Теорема Неба
повесть
П.Облаков-Григоренко
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
На совещении нужно было покойно сидеть, изображая смирение.
Грищук, находясь в президиуме, хлопал по зелёной скатерти остро отточенным карандашом, скучал. Ораторы, бледные от волнения, взбегали по невысокой лестничке к трибуне. Смешно торчали их лысины и затылки, волновались залитые жиром зады под разноцветными юбками и брюками.
В актовом зале было тесно, яблоку негде упасть; плечи, руки, сияющие тревогой лица составляли целое волнующееся бело-розовое море, женщины истерично махали возле щёк и носов измятыми газетками и платками. Пропеллеры, как гигантские зубы, вяло, хищно трепетали в потолке.
Урекешев, сидящий здесь же за столом то и дело искоса поглядывал на него, грустно и ещё как-то улыбался, сверкал его большой потный круглый лоб.
В президиуме, слева и справа от него, собрались неряшлево одетые, невыспавшиеся мужчины и женщины. У многих на лицах были написаны разочарование и затаённый протест. Пётр Андреевич вспомнил - и ему стало неловко, неприятно от этого воспоминания - с кем из присутствующих женщин, когда, при каких обстоятельствах, он переспал: чёрт рогатый попутал. Помнил, что всегда было много водки и глупой, никому не нужной патетики, а потом всё как-то само собой заканчивалось.
Грищуку хотелось уйти, ему были непрятны, тяжелы взгляды снизу, из зала, мучили, жгли его. Желание испариться, исчезнуть из этого чёртового зала сидело в черепе, как гвоздь. Сколько настоящих дел у него! Смутное чувство непоправимого несчастья, трагедии, нарастало в груди. Нырнул бы, как страус, головой в песок - темнота, безвестность... Пусть.
Председатель в микрофон вдруг выдул его фамилию. Улыбающегося в ладонь с разъятым полубезумно-полувесело детским лицом, уставленными куда-то вверх, шепчущего какие-то заклинания Грищука толкнули.
- А? Что?- он очнулся.
В синей яме под ним сияло множество глаз.
- Как научный руководитель программы,- откашлявшись, сказал Пётр Андреевич, стоя на трибуне и вдруг чувствуя себя совершенно голым, беззащитным.- Хочу заявить следующее...
Свет из неоновой лампы для чтения выбелил руки и пальцы, синие жилки тоненькими ручейками пробегали по коже. "Что я здесь делаю, что?"- натягивая кожу на лбу, холодея, вытираясь платком, думал он. Обрывалась в груди середина, ныла.
Он сказал, что с точки зрения научной - всё чисто, ошибок в работе его подчинённых, производивших расчёты, допущено не было, никого из сотрудников лично он в случившемся обвинить не может.
Снизу кто-то злобно крикнул:
- А сам, а себя? Закис там в кресле своём...
"Бежать, бежать..."- забилось под крышкой черепа горячее, ярчайшее пламя, затошнило...
* * *
Феропонту Ильичу Урекешеву не сиделось на месте, зевал в ладонь. Только одна мысль теперь терзала его.
В перерыве он примчался в кабинет, тяжко вздыхая и рассеянно в коридоре взмахивая головой на приветствия. Начищенные туфли его вспыхивали под широчайшими старомодными брюками с отвёрнутыми манжетами.
Он вывихнул ящики стола с крайним нетерпением, доски, фанера гортанно прогремели. Ворохи бумаг тяжело высыпались на пол, покрыв половину кабинета белым снегом. Он, прошипев ругательство, в нетерпении прыгнул к шкафам, зазвенел высокими стеклянными дверцами, сунул нос в полки, чихнул.
Нет, ничего не было. Документик важный исчез, как слизали его.
Ему стало казаться, что вокруг него вертится настоящий заговор. Вот же - украли. Ещё тлело в душе, что просто забыл, куда сунул,- здесь где-то, казалось, листок. Он снова прошёлся по ящикам, прощупал полными, волнистыми пальцами каждую бумажку и каждый узелок.
Нет, и всё. Точно канула. Здесь нет, и дома - пусто, он с утра проверил каждый закуток, под кровать даже заглядывал!
За окном метался голубоватый рыхлый свет. Вечерело. Зажигались фонари и стёкла. Штора тихо плавала на стенке. Прохладный и сладковатый ветерок прилетал к распаренному лицу из раскрытой форточки. Он не смог порадоваться. Будто морда рогатая,- навязчиво вдруг начинало казаться ему, - встала над домом, над городом, над всем миром, гадко и трубно хохотала, заражая пространство миазмами зла, мешая сосредоточиться. Он с опаской покосился на тёмно-синюю полоску неба со странным красным клином, вбитом поперёк неё.
Крякнул на столе телефон. Урекешев сидел с холодными руками, тяжко дышал, долго не мог понять, что происходит. Взял трубку. Его звали обратно в зал.
Люди рассаживались, откашливались. Он видел на лицах у них плотский, нездоровый интерес. Он впервые в жизни почувствовал к низшему звену, к простым работягам зависть: они ни в чём не виноваты, они спасутся, а он... а его...
- А теперь,- поворачиваясь к нему, пропел председатель, услужливо приклонился, приторно улыбался, белая, глянцевая лысина его сияла.- Слово предоставляется...
Феропонт Ильич поморщился и тут же привычным жестом расправил лицо, просветлел. Пружинисто встал.
Рванул с чрезмерным чувством на трибуне бумажку - загодя приготовил, микрофон прогремел на весь зал. По спине будто противно водили холодными пальцами, в горле пересохло.
Он отложил в сторону текст речи, решил говорить так, экспромтом. Вздёрнул высоко голову, щурясь в бело-оранжевом свете прожекторов. Только ненависть он почему-то там, внизу, теперь видел в глазах людей, и ещё - зависть, океан зависти.
- Дорогие мои,- искренне начал он, утирая колючую строчку на щеке,- давайте откинем прочь все дрязги, все противоречия перед лицом грянувшего большого несчастья. Как никогда всем нам надо сплотиться и в едином порыве обратить все наши силы на решение небывалой проблемы...
Он говорил медленно, с немалым трудом, и посему постепенно сам начал вдумываться в слова, которые говорил, в то, что реально происходило там, за стенами института. Ему сделалось по-настоящему страшно, у него задрожали руки, голос, он искренне стал ощущать тепло и привязанность к окружающим, почти любовь, надежду на лучшее. Горло его вибрировало, как живой лист, не выдерживая рождаемой им энергии, хрипело. Ему стало всех на свете людей жаль, и себя прежде всего.
