* * *
Ветры, листьем не шумляйте –
не жалейте обо мне
и себя не умаляйте,
погуляйте в вышине.
Босяком я был и родом
из гуляков; вышли годы
чёрной накипью берёз,
чёрен крест мой, мхом порос.
Благо людям помолиться:
вон стоит господний храм;
белый камень, он, как птица,
поднимает к облакам.
А внизу земля. По кругу
виден пруд и бор за лугом,
и селеньица погост,
и дороги пыльный хвост.
* * *
Отведя подбородок к плечу,
на границу вопроса «когда»,
косишь взгляд на крылечки лачуг,
обречённых любить город «А».
Расстояния мчат в город «Б» –
город «А», он как будто ничей.
У калитки растёт лебеда,
золотые шары и репей.
Расстояния мчат в город «Б» –
за калиткой дорожный изгиб,
там речушки запутанный бег
и под ивой созвездие Рыб…
Жаль, нудит трудоголик мотор:
– Расстояния мчат в город «Б».
Взгляд прощальный: кренится забор
(но ещё не в масштабах ЧП).
* * *
Что так тянет меня оглянуться?
Будто кто-то коснулся плеча
моего. Кто тот, с памятью куцей,
не позвал? Почему промолчал
и остался стоять на чужбине
деревцом без любви? Зеленеть
бесполезно в лиловой пустыне.
И в молочное небо смотреть.
И хранить имена под ветвями
как слепые рубцы от забав.
Первый стих о пленительной даме,
он по нынешним меркам коряв,
но прочесть бы его и запнуться…
Что так тянет меня оглянуться?
* * *
Я расход оплатил, вот почтовая марка.
Долетит письмецо и до Африки жарой,
и до Арктики белой долетит самолёт,
по морям атом мирный письмо проведёт.
Ты погладишь конверт и потрогаешь марку.
Это было давно – до открытия кварка:
время лёгких одежд и беспечных надежд.
Мы мешали цвета: и зелёный и беж.
Вот и я получил фотографий рассыпку
по инету и строчкой: ладонь и улыбку.
Вышла смена эпох, но не смена надежд,
и остались, как прежде, число, род, падеж.
* * *
Я говорю, но знаю, что слова –
лишь память дней, когда мне безыскусно
домашний трёхпрограммник напевал
о самой дальней гавани Союза.
Я говорю, но знаю, что слова –
лишь память дней, теперешним – обуза;
давно заброшен камушков развал
на бережку пролива Лаперуза.
* * *
Да, было дело: видел Сену, –
течёт парижская река;
но суеты – московской – гены
тачают и мои бока.
Париж парит, пленят картины
на стенах видных галерей,
но мне московские низины
в дождливый день куда милей.
Был другом в детстве школьный глобус;
всех стран столицы – наизусть.
Париж, над гаджетом я сгорблюсь…
но нет, в тебя я не влюблюсь.
* * *
Рука в руке. Дуга в дуге.
Гремят по крыше дождь и гром.
И мы с тобой на волоске
от смерти и греха плывём
в минутах долгих, как часы;
слова фальшивы, как весы;
молчанье золото, лови
монеты тихие любви.
И не держи их: дождь возьмёт,
запрячет в реку между струй.
С любовью скорой не балуй.
Не будет долгим хоровод:
раз громыхнёт, уйдёт в леса, –
вот и закончилась гроза.
* * *
Лето, лето, – кромка света.
Изменение сюжета,
новоявленный словарь.
Разгорается примета –
незатейливый фонарь –
долго, долго, но так надо;
и вечерняя прохлада –
нет, ещё не тьма, но тьмы
ожидание, разлада –
с дальним привкусом хурмы.
И теряется, таится,
тлеет сумеречный след;
расставанье – этикет,
и прощанье длится, длится…
* * *
Ни да, ни нет, ни до, ни после,
но что-то строгое встаёт
и делит время виртуозно.
И поздно охать, ахать, козни
искать иль умысла расчёт;
у судеб разные заделы:
одним пруды, другим сады,
а третьим с поля ржи пуды, –
что не меняет сути дела.
Тот «Богослов», а этот твёрд –
ключи ему сребра и злата.
Течёт река в избытке вод –
то плёс; а ниже – перекаты.
* * *
Я сяду в поезд. Кто осудит?
Махну-ка в сторону Урала.
В мешке рубаха, хлеб и сало, –
нетрудно жизнь начать сначала.
И, не гадая, – будь что будет –
собраться в путь, и пусть закрутит.
И пусть закрутит, рядом люди, –
где наша, брат, не пропадала.
Что не случилось, не случится;
кудрявьтесь, улицы столицы.
Вам обнимать, а мне проститься;
не обижайтесь на нахала.