Александр Разумихин
«МНОГА БУКАФФ» ;-)
О феномене современной беллетристики и её «творцах»
Поэма в клочках
Как они пишут Клочок 15
Татьяна Тронина, к примеру, уверена, что в атмосфере «стилистических сумерек».
«Мне кажется, стиль в литературе умирает. Именно так, не умер, нет ещё, но… наступают неизбежные сумерки.
Конечно, никто не станет читать корявый, убогий, примитивный текст, где громоздятся филологические штампы и полно пошлых, избитых метафор.
Но вполне достаточно чистого, внятного языка — без излишних словесных красот, вызывающих изжогу, и без плохо перевариваемой сухости. Нормальный такой язык образованного, интеллигентного человека. А если автор ещё и искренен (а это чувствуется при чтении — его увлечённость, интерес к теме), то всё отлично!
Стиль сейчас не важен… А что важно? Интересная история. Необычный сюжет. Фишка, изюминка… И, главное, — искренность, которая рука об руку идёт с достоверностью».
Желая пристальнее взглянуть на атмосферу «стилистических сумерек», я открыл первые страницы новой книги Трониной «Песчаный рай» на сайте издательства «ЭКСМО». И там же прочитал: «Проза Татьяны Трониной подкупает тем, что её герои ведут себя, как обычные люди. В её книгах нет штампованных образов и надуманных ситуаций. Кто больше виноват — неверная жена или муж, предпочитающий уничтожить беглянку, чем видеть её счастливой? Что такое любовь с первого взгляда — минутный порыв или непреодолимое чувство? Татьяна ставит непростые вопросы и её герои ищут ответы, порой рискуя всем, что им дорого».
«После знакомства с начальной главой желания читать дальше, увы, не возникло. Но это ничего не значит. Чтение — дело субъективное. А вот редактуры серьёзной, на мой взгляд, текст требует», — написал я в своём блоге.
Татьяна Тронина:
«Я даже не сомневалась! Чистое совпадение: и что мой текст никуда не годится, и что нынешние авторы — сплошь бездарности. Писатели все разные, тем и интересны... по-разному. Эх, вам бы лет 200 назад надо было родиться. А мы тут все плохие. А что, 200 лет назад все были замечательные?»
Пришлось возразить: «Я, кажется, не говорил, что Ваш текст никуда не годится. Для ЭКСМО вполне сгодился. А про себя я чётко выразился: чтение — дело субъективное. Кому-нибудь понравится. И что нынешние авторы — сплошь бездарности, у меня таких слов нет».
Да и саму Тронину бездарностью никак не назовёшь. Пишет она, действительно, «вполне достаточно чистым, внятным языком — без излишних словесных красот, вызывающих изжогу, и без плохо перевариваемой сухости. Нормальный такой язык образованного, интеллигентного человека». Даже спорить не стану по поводу «нормального такого языка образованного, интеллигентного человека». «Такой», по мнению, Трониной, значит, «такой». Меня разве что слегка царапнуло словосочетание «вполне достаточно», но это ведь кому как. Что ни говори, гладенько пишет автор 50-ти сентиментальных романов:
«Дина осталась одна. На экране телевизора уже шла мелодрама — самозабвенно целовалась влюблённая парочка. Молодые и красивые. Счастливые. Эх, как всё просто в кино…»
Вот и у Трониной, как в кино, обходится всё без особых сложностей:
«Дина вымыла посуду, потом начала собираться на работу. На душе кошки скребли. Зачем Руслан назвал её отсталой? Нет, он не хотел её обидеть, но… всё равно неприятно. Нет, не потому, что назвал «отсталой», но это постоянное, раздражённо-снисходительное пренебрежение с его стороны, как будто она — дурочка, неразумный ребёнок».
Как видим, герои и впрямь «ведут себя, как обычные люди». Если что их и волнует, так исключительно: любит — не любит, плюнет — поцелует, ревнует — не ревнует, изменяет — не изменяет, переспит — не переспит. И вокруг всё обычное: музыка — зажигательная, глаза — затуманенные от восхищения, начальник — бабник, муж — с «калашом», жена начальника — любительница дорогих украшений, сама героиня — смущённая и чувствующая себя не в своей тарелке. Зато оригинален сарафан — он терракотового оттенка. А может, это и не сарафан, а «новое платье — красное, с открытыми плечами, с глубоким вырезом, с широкой юбкой».
Это платье сразу заставило вспомнить несравненную Мэрилин Монро, которую можно назвать одной из самых ярких «моделей» столетия. Строки романа напомнили её знаменитое белое платье с глубоким декольте и плиссированной юбкой, в котором звезда появилась в сцене фильма «Семь лет желания» в 1955 году. Разве что Тронина цвет изменила для большей оригинальности и выразительности созданного ею образа.
Одновременно с чтением «Песчаного рая» мне попали на глаза строки отзыва об одном британском детективе. ЖЖшный френд, по профессии книжный редактор, не без иронии писала о достоинствах произведения:
«В меру маразматическая фабула, после тяжкого умственного труда отлично разгружает; лихо закрученный сюжет; довольно часто — красивые пейзажи, героиня — тётка, каких у нас на автобусных остановках каждая третья — толстая, суетливая, орущая, немолодая, толковая, платьишко в цветочек, вязаная кофта (ладно, ладно, кардиган)».
Роман Татьяны Трониной, конечно, не детектив, однако и фабула, и сюжет, и героиня — тётка, каких много и тоже толковая. Правда, молодая и не толстая, но платье «простенькое, из ситца в цветочек, уже немного выцветшее», и вместо вязаной кофты перстень с крупным рубином (ладно, ладно, от бабушки). И тоже после тяжкого умственного труда отлично разгружает. Так что всё на уровне, ничуть не хуже британского детектива. Вот только литература — это не школьный урок, где повторение — мать учения. В художественной прозе одни и те же приёмы, многократно повторенные, не способны родить свежий образ.
Хороший же писатель не боится быть смешным, наивным, не стесняется слов, выбивающихся из строя фраз, не стремится остаться чистым и внятным, мечтая угодить тем, кому «за 30», и не опасается «выглядеть» старомодно. Скромная оправа, скажет любой ювелир, хороша для ослепительного бриллианта, чтобы не затмевать его достоинств. А здесь не то, что «не счесть алмазов в каменных пещерах, не счесть жемчужин в море полудённом», здесь их днём с огнём не сыщешь.
Грамотный стилист непременно порекомендовал бы добавить акценты, на которые читатель захочет обратить внимание. Иначе получается конфуз: и не эффектно, и не элегантно — просто скучно.
Впрочем, Татьяне Трониной хорошо известно, что это не только моё мнение. Сошлюсь опять же на суждение, прозвучавшее в ЖЖ: glasha_yu (по её собственному признанию, она «читает только свои произведения, но и не забывает о двух мешках купленных… чужих книжках», среди которых оказался роман Татьяны Трониной «Одноклассница»):
«Это про любофф. Автор, как написано на обложке, входит в пятёрку лучших авторов современного женского романа. Очень хочу знать остальных четырёх. Огласите, пожалуйста, весь список!
