По ухабам жизни

По ухабам жизни
и
истории разных лет

Эти воспоминания не являются точным рассказом о моей жизни, скорее это эссе о бурном  времени, в котором я жил (разве бывают времена спокойные?) и событиях, в которых я участвовал. Переехав в Израиль, я увез с собой и мою родину – Россию. Прожив в Израиле тридцать лет, я свободно говорю на иврите, но русский язык на-
полняет мою жизнь. Я думаю, пишу, читаю и вижу сны на русском языке. Я не люблю кускус (особый вид манной крупы, принятый на востоке), не пью арак (анисовая вод- ка), не смотрю израильское телевидение (большая часть времени отводится передачам о том, как приготовить вкусно пожрать). Мне надоела постоянная возня на Израиль- ском политическом Олимпе. Я много ещё мог приводить моих – «не принимаю», но всё равно чувствую, что Израиль —моя страна. На моей родине в России я всегда ощущал себя чужим, не таким как все. Мне говорили: «Ты парень хороший, прямо как русский!»
И вот теперь, когда смотрю какой-нибудь фильм, где события происходят в моей род- ной Москве, угадываю: вот Охотный ряд, вот Кутузовский проспект…
Часть первая – Семья Папа, мама, баба Катя и Я…
Только став взрослым, я осознал, что у меня было относительно счастливое дет- ство. Действительно – родился я в Москве, за 10 месяцев до окончания войны, с пол- ным комплектом родителей и ещё, вдобавок, у меня была бабушка Катя (о ней будет отдельный рассказ). Мы жили в общежитии на Кожевниках, недалеко от Павелецкого вокзала. В комнате неправильной формы стоял «пегий» платяной шкаф, тахта, стол и моя кроватка – это я помню. Мама рассказывала, что, едва начав ходить, я упорно пы- тался залезть в шкаф, а когда это удавалось, тихо сидел в нём и сосал большой палец. Наверное это было перинатальное воспоминание об утробе, в которой я был в полной безопасности и недосягаем для всего мира.
Сам я помню только длинный, безлюдный коридор, который оканчивался большой лестницей. Дальше я боялся ходить. Это был «конец моего света». Когда отец приходил с работы, баба Катя радовала его сообщениями о том, что Уся – это я, хорошо покакал без пятнадцати час. Она была по-немецки точна, моя бабушка, старая одесситка. Мама и баба Катя так радовались этому обстоятельству, как будто это была их заслуга. За- был сказать, что в этой маленькой комнате, кроме отца, матери, меня и бабушки, жил ещё мой брат Юлий. Он спал на полу, а баба Катя ночевала на раскладушке. Но ничего, жили дружно…
Следующим местом жительства был дом недалеко от Шмидтовского проезда. Это была квартира в полуподвале: три или четыре тёмные комнаты без окон, в которых постоянно горел свет. Во дворе этого дома я выяснил, что являюсь лицом еврейской национальности. Один пацан зачитал мне стихи:


 
  «Жид по верёвочке бежит, верёвочка лопнет, жида прихлопнет!»
Дома мне объяснили, что слово жид – плохое слово. Так обзывают евреев. Оказалось, что я еврей.
– А ребята во дворе кто? – спросил я. Баба Катя объяснила мне, что все остальные просто гои.
– И Мишка из соседнего подъезда?
– Мишка? Ааа, этот с большой башкой – идлык, в смысле– еврей.
– А кто такой гой?
– Все остальные, которые не евреи.
– Я не хочу быть евреем!
– А кем ты хочешь быть, внучек? – ласково спросила баба Катя.
– Я хочу быть москвичом!
– Молодец! Будь москвичом, – рассмеялась баба Катя.
Во дворе я объявил, что я не жид, а москвич! Мне было шесть лет.
– А москвичи курррочку любят? – спрашивал Валерка, мальчик из трудной семьи. Считалось, что евреи любят есть курочек, и это должно было их характеризовать с самой плохой стороны.
