Они всё равно оказались заперты в клинике до утра, так что деваться было некуда, кроме ординаторской. Дежурный фельдшер сам увёз тело в морг, а Уилсон сел писать эпикриз, загоняя каждую строчку в англо-испанский переводчик и аккуратно перерисовывая то, что получилось.
Хаус маячил у него за спиной, иногда фыркая над ухом по поводу адекватности перевода.
- Ляг, поспи, - несколько раз просил Уилсон, поворачиваясь к нему и стараясь взглядом выразить убедительность, но его друг не реагировал.
- Ну, хоть на диван вон приляг, ноги вытяни – болит ведь, - уговаривал Уилсон, продолжая сражаться с переводчиком.
Голос у него при этом был странный, ненатуральный – натянутыми нервами Хаус эту странность улавливал, чувствовал, что у его приятеля вертится что-то на языке, но что он удерживает это и не говорит. А Хаусу надо было, чтобы он сказал. Это сдерживаемое нечто сверлило его беспокойством, и он пытался угадать, когда именно и в каких именно словах оно прорвётся – не может не прорваться. И, в основном, для облегчения этого прорыва он и мешал сейчас Уилсону, не отставая и не отходя далеко. Словно подзуживал: ну, давай, скажи, скажи, что хочешь сказать.
- Заполни журнал в аптеке, - сказал Уилсон. – Я опишу, как надо: повторные прорывы боли, возбуждение, беспокойство... Одного его на такую дозу мало будет – заполни на кого-нибудь из амбулаторных, кто был вечером. Я смотрел двоих сам, без сестры, так что записи можно подредактировать. Завтра Дига придёт…
- Да у тебя, я смотрю, опыт, доктор Джек, - хмыкнул Хаус, почувствовав облегчение, наконец, от того, что прорыв зреющего в Уилсоне, кажется, наметился.
Уилсон на «доктор Джек» среагировал – так крутнулся на стуле, что стул чуть не взбрыкнул под ним, и развернулся к Хаусу побледневшим лицом.
- Опыт? – переспросил он странно звенящим и даже реверберирующим голосом. – Опыт есть, да. Когда мучения человека невыносимы, а перспектив никаких, ради него самого. Но ты это не ради Бола сделал. Ты это сделал ради меня. А так нельзя. Это уже не эвтаназия.
- Хочешь сказать, что это убийство? – ощетинился Хаус.
- Тише! – Уилсон быстро оглянулся на дверь. – Не ори. У стен есть уши.
- К чёрту стены! Ты меня сейчас убийцей назвал? Ты?! – в его словах, в напоре, в экспрессии была некоторая фальшь, которую он нарочно допускал сейчас, хотя по настоящему фальшью она и не была – он чувствовал то, что выражал, просто он сказал бы иначе, но хуже всего было то, что этой фальши не почувствовал Уилсон.
А Уилсон его слов и выражающегося в них чувства словно бы даже испугался. Он не усидел - вскочил с места, попытался взять Хауса за плечи - тот его руки стряхнул.
- Я не называл! – жалобно вскрикнул Уилсон, снова хватая его за плечи. – Просто это…
Он не договорил – тяжёлая пощёчина заставила его выпустить плечи Хауса, отшатнуться и схватиться за лицо. Тоже фальшивая, и вместе с тем совершенно честная, как будто Хаус раздвоился, и одна его половина скептически наблюдала за тем, что чувствует другая.
- Просто это было недостаточно чисто и жертвенно? – ледяным тоном спросил Хаус, выглядевший так, словно пощёчину его рука отвесила Уилсону, вообще не обращаясь к сознанию, машинально, сама по себе. - Это ты хочешь сказать, чистоплюй?
Уилсон убрал ладонь от лица – след удара на его щеке уже пылал каиновой печатью.
- Нет! - сказал он гораздо тише, но с нажимом отчаяния в голосе. – Хаус, нет! Я… благодарен…
- Ты странно выражаешь благодарность, - сказал Хаус. – Ну, тогда считай это, - он глазами указал на щеку Уилсона, - за «пожалуйста».
- Но ты же спросил его? – не обращая внимания на злой сарказм, задал Уилсон очень тревожащий его, буквально животрепещущий вопрос. – Ты же не просто так? Ты же не мог не спросить?
- Исполнил ли я формальности, получив у пациента согласие на его убийство – ты об этом спрашиваешь?
- Да говори же ты тише, бога ради! – взмолился Уилсон.
- Тебе какая разница, спросил или не спросил? Это на твою совесть ляжет?
- Мне и твоя небезразлична.
Хаус выдавил натужный смешок:
- Да ну?
- Хаус… - Уилсон сник. Отошёл и сел на диван, снова принимаясь растирать щеку. Он заговорил теперь негромко и словно сам с собой. Хотя и обращаясь к Хаусу:
– Просто… просто если бы ты не сделал этого, я бы, наверное… сам это сделал. И не уверен, что спросил бы… Я сейчас не тебя упрекал – я, скорее, с собой говорил, а ты… ты всё сделал правильно, Хаус. Ты меня спас… в который раз уже. Теперь и от преступления. И от терзаний чёртовой совести, которая сначала пасует перед страхом, а потом гложет хуже любого страха. Прости меня. Ты – куда лучший друг, чем я.
По мере того, как он говорил, его голова опускалась всё ниже. И теперь он сидел, понурившись, глядя на свои брошенные между колен, кисти рук, мелко и жидко трясущиеся.
- Я спросил, - сказал Хаус. – И ты бы спросил. Не наговаривай на себя, ты никогда не сделал бы зла пациенту ради своего спокойствия. Ты – онколог, это склад души, а не профессия. И твой рак этого не меняет. Бола оставались считанные часы, много – дни. Непрекращающейся боли, непрекращающегося страха… Он выбрал такой вариант, чтобы их было поменьше. И тебе тоже известно, что он выбрал – он и тебе говорил. Выбор был не между жизнью и смертью, а между смертью и смертью. Придёт время – ты сделаешь такой же, и я убью тебя, если буду уверен, что время пришло, потому что я - твой друг, и потому что я – твой врач. Ты, конечно, кретин, и ведёшь себя, как кретин, но в одном ты прав: я всё сделал правильно. А теперь успокойся и давай заметать следы, пока Дига не пришёл.