Если б романная канва была только любовной, я бы затосковала. А тут детективная основа. Очень наивная развязка, даже забавно. Но любовь — это сила! Образы схематичные, ходульные. Наверное, мне попал в руки не самый лучший продукт писательницы. Но написано чисто, хотя и невкусно.
Для чтения в парикмахерской».
Но эта манера письма, как знаем, осознанная, а оттого критиковать её неинтересно. Она способна очаровать приверженцев поп-культуры, желающих расслабиться и получать удовольствие от прочитанного. И если всё познаётся в сравнении, то скажу больше, пишет Тронина даже лучше, например, Евг. Михайловой, чей роман «Сломанные крылья» вышел в «Эксмо» в странной для меня серии «Детектив-событие». Говорю странной, т.к. детектив без события я что-то вообще не представляю. Автор романа, что следует из текста на четвёртой стороне обложки, много лет занималась журналистскими расследованиями. Насколько успешной была та её работа, не знаю. Но к художественной литературе она, смею сказать, обратилась напрасно. Компьютер она, само собой, освоила, буковки настукивать на клавиатуре может, а вот словом не владеет совершенно. Потому что назвать литературой то, что вышло под обложкой с её именем, назвать никак нельзя. Я приведу два совершенно нейтральных, не выбивающихся из общего контекста книги отрывка, и будет всё понятно. Я просто открыл на первой попавшейся странице:
«Надя задвинула шторы и лежала, обнажённая под одеялом. Она смотрела на Никиту пылающим, истосковавшимся взглядом. Он лёг рядом, обнял её, закрыл глаза, и она повела его в свой кромешный рай, который, конечно же, был адом, так страдали их тела и сердца.
***
Зина вышла из офиса минут через двадцать после Ирины. У неё было расстроенное, хмурое лица. Она позвонила кому-то по мобильнику, явно не в первый раз, но не дозвонилась. Постояла в задумчивости, затем решительно остановила такси».
Обойдусь без комментариев, тут и так всё ясно. Потому что, если кому не ясно, то это уже клинический случай. И литературная критика здесь напрасна. Скажу лишь, что это уже переиздание. А сама Евг. Михайлова — автор семи книг в «Эксмо». Других, к счастью, не читал. Это переиздание вышло в 2012 году. Первый выпуск был в 2010-ом. Судя по всему, желающие расслабиться и получать удовольствие от прочитанного находятся.
Чтобы ни у кого не возникла мысль, что Евг. Михайлова — некое парадоксальное исключение, упомяну ещё одно писательское имя. И вновь с чистой совестью повторю, что Татьяна Тронина пишет лучше, например, и Яны Розовой. Чтобы убедиться в этом можно взять роман автора женских детективов, которая, «читателей, сами понимаете, боготворит». Откроем «Импровизацию на тему убийства»:
«7 июня, поздний вечер.
Даже мёртвым Игорь был очень красив. Он полусидел в постели, откинув голову на подушку. Его лицо было совершенно спокойно, только на лбу чернело маленькое пятнышко.
Я глаз не могла оторвать от него, мне даже показалось, что пятнышко это нарисовано. Но оно не было нарисовано. В правой руке Игоря лежал чёрный, маленький, словно игрушечный, револьвер. Это был уникальный револьвер – реплика семизарядного «cмит-и-вессона» 22-го калибра, произведённого на заводе «Смит-Вессон» в городе Спрингфилд, штат Массачусетс, в 1857 году. Он был будто бы из другого мира – из приключенческих кинофильмов о шпионах или путешественниках девятнадцатого века. И диссонировал с этой комнатой настолько, что я потянулась к его деревянной рукоятке, чтобы избавиться от несоответствия.
«Смит-и-вессон» принадлежал моему мужу, Нику Сухареву.
Опомнившись, я отдёрнула руку и только тогда заметила на краю постели женское обнажённое тело, лежавшее ничком. Крови на теле видно не было. Приблизившись на полшага вперёд, я разглядела пушистые светлые волосы. А сделав ещё полшажочка, поняла, что это Кристина Пряничникова. Вся её одежда, а я тут же узнала чёрные кожаные брюки с белыми лаковыми вставками, валялась перед кроватью. Кристина, наверное, очень спешила раздеться, если вот так побросала свои вещи, на которые обычно она просто молилась.
Что же, и я раздевалась в этой комнате очень быстро».
Здесь ведь никак не скажешь, что «герои ведут себя, как обычные люди». Мне, например, показалось очень даже необычным, что героиня сначала разглядывает «чёрный, маленький, словно игрушечный, револьвер». Потом находит в своей «компьютерно-энциклопедической» памяти, что это «уникальный револьвер – реплика семизарядного «cмит-и-вессона» 22-го калибра, произведённого на заводе «Смит-Вессон» в городе Спрингфилд, штат Массачусетс, в 1857 году». Затем подумывает о том, что он «будто бы из другого мира — из приключенческих кинофильмов о шпионах или путешественниках девятнадцатого века». Ещё успевает отметить диссонанс револьвера с комнатой. После чего героиня «тянется к его деревянной рукоятке, чтобы избавиться от несоответствия». И «только тогда замечает на краю постели женское обнажённое тело, лежавшее ничком».
И тут тоже соглашусь с Трониной: написано «внятным языком — без излишних словесных красот, вызывающих изжогу, и без плохо перевариваемой сухости. Нормальный такой язык образованного, интеллигентного человека». Если кто полагает, что язык образованного, интеллигентного человека может и должен быть несколько иным, это уже его проблема. Значит, эти беллетристы пишут не для вас, не про вас и вообще вас интеллигентами не считают. Они их представляют иначе, по-своему.
Этот внятный, без красот и сухости язык — как нам говорят, «фишка, изюминка» современной беллетристики. Кого-то этот язык раздражает, кого-то смешит, а кто-то без него уже не может, наконец, просто иначе не умеет. Мне довелось читать женское фэнтези «Опасное притяжение» Анны Одуваловой про борьбу вампиров, мареев и халдеев с лихо закрученной любовной линией. Впечатление? Ну, коли уж зашёл разговор о языке, то язык изжоги не вызывает. Но что-то в литературе о кровопийцах, мне, видимо, понять не дано. Зачем Раскольников убивает старуху, мне понятно, а зачем героиня романа Одуваловой пьёт кровь из шприца — нет. Поэтому о Достоевском была критика, есть литературоведение, а об авторах такого рода фэнтези — молчание.
Понимаю, когда опускаются «стилистические сумерки», приход вампиров — дело обычное. Но почему сумерки на страницах «бумажных книг» не отличаются от сумерек на сайте «Проза.ру», понять труднее.
Захожу на сайт и открываю роман Серафимы Орловой «Осень, отнимающая свободу» (автор пишет под псевдонимом Николай Мирных). Читаю первую фразу первой главы:
«Везде, во сне или наяву, я видел одно: тонкие угрюмые облака... пирамидальные тополя — высокие, чуждые, словно пики марсианских гор…».
