Посвящаю своей бабушке.
1.
Пётр Никифорович, в конторе привычно косточками щёлкал, чернилами вписывая цифры слабых показателей колхозной бригады, когда в деревню, во весь галоп влетело, заорало: «Люди-и!.. На нас напали немцы! Война-а-а!.. Война-а-а!..»
Верховой нёсся прямиком к правлению, к главному дому на деревне, к коммунисту, к тому, у кого ещё было два взрослых сына и три дочки.
Прибежала самая мелкая дочурка, принесла крынку, узелок покушать. Прижал к себе отец тоненькую девочку, хрупкие её косточки, открыто заплакал.
— Тятя, тятя, тебе больно? — заморгала чёрными глазёнками шестилетняя девочка, — почему ты плачешь, аа?
Закуривая, по взрослому, стал объяснять колхозник, во времена недавнего раскулачивания – сознательный активист, какая беда навалилась на страну, на их тощую деревню, одним рядком вытянувшуюся с востока на запад расцветающей Сибири.
Совершенно растерянно, не к сроку, заправил керосиновую лампу, изогнувшись, открыто помолился на портретный образ всесильного Сталина. Встал на табурет, рукавом смахнул пыль, поцеловал его масляный образок, попросил вселенской помощи, и ещё – чтобы сынов не забрал, а только его. И всё это на глазах мелкого опешившего ребёнка, словно его рядом не было, не жило…
2.
После тяжкого трудового дня, уже к тёмной ночи, набилось в хату инвалида потного народу. Слушали сибиряки-мужики, самосадом, махоркой дымили, впитывая звуки однорукого Развадовского Михаила Савельевича, когда-то, в первую мировую, меткого артиллериста, очевидца, побывавшего в плену у Кайзера. Не понаслышке знающего «боевые хитрости» и «порядки» немчуры, мысленно сличая то, что он «нёс», и что писали коммунистические газеты.
Образами представляли, печалились, понимая уже, что выходит «брешут» Сталинские газетёнки. Только самый молодой гость, горластый комсомолец Васька Фанаберов, по кличке Снайпер, казалось, радовался предстоящей схватке, всё перебивая речи бывалых мужиков, вставляя свою природную смелось, желание немедленно, хоть завтра погибнуть за родное заботливое государство, и великого учителя, товарища Сталина. В деревне знают, его Красноярского «двоюродника» брательника, «ворошиловского стрелка», геройски убило в недавнею «Финскую». Несколько раз, злился, «тыкая» инвалиду, на сознательные нотки «разложения», упадничество духа, что враждебно сейчас, что нельзя делать в это переломное время. Его, одним рыком заткнул «за голяшку», молчун Куц Аким, призвав к уважению старших, и их опыту пройденной жизни.
От такого горя, уходя, расходясь, многие даже не притронулись к «гранчикам», с мутной жидкостью, самого крепкого в деревни самогона.
Уже не было луны, всякого звёздного света, когда чёрными задумчивыми точками расходились советские люди по бедным хатам, уже зная, что возможно это последние их часы жизни… как оказалось, в такой любимой и милой деревеньке, их маленькой родине, с небольшой речушкой в камышовой низине, под названием Атагаш.
3.
А ранним утром было огромное солнце прямо в глаза, и людской рой, под названием – сбор. Сначала без криков, стенаний и плача. Ибо хмурые «районные», форменные – двое, громко командовали покорным народом, сличая списки защитников, и тех, кому пока надо повременить.
Замерли бабоньки, терпеливые русские женщины-колхозницы, все как одна в белых платочках. Скрестили мозолистые руки на худых животах, видят всё, уже грядущее понимают. Хотя и правит богоборческая безжалостная власть, а, не боясь и не стыдясь, молятся, распихивая родным, то в карман, то за пазуху, разного образа и вида «обереги». Целуя и слёзно обнимая, шепчут в самое ушко: «Сыночек… любимый… отец… как совсем тяжко станет, прижми к губкам, помолись, вспомни меня… попроси спасения… обязательно не даст погибели… спасёт…»
Самого главного здесь нет. Председателя свалил радикулит, под горячими лепёшками глины лежит, все терпит, матом кроет такую несправедливую жизнь, и конкретный случай.
Анастасия, в кружку своих деток, неотвязна от мужа, ходит за ним следом, что-то Петру Никифоровичу говорит. А он её вроде не слышит, своё задумчиво наставляет, вытирая сопли, маленькой самой дочурке:
— Ничоо, Насть… ничоо… справишься! Главное сынов не тронули… при тебе, такой подмогой остаются. Тута, счаса главное будет сено… главное, чобы дожди помехой не полилися… (закуривает, дымит, продолжает) — В доме справном живёте… в лютую стужу не помёрзните…
— В чужом! — тяжко вздыхает богобоязненная жена, отворачиваясь лицом к шумному народу, — с каким грехом живём, Петь… (из рукава тянет тряпочку)
— Забудь! Надо ж, это ж когда вспомнила… кулак он и есть кулак! Я не сам зашёл… это было решение комбеда!
(замечает в стороне отдельного мужика, бригадира, по кличке Иван - влупитель) — Смотри, аа… броню заимел прохвост… (сплёвывает на землю) — ты с ним не цапайся… поперек никогда не вставай. Куда скажет… туда и иди… знаешь же… он лёгкий, за всякую неповинность «срезать» трудодни… а я уж вернуся…
Анастасия Егоровна жмётся к мужу, но не пускается в слёзы. Она их все выплакала ещё в начальные, «тридцатые», когда загоняли в «коллектив», в ненавистные колхозы.