Пощёчина, полученная от Хауса, сказала Уилсону о многом – о большем, чем он хотел бы сейчас знать. Хаус обыкновенно не был вспыльчивым – скорее «расчетливым сукиным сыном». Вот довести кого-то до белого каления, сохраняя олимпийской спокойствие – это он мог, а если когда вдруг и позволял эмоциям захлестнуть себя, то чаще всего тоже сознательно, и целенаправленно пользовался этим. Например, «утята» боялись таких вспышек у своего сурового начальника до паники и внепланового мочеиспускания.
Но рук он не распускал никогда. По крайней мере, трезвым и вне ломки. Если это и была манипуляция, то, похоже, арсенал близок к опустошению. А если нет? И Уилсон, действительно, испугался за Хауса.
Но разговаривать об этом сейчас не было смысла – Хаус никогда не проговаривал проблем, это ему не помогало. Поэтому Уилсон просто отвернулся к монитору и продолжил посмертный эпикриз.
- Вот, – закончив, он протянул Хаусу распечатку. – Прочитай. Потому что мы не должны расходиться в словах, когда будем докладывать.
Хаус пробежал глазами текст:
- Сойдёт. Пару миллиграммов, кстати, можешь смело добавить. Теперь так: ты говорил, что смотрел кого-то днём. Что там за диагнозы?
- Перелом руки…
- Что-то вводил?
- Конечно.
- Но не морфий?
- Не морфий.
- Ах, да, ты же «анальгезис-сомелье» и убеждённый трезвенник…
Уилсон поморщился, но ничего не сказал.
- А другой? – спросил Хаус.
- Диарея.
- О, да нам его Бог послал! Что-то вводил?
- Ну… мог бы, в принципе…
- Иди, вписывай. Свободные графы ведь оставил?
Уилсон диковато посмотрел на него:
- Ты… откуда знаешь?
Хаус ответил ещё более красноречивым взглядом.
А Уилсон подумал, что ведь он, действительно, схитрил и заполнил журнал так, чтобы можно было втиснуть ещё пару назначений до утра – оставлял себе место для алиби? Он сделал это почти бессознательно, но при этом всё время знал, что так и было – он сам готовил убийство Коста Бола. Ради себя. И Хаус ударил его совершенно заслуженно, поэтому вместо обиды он, скорее уж, испытал облегчение от его оплеухи. И, может быть, Хаус заранее знал, что он испытает облегчение. Это уже отдавало фантастикой, но коль скоро речь шла о Хаусе, то всё могло быть возможно.
Тем не менее, не смотря на бешеную скачку своих мыслей и опасений, действовал он методично и хладнокровно – «как настоящий убийца», подумалось ему. Сходил в аптеку и вписал в предусмотрительно оставленные в журнале места лишние назначения, Нашёл реальные назначения Бола с середины дня, и, где мог, удвоил. В итоге смертельная доза наркотика размазалась, растворилась на странице журнала – вдумчивый следователь, конечно, этим не обманулся бы, но на поверхностный взгляд всё стало в порядке. Ещё раз пересчитал ампулы, следя, чтобы всё сошлось. Всё сошлось. Перечитал эпикриз – бегло и почти не понимая - сказывалось плохое знание испанского, хотя сам писал – но зато надолго зацепившись взглядом за время смерти: «ноль-ноль-ноль-ноль» - четыре пустоты. Смерть без времени. А если бы это случилось завтра, то и в каком году умер Коста Бола, сказать было бы сложно. «Жаль, что до завтра не подождали», - мелькнул на грани сознания его внутренний перфекционист, и Уилсон ужаснулся цинизму этой случайной мысли.
Он чувствовал себя убийцей, и Хауса воспринимал убийцей, и это давило его, хотя для Коста Бола это было лучше, для него это было лучше, и только Хаус привычно и просто жертвовал, не извлекая выгоды. Хотя, в принципе, выгодой могло быть не возиться с неизбежными паническими атаками Уилсона. Уилсон вспомнил, как часто Хауса называли гадом именно за такие вот выходки, когда он, нарушая все условности и правила, почти насильно делал кому-то лучше. Насильно. Но лучше. И, когда у насилуемого проходила первая оторопь, он вынужденно признавал это. Но Хаус оставался гадом. «Это мы все гады, - подумал Уилсон. – А не он. А он – Хранитель. Не белокрылый женоподобный ангел в ночной рубашке с волосами до плеч, гладкими, как из лучшего парикмахерского салона, а бескрылый и небрежно одетый небритый ангел с больной ногой, хриплым голосом и наркотической зависимостью».
Он вернулся в ординаторскую. Небритый ангел сидел на диване, но не откинувшись на его спинку, а на краю, согнувшись, уперев локти в колени и сжимая ладонями виски.
- Ты в порядке? – снова испугался его безнадёжной позы Уилсон.
- В порядке. Голова болит.
- Может, давай давление померяем?
- Отвали.
- Таблетку бы принял…
- Я принял.
- Да не ту таблетку.
- Принял ту, какую надо было. Ты там всё сделал? Чисто?
- Всё сделал... Хаус…
- Лучше молчи, - сказал Хаус с тонкой ноткой угрозы.
- Ты бы, может, поспал… - игнорируя угрозу, почти с отчаяньем предложил он.
- Не могу. Не усну.
- Ну, хотя бы ляг, ноги вытяни. Ведь болит…
- Лёжа тоже болит.
- Я не знаю, чем тебе помочь, - честно признался Уилсон, разводя руками.
Хаус поднял голову, посмотрел длинным внимательным взглядом, так же веско, убеждающе растолковал:
- Уилсон… Я – в порядке. Я всё сделал правильно. Моя совесть спокойна. А со своей сам договаривайся, о`кей?
