21
Бровастый боксер почесал висящее мешком брюхо – синие полоски заколыхались на жировике. Покашлял, прочистив горло, карие глаза его смотрели рассеянно, не фокусируясь. Он зевнул и снова почесал брюхо.
- Кстати, Длинного призвали в ию-не девяностого, - произнес Павел с нарочитым опозданием, чтобы слова его с буровским вопросом не связались – мастер выпятил грибину: «от же, опять в унижение склоняет!»
Перешел с ноги на ногу.
- А вообще, давайте друга помянем. – вытянул руку со стаканчиком, словно думая чокнуться, но спохватился, пошевелил бровями, также медленно вернул к себе. Народ наполнил емкости. Выпили беспорядочно, вразнобой закидывая дозы, стряхивая капли с краев…
Чашкин жевал долькой лимона, потом встряхнул пальцами, приставил ко лбу указательный.
- А он еще так говорил: подожду, когда пацаны тему найдут, займу у отчима косарей 20 грина, и пристроюсь к ним в долю.
- Про что?
- Про тридцатник.
- Он в Рославль ездил, собирался с корешем заправку открывать. - Анатолий откинулся мощными плечами назад, и в сторону Чашкина - массивная голова повернулась, развернула корпус гориллы, глаза под густыми бровями уставились на Чашкина словно две луны из-за черных туч.
– Заправку не знаю, а спа-салон собирались, – Юрец ковырял ногтем в зубах, и зацыкал, – с широким ассортиментом услуг.
- Э-отических, - сказал Фриц накладывая нарезку сала на хлеб. Откусил бутерброд, поморщился, вернулся к нарзану, опрокинул бутылку в горло, острый кадык заходил вверх-вниз на бледной младенческой шее. Выпил, утер рукавом тонкие губы, повел глаза в сторону холма.
- Ну не сидеть же до конца жизни простым сутенером? Поставь дело солидно. Какая разница сколько баб, три или тридцать, по-любасу платить так и так придется. Порно-бизнес тот же бизнес! «Не-не» - ну во, «донекался», - отвернул щекастое лицо и с шумом выплюнул зубочистку, - Долбень.
- Дам он привозил за уважение.
Разговор начал повторяться.
- И денег не брал? – скривился Чашкин.
- Брал, но по-человечески, - покачал головой Пашка, - на бухло и такси.
- А за что бабы работали? За любовь?! - осклабился наследник, тряхнув мешками щек.
- За еду, - без эмоций проговорил Фриц, - в деревнях бабы за еду дают.
- А к нам на тепловой они на ленинский субботник приезжали… бревна потаскать!
Глаза Толяна сузились, озорно сверкнули. Потом он вдруг поднял руки в стойку, сдвинулся с места и зашел Космосу за спину.
- А сколько он раз говорил: «мне с неба помогают»? – пискнул сварной, и резво отпрянул от короткого удара, выставив стакан, как распятие. Толян ткнулся носом в пластик, нахмурил брови и глянул на дно. Вздыхая, шагнул обратно, взял из гофры на могиле новый стакан, подставил под благодатный ручей из рук Юрца. Космос тоже встал как был, напротив оцепеневшего Бурого.
- Он верный был! –выдавливал слова Космос, - сказал «зароюсь» и попал! И у… клятвы он в армии дал! Дал и исполнил.
- Не так было. – Пашка пожевал губами. Лицо под пшеничными вихрами уже немного раскраснелось, - он в армейке поклялся, что будет всю жизнь щупом.
- Вот! - Космос довольно хлопнул в ладоши.
- Кем? – нагнулся к Пашке Фриц.
- Что будет делать замеры на небо, – продолжал блондин и икнул, - где есть небо, где крылатому человеку можно парить.
- Во-во, царство небесное! А я что?! Он верный был – сказал «зароюсь» - и как сказал, так и вышло! Не про спа-салоны он говорил!
- Короче, не поняли его, - Чашкин и потер ладони и подышал, разогревая, - прям не жизнь, а концерт по заявкам. Не, уж если бы он чего по заявкам просил, он бы маху не дал - мы бы проконтролировали! - наследник хихикнул и продекламировал стишок, – А изволь-ка мне найтить, то, чаво не может быть. - разогнулся и обращаясь к барельефу, поднял ладонь и по-новой начал загибать толстые короткие пальцы, - Вот вспомни, братан, сколько ты масти похерил?
И снова в беседу вывалился поминальный список валившихся на покойного благ. Только теперь к отцу-дальнобою, отчиму и выдающейся анатомии, прибавились халявные деньги, удачливый бизнес, второй удачливый бизнес, фантастическая находка восьми тысяч баксов и последующая ее потеря и вдобавок – Бурый болезненно встрепенулся – карьера в теплосетях. Да-да, идейные противники грязи вдруг вписали ее в обвинительный список.
- В инженеры побрезговал записываться - кивнул Фриц, также поддержав прежде поднятую на смех теорию, - уволился он на самом пике.
- Потому что – козе-ол! – промычал Павел
- Бе-е! – проблеял космонавт.
Бурый взялся за сердце: «опять жа гнобят»
- Вот сколько ты упустил. И пацанам своим ни хера не оставил, – закончил речь Чашкин.
- Он сглазил себя. – прохрипел Анатолий, качнув стаканом, а суетливый сварной тут же чирикнул настырно:
- Он сам себя к смерти направил! «Зароюсь» клятвенному нельзя говорить!
Явно готовилась проповедь!
- А может он-то и ведал, . – Павел, и перевел взгляд на стелу. – он же не уточнял, что говорит про женитьбу в тридцатник. А просто «за-роюсь».
- Сам себя заказал, – мелко покивал головой Фриц. – клятвой вашей. Сам себя заказал.
Блондин нахмурился, с легкой укоризной склонил голову, глядя на бойца, и вдруг у Фрица, уловившего пашкин упрек – всего лишь на миг – но что-то изменилось в лице: дугами взлетели светлые брови, выпуклые глаза странно сверкнули на святую троицу, и тут же, растянув уголки губ, Фриц иронически покивал: «ну и ладно, подумаешь». Никто ничего не заметил, лишь Чашкин уловил обмен знаками и покачал головой: «психушки» зря распустили.
А Бурый снова напрягся - разговор опять заехал в странную область! Мистика теперь придавила угрюмой теорией, с которой тоже надо было как-то работать. Из этой теории выскакивали злобные слова и цеплялись за него, словно шавки из подворотни. «Клятва – исполняется, хочешь не хочешь! Не сам исполнишь – так небо выполнит! Никуда не денешься!»