Мишку Рабевича называли – « Зяма- газировщик». Так как я не выговаривал букву
«Р», Валерка, давясь от смеха, просил меня повторять: «На горе Арарат растёт круп- ный виноград». Я с ним подрался, и этот «симпатяга» кинул в меня детскую коляску, пробив голову... Думаю, что ребята не были антисемитами, просто так было принято издавна в народе: не русский, значит– не свой, тем более, еврей.
С Мишкой мы дружили, и я часто ходил к нему домой играть в лото. Мои родители старались следить, с кем я дружу. Когда я привёл его первый раз к нам домой, то пред- ставил следующим образом, добавлю только, что я сильно картавил: «Это Миша Гобе- вич. Он хоГоший мальчик. Он только один Газ сказал х…». В это время у нас гостила тётя Клара, сестра мамы. Задыхаясь от смеха, она повалилась на диван. Отец хохотал, а баба Катя крутила головой и повторяла: «Что, что он сказал?»
Мы с Мишкой пробовали курить папиросы «Памир», от которых я чуть было не поте- рял сознание, а у Мишки ухудшилось на какое-то время зрение, потом, слава Б-гу, всё прошло, он и без «Памира» ходил в очках.
Когда моего отца назначили главным инженером обувной фабрики, нам дали од- нокомнатную квартиру на Шмидтовском проезде, недалеко от подвала, где мы жили.
В этой квартире была ванная и кухня. В центре стоял большой круглый стол, над ним висела оранжевая пыльная люстра, на стене красовался ковёр. Ковёр и телевизор были признаком зажиточности. Центром притяжения был телевизор КВН с большой лин- зой, в которую наливали дистиллированную воду. Смотреть можно было только по центру, сбоку изображение становилось кривым. Когда же у отца появился собствен- ный автомобиль «Москвич», то дворовые пацаны меня зауважали. Приходили ребята из моего класса, толпились вокруг машины, на спидометре была нарисована цифра 120 (километров в час), что вызывало общее восхищение и споры. Если бы этот клон немецкого «Опель Кадета» мог развить такую скорость, то колёса у него точно отва- лились бы.
По улице с булыжным покрытием, где мы жили, изредка громыхал грузовик или кон- ная повозка. Отца обучал вождению фабричный шофёр Петро Иваныч. Тогда не было автошкол, каждый устраивался, как мог. Первый самостоятельный выезд я запомнил

 
очень хорошо. Отец был взволнован и напряжен. Как назло, впереди ехала телега с лошадью. Отец долго не решался её обогнать, но потом выпрямился на сиденье, вклю- чил, как учили, поворотник, вывернул руль, дал газу и на огромной скорости повозку обогнал.
– Cёма, что ты гонишь машину! – закричала мама . – Тоже мне аидише- гонщик на- шёлся, езжай уже тише, с тобой же дети!
Дети – это был я. Отец после сложного манёвра по обгону лошади упал на сиденье без сил…
Он гордился, что знает дорогу на дачу до мелких подробностей. На старой Ярос- лавке, после Софринского поворота, всегда говорил: «Cейчас будет горбик». И дей- ствительно, машина слегка подпрыгивала на дороге. Мать говорила знакомым впол- голоса, но так, чтобы отец слышал: «Cёма прекрасно водит машину! Я от него в жизни такого не ожидала!» Баба Катя скептически улыбалась. Мой дядя Шая, который во время войны был начальником гаража на советско-корейской границе, и кое-что по- нимал в машинах, хвалил толщину железа, но на переднюю подвеску смотрел недруже- любно: «Хлипкая, чуть в колдобину колесом заедешь и – «Привет Вася!» Осматривая подвеску, он тихо матерился и на идиш, и на русском. Но в целом покупку одобрял. Я же мечтал водить машину и подолгу сидел на шофёрском месте, крутил баранку и пы- тался переключать скорости.