Врал, разумеется. Это простым глазом было видно – то, что на душе у него препогано. Уилсон жалел, что его необдуманно брошенный упрёк попал в цель – как всегда, ему не хватило секунды, чтобы остановить себя и промолчать. Хаус, как и все врачи, имевшие когда либо дело с тяжело и смертельно больными, в принципе, не отрицал эвтаназию, а скорее всего, сам хотя раз, да прибег к ней – о таком ведь не рассказывают, даже близким друзьям, если те сами не догадываются. Но эвтаназия всегда подразумевала инициативу пациента, измученного болью и страхом – по сути, самоубийство, и только соучастие в нём врача – в интересах пациента и ради облегчения его страдания. В интересах того же самого пациента – вот в чём соль. Здесь же интерес преобладал его, Уилсона, и Бола просто не успел бы уболтать Хауса за время его отсутствия, так что Уилсон отчётливо понимал: его «последний укол» инициировал Хаус. И, разумеется, Хаус понимал это ещё отчётливее – не было никакой нужды ему об этом говорить. Не Уилсону. Так что по физиономии он получил совершенно правильно, а вот Хауса теперь корчило на диване, не давая заснуть, и если бы ему помогла какая-нибудь несчастная пощёчина, было бы просто здорово. Но Уилсон прекрасно знал: не поможет.
- Как хочешь, а я лягу, - сказал он. – Не возражаешь? – и пристроился на том же диване, стараясь не стеснять Хауса, но быть достаточно близко к нему – для этого пришлось перекинуть ноги через подлокотники подставить для удобства стул. Ничего, ему случалось спать и в худшем положении. Нет, в принципе, он, конечно, мог бы пойти в пустую палату или прикатить из коридора узкую больничную каталку с подвижным изголовьем, обитую дерматином, и устроиться получше, но Уилсон рассудил, что его бесцеремонная спокойная, даже сонливая близость в конце концов хоть немного расслабит Хауса, чьё состояние тревожило его всё больше.
Он не ошибся. Когда диван просел под тяжестью его тела, а голова коснулась выцветшего денима хаусовых джинсов, Хаус как-то машинально уронил ему руку на плечо и, откинувшись на спинку, прикрыл покрасневшие от усталости глаза. «Ну, хоть так», - с облегчением подумал Уилсон.
Он проснулся, когда больница тоже начала просыпаться – в коридоре раздавались шаркающие шаги, где-то зазвенело стекло, где-то полилась вода. Солнце по своей мексиканской привычке пушечного рассвета успело взлететь уже высоко, яркие пятна выделялись на полу силуэтом незашторенного окна. Уилсон осторожно подобрал затекшие ноги и сел. Хаус спал, кое-как приткнувшись к другому подлокотнику, и, как и всегда во сне, выражение его лица было трогательно безмятежным. Веки чуть вздрагивали, мохнато теня ресницами, порозовевшая во сне кожа щеки выше колючей щетины казалась удивительно, до невероятия, тонкой, бархатистой, как у ребёнка, не смотря на то, что владелец её уже разменял шестой десяток. Уилсон не удержался – недоверчиво тронул пальцами кожу над его скулой – попробовать на ощупь. Хаус глубоко вздохнул, шевельнул головой, ловя удобную опору, веки задрожали сильнее.
- Просыпайся, - ласково и виновато сказал Уилсон, не убирая руки. – Уже утро. Скоро Дига придёт.
Но ещё какую-то пару секунд Хаус спал щекой на его ладони, и Уилсон с новым приступом тревоги почувствовал, что щека эта неестественно тёплая. Горячая.
- Ты не заболел? – обеспокоенно спросил он. - У тебя жар, по-моему. Может, от этого голова болела? Ну, просыпайся, просыпайся... Надо проснуться, Хаус. Дома доспишь, – и он уже активно затеребил его, потому что услышал в вестибюле хлопок входной двери и звон ключей где-то возле кабинета главврача.
А с лица Хауса безмятежность вдруг словно смыло водой – он широко распахнул глаза, но не сделавшиеся при этом ясными – мутные, как запотевшее стекло и с расширенными зрачками, резко отпрянул от его руки, и сам тут же крепко и больно ухватил его за плечо:
- Что ты до сих пор здесь делаешь? Они же сейчас найдут Кавардеса, и тогда тебя вырубят без спроса. Навсегда. Кадди же сказала, что из миграционной службы уже… - он вдруг замолчал, не договорив, и принялся диковато озираться, словно не понимая, куда попал.
- Прикинь… - снова проговорил он, но уже неуверенно, спотыкающимся голосом. – Мне приснилось… Или это не сон? – снова замолчал, ещё раз обвёл взглядом светлые стены с проёмом окна и совсем тихо осторожно спросил: – Уилсон, а мы где?
Уилсон почувствовал, что его спина сделалась ледяной, и между лопаток тонкой струйкой побежал пот.
- Да проснись ты, наконец! – тонким от страха голосом прикрикнул он. – У тебя всё спуталось спросонок. Мы в Лос-Сантос, в больнице. Кадди здесь нет, а Кавардес погиб при пожаре в онкоцентре в Бенито-Хуарес, где я лечился от рака, ещё осенью. Мы на Дига работаем, и он, кстати, кажется, пришёл уже. Сейчас нужно будет ему доложить посмертный эпикриз Коста Бола... Ну, приди уже в себя!
Хаус ещё раз моргнул и, слава Богу, муть в его глазах стала подтаивать. Он ещё раз, уже осмысленно, поглядел вокруг, поднял руку и стал, сильно надавливая, тереть ею лоб.
- Мне нужно выспаться, - глухо проговорил он. – Это всё от усталости – нарушение реципрокности возбуждения и торможения, сомнабулический спектр. Описано в литературе – я читал.