«Клятва… Присяга… - один раз он встречался с присягой, в армии прочитал на плацу текст на листе в красной папке и тут же его забыл. Вот что такое для него была «клятва». «До последний капли крови клянусь…» - пришли вдруг на ум слова текста. «Клянусь… Хм… - о чем? – невольно постарался припомнить, но напрасно напрягал память. Прошлое накрыло белое марево.
Елки палки! К теме длиновских клятв он вообще никаким боком не был! А ведь закидоны-то были, просто он забыл! Патлатик-то позы обожал, вскидывался по любому пустяку, словно Америку открывал: «Отныне, - бывало вскакивал на стул на тепловом, ставил одну ногу на стол, словно римский оратор, - Стасика буду называть только Биос! Да будет так!» И все – обратно со стула, будто не было. Та-ак, вставал в позы, вставал. «Клятвы» - слово то какое ужасное, как из другой галактики инопланетянин зубастый. И кто озвучил? Космос первый махнул, словно убийственной палицей. И Пашка поддержал… Блин, профессора-проповедники!
Владимиру стало зябко, он поерзал плечами в плотной куртке, бросил грубый взгляд на Космоса, тот умилительно, наморщив воробьиный носик, смотрел на уставленную снедью могилу, садился на закорки, и нарезал колбаску искромсанного фаллоса на дольку хлеба. При этом мелко улыбался, кося прояснившимся взглядом то на блондина, то на широкоплечего, недовольного Винни-Пуха в афганской панаме. Как Бурый не слал ему сигнал недовольства – нет, не видел его, крутилось внимание вне взгляда Вовы, словно вокруг намыленного столба.
Опять над головами коротко дунул ветер.
Бурый сунул губы в ворсистый воротник, подышал, слизал с шерсти усов влажный след.
И снова подуло с холма.
- Да у нас уже налито, налито, брат! Не торопи! – веселился Чашкин, махнув рукой на полные стаканы.
- И о чем покойничек клялся? – Фрицу стало жарко, он расстегнул косуху и выпустил из треников синюю футболку
- Обо всем, - качнул головой Толян, томясь, мучительно повел шеей, - любил он это дело.
- Я про армейку. Про остальное в курсе.
- Обратно можем спросить, - Пашка вытянул ладонь к земле. – Женя? Женя-а?!
Качнулся, словно был порядочно пьян, но снова встал ровно.
- И не пытайся, - Анатолий показал на мастера, - Это Бурый связист. Он знает ход, - шумно икнул - куда хочешь пролезет, как мыло в задницу.
Фриц скрючил мизинец и вытянул из-под футболки золотую цепь. На изгибе болтался мелкий золотой крестик. Начал качать цепочкой вверх и вниз, ловя солнышко и картинно пуская по могилам блескучки. Боксер зевнул, опять дежурно почесал тельняшку и скрестил короткие пальцы на телогрейке. Космос дожевывал колбаску, меча в рот мелкие ее, разорванные в лапках кусочки. Чашкин достал мобильный, и тихо нажимал на кнопки. Круглое лицо его изображало гримасу одновременно брезгливости и восторга. Потом он тихо «а-кнул», и протянул мобилу Фрицу. Тот глянул – ничего не сказал. Чашкин спрятал телефон в задний карман.
Поминание явно выдохлось.
- Да – наконец, произнес Пашка и опять полез за пазуху, - Вот. Здесь про клятвы. За-был. Сейчас он сам, о-пять.
Вернул в руки сложенный вчетверо лист, медленно расправил простыню с крупным, пляшущим кардиограммой почерком
- Чего, опять с того света прислал? – Фриц задержал крестик в воздухе, следя за разворачивающимся посланием.
Пашка посмотрел на удивленные лица и ухмыльнулся.
– Ага. Из Совдепии.
Углубился взглядом в размашистые иероглифы. Зашевелил губами, потом буркнул «не то», перевернул страницу, пробежал глазами верх, тут нетерпеливый воробей Космос дернул лапкой, косо проведя ее по нижнему краю, Пашка крякнул, перевернул лист на 180 градусов, утер влажный нос и продекламировал:
- А! Во! По-ост-скриптум. Вот:
«Я в санчасти. Служу фельдшером. Восемь месяцев отлетал в роте, теперь впереди лафа. Не делаю ни уя. Есть время. И я придумал себе клятву. Даже несколько. Будешь свидетелем - на дембель я вернусь с бантиками»
«С бантиками на дембель! - у мастера отлегло от сердца – слава богу, обычная шняга!
Но вернемся в год девяностый, где до клятв еще далеко. И тут надо сказать, что, не смотря на залихватские оценки ребят, с походом в армию все было не так однозначно. Хорошо, когда выбора нет, пришло совершеннолетие, сунуло в ящик повестку – гудбай, сапоги надевай. А у Евгения альтернативы имелись. В том числе и после покаянного визита на медкомиссию и во многом наивного и двусмысленного признания. Даже после оного он все равно остался непризывным! Да, натерпелся косых взглядов врачих и пафосного изобличения от нервного сухопарого дядьки в халате и белом колпаке, заявившего, что «если бы вы были не сын своего отца, я как начальник комиссии лично отвез вас на сборный пункт». И сказал же с таким убеждением, с такой святой верой, что хуже армии нет ничего, что Жека почувствовал себя бумажкой на коврике, что веничком на старый совок опять заметают, и в мусорницу, к Полине и присным, суют. А что ж он хотел? Саморазоблачился то не от совести, а для пользы своей, когда уже безопасно. Сделал ход, выгодный с любой стороны. В казармы лыжи не мажет? Ну вот. Студиозус! Грызи себе гранит отвратных наук, с биологией, химией, латынью и прочая, не думай вообще ни о чем, не строй из себя Маресьева или Гастелло. Ну да, он и не строит. Ему на священный долг наплевать. Это пусть юнцы «школу жизни» проходят, а он уже три жизни прожил, с Виктором, с предками, и в общаге. «И отстань от себя», - наставлял себя Длинный. Но чем дальше, тем больше росло расхождение. Чувство такое, будто нечто от себя потерял. Черт его знает, что это за чувство. Неизвестное, неизведанное!
Длинный опять в мыслемешалку ударился – что, где не так? В мае бы его не призвали, в конце третьего курса медухи. Там госы и практика, а весенний призыв до июля – и в армию он так бы и так не попал… И не снял бы диагноз - тоже не страшно. Права на руках, комиссия лет через девять, а к тому времени и срок призыва пройдет. Нет, сняв диагноз, он от коготка чужого просто избавился, что на чужую дорожку подтаскивал. И стал вроде свободней в себе. А расхождение вот - не исчезло.