Листаю дальше и читаю первую фразу второй главы:
«Ничего не скажешь, вид жутковатый — спутанные чёрные волосы, бледное лицо, брутально-готичная одёжка и — железо, железные пластины, охватывающие шею сверху донизу, прилегающие друг к другу, как кирпичная кладка. Они лежали и на щеках, и кожа, соприкасавшаяся с краями пластин, порозовела и воспалилась».
Можно, конечно, позавидовать автору и его герою, видевшим «высокие пики марсианских гор», но «железные пластины, охватывающие шею сверху донизу, прилегающие друг к другу, как кирпичная кладка», к тому же лежащие и на щеках, заставляют уйти с сайта. Всё-таки я не любитель словесного экстрима в сумерках.
Но это, повторю, наверно, раз десятый, моё субъективное мнение. А права, несомненно, одна из участниц сообщества беллетристов (знаю лишь то, что пишет стихи и прозу), приславшая писателям комментарий:
«Я считаю, чем неправдоподобнее будет ваша книга, тем лучше её купят. Самый продаваемый автор — Шилова (я вам как продавец говорю) — дура дурой, но много экшена, причём, настолько нелепого и неправдоподобного, что воротит, и слащавая сентиментальность, до того наигранная, что блевать хочется. Хотите, чтобы вас покупали — пишите как она».
Читатель (как клиент) всегда прав. Он голосует рублём за Шилову и стилистические сумерки. Хотя… Далее продолжу сравнением. Английская писательница Агата Кристи, беллетрист, одна из самых публикуемых писателей за всю историю человечества, первая леди детектива, признаётся во всём мире автором детективной прозы. Но я не слышал, чтобы она о себе или о ней говорилось: автор женских детективов. И про обслуживание ею читателей нигде не встречал. Опубликовала более 60 детективных романов, 6 психологических романов и 19 сборников рассказов. И ведь читают.
Увлечённо исследуют лабиринты убийственных историй, перебирая сплетённую хитроумную цепочку мотивов убийства, его обстоятельств, улик, которые предстоит отыскать сыщику. А если учесть, что искусно построенные произведения Кристи отличает поразительное умение направить читателя по неверному следу, то чтение её детективов — занятие занимательное. Можно добавить, что в её произведениях практически нет луж крови, грубости.
«Детектив был рассказом с моралью. Как и все, кто писал и читал эти книги, я была против преступника и за невинную жертву. Никому в голову прийти не могло, что наступит время, когда детективы будут читаться из-за описываемых в них сцен насилия, ради получения садистского удовольствия от жестокости ради жестокости…» — так писала она в автобиографии.
Для меня бесспорно, беллетристика должна быть интересной… и хотя бы немного серьёзной. Я, кажется, нигде и никогда не высказывался против развлекательной, вернее, увлекательной, составляющей. Но и Герберт Уэллс, и Жюль Верн («Таинственный остров», «20 тысяч лье под водой» — это романы-утопии, это философия), тем не менее, очень даже серьёзная литература. И потому вполне подходят в качестве примеров к нашему разговору, особенно если учесть, в какую форму сие обличено. То же самое Станислав Лем, Иван Ефремов — самая что ни на есть серьёзная литература в самой что ни на есть увлекательной оболочке.
Кого обслуживал роман-утопия «Таинственный остров»? Для кого игры изощрённого ума Ивана Ефремова были опасны, кого заводили они не туда? Правда, мне трудно назвать их произведения поп-культурой. Доведись такому случиться, Агата Кристи была бы глубоко оскорблена. (Замечу мимоходом, что в анкетах на вопрос «ваш род занятий?» Агата Кристи писала «замужняя дама», никаких тебе «творец».)
Однако всё течёт, всё, как мы знаем, изменяется. «Сейчас, — с грустью читаю у Ольги Щёлоковой, — времена ещё мутнее. Но зато гораздо беззастенчивей». А потому, считает она, «разруха в головах и пустыня халтуры». Именно так она характеризует ситуацию, сложившуюся в отношениях «читатель—писатель»:
«Традиционно (а особенно в России) считалось, что писатель знает о жизни больше, чем, так сказать, простой труженик, и что писатель — если не пророк, то парень мудрый и головастый, его неплохо бы почитать. А что, если в художественных образах он скажет нам о жизни что-то такое, чего мы в суете трудов и дней или не знали, или забыли? Так было. А что стало? Во-первых, грань между писателем и читателем совершенно стёрлась. В том смысле, что писатели никого не читают, кроме самих себя, а любой читатель может стать писателем — это проще, чем чихнуть: выложи свой текст на любой интернет-ресурс, издай книжку за свой счёт — и ты уже писатель. И даже не за свой: издательства тоже публикуют в немалых количествах всякую самодеятельную дребедень — лишь бы она укладывалась в тот или иной коммерческий тренд. В итоге писателями себя считают абсолютно все — в том числе розничные торговцы и гинекологи. А разве поспоришь? Текст есть (в электронном или бумажном виде) — значит, ты писатель».
Ну, как тут не согласиться! И о чём тут спорить.
Меж тем знакомая не понаслышке с авторами, упомянутыми мной в самом начале статьи, Галина Врублевская выступила в их защиту, заявив, что заголовки, вынесенные на обложки книг, все эти «Айсберг в джакузи», «Белоснежка и семь трупов», «Нобелевская премия по сексу» и т.п., продолжать которые можно до бесконечности, есть не что иное, как проявление издательского насилия. Мол, «таким образом, издательское название — это для автора компромисс, и такой компромисс вполне допустим, если становится пропуском к изданию. Ведь прежде, чем стать писателем, с которым считаются, надо вообще что-либо приличное издать (а не в столе хранить)».
По мнению Галины, отстоять своё название, характер обложки, текст по силам лишь «председателям союзписов и лауреатам Нобелевских премий». А так как в нашем отечестве здравствующих нобелевских лауреатов нет, то распространять сие на «рядовых современных авторов математически не корректно».
Профессиональный автор рекомендаций на все случаи жизни Инна Криксунова, хотя к художественной литературе никакого отношения и не имеющая, её тут же поддержала:
«В последние 10—15 лет названия давало в 95% случаев издательство. А конкретно: отдел сбыта и отдел маркетинга. Они настаивали на своём названии, убеждали, что оно необходимо для рынка, продаж, тиражей, мол, «это в ваших интересах тоже». Они также настаивали на своей обложке — из тех же соображений. Особого насилия не было. Всё решалось по взаимному согласию. Любой автор хочет, чтобы его книга вышла в свет».
Я возразил, что «тоже не с Луны свалился и знаю, когда и к кому издательства применяют насилие, а к кому не применяют. И какие издательства это проделывают, а какие нет. На мой взгляд, литератор, всегда и во всём идущий на компромисс, обычно заслуживает то, что с ним делают. А в Самиздате такого добра-заголовков (уж там-то вообще никто не насилует) без меры».