«…являясь вариантом нормы в детском и подростковом возрасте, - тотчас побежали перед внутренним взором Уилсона печатные строки учебника психиатрии, - для взрослых почти всегда свидетельствует о развивающемся психическом заболевании, часто становясь первым манифестным проявлением шизофрении».
И это Хаус, конечно, читал тоже.
- Ты же не ходил во сне, - успокаивая его и себя, сказал Уилсон. – Просто речевое растормаживание при неясном сознании. Ты же не совершал никаких целенаправленных действий, это ещё не сомнабулизм. Нести чушь спросонья – явление распространённое. У тебя нарушена структура сна из-за переутомления – вот и всё. Отдохнёшь – восстановишься.
Он хотел ещё что-то добавить, но в приоткрывшуюся дверь просунул голову фельдшер:
- Доктор Дига, - проговорил он на ломаном английском, - ожидает видеть доктора Экампанэ. Сейчас.
В своём кабинете Дига стоял, повернувшись лицом к окну, и на шаги Хауса даже не оглянулся – только проговорил бесцветным очень спокойным голосом – всё так же обращаясь к заоконному пейзажу:
- Итак, вы это сделали…
Хаус даже не стал унижаться до игры в непонимание – тем более, что перед Дига на подоконнике лежал раскрытый аптечный журнал.
Он прошёл в кабинет, взял стул и, развернув его спинкой вперёд, уселся верхом – так, что спинка частично отгораживала его от Дига.
- Вы же понимаете, что если этому делу дать ход, вы сядете? – всё так же монотонно спросил исполняющий обязанности главного врача.
- Или вы – хороший психолог, - проговорил задумчиво Хаус, - или у вас здесь стукач. И поскольку вы фактически войти не успели, то, скорее, второе…
- Ещё может такое быть, что я хороший онколог, - Дига, наконец, повернулся к Хаусу лицом, и тот увидел, что, в отличие от тона, лицо у него совсем не равнодушное и даже не сердитое. – Коста Бола не должен был умереть. Не сегодня. У него ещё оставался невыработанный ресурс.
- Этого знать точно никогда нельзя, - возразил Хаус. – Я тоже хороший врач, и знаю, о чём говорю. Не онколог, правда, но в целом получше вашего.
- Что и обидно, - вздохнул Дига. – Вы – отличный врач. Вы даже гениальный врач, Хаус, но у вас совершенно невозможный моральный кодекс – и видите, куда вас это привело. Вы – нелегал с больным, умирающим другом на руках – тоже нелегалом, но нелегалом не из-за него самого – из-за вас, с реальной возможностью лишения свободы – я уж не говорю о лицензии. У вас нет будущего, а между тем вам всего... Сколько вам? Пятьдесят пять? Шесть?
- Пятьдесят два. Вы собираетесь меня наставлять на путь истинный или сажать в тюрьму? Вы уж определитесь.
- Вот аптечный журнал, - проговорил Дига, показывая Хаусу гроссбух. – Доктор Дайер приписал сюда лишнее количество наркотика, вполне достаточное для эвтаназии – вы же умеете считать?
- У каждого введения – чёткие показания, - сказал Хаус.
- На первый взгляд да. Видимо, доктор Дайер тоже хороший врач... Вот видите, - вдруг неожиданно, даже поразив этим Хауса, улыбнулся Дига. – Мы с вами тут все специалисты прямо как на подбор – один другого лучше. Вы совершенно правы: на первый взгляд ничего такого в глаза не бросится. Но я успел узнать, как доктор Дайер назначает «А-лист». Для других это незаметно. Но я абсолютно уверен, что он этих назначений не делал, а выписал их задним числом, чтобы покрыть перерасход препарата.
- Ну, хорошо, допустим, Дайер списал препарат. А я-то тут тогда при чём? – провокационно спросил Хаус. – Вы сами говорите: приписки сделал Дайер. А тут перед вами торчу почему-то я, а не он. А?
Дига покачал головой, и снова улыбнулся – странно, но, похоже, этот разговор доставлял ему удовольствие.
- Если бы морфий использовал Дайер, записи в журнале были бы сделаны вашей рукой. В этом отношении вы придерживаетесь строгой очерёдности, Диоскуры. Сошествие в ад обязательно, но порядок строго соблюдается. И сейчас для этого не время Дайера. Он, как и Бола, ещё не исчерпал свой ресурс.
- Значит, всё-таки психолог, - утвердительно сам себе кивнул Хаус.
- Увы, ещё и ваш босс. И закончить историю только психологическим экзерсисом просто не имею морального права. Доктор Экампанэ, вы уволены.
Уилсон в ординаторской не усидел – ждал в коридоре прямо под дверями кабинета Дига.
- Что? – быстро спросил он, подаваясь вперёд, словно, как в футболе, собрался ловить ответ Хауса на корпус.
- Я здесь больше не работаю, - сухо сказал Хаус.
- А я? – Уилсон ткнул себя в грудь большим пальцем.
Хаус пожал плечами:
- Поди спроси. Наверное, тоже – это же ведь ты подделал запись в аптечном журнале.
Он чувствовал сильную усталость – такую, что лечь бы прямо здесь, в коридоре, на пол, подтянуть колени к подбородку и закрыть глаза, ни о чём не думая.
- Ну, в принципе… - сказал Уилсон. – Мы ведь и договаривались до Нового года. Новый год завтра. Так что если он ещё и заплатит… - в его словах прозвучала слегка вопросительная интонация.
- Не знаю, не спрашивал.
- Ну, и чёрт с ним. Могло быть хуже. Хаус… поедем домой, а?
- Рано. Обратный автобус в десять…
- Да нет, - чуть поморщился Уилсон. – Я не про отель говорю… Домой. В Принстон.
- В тюрьму? – равнодушно уточнил Хаус.
