Вечер у родителей, что называется, удался на славу…
Клавка, пожалуй, и не пошла бы, если бы её не уговорили эти два провокатора: Софка и Серёга.
- Мам, дед классный. Ну, правда! И любит тебя, и переживает, что ты его простить не можешь никак. Говорит: «на колени встану, руки целовать буду, лишь бы простила и приняла».
- Клав, ну правда ведь, переживает отец. Тебе сорок, и детские обиды должны уже остаться в прошлом. Если человек искренне раскаивается, то его нельзя не простить. Это вредно для того, кто не может простить. Время уходит, Клавочка, и ты просто можешь не успеть.
- Время, Софочка, уходит, и это чистая правда. А вот память остаётся. С ней что делать прикажешь? Я как представлю, что мать пережила… Я сама это пережила и понимаю, как больно, когда предают близкие люди. Легко сказать: прости… А если бы твоего близкого человека убили бы, не дай Бог, а у тебя попросили бы прощения, как тогда? А он маму, практически, убил своим предательством. Ладно, пойду, а то ведь вы мне жизни не дадите. Сговорились ведь!
- Мам, ну никто тебя не заставит с дедом общаться, если ты не захочешь. Но попробовать-то можно!
- Всё, иду я, иду.
Клавка собралась быстро, подкрасилась, посмотрела на себя в зеркало и осталась довольной.
«Пусть папаша видит, кого он потерял», - подумала Клавка.
Вся честная компания двинулась в направлении дома Беллы Довлетовны, благо он находился через два дома от Клавкиного.
Дверь открыла мама. Увидев Клавку, она вздохнула с облегчением:
- Клавонька, Готеню, пришла, всё-таки, - сказала она шёпотом и обняла дочь.
- Мам, смотри, кого я тебе привела! – и Клавка выдвинула вперёд Софку с большим тортом и кучей кошерных вкусностей.
Когда Клавка попробовала кошерную конфету, она никак не могла понять, чем отличаются кошерные конфеты от обычных. Такие же сладкие, такие же шоколадные…
«Как-нибудь объясню, Клавочка», - сказала Софка.
- Софочка, доця моя, чтоб ты мне была жива и здорова! Какая красавица стала! Иди-но, я обниму тебя, кэцэлэ! – и Белла Довлетовка крепко обняла Софочку.
- Тётя Беллочка! Вы совсем не изменились! Что так? Расскажите-но мне рецепт вашей молодости! Как же я скучала! - сказала и Софочка расцеловала Беллу Довлетовну.
Проходите, гости дорогие! - важно пригласила Клавкина мама всю компанию пройти к столу, а Серёжка надул губы:
- Да уж, да уж… Всех приласкала, кроме внука!
- Белла крепко обняла внука, шепнула ему на ухо «майн либен ингалэ» (мой любимый мальчик» и проводила гостей в столовую, где во главе накрытого, как на свадьбу, стола сидел Клавкин отец.
Если честно, Клавка ужасно волновалась перед встречей с отцом. Они, конечно, виделись несколько раз с тех пор, как он вернулся из «длительной командировки», но Клавка на все попытки этого пожилого, сломленного жизнью человека поговорить отвечала категоричным отказом.
Отец, Алексей Петрович встал из-за стола, обнял внука и поздоровался с Софочкой, которая его совсем не помнила, как, впрочем, и Клавка.
Глядя на этого седовласого, высокого мужчину с виноватым взглядом, Клавку переполняли разные чувства: от полного неприятия до какой-то щемящей тоски и невольной жалости.
«Я не хочу и не буду его жалеть!» - подумала Клавка, когда отец подошёл к ней.
- Ну, здравствуй, доченька, - сказал он.
- Здравствуйте, - демонстративно называя отца на «вы», ответила Клавка, явно не желая сдаваться.
- Ты так и будешь со мной на вы? – спросил отец. - Всё никак простить не можешь?
- Не могу, папулечка. Вот когда пойму, что тебе нужно от нас, тогда подумаю.
- Бог учит прощать, Клавочка, - произнёс отец.
- Опаньки! Ты, папочка, в Бога поверил? С какой такой стати?