«Совсем доктор неправ, - думал, глуша свое «раздвоение», - вовсе-то я службы и не бо-юсь. Просто жизнь так сложилась. Да, родных уговорам поддался, сел за парту по блату. А почему бы и нет? Тут до кучи блатных».
Может быть, моральные нормы включились, мол, «занимает место чужое», как прежде при социализме талдычили? Нет, эти нормы тоже не липли. Тут никто не мечтал о служении, «делать людям добро», как у докторов телевизорных. Энтузиастов вообще не водилось, или они мудро помалкивали. Народ рассуждал лишь о том, как будет делать добро для себя, чему профессура всей душой потакала, не уставая на лекциях сравнивать Союз и Америку, и сколько там доктора получают и в каком коттедже живет самый захудалый хирург. Да, вот такая политика, с виду «наука, наука», а на деле про «благодарность» больных. И не одна молодая часть профессуры подобным болела, но даже и старики. Нет, была и там пара фанатиков, чьи лекции Женька любил. Идея наживы там исчезала, но возникала именно знание, волшебство, магия, где ощущал себя богом. «В ваших руках жизнь и здоровье больного. Диагноз – всему голова. Верный диагноз – ля вита, ошибка – ля морте». Ух ты! Особенно нравился старенький карлик-профессор по меткому прозвищу Вирус. .В белом халате, крошечный и патлатый, он с трудом возвышался над кафедрой, начинал лекцию академично, с чтения текста, а потом выходил к аудитории, отчего его маломерность была еще заметнее, поводил руками сверху вниз вдоль халата, снимал очки, озирал аудиторию выпуклым взглядом и значительно громко картавил: «Вы что-нибудь поняли, из мною пйочитанного? Нет? И пйавильно. - делал паузу, - А тепей пъедставьте, что я – микйоб!»
«Представьте, что я – микроб». Аудитория фыркала, сдерживая смех от удивительно точной самооценки, и живо погружалась в мир межклеточных связей, ядер, мембран, протоплазмы, белка… Лектор начинал ходить вдоль парт, размахивая ручонками и увлеченно шепелявя, картавя, роняя слюну, замирая, подпрыгивая – и теория в миг оживала! Сухотка превращалась в фантастический мир! И ничего не было ее увлекательней!
Однако, а что ж раздвоение? Помогло его решить раздвоение, как ни странно, искусство. Поэзия, в частности. Появился у мамы Ники еще один фаворит.
НА ЛОВЦА И ЗВЕРЬ
Да, новый фаворит, но не телесный, как вы могли бы подумать, нет-нет, а духовный. Телом-то она была всегда Стасу верна. Тогда ее думами, как и думами многих ее современников, овладел опальный поэт Б., высланный из Союза за тунеядство, а еще раньше отбывший ссылку на Севере, за намерение угнать самолет. Томик его стихов постоянно путешествовал за ней по квартире, и домашним приходилось терпеть моральный террор прежде опального, а ныне нобелелауриеатного властителя дум. Мать цитировала Б - взахлеб, находя подходящие слова на каждый вопрос бытия, в основном, женькиного бытия.
«Полина звонила. Я сказала, что тебя нет дома, - мать показывала на красный телефон с кругляшом, и Женька вдруг видел вместо него громадную, обкусанную по квадрату шляпку мухомора. - От Полины я не ожидала эксцесса. Она, разумеется, продвинутая девушка, и ты мог бы простить, если любишь, - но, но, но! Я ни на чем не настаиваю, согласна, она пошла на сущее свинство… На кого тебя, ТЕБЯ променять? Никогда ей этого не прощу.
Мать откровенно веселилась, улыбалась, обнажая резцы на беличьем личике, потом разворачивалась словно в танце и подхватывала потрепанный серый покетбук с фотографией несчастного идола на форзаце, недолго мусолила оглавление, и, наконец, с торжествующим гиканьем принималась цитировать:
- Бюст Тиберия! Приветствую тебя две тыщи лет – делала паузу, обозначающую перенос строки, - спустя. Ты тоже был женат на …
И замолкала, хитро вращая большими глазками.
- На ком, мама? – хмуро поднимал от раскрытого конспекта голову сын.
Мать подталкивала к нему разворот и указывал пальчиком на обсцентность.
- И это слово сказано великим поэтом.
- И что?
- А то, что не нужно думать, будто ты уникален. И великие люди страдали он неверности жен!
Длинный поднимал страдающее лицо к матери.
- Я не успел расписаться.
- А ты подумай. Если любишь - простишь.
- Чтобы стать как этот твой Б? И … Ти…
- Тиберий. Римский император, при котором распяли Христа.
- Не, спасибо. – слюнявил палец, перелистывал страницу, - странные у тебя, мать, методы сватовства уговоришь кого хочешь. «Сынок, твоя дама шалава, но ты женись, потому что великие люди тоже женились на …лядях»
- Не надо умничать, – поднимала тонко выщипанные брови продвинутая учительница. Не понимал сын радости ее – и слава богу. Не думала она о его роковой избраннице. А вот «..яди»! Слово-то напечатано без купюры! Обсцент вводится в норматив – каково! Ну, точно, меняется что-то в стране.
Ну ладно. Так вот. Как вы поняли, Женек после афронта вернулся в родные пенаты зализывать раны в душевном тепле, полагал - хоть на это сгодятся родные.
Ха.Ха.Ха.
Маман усаживалась в зале в мягкое плюшевое кресло, покрытое зеленым пледом, подтягивала под себя ноги, включала торшер с мягким, сиреневым светом. Машинально брала со столика последний, мартовский глянец из толстой стопки еженедельников – решила не выбрасывать «Огоньки», занятно будет почитать потом, когда все закончится – а что оно чем-то масштабным закончится не сомневался никто, - там на обложке была иллюстрация гигантского московского митинга. Пробегала глазами, потом брала следующий, следующий… бегло листала страницы с бойкими разоблачениями привилегий номенклатуры и хлесткими коллажами в поисках поэтической странички. Находила. Живо изучала столбцы– есть ли там строки кумира – нет… Но! Вот имя его в одном стихотворении: «Краткий курс русской истории» упоминается – знак! Стихи так себе, принадлежат перу барда-весельчака, одного из авторов «Веселых ребят», гениальной юмористической передачи..