- Да ты и здесь сядешь – долго, что ли, тебе, - горьковато усмехнулся Уилсон. – Странно мы последнее время живём – какое-то сплошное «дежа-вю». Я себя персонажем пьесы чувствую, и как будто финал заранее знаю… Слушай, давай, что ли, сегодня выпивки возьмём, закуски хорошей? Новый год всё-таки…Рождество, ханука – это, положим, сегрегация по признаку пантеона, и ты всегда ерепенишься за права атеистов, но Новый год – это просто Новый год.
- Праздновать, потому что ещё на год состарились? Это – повод?
- Иногда - да. Я вообще-то и не надеялся, что доживу до Нового года, - просто ответил Уилсон, чуть улыбнувшись. – Это тебе как, повод?
- Это – повод, - серьёзно согласился Хаус. – Ладно, давай. Мне нравится. А с Дига прощаться собираешься?
- Да. Зайду. Всё-таки, он с нами по-доброму поступил. Только бы ещё деньги не зажал – не лишние.
- Это в тебе еврей поднял голову, – сказал Хаус.
Говорить было трудно и не хотелось, но он насиловал себя, чтобы лишний раз не тревожить Уилсона.
- Я пойду. – сказал Уилсон и деликатно согнутым пальцем постучал в кабинет Дига, как будто был посторонний и уже не работал здесь.
Хаус в коридоре ждать не стал, но и в ординаторскую не вернулся. Нужно было в последний раз воспользоваться возможностью пополнить запас обезболивающих, и он пошёл прямиком в аптеку.
Фельдшер – тот самый, что позвал его к Дига – был там и с выражением такого извращённого удовлетворения на лице, что у Хауса улетучились на его счёт все сомнения: Дига «стучал» именно он. Причём, «стучал» систематически и вдохновенно, находя в этом занятии немало удовольствия.
На Дига у Хауса при этом даже тени негодования не возникло – стукачами пользуются все боссы, он это прекрасно знал. Вопрос в том, как пользоваться. Для Кадди «стучала» Майра, «стучал» Чейз, да и Уилсон нет-нет, да и «постукивал». Впрочем, в случае Уилсона это, скорее, было хроническое недержание конфиденциальной информации – надо отдать ему справедливость, очень и очень выборочное. Когда было, действительно, надо, молчать он умел. Пока не сочтёт нужным заговорить. Взять хоть ту историю с Триттером… Сказать по правде, Хаус сам не разобрался тогда, кто из них перед кем больше виноват. Да и непросто в таком разобраться. Проще плюнуть и бросить – а не как Уилсон, который всю свою «присмерть» ухлопал на ретроспективный анализ, да и то, похоже, ни к чему конкретному не пришёл.
А зачем, собственно? Не расплевались тогда, и - слава Богу.
Например, вот Кадди тогда защитила, отмазала его. Ради госпиталя или…?
Вот напасть: почему ему последнее время то и дело лезет в голову Кадди? От сексуального воздержания и спермотоксикоза? От усталости и потому, что он не справляется? А что тогда это значит? Что он рассчитывает справиться с помощью Кадди? Что она нужна ему именно, когда трудно, когда кончились силы? Или она ему нужна, когда он сходит с ума?
Ведь в прошлый раз именно Кадди поставила точку в его падении в безумие и сумела заставить его всё поправить. Закономерно или случайно именно она? Нет, пока они не заключили этот идиотский социальный контракт под названием «личные отношения», ему было хорошо с ней. «Весело», как он бы сказал, привычно заменяя этим словом целую палитру эмоций, более ярких и разнообразных, но которых он стеснялся даже перед самим собой. Весело и злить её, подначивая и дразня, и замирать вдруг в миг серьёзной проникновенности, даже нежности, с выбитой из-под ног почвой – миг короткий, но драгоценный, ощущая на щеке прикосновение тонких прохладных пальцев, а на губах – мягких, со вкусом помады, тёплых губ. Как он мог прохлопать всё это ради сомнительного «мы – пара»! Уилсон как-то сказал с горечью: «я всё и всегда упускал». Сказал о себе, но это было сейчас и про Хауса.
Он очнулся, сообразив, что уже с минуту молча стоит в дверях аптеки, а стукач-фельдшер смотрит на него во все глаза. «А ведь он решил, что я пришёл ему в зубы дать, - вдруг сообразил Хаус. – Точно-точно. Вон и взгляд какой настороженный…».
Эта мысль немного развеселила его, и он на кураже вошёл и нагло взял упаковку таблеток, заметив вслух:
- В журнал не списываю – журнал ты боссу отнёс. Потом как-нибудь напомни, - и пошёл прочь, опираясь на трость тяжелее обычного. Совсем прочь – из больницы; сначала по накалённому солнцем ракушечнику, потом по утоптанной мягкой пыли мимо палисадника с жёлтыми шапками неизвестных ему цветов, похожих на небритые подсолнухи, мимо двора под каменной аркой, где какая-то смуглянка развешивала на верёвке бельё, а малолетний пацан в замурзанной майке катался вокруг неё на трёхколёсном велосипеде, мимо лениво залаявшей на него собаки - к автобусной остановке.
Было уже жарко, но не мучительно знойно, а так, как бывает и в Принстоне в хороший летний полдень.
Примерно, как в тот, когда деятельная и щедрая на организацию совместного досуга для сотрудников госпиталя Кадди устроила им пикник на берегу озера в честь получения госпиталем очень приличного гранта от фармацевтической компании на исследование принципиально нового препарата для лечения гипергликемии. Будучи эндокринологом, в гипергликемии Кадди разбиралась, поэтому ухватилась за предложение обеими руками – и не прогадала, как выяснилось.
Разумеется, в пикнике не могли принять участие прямо все, но те, кто непосредственно работал с препаратом, были приглашены – нефрологи, эндокринологи, приёмное отделение, лаборатория, диагностический отдел Хауса, педиатры, клинические фармакологи и, конечно, члены правления, среди которых и Уилсон.