Но отцу не дала ответить Белла Довлетовна:
-А давайте, мои дорогие, сядем за стол и вкусно покушаем! Софочка, садись рядом со мной - очень хочется за Израиль послушать. У нас здесь разное говорят! Угощайтесь, накладывайте! Серёнька, ухаживай за мамой и на тебе дед, по хозяйски распорядилась Белла Довлетовна и стала наливать всем борщ.
- Есть, бабуля! – отрапортовал Серёжа. - Я понял: дед и мама на мне!
- Софочка, а правда, что у вас там жара до пятидесяти доходит?
- Правда, тётя Белла. А когда хамсины, так вообще страшно.
- Да, я слышала, что вас все время обстреливают. Неужто с этими гадскими хамсинами никак договориться нельзя? Ну как же так? Где хвалённый еврейский ум ваших политиков!
Софка расхохоталась:
- Тёть Белла, хамсины - это не арабы. Это погода такая. Стоит воздух горячей стеной и давит на тебя так, что дышать нечем.
- Ой, деточка, у нас этим летом такой хамсин был! Думала, помру…
Софа от смеха стала икать.
- Тёть Белла! Да у вас не может быть хамсинов! Это только у нас, в Израиле они есть!
- Ой, я тебя умоляю! Лёша, ты слышал? То есть, у них там могут быть эти хамсины, а у нас нет! Как тебе это нравится?
- Софа, я с Беллочкой где-то согласен! У нас этим летом очень жарко было. Вот прямо очень.
- Да ладно, тёть Беллочка! Пусть и у вас будут хамсины! Мне не жалко!
- А как там с неграми вопрос обстоит? Хася сказала, что их там пруд пруди и что они тоже где-то евреи? - спросила Белла Довлетовна.
- С неграми? Почему с неграми?
- Хася рассказывала, что у вас там каких-то негров завезли из Африки. Она, то есть, Хася, приходит в магазин, а там за кассой стоит одна такая. Страшная, как чёрт, а на лице татуировки. А по возрасту не девочка, чтоб татуировки делать. Зачем они вам нужны?
- Тётя Белла, бросайте свои расистские штучки! Это племя такое. Эфиопские евреи из Африки. Фалашмура называются. Они тоже евреи, только чёрные.
- Как-как называются?
- Фалашмура, бабуля! И его ты пожалей: он и негр, и еврей! - расхохотался Серёжка. - Тётя Софа, а это правда, что у вас самая сильная в мире армия?
- Правда, Серёжа. И сильная, и надёжная. Нам нужно иметь такую армию. У нас вокруг враги, которые только зла нам желают. А ещё хотят, чтобы нас не было.
Клавкин отец кашлянул, и, когда на него все посмотрели, сказал:
- Враги - это плохо. Скажите, Софа, а неужто евреи воевать умеют?
- Ещё как умеют, Алексей Петрович. Только евреи, в отличие от наших врагов, никогда не нападают первыми. Мы защищаемся! А почему вы спрашиваете?
- Да, у нас там, в Сибири евреи тоже были. Обижали их, понимаешь. А они не защищались. Однажды избили их, понимаешь. Сильно избили. Они, понимаешь, вместе держались. Хорошие ребята были. Не пили, в отличие от наших. Вот их подкараулили и давай бить. Ногами били, рёбра, носы сломали, лица в кровь. А они даже не защищались, понимаешь. А потом, как в Израиль, понимаешь, разрешили, так они не раздумывая, семьями прямо поехали.
- А что они там, в Сибири, делали? - спросила Софа.
- Как что? Дорогу строили. Как и мы. Но они всегда вместе держались. У нас люди суровые были, остальные не приживались. А эти какие-то не от мира сего. Учили что-то. О, роту учили, понимаешь.
- Дед, они военное дело учили, что ли? - спросил Серёжа.
- Роту. Книга такая, толстая, понимаешь. Божьи законы.
- Тору, Алексей Петрович, - сдерживая смех, поправила Софа.
- Ну да, её, понимаешь. Их и били за эту Тору вашу. Их креститься заставляли, а они ни в какую. Крест целовать заставляли, а они в отказ. Уважительно, понимаешь.