У нас была собака Норка – боксёр со слюнявой мордой. Брат очень её любил. Во время обеда Норка сидела всегда около него, так как ей доставалась половина его порции. У собаки были такие глаза, что брат наделял её человеческими качествами. Когда он был, скажем так, нетрезвым, то перед тем как заснуть, разговаривал с ней, а псина облизывала его щеки и нос. Когда его подолгу не было дома, она сидела около входной двери и не по-собачьи вздыхала.
Первого сентября 1951 года я пошёл в школу. Для этой цели мне купили школьную форму и портфель, ранцев тогда в продаже не было. Форма состояла из гимнастёрки мышиного цвета, с солдатским ремнем, такого же цвета брюк и фуражки с кокардой.
Что на ней было изображено, точно не помню, что-то вроде книжки и крылышек. Сунули мне в руку букет цветов, и в таком виде мама и баба Катя повели меня в школу. Признаться, идти туда я не хотел. Как чувствовал, что будут меня мучить арифмети- кой и прописями. Даже всплакнул перед выходом.
Перед школой всех построили в каре: младшие в передних рядах, старшие сзади. Выступил директор школы. Он поздравил всех с началом учебного года и очень реко- мендовал учиться хорошо. Выступающие упирали особенно на это, мол, родная пар- тия создаёт нам прекрасные условия для учебы, а нам, ученикам, не остаётся больше ничего, как хорошо учиться. Я значительно позже понял, почему все так хотели, что- бы мы хорошо учились, а поначалу как-то не придал этому большого значения.
У директора школы, Аркадия Марковича Белецкого, бывшего фронтовика, по колено не было ноги, он носил протез. Прозвище у него было – Белый. Ходил слегка прихрамывая. Его деревянная нога сыграла определённую роль в моем воспитании. Во время войны директор служил в разведке, где научился, а может быть, это у него было врожденным – принимать неожиданные, не стандартные, решения. Однажды
бегу по коридору от пацана по имени Гуля. Впереди, в том же направлении идёт дирек- тор. За секунду до того, как я его должен обогнать, он передо мной выставляет свою деревянную ногу. Я попадаю ногой в его деревяшку и с истошным криком от боли лечу

 
еще метров десять по коридору, под ликующий смех Гули. До сих пор помню, как было больно. Так что всю глубину и мудрость высказывания: «Не уверен – не обгоняй», я осознал на собственном опыте.
Сначала школа моя была только для мальчиков, но уже со следующего года жен- ские и мужские школы объединили. Что, по-моему, было неправильно. Какая там учеба! Притяжение полов действовало на учеников гораздо мощнее, чем радость из- учения бинома Ньютона. Короче, моих родителей стали чаще вызывать в школу. Учи- тельница пения не могла смириться с тем, что я плохо веду себя на уроке, пою фальши- во и пытаюсь рассмешить девчонок.
Однажды мама пришла в школу для беседы с учительницей пения. Беседа прохо- дила в коридоре. Учительница рассказывала маме о моих «вокальных» успехах. Я же
в соответствии с текущим моментом стоял, понурив голову, и пытался в раскаянии заплакать. Но вместо слёз у меня из носа вывалилась большая сопля. «Вот видите, – закричала училка, – он опять начинает!»
Но, в общем и целом, учился я до 4 класса неплохо, даже получал похвальные листки. Самым ярким впечатлением этих лет было то, что я видел Сталина. В 1952 году, в годовщину Октябрьской революции, отец получил билет на гостевую трибуну рядом с Мавзолеем. Мы с ним подошли к пропускному пункту, но двоих нас не пропу- стили, билет был один. Тогда отец уговорил капитана с красной повязкой пропустить меня. Тот меня обыскал и нехотя пропустил. Понятное дело, я через толпу гостей рва- нул к Мавзолею. Минут через десять, откуда – непонятно, вышел Иосиф Сталин, а за ним все члены политбюро и маршалы. Я стоял в пяти метрах от лестницы, по которой он поднимался. В момент его появления раздался восторженный рёв на трибунах, и диктор провозгласил на всю Красную площадь: « Да здравствует великий вождь меж- дународного пролетариата, Генеральный секретарь Коммунистической партии Сою- за Советских Социалистических Республик, Генералиссимус Иосиф Виссарионович Сталин!»