Урекешева вдруг в самый лоб прямо посреди речи поразила молния, он примолк на секунду, задохнулся. И сейчас же ком тревожных мыслей в голове стал нарастать.
Грищук! Вот кто виноват! Кроме него в кабинете столь продолжительное время в момент его, Урекешева, отсутствия никого в последнее время не было. Та-а-к! Вот оно как, вот оно что за спиной его делается! Уже друзья близкие это первые враги... Ах, ах...
Он резко возвысил голос:
- Возможен и такой вариант - предательство, происки! Чья-то подлая, вражья рука замахнулась на святое, разрушила... Слишком много общему делу завистников, или - ещё того хужё - заговор!
Посматривал с особым смыслом, посверкивая глазами, с возвышенности трибуны на явно удивлённого и смущённого Петра Андреевича, начавшего вдруг странно дёргаться.
"Грищук!- ослепительно вспыхнуло ядовитое солнце в голове, осветив всё, расставив всё на свои места,- всё-таки - он! Такие вот не сладкие, горькие коврижки..."
* * *
Пётр Андреевич, заводя серебряным ключиком возле проходной мотор машины, недоумевал. "Чего он,- думал,- старый дуралей, смотрел-то на меня так? С осуждением, с каким-то, что ли, ожесточением? Сходим с ума потихоньку."
Люди расходились, пёстрыми волнами скатывались вниз по лестницам, смеялись. Сиреневое тусклое вечернее небо выгнулось дугой наверху. Вспыхивали подслеповато на столбах фонари.
Ничего не изменилось, всё осталось, как прежде - деревья, улицы, дома, улыбки людей. Зажигались в бездне над головой синие дрожащие звёзды. Кошмар какой-то...
Он повернул ключик, машина чихнула, покатилась. Стены с окнами послушно приклонились к нему, взмахнули клёны зелёными запястьями.
Весь день сегодня бегала по институту комиссия из центра, ныряла в лаборатории, разглядывала, вынюхивала. Лица у проверяющих -о-о! - одна сплошная нелюбовь в них звучит, таких он давно уже не видел. Вп-олне они уверены, что на станцию именно отдел Грищука отправил вводную ложную, с этого, мол, и начались все непрятности. Забыли одну маленькую деталь, любезные, что у спецов, то есть у законченных практиков, там на месте и по сути сутей везде, свои головы имеются. Что они - твари бессловесные, чтобы безропотно, без малейших проверки и возражения исполнять все вводные, со стороны к ним пущенные? Всё, все инструкции, все указания, все бумажки, по десяти раз перепроверяется, это известный факт, да иначе и быть не может - ядерная энергетика всё-таки. Если и была ошибка, то полностью она на их совести. "А что мы здесь, институтские? Так, пшик, сбоку-припёку, исследовательская организация, каких по стране сотни и тысячи, параллельная структура, давно, если быть честным, только просиживанием штанов занимаемся, деньги - так это по-умному называется - государственные осваиваем. Наши инструкции давно носят лишь рекомендательный характер, ничего обязательного. Да мы бы вместе с нашей бетонной коробкой на Луну провалились, никто и не заметил бы! Что ж - облажались, обанкротились, надо, наконец, признаться в этом."
Город переливался, весело играли на проводах разноцветные лампочки. В сияющих красным и голубым витринах стояли одетые с иголочки манекены.
"Бегали, суетились, вынюхивали... Чиркали карандашами, фамилии записывали. Вот какие мы - нужно, чтобы ЧП грянуло, тогда только активность проявлять начинаем, последствия собственной халатности устранять. Варвары - сами на себя плюём. Спим на ходу, а потом, когда проспали уже на хрен всё, карать начинаем. Нет, не стрелочников наказывать нужно, а самый корень всех бед раз и навсегда вырезать, вот тогда и будет толк. Какой-то в самом деле зловредный корень в каждом из нас сидит, отравляет - пусть бы только наши мелкие, индивидуальные - общее мироздание, вот его-то, корень этот, - и долой! Меняться поголовно всем и каждому нужно, а меньться не хотим."
... Суетились,, кричали, кидались угрозами... Кто, мол, научный руководитель программы всей, кто распоряжения подписывает? Подать его сей же час сюда! Будто не висит вот такого размера табличка на его двери, будто не проставлена его фамилия на каждом документе рядом с директорской, будто не ездит он к ним в центр на отчёт раз в три месяца и не жмёт каждому из них ладонь, приветствуя! Развели, мол, бардак, прошляпили очевидное, зажрались... Обидные вещи говорили в общем-то. А деньги - начнём с этого - кто будет достойные на исследования выделять? Перспективные, прорывные темы субсидировать? Лучше б спросили: какие проблемы у вас, дорогие, нуждаетесь в чём? А они - сходу кулаком по столу, да и ну хлестать упрёками!
Грищука "на ковёр" в директорский кабинет вызвали, полчаса как щенка носом в дерьмо тыкали, проклял на свете всё, пока стоял навытяжку, изнывал. Урекешев молчал, не вмешивался, даже глаз в его сторону не поднял. Знает же, паскудник, прекрасно, что чисто у Грищука всё, зацепиться не за что, сообща ведь все вопросы ими решаемы. Потом, правда, после разборки, извинялся, что спасовал, руку жал, хихикал застенчиво. Понятно, удержаться в своём кресле хочет, его же задом за многие годы нагретом, зачем ему лишние неприятности?
А взгляды потом эти его на собрании - что значат они? Во что играет он?
Многоэтажки, налитые огнём, наплывали. Пётр Адреевич между машинами лавировал, крутил руль, обвитый мягким кожаным ремешком. Родной дом возник вдалеке, стал манить его, он быстрей покатил. Его окна ярко, призывно горели.
Колёса мягко ткнулись в бордюр, погасил двигатель.
Тёплый, чуть прохладный воздух томно гудел, плескали мягко каблуки прохожих, из форточек доносились крики и смех, ныли телевизоры и приторно квакали в них тарелки и трубы.
Грищук, нежно улыбаясь, держа возле груди плотный бумажный пакет апельсин, закрывал ключиком дверь, и его точно холодной водой окатили, он покачнулся. Он вдруг ясно увидел, что выведенная им главная формула изменения общей составляющей в ядерной реакции неверна, и тогда - тогда все построенные на ней дальнейшие расчёты неизбежно рушатся. Маленькие циферки, не туда поставленные, не так обращённые, и - большие из-за этого в выходных данных изменения, катастрофические этих изменений последствия.
- Нет, нет, нет,- как заводной стал повторять он, чувствуя, что куда-то проваливается, ключ никак не мог вставить в отверстие.