- Алексей Петрович, а как же вы на еврейке женились? - спросила Софа и все, включая Клавку, уставились на Алексея Петровича.
- Как-как: влюбился, понимаешь. Я с армии пришёл, на танцы пошёл. А туда же Беллочка с девчонками пришла. Я как увидел - обомлел прямо. Стоит она такая, тоненькая, коса длиннющая, чёрная, глаза так и ищут, так и ищут. И тут ее пригласил какой-то, понимаешь, парнишка.
- Алёша, ничего себе парнишка: два метра ростом, ладонь, как две твои. Я так растерялась: и отказать не могу, и идти не хочу. А он ещё и выпивший был сильно. Хватает он меня за руку, и в центр зала тащит. Я сопротивляюсь, значит. Я-то девочка неискушенная была, к такому обращению не привыкшая. Смотрю, парень в военной форме на него наскакивает, и под дых ему как даст!
- Да ладно уж, чо там, дело житейское, понимаешь. Познакомились мы потом, встречаться начали. Но мама её, Рива Абрамовна, меня строго так предупредила: «Если, говорит, что с моей девочкой сделаешь, я тебе яйца сама своими собственными руками оторву!» Строгая была, понимаешь. А так-то хорошая женщина… Но я как взгляд её вспомню, так сразу за яйца, понимаешь, проверить: на месте ли?
Все, кроме Клавки, засмеялись.
- Ну, дед, а дальше что было? – спросил внук.
- А потом мне один и тот же сон, понимаешь, сниться стал: Рива Абрамовна за мной с серпом гонится, а я, значит, по полю от неё убегаю. Она меня догоняет и спрашивает: «А ну, Алешка, говори, куда яйца отрезанные засовывать будем?» Так и проходили пять лет: не трогал я её.
- Лёша, внука бы постеснялся, покраснев, - сказала Белла Довлетовна.
- А чо внука стесняться: пусть учится: скоро девки, небось, косяком пойдут, - усмехнулся дед и подмигнул внуку. «Спелись», - подумала Клавка и ощутила нечто, похожее на ревность.
- А почему так долго не женились? Пять лет - это же так много! - спросила Софочка.
- А потому, Софа, что мать моя против была.
«Жидовке, говорит, тебя не отдам! Вона какие девки за тобой бегают, наши, и чего ты к этой приклеился? Никак чарами тебя опоила. Они, говорит, жиды, то бишь, евреи, такие: всё могут, когда цели, понимаешь, добиться хотят. Они даже кровь пьют детскую, чтоб молодыми да красивыми оставаться».
А я ей: «Ты чо, мать, какую кровь? Белка моя кровь точно не пьёт. Зуб даю, что не пьёт!»
А она мне: «А ты приглядись к девке своей: прям кровь с молоком!»
А потом она условие мне поставила: «Пойдет, говорит, твоя еврейка в церковь, чтобы веру нашу принять, я, говорит, тогда подумаю: давать вам своё родительское благословение или нет».
А нас, детей, родители в вере воспитывали, наказывали строго. Там, где мы жили, в селе, маленькая церква была. Вот они нас, детей, туда и таскали. Советская власть не очень церкву ту жаловала, но и особо не притесняла. Если бы распоряжение пришло, то, как пить закрыли бы, понимаешь. И учили нас, детей, родителям не перечить. А если кто перечил или волю родительскую не исполнял, так отец солдатский ремень в руки брал, понимаешь, да так отхаживал по заднице, что пять дней сидеть не мог…
- Приходит, значит, Алёша ко мне и крестик приносит.
«Пойдём, говорит, Белка, в церковь. Креститься будешь. А потом обвенчает нас батюшка Иван».
- Иоан его звали, Беллочка, - поправил Алексей Петрович жену.
- А ты, бабуля, что? - спросил Серёжка.
- А я ему и говорю: «Не могу я, Лешенька. В другой вере я воспитана, в еврейской».
- А дед что?
- А дед и говорит: «Выбирать тебе придётся. Любишь меня – значит, в церковь пойдёшь. Не пойдёшь - уйду я от тебя».