— Ну, вы хоть к весне немца-то побьёте, а? Можа, без тебя и пол в сенцах цеплять не будем, а?
— Хорошо… вернусь… по-своему всё переделаю…
В разговор вступает старший сын, Павел:
— Тять… да что ждать… мы его с Серёгой сами… — радостно оглядывает округу, замечая точным глазом приближающуюся Машеньку, избранницу сердца, другим глазом любопытно выискивая своего соперника, годами старшего, Мишку Спиридонова. Тот вместе с мамкой и сёстрами, батьку, провожает на фронт, ему вроде в этот миг не до сердечных дум…
На Саньке Коротком, неунывающем по жизни трактористе, по очереди «висит» вся большая родня. И жена, и мать, и свекровь и дети… все любят этого разговорчивого шутника в деревне. Вот и сейчас, он балагурит, рассказывая смешную историю из своей армейской танкистской жизни, сообщая землякам: «Неприменн с победой вернуся уже к зиме, к любимому охотничьему сезону!» Его бабы в слёзной печали, а он, дымя куревом, перекрикивается со своим дружком, Илюхой Быстрым, таким же заядлым любителем дикого «мяса», договариваясь, в одну роту попасть, в одном танке врагов изничтожать, до самого вражьего логова траками доехать, дойти…
4.
Отдельной стороной стоят двое. Рядом ни детей, ни стариков, ни близких свидетелей. Высокий, сутулый, рябой защитник, с очень ранимым сердцем внутри, не знает, куда руки деть, вроде как, стыдясь при всех прощально обнять законную жену. С которой, прожил больше десятка лет.
Вся деревня знает: там с самого началу не сложилось, не срослось, не полюбилось. По лодырской нищете, когда-то непутёвый пьяница, отец, выдал красивую дочку за этого некрасивого парня, трудолюбивой справной семьи, — стеснительного и доброго сына.
— Нуу, эт, Кать… тогда я пойду… — растерянно звучит Николай Быстров, боясь налететь взглядом на голубое небо большущих глаз любимой супруги. Он знает, он чувствует, как и любопытный бабий народ вокруг, куда она тайком должна зыркнуть, посмотреть, возможно, открыто глянуть, застыть...
Катькина тайная любовь, у четвёртой подводы, размещается вещами, мыслями. В окружении двух деток и супружницы, нервно крутится, спинным мозгом чувствуя давление, флюиды, стрелы-нервы, желанной женщины. Коя, в приталенном ситце, каменной спиной прижалась к одинокой, пожившей своё, берёзе. Прикусив губу, качает головой, с нескрываемым переживанием на лице… только за кого?..
— Лёгким уезжай, Коль! Без камня на сердце… там легче будет выжить… — говорила Катя нелюбому мужу, «простреливая» взглядом тёмно-серую массу колхозного народа, пытаясь встретиться взглядами с невольной любовной «занозой» бабского неразгаданного сердца, — ты Коленька не держи на меня плохих думок… я жила с тобой как умела… — отрешенно лилось из селянки, оставаясь без наследства, без детей, уже освобождённой от всяких мучений, — напишешь, – отвечу… смолчишь, и я промолчу…
5.
А вот когда тронулся караван скрипучих телег, и гармошка на первой подводе резко заиграла, на всю округу раздалось, заревело, застонало, по всей чёрной тайге с эхом разнеслось. Вслед уходящим, волной покатилось, живое бабское горе. В тёмных юбках, кто босиком, кто в лаптях, кто в сапогах, заспешил последний раз притронуться к родному человеку. Отбиваясь от вездесущего гнуса, цеплялись за одежду, за колени, руки, любимое и не любимое тело, кровинку… — выкрикивая просьбы, заклинания, и прочее и прочее…
Только красивая и сильная Екатерина, так и не оторвалась от грустной берёзы. С каменным лицом всё смотрела на душераздирающие сцены прощания земляков, горлом сглатывая никому не видимую горечь на куски разрывающего сердца.
Повернулось испуганное солнце направо, а вереница подвод уходила налево, живой паутинкой исчезая в берёзовом околке, где в это лето, отъезжающие люди мечтали вырыть яму, чтобы «гнать» спасительный дёготь.
Заорал бригадир, ещё не «остывший» народ, подгоняя на работы, на выполнение дневных норм «трудодней». Понукал, сообщая: «Теперь колхознички-тыловые труженики придётся работать «за двоих, и даже четверых», так как «соц.обязаловку» товарищ Сталин не позволит снизить, деревню пожалеть…»
Мимо стылой Кати, семенит заплаканная свекровь, сквозь зубы цедит:
— Эх, Катька, Катька!.. Сердце твоё, жестянка!.. Дажа на вайну, для рОдного мужака не нашла капельку сострастия! Дажа на людЯх, сыночка майво не пожалела!
(удаляется, разворачивается, уже кричит)
— Будь проклят тый день, кода ты у нашу хату припёрлася, со своим батьком-пьяницей…
Удалялась постаревшая женщина, ещё говорила, плакала: «Коленька, ясный мой соколик!.. Бедненький мой детка… вся переломатая твоя жизенька…»
6.
Было начало августа, был разгар сенокоса, когда вновь у правления колхоза появились форменные люди, «подскребая» на фронты тех, кому ранее было велено «повременить». И конечно, сынов тех, уходящих первыми, на кого легло самое страшное начало жесточайшей бойни, когда на лицо проявилось чудовищное расхождение истинного положения дел в стране и РККА.
