Как и Пушкин, Слепушкин неплохо рисовал. Если Александр Сергеевич, со временем, был вынужден перейти из лагеря сочувствующих “людям декабря” на сторону “честно и бодро” правящего Николая I, “просто полюбив” последнего, то Слепушкину пришлось перейти в старообрядчество, чтобы жениться на дочери раскольника.
Но у Пушкина были сложные отношения с императором Николаем Павловичем, а вот Слепушкина царь пожаловал кафтаном, а империатрица – золотыми часами, как “приносящего пользу русскому слову”.
Если предки Пушкина мышцей ратной служили престолу, в верности своей доходя до участия в заговорах, а он докатился до того, что стал зарабатывать на хлеб литературой (супруга его принимала издателя Смирдина в будуаре, пока служанка зашнуровывала ее корсет), то Слепушкин, наоборот, из крепостного крестьянина выбился в купцы, проблем с издателями у него не было. Смеем также подозревать, что жена Слепушкина писем любвеобильного поклонника со стороны не получала и от мужа не прятала.
Любящий описывать в своих произведениях дуэли Пушкин “пропал как заяц” после поединка со светловолосым содомитом. Слепушкин помер не менее глупо: от холеры, пережив “Сверчка” на 11 лет.
К слову, Александр Сергеевич знал о Слепушкине и даже был в числе тех, кто хотел Слепушкина выкупить.
Тем не менее, масштабного, глобального влияния на мировую литературу Слепушкин не оказал. А только с истории о семейной жизни Пушкина, до сих пор, кормятся литературоведы и филологи разного уровня и социальной ответственности, не говоря о значении его поэтического и писательского наследия.
Читать Слепушкина вы не броситесь. Потому что запросы его художественного вкуса скромные, мысль – скудна, поэтому и поэзия ограничена описанием быта, природы. Подражание… Все просто, плоско, дуто, примитивно, как на картинах Ватто, Буше и Фрагонара или представителей соцреализма. Куда ему до пушкинских дневников, до борений и смятения “солнца русской литературы”.
Впрочем, суета сует, все – суета.
Но Пушкина знаменит, а о Слепушкине подавляющее большинство узнало только сейчас.
Как узнает, ниже, о поэте Александре Тинякове.
Александр Тиняков (1886-1934 гг.), поэт Серебряного века. Кощунник, лицемер, циник, распутник...
И – вагант, родившийся не в свое время для того, чтобы еще пуще оттенить “грязь и кровь своей буйной эпохи” (Стивенсон). Полу-юродивый, просивший подаяния с картонкой на груди, а на ней: “Подайте бывшему поэту”… Зощенко делает замечание Тинякову: зачем такие унижения? Тиняков парирует: унижение – “не жрать”, унижение – “околеть”. Нет, он не святой и не Обломов.
Фу, скажете вы, Серебряный век – Ахматова, Бальмонт, Фофанов, Белый, Ходасевич, Гумилев, Гиппиус, Волошин, Блок, Брюсов… (Еще Мария Папер, со своей “одной струей”, которой она хочет “оростить мрамор”, еще худая “как смертный грех” Паллада Олимповна Бельская). Уж не те ли, о которых Лев Толстой говорил Тинякову: “Современные поэты – люди ненормальные”?
Что за Тиняков, что за фамилия, к которой просятся неблагозвучные рифмы?
То-то и оно… Тиняков “под лаской плюшевого пледа” “изысканными жирафами” не бредил, в Коктебеле голых женщин не фотографировал и сам обнаженным не фотографировался, “в победу сознательных смелых рабочих” не верил, меньшевиков с большевиками не путал, “красномордым писакой” не стал.
“Нравственным рабом” (Добролюбов) не был.
Дадим слово его дневнику: “…еще раз поставил на колени Рыкова и Томского и мимоходом давнул Крупскую. Молчал только Бухарин, но возможно, что на вчерашнем заключительном заседании и он растянулся на брюхе…”. Калинина Тиняков называл развратником, трудовые колонии – могилами для живых.
Вот отрывок из его стихотворения, за которое маститые интеллигенты не могут его простить по сей день:
Может, в тех гробиках гении разные,
Может, поэт Гумилев…
Я же, презренный и всеми оплеванный,
Жив и здоров!
Хам! Посмел покуситься на Гумилева! – судорожно сжимают кулачки жрецы литературы, графоманы последнего градуса.
Да, гнусное, некрасивое стихотворение, – нельзя, ради рифмы, использовать фамилию человека, погибшего насильственной смертью. Будь то Гумилев, будь трехлетний сын Марии Мнишек, будь царские дети, будь дети рабочих, будь то Иоанн Шестой.
Хотя есть в этом стихотворении что-то от поэзии вагантов, от “персональных сирвент” средневековых трубадуров, от Бертрана де Борна.
И как знать, не называли ли современники последнего “отвратительным”, “фальшивым”, “опасным” “мерзавнейшим типом”?
Но у меня два вопроса: почему критики Тинякова и адепты Гумилева молчат о тех, кто с Гумилевым (и не только с ним) разделался? Почему не мечут в их адрес свои филиппики? Не потому ли, что их деды и прадеды усердно и восторженно хлопали в ладошки и "в воздух чепчики бросали" на первом всесоюзном съезде советских писателей? И еще, – кто создал условия для расстрела Гумилева, но и для появления на историческом горизонте господина Тинякова? Коммунисты, помещики-крепостники? Григорий Распутин, Серафим Саровский? Вы? Я?