- А ты, мам, что? – не выдержав, спросила Клавка, которая впервые слышала эту историю: отец уехал, когда она маленькой была, а потом мать вообще не хотела о нём говорить. Как начинала вспоминать, так давай плакать.
- А тут выходит моя мама, твоя бабушка Рива Абрамовна, царство её небесное. Выходит не просто так, а с пистолетом.
- Бабуля, а откуда пистолет у неё был? – спросил Серёжка, уставившись на бабушку, как будто впервые её увидел.
- Наградной пистолет. Твой дед Довлет погиб на фронте, а вещи его друг привёз после войны. Он геройски погиб – смелый очень был. Бесшабашный. Первый в атаку шёл, других за собой вёл. Мама, твоя прабабка Рива, пистолет в тряпочку завернула и в чулан припрятала. Никто и не знал, что у неё этот пистолет был. А то бы забрали. Приказ вышел тогда: всё оружие, оставшееся после войны, сдать надо было. Выходит она, пистолет на Алёшку направляет, и говорит:
«А ну, говорит, православный Алексей, геть отсюда! Ишь ты, швицер какой нашёлся! Веру ему меняй! Да у нас вера - это единственное, что было, что выжить помогало! Чтоб духу твоего возле моей Белки не было!»
А я ей и говорю: «Что ж вы, Рива Абрамовна, такая кровожадная! То, понимаешь, яйца мои вам отрезать захотелось, теперь голова моя покоя не даёт! Она, понимаешь, прямо в голову пистолет тот направила. А я смотрю: курок-то на месте - и пошел на неё смело. «Стреляйте, говорю! Мне без Белки нет жизни!» И прямо в дуло лбом упёрся. А тут Беллочка меж нами встала. Рыдает вся. Мать пистолет опустила, слёзы из глаз полились.
«Не тащи её в церковь, Алексей. Нельзя веру менять. Если бы отец жив был, она бы может, и выбрала, кем ей быть. Еврейка она. Мы мацу едим, халу печем, свинины сроду не ели… Веди, говорит, в ЗАГС, я вас жить к себе пущу, как сына, говорит, приму, только веру не меняй».
Ну, я Белку за руку схватил и в ЗАГС потащил. А там нас в три дня расписали. Я и подумал: если она под пулю из-за меня полезла, значит пусть так и будет.
- Алексей Петрович, а ваши-то что? – спросила Софочка.
- Отреклись они от меня. За то, что ослушался. Мы сюда переехали, квартиру получили эту. А потом я поехал БАМ строить… Ну, а там ошибку совершил…
- Не надо, Алеша, - тихо вымолвила Белла Довлетовна.
- Почему это не надо, мамочка? Пусть расскажет, как он нас с тобой променял на другую бабу.
- Клава, я и сам хочу рассказать… Висит на мне этот грех. Не будет мне прощения, если не покаюсь перед вами.
- Ты думаешь, что я вот так пожалею тебя и на шею брошусь? Не брошусь, папочка! Не дождёшься.
- Я и не жду. Просто хочу, чтоб знали вы, как я раскаиваюсь… Когда-то один умный человек мне сказал: «Смирись, говорит, со своим прошлым, Леха, чтобы оно не мешало твоему будущему, понимаешь». Вот я и хочу с миром отпустить прошлое. Тянет оно меня. Грудь сжимает так, что дышать не могу. Как этот, мамсих ваш, Софа.
- Хамсин, Алексей Степанович.
- Во-во. На душе-то у меня вечный хамсин… Поехал я, значит, туда, в Сибирь. А условия там – хуже некуда: палатки, холодно, туалет в лесу, ни помыться, ни толком, поесть поначалу. Работа тяжкая – лес валили. А по выходным отдыхали, значит. Выпивали, конечно. Домой хотелось – сил не было. Но я же комсомольцем был, идейным. В школе не вступал – батя не разрешал. В армии приняли. Идею, понимаешь, я прочувствовал, комсомольскую. А одна женщина и так, и этак вокруг меня. Прямо проходу не давала. Ну и случилось это меж нами. А она взяла, да и забеременела практически сразу. И что ты делать будешь? Я ей и говорю: семья у меня, жену я люблю свою. А она в комитет комсомола пошла, потом в партийную ячейку. А меня, понимаешь, в партию должны были принять. Но я и там натиск выдержал.