* * *
Степан Калистратович с детства хотел стать большим руководителем, но когда у него, наконец, получилось на самый верх общественной пирамиды выбиться, как-то ему до обидного быстро надоело всё. Быстро очень раздражался и часто неоправданно. С утра, вроде бы, хотелось делом заниматься, а потом, к полудню - э-э-х! Руки, головы не поднять. Какие-то люди к нему лезли, морды настоящие, глаза - хитрющие, пронзительнейшие, бумаги без остановки тащили подписывать, в ухо нашёптывали: это надо, то не надо; а что - это? что - то? Этого снять, другого назначить, тех задвинуть, этих, наоборот, выдвинуть. Он и фамилий-то таких не слышал никогда, не знал, что за фигуры такие их обладатели: плохие, хорошие? а ему: давай, прямо сейчас принимай решение! Встречи ему устраивали бесконечные, брифинги, и - улыбайся на них, улыбайся, глазами вращай, точно паяц какой! Ранее вполне нормальная, продолжительная в течение дня личная его жизнь стёрлась до тонкой линиии. Когда понял, в какую западню попал - кричать захотелось, ан нет, терпи теперь...
Одно выручало, помогало, так сказать, скрасить тяжёлые будни должностного лица высокого уровня - ага, это самое... Утром, правда, бывало, буквально по частям собирал себя,- не всегда, чёрт её дери, норму эту определишь, золотую середину пресловутую... Возьмёшь слишком много на грудь, ну и всё... Ясно, в общем, что за дела случались тогда. А так - выручало, конечно, отводил после рабочего дня душу, летал.
Мало-помалу научился и дела делать, и себя, свой кровный интерес, при этом не забывать. И нашим и вашим, как говорится. Халтурил, конечно, туфту гнал, но как по-другому в этом насквозь пропитанном неправдами мире выживешь?
К делам он в принципе как подходил? Так, волну только вздымал, пыль в глаза пускал непосредственным наблюдателям. Увидел вдруг: чтобы он не вытворил, на какой бы рискованный, в смысле его последующего разоблачения, и даже преступный шаг не пошёл, как бы в связи с этим в итоге не опростоволосился, все в его ближайшем окружении всегда смотрели в другую сторону. Старался, ясное дело, не шибко наглеть, но потом махнул рукой - ай, какая разница! При таком штате помощников хоть спи на заседании - никто ничего не поймёт, или, если что, двойника на арену пустят, прикроют задницу.
И не секрет это вовсе, волынка эта, все так делают, буквально на всех уровнях. Валяют дурака, если, разумеется, обстоятельства позволяют дурака валять. Так чем же Президент хуже? Наоборот, если ты на самый-самый верх взлетел, не стесняйся, пользуйся своим положением! Вся штука в том, что здесь, на облаках - т-с-с-с! - можно вообще ни хрена не делать, пальцем даже не пошевелить; вот именно так: ни хрена, ни хренушечки! Ходи только, важно бровями вскидывай, с умным видом бумажки с места на место перекладывай, замечаниями и упрёками, как жемчугом, окружающих одаривай - а всё остальное за тебя другие сделают.
И больше того, не "можно", а - "нужно", тебя прямо к тому и принуждают твои помощники, каждый Божий день толкают к этому: давай, давай, так "надо", так "положено", в смысле - отвернись, промолчи, отдохни иди, расслабься, поспи... Законы, понял он, тут, наверху такие, очень жестокие. Раз тебя занесло ветром на Олимп, сиди не рыпайся, тут своих больших начальников, своих президентов повыше тебя, пруд-пруди. Такие лица увидешь - у-у-у... Не становись, лучше, на пути, сомнут. Вначале думал он: что-о? переломлю к чёртовой матери!.. А потом, когда прижучат тебя по-хитрому, оплетут с ног до головы своими хитрыми путами, так что ни рукой, ни ногой не пошевелить, не рыпнуться,- поминай, как звали тебя. Хочешь здесь, на самом верху, воевать, будь готов, что голову очень быстро с плечей снесут. Президент? Высшее должностное лицо? Да пусть хоть сам Ангел Господень! Этих ребят со стальными блеском в глазах и с каменными челюстями никто и ничто на свете не остановит.
Он знал: не он правит, а они; они настоящие хозяева страны, а не он. Они заказывают музыку.
Общая подковка должна быть, закалка, умение, высшая стать - как бы так получше сказать - делая работу, не делать её, не трудиться вовсе, трудясь. И многое тогда, если так, если ты добровольно уступаешь власть этим, уже давно восседающим здесь в пышных креслах царькам и президентикам,- твоё. Вот такая история.
И водочка тут как тут - конечно, помогает, выручает, милая. Выпьешь рюмку, и вроде как нет проблем, не видишь волчих оскалов и сверкающих ненавистью глаз вокруг - всё и вся вдруг точно по мановению волшебной палочки становится очень милым, заботливым. Помощница, боевая подруга...
Веретенникова известием о катастрофе в том злополучном захолустном городе был просто сражён, хотя ко многому в этой жизни он был безразличен уже. Ах, дети! Ах, старики и женщины! Ах, непоправимое!..- ему страшно было подумать, что происходит там сейчас, ад... У него ведь тоже жена, дети, внуки, не железный он... Нужно было срочно принимать какое-то решение. В приёмной топтались длинные очереди, шелестели листами и папочками, нетерпеливо в дверь влазили головы. Пресса засыпала его помощников вопросами. Содомцев, сидя на стульчике перед дверью, отчаянно молчал, устал от всех отбиваться. Ничего - молодой, пусть покрутится.
Не лезло в голову ни черта. И ещё вчерашнее это... Хорошо всё-таки посидели они... Викентий Петрович был, Наум Маркович... Подожди-ка, кто ещё?.. Ага, Сигизмунд Самойлович, душа-человек, даром что из охранного ведомства... С утра день ничего, вроде, начался, не смотря на общую разбитость его, Веретенникова, а к вечеру... да-а...
Что же, чёрт возьми, там у них стряслось? Что рвануло так бешено?
- Александр Юрьевич, можно всё это,- Веретенников раздражённо взмахнул в налакированную, облитую золотом дверь,- побыстрее закончить?- с просьбой смотрел снизу вверх на вскочившего Содомцева.- Скажите, что, мол, он плохо себя чувствует...
Содомцев шумно вздыхал, бессильно всплескивал руками.
- И эта...- Веретенников смущался, потные руки жал.- Полтишечку мне принесите...
- Степан Калистратович!- Содомцев делал пугающе страшные глаза, уносился за дверь. Веретенников обречённо сопел.