Хаус поначалу постарался отвертеться, как поступал всегда – тем более, что память после недавнего инцидента с аптечным журналом и судебным разбирательством по поводу наркотиков ещё торчала занозой между ним и остальными - но Уилсон соблазнил его рассказом о новом купальнике Кадди, который случайно заметил на экране начальственного ноутбука, внеурочно заглянув в кабинет: «Я тебе говорю, - оживлённо жестикулируя, убеждал он. – Тут и тут практически ничего. Захлопнула ноут сразу и сделалась злая, как мегера, но я-то видел, что она уже подтвердила оплату. И доставка срочная – как ты думаешь, к какому ещё дню она может так торопиться его получить? Давай уже без саботажа - не срывай начальству удовольствия».
Утро тогда выдалось хмуреньким, но потом разогрело. Ко входу подали два автобуса – пользоваться личным транспортом Кадди в приказном порядке запретила, и это означало, что без достаточного количества выпивки не обойдётся. На ступеньках автобуса Хауса почтительно страховал Чейз, за что чуть не получил тростью по руке, в салоне подпрыгивала, хлопая ладонью по занятому для него сиденью, Кэмерон и старательно игнорировал его Форман, по случаю неофициального мероприятия без галстука и в джинсах. Уилсон уже устроился через проход между двух молоденьких лаборанток – на обратном пути Хаус ожидал увидеть какую-нибудь из них у него на коленях. Майра флиртовала с чёрным, как головешка, педиатром, а Кадди всё не было.
Наконец, когда представитель фармацевтической компании, составлявший их почётный эскорт, уже начал поглядывать на часы, у входа вдруг притормозила полицейская машина, и Кадди выбралась из неё.
- О! – возрадовался Хаус. – Провела ночь в обезьяннике?
Он даже не подумал тогда поглядеть, кто ещё сидит в машине. Не придал этому значения – сам факт появления Кадди в сопровождении полиции был достаточно интересен, чтобы не замечать такие мелочи, как личность копа в салоне с затемнёнными стёклами. А ведь, кажется, это мог быть первый звонок…
- Кто-то не догадывается, - проговорила Кадди, взбираясь в салон, - что у администрации больницы могут быть проблемы с полицией и не по поводу себя? А, например, по поводу отдельных сотрудников, своими правонарушениями вынудивших заводить на них уголовные дела?
Майра фыркнула сдержанным смехом. Хаус заткнулся, опасаясь развития щекотливой темы, а водитель обрадовано тронул автобус с места – так резво, что не успевшая ещё сесть начальница с размаху плюхнулась Форману на колени.
- Хорошая примета, - сказала она, смеясь. – Быть тебе деканом. Хотя, конечно, извини и не сочти за домогательство.
Форман что-то пробурчал в ответ и отвернулся к окну. А Кадди, хватаясь за поручни, прошла и села рядом с Хаусом.
- Твой долг растёт, - сказала она, игриво подтолкнув его локтем. – Я всё утро спасала твою лицензию, между прочим, и разрешение на выписку «А-листа».
- Закажу по этому поводу жертвенное псалмопение, - пообещал Хаус. – С трубными звуками.
- Молчи уже, невежда! – засмеялась она.
- Я смотрю, обезьянник на тебя благотворно действует. Такая весёлая…
Кадди отчего-то смутилась после этих слов и постаралась сделать серьёзное лицо.
- Значит, план такой, - повысила она голос, обращаясь к салону. – Барбекю уже готовится. Фуршет накрыт. По приезде на место – лёгкая закуска, выпивка и купание. Вода чистая, тёплая - я узнавала. У нас есть механическая музыка: рок, джаз, классика в записи, список и листок для пожеланий будут ждать на месте. Ещё есть две гитары и губная гармошка. Мяч, теннисные ракетки – всё это тоже имеется. Можем и все вместе поиграть во что-то – варианты тоже есть. Потом едим мясо и общаемся. Потом… Ну, там живописные места и сколько угодно чистого песка и мягкой травки, но к семи часам вечера все непременно должны вернуться к автобусу. Все всё поняли?
Сотрудники добродушно зааплодировали. Хаус подумал, что, возможно, он правильно сделал, что согласился поехать.
Автобус остановился где-то далеко за окраиной перед сплошной стеной высокой живой изгороди.
- Выходим! – начальственно похлопала в ладоши Кадди. – Вон там, где дымок, наше место.
Дымок вился еле заметно и довольно далеко, но аромат жарящегося мяса доносил вполне отчётливо. Хаус покрутил носом и резонно спросил, демонстративно поднимая трость:
- А как я туда попаду?
- Спокойно, - Кадди подняла руку жестом императора. – Ты поедешь на слоне. Вместе со мной. Это – привилегия, имей в виду.
- На ком поеду? – ошеломлённо переспросил Хаус.
И через мгновение из кустов под хохот сотрудников появился «слон» - составленные вместе и накрытые ушастой хоботастой шкурой два велотандема – из под шкуры виднелись только четыре пары ног на педалях - с поперечным сидением между ними, имитирующим восточную беседку.
- Вот, - торжествующе заявила Кадди, демонстрируя «слона». – Автобусу там не пройти, а мой слон поместится. Не могу же я, декан, роскошная женщина, тащиться пешком, как плебейка. А Хаус будет за погонщика – палка у него уже есть. Только не бей их на самом деле, сделай милость.
Сотрудники разразились аплодисментами, а Хаус слегка растерялся, не зная, как на эту выходку реагировать. Но он привык принимать правила игры, да и до выбранного места, действительно, было далековато, поэтому, подумав мгновение, он махнул рукой и, действительно, взобрался на «слона» вместе с Кадди.
Рикши, невидимые под накидкой, закрутили педали, и сооружение тронулось с места, неторопливостью и монументальностью, действительно, напоминая слона. Сидеть было не слишком комфортно – узкая доска ёрзала и покачивалась.
- Я буду за тебя держаться, - заявила Кадди и ухватилась обеими руками за его локоть Пальцы у неё были горячие, волосы щекотали ему щеку и плечо, а пахло от неё, кроме привычных духов, чем-то чужеродным – резким и мужским.