Анастасия Егоровна уже провожает старшего сына. Пашка похож на мать. Он немногословный беспартийный колхозник, тайно мечтавший вырваться из колхозного «плена», стать моряком, увидеть чужие страны. С ним рядышком мнётся миленькая Маша, обещая того «забрасывать» сердечными письмами, а ещё вязаными носочками прямо к самой зиме, к самым холодам, к близенькой победе…
Слушая влюблённых детей, тяжко вздыхает Настася, сетуя, рассказывая посторонним людям, что от мужа, от её Петра, до сих пор ни весточки, ни всякого приветика. Даже во снах не приходит, не скучает по своим деткам, словно и не жил на деревне, светлом божьем свете…
Забирают и Мишку Спиридонова, по любовной линии — Пашкиного соперника. В этот страшный час, забыты все размолвки, драки, обиды, поэтому Паша с Машей подходят к Михаилу. Все смеются, все рады, что вот так мирно, дружелюбно втроем рядышком стоят, верят только в скорое одоление подлого врага. Они об этом из газет читают, непререкаемо верят, этим только и живут. Только Мишкина мать, за спиной замерла, уже не плачет, самой первой в деревне получив похоронку на кормильца.
7.
На морозном воздухе, ноябрь 42-го, и утеплённая почтальонша на заснеженной дороге. Она издалека увидела ту, которой был адресован очередной «треугольник».
Анастасия шла, скрипя чистым снегом, боясь встречи с самой ненавистной женщиной в деревне. Невольно взяла право, сошла на тропу, чтобы разойтись, уйти в направление кузницы. Но её окликнули… к себе позвали...
Колхозница только глянула на «уголок», на незнакомый подчерк, как её пальцы вдруг задрожали. Почтарка быстро уходила, чтобы не видеть и не слышать, возможно, очередную людскую беду, — уже окончательную потерю…
Разорвалась серая бумажка, наружу вываливая официальный типографический текст, и равнодушный быстрый подчерк: «Извещение. Ваш муж, красноармеец Слепцов Пётр Никифорович, уроженец Енисейской губернии, Абанской волости, дер. Слопцы, в бою за Социалистическую Родину… (далее карандашом зачёркнут текст) верный воинской присяге, проявив геройство и мужество (зачёркнуто) был — пропал без вести 25. VII. 1941 г. Похоронен (зачёркнуто)… »
Анастасия разодрала фуфайки горло, осела на глубокий снег… провалилась. Поползла до ближайшего штакетника, близкой лавочке. За ней из окна, следят чужие глаза, сквозь занавеску не понимая, в чём дело.
Прыгали, в слезах расплывались чужие буквы, не понимая бабьим мудрым мозгом, почему только через полтора года прилетела эта страшная бумажка, и почему грубо зачёркнут официальный текст: «верный воинской присяге, проявив геройство и мужество»... что это значит?… Пётр никогда не был трусом… с громилой, махровым кулаком Самохиным, один на один сходился… почему… почему… разболелась голова, стала лихорадочно думать: «Сообщать детям или нет!?»
— Что с тобой, Настенька? — наспех выскочила хозяйка на белую улицу. Завидев «треуголок» в натруженных руках, всё поняла, рядом села:
— На кого?..
— Мужа… без вести… как же так, Клав… ещё июле 41-го… а только, вот…
— Егоровна! Ты чтоо… радуйся! Без вести… это не убило! С этим известием, есть щё надёжа… — успокаивала селянка селянку, зазывая в дом, отойти, успокоится, тёплой водицы попить, — может, где отстал, где заблудился… всяко-то бывает на той войне. Ты же слушала, Архипа Волейко... про какой бардак и неразбериху он говорил… сам все это видел! Его Лидке… помнишь, похоронка пришла… что с ней потомоть было… а он целёхонький… (вздыхает) — подумаш, без ноги…
Настя, уже знала, как на «встречной» гулянке, после тех «пьяных» болтливых слов, его откровенных боевых воспоминаний, к нему ночью незнакомые люди приезжали. Пожалели «пехоту», не забрали. Но после того случая, словно «подменённым» стал одноногий фронтовик. Даже при больших спиртных градусах внутри, никогда уже так откровенно не вспоминал «свою» войну, а только плакал, зубами скрипел… Кто-то из женщин, правда, слышал, как однажды матерно выругался, вроде как сознательно предупредил: «Я тебя стукач, крыса, всё равно сыщу, и орехом раскушу! Костыль… в твою… затолкаю, проверну! Я не я буду!»
8.
Лето 44-го только набирало обороты, ранним утром выгоняя колхозников на поля, на ненавистную ручную прополку. В голодное окно постучали, крикнули: «Настасяя!.. Тарасевичиха уже расселась! Ждёт!»
Анастасия испугалась, настроением поникла. Она не уважала эту «цепкую» бессердечную женщину, — налогового инспектора, коя уже на подводе, с флягами, весами и счётами, со своим помощником, Кузькой, приготовилась для сбора продовольственного налога.
От деток отрывая последнее, вдова, всегда спроваживала из хаты тоненькую, всегда голодную Галю, чтобы собрать всё, что требовали Сталинские бессердечные законы. Ведя счёт, аккуратно складывала в сито беленькие яйца, опосля принялась за молоко, бидон, боясь, каплю пролить, от душевного расстройства, что-то не уронить, не разлить, не разбить.