Вошёл посетитель, вытянулся как жердь, мокрый, бледный, в глазах - восхищение, страх, преданность. Веретенников вдруг успокоился. "Что, глупый?- опустил глаза он, грустно улыбаясь.- Трепещешь?" Слишком хорошо он знал, что он обыкновенный, не героический.
Ему доложили, что до самого последнего момента никаких изменений в деле не произошло - пропавший райцентр и жители его не объявились, на месте города зияет огненная пустота, крутится вихрь, бьёт электрическими разрядами тех, кто хочет приблизиться.
Думая о холодной водке и огурце, Веретенников пересохшим ртом спрашивал заученное: что предпринимается, какие силы на ликвидации последствий взрыва задействованы, есть ли угрожающие факторы для остального населения области, страны. Ему вдруг показалось, что он сейчас, не дослушав, поднимется и уйдёт, наплюёт на все дела, он неприятно вспотел под рубашкой, его стало мутить, тошнить, и, едва сдерживаясь, чтобы не закричать от нахлынувшего удушья, он вскочил и стал бегать взад-вперёд по кабинету, залитому ярким голубым светом с потолка, рвать ворот рубахи на груди.
- Что с вами, вам плохо?- спросил посетитель, пугливо обелев лицом, всадив голову в плечи. "Пошёл вон, дурак!"- хотелось закричать Веретенникову, он до боли сжал внизу, у ног, кулаки, закрутился на носках...
Хлопал в углу маятник механических часов с двуглавым орлом на нём. Содомцев подхватился со стула и ринулся к нему, взолнованно сверкая глазами.
Веретенников выставил ладонь, и Содомцев, наткнувшись на невидимую преграду, осел. Повернулся, наморщил со страданием брови, сказал:
- Нет, ничего. Просто на секундочку представил, каково сейчас там, в городе... Да-а...
А потом вдруг в сердце его как отрезало, и ему стало глубоко безразлично всё.
* * *
В городе Вашингтоне, туша фонари, воцарялось утро, всё светлело, разгоралось, причёсывалось. Ряды тонких деревьев вздрогнули. Весело пробежал первый, ещё наполненный ночной прохладой ветерок.
В главном кабинете Белого Дома всю ночь горел свет. За чёрными ветками елей и пихт в окне маячила коричневая физиономия с волнистым стриженым затылком. Размотанная красно-синяя бабочка прилегла вокруг широкого воротника сорочки. В белые, как яркий порошок, крупные зубы негр то и дело вставлял моток сигары, выдувал сизый куб, раскидывая при этом широкие, как у гориллы, ноздри. Бело-розовые полосы флага неясно плавали над его головой.
Писал бравурно сверкающей ручкой "паркер".
На ковёр тихо, как мышь, откуда-то из-за шкафа с резными дверцами выкатился очкастый человечек с папочкой. Луи Армстронг оторвал взгляд от письменного стола, вскинул чёрные нитки бровей.
- Что стряслось на этот раз, Боб?
Гладкая кожа его лба матово блестела. Серебряный, волнистый ёжик волос был похож на хорошо выстриженый газон возле Белого дома. Лицо в очках лукаво изломалось:
- Много работаете, мистер Президент.
Белые нитки пальцев нервно прыгали по дымчатому дермантину. Одна бровь негра взлетела выше другой.
- Есть новости, Боб?
- Только хорошие, Луи.
Из наплывшего сине-зелёного облака голос что-то дружелюбно прорычал. Человечек тонкими пальцами развернул папку, углы его губ чуть печально взлетели, прикатился, точно на маленьких колёсиках, к столу.
Президент прочитал сообщение. Выскочил из-за стеклянной плиты, на лице его сияла широчайшая улыбка, задрал вверх переполненный зубами рот:
- Что я говорил, Боб? Что?
Человечишко совершенно исчез в объятиях негра, задохнулся в пропахших табаком и одеколоном полах пиджака, смущённо стал отбиваться, очки сползли у него на кончик носа, обнажив два беспомощно глядящих, близоруких глаза.
- Нет никаких испытаний!- рокотал просветлённо Президент. - Нет! Просто - невезение, несчастный случай! Я верю мистеру Веретенникову! Это уже третье его послание дружбы! Он переживает, он мучается! Я его понимаю...
Боб вежливо молчал, но видно было, что он категорически не согласен. За окном в узком пространстве между небоскрёбами выпрыгнуло свеженькое оранжевое солнце. Колонны, стены, стёкла на улице вспыхнули, куда-то побежали.
Он негромко сказал:
- Наш спутник шпион-ничего особого не зарегестрировал, но...
Президент насторожился, острые уши его покатились назад, а взгляд мягких, кофейных, коричневых глаз стал грустным - большие добрые глаза волшебника.
- Но - что, Боб?
- Наш резидент настойчиво шлёт сообщения... Там, где техника бессильна, там в дело вступает человек...
Армстронг развернулся, затрусил к креслу, точно вдруг вознамерился сбежать, исчезнуть, плечи его обвисли.
- Циничные испытания всё же имели место...- возвысив голос, в спину ему бросил Боб. Президент вздрогнул, точно между лопаток ему влепили камень.
- Покажите,- мрачновато теперь прозвучало. Армстронг, кряхтя, влез в кресло. Его утконосый профиль отпечатался на фоне звёздно-полосатого шторма, сверкающие густо-бордовые волны скатывались под стол, на мягкий ковёр, сине-звёздное полнолуние разлилось над головой. Водопад в свете сильных ламп искрился, бушевал, сыпался, как сказочный фейерверк. У Боба защемило сердце: такая красота, мощь, даже кончики пальцев онемели. Великая страна Америка!- сладким мёдом истекала его душа. И он,- думал с трепетом, с благоговением,- такой маленький рядом с этой махиной, громадиной... Кроха, маленький, а, гляди, будто какая-то сила его поддерживает под локти, несёт, и он сам вдруг многое, очень многое может... Избранный!
Недовольно поглядывая на разкрасневшегося, странно подёргивающегося Боба, Президент зашуршал на сверкающей полированной плоскости стола бумагами, шар его лба наклонился, строгая морщина, как молния, скользнула сверху вниз.
- А кто он такой, этот ваш... сотрудник? Ему можно доверять?- он нервно укусил новую сигару.
Глаза под толстыми стёклами очков победно лучились.
- Вполне, мистер Президент.
Президент схватил коробок спичек, чиркнул, сломал одну, другую, сочно, витиевато выругался.