- Держись, - разрешил он, чувствуя неприятное раздражение от этого чужеродного запаха и, подсознательно желая, чтобы он исчез, сам обнял её за плечи, делясь своим, словно хотел её пометить, как самец метит территорию или принадлежащую ему добычу. Пожалуй, это был первый раз, когда он повёл себя с Кадди не просто как с абстрактной женщиной, и не как со знакомой женщиной, женщиной-боссом, женщиной-другом, а как со своей женщиной.
Из-за жары пиджака на нём не было – только лёгкая рубашка безрукавка, подаренная Уилсоном, а потому одновременно и крутая, и нелепая. Только Уилсону удавалось такое сочетание несочитаемого. Но сейчас тонкая ткань оказалась кстати – через неё он мог ощутить острый сосок Кадди, и, слава Богу, ткань его джинсов была куда плотнее.
То, что рикши скрывались под попоной, создавало иллюзию уединения. Это казалось и хорошо и плохо. Плохо, потому что на самом-то деле они присутствовали, и плохо, что из-за попоны об этом не помнилось. А джинсы, кажется, стоило покупать на размер побольше.
В распущенных волосах Кадди нечаянно запутался пролетавший мимо на своей паутинке паучок. Он сказал ей об этом, и она дёрнулась, качнув доску и взвизгнула, смешно втягивая голову в плечи:
- Ай! Сними! Сними сейчас же!
Хаус послушно снял, правда, затянув охоту за паучком больше необходимого, показал ей на ладони и бросил в траву. Левый рикша, кажется, потихоньку хрюкнул – так, что в Хаусе проснулся погонщик, и захотелось ткнуть его палкой. Но тут Кадди лукаво спросила:
- Тебе кто-нибудь говорил, что у тебя красивые руки?
- А тебе кто-нибудь говорил, что у тебя красивые груди? – немедленно парировал он, не стесняясь хрюкающих рикш.
- Ха! – сказала Кадди, отбрасывая за спину обеспаученные волосы. – Сколько раз. Ты же и говорил.
Левый рикша чихнул и на миг перестал крутить педали. «Слон» перекосился с угрозой стряхнуть седоков, и Хаус обрадовано ткнул, наконец, палкой:
- Взялся делать – делай хорошо, парень.
- Ладно, - сказала левая передняя часть слона. – Но если ты, - он выделил голосом это «ты» - ещё так сделаешь своей палкой, я слезу, и добирайся сам, как хочешь.
Хаус узнал по голосу парня-лаборанта из патанатомического отделения. Иллюзия уединённости разрушилась, «слон» превратился в пыльную тряпку на головах и спинах четверых велосипедистов, любезно взявшихся доставить на облюбованную поляну начальницу и врача-инвалида, а поляна оказалась так близко, что дальше ехать не имело смысла.
- Стой! – резко сказал Хаус и спрыгнул с доски – на одну левую ногу, конечно, как всегда спрыгивал вот уже больше пяти лет. – Слезай, если хочешь, ты мне больше не нужен, - и похромал по тропинке к вьющемуся из-за куста дыму сам.
- Хаус! – окликнула Кадди, соскакивая с доски следом за ним.
- Ты – тоже, - сказал он. – Я же заявлял в договоре, что с тростью могу пройти пятьсот метров. Здесь - меньше.
Действительно, яма барбекю исходила ароматами прямо за кустом, и не успели они выбрать место, как из-за деревьев, оживлённо болтая, появились Чейз и Уилсон, оба запыхавшиеся и оба, как новогодние ёлки, обвешенные симпатичными сотрудницами.
- Вы бежали, что ли? – усмехнулась Кадди, вглядываясь в раскрасневшиеся от быстрой ходьбы лица.
Хаус перевёл взгляд с невозмутимого Уилсона на насмешливого Чейза, на смущённо отворачивающихся девушек, и понял, что все они торопились, стараясь не отстать от «слона» - по крайней мере, не дальше досягаемости устной речи. Вот сволочи!
Он чуть было не высказал этого вслух, но тут Уилсон, успевший добраться до горкой сложенного на поляне имущества, бросил в него гитарой, и он машинально поймал её за гриф, а Чейз уже схватил другую и объявил:
- «Триумфальный марш – прибытие».
И всё было, как и предполагалось, очень даже неплохо. Они много бренчали на гитарах, соревнуясь с Чейзом, кто круче, а потом гитары у них отобрали парень из фармацевтического отдела и девчонка-инфекционистка, затесавшаяся в компанию в качестве организатора, и доказали, что круче – они. Фуршет – лёгкий и вкусный – сопровождался, действительно, немалым количеством спиртного, так что захмелевший Уилсон вызвался обставить бывших рикш в покер, и Хаусу пришлось срочно спасать его репутацию и кошелёк. Потом Кадди и Кэмерон играли в бадминтон, а Хаус и Форман, привалившись друг к другу плечами и потягивая вино из высоких пластиковых стаканчиков, обсуждали их ноги и груди. Потом Уилсон в несколько растерзанном виде вылез из кустов в сопровождении всё тех же двух лаборанток – он, похоже, так и не мог остановиться в своём выборе на какой-то одной. Потом катались на тандемах. Потом мясо дошло до кондиции, и они ели его, запивая всё тем же вином. Потом большинство отправилось купаться в озере, а Хаус не стал, так как не любил холодной воды, побаиваясь судорог, да и плавал неважно. Зато знаменитый купальник Кадди он теперь мог изучать во всей красе, а там, действительно, было, на что посмотреть – Уилсон не врал. Сам Уилсон плескался с женщинами, норовя спасать то одну, то другую от возможного утопления, которое охотно организовывал Чейз и ещё один любвеобильный и настолько же нетрезвый нефролог. Вся компания визжала, пищала и хохотала. Кадди потихоньку, бочком, отдалилась от них и вышла на берег в стороне, отжимая волосы. Хаус окликнул её и приглашающее похлопал по удобной коряге, на которой сидел.