В Праге время по-московски,
За глухим забором Бродский,
Надрывается Высоцкий:
"Нет, ребята, всё не так...",
Три-татушки, три-та-та… Вероника не любит их творчество, творчество, нуждающееся в подпорках, она считает его за псевдотворчество, ведь барды совершенно невразумительны без гитар, даже великий Булат. Но хорошо, когда она выражает суть и знает свое место. Скучный взгляд пробегает строфы, Ника морщится – да, да. Три-татушки, три-та-та… Набросали как в мусорную корзину…
Маршал Жуков - наступленье,
Левитан - конец мученьям,
И победа... Не уменьем,
А огромнейшим числом….
«Не уменьем, а – огромнейшим числом. Вот так… »
- Между прочим, Женя!
Сын молчит.
- Женя! Женя-а-а!
- Что? – бурчит непутевый отпрыск, ломающий на кухне голову над тетрадями.
- А ведь согласись, твоему отцу не откажешь в прозорливости, правда?
Сын молчит.
Ника спускает ноги, сует их в мягкие тапки с пумпонами и весело перемещается в кухню, к погруженному в знания сыну. Она становится рядом над его округлившимися, сутулыми формами, гладит ладошкой макушку, спрятанную в парик темно-каштановых, тяжелых волос.
- Джон ты мой, Джон Леннон…
- Ща заплачу.
- Согласен, что отец прозорлив? Как бы мы сейчас делили квартиру? – ладошка снова идет сверху вниз, вдоль белого просвета, в котором застряли пушинки перхоти, - а так Сливины со своим приданным остались. Пускай разбираются, нам не жалко. Я только рада, что отец оказался прав. Ты согласен? А? Сумма немалая на первый взнос.
- Конечно, - говорит он, сделав странную паузу.
- Но ведь это же жертва. Можно и оценить.
- Да? Да ну их.
- Тогда не надо было обвинять отца. Он очень болезненно переживает афронты. Да, он прижимистый человек, но нисколько не жадный. А теперь его прозорливость позволяет нам с ним свое родовое гнездо.
- А здесь чем плохо? – Женька, наконец, оторвал глаза от конспекта, посмотрел на мать.
- Эта квартира твоя. Так бабушка завещала. А отец хочет жить поближе к центру. Мы скоро сделаем первый взнос.
- А разрешат? Комиссия? – Длинный кивком головы обозначил свободное пространство, - Метров – попой ешь. Куда еще условия улучшать?
- Мы уладили вопрос. По закону.
Длинный опускал голову.
- Ну да, кто бы думал.
- А внеси мы долю в ваш кооператив, что бы теперь мы с отцом делали? Что бы ты делал? Ты же у нас такой определенный! Наверняка пошел бы на компромисс, нашел бы душевные силы. Не так? Представь то свое положение! Взнос сделан, а ты вдруг и фыркешь , и уходишь. Возможно, Полина и обольстилась финансовым преимуществом… Все-таки супруги должны быть в равных позициях, тем более мужчины.
Сын молчит.
- Жизнь – это проза, а не поэзия…
- Это опять твой поэт Б?
- Нет, это мой жизненный опыт.
И Ника выходит из комнаты и кружит, кружит по квартире, оттянув рукой край халатика, словно приподнимая шлейф бального платья, вторую руку держа на плече невидимого партнера. Ее пригласили на бал! Кто партнер? С кем ведет – с поэтом возлюбленным Б? С формально бывшим супругом - пришлось развестись, никого не ставя в известность, ради нового, фиктивного брака. Да, брака на смуглой леди с детьми, чтобы подать на улучшенье жилплощади. Или сразу с обоими? Пожалуй, то с одним, то с другим – в одну сторону крутит картавый поэт, поборник распада, в другую – тертый калач, любящий хищь, берущий свое. Он выше условностей. Формальности – прочь! А вот и третий партнер внезапно просит руки, темные мешки под глазами, собачье, просящее выражение на цыганистом, смуглом лице. Что ж, потанцуем и с ним… Вперед-назад, шаг – другой, вправо – влево… Нет, не слаживается танец с тобой, прочь, прочь, Найденов! «Почему?» Почему-у?! Скажите, поэт! «Нынче ветрено и волны с перехлестом….», говорит поэт Б цитатой из «Писем римскому другу»:
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.
И от Цезаря далёко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники — ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.
- Но ворюга мне милей, чем кровопийца, - улыбалась маман, кружась по тесному коридору между обувных старых полок, стиральной машыны, комода и зеркала, не замечая тесных стен послевоенной постройки, - Витюша, забыл, сколько крови нам выпил? И сына едва себе подобным не сделал. А теперь щеночек приполз к своей мамочке ранки зализывать…
Телефонный звонок прерывает ее valse ; trois.
***
Длинный продолжал сидеть на кухне, трагически обхватив ручищами голову. Тетради салатового цвета живописным пасьянсом заняли стол. Очень удобная штука эти конспекты, чтобы тебя оставляли в покое. Под их прикрытием Женя вновь и вновь размышлял, что делать с мерзкой раздвоенностью и что это за штука такая. Прежде как чувствовал, так поступал. Предки давили – он возражал, навязывали опеку – бунт поднимал. Поносили отца – он из дома сбегал. А сейчас чин чинарем вместе живет, ходит на лекции. Мать с тетрадками в школу, или в журналы, в поэзию. Станислав – по барыгам, что штаны прилюдно боятся спустить. Вечерами семьей гоняют чаи, никто в душу не лезет - чисто идиллия. О Полине они лишь ничего и не поняли, все простить ее предлагают, так она звонками их забодала. А он и не может ничего втолковать. Они сами такие же, готовы над безобидным придурком глумиться. Как втолкует, что измена ее – нет, не слабость, не голову кто-то вскружил, для нее это было исследование, эксперимент, поиграть с простотой захотелось. Вот как она интересовалась народом – как объектом, что можно оттрахать. И именно это понял и возненавидел Евгений, когда нареченная в коротком халатике по этажам рванула за ним. Не блуд, а расчет, эксперимент и исследование. «Как ты мог подумать, что это серьезно? Что у меня может быть общего с этим отбросом, посмотри на него?! Мне жаль, что пришлось ранить тебя, я виновата, я признаю, что ошиблась, но ты не должен был ничего обнаружить. Что теперь говорить? Это единственный раз. Прости и поверь! Ты веришь мне, Женя?!» «Конечно же». «Значит, прощаешь?» - и улыбка, и мягкие голые руки на плечи. Женька лениво выпутывается, галантно ручку целует в камнях фианитах: «мон амии, я такой же отброс. Не могу, не достоин». И на улицу ходу…
Драгоценности, кстати. Длинный ахнул сперва, ювелирку Полины найдя. Подумал, что перстни и камни действительно брюлики. Оказалось, искусственные. Как и Полина, и папа ее, да и все их сообществой оказались гранью фианита-циркония, блещущего познаниями, прозрачного в здоровых в жизненных целях, только прочности ни хрена не имеющего. Положи под молот бриллиант - он войдет в железную чушку. Фианит же рассыплется в прах. Даже взрезать стекло не способен, лишь блистать и сверкать. Вчера себя под вождем себя чистил, восходя под идеей, завтра идею продаст, человека променяет на впечатление… Фианитом оказалась опыт его. Женька кряхтел, вспоминая предупрежденья судьбы: деньги отцовы обертки конфет, гаишников гончая свора, бандюки на рынке варшавском, как возлюбленная брезговала ножками на автобазу сойти… А Чепыгин мудрец: «Все махом не трать. Узнай человека» - а сам, видать, сразу просек человека, но Женьке не стал говорить. Ну вот и узнал. И не одного человека, а многих. И теперь - бр-р, бр-р, бр-р-р!