Я, охваченный восторгом, тоже кричал и хлопал в ладоши. Это был конец 1952 года. В разгаре было «дело врачей». Лидия Тимошук получила орден Ленина за разо- блачение «вредителей врачей», у которых в большинстве были еврейские фамилии. Гуманное правительство готовило бараки в Сибири, чтобы спасти евреев от народно- го гнева.
Великий вождь готовил окончательное решение еврейского вопроса. Как и у Адольфа
– не выгорело. Великий и всесильный вождь подох в луже собственной мочи…
Но в этот день я хлопал в ладоши и кричал: «Да здравствует великий Сталин!» Меня раздувало от гордости: в школе умрут от зависти, как ученики, так и учителя… Ведь я видел Сталина!!! После парада была демонстрация, в колонне Красной Пресни я раз- глядел отца, который нёс портрет вождя и махал мне рукой.
Дома, как положено, был накрыт стол. Все слушали, как я взахлёб рассказывал о своих впечатлениях. Шайка сказал: «Чтоб они так жили!» Отец вздохнул и произнёс на идиш: «Амайсес бойдем»(чердачные новости). К тому времени он больше 20 лет был в партии. Баба Катя произнесла длинную и непонятную фразу: «Афинстер либн, авдан коп, авдан ин цефисн!» (тёмную жизнь на твою голову, на твои ноги), на что мама угрожающе ответила: «Генук, мамеле, ду ист экинд, зи даф нихт висе» (Мама пре- крати, ребёнок не должен слышать). В эвакуации, в Свердловске, она была народным
судьёй. И знала, что говорила…

 
В 1953 году «великий» Сталин двинул, слава Б-гу, «кони», и переселение в Си- бирь не состоялось. Многие взрослые любили его хотя бы потому, что остались живы, плакали, и я плакал, как и многие в школе. Моя баба Катя тоже плакала, как я потом понял – от радости.
В те времена в булочном отделе нашего гастронома можно было купить на Песах мацу. Меня посылали купить пару пачек. На полках мирно лежали рядом православные куличи (в продаже их называли – «Кекс весенний») и пачки с мацой. Цены снижались, сыры были не засижены. Продавщицы спрашивали: «Вам порезать или кусочком?»
В рыбном отделе стояла большая белая фарфоровая ванночка с красной икрой. За экологию ещё не боролись. Микояновскую колбасу можно было есть без ущерба для здоровья. Тресковую печень никто не покупал.
Родители мне внушали, что я должен хорошо учиться. «Ты должен получить об- разование, идиёт!» – говорил дядя Шая. У самого, с братом пополам, было три класса.
«Еврей должен быть с высшим образованием», – глядя на меня без особой надежды, любил повторять отец. После четвёртого класса я стал плохо учиться. Отец меня не бил, не считая попытки применения грубой физической силы, когда я украл у мате- ри из кошелька 100 рублей и пошёл покупать мороженое. Продавщица взяла деньги и сказала, чтобы я привёл родителей за сдачей. Я привёл бабу Катю. Отец гонялся за мной вокруг стола, но не догнал и запустил хрустальную пепельницу в мою сторону. Пепельница разбилась, а отец в изнеможении упал в кресло.
– Немедленно подойди ко мне, я хочу с тобой поговорить, – произнес он сурово, кладя под язык нитроглицерин.
– Так ты же меня будешь бить, – раскусил я его манёвр. Мы долго торговались. Мама сказала: «Сёма, видишь, он понимает, что совершил плохой поступок, Уся боль- ше не будет, – скажи, скотина, что больше не будешь, и попроси прощенья! Смотри, что ты сделал с папой, ему уже плохо с сердцем». Отец еще долго вспоминал мне эту сотню.