Глянула на рамку, на стене — чёрно белую «гражданскую» фотокарточку любимого мужа, подумала: «Эх, Петя, Петя… а ты к весне собирался справиться с немцем… а конца и краю не видно…»
9.
Ночью Гале стала плохо, пошёл понос, поползла температура.
— Что ели в лесу? — спросила мать, — подымая взрослую дочь для помощи.
Малышка стала перечислять деток, и что искали, находили, скубли, выкапывали, ели, лишь бы желудок набить, «сытыми» домой вернуться…
— Наденька, доча! Беги к Паучихе… скажи так и так… пусть придёт, поможет!
Утром обессиленная, но выздоравливающая Галя спала, когда в окно резко свистнули, к себе позвали. На пегом коне, у палисадника крутился бригадир, громко кричал:
— Здорово, Настя!.. Сегодня младшую давай на прополку! МалЫм отрядом пойдут на Яшкино поле.
— Мой дятёнок приболел! Слабенькая она ещё!
— А что, у других, не слабенькие? — с криком пучит глаза местный начальник, — ничоо, в дружной работе детворы, быстро поправится, с «трудоднем» домой придёт!
— Не пущу! — крикнула мать, пытаясь уйти за калитку, ещё сказать, — сердце надо иметь, Иван! Ей-то годков!..
— Егоровна! Стой! Я тебе от имени военного положения дел в стране, приказываю, отправить девку на общий сход к конторе, а то, а то, как влуплю!
— А хоть сажай, не пущу! — раздалось уже со двора, и затихло.
— Ну, Слепцова, я тебе припомню, я тебе влуплю! Придёшь… (во злобе опускается до мата) — с мешком за расчётом, там тебе и вспомнится не подчинение власти! Я не посмотрю, что вдова, и сын…
Ускакала советская власть, а Настася села на крыльцо, охватила лицо ладонями, и горько заплакала. Растирая слёзы, уже знала из людской практики, как этот властолюбивый и корыстный человек, «Иван-влупитель», сейчас даст команду учётчице Дуське Соколовой, — отнять, лишить, отобрать, кровно заработанные «палочки», чтобы осенью, при раздаче зерна, ощутимо больно ударило по несчастной семье.
10.
Серёжка, младший сын, не пошёл, ни в рост, ни в силу, ни в кого… Он за узду гонит работой замыленного коня на водопой, боковым зрением замечая молоденькую девочку, – почтальона. Бывшая, — Сазониха, получившая на своего мужика, похоронку, слегла, заявлением отреклась, от самой страшной и неблагодарной должности на деревне. Сейчас Светочка носит корреспонденцию, трудно привыкая к «похоронкам», внезапному чужому горю.
— Сергей! Сергей! — кричит, письмом машет, сближаясь со щуплым парнишкой, — тёте Насти передай, пожалуйста! Это ей написано! (отдаёт, и дальше тянется по деревне)
Сергей не узнает брата Павла, подчерк. Ищет место присесть, успокоится.
«Извещение. Ваш сын, краснофлотец, Слепцов Павел Петрович… уроженец д. Слопцы, Туровского с/с, Красноярского края. В бою за Социалистическое отечество, верный воинской присяге, проявив героизм и мужество… скончался от ран 8 августа 1943 года. Тело предано морю. Настоящее извещение, является документом, для возбуждения ходатайства о пенсии (приказ НКО СССР № 220-1941г)…»
Застыло сердце брата, но не заплакало. Гневом и ненавистью к фашисту налилось сердечко, уже вынашивая дерзкий план своего дальнейшего поведения. «Как поступить?», — быстро думала голова, жалея исхудавшую, дошедшею проголодью, и ломовой работой мать. «Мамка не вынесет это!» — решил парнишка, навсегда пряча бумажный «уголок». «Пусть живёт в надежде. С нею легче будет тяжкое время пережить... а там посмотрим!»
11.
Настася встала в пять, сразу обнаружив «пропажу» сына. Было девять, во всю силу работа, когда «Влупитель», конём подскочил к полю, вдове, при всех работницах крикнул: «Егоровна! Куда спрятала сына, а? В открытый саботаж уже пошла? Почему пацана на поле не видно!»
— Не знаю, Иваныч! Утром встала… а его нет!
— Учти! За срыв задания, за прямое неповиновение, я так влуплю, так влуплю, что мало не покажется!
На горизонте показалось быстрое тельце, хотело срезать, к своим объёмам работы приблизится, как вновь крикнули, плёткой замахали, к себе и народу подзывая.
— Где носился? — проорал начальник, — разглядывая «намыленный» вид трудовой учётной единицы.
— Сыночек… ты где столько времени был, — по доброму спросила мать, трогая его мокрую рубаху, всматриваясь в общий потный вид, — только правду, Серёженька.
— В «раён» бегал!
— Аж 32 километра… — зачем? — ладонями всплеснулась мать, заполняя взгляд живой тревогой.
Колхозный люд, на «передых» остановив работу, внимательно слушал и разглядывал интересную сценку.
— В военкомат!
— Ёпт, зачем? — спрыгнул с коня начальник, полез за куревом.
— Я на фронт попросился… за тятю и брата буду мс… (Сергей вдруг, видом встрепенулся, осёкся, уже понимая, что непоправимое взболтнул)
— Сынок! — с криком бросилась к сыну мать, хватая того за плечи, — ты что такое говоришь за Пашеньку!?