Плюс гложет душу неизвестное чувство. Эх, был бы рядом Виктор-отец, он бы с ним разобрался…
И пришла, наконец, в буйну голову великая оригинальная мысль - совета спросить. У мудрого человека. И притом, не Чепыгина, тому пришлось бы в своем фиаско признаться. Нужно понять – как разобраться в себе? Как находить, где собака зарыта? Что это за неизвестное чувство?! Где же, собственно, правда, черт побери! Где, как найти истину?! Истину?! Истину! А кто у нас отвечает за истину? Ха, да Мясник же - препод по философии, он!
На лекции по античной истории любомудрия, в той ее фазе, где философ поинтересовался «все ли понятно», он поднял руку и невинно спросил, как человеку найти себя? Как найти правду свою, вот тут вот, чисто по жизни? (Сказать «истину» он не решился). Вопрос пришелся по нраву, продолговатые линзы на курносом лице Мясника заблестели значительно, хищно!
- Человек существует по врожденным программам. Он не может от них отказаться, но и удовольствоваться одними ими не может, особенно, когда начинает чувствовать механистичность происходящего. Начинается бунт разума. Ему претит чувствовать себя примитивным приматом, подчиненным нуждам пропитания, размножения и доминирования,. Ведь убери вторую сигнальную систему, да? Что останется? Так, общество хомо сапиенс суть тоже стадо обезьян шимпанзе. И ваш вопрос, на самом деле, был задаваем на протяжении всей трех тысячелетней письменной истории человечества. Как стать свободным, счастливым? Как возвыситься над природой?
Сорокалетний очкастый атлет в рубашке не по размеру, чьи белые рукава ее он постоянно закатывал на накачанные предплечья, был явно доволен возможностью говорить без бумажки, блуждая по сцене у кафедры, демонстрируя предплечья и бицепсы. Нарочно брал на размер меньше рубашки, чтобы все видели его рельефную стать или дело в профессиональной рассеянности человека не от мира сего?! Или он имитировал эту рассеянность – бог весть, но кличка Мясник была ему в пору. Можно еще было «жонглером» назвать – так лихо крутились слова-непонятки.
- Если абстрагироваться от практик, ломающих эти программы, от стоиков и эпикурейцев или дзен-буддизма, с его поиском праны-нирваны, что тоже линейный протест против дидактики плоти, остается две темы, претендующие на истину. Два старых, добрых друга-врага антагониста - идеализм и материализм. По первому тварный мир имеет в себе идеальное, неподвластное чувствам, а второй призывает оперировать сущим. В идеализме нужно выстроить отношения с духом – с тенями в пещере Платона, сливаться с Богом в почтении у средневековых схоластов, или вооружиться ментальными инструментами категорического императива и диалектики и вмешиваться в ход времени, становясь выразителем духа истории.
Мясник определенно уходил от ответа. Длинный попытался вернуть умника на грешную землю - какое!
- В развитом материализме, в марксизме и ленинизме, - в зале ожидаемый дробный смешок, а препод улыбается покровительственно, замерев на секунду, - дух не присутствует. И отношения с ним выстраивать нужды не имеется. Мир объясняется категориями практическими, капитал, эксплуатация, базис-надстройка, через них тварный мир даже и строится, но попробуйте их применить для личного счастья, останетесь с носом... Не проходит с планом по валу и сверхплановой выплавкой. Тут же проклятые вопросы – а для чего? А зачем? И что остается? Остаются индивидуалистические системы, например, экзистенциализм, берущий начало от Киркегора и заканчивая Сартром, Камю и Хайдеггерлм…Экзистенциализм, - Мясник поднял руку, видя, что Длинный снова готов встрять, - я отвечаю на ваш вопрос, слушайте внимательно. Значит, экзистенциализм основан на феномене обретения свободы в пограничных человеческих состояниях. Когда глобально эйдос сходится с логосом и сознание трансцендируется с имманентно заложенным. Только выбитый из привычного хода вещей, он обретает свою экзистенцию, неподвластную биорограммам. Вообще, это тот же идеализм, только без гегелевских…
- Гегель-шмегель, нам непонятно, - прерывал философа Длинный, - можно простыми словами объяснить, как себя найти?
- Нет нельзя! Простыми нельзя1 Учитесь мыслить абстрактно! – взвивался мясистый оратор, выставив над собой накачанные рульки, словно сдавался в плен, - вам неизбежно придется самим освоить инструменты мышления. Иначе снова приговоритесь к тоске! – он радостно почесывая натерторсти кожи под белыми скатками выше локтей, – Сами создайте свой образ действительности. Представьте его как дом . Вообразите, что ваши мысли, дела, ваши намерения это все - кирпичи. И ответьте себе на вопрос: чего вы хотите? Жить во дворце или в бараке? Никто не хочет в бараке? Чего вы хотите? Как их сложите, так и будете жить.
Крепыш весело поправлял очки, складывал руки на груди, довольно озирал аудиторию, замершую в непонятках. «Чего хотим? Жить в бараке или дворце?»
Интересно, Длинный знал препода. Он был соседом Найденова, жил тоже на площади, напротив центрального универмага с женой и детьми в сталинской трешке, доставшейся от отца ветерана. Женька часто видел в окно, как он ходит на лекции, водит детишек в детсад или школу. Жена его тоже учительница, миловидная женщина. И что же, сам препод в лачуге живет, во дворце?