И высказал мнение, что «для многих авторов и сам текст вообще не произведение, а именно то, что соответствует справедливо прозвучавшему в реплике Галины, — всего лишь «пропуск к изданию». Могу добавить: напрасно думать, что, уступив однажды, придёт время и, став «большим» писателем, автор перестанет отказывать. Потому что большими писателями не становятся люди, начинающие с компромиссов и ими же продолжающие».
Неожиданно для себя в этот момент услышал от Татьяны Трониной:
«Спасибо, что отрекламировали мои романы. Названия придумывала не я (название — это к маркетологам), кроме одного, для коротенького рассказа — «Печальный зверь». Оно моё. Кстати, да, авторов много. Упёртого заменят более лояльным, способным к диалогу».
И я подумал: «Автор текстов, который придумал всего одно название, и то для коротенького рассказа, это грустно. Тут она права, такого писателя, даже если он и выпустил 50 книг, заменить другим ничего не стоит».
Оставляя в стороне эмоции и субъективные взгляды, хотел бы ещё раз подчеркнуть, что не делаю акцент на том, что упомянутые мной здесь авторы являются беллетристами. Беллетристом был небезызвестный автор «Трёх мушкетёров», да ещё из тех особо непочитаемых, как известно, на кого работали «литрабы». Беллетристом надо назвать и испанца Артура Перес-Реверте, автора книги «Клуб Дюма, или Тень Ришелье», написавшего о знаменитом французском беллетристе беллетристический роман.
Не могу не согласиться с присутствующим в нём суждением, что «Три мушкетёра», как, впрочем, и весь «цикл о мушкетёрах, вне всякого сомнения, — «роман плаща и шпаги», лёгкого чтения, так что вы, естественно, обнаружите там все пороки жанра. Но есть одно отличие: это великие авантюрные романы, книги особого уровня, и потому обычные жанровые критерии к ним применять нельзя. Это рассказ о дружбе, о головокружительных приключениях, и он сохраняет свежесть несмотря на то, что вкусы с тех пор переменились, несмотря на то, что нынче к действию как таковому стали относиться с глупейшим пренебрежением».
Кинобеллетристикой следует признать и фильм Романа Полонски «Девятые врата», поставленный по сюжету книги Перес-Реверте. Но и одного, и другого, и третьего читают, смотрят и будут приобщаться к их произведениям ещё, думаю, долго. Не важно ведь, что это беллетристика, важно, какая это беллетристика. И когда в адрес Дюма раздавалось, будто он насилует Историю, писатель отвечал:
«Я её насилую, истинная правда. Но я делаю ей очаровательных детишек».
Вот этих самых «очаровательных детишек» у большинства отечественных беллетристов я и не наблюдаю. Вижу лишь насилие над языком, над сюжетом, над героями и, в конечном счёте, над читателями, даже над теми, кто пытается при этом получить удовольствие.
Понимаю, что мой взгляд разделяется не всеми. Галина Врублевская, например, думает иначе:
«Меня удивляет, почему вы всуе упоминаете современных писателей, противопоставляя им великих классиков? Спорить не стану, что на одного талантливого десятки середняков — и свой опыт имеется. Но наука (и литература) продвигается общими усилиями, работающими в этой области. Вряд ли современный Маугли, выросший и живущий в лесу и обученный складывать буквы случайным прохожим, напишет что-либо выдающееся. Но наука (и литература) продвигается общими усилиями, работающими в этой области».
Я не удержался от сарказма: «Ваша параллель, конечно же, талантливых писателей-беллетристов и Маугли мне очень даже понравилась. Действительно, зачем их сравнивать с классиками, когда есть Маугли. Хлопаю в ладоши экстравагантности ракурса».
Нет ничего удивительного в том, что начинающие литераторы пишут неровно, и их тексты по художественному уровню не то что не все безупречны, а порой откровенно слабы. Я о другом. Вот, например, Юлия Шоломова (одна из победителей литературного конкурса сообщества «Беллетрист» (2012). Её рассказ «Детские ценности», действительно, любопытный, про то, что в доме, где она живёт, непосредственно под её квартирой находится книжный магазин. Так что каждый день она ходит, спит и ест на крыше книжного магазина и надеется, что однажды в нём поселится её книга) размещает в своём блоге текст «Чего я не знала о коровах». Воспроизведу здесь несколько начальных строк «рассказа»:
«Этим летом по дороге на море мы стали свидетелями дикой сцены.
Я беспечно катила коляску с младшим сыном, поедающим мороженое. Рядом, о чём-то рассказывая, вышагивал старший. Внезапно он схватил меня за руку.
— Мам, давай на другую сторону дороги.
Я даже не стала близоруко щуриться, потому что увидела достаточно, чтобы похолодеть».
И приходит ей комментарий от большого мастера художественной прозы и специалиста в области литературной критики Инны Криксуновой: «Юлия, потрясающий рассказ, мощно написан». Хотя, замечу, потрясает не рассказ как таковой, а увиденная сцена, «житейский» эпизод. То есть типичный случай, когда есть сюжет для рассказа, но нет рассказа. Но для Криксуновой он «мощно написан». Как это назвать — медвежьей услугой?
Впрочем, бывают не только огорчения. В один из дней в своём блоге я разместил короткий пост:
«Недавно имел удовольствие читать «Садовницу» Ирины Васильковой (Новый Мир, 2007, № 7). Если совсем коротко о том, чем повесть подкупает — достаточно сказать: автор умеет думать, слышит и понимает слово, способна чувствовать. Увы, это так редко сегодня встретишь. А чуть ранее я прочитал её рассказ «Женская проза». Почерк тот же. Может, потому что Ирина по первой «специальности» поэт. Стихи — дело тонкое. А вот её прозу советую всем, кто причисляет себя к великой когорте беллетристов. Я всегда говорил, что прежде чем начинать писать, нужно научиться читать. Читайте «Садовницу».
P. S. Для тех, кто критику не знает, не любит, не читает, в ней не разбирается (встречаются и такие среди пишущих), сообщаю: это не рецензия, это отзыв».
Впрочем, однажды на страницах своего «Дневника пишущего редактора» в ЖЖ я поместил-таки рецензию. Написал её после прочтения повести Ксении Тихомировой «Спор об Ореховом Князе» (Москва: Издатель И.Б. Белый, 2011. — 280 с.).
«Из первых же строк «Спора об Ореховом Князе» следует, что всё происходящее в повести давно стало сказкой. Более того, читаю, оно «и было сказкой даже в разгар событий». Хотя тема, избранная Ксенией Тихомировой, по собственному признанию автора, совсем не сказочная.
В её основе очень даже реальный вопрос: «Что наше поколение не поделило с государством?» Ею обусловлен и тот факт, что ключом пружины, приводящей в движение писательскую систему координат, оказывается обычная тетрадка с рукописью — повесть в повести — героини сказки-были, обладательницы «волшебной скрипки», способной своими завораживающими звуками вызвать у слушателей ощущение свободы и беспомощность, спазм в горле, слёзы на глазах, готовность взлететь, как искра.