— Ну, мамм… прости… вырвалось… от него уже столько писем нет… — замямлил краснея мелкого роста парнишка, желая хоть в землю провалиться, ощущая осуждающее взгляды усталых земляков.
— Ты винтовку не подымешь, — успокаиваясь, усмехнулся главный, — твой вес, взрывной волной, в первом же бою, отнесёт ветром на вражью сторону!
— Не отнесёт… — огрызнулся парень, — я в разведчики пойду, во всякую щель пролезу!
Рассмеялась, к шуткам-прибауткам спустилась трудовая масса, преступая к работам, выхваливая патриотический порыв семнадцатилетнего парнишки, желающего идти добровольцем. Но которого, как вышло из дальнейшего разговора с матерью, злые дяденьки, отругали, домой отправили, помогать мамке, поднимать семью.
12.
Серёжка, ещё четыре раза срывался в длинный бег. Босиком преодолевая трудные километры, на плече удерживая шнурками единственные ботинки. Одевал их уже в районном селе, в какой уже раз стуча в деревянную калитку злого «военкомата», настырно выпрашивая хода на войну, на лютое мщение врагу.
Надеялась Анастасия Егоровна, верила военным людям, что до конца будут придерживаться правильной линии поведения с её отчаянным сыном, всё больше и больше переживая за такое долгое молчание старшего, Павла. Когда начинался разговор в семье о нём, Сергей под всяким предлогом исчезал из хаты, уже взращивая в душе неподъёмный камень психологической нагрузки, уже жалея, что когда-то не открылся, правду маме не сказал…
13.
В тот раз, сильно зарядили дожди, загоняя колхозников в избы, на небольшой отдых, всякие домашние дела, тяжкие раздумья.
Сергей уже Председателем колхоза, был лично предупреждён: «Ещё раз рыпнешься, побежишь, — мамке своей больно сделаешь, от работ отлынишь, по всей строгости военного времени, привлечём к сроку, нужную статейку запросто найдём, впаяем! Благо их товарищ Сталин, для таких как ты, уйму наплодил…»
Вода лилась как из ведра, когда юзая голыми ступнями, шлёпая по лужам, по жирной сибирской грязи, подмерзая спиной, сокращал бегом километры настырный парнишка, в душе уже ломаясь, сильно замерзая, окончательно решивший: «Всё! Это последний уже раз!»
— Аа, это вновь ты, настырный Слопцовский дятел, — открывая калитку, с восхищением улыбнулся работник полевого военкомата, — разглядывая тощего, водой затёкшего земляка, со взглядом жалобного брошенного щенка, — ну, Слепцов, ты своего наверное достучался… ну, давай заходи… будем смотреть… разговаривать. И калитка закрылась за будущим защитником отчества, своей любимой деревеньки. Без света, с единственным говорящим рупором на столбе, с густыми черёмухами в палисадниках, с рыбной речушкой, протекающей в камышовой низине. С бесплатной работой «на общее благо», за «колы», за Сталинские «палочки», — без отдыха, без отпусков, без достойного уважения власти к земельному человеку…
14.
Анастасия, в дворовой заботе, ковырялась в стайке, когда от нечаянного прикосновения, из паза, вывалился мох. «Листок… не понятно!» Глаза, завидев знакомый «уголок», подтолкнули материнское сердечко, больно кольнув в груди.
«Ааа! — с криком вылетела из хлева ошалевшая женщина, уже всё на свете понимая… — Сынок! Сергей! Это тыы! — разлетелось на всю мокрую улицу. А к крепкой избе, с крышей из толстой коры, из района подбегал её радостный «взмыленный» сын. Заслышав родной голос, подхватил милый звук, ответом закричал: «Мама! Мамочка! Меня взяли на фронт!!»
Обезумевшая растрёпанная Анастасия лежала в грязи, и рыдала, в кулачке сжимая скомканный страшный листок «похоронки». Над ней истуканом замер её испуганный наивный сын, не понимая ещё то, что в целом натворил. С помощью бабы Христи, и тётки Зои под ручки заводили в хату, горем убитую вдову, по-всякому успокаивая и жалея…
15.
Настя лежала в кровати, ни с кем уже два дня не разговаривала, отрешённо глядя в потолок. А в хату всё бабы прибывали и прибывали, с собой что-то скудное приносили, детей угощали, отвлекая хозяйку разными разговорами, мнениями, лишь бы только она не тронулась «умом», в «дурку» не поехала…
— Что ты натворил молокосос, — в длинную затяжку курил Председатель, отчитывая чужого сына, — слушая фельдшерицу, её неутешительные выводы, — разведчик хренов… без тебя уже там обойдутся… а вот о мамке своей подумать, ума не хватило…
У Сергея закипала от страха кровь, представляя завтрашний день проводов на войну. Его ругали сёстры, бурчали земляки, по всей деревни гадая: «А что будет, если… если Настя?»
16.
По родовой крови, крепкая Анастасия Егоровна отошла, погрубела морщинами, лицом, характером, законопослушно выполняя команды местного начальства, добросовестно вытягивая дневные нормы и задачи. Гнетущие обязательства по обязательным займам, по сдаче государству всяких налогов, ещё больше боясь встреч с почтальоном.
17.
С первым, весёлым и обнадёживающим письмом, прилетела уже из Польши, Серёжкина форменная карточка. С тонкой шеей солдатик, в пилотке, погонами-рядовой, смотрит на мамку из глубины расстояний и страшный событий, всем стилем письма сообщая, что обязательно выживет, дойдёт до самого Берлина.