Он вглядывался в дефилирующего вдоль полукруга столов крепыша, поблескивающего очками на солнце, что своими лучами осторожно заныривало в бассейны академических окон, вдоль которых бродил тренер по плаванию. В желтых квадратах паркета плавал солнечный свет, а сам он командовал мирозданию как ему быть. Он был спокоен, доволен собой, его явно устраивало его положение. Причем тут «дворцы и лачуги»? Почему не сказать: «крепкий дом с просторными комнатами на прочном фундаменте»? Почему сходу - броско, мгновенно рождая мысли про господ и рабов? Ведь тараторил вообще непонятно, а в конце – «лачуги-дворцы»! Во и думай, что имелось в виду! Или он невольно подпел в унисон истерии в газетах-журналах про невинных дворянах и опоре крестьянства – то бишь кулаке, о «справном хозяине», что всех тут спасет от «административно-командной» системы и ее «уравниловки», превращающей люд в бездумные гайки? Пожалуй, что в унисон. Стадным образом мысли возникли «мясные», как пузыри в одном бурлящем бассейне. Да чего уж научную челядь судить - всех забодал этот «справный хозяин». Что в новостях, что в «Прожекторе перестройки», боевитой программе следом за «Временем», где в сюжетах о безобразиях одна мысль внушалась: система – кондова, бездушна! Когда общее все, оно и ничье! И никто ни за что не в ответе, а вот когда все будет «чье-то», вот тогда и попрем к небесам! Позвольте-позвольте, мы все – или т новые люди? «Конечно же, все. Я, ты и он, мы миром на диво устроимся, - в обеденный перерыв с проникновенным надрывом из радиоточки вещал знаменитый театральный актер, и токаря-слесаря, забивая козла, дружно почесывались, - мы будем в деле, в развитии, все. А почему?
«Да потому что справный Хозяин! Хозяин о нас позабо-отится!» - на последних словах чуть не плакал актер.
Дом, дом, дом… Лачуги-дворцы. Рабы, господа.
Что же делать-то, а?
Длинный мерил шагами пол своей комнатки, с кроватью, шкафом, столом, стереолой отца, столбиками кассет, рассматривал развешанные вдоль стен модельки, собранные им в общежитии. Он их бережно перевез после базы.
Тут были грузовики, истребители. Тут были корабли. Они были важны для него. Он водил их, он ходил на них в море, он на них сбивал «Мессершмиты». Он вспоминал, с каким увлечением закопался в модели, как хорошо удрал от реальности. От измены ее. Как славно прожил полгода в мечтах и игрушках. А потом его подхватила деревня, работа…Славное время. И никаких тебе раздвоений. Вроде простые предметы….
А оказывается, и они - кирпичи и фундаменты… Бр-р-р…
Уходил на кухню, плюхался за тетрадки. Но мысли снова не об учебе.
В кухню забегала веселая мать, опытным взглядом определяла характер сидения сына, непринужденно интересовалась, что Евгения мучает. Тот отвечал душой не кривя: считает себя недостаточно умным, и хочет теперь поумнеть. «А конкретно?» «Да вот с Полиной многое подсказывало, что дело не выгорит. А пер напролом. С медициной…»
- А что с медициной? – удивлялась маман Вероника, на одной ноге пилочкой ногти строгая, - хочешь сказать, не твое?
Вытягивала руку, смотрела на пальчики.
- Да дело не в ней, привыкнуть-то можно. Хотя доктором точно не стану.
- Можно перевестись в другой ВУЗ. Отец поймет и поможет.
- Нет, - раздражался Евгений, - я о другом. Я хочу научиться решать. Как понять, что надо так, а не эдак? Я даже философа спрашивал нашего, да он такой пурги нагнал - ничего понять невозможно. «Учитесь мыслить абстрактно», ага. А как?
- Я поняла, - закивала маленькой головкой учительница литературы и русского. – по-простому ты ищешь истину, похвальное занятие.
- И пустое, да?
- Напротив, возможно ты не там ищешь.
- А где же искать?
- Где? – мать потерла пальчиком лобик, села на стул, подхватив край халатика, отложила пилочку, положила ручку на кулачок, - я нахожу ее в литературе, в поэзии.
- То есть?
- То есть меткое поэтическое высказывание зачастую носит ее характер.
- И чтобы ты сказала о моем положении… поэтически? – хмыкнул Женька.
Мать задумалась, опустила луковку головы – при этом лицо ее обратилась вверх, быстро улыбнулась, словно что-то там прочитав, продекламировала:
- Дорога в тысячу ли начинается с первого шага!
- Чего?
- «Письма династии Минь»
- Поэта Б?
- Да. Ты сейчас в самом начале пути. Дорога в тысячу ли начинается с первого шага. Делай свой первый шаг, получай образование, потом сделаешь следующий, вот о чем эта строка.
- А я сам делал свой первый шаг? – задумчиво переспрашивал сын, - вы же меня устроили в ВУЗ?
- Ну и что? Учишься ты. А пользоваться родительской помощью вовсе не грех, кто еще помощь окажет? Спасибо скажи судьбе. Между прочим, младенцы тоже сами не ходят. Да? Да-да! Ты пока у меня грудничок!
И мать непринужденно подхватив со спинки белое полотенце , склонялась к угрюмому сыну и шаловливо вытирала женькины губки, смеясь, выпархивала в коридор.
«Дорога в тысячу миль. Поэтическое высказывание»
- Не, тут что-то другое. Другое высказывание. Ха, дворцы и лачуги – тоже ведь философ ничего лучшего не придумал, чтоб складно. Почти поэтически. Не, маман у меня голова…Поэтическое высказывание…
Возвращался в комнату , и опять осматривал развешанные модели самолетиков, эскадры серых канонерок, с мелкими пушечками, лодочками и паровыми трубами. Он вспоминал, как кропотливо склеивал их по ночам под ярким светом лампы. Вставлял в пазы мелкие лодочки, пинцетом помещал в проклеенные игольчатые пазы похожие на лапку комара палубные тали. Он представлял, как по закрепленным на них блокам шумят тросы, опуская лодки на бурлящую зеленую воду.
И осенило – не лачуга и не дворец! И вообще – вовсе не дом! Его жизнь – корабль! Он будет бороздить океаны спонтанно, будет искать себя, где захочет! Потом, подобно Колумбу пристанет к неизвестному берегу. Или вернется обратно, и начнет кроить жизнь по старым лекалам-программам: учеба, работа, квартира, женитьба и дети. Блин, да ведь это, что Мясник объяснял, та самая несвобода! Так кресты и живут по программам! И довольны собой! А почему такое житье - по-крестьянски? – не без доли заносчивости думал Евгений, - А если избранная учеба? Престижная работа? Счастливая женитьба? Своя большая квартира, шустрые детки, вроде меня самого, путешествия в загранку – границы вон открываются. Зачем уходить, когда они вот – бери! Загранпаспорт получил – и шустри по Поляндии! Кореша по пять паспортов поменяли, все штампами на границах заполнили! И никакой вам тоски. И батя же не тосковал, пока мать не загуляла» - мысли перекидывались на Полину и Женька мрачнел.
Нет, не складывалось рациональных моделей за романтическими аллюзиями. За кораблями и океанами. Ума его не хватало. . Играть в «долгую» и вырабатывать чертеж своего «дома» не для него. Если он Летучий Голландец – на его фарватер явно опустился туман.
Потом подскакивал над столом и отвергал мещанские варианты - истина поэтична, а тут какое-то стойло! Да, стойло! Пятилетнее стойло! И потом непонятно…
«А ты хочешь короче, годика на два? Два года. Два года! А охота два года терять?! – прошептал внутренний голос откуда-то с той стороны, куда часть души усвистала. - Сейчас ты студент и тебе ничего не грозит!» «Но ведь – дорога начинается с первого шага, а если его сделали за тебя, - твоя ли она? А ведь шаг сделали за тебя. Тебя затащили за парту»
Мучают мысли…
Надо взять паузу. Отстраниться от всего – любви, семьи, учебы? Ну да. Смотри, как подходит! Ты хода не видишь, прямо как в тупике. Значит, хода и нет! Значит, надо взять паузу!
Женька даже подскочил за столом от восторга – да! Это будет МХАТовская пауза! Значит, армия?! Да!
И вот эта фраза, «на дороге в тысячу миль - мхатовскую паузу», - этот пижонский загон так овладел разумом, что, в конце концов, Женька не устоял перед красочным «силлогизмом». Права оказалась мать, искусство овладевает умами . А уж истина или нет – фиг ее знает. Мхатовская пауза! Фраза? А вот и изволите – выбор!
Назавтра объявил родителям, что желает отдать священный долг Родине и у бросает учебу.
- Дорога в тысячу миль начинается с первого шага, - Длинный наставил палец на онемевшую мать, - а если первый шаг сделали за тебя, твоя ли она? Так, мама? Разве не об этом сказал наш общий кумир?
- Да, только не миль, а «ли». Дорога « в тысячу ли», - пролепетала маман, вытаращившись на сына.
- Причем тут поэт Б? – озадачился Станислав, нервно пригладив платиновые лоскутья волос над мясистыми ушными раковинами, - что я вообще слышу? Ты решил бросить учебу, зачем? Ты в своем уме?!
- А как служить, если я не брошу учебу?
Повисла пауза, явно не мхатовская. По сдержанному лицу Станислава ходили нервные желваки. Челюсть подрагивала, словно он грыз свою пломбу. Евгений же тихо дул бурую жидкость из фаянсовой кружки с цветочками.
- Да, ты не шутишь, - наконец промолвил отец, положив большие ладони на скатерть, - мне столько усилий стоило устроить тебя…
- Я не просил, - хмурился Евгений, отводя взгляд.
- Сынок! – Станислав с шумом поднялся, отвернулся и встал у окна, глядя в сад с черными чертежами деревьев, в черных прогалах земли на умирающем, мартовском снеге, - после вуза я тоже год пробыл при госпитале, и никогда не назову это время напрасным. Но я был дипломированный специалист, а ты же… ты пока просто… никто. И рискуешь им и остаться.
- Риск благородное дело, - брякнул Женька довольно: опять - поэтически!
- Чушь! – отец встал, в волнении пригладил волосы, - скажи, зачем бросать обучение? Подай заявление на академический отпуск – и иди, топчи плац! Если тебе там вправят мозги - а тебе их там вправят, там ни пить, ни гулять не придется – я буду очень доволен! Кто-то на себя, наконец, возьмет эту неблагодарную функцию…
После короткой паузы добавил.
- Если бы ты после колледжа ясно сказал, чего хочешь, если бы ты сказал мне, что не желаешь идти в медицинский, никто бы препятствий тебе не чинил, шел бы в любой другой ВУЗ на общих правах, но ведь ты же ничего не сказал? Тебя же, не побоюсь этого слова, влекло по известному адресу? - победно выражался отец, напоминая, что Женька сам решил плыть по течению, несущего в гавань первой любви.
- Ну так что?
Ладно, фиг с ним.
- Запас карман не тянет!» как говорит поэт Б, - хмыкнул хиппарь, заставляя отца приложить ладонь к сердцу, - Дорога в тысячу ли начинается после мхатовской паузы – добавил в догон, и маме хитро подмигнул.
Отец хлопнул ладонью по столу.
- Хватит , чтобы я больше не слышал здесь про вашего Б! Могу я хоть что-то потребовать в этом доме? Или я буду здесь всегда виноват?! - завопил в отчаянии, но быстро взял себя в руки. Укоризненно посмотрел на жену, поправив пальцем очки, - что ты наделала, Вероника?
Мать испуганно хлопала большими ресницами, открывала ротик. Но слова пропали, видимо, к поэту Б подались – вон, в книжке на фото как хитро из под очечков круглых глядит, как носом загнутым целит – вылитый ястреб!
Нема Вероника.
И опомнившись – вы не правы, про паузу говорил Станиславский!
- Как будто есть разница! – кричит из комнаты муж.
- Но ведь мы сына теряем?
- Ты виновата.
- А ты?
- А я устал от борьбы. Побыстрей бы съехать отсюда!
- И зажить вместе с цыганкой и выводком! - мать губки поджала.
И где поэт Б.?! Брех без стеснения, проза!
- Вероника! Ну не при сыне же!
- Какая такая цыганка?! – щурится сын.
***
Скрипя сердце, вызвав шок профессуры, написал в заявление, - единственный компромисс, на который толкала семья. Потом со справкой из ВУЗа пошел к военкому.
А вот на другой компромисс, замириться с Полиной, наш Евгений, словно уполномоченный при Совбезе ООН, наложил могучее вето! И философии, и искусства – тоже хватит с него. Все это просто слова. А вот в коридорах, где толпились возбужденные сверстники, вдруг как-то все совместилось. Увидел - есть могучие течения жизни. И они увлекают тебя. И прежде, как щепку, могут душу забрать, и будешь мыкаться, где я, что я?! Ау, потерялся! И тот медик, начальник комиссии, тот сухопарый педант в колпаке, был только верховной рукой, бросившей душу в одно из течений. И теперь Женька знал, где она – вот она, тут, в бурлящих людьми, равнодушных ко всему коридорах, с пугающими на стенах плакатами. «Служба в войсках – священный долг!» и т.п. Зеленые человечки, перетянутые тугими ремнями… В этом течении жизни плоско-зеленой, два года он проведет. Зачем, блин, зачем?!
