Иногда удается вырваться из метких когтей одиночества. И тогда ты бредешь в селение, к другим. Дорога под ногами крутится за спину. По пути, вот, видишь одного, видишь еще одного – другие. Под ними тоже прокручивается дорога, и они преодолевают расстояние. Пространству смешно, если оно могло бы смеяться. Стоп, а вдруг оно может? Слушай. Нет, ничего. Только птицы. Ты продвигаешься к селению. Где много других. Других по сторонам становится больше, да так, что приходится выбирать дорогу – чью пропускать, а чью пересекать. Все сложнее сосредоточиться на птицах. Но с этими птицами всегда успеешь, а здесь можно и попробовать без них. Вот и первые здания, где находятся другие. Иногда они там, а иногда нет. Когда там – стоят и молчат. Каждый в своем. Идешь, смотришь на дом и слышишь, как молчат те, кто там, за стенами. Здесь, под небом, они хоть бы передвигаются.
Стоишь много времени, рассматриваешь одного. Думаешь, почему он так долго не двигается и будто бы смотрит на тебя. Понимаешь, что это отражающая поверхность. Двигаешься дальше. Теперь вот точно это другой. Застыл посреди площади. Разгадка: это статуя. Вот, в чем дело. У нее и подпись, что статуя, возведенная в честь другого, которого уже нет. Пока стоял и смотрел, пришло желание и говорит, что хочется пить. Дорога приводит тебя к киоску, где можно заказать холодной воды. Другой, что принимает плату и наливает, не смотрит на тебя, а ты не смотришь на другого. Другой не смотрит даже на стаканчик, который наполняет, а потом протягивает в твою сторону. Другой смотрит куда-то внутрь себя. Хотя глаза не могут смотреть внутрь себя, а внутри каждого лишь склад мясных продуктов, и тебя бы знатно вывернуло, появись возможность так смотреть в себя. Но ты подразумеваешь здесь внутренний мир, это там, где ты один, но в то же время там постоянно людно, голоса, но все это не стоит принимать всерьез – там ты один, если не меньше.
Статуе было бы куда приятнее смотреть в себя. Внутри у нее холодный гранит или, может быть, бронзовая пустота. И темно, и беззвучно. Внутри, кстати, ты и не двигаешься, и время не идет. Ничего там не происходит, а только кажется. И это «кажется» – часто выплескивается сюда. Начинает казаться здесь. Вот кажется, что ты встретился с кем-то другим глазами, и вы посмотрели друг в друга. И что-то там заметили, хотя там же ничего нет, кроме «кажется», которое у всех своё. Значит, теперь есть еще и «кажется» о твоем «кажется» у кого-то еще. И тебе «кажется», что другому «кажется» о твоем «кажется». Так целую паутину можно сплести или перекинуть мост от тебя к другому. Еще и общаться, узнавать, что там и кому кажется, при том с некой частотой – по телефону или лично. Но всё хорошо – на самом деле, ни с кем ты не встретился взглядом, это показалось. Да и общаться бы никто не стал, поминая ту историю про поэта. А хотелось бы, наверное… Может быть.
Пьешь холодную воду. Она охлаждает губы, рот, а потом стекает в огромный внутренний мир, охлаждает и его, а потом всё, исчезает. Забываешь о том глотке и делаешь новый глоток. Снова холод здесь, здесь, дальше, еще дальше и нет. Стакан пуст. Внутренний мир, кажется, тоже. Его вообще придумал один поэт, которого ты уже вспомнил. Да, тот, за которого теперь стоит и молчит статуя, ничего больше не придумывая. У него там, когда было интересно читать, все читали, что внутри каждого есть что-то. И многие доверчиво и прилежно искали – не только в себе, но и в других. Тогда ты и другие стали будто ближе к чему-то важному. И одни начали лезть в себя, другие – в других. Но находили только что: внутренности и то, что другой, если в нем вот так вот копаться, что-то искать, вначале кричит дико, как птица, а потом просто перестает реагировать. Поэт в это время бегал туда и сюда, дорога под ним не успевала крутиться в такт, и что-то кричал о том, что его поняли неправильно, что он имел в виду другое, хватит расчленять и мучить друг друга. Ты и другие поняли, что толку от поэта никакого, и прогнали его, заменив позже статуей. Говорят, поэта унеси куда-то в небо за шиворот птицы. Ты читал его – любопытно. Только вот это про внутренний мир, это же он присочинил. В школе его теперь проходят, чтобы дети не ошиблись и не приняли его слова всерьез.