* * *
Чемоданов не мог поверить в такую удачу. Он этот нежный розовый лоскут, хрустящий, как крупная банкнота, вертел и так и этак, дышал им, истинное наслаждение, как алхимик, извлекший из свинца золото, испытывал.
Печать с вензелем, размашистые внизу подписи, короткий, но очень выразительный текст.
Юрий Николаевич метался по комнате, с ликованием вздымал лицо к потолку, шептал небу слова благодарности, волнами густо подхохатывал, кулаки в грудь вжимал, в ладонях у него сладко потело.
Ах, сенсация! Он бы мог, наверное, артистом стать, выплёскивал бы со сцены в толпу громкие, скандальные монологи. Кричать, петь хотелось, раскатов, музыки! Смог бы, конечно, смог - душа так трепетно исладко стонала, просила высокого...
А - нет, нельзя. Ты жаждешь смеяться, любить, а тебе перчаткой - в зубы, и кровью - на асфальт. Прежде - отсеить зло от добра, плевела от зёрен, а потом уж - с головой в солнце, в свет, в вечное. Подождать немного надо.
На листке стояло: "Ввести в действие программу №25 дробь 7, зед-икс. Место - атомная станция, время - (указано). Примечание: в известность персонал станции не ставить. Степень риска - экстремальная." В углу: "сов.секретно".
В комнате ещё висела тонкая, сладкая аура. "Фаина, Фаина,- крутилось в голове, опьяняя,- Фаиночка..." Плечи, шея, алые сочные её губы звучали в нём, как симфония, куда-то в один центр всё сходилось - звуки, молнии - в самую его середину, сотрясая всё мироздание.
Он легко этот пожар тушил - другим огнём, другим желанием.
Влюблена она в него? Ему было наплевать на это. Один человек - ничто. У него выше была цель - любовь ко всем, ко всему человечеству. О, какой взаимностью, какой мощной ответной волной его окатит потом, в дни окончательной победы! Всех одним махом осчастливить - и горы разойдутся, столетние ледники рассыпятся в прах, и всё покорно к его ногам падёт.
Просил, она принесла, что ж - преданная, смелая женщина. Из-под самого носа папочкиного документ вытащила. Ловко, молодец! Помогает ему, звёздами избранному, значит делает правое дело, уже одно это, как ничто, должно ей сердце греть, а он её не забудет, будет сидеть, придёт время, рядом с ним одесную.
А директор, папашка, хорош... Знал ведь про дела все неправедные, старая бестия! Одна закорлючка на подошве листа - его, махонькая, правда, стыдливая, но - фамилия чётко прослеживается, буковки - "у", "р", "к", ну и так далее...
Громадная удача документ этот! Сидни Рейли в сравнении с ним показался ему ничтожным карликом. Значит, состоялся-таки эксперимент, прогремели трубы иерехонские! Вот так - чихать они хотели на людей, сотня-другая судеб для них величина ничего не значащая. Если провалится эксперимент, наверняка думали, и будут жертвы, то легко спишут всё на роковое стечение: в цепи замыкание, или ураган и молния, или - пресловутый фактор человеческий: недоглядели, недослушали, недодумали... эти самые жертвы несчастные... Придумать можно всякое. А тут - целый город под землю ушёл! Да они теперь вовек не отмоются!
И не это даже - факт эксперимента - главное, мало ли какие эксперименты на свете производятся. Раздел 25 дробь 7, зед-икс - ведь это же, знал он, военное ведомство! Вот что странно, вот что завораживает. Окуда военные на гражданской станции, почему? Да всё просто - к мировой войне готовятся, методы массового уничтожения оттачивают! Мало им своего, того, что от океана до океана нахапали, на чужое зарятся. Власть захватили, переродились в упырей, злобствуют...
Возгоралось сердце великой радостью: прав он, прав! И надо во что бы то ни стало спасти мир от нашествия варваров.
Он проворно выхватил из томика философа жучок передатчика, выдернул клавишу и вдохновенно застрочил запятые, ноли, двоеточия.
* * *
Фаина шла по улице такая гордая, такая приподнятая! Жизнь теперь смысл обретала. Грудь, сердце будто рассекли надвое - но не больно было, нет! Брызгал пышный и радостный фонтан из широко открывшейся её середины, весь мир голубым, алым, ярким вымазывал.
Вечер мягко прилёг на город. Квакали, лениво ползая, автомобили. Густой, сладкий воздух стоял между домами, вибрировал. Громадные фасады домов тянулись вверх к звёздам. Задрожав, лилово вспыхнули фонари, пробежали по улицам весёлые жёлтенькие, синенькие цепочки.
Люди смеялись, мягко шелестели подошвами. С шумом, с нарастающим гудением проносились громадные рогатые троллейбусы, и широкие чёрные шипящие кроны клёнов и лип, увлекаемые ветром, вдруг снимались с места, желая бежать следом, но, останавливаемые силой натяжения, с хрустом и присвистом возвращались на место, и на их тёмных волнистых ликах было заметно страдание.
Стремительно темнело.
Фаина в нежно-сиреневом огне неоновых ламп летела на тонких звонких каблучках, томно подпрыгивало под тонким коротеньким платьем её упругое тело, тёплый ветер гладил нежно кожу, волосы. Счастливая улыбка срывалась с её губ, волосы приятно на лбу и плечах пританцовывали.
Любимое лицо, как яркий, дорогой бриллиант в золотой оправе, вставало перед глазами. Каждая черта его - сверкающая грань. Ах,- думала с восторгом,- неужели сбудется?
Она женщина,- твердила она себе,- и, значит, надо быть ещё хитрее, ещё изворотливее. Не упустить свой шанс в жизни это целое искусство, и когда забилась в сетях золотая рыбка, такая долгожданная - держи, тяни её!
"Юрий Николаевич, Юрочка..."- хотелось ей петь эти строки, мелодия волшебная начинала звенеть отовсюду, очаровывая.
Она взлетела вверх по лестнице, дунула в дверь, распахнула, перед зеркалом на столик бросила зазвеневшие тоненько, что-то ей сообщившие ключики, вскинула, косо глядя в стекло, волосы.
В квартире под стенами в тусклом свете (надо же беречь электричество!) перемещались белёсые тени - папа, мама. Родные! Она, не в силах сдержать в себе радость, воскликнула:
- Что так мрачно, дорогие мои!
Отец быстро, тяжело взглянул нависшими бровями.
- Ты ничего не брала у меня в кабинете?- строго спросил.
Фаину его тон никак не задел.
- Нет,- сказала она легко, пропела, встряхнув восхитительным чёрно-синим каре. Любовь - важнее, остальное - не стоит внимания. И опять перед ней всплыл обворожительный образ, глаза, губы улыбались, но почему-то теперь натянуто, зло...
Не доволен? Что-то скрывает? Ей показалось, что она что-то важное для себя проглядела.
А на дворе, в прохладной, звонкой листве тополей, на кирпичных малиново-красных весёленьких стенах домов, в шелестящей сонно траве, играла золотая, заплетённая туго цепь. Везде, до самого края земли доставала она, всякую даже самую мелкую деталь цепко своим сверкающим ожерельем держала она, и весь мир, охваченный ею, им, сладко постанывал и дрожал, как дрожит и стонет молодой добрый конь, крепко заложенный хозяйской рукой, сытно накормленный и готовый лететь хоть на край света.
Медный, усталый лик солнца стоял над самыми крышами, над землёй, вибрируя и гудя, заставляя вибрировать и гудеть всё пространство вокруг; строго и ясно оглядывало оно бесчисленные свои владения. С видом отеческим, заботливым и почти счастливым взмахнуло своей огненной головой и стало, наконец, падать вниз. Там, где-то страшно далеко, за белыми громадами высотных домов, за дымящим трубами чёрным заводом, синими и зелёными лёгкими красками были написаны лес и деревня, луг позади неё: дом, ещё дом, улица, мглистая прозрачная рощица,- утопленное всё в дымке невидимых предосенних костров; усиленные линзой воздуха, напитанной неугомонными атомами, всё казалось живым, настоящим, дышало; медленно и лениво ползёт по просёлочной дороге автобус, сверкая лобастой стеклянной головой, вздымая сизое облако пыли. Кого везёт он, куда? Что за дело ему вот так ползти одиноко посреди готовящегося покойно уснуть мира? Что ждёт его там, за вскочившим на холм, таким же одиноким, как и он сам, полустанком? Что ждёт нас всех впереди?
* * *
Грищука, едва он утром вошёл к себе в кабинет, схватили крепко две пары рук, швырнули на стул.
- Да что вы...- выдавил он из себя, опешив, задирая наверх глаза, дёргаясь, изо всех сил стараясь вырваться.- Сдурели вы, что ли?
Больно защемили кожу, выдрали с мясом пуговицу на груди, ходили, прыгали по ногам; очень обидно было: его, главного научного руководителя? Он испугался.
- Товарищи, в чём дело?- почувствовал до боли неладное, прикусил губу.
На него четыре глаза смотрели безразлично, страшно. Из-за пластмассовой шторки вышел, плеская в линолеум каблуками, Урекешев. На лице - злобная решимость, руки за спиной сложил, нервно покачивался на подошвах. Грищук был потрясён - и этот здесь?
Двое эти с огромными животами окружили его, их красные медные твёрдые пальцы на запястьях у него сжимались.
- Феропонт Ильич...- слёзы дрожали у Грищука в глазах.
- Так, где документ?- гневно стреляя ноздрями, сложив кисти на груди, спросил Урекешев.- Продался американцам, гад, проститутка? Только побробуй мне тут сказать "нет".
Пётр Андреевич искренне дрожащим фальцетом выхлестнул:
- Ничего не понимаю!
Из-за шторки, стыдливо скрывающей белолицый импортный умывальник, вышел какой-то генерал с бордовыми загорелыми щеками и круглым, вздёрнутым носом, весело, с азартом произнёс:
- Сейчас, сука, поймёшь...
Молодцы тотчас над полом подняли его, стали выворачивать с хрустом руки. Грищук заохал, закричал сдавленно, рыжий жидкий чуб развеялся у него по лицу. Генерал и Урекешев очень близко наклонились к нему.
Какие-то страшные, чёрные, перевёрнутые, нечеловеческие горошины в их глазницах увидел он.
- Ну?- хором спросили.- Будешь молчать?
Пётр Андреевич ахал, завывал, готовол был сознаться, в чём угодно.
- Ну?- ещё выше, требовательней взлетели голоса.
Раскрасневшиеся молодцы старались во-всю, месили. Грищук хрипел, под волосами катались его два испуганных, белых, ошарашенных глаза.
Урекешев и генерал поглядели друг на друга, пожав плечами.
- Ничего не знает, товарищ Гмыза?- с сомнением спросил директор и в чертах его метнулись жалость, угрызения.
Зрачки генерала безаппеляционно, холодно резали.
- Притворяется!- грянул он басом. Мотнул подбородком своим людям, те бросили на стул трепещущее, взмокревшее тело. Пётр Андреевич задыхался, потел, губы его дрожали, вытянулись неприятно вниз и в стороны. Ему порядком измяли костюм.
- Я... мне...,- сопел он, чуть не плача.- Что происходит, собственно...
Он боялся сделать какую-нибудь оплошность, не то сказать - убьют ведь... Генерал, скрипя сапогами, закинув руки за спину, прохаживался в задумчивости перед ним.
Грищук, дёргая грудью, поправлял костюм. Гмыза вдруг остановился прямо у него над головой. Пётр Андреевич замер. Глаза генерала потрясли его: холодные, расчётливые, злые.
- За предательство - расстрел,- каменным голосом прогремел Гмыза.- Вы это знаете?
Пётр Андреевич, закатив глаза, качнулся, глубже съехал на стул, истерично выбросил наверх блестящие носки ботинок: это страшное слово " смерть" точно пуля больно ударило его в сердце.
* * *
Урекешев созвонился с Дарьей Дмитревной, с Дашей. Она, киса, в трубку промурлыкала что-то невообразимо нежное, внизу живота у него полился, грохнул холодный, а потом очень горячий предмет, приятно заныло в душе и под кобчиком.
По улицам он бежал, двигаясь быстрее, чем другие люди.
Машину к чертям отпустил, хотел размяться, кровь разогнать.
Скакали в голове обрывки ненужных мыслей, он их отталкивал, стирал. То и дело вставал перед глазами Грищук, затравленно мычал, качал на лбу размазанными мокрыми волосами, страхом и ненавистью были подёрнуты его вылезшие белки, дрожали внизу скрюченные пальцы.
Нет и нет!- выталкивал он из души, точно изо рта, эти горькие пилюли, плевал ими. Но снова наваливалось: пожары... дома, как свечки, горят, а в них - люди... Разбитый Грищук висит на стуле, молит о пощаде...И опять: дома, их угловатые коробки, улицы,- целый город, ах! Правда это, ложь?
Заставлял себя думать о своём, о горячем, о женщине. Вызывал в себе лёгкие сказочные акварели, тяжёлые, насыщенные яркими красками полотна: каштановые волосы, проворные пальцы, мягкие губы, коньячок, лимончик, белые простыни, голубой вечерний свет выплывает в окне... Да-да, и непременно коньяк, немножечко...