Главным развлечением для меня в то время были походы с отцом в Рочдельские бани. Располагались бани около Трехгорки, минутах в двадцати от нашего дома. Там был пивной ларёк и чудо техники того времени – автомат, который за 15 копеек брыз- гал на человека тройным одеколоном. К пиву давали солёные сушки. Я быстро раз- девался и бежал в моечное отделение искать шайку. Отец располагался на свободной скамейке, брал у банщика простыни и покупал веник. Я выбегал в раздевалку с дву- мя шайками и семафорил отцу, что полдела уже в шляпе. Отец, не спеша, шёл искать место для мытья. Затем мы, найдя место на гранитной доске, приступали к предва- рительному этапу. Я сторожил место и вторую шайку, а отец шёл набрать воды. Ме- сто для мытья необходимо было два раза обдать кипятком, намылить мылом и опять ошпарить. И только теперь можно было начинать мыться. После бани отец пил пиво с солёными сушками, а я клянчил у него пятнадцать копеек на одеколонный автомат.
На лестничной площадке, кроме нашей семьи, были ещё два соседа. Витька Ветров, рабочий с Трёхгорки, и семья чиновника Болдова. Витька был довольно трезвый му- жик, дома ходил в трусах и майке, с постоянной папироской во рту. Однажды баба Катя пошла просить у Витьки спички. Всё бы ничего, но она, надев передник, при этим забыла надеть юбку. Я это заметил и, в предвкушении спектакля, пошёл за ней. Она постучала в Витькину дверь, и когда тот ей открыл, вежливо попросила его спички… Надо сказать, что в те времена женское нижнее белье изяществом не отличалось, и

 
баба Катя носила фиолетовые штаны с начёсом. Она тепло его поблагодарила, повер- нулась и пошла домой. Я стоял за её спиной и видел Витькину физиономию. Беломори- на вывалилась из его рта, глаза стали круглыми, а я стал ржать, как сумасшедший. Я ей так и не сказал ничего, а баба Катя оценила мой смех и поставила диагноз: «Дер миши- генер!» (сумасшедший)…
С горем пополам я окончил семь классов и был отдан родителями в столярно- ме- бельный техникум. Там мне понравилось – мы были студентами, а не школьниками. В группе со мной учился настоящий испанец, Фейхо Фернандес. Он был из тех детей, которых из Испании во время гражданской войны вывезли в СССР. Удивляло, что он вполне владел блатной феней и дрался не по-детски, с редким хладнокровием. Его
побаивались и уважали. Однажды на уроке истории меня вызвали отвечать с места. Я ответил, а когда садился на место, сидевший сзади студент Савкин убрал мой стул, и я приземлился на пол, больно ударившись головой. Смех в зале, аплодисменты. Я вылез из-под стола и от души вмазал по довольной морде студента Савкина. Вроде бы не дол- го бил, но удачно – сломал ему нос. Учитель, литовец, с ртом, прорезанным, как брит- вой, выгнал меня из аудитории и пожаловался директору. На педсовете стоял вопрос об исключении меня и Савкина из техникума. На вопрос: «За что ты ударил студента Савкина?», я честно рассказал, за что его двинул. «Вот молодец!» – внезапно услы- шал я реакцию незнакомой учительницы. Думаю, с этой учительницей были согласны все члены педсовета, потому что жили мы с ними в одной стране и думали, вернее, чувствовали одинаково: за себя надо уметь постоять… Хотя жизнь часто выделывает такие фортеля, что и рад бы за себя постоять, но не знаешь, кому бить по физиономии.
Нас не исключили, но предупредили, что при повторении вылетаем из техникума автоматом, без предупреждений. Когда Савкин выздоровел, его отлупил Фейхо, он оказался мараном (крещёным испанским евреем). Такую национальную солидарность я встречал не часто.
Мой отец принимал на работу евреев, несмотря на то, что его могли обвинить в наци- онализме. Как-то к нему на фабрику пришёл устраиваться человек на должность тех- нