Чистая энергия дня заполняла пространство вечера. Обезлюдевшие улицы вручали деревьям и домам полномочия эмоционального единовластия. Человек становился случайностью, оговоркой ландшафта, молчащего на своём языке. Яростный монолог Евелины, внятный лишь ей одной, поскольку к ней самой и обращённый, источал энергию ещё неоценённого – и в тот момент казалось: неразделённого – всеподавляющего безумия влюблённости. Но главный вопрос к себе самой прозвучал неожиданно в лоб: зачем ты упорствуешь в ощущении унижения?
Свидание сорвалось. Евелина почти два часа, вначале – в радостном предвкушении, потом – из странного упрямства, встречала и провожала поезда в метро, пока, срываясь в еле слышные рыдания, не села в очередной, подошедший, и не вернулась домой, оскорблённая и как бы этим оскорблением воодушевлённая. А вечером отправилась выгуливать неутихающую обиду – и столкнулась лицом к лицу с ощущением, давно и прочно в ней поселившемся: лицо обиды было непреклонным и торжествующим. Тёмная страсть удручённого самолюбия требовала всё новых самопожертвований и то, что ей казалось глубокой и подлинной любовью, вдруг проявилась как безотчётная потребность излечить самолюбие. Неужели этим и был обусловлен её выбор? И потому именно этот мужчина стал объектом её страстного сотворения – долго сопротивляясь, пытаясь сохранить то достоинство яркой индивидуальности, за которое она его и полюбила в конечном итоге, и он всё-таки проникся этой страстью и разделил её целиком… Но давайте проживём эту историю прекрасного ослепления и печального освобождения.
Страна вдохновенно разрушала в одночасье обветшавший уклад, в котором буквально всё провоцировало раздражённую неприязнь или неприкрытую ненависть. Под спудом уютного умолчания проросли монстры такой сокрушительной силы, что альтернатива отныне исключалась напрочь. Прошлое означало ложь,а нечто, казавшееся настоящим – правду. И страна действительно впервые жила настоящим, а не проклятым коммунистическим будущим, и это было так необычно чудесно, что даже беспредел бандитов и заказные убийства были всего лишь частью духоподъёмного возбуждения. У настоящего были возможности и были риски, и не было будущего – уже и ещё.
Одной из первых Евелина оставила руины НИИ и ушла из неизвестности в вероятность. Решение было спонтанным, а ощущение риска приятнее безысходности прозябания. Приятельница направила её авантюрные стопы в случайный творческий анклав – три семейные пары открыли кукольную мастерскую и поделили функции: мужчины выступили в роли спонсоров и менеджеров, дамы же, преподавательницы техникума в прошлом, постигали и делили основы ремесла. Милый домашний уклад кукольной мастерской напоминал любительскую пьесу, в которой роли были расписаны, исходя из потенциала участников. В пьесе не было героев – чтобы энтузиазм актёров не иссякал, игра строилась на принципах равнозначности и отдельной важности каждого. Евелина же сразу и вполне безотчётно претендовала на главную роль – не в смысле ремесла, её совсем не увлекавшего, но в качестве автора иной, куда более талантливой - и трагической в конечном итоге - сценической разработки.
Идея открытия мастерской принадлежала Анне Александровне и Георгию Борисовичу – бывшие преподавательницы общались по имени-отчеству – семейной бездетной паре. Анна Александровна напоминала оленёнка – худенькая, стройная блондинка с почти незаметной сединой, красивой грудью и мягким взглядом карих глаз. Мужа она называла Гошей, он звал её Анютой – в их отношениях сквозила искренняя нежность и забота. Гоша, геофизик по специальности, чей НИИ тоже загибался потихоньку, всё свободное время посвящал мастерской. Улыбался он потрясающе открыто и трогательно. Евелина была очарована обоими.
Поначалу внезапно обретённая тихая пристань Евелину умиляла. Она старалась быть максимально полезной и горячо участвовала в производственном цикле. Однако уклад, вернее, атмосфера «синих чулков», загадочным образом инициируемая и воспроизводимая всеми дамами без исключения – несмотря на то, что у двоих из них были дети, очень скоро ей наскучили. Она подтрунивала над четвёртой соучастницей кукольного спектакля, пожилой и категоричной старой девой, и нарекла её Санта-Серафима. Провоцировала негодующие вспышки прямолинейной ханжи Лидии Кузьминичны, чей супруг и был главным благотворителем проекта. Анна Александровна осторожно пеняла Евелине, мягко осуждая её несдержанность, точнее, неконтролируемую экспансивность. И в какой-то момент очарованность уступила место пренебрежению. Евелина была готова полюбить Анну Александровну так же, как она всегда любила своих подруг, но та не то что бы дистанцировалась… Нет, скорее, она тщательно оберегала свой мирок, слишком пресный, как виделось Евелине. И она решила вторгнуться в этот мирок и подчинить фабулу пьесы логике собственной страсти. Она не просто руководствовалась чувствами всегда, с рождения; чувство было индикатором восприятия реальности, тем интуитивным прозрением, из которого исходит импульс подлинного искусства. Именно чувство, сильная эмоция вдохновляла органику созидательного начала в ней и направляла спонтанные порывы в русло чистого творчества. Но разрушительное начало тоже жило внутри - с рождения, с момента насильственного вбрасывания в настойчивую печаль бытия.
– Понимаешь, Анюта, чем меня потрясает Евелина? – воодушевлённо импровизировал Гоша на коротком отрезке общего пути, когда они втроём возвращались домой. – У неё так называемая установка на «да». Ты знаешь – тут он обращался уже к Евелине – это очень редкое качество, почти у каждого всегда есть повод сказать «нет», по крайней мере, в первый момент. – Надо отметить, он поначалу отнёсся к ней несколько по-отечески. Младше жены на два года, он был на восемь лет старше Евелины, но почему-то решил, что между ними разница в двадцать и даже после смущённого опровержения этой гипотезы продолжал относиться к ней, как к существенно более младшей. Евелину это трогало особенно.
Настало лето, Евелина с семьёй уехала к родителям. Уже тогда её творческое «я» осторожно нащупывало путь автономного воплощения в ипостась искусства, совсем ещё неведомую, но уже ощутившую собственную исключительность. И семья была актом непрерывного творчества, и дети – чистейшей радостью… Мужу, олицетворявшему все возможные стереотипы и предрассудки социума, досталась роль статиста, и он чувствовал это, но противостоять не мог и в конце концов удовольствовался именно этой ролью, компенсируя неизбежность взрывами гнева при всяком удобном случае… Евелина отстаивала себя всем своим существом. Лето срифмовалось с внезапно осознанной пылкой влюблённостью, и осенью она вернулась в мастерскую, одухотворённая внезапным шансом вхождения в роль героини романтической пьесы.
Гоша был худощав и грациозен. Очки ему шли, в них он совсем не выглядел ранимым интеллигентом, будучи гибким, сильным и ловким. Поразительно было его естественно проявляемое уважение к женщине - Евелина почти привыкла к повсеместно транслируемому сексизму, демонстративному превосходству пола. Гошу влекло к Евелине, именно её типаж отвечал его идеалу красоты и силы. Анюта оставалась объектом трогательной заботы мужа, но тело его уже изнывало в желании новых ощущений. В Евелине его всё возбуждало и все накопленные табу семейной идиллии готовы были рухнуть разом. Ранить Анюту, с которой за много лет сложилась и прочная дружба, он не мог. А страсть всё нарастала.
– Ты представляешь, Анюта, я сажусь на стул, то есть почти сел и тут увидел, что в сиденье торчат иголки! – растерянно изумлялся Гоша. – Как это могло случиться? – Евелина охнула и неудержимо рассмеялась: – Это я решила вымыть пол и поставила перевернутые стулья на стол. Я не заметила, что там иголки торчали… – Анюта негодующе уставилась на неё: – Ты что, с ума сошла? А если бы иголки вошли в тело?! – Ну не вошли же! – откликнулась Евелина. – Да и это же сразу стало бы заметно… – Она смущённо замолчала. Гоша улыбнулся. Анюта вспылила: – Чему ты улыбаешься? Это просто безответственно! Такой риск для здоровья!.. – Анюта уже осязала опасность, искушение бушевало рядом и противостояние было невозможным. Евелина горячо извинялась. Инцидент оказался исчерпан, а ближе к вечеру игривое возбуждение овладело Евелиной и передалось всем. Казалось, все заразились весёлой влюблённостью и, уходя, Евелина разыграла сцену прощания с поцелуями. Гоша напряжённо ждал, когда её губы коснутся его щеки, внезапно осознав, что их связь предопределена. И смирился с предчувствием.
Неделю спустя Евелина – к этому времени она уже работала в соседнем корпусе, в университете (мастерская арендовала комнату в его старом здании) – зайдя в мастерскую, пожаловалась на сломанный замок и попросила Гошу ей помочь. Оказавшись вдвоём в кабинете, они ринулись в объятия друг друга так, словно ждали этого вечность. Войти могли в любой момент, и они условились встретиться в мастерской вечером.
Вечер случился, как приступ, как взаимное отчаяние добрых и сильных, решивших разрушить чью-то доверчивость. Доброта и сила всё меряют этой высочайшей мерой. Влюблённость затопила Евелину и нежности жаждало её тело. И нежность вошла в неё, а она сама оказалась на руках у Гоши и ощутила силу его объятия. – Боже, как мы подходим друг другу! – бормотал он, не пытаясь найти слова и просто отдавшись глубокому наслаждению.
Счастье оказалось таким безусловным, что препятствия только укрепляли чувство. Роман расцветал на глазах у всех заинтересованных зрителей – и оставался непроницаем. О встрече уславливались взглядами – «я тебе позвоню вечером» – и звонил из автомата, заодно выгуливая пёсика. Евелина пересоздавала его с такой силой самоотдачи, с которой ещё нужно было сжиться. – Мы будем вместе, пока тебе это будет нужно, – как-то вдруг констатировал он. Какая истина заключена была в этом признании? Он уступал первенство, он заранее знал, что проиграет? Он уже понимал, что – всего лишь её создание, рисунок её сердечной мышцы? Он разделял страсть творца, каковым она ему виделась, но был объектом творения, органическим материалом. И поэтому так дорожил тем, что уже было создано их с Анютой общими усилиями, боялся разрушить – и разрушал себя самого…
И у них с Евелиной было только настоящее. Они жили мгновениями. То несостоявшееся свидание, с которого начался рассказ, Гоша искупил нежностью, до того ещё не проявленной так сильно и открыто. Видел ли он себя персонажем трагическим? Предполагал ли, что Евелине перестанет быть нужной эта тайна раскалённой страсти? Но случилось именно это.
Евелина творила любовь. И требовала со-творчества на равных. Слишком многое чужое, безотчётно заимствованное, ей пришлось в себе разрушать в неиссякающем стремлении отстоять и защитить своё - доброе и сильное. Ощутив, что деликатная интеллигентность Гоши бессильна перед многофакторной органикой её первоначала, и демоны её раненого самолюбия для него очевиднее, чем подлинная самоотверженность её любви - она оставила его.
Несколько лет спустя в её квартире раздался звонок. Трубка молчала в ответ на «алло» и, положив её на рычаг, Евелина поняла: молчал Гоша.
А потом она случайно узнала – он позвонил накануне смерти.