Да и живут герои повести не в каком-то выдуманном мире. Тут и «Гастроном» на Бауманской, и «дефицитная» очередь (дело начинается в начале декабря, году в 1980-м или около того), и заурядная витрина, над которой горит белая неоновая надпись «Соки — воды», и краснолицый злой майор в парадной форме, похожий на варёного рака… И тем не менее это особая среда, позволяющая отнести повесть к жанру городского фэнтези. Потому что рядом с узнаваемой, знакомой Москвой герои повести обнаруживают мир эльфов, вроде бы симпатичных, искренних и добрых существ. Фантастический мир, который, по мысли автора, так отличен от агрессивного и вывернутого наизнанку пространства, в котором мы все постоянно пребываем.
Хотя жанр нисколько не мешает фокусированию пространства: Москва — школа — коллектив школьного театра, называющий себя Капеллой — два ведущих солиста театра: Дима по прозвищу Ореховый Князь и Аня. Строго говоря, здесь два ключевых слова: «школа» и «любовь». Именно вокруг них история обретает истинно литературное пространство и очевидную протяжённость во времени.
В самом начале повести Ореховому Князю чуть меньше девятнадцати, Ане и семнадцати не исполнилось. Но отношения меж ними уверенно идут к надвигающейся свадьбе. Так что это, очередная печальная повесть о Ромео и Джульетте? И ещё, зачем автор поместила повествование о вполне конкретных пространстве и времени в жанровые рамки фэнтези? Почему столь парадоксальным образом отстранилась она от известных произведений Г. Щербаковой, В. Тендрякова, Ю. Азарова, Ю. Полякова, в каждом из которых была своя частица «Педагогической поэмы».
То, что автор — учитель по призванию, становится видно довольно быстро. В этом есть свои минусы и плюсы. Во всяком случае, читая «Спор об Ореховом Князе», понимаешь: Тихомирова знает школу не понаслышке. Больше того, думаю, что желание спрятать своё учительское начало было одним из факторов обращения к «модному» жанру. Но не единственным. Мне кажется, что она так и не определила для себя, для кого пишет текст: для ровесников своих героев или для более взрослых читателей. Что и предопределило жанровое балансирование между фэнтези и очень даже реалистическими картинами.
Тем не менее, начинается «Спор…» будто бы с игры в сказку. Отсюда и название первой части «Записки из зазеркалья», напоминающее заголовок известной детской книги английского математика «Алиса в Зазеркалье». Но чем дальше, тем всё становится предельно серьёзнее и больше обращено уже не детской аудитории.
Время здесь завязано тугим узлом. «Голоса из-за бугра», незаконная предпринимательская деятельность Князя и его заработки, принятое решение считать Капеллу гнездом врагов и диссидентов и нешуточные разговоры:
«— Так и будем жить в стране одураченных… дураков?»;
«— Всё равно никто наши проблемы за нас не решит»;
«— А интересно, кто-нибудь пытался описать логику русской жизни? Ну, кроме Салтыкова-Щедрина?
— Пытались, как же. В основном славянофилы, — пробурчал Колька. — Писал один сто с лишним лет тому назад: народ, мол, русский государствовать не хочет.
— Вот видишь? Значит, я смотрю на вещи, как народ. Я тоже не хочу.
— Можно подумать, тебя устраивает то, что творится у нас… за забором…»
В предложенной читателю истории есть интересные страницы про любовь героини возраста Джульетты, и про школьно-театральное братство, и про отношения отцов и детей в переломную эпоху, и споры юных о том, как надлежит жить («…я хочу сам решать, какие у меня в дому будут законы. И чтоб никто мне не указывал, что говорить, что думать, с кем дружить, сколько работать, сколько зарабатывать…»), можно ли сохранить чистой совесть и как быть с гримасами государства, если оно «бесчинствует, а иногда и зверствует».
Рискну предположить, что именно театр, с его богемно-вольнодумным ореолом предопределил характер героев повести. Где ещё в ту пору можно было игнорировать угрозы школьного «начальства», обеспокоенного крамолой слова в «Сказках Пушкина» и стихах Лорки? Разве что в школьном вокально-инструментальном ансамбле или джазовом оркестре. Для ребят из Капеллы ещё не прозвучала песня Виктора Цоя «Мы ждём перемен», но дух её уже витает в воздухе.
Любому знающему школу тех времён, с её отторжением не просто инакомыслящих ребят, но даже просто желающих думать, размышлять над происходящим и в школьных стенах, и вне их, будет понятен замысел автора. Появись книга пару десятков лет назад, в годы перестройки, её тут же сочли и назвали бы антисоветской, и книга от одного этого пользовалась бы немалым успехом. И у тех, про кого она написана: школьников и студентов. И у их родителей, выросших в это самое советское время.
Книга Тихомировой очень правдива. «Да, существовала и прото-школа, разгромленная году в 1976—77, и прото-театр, его режиссёр и актёры, — поведает в послесловии Ксения Тихомирова и тут же справедливо добавит: — Но всё это в реальности и в книжном зазеркалье — два разных мира». Однако не разница этих двух миров оказалась неразрешимой для автора книги. Беда подстерегла её совсем с иной стороны. За два последних десятилетия в самой реальности возник новый мир, не похожий, отличный от того, про который написана повесть. И читателям этого другого мира советские, антисоветские аллюзии кому-то стали неинтересны, кем-то уже были подзабыты, а третьи, кто помладше, их и вовсе знать не знали, ведать не ведали.
Внутренне сознавая свою проблему, Тихомирова и решила спрятать концы путём обращения к жанру фэнтези. Вот только тем, кому от 16-ти до 20-ти и даже 25-ти, повторю, разговоры «антисоветского» характера мало что скажут. Они понятны тем, кому за 40. Но их, похоже, вряд ли может привлечь фэнтези, обращённое к юному читателю. Всё же взрослевшие до перестройки и взрослевшие после неё — это разная читательская аудитория.
А тут ещё эта повесть в повести, активно фигурирующая в первой части, но пропадающая «за ненадобностью» во второй части «Война с судьбой», где герои, пытающиеся пробраться в царство дриад к самому Царь-Тополю, слышат от его эльфов-стражников: «Идите спать. Сегодня пропускать не будем. Приходите после праздников».
Парадокс в том, что рукописная тетрадка Ани, малый текст, как ни странно, фигурально «уничтожает» другой, существенно больший, заслоняя его собой в читательском восприятии и по эмоциональности, и по языковой точности и внятности. Конфликт, таящийся в записях девушки, оказывается сильнее сюжета, предложенного писательницей. Своеобразное сочинение ученицы «Как я провёла некий отрезок своей жизни» берёт верх над повествованием, исходящим от младшего научного сотрудника Володьки, ещё одного ведущего персонажа книги. Хотя я и понимаю, что автором обоих текстов является сама Ксения Тихомирова.