Мужчина в конце концов он или нет? Прохладным, колким и волнующим облило грудь, плечи, ладони. Напряг, опустил бицепсы, точнее, то, что от них осталось. Вот теперь - другое дело! Он зашагал быстрее. Вспомнил своего дорогого, в буквальном смысле, доктора: не пейте, не ешьте, не перенапрягайтесь!.. Да наплевать!
В лифте из мутного, захватанного зеркала на него снова уставился полупрозрачный, призрачный, измученный Грищук. Урекешев кисло сморщился. Грищук старался обнять его руки, поцеловать их холодными, влажными губами, валился перед ним на колени, Феропонт Ильич брезгливо выдёргивал ладонь, фыркал...
Шлёпая подошвами по гладкому полу площадки, он побежал, стараясь оторваться навязчивого образа старшего научного сотрудника, уже были видны заветные дверь и чёрный сосок звонка...
... Упал на колени, умолял, брызгал слюной, по невымытому полу ёрзал коленями и дорогими брюками... Фу, неприятно как... Обещал на службу никогда больше не опаздывать, упоминал, безумец, о какой-то секретной формуле счастья, которую, якобы, открыл он, половину прибыли, говорил, отдаст, когда государство или кто-нибудь другой достойный внедрит его открытие в производство... И искренне как говорил!.. Или хитрит, прощение вымаливает? Если - да, то хороший он актёр, талант просто...
Дверь в солнечный рай распахнулась, и на пороге стояла она, волшебница. Урекешева в самое сердце ударила сладчайшая волна. Вот - любовь: полное прощение, расслабление! Он с расплывшемся лицом полез пальцы целовать, развернул шикарный, бордовый, волнующийся букет.
В комнатах приятно пахло спиртным, вкусностями. Урекешеву захотелось есть, и сейчас же, захлестнув его с головой, в него ударили новые волны - уюта, семейного благополучия, умиротворения, светлого покоя. Всё вдруг позабыл об этом, ранее в нём к другому дому звучавшее, всё! Люстра с потолка лила в него не свет, а материализовавшиеся зёрна счастья, бросала бомбы, сладко взрывающиеся у него в груди.
Он губами впивался Даше в белую мягкую плоть, боясь, чтобы не обжечся, точно об горячий свежеиспечённый пирог, восхищёнными глазами глядел вверх, на огненные её молодость и красоту, вынул из дипломата ещё коньяк, грудастую бутылочку.
- Ну как? Что у тебя?- стал забрасывать он её вопросами, рассмотрел, наконец, всю её: Боже, как хороша! Глаза, нос, губы, шея,- божественно... И всё это - его? Она, засмущав его, сразу полезла ему на колени, цветком горячих губ одурманила его. Одежды её огненно шуршали. Он искренне сказал ей: "Люблю, очень."
На кухне они выпили, закусили. Урекешев настойчиво гладил Даше белый, чуть полноватый локоть, заглядывал под мягкие локоны, коньячок торопил его: давай, давай!.. Даша хохотала, забрасывая назад голову, дрожали её тонкие дивные ноздри. Потом, после третьей или пятой все стены вдруг рухнули, раздались в стороны, просто перестали существовать, стали видны зелёные кущи, лианы, трещали на ветках южные птицы... Он попёр на неё, задыхаяясь в её громадной раскалённой груди, срывал какие-то тряпки с себя, с неё, жир у него на животе вздрагивал, и у неё тоже, умиляя его, она потрясшим его движением раскидала по белым плечам каштановые волосы.
О жене он не думал вовсе, привык уже к подобной ситуации.
Принёс с собой искусственный, извитый пластмассовыми жилами член в целлофане. Шурша и плотски сверкая глазами, развернул и с вдохновением устроил Даше такое... Ну и, конечно, сам помогал, как мог.
В тёплом, ограниченном его телом, мыслями и чувствами пространстве, на подушках и простынях, под одеялом, Феропонт Ильич уснул, улыбаясь и поджав колени, как младенец. Жёлтый, круглый фонарь-лединец, соблазняя его, качался в окне. Он пресохшие от любовных трудов губы облизнул.
После полуночи в кармане пиджака, развешанного на стуле, принялся трещать напёрсток-телефон, но он не обращал на него никакого внимания. Плевать на всех, на всё - вот какую политику он избрал.
* * *
Генерал Гмыза всю ночь разыскивал Урекешева, хотелось выпить со старым приятелем, потолковать о насущном. О, как надоели ему его подчинённые - смотрят в рот ему, пёрднуть не пёрднешь у них, чтобы глиняными голосами "будь здоров!" не сказали. Как дети, честное слово. Вначале это приятно, безусловно, когда в ту самую дырочку тебе заглядывают, но потом, когда надышался уже вдосталь властью и комплиментами - раздражает, оставили бы его, черти, одного хоть на часок! Поспать бы, подремать в счастливом одиночестве! И сам в итоге начинаешь действовать всем им под стать, словно околдовали недоброй электрической сеткой тебя,- громовым голосом рьяно командуешь, на лице вдруг такую маску вылепеишь - тьфу! Подбородок важно надувать надо, руками агрессивно взмахивать, перебивать, не дослушав, ну и так далее, чтобы на самом верху вполне комфортно себя чувствовать. А потом и вообще - из спортивного интереса или в результате банального раздражения людей, подчинённых своих, унижать начинаешь, плевать в них, как в мишени бессловесные. А они будто не замечают, что дерьмом их каждый день густо мажут, улыбаются, кланяются, как китайские болванчики,- почему, Господи?.. А к этому, к директору, не подлезешь с кондочка, да и мужик он вроде бы ничего, без комплексов.
Гмыза сдёрнул полотенце с могучих, залитых жиром бёдер, тяжело спустился по изогнутой металлической лесенке, вбитой в цемент, погрузился, как бегемот, по ноздри в приятно холодную, подкрашенную хвойным ароматом воду, оттолкнулся от дна широкими розовыми ступнями. Из-за шторки, из синеватой полутемноты на него внимательно и преданно смотрели чьи-то глаза.
... Не берёт трубку, не хочет, что ж... Видно, огненой масти девушка ему попалась, очаровала, приконопатила. Надо,- думал, сладко, гадко улыбаясь,- разузнать, кто такая, присвоить себе...