Фонтаны не работают. В одном стоит болото. Буквально болото. Вспоминаешь, что есть и река рядом, там с водой порядок. Если не осушили. Но нет, добираешься до туда и видишь воду. Она двигается, гуляет, катит по себе тяжелые железные корабли. На кораблях стоят другие. Молчат, посматривают на берег, где стоят другие и посматривают в небо или в море. Но никто из других, и ты тоже – вы не смотрите друг на друга. И вообще, вы не смотрите, вы посматриваете – мельком, слепо, через узенькие прорези. Потому что в этом смысле тоже наступило разочарование. Вот как это было. Известный ученый однажды выдал исследование, что глаза у нас имеют свойство видеть. Потом, правда, ученый сошел с ума и утопился, прямо в этой реке. Он оставил сообщение, которое и дало другим понять, что он сошел с ума. Он надиктовал в свой диктофон: «Других нет». Сумасшедший, что тут скажешь. Еще и после своего же открытия по поводу зрения! Но мало того – другие начали всматриваться друг в друга и вообще, глядеть вокруг, но получались странные вещи – каждый видел что-то, составлял впечатление, но в следующий раз, тот же самый другой был уже другим, всё было другим. И ведь, если задуматься, понимаешь ученого, он первым натерпелся всего этого страха. Вот увидел ты другого, запечатлел. А он завтра раз, и уже другой. А дальше – опять другой. Ты и другие подумали, что это дело можно как-то фиксировать, и стали облепливать друг друга какими-нибудь строительными смесями, глиной, иногда даже обкладывать кирпичами. Но скоро ты и другие заметили, что некоторых других это приводит к исчезновению. Тогда стали друг на друга вешать, с головы до ног размером, картинки – как и кто и кого увидел. Но тут чуть не дошло до перестрелок и ножей, ведь другой видел твоего другого другим. А картинка одна. Стали было малевать картины более абстрактными, чтобы каждый увидел что-то свое. Ну и что? Только хуже. Каждый же видел что-то своё. В общем, вспомнив недобрым словом и поэта, и ученого, другие плюнули, и перестали смотреть друг на друга. Нередко другие приходят к берегу и плюют вдогонку утопшему сумасшедшему ученому, открывшему всем глаза на то, что открывать их, на самом деле – себе дороже.
Но ты, если подумать, видишь в этом открытии нечто, вроде смутного белого кита под дрожащими течением. И вокруг видишь – другое и других. Только вот об этом задумаешься, как сверху пикирует на тебя птица, хватает и уносит далеко-далеко. Когда-то она устает, и ты вырываешься из ее цепких когтей. И снова идешь к селению, устав от одиночества. И с разных сторон идут туда же другие. Но даже в центре этого селения, на самой оживленной движением площади, ты и другие – просто двигаетесь в толпе других, не сталкиваясь или сталкиваясь – всё равно. Буквально понимаешь, как здесь каждый, глядя куда-то в себя, стоя на одном месте молча у себя в квартире, рядом со стеной или кроватью, ничего не чувствуя, двигаясь купить стакан холодной воды или купить еды, бесконечно один. Как и ты. И ты идешь, и говоришь другому, тому и этому, что видишь их, что они могут смотреть и видеть. Но лучшее, на что ты можешь надеяться, это статуя. Потому что ушедшего куда удобнее воспринимать и трактовать, а еще удобнее – не воспринимать. Или прыгнешь в эту реку, прочь от птиц с их когтями, прочь. Глубоко внизу плавают рыбы с острыми зубами и полыми темными желудками. Одна такая рыба шепнет тебе, что ты – это ты, а других нет и проглотит, и станет носить тебя по темноте в темноте одну или несколько плоских вечностей. И в этой темноте ты вдруг услышишь знакомый голос ученого: «Другого я и не ждал».
ЦВ (Цененко Виктор)