А потому закономерно, что на “грязи и соре” (Ахматова) взросли и пророк Бальмонт (..кто начал царствовать – Ходынкой…) и Тиняков (“Для слабого — путь отреченья,
Для сильного сладостен бой…)
От правды всегда больно. Не потому ли клеймят Тинякова “мерзким”, “паразитом”, “нулем”, “пропойцей”…
Извините, под эти определения подходят и Вийон, и сами представители Серебряного века (за редким исключением), которые, вдобавок, были еще и наркоманами, Н. Успенский, Эдгар По, Байрон, стукачи Оруэлл и предсказавший появление десантных войск Булгарин (тот самый!).
А позерство Волошина и Гумилева: стреляться на Черной речке… Кумиротворцы, эпигоны! Ехали бы сразу к Машуку…
Не мерзко примерять на себя чужое горе?
Куда вам до проблем, с которыми столкнулся Пушкин! Я умолчу о его стансах, посвященных Николаю Павловичу, и отвечу его же, Пушкина словами: “Врете…, он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе...”.
Но уж так заведено у интеллигентов и мещан (слова-синонимы) всего мира: пожалеть несуществующих Сонечку Мармеладову, Дитте, Мио, семью Джоудов…
Настоящих людей, которые не могут сделать нам столько же, сколько мы им даем (Добрый самаритянин, Кондорсе), интеллигенция на дух не переносит, ибо не может, в силу снобизма своей избранности, снизойти к действительно сирым и несчастным.
Вы знаете писателей, художников или музыкантов, которые помогали бы в хосписах, видели инженеров, менеджеров или чиновников, которые, в свободное от работы время, волонтерствовали в детских домах?
Если видели, то видели исключения. Если бы все было не так, как я пишу, я бы не задавал конкретных вопросов.
Но сколько можно о Пушкине… Надо же и других его коллег по цеху непременно помянуть, например, так горячо любимого некоторыми Некрасова, Николая Алексеевича. Да, да, того самого, который поначалу подписал адрес Александру II, выражая свою радость по поводу спасения обожаемого монарха, сочинил стихи в честь “спасителя” Комиссарова (какая ирония истории…), а затем стал унижаться перед генералом Муравьевым, зачитав в его присутствии ему же посвященную высокопарную оду. Муравьев, в описываемое время, боролся против революционеров, до этого – против польских повстанцев. Примечательно, что за меры, предпринятые против поляков, внук полководца Суворова назвал Муравьева “людоедом”. А страдающий за народ и свое благополучие Некрасов лебезил перед царскими сатрапами… Хотя, в личном плане, нетрусливый был человек. Ворвался некто к нему в комнату с претензиями, так Некрасов, тихо и спокойно, подошел к стене и ружье, на ней высящее, заряженное, взял… По Чехову не вышло, зато непрошенный гость ретировался во всю прыть.
Но на общественной поприще протух Некрасов, оказался с гнильцой… Как тут не вспомнить слова Альберта Швейцера о том, что единственный метод убеждения – личный пример.
Интеллигенты и им подобные, на Востоке и на Западе, в душе исповедуют кредо Алексея Толстого: “Я циник, мне на все наплевать! Я — простой смертный, который хочет жить, хорошо жить, и все тут. Мое литературное творчество? Мне и на него наплевать! Нужно писать пропагандные пьесы? Черт с ним, я и их напишу!”
Но деликатность их, независимо от расового и национального происхождения, такова, что они не посмеют покоробить вас своим признанием и согласием со словами Алексея Николаевича.
Они начнут возмущаться: “Как же… Мы стоим наособицу, питаемся воздухом, который заполняем ароматными газами, власть предержащим никогда не льстим ни за какие коврижки! Как вы смеете! Некрасов, Пушкин… Толстой… Нет, тогда время другое было. Да и, в конце концов, сдались они вам? Давайте-ка лучше сходим на спектакль, где режиссер и актеры покажут нам очередое низкопробное представление из серии “мы так видим” (наверное, массовая проблема со зрением?), а потом пойдем выпьем по пивку, обсудим, с энергией, достойной лучшего применения, судьбу мира”. (Не из-за таких ли большинство палачей, во всем мире, доживают свой век в неге и почете?).
В следующем году исполнится 90 лет со дня смерти Тинякова, который, в отличие от Некрасова и Блока, Мережковского и Белого, не говоря о других, в любовных треугольниках не состоял. Просто заметила в письме Садовскому: “Влюбиться я уже не могу, и мне для сожительства совсем не нужна какая-нибудь барышня из общества, которую нужно прельщать чистыми подштанниками…”.
Я, лично, отмечать бы годовщину смерти Тинякова не стал только по той причине, что он что-то заявлял о своей “арийской душе”, а я в вопросах арийства – убежденный атеист, я в него не верю, вслед за известным писателем, который утверждал, что после стольких смешений племен и народов в Европе говорить о чистоте расы - глупо. Как и не стал бы спрашивать современных интеллигентов (независимо от национальности), согласны ли они с вышеприведенными словами Алексея Николаевича о желании хорошо жить?
Я согласен.
Потому что у нас у всех три выбора в жизни:
сразиться, убежать или сотрудничать.