- Как нарезались, а! – с улыбкой сказала Кадди, кивая на резвящуюся компанию.
- Ты сама этого хотела, - сказал он, вспомнив о запрете на личный транспорт.
- А я и не против.
Она тряхнула волосами, откидывая их за спину.
- Классный купальник, - сказал он.
- Знаю. Ты же на него и клюнул?
Хаус мысленно охнул от собственной недогадливости:
- Значит, то, что Уилсон подсмотрел твой заказ…
- Мне хотелось, чтобы ты поехал, - просто сказала она.
- Значит, и этот «слон»…
- Значит, значит, - рассмеялась Кадди. – Тебе же весело?
Она снова была очень близко, и на них никто не смотрел. Вот если бы не тот резкий мужской запах…
Тем не менее, он осторожно наклонился ближе, и она не отодвинулась – наоборот, чуть запрокинула лицо, словно ожидая. «А ведь в озере запах смылся…» - подумал он, наклоняясь ещё ближе.
Но тут кто-то твёрдой рукой взял его за плечо, и воспоминание исказилось, поплыло, подёрнулось дрожью – и пропало. Остался зной, запах пыли, жёсткая скамья автобусной остановки и запекшаяся слюна на губах.
Уилсон наклонился, поднял и протянул ему трость.
- Просыпайся. Автобус идёт.
- Как я сюда попал? – хрипло спросил он, моргая.
- Я думаю, что пришёл. Я точно пришёл. Ну, просыпайся, просыпайся, Хаус!
Автобус уже шипел дверями на остановке. Водитель нетерпеливо бибикнул.
- Сейчас! – буркнул Хаус, поднимаясь. Его шатнуло на ступенях, и Уилсон поддержал его, напомнив Чейза из сна – или воспоминания? Автобус тронулся, не дожидаясь, пока они сядут, так что Хаус плюхнулся на сидение с размаху, слегка ушибив задницу.
- Мусоровоз, - неприязненно пробормотал Уилсон, садясь рядом.
- Ну, - спросил Хаус, усаживаясь удобнее. – Что сказал тебе босс?
- Сказал… - Уилсон чуть улыбнулся. – Сказал, что я, наверное, очень хороший человек, если заслуживаю такого друга, как ты.
- Врёшь! – хмыкнул Хаус.
- Сказал, - утвердительно повторил Уилсон, продолжая слабо и как-то мечтательно улыбаться. – Я не стал его разубеждать, хотя и знаю, что на самом деле не заслуживаю. Но он при мне перевёл деньги тебе на карту – я боялся спугнуть.
- Шейлок, - проворчал Хаус, смягчаясь.
Улыбка Уилсона стала шире.
- Почему она с ним сошлась? – вдруг спросил Хаус - без всякой связи с предыдущим разговором, и Уилсон, по идее, не должен был понять, о чём он. Но он понял и ответил немедленно:
- Ему поручили то дело, с разрушением её дома. Ты был в бегах. А она напугана и здорово злилась. Он и раньше к ней подъезжал, сразу после той истории с наркотиками. Но тогда она его отшила. А тут…
- И ты всё это знал?
- Я знал начало. Потом не отслеживал. После твоей «смерти» она была в депрессии – это я уже потом узнал. И о том, что они решили жить вместе, тоже потом. Когда звонил ей.
- А Рэйчел?
- Ну… он, по крайней мере, не показывал ей похабных мультиков.
- И этого оказалось достаточно?
- Иногда этого даже много.
Хаус наклонился вперёд. Опустил лицо в ладони. Спрашивать больше было не о чем – всё понятно.
- Она несчастлива с ним, - вдруг сказал Уилсон.
- Что?
- Несчастлива. Уступила в минуту слабости. Он ломает её. А вы могли принимать друг друга, не ломая.
- Не могли, - возразил Хаус. – Она не могла, не ломая.
Уилсон покачал головой:
- Это не она тебя ломала. Ты сам. Она ушла от тебя, когда увидела, какой ценой ты себя ломаешь.
- Ой, не ври!
- Я не вру. Это вы оба себе врали, пока не разразилась катастрофа.
- Что ты называешь катастрофой? – натужно выдавил из себя усмешку Хаус. – То, что я разбил перёд машины и пару кирпичей? Или трещину в своём запястье?
Уилсон долго не отвечал ему, и они успели проехать вдоль берега, где была видна рябь на воде и росчерки чаек над ней, и отдалилиться от залива в узкие пыльные улочки Лос-Сантоса, подбираясь к окраине, где – Хаус помнил – снова окажутся вблизи берега. Он уже думал, что ответа не услышит, но Уилсон повернулся и посмотрел ему в глаза.
- Я называю катастрофой, - проговорил он раздельно и веско, – то, что у тебя ничего не осталось, кроме моей угасающей жизни – ни любви, ни профессии, ни твоих загадок, ни дома, и что тебе некуда пойти и не с кем поговорить, и что ты сам это понимаешь, и что ты болен от этого, потому что знаешь, что когда я умру, ты не умрёшь вместе со мной. Но и жить не сможешь. Позвони ей!
- Чего-чего? Снова – здорово, да?
- Позвони ей!!!
- Слушай, ты ведь не прямо сейчас умереть собрался? Нет? Ну, и отвяжись.
- Позвони ей, Хаус!
- Друг, - он посмотрел на Уилсона со сложным чувством и неприязни, и ласки вместе. – Смени пластинку, а? У тебя, похоже, царапина на дорожке – заело.
Уилсон отвернулся к окну, упрямо принялся выводить на стекле пальцем номер телефона, который Хаус и так знал. Последние три цифры совпадали с паролем дозатора морфия из палаты Коста Бола. От осознания этого совпадения Хауса будто тряхнуло. Он всегда был строгим материалистом, но ад на двоих в Эл-Сол де Тарде постоянными полумистическими совпадениями словно задался целью пробить в крепости его материализма брешь. Впрочем, пароль на дозатор устанавливал Уилсон…