На видном месте стоит фотография. С пробуждением, Настася на неё молится, просит у Господа скорейшей победы, непременного возвращения родного ребёнка, всякий раз упрашивая дочек писать и писать родному братику, какую посылочку собрать. Ему ведь от такого сердечного внимания, будет легче биться с коварным врагом, в целом выжить…
Протянулись очередные тяжелые четыре месяца сибирской трудовой жизни. Замаячила на горизонте знакомая фигурка, с сумкой на боку, приближаясь к бабам, их ручному тяжкому труду в лесу. Напряглись, примолкли те, у кого ещё есть надежда… мысленно стараясь отпугнуть от себя беду, не к себе подвести ногами и «весточкой» несчастную девочку.
Видя тёмную измученную стену колхозниц, молчаливыми изваяниями застывших средь высокой травы и могучих деревьев, в затертых телогрейках, кирзовых сапогах, с ломами, лопатами и пилами, Света, испугалась. Не вглядываясь в суровые лица, из них — в глубину неописуемых взглядов, девочка потянулась к Анастасии. Та, пряча раннею седину под платок, словно предчувствуя очередное горе, присела на свежий пень, прикрыла ладонью рот, в полном страхе наблюдая за движениями казённого человека.
— Тёть, Насть! — встала как вкопанная, испуганная работница, протягивая конвертик, — это Вам!
Отдала, и быстро пошла, прыгая по выкорчам, по вскопанному, вывернутому из кормилицы-земли... быстро удаляясь, от мамок и бабушек, чтобы только не услышать очередной вскрик, рёв, стеная. Бывает и проклятия в свою невиноватую спину… не поранить своё, ещё не окрепшее сердечко и психику…
Осторожно, в полном испуге разрывала чужой подчерк. Играя скулами, набрала воздуха, крепясь, побежала глазами по совсем необычному тексту. С каждой секундой, светлело и светлело материнское лицо, в этот раз, выпуская невольным ручейком слёзы из счастливых глаз.
— Насть! Читай вслух… — сказала самая главная баба, успокаиваясь, присаживаясь на срезанный балан.
Это было «Благодарственное письмо» от командования Серёжкиной части. Сглатывая, счастья слюну, шмыгая засопливленным носом, читала всем, порой возвращаясь, запинаясь, вновь проходила по уже прочитанному, ещё не веря, что это всё её тоненький, совсем ещё ребёнок, такие сильные подвиги творит.
Прочитала, заботливо сворачивая, укладывая добрые буковки, слова, с гордостью произнесла: «Обязательно председателю покажу… он не верил, что мой сынок на такие подвиги способный… мой, мальчик, мои тоненькие плечики… — и Анастасия, от жуткого перенапряжения, вдруг уронилась на фуфаечную грудь рядом стоящей колхозницы, сорвалась в плачь: — Мой, Господь! Услышь меня всеокий! К тебе всем сердцем спешу, и молю… дай живёхоньким добежать моему сыночку до той победы…!»
Потом были ещё письма, под самый май 1945 года — последнее. В нём, сын сообщал матери, всем землякам, и главное — председателю, что он уже дошёл до Берлина, и что его представили к ордену «Солдатской Славы» II степени. И ещё, что уже с ним, на возмужавшей груди, он обязательно пришлёт мамочке карточку.
18.
Отгремели салюты, брошены вражьи знамёна и флаги к ногам усатого генералиссимуса — единоличного победителя. Вернулись в бедную деревню остаточки, израненные, искалеченные, надорванные, всякие… Кто от ран, вскорости умер, кто спился… кто назло всему выпрямился, веря в лучшее будущее, крепкое потомство пустил…
Но это будет потом… а пока, иногда бывает: когда туманистой ватой парила утрешняя речная вода, когда, уже отпевали петухи, выходила женщина в тёмном, с мелкой иконкой в руках, на главную дорогу.
До колхозной работы выкраивала часок, постоять на дороге, выглядывая даль, откуда нет, нет, да появится какой запоздалый солдатик. То машиной, то телегой, то пешком выдерживая счастливый путь до родной деревни… а их по всех Сибири…
Бывало, остановит, спросит: «Аль не видал такого и такого, с красивым орденом на груди, с зелёными глазками, в большие ресницы... и вот здесь ещё шрамик…»
И только в 1947 году, на уйму запросов в военкомат, составленных с помощью учительницы, придёт равнодушный ответ. Типовым казённым текстом сообщат: «Ваш сын, сержант Слепцов Сергей Петрович, убит 5 мая 1945 года. Похоронен: Германия. н/п Катендорф. Кв. 5189 на дивизионном кладбище»
19.
Вернётся с войны невредимым и ладным Мишка Спиридонов, довоенной молодости, Пашкин упёртый соперник. Отважится, зашлёт сватов к той, что обещала ждать и писать Павлу, носочки шерстяные вязать. В лето вроде отказала фронтовику, а после уборочной сыграли скромную свадьбу, стали свой дом рубить…
Те, два неунывающих тракториста, два заядлых охотника, друга, Санька Короткий и Илюха Быстрый, не смогут осуществить мечту, — воевать в одном танке. Все исчезнут, в небольшую разницу: «пропадая без вести»
Николай Быстров, сутулый молчун, будет «забрасывать» свою любимую Екатерину письмами. Свидетель почтальон: и она не будет жалеть чернил. Связь прекратится резко в осень 1943г. Вернётся до неузнаваемости, постаревший солдат, ударившись в полное молчание, и какую-то трусоватую подозрительность, только зимой в 1946-м. Красивая Екатерина к тому времени, ничем не обременённая, забеременеет от заезжего «командировочного», уедет в большой город. Никто не знал в деревне, что Колька был в немецком плену. И только когда, к нему стали приезжать какие-то важные, с холодными глазами упитанные люди, народ что-то заподозрил. Зная, уже, как после их отъезда, Колькина мать с плачем неслась к местной знахарке, чтобы сердечко сыночка успокоила, каких капель дала. «Сам сдался трус… или невольно получилось?» — в тихушечку рассуждали не воевавшие колхозники. Как заведено: одни жалели, уже калеку, другие — упорно осуждали...