- Что же ты не разобрался-то прежде?! Зачем, е мое?!
Теперь лишь начал интересоваться вопросом. И повода для оптимизма увиденное нет, не давало. «Взгляд» через раз кричал о «дедовщине», журнал «Юность» с повестью «Сто дней до приказа» был прочитан запоем, и желания попадать в странную схему не возбудил.
Хотя программа воскресная «Служу Советскому Союзу» безобразия не замечала, бубнила деревянными ртами, что все это выдумки..
Кому верить?
«А не надо верить. Лучше самому поглядеть! И паузу взять. Да, пауза, конечно же, мхатовская. Плоско-зеленая пауза»
Впереди дурная, плакатная жизнь! О-о-о!!!
А как разобраться, кто ты, юный путник, что пустился в дорогу в тысячу миль? Тебе раньше предлагали сравнения – соотнесись с вселенской мечтой, с космическим смыслом, с гагаринским ветром. Но на космос, оказывается, страна тратит деньги не в меру, что в итоге лишает народ колбасы. И напрасны полеты. «Дичь и дурь они – эти полеты» - так орут дядьки на митингах. И душа из космоса – бряк!
Не это течение, нет.
И не в смысле общего блага, идеи, за которую на каторгу шли. Политика партии вообще непонятная. Белое черным становится, черное белым. Белые – правы, а красные – это… одни анекдоты. И песни, да – песни. «А в комнатах наших сидят комиссары и девочек наших, ведут в кабинет» - надрывается с косичкой блондин в телевизоре, в самой, что ни на есть, «Песне года». «Листая старую тетрадь, расстрелянного генерала, я тщетно силился понять, - ревел в микрофон бородатый певец, - как ты могла себя отдать на растерзание вандалам?»
В первых рядах сидят шишки ЦК, ветераны… Все с орденами… Шизофрения какая-то.
Не это течение, нет.
И не в историческом смысде, что он победителей внук и должен через них себя находить. Ведь разгромили немца случайно, трупами завалили врага! А воевать не умели! Покрышкин – 60 самолетов, а немецкий же ас – под 400 наших с неба спустил! «А дед-то мой, дед – пять самолетов, и те сообща». Нет, определять себя эдак - мигом разумом тронешься.
И что остается? Правильно: бабы. Тут два корячится варианта. Первый – правильный, мудрый. Надо понять, отчего ошибся с девицей. Сделать выводы и вокруг посмотреть, благо пажити цвести не устали, и многие-многие на дылду заглядывались. Притом деньги остались на вторую попытку…
Есть и второй. Алмазы вернуть, что сменил на подделку-любовь. На лю-бо-фф. Ф- фианит….
- Два года, черт подери – целых два года! Какой идиот!
Все уже, поздно метаться. Какой первый вариант?
***
Люди по разному готовились к службе, хотя в общем следовали похожим сценариям. Одни ходили в качалки и секции, доводили количество подтягиваний до двадцати, бегали по утрам, чтобы выдержать марш-броски. Фриц, сосредоточенно наматывал круги по школьному стадиону и мечтая попасть в десантуру.
Вторые, как Чашкин пил, фарцевал, запас валюты создавал на потом.
Третьи зависали в кафешках с блинами, толстея – так делал Бурый. Будет что в голодуху армейки припомнить.
Четвертые ограничились быстрой женитьбой беременностью первой жены. И мечтами об отпуске, где второго заделают, чтобы законно вернуться в прежнюю жизнь.
Инфанты, вроде Пашки после слабых попыток накачать пресс, оставляли физ.подготовку, справедливо решив, что везде люди живут и в армии тоже. И бухать принимался.
Ни первым, ни вторым, ни четвертым Длинный был непонятен – из блатных нырять гумус? Зачем?
Длинный не был склонен к спорту. Чемпиона из него не выйдет, десант не светит, а если сдохнуть суждено, то лучше уж сразу. Зачем мучиться зря? Но и бухать до упора не было выходом. Можно, конечно, пропустить стакан другой старого бургундского (портвейн «777» или «Три топора»), как в медколледже, после шумных репетиций, заедая вино свежими куропатками с трюфелями (сырок с изюмом «Омичка»). Но не более. Не сценарий спиртное, тут Длинный Пашку почти осуждал.
А вот рассчитаться с обидой, дров наломать и скрыться в ссылке далекой – этот был классный сценарий! Рок-опера «Три поросенка». Да. Три поросенка, и все это Женька. То был единственный раз, когда он решил жить продуманно. Зеркало счастья разбито, но осколки можно собрать. А в осколках – мужья-рогоносцы и замужние дамы, и разврат, и девичьи сердца, и бег по кустам, и дуэли! Гусарить Длинный решил чтоб дым коромыслом! Набегаться, как верблюд, про запас, по дамам непременно замужним. Обещать им небо в алмазах, вызывать на сочувствие, манить перспективой… И это должен был быть не просто безответственный трах после рюмки вина, когда деву с утра с трудом вспоминаешь, но именно секс как точка в красивой истории, что в понимании дамы должна была закончиться браком - сначала разводом, а потом окончательным и беззаветным замужеством. Потому - не урод, из хорошей семьи, с массой связей, молодой и неглупый, обеспечен, на «Волге», деньгами сорит, и – разбитое сердце! И она ему нравится! Почему бы и нет?
Гадко, скажете, и будете правы.
Но - фианит, фианит, фианит! И пошло, и поехало! Из истории в анекдот про любовника, в шкафу, под кроватью. И с балкона прыгал с одеждой. Всяко бывало. И по рогам получал. И членом как молотом работал по наковальням-постелям. Правда, скоро почувствовал, что дама у него как бы одна. Она только меняла голос, длину ног, ширину талии, прическу и цвет глаз, глубину голоса. Но все же одна, с ликом последней копии! И вспомнив – опять же искусство – метафору про запас и верблюда, в качестве горба для сохранения влаги, он завел себе особый журнал – тоненькую тетрадку в клетку на 12 листов. На ее зеленой обложке он нарисовал извилистый член, пририсовал ему крылья и, словно летчик военный, начал отмечать победы постельные звездами, а внутри обозначил их особыми индексами с короткими описаниями, и наконец, вздохнул с облегчением: они стали разными, пусть на бумаге!
Великая сила искусства!
И не думал, не знал, что из горба его, не только начнет самолично питаться, но и других подпоит… на горе себе.