Именно Володьке доверено автором курсировать между реальным городом, где живут обычные люди, и царством дриад, где обитают эльфы. Ему уготована роль «челнока» и «переговорщика» в конфликтных ситуациях, которые он берётся разруливать. Но быль и сказка, как и две повести в одном произведении не исчерпывают присутствующие в нём «противостояния». Писательница предлагает читателям ещё одно усложнение: действующими лицами становятся Автор и Критик. Надо ли говорить, что первый весь белый, пушистый и немного наивный, а второй… Сами понимаете, ему уготована роль почти что Мефистофеля. Подобная лихая закрученность сюжета, на мой взгляд, только подчёркивает общую слабость конструкции, возведённой Тихомировой в «Споре об Ореховом Князе».
Можно заметить, что повесть Тихомировой ассоциативна, и какие-то штрихи жизни, отошедшей в прошлое, можно прочитывать как вполне современные. Но приходится говорить, что эта возможность упущена автором. Включившая в себя элементы сказки повесть сказовостью как раз и не отличается, зато грешит иллюстративностью и пересказом событий. Ей не хватает глубокого писательского раздумья, способного вылиться в ёмкие и выразительные фразы, которые будешь читать с упоением.
В книге запоминаются характеры лишь Ани и Князя. Даже Володька выглядит исполняющим больше техническую функцию «связника», нежели живой личностью, открывающей читателю самое существенное — судьбу человека, его мироотношение. Так и остаются фигурами, исполняющими «обязанности», завуч школы Ноябрина Павловна, режиссёр Капеллы учитель-словесник Леонид Львович, по прозванью Леонардо, и уж совсем ходульным персонажем выглядит отец Димки Лучникова, того самого Орехового Князя. В них чувствуется авторская заданность и нет в них тайны, заставляющей задуматься хотя бы над тем, почему эти люди такие, что ими движет и заставляет поступать так, а не иначе. Отчего и не вызывают они подлинно живых ощущений от совершаемого ими, будь то доброе и светлое или гадкое и противное.
В продолжение этого вывода-размышления приходится говорить о том, что книге, ставшей для автора второй в её писательской биографии, присущи все три очевидные беды современных беллетристов. У них практически отсутствует опыт журнальных публикаций — это раз. Они не знают, что такое совместная работа с вдумчивым и профессиональным книжным редактором — это два. И наконец, тут я вынужден повторить: в большинстве своём даже хорошие нынешние авторы росли и выросли без литературной критики.
А потому никто не обратил внимание автора на то, например, что иные не просто фразы, а целые абзацы написаны вроде бы гладко, но непонятно о чём и для чего: «Олю слушали и не отпускали долго. Когда концерт закончился и слушатели разошлись — легко и быстро, хотя каждый почтительно поклонился певице, — Аня усадила гостей за стол и стала поить чаем. Оля и тут нашла, чем поддержать подругу: выложила коробку шоколадных конфет, весело пояснив, что изъяла их из родительского праздничного заказа — всё равно родителям сладкого нельзя, а брат обойдётся. И сообщила между делом множество всяких мелочей — житейских, вроде бы совсем неважных, но возвращавших Аню в оставленную жизнь». (Специально выбрал самый безобидный по смыслу и стилистике отрывок.)
Однако справедливости ради должен сказать, что назвать повесть посредственной и, говоря о ней, использовать лишь одну краску: или чёрную, или розовую, никак нельзя. Её читаешь со смешанным чувством ожидания: ну, вот сейчас перо автора окрепнет, и она перестанет ограничивать себя прокрустовыми мерками собственных трафаретов. И разочарования: нет, не случилось.
По стечению обстоятельств во время чтения повести мне на глаза попались слова начинающего Джона Стейнбека, сказанные им после выхода в свет его первого романа «Золотая Чаша» про Генри Моргана, пиратского адмирала, самого удачливого «джентльмена удачи» — чистой воды беллетристика: «Эта книга была всего лишь незрелым опытом, написанным с целью избавиться от… всех собственных переживаний (они преследуют нас до тех пор, пока мы не выскажем их вслух). Книга выполнила эту свою очистительную функцию». Эти слова могли бы повторить от своего имени многие из начинающих.
Из Ксении Тихомировой, уверен, получился бы хороший автор, если бы… Всё дело в том, что «бы» мешает. Сегодня нет журнала, куда она могла бы предложить свою повесть и получить там ещё до публикации свою долю замечаний и советов. Сегодня издатели не станут «возиться» даже с перспективным автором (они прежде всего печатают деньги, а не произведения). Поэтому никаких внутренних рецензий и обстоятельных разговоров с редактором, никаких тебе разборов полёта. Так что до профессиональных критиков (которых теперь не особо и видно) очередь просто не дойдёт. Литераторы сегодня на самообслуживании. Это раньше литературой владели центробежные силы, нынче — центростремительные».
На этом, мне кажется, можно подвести итоги. Напрашиваются несколько выводов, но будет лучше, если каждый сделает их сам. Я же лишь вынужден сделать два горьких признания.
Сегодня книгам угрожает, свидетельствуют цифры, не Интернет, не падение интереса к чтению, а низкий уровень школьного гуманитарного образования и ликвидация сети книжных магазинов со скоростью 6—8% в год, т.е. кровеносной системы распространения печатной продукции.
В нашей писательской среде нет общественного мнения, которое хотя бы стимулировало слабых коллег как-то немножко подрасти.
И повторю для меня бесспорное: слово «писатель» значит то, что оно значит, а не то, что в него пытаются втиснуть. У меня странное желание: очень хочется, открывая книгу, видеть, а в повседневной жизни вокруг себя слышать нормальный русский язык. Пусть это будет московский выговор, пусть питерский, я разберусь, что парадное и поребрик, а что подъезд и бордюр, где едят пышки, а где пончики. Я смогу понять и принять и вологодский говор, и поволжский, и уральский. И пусть будет слышен прибалтийский или кавказский акценты. Это не проблема, если говорят и пишут по-человечески. Проблема в другом: желающих и умеющих говорить и писать грамотно с каждым днём становится всё меньше. У нас, замечаю, скоро все на инглиш перейдут: шопинг, фейс, эксклюзив, чекинг, продакшн, тинейджер, триллер, паркинг, хаус, презент, холидей, ресепшн, хоррор, мейкап... Да и тот скажут, на фиг не нужен, скоро будет достаточно смайликов. Что поделать, объясняют мне: народ тупеет уже до того, что собственных слов не знает и знать не желает. Поп-литература как раз для них. И графоманские опусы — это уже от них. Взаимообмен.
Я писал свою «Поэму о «творцах» в формате ЖЖ» не потому, что отечественная литература, беллетристика в том числе, находится на грани нервного срыва. Нервы шалят не только у писателей. Переживаний с лихвой хватает и у нас самих, тому немало причин. Но переходить ту самую грань вряд ли надо.