Бывалые фронтовики, покуривая дымные никотины, глядя на чёрную легковую машину Канского НКВД, будут неспешно рассуждать: «…Видно наш Коля… «жирный хвост» с того плену притащил… вот и роют и роют…». — «Эти уже не отпустят… своё нароют!»
Когда уже окончательно «разроют», приедут чтобы окончательно забрать, Колька попросится в уборную. Там и вздёрнется на крепкой дратве.
20.
А потом будет поздняя осень 1948 года, и внезапное возвращение ссыльного «кулака» в деревню. Полетели быстрыми птицами по селению слухи-догадочки: «Слыхала, Мань! Самохин со своей семьей вернулся...». — «Надо же, врага народа отпустили! Из трёх семей, только эти вернулись…». — «А видела какой белый, как лунь, и половину зубов нема!». — «Интересно… а где будут жить… в их же хате живет вдова со своими дочками». — «Воо, как интересно бабы… а будет он ходить по хатам, собирать поворованные вещи!?». — «Что ты мелишь, дурилка!, — крикнули последней, наперерез, — какое ворованное! Комбедчики тогда всё распихивали по справедливости, по бедноте семейной!». Рассмеялась та, на кой нет давнего греха, продолжила: «Своровать и распихать, одно масло, Зинка! Грех от есть грех!»
Мимо Анастасии, в тот миг, слух прошёл, за уши и глаза не зацепился. Время подкрадывалось уже к поздней ночи, к большему холоду. Уставшие дочки перебирали овощи, ладно пели песни. Солдатка возилась у печи, как вдруг, в сенях громко прокашлялись, вроде предупредили, вваливаясь огромным телом в хату:
— Можно, добрые люди! — пробасил кряжистый Самохин, здороваясь, одевая улыбку на щетинистое исхудавшее лицо, чёрными зрачками изучая бедную обстановку когда-то раскулачившего его коммуниста.
Анастасия ахнула, уронила чугунок, откинулась спиной к печи, тотчас подумала: «Как он постарел!» Посуда, падая, разбилась, из себя выбросив на пол и ноги съестное. Дочки вскочили, забились в тёмный угол.
— Здоровьица и Вам, Степан Гаврилович, — ответила побелевшая женщина, — быстро метнувшись ухаживать за бывшим хозяином этого добротного дома, сразу интересуясь, — с семьёй, или один пока?
— Семейно! Семейно, Егоровна! С небесной помощью деток как мог сохранил... (замер, промял пальцами погрустневшие глазницы, добавил) — окромя Васятки и Сонечки. Скарбом бросились у Барсучихи… старуха нам пока пристанище…
У Анастасии запеклось на сердце, в голове стали осами жалить вопросы, один другого страшней и неприятней.
Скинув замызганный картуз, «лишенец», подошёл к жаркой русской печи. Погладил мозолистыми лапищами ровные стеночки, им сотворённые когда-то. Прижался телом, щекой, закрыл глаза, открыто заплакал, звуком выводя: «Вот я и дома, товарищ коммунист! А ты не верил Пётр Никифорович, что я выживу, в свои родовые уголочки обязательно вернусь!»
В избе стояла немая тишина и жуткий страх в женских сердцах, ещё не понимая, и не догадываясь, как дальше будут развиваться события.
Обошёл всю хату, постоял у «рамочек», расспрашивая за судьбу каждого упокоенного защитника. В каждый угол заглянул, остановился у порога, посмотрел на свежий приступок, усмехнулся: «Чья работа?»
Анастасия вывалилась из ступора, подскочила к «возвращенцу»:
— Этт… это муж строгал!
— Криворуко! Не в линию… с топором никогда не ладился… зато языком… — прервался вдруг большой человек, понимая, что это уже всё лишнее, не к месту… ибо, ибо ты здесь, а он где-то там… пропавший без вести…
— Девки! А ну, до ветру сдуйтесь, — властно скомандовал ссыльный, оглядывая овощные запасы после «выкопа», — а мы с мамкой вашей, по душам мирно поговорим.
Дочки стрелой вылетели из хаты, подарив помещению чуточку свежего воздуха.
Кулак достал из грудного, бумажку, оказалось — документ.
— Прочти! Только с остановками! — довольным лицом сказал выносливый мужик, трогая сухими длинными пальцами продукт из сковородки, добавив, — запомни… писано советской властью, самой справедливой на земле!
Женщина впилась глазами в чёрные буквы. Они гласили, печатью скреплялись, —
«вернуть жильё прежнему хозяину дома».
— Пожила Егоровна, и хватит! — посмурнел кулак, вытирая жир с бороды, — пришло времечко возвращать долги!
— Степан Гаврилович, зима ж на носу! — взмолилась женщина, падая на колени перед огромным «лишенцем», ещё силой, — куда ж мне с тройми девками… помёрзнем!