Гмыза видел мельком её - хороша. Ей бы под стать себе молодого рысака найти, а она, видишь, к старичку ходить повадилась. Да оно и понятно - большими деньгами, небось, директор осыпает её. А с рублём в кармане потом можно любую красоту купить, какую захочется. Глаза у неё - огонь, бывают же такие! Не смотрит - жгёт ими! Ну и всё остальное при ней, бёдра, грудь, ноги, лицо - нереально сладкое, кукольное.
Конечно, знал генерал, куда поскакал старый мерин после допроса Грищука - сорвался, аж пыль из-под копыт поднялась, развеяться, видишь, захотел, элита сраная! Он вообще, казалось ему, всё про всех знал, скучно ему даже иногда жить на свете становилось из-за этого.
Приятно лизала кожу вода, мягко хвойный экстракт ноздри пощипывал. Вот это ему никогда не могло надоесть - бассейн, сауна, здесь, в тишине, и думалось по-особому: волна тихо плещет, где-то стучат, нежно перешёптываются мелкие капельки,- хорошо, и видно вдруг сквозь пол и стены так далеко, глубоко, рубежи новые перед внутренним взором открываются, а это в его работе - новые рубежи и этапы - очень важное; или раскалённый пар в парилке начинает кости ломить с какой-то особой страстью, с затаённой любовью, делает то, что ни один на свете человек не может сделать - стирает плохое, даёт хорошее. Ты - сам, или с группой преданных товарищей, и больше - никого, ничего. Атмосфера, словом, волшебная. Ну и девочки потом, конечно, как же без этого?..
У него горячее разорвалось под завязкой пёстрых трусов, когда вспомнил он их безумные девичьи шалости...
- Слушай, мил человек...- сказал он, разгоняя эхо, вытянув губы над водой и отплёвываясь.
Словно из ниоткуда возник офицер в погонах, преданнейше улыбался, рукава зелённой военной рубахи у него были высоко над розовыми, сдобно вздутыми предплечьями подвёрнуты, свалил чуть набок круглое потное лысеющее лицо, белое полотенце, точно у официанта, повисало у него на предплечье. Гмыза недовольно поморщился. "Хоть бы халат накинул,- подумал,- или спортивное что-нибудь, какие-то, ей-Богу, тупоголовые..."
Он с нескрываемым раздражением крикнул:
- Приглашай давай!
Человек цвета хаки, топая сапогами, с перекошенным от испуга лицом умчался за шторку.
Генерал размеренно плавал туда-сюда, одувался, поплёвывал.
"А Грищук этот ни в чём не виноват - нет. Слабоват для резидента будет. Нервишки, вишь, не выдержали, умолять начал, рыдать, как дитя, в ногах ползать. Нет, такие в шпионы не идут. Видно же было - не знает он ничего, ничего не скажет посему, хоть на дыбе его вздымай. Ошибся, достопочтенный Феропонт Ильич, ложную тревогу поднял. Ну и то ничего, лишняя профилактика в деле безопасности, она никогда не помешает. Будет помнить их разговор эта тонконогая учёная цапля, низко при встрече станет кланяться, а потом, когда нужно будет, сам ссучится, как миленький; ха! кто ж, если он в своём уме, захочет повторения такого опыта?"
Круглый, лягушачий живот извивался в полуторометровой голубоватой толще воды, светились внизу две изуродованные кривые ножки.
Вбежала стайка гологрудых красавиц в тонких трусах и лифчиках, засверкали, завибрировали их розовые, круглые груди и бёдра. Под сводами зазвучали смех, птичий клёкот.
Гмыза в восторге разбросал полные и длинные, как ляжки, руки, разулыбался пластмассовыми зубами. Девочки, подняв вверх столбы брызг, попрыгали в воду, как по команде погребли к нему. Огромный, и, правда, похожий на бегемота, он, весело и страшно смеясь, кружился в розовой от множества человеческих тел воде.
Вдруг он высоко, игриво вскинул брови.
- Хотите по-настоящему повеселиться?
Приказал принести телефон, набрал номер.
- Николай Прохорович,- хрюкнул он озорно в трубку.- Просыпайтесь и приезжайте немедленоо!.. Что? Да, считайте, что это очередное задание. Жду,- он сдобно искривил губы, лукво изломал бровь.- Не пожалеете, дорогой, обещаю вам. Жене скажите, начальство срочно требует.- Он назвал адрес.
Минут десять он ждал, плескался в голубоватом четырёхугольнике, фыркал. Вошёл молодой человек в сером костюме-двойке, красавец, высокий, зорко осмотрелся, под пиджаком у него густо бугрились мускулы. Девушки рты пооткрывали. Гмызе было приятно, что он, генерал, необычное отчебучил. На лице у него мерцала тонкая, солёная улыбка. Спокойный, стройный, громадный снизу. Гмызу приятно поразило это. Этот,- с удовлетворением подумал он,- во что бы то ни стало добьётся поставленных перед ним целей.
- Идите к нам,- негромко, нежно сказал он. Девочки восторженно молчали. Звонко лилась где-то водичка.
Без тени смущения, слегка подёрнув густыми волнистыми бровями, красавец принялся разоблачаться. Полусонные, нагловатые лица девушек в сладком изумлении поползли вниз. Гмыза с восхищением глядел на майора. Упали одежды, оголив выточенный словно из мрамора и дерева торс. Девушки, засверкав глазами, ахнули, увлечённо заиграли плечами, шеями. Гмыза, тихо хохоча, втянул живот, ему стало чуть-чуть неловко за свою излишне раздобревшую фигуру.
Описав немыслимый пирует, этот комок мускулов и сухожилий без единого всплеска точно нож в масло вошёл в воду, мелькнули белые овалы икр, тугие подтянутые пяточки. Все заоплодировали. Отцовские тёплые чуства переполнили грудь генерала, сердце его учащённо забилось, он крепко пожал руку влажного и трепещущего майора, подплывшего к нему, шепнул тому на ухо, ткнувшись носом в горячую щёку.
- Так, давайте,- поворачиваясь, отдал указание громко, чтобы его могли слышать за шторами, откуда доносился звон расставляемых бокалов и грохот раскладываемого фраже и где, разгоняя ветер и колыша материю, носились его лакеи.
Майор Дудка, рассекая воду могучими плечами, нырнул к оробевшим вдруг фуриям, подпрыгивающим словно поплавки на волнах, обнял одну, вторую, ещё одну. Замелькали пряно распахнутые навстречу ему тюльпаны губ, жадно вспорхнули и раздулись носики.
Гмыза, обливая пол водой, вылез, сел в приготовленный бело-голубой полосатый шезлонг, весело, лукаво сощурился. Он любил смотреть, как другие это делают.
1999