Хотя, если приглядеться, можно увидеть некий парадокс, заставляющий вспомнить мультфильм про Чебурашку, который, напомню, был убеждён, что «хорошими делами прославиться нельзя». И, удивительное дело, многие авторы, пишущие беллетристику, почему-то уверены, что хорошими книгами прославиться нельзя. Это с одной стороны. А с другой, не в шутку, а всерьёз ждут, что в одно прекрасное утро проснутся знаменитыми.
Полагаю, что никто из нынешних беллетристов не сможет и не захочет признаться, что его творчество «не первой свежести» и низкого художественного качества. Каждый найдёт себе внутреннее оправдание. Сработает инстинкт самосохранения. Бессознательно.
Можно взглянуть на официальные данные о выпуске книг в России в 2012.
Общее количество книг сократилось почти на 12%.
Количество названий художественной литературы за год уменьшилось по сравнению с предшествующим годом на 1,7 тысячи (16624 названия в истекшем году, 18305 — в 2011-м).
Средний тираж составил 5 тыс. экз.
Доля переизданий повысилась (по названиям — 15,7 % против прошлогодних 13,7 %, по тиражам — 35,6 % против 28,6 % в 2011 году).
На долю сериальных изданий приходится почти 2/5 всех названий и 2/3 всех тиражей.
Доля переводных изданий — 12,5%.
Самые тиражные авторы Кол-во назв. книг Общий тираж (тыс. экз.)
Донцова Д.А. 139 3728.6
Шилова Ю.В. 108 3256.7
Полякова Т.В. 72 976.4
Кристи А. 120 963.7
Маринина А.Б. 39 960.0
Устинова Т.В. 44 958.8
Акунин Б. 59 897.0
Колычев В.Г. 83 862.7
Вильмонт Е.Н. 73 741.6
Тамоников А.А. 89 543.3
Тихон (Шевкунов) 2 540.0
Пушкин А.С. 60 511.5
Рой О.Ю. 47 493.7
Литвиновы А. и С. 31 491.9
Джеймс Э. 3 465.1
Робертс Н. 76 453.7
Калинина Д.А. 46 438.8
Серова М.С. 45 417.1
Высоцкий В.С. 30 394.1
Корецкий Д.А. 43 393.0
Кто-то скажет, что это кризис в книгоиздании, а мне представляется, что кризис в наших, читательских, головах. Потому что верхние строки рейтинга чётко показывают и то, что читают, но ещё и кто и зачем нынче читает.
Скорее всего, каждый из находящихся в этом списке вокруг Александра Сергеевича, скромно потупив очи, скажет, что он, конечно, не Пушкин. Возможно, даже добавит, что Пушкин — лучший среди равных.
Но вернусь к вопросу: кто и зачем сейчас читает — читают ли? Они отдыхают! Это форма досуга такая — переворачивать страницы, причём, желательно, чтобы на них было больше картинок, а «букафф» — меньше.
Мне возразят, доводилось слышать, мол, «в принципе, людей за это винить вряд ли можно. Учитывая напряжённость и темп современной жизни, вечером, как правило, нет желания завалиться в кресло и предаться размышлениям над серьёзным текстом, поднимающим тяжёлую проблематику. Этих проблем, их и так у каждого в жизни и на работе выше крыши. Поэтому люди более приземлённые читают иронические детективы, мечтатели уходят в фантастические миры, а кто-то и вовсе в компьютерные игры рубится, которые в принципе можно считать следующим шагом после экранизации печатных историй — этаким вариантом интерактивного кино.
Другое дело, что увлекательность и внешняя лёгкость могут соседствовать с проработанным наполнением и качественным языком. Грубо говоря, в детективе можно описать как разборки бандюков в соседнем спальном микрорайоне, так и интригу на фоне исторического места, показанного с достоверной точностью. Плохо лишь то, что у читателей стирается грань различия между первым и вторым. Когда топорная конвейерная поделка и уникальная авторская вещь, требовавшая огромного труда, ценятся одинаково мало».
Что на это ответить? Во-первых, я и не виню. Я лишь констатирую. Однако, и оправдывать ни подобных писателей, ни таких читателей желания нет. Хотя бы потому, что свои проблемы и своя напряжённость были во все времена. Одно скажу: каждый выбирает то, что он выбирает. Как однажды сказал госсекретарь США Джон Керри про американцев: они имеют право быть глупыми, если им этого хочется, потому что свободны во всём. Я думаю, что наши люди тоже имеют право быть глупыми. А моё право считать их таковыми.
Во-вторых, литератор, каким бы он ни был, обычно даже самому себе не признается, что он плохой писатель. Он выдвинет теорию, разовьёт концепцию, обоснует платформу, спрячется за ИМХО, следуя которым ему лично не будет холодно и сыро.
В-третьих, чтение современной беллетристики заставляет всё же в очередной раз обратиться… к классике. В частности, к Достоевскому-критику, который тоже размышлял на тему подлинного искусства и такого искусства, какое он не признавал совсем. Уроки Достоевского позволяют сделать вывод, что подлинное искусство — вековечно, через него мы связаны с всемирной историей и общечеловечностью, с настоящим и будущим.
А если тексты многочисленных авторов, лежащие сегодня на книжных прилавках, совершенно очевидно, не вековечны, если они никоим образом не связывают нас с всемирной историей и общечеловечностью, с настоящим и будущим? Достоевский на сей вопрос отвечает чётко и недвусмысленно:
«А мы не признаём совсем такого искусства» за искусство. «Если оно и есть, то оно не искусство…»
Эти слова да в уши… нет, не Богу, а всем авторам, пишущим и издающим книги, на обложки которых вынесены заголовки наподобие «Рабы химеры на сносях с приветом», дабы осознали, что они «творят», движимые стремлением принести читателю пользу, дав ему отдохновение от непосильных трудов на работе. (Или у кого-то есть желание оспорить суждение Фёдора Михайловича?)
А пока читаю у Юрия Селезнёва:
«Полагать, что литература в главном и в целом должна быть и может быть средством чего бы то ни было и к чему бы то ни было, требовать от неё в каждом случае непременно прямой и видимой пользы — значит не понимать основные законы искусства, самую его сущность. Искусство, утверждает Достоевский, не средство, но скорее цель: это — сила самостоятельная, у неё «собственная, цельная, органическая жизнь... Искусство есть такая же потребность для человека, как есть и пить. Потребность красоты и творчества, воплощающего её, — неразлучна с человеком, и без неё человек, может быть, не захотел бы жить на свете». Искусство и есть прежде всего удовлетворение духовных потребностей человека в красоте и творчестве, то есть в созидании, в сотворении красоты.
…у искусства свои органические законы, а потому и единственное законное требование к нему — быть подлинным искусством; от искусства нельзя требовать пользы, ибо сущность его воздействия на человека и общество не в практической пользе, а в красоте, но — в то же время, творя мир красоты, искусство тем самым уже в высшей степени полезно; искусству нельзя предписывать утилитарных целей, каковы бы они ни были, ибо как только искусство предаётся той или иной прикладной цели, оно перестает быть искусством; но, будучи искусством, то есть созидая мир, и прежде всего мир человеческой души, по законам красоты, оно одновременно решает и конкретные, утилитарные задачи, относящиеся к самой непосредственной злобе дня.