— Встань баба… моё сердце для жалостей давно на замке. Возверни память, вспомни… твой отъявленный коммунист, нас жалел, когда шестеро детских душ, на мороз ногами пхал, а?
Мужик сжал в сталь тёмный кулак, что даже косточки посинели. По-бычьи, надул ноздри, глазами впиваясь в фотографический образ партийца, — до самой смерти никогда не прощу… за моё семейное горе и лишения, — даже покойника!
Настася сидела уже без сердца, без нервов, в голове воскрешая страшное время «поиска врагов», перебирая варианты выживания. «С раннего утра, — бегом к председателю. И сразу на колени, сразу к советской власти, к Сталину руки тянуть, — вымаливать спасения…»
— Бери карандаш, записывай, — сытно отведав жаренного, — скомандовал выживший крестьянин, — за то, что, столько годков вас грел в мороз мой сруб, а в жару прохладой одаривал... за то запустение угла... за износ и амортизацию... и поехало и полилось перечисление... — к пятнице, моей голодной семье приготовь. Перечисляет: Три кило масла. Сорок яиц. Два литра сметаны…
Колхозница вскочила, вскрикнула:
— Опомнись, Степан! Я вдовая баба… деток сама подымаю… ели справляясь этим добром гасить долги и налоги… а ты! а ты!
— Затихни, Егоровна, дальше пиши! — Мешок картошки. Три кило сала… муки три пуда…
Разревелась несчастная женщина, упала грудью на стол, вымаливая прощение за прошлое, пугая гостя тем, что обязательно напишет товарищу Сталину, пожалуется на вопиющую справедливость.
21.
Мелко посыпался первый снег, запорашивая крупные следы к избе бригадира. Самохин пил самогон с хозяином хаты, вспоминая былое деревенское время, радуясь, что этот тип напротив, и трусоватый председатель, не посмели перечить гербовой печати, и требованию вышестоящих карающих органов.
Фронтовик, одноногий Волейко Архип, прыгал на костылях, когда его остановила, организмом любопытная баба, по кличке Сорока. Имея фамилию Сорокина, она тут же, «сорокой» донесла неравнодушному на несправедливость солдату. Перечислив список продовольственных «податей» врагу народа, полетела дальше.
Волейко, трезвый, — это всё мимо! А вот когда в себя пару стаканов вольёт… тогда держитесь все.
Для полной сличаемости «перечня» и явного преступления, «прискакал» в хату к Анастасии, с порога выпытывая весь разговор с «лишенцем».
Там же, добавив спирта, ухватив хозяйку, поспешил к хате «гниловатого» начальника, уже перевёртыша, где продолжалась сытная пьянка.
— Ах ты, кулацкая ненасытная морда! — С порога полетело, посыпалось, — ах ты, вражина! Бедную вдову решил оброком обложить!
Анастасия бросилась руками к Волейко, но тот уже орудовал крепким костылём, не боясь огромных кулаков «пораженца». Он знал: только тронет фронтовика-инвалида! Завтра же уедет туда, откуда только вернулся. А может даже в страшный Нарым… а может ещё дальше, - на Колыму. — Ишь, сметанки с сальцем захотелось, контра, сибулонец!
«Лишенец», отбиваясь, изловчился, сгрёб разъярённого калеку, выставил за дверь, выбросив костыль, закрылся на крючок. Налил очередную, подскочил к окну, распахнул, в снежную карусель крикнул: «Слепцова… Насть… ладно всё… забыли!»
22.
Перед палисадником стояли два добрых человека. Он курил, уже молчал… Она не решалась приблизиться. Выискивая слова благодарности, робела притронуться, к его смелой груди, прикоснуться к холодному металлу, сиротливой медальки «За отвагу». Уходя, приобняв спасителя, улавливая его пот и перегар, сказала:
— Спасибо тебе, Архипушка! Если бы не ты…
— Это не я, Егоровна… — криво улыбнулся уже трезвый фронтовик, — то всё мой костыль… эх, моя жизнь, разорванная мина! — и спаситель потянулся по легко заснеженной улице домой, оставляя тоненькую цепочку следов правой ноги.
23.
— Вызывал председатель? — ввалилась в правление вдова, — чем спонадобилась?
— К пятнице ты должна освободить хату! Я перечить казённому докУменту не стану.
— А куды ж мне с девками идти-то?
— Тебе ж бригадир вчера передал: «Дружно землянку ройте!» Пока земля приветливая, с теплом! Печкой колхоз поможет… какой доской… а на землю рук у меня лишних нет… так что, лопаты в руки, и вперёд!
— А когда ж нам рыть, если светлым днём на тяжких работах, а?
— Ночи для этого есть, Егоровна! Ночи! Иди… мне надо с цифрами собраться, с докладом...
— Эх, председатель, председатель… — смахивая слезу, придерживая дверь, — заговорила вдова, — на нашем бабском горбу войну вытянул… грамотки получал… а что мы получили… одни слёзы… — и за колхозницей тихо закрылась дверь.
24.
Стояла тихая ночь, уже вся в звёздах, с белым покрывалом на земле. Деревня уже спала, изредка тявкали сонные собаки, а на окраине селения, рядом с одинокой берёзкой горел задумчивый костёр. Он освещал усталую солдатку, и три её дочки, дружно работающих с родной землёй. С тихими песнями, голыми ручками младшенькой, ломами и лопатами всё глубже и глубже вживаясь в неё.
27 июля 2023 г.