«Женат я, говорю. Жену люблю», - говорю.
А они мне: «А что, говорят, жена твоя не здесь? Не идейная, значит? Как же ты в партию пойдёшь, если жену воспитать в духе Компартии не можешь? Не будет тебе доверия, говорят. И из Комсомола, говорят, за разврат пойдёшь на вон. И отсюда, говорят, с позором уедешь…»
А я всё на своём стою. Но тут случилось непредвиденное: Галю, женщину эту, понимаешь, деревом прибило. Сказали мне, что сама она под дерево пошла, чтоб жизни себя лишить. Ну, я и сдался. Письмо писал матери твоей, Клавочка, слезами заливаясь. Развода попросил. А нас заочно не разводят, понимаешь. Так и остались мы мужем и женой. И решили мы с Галей так жить, не расписываясь. Гражданским браком, понимаешь. Она так хромой и осталась на всю жизнь.
- А кто родился-то у вас, дед? - спросил Серёжка.
Алексей Петрович замолчал. Было видно, что ему трудно говорить.
- Мальчик родился. Восьмимесячный. Гришкой назвали.
- А сейчас он где?
- А нигде… Умер он через три года. Машина его сбила. Грузовая. Даже похоронить толком не смогли: размазал его грузовик по асфальту…
И Алесей Петрович заплакал. Белла Довлетовна вскочила, подбежала к своему Алёшке, обняла его голову и крепко прижала к своей груди. Она целовала мужа в седую макушку, приговаривая: «Тише, Алёшенька, тише. Прошло всё, давно прошло… Тише, родной мой… Простила я… Давно простила…»
Вслед за Клавкиным отцом заплакала Софочка. Клавка сидела, как пригвождённая к стулу: ни встать, ни пошевелиться не могла. Серёжка подошёл к матери и крепко обнял её.
Успокоившись, отец усадил на место жену и продолжил:
- Галина сначала умом тронулась, её, значит, в центр отвезли, в психушку положили. А когда вышла, то пить начала. И я за ней. Всё пропили: мебель, мотоцикл, деньги… Работал я до умопомрачения, чтоб горе забыть, а потом мы всё пропивали. И деньжищи хорошие были, и ничего не осталось. Чем больше пил, тем больше вас с матерью вспоминал, Клава. Я понимал, что там жизнь моя там долгой не будет, но и Галину бросить не мог. До последнего не мог. А потом нашёл её в лесу… Повесилась она… А в кармане записка была. Вот, сохранил я ее…
Алексей Петрович тяжело встал со стула, открыл ящик с документами и, вытащив из ящика записку, отдал её дочери.
Дрожащими руками Клавка развернула вчетверо сложенный листок и прочла последнее письмо женщины, забравшей у неё отца. Письмо было написано неразборчивым почерком, видимо Галина в последние минуты жизни была не совсем трезвой.
«Дорогой Лёша! Прости за всё, что я тебе сделала. Видать, на чужом несчастье своего счастья не построишь. Не убивайся по Грише - не твой он был. Нагуляла я его от Митьки Бойко. А он сразу дёру дал, как узнал, что я того. А я так боялась, чтобы Гришенька без отца не остался, вот к тебе и прилипла. А потом влюбилась в тебя. В последнее время ты ночью жену свою звать стал. Меня стал Белкой своей называть. Жить я так больше не могу. Потеряла я всё… Не суди. Похорони меня рядом с Гришенькой моим. Он звал меня к себе - скучает без меня очень… Твоя Галина».
По щекам Клавки текли слёзы. Она понимала, что путь им с отцом предстоит проделать длинный и сложный. И Клавка сквозь слёзы отчётливо увидела в лесу железную дорогу которую строил её отец, и поезд, который ждал отправления. На стенке вагона была прибита табличка, на которой Клавка смогла прочитать слово «Прощение»…
Продолжение: http://proza.ru/2023/07/29/1388