И потому, утверждает Достоевский, истинное искусство, даже и искусство прошлых времен, гораздо полезнее для нас, нежели слабые, малохудожественные произведения, сколь бы злободневны ни были они по своему замыслу. Страстный полемист Достоевский, любящий и умеющий защищать свои идеи остро, парадоксально, неожиданно, заявляет: «...красота всегда полезна; но мы об ней теперь умолчим, а вот что мы скажем (впрочем, заранее предуведомляем, — может быть, мы скажем неслыханную, бесстыднейшую дерзость, но пусть не смущаются нашими словами; мы ведь говорим только одно предположение), что скажем мы: а ну-ка, если «Илиада»-то полезнее сочинений Марко Вовчка, да не только прежде, а даже теперь, при современных вопросах; полезнее как способ достижения известных целей? Ведь и теперь от «Илиады» проходит трепет по душе человека. Ведь эта эпопея такой мощной, полной жизни, такого высокого момента народной жизни... что в наше время — время стремлений, борьбы, колебаний и веры... одним словом, в наше время наибольшей жизни, — эта вековечная гармония, которая воплощена в «Илиаде», может слишком решительно подействовать на душу. Наш дух теперь наиболее восприимчив, влияние красоты, гармонии и силы может величаво и благодетельно подействовать на него, полезно подействовать, влить энергию, поддержать наши силы...»
Наконец, в-четвёртых, хочу подытожить: когда-то массовое чтение было образом жизни, которое позволяло наблюдать развитие литературного процесса — уникального явления, объединяющего всю Россию. Ныне образом жизни стало массовое приобщение к «писательству» («Чукча не читатель, чукча — писатель»), которое, по сути, остановило развитие литературного процесса и превратилось в ещё один фактор, разъединяющий Россию.
И всё же, как бы то ни было, слухи о смерти хорошей литературы, достойной стать классикой, вместе с книгами, называемыми «бумажными», смею думать, сильно преувеличены. Однако беспокоиться за литературу всё же следует. Её надо любить. Её надо обсуждать. О ней надо спорить. О ней надо писать. Но главное — её надо читать. Желательно не всё подряд. Чего я всем и желаю.
P. S. Поводом к написанию «Поэмы о «творцах» в формате ЖЖ», признаюсь, стали слова, адресованные непосредственно мне Татьяной Трониной:
«Я как читатель и я как писатель остро нуждаюсь в статьях, где рассматривались бы жанры: детектив, фэнтези... А уж про мелодраму, по-моему, вообще никто из серьёзных критиков не писал».
Каюсь, я написал не столько о произведениях, сколько о тех, кто пишет детективы, мелодрамы, фэнтези. И сами беллетристы мне в этом помогли. Когда-нибудь кто-нибудь из критиков скажет подробнее о романах, написанных беллетристами в этих жанрах, и, надеюсь, увидит в них больше художественных достоинств и сочтёт их более привлекательными. А пока… я думаю: каков поп — таков и приход. Нет, безусловно, не так, чтобы прямо соответствовало строкам Петра Вяземского: «Одну мякину да солому / Сбирает нехотя рука», но маловато, к сожалению, ст;ящего попадается.
В этой связи хочу сказать: как среди пишущих, так и среди читающих, впрочем, и не читающих тоже, очень часто звучит простой до наивности вопрос: чем писатель отличается от неписателя. Казалось бы, и тот, и другой при желании могут написать многа букафф, в просторечии текст, хотя сегодня и писатель, и графоман именуют его одинаково — произведение.
Заранее прошу не обижаться на суждение критика-гурмана. Но, на мой взгляд, любого пишущего вполне резонно сопоставить с поваром. Приготовленное что поваром, что писателем блюдо (не зря литературу называют духовной пищей) можно при желании употреблять, но в первом случае оно будет вкусным, а в другом окажется пайкой, содержащей некие «калории», чаще всего развлекательного или псевдопознавательного характера.
Попробую показать разницу на конкретном примере. Человека просят сделать (приготовить) салат с креветками. Он даже уточняет: «Я всё правильно понял? Салат и креветки?» И он его делает: действительно, раскладывает листики салата, а сверху рассыпает сваренные креветки (даже для большего вкуса много креветок!).
Ну, и теперь разберёмся. На вопрос, правильно ли он понял, я должен сказать, что понял он верно, но ужасно прямолинейно (по-графомански): слой зелёного салата и слой креветок. Я уже не говорю, что даже смотреть скучно (если сравнить с архитектурой, то он соорудил хрущёвскую панельную пятиэтажку). Есть приготовленное им блюдо, конечно, можно, но тоже будет скучно (опять же если сравнить с архитектурой, то произведением искусства такой салат не выглядит и не является).
Что было бы предпочтительней (по-писательски)? Во-первых, сами креветки желательно обжарить. Во-вторых, использовать не один, а несколько видов зелёного салата (для разнообразия можно добавить и красный салат).
В-третьих, для придания особого вкуса следует использовать тёртый сыр, орехи, грибы, оливки, варёное яйцо, лимон (манго, ананас). При желании — сладкий болгарский перец (Но я его не люблю и никогда не использую. Даже когда креветочный салат в ресторане подают со сладким перцем, я его перекладываю жене, вот она его очень любит.)
Наконец, салат с креветками будет неполным, если его подавать без соуса.
Да, чуть не забыл: уже готовое блюдо хорошо бы «припудрить» сверху измельчённым зелёным лучком. После этого рядом с блюдом ставится бокал белого охлаждённого вина. И можно браться за вилку. Как говорится, приятного аппетита!
Теперь, надеюсь, вы понимаете, чем писатель отличается от неписателя. Тем же, чем хороший повар — от решившего по-быстрому перекусить на кухне из того, что есть у него в холодильнике.
Хочу быть оптимистом, но мешают слова очередного «творца» в формате ЖЖ:
«Всего-то ночь посидела, уснула на пару часов, потом в дичайшем ужасе проснулась и бросилась редачить — и вот второй роман готов к отправке хоть на «Дебют», хоть издателям. Вот что бывает, когда внутри включается режим маньяка =)
Ну что, денёк перерыва — и пойду работать над другим романом».
Ну, и как тут не задать вопрос (в форме, звучащей нынче в жюри всевозможных и многочисленных телевизионных конкурсов): станет ли следующий роман «маньяка» потрясающим, классным, пронзительным, пойдут ли от него мурашки, будет ли он «сносить мозг»?
Ответьте на него сами.
Я же предпочту оставаться реалистом. Поэтому завершу разговор несколькими бесплатными советами тем, кто хочет стать настоящим писателем. Я их поместил в своём блоге, назвав пост
«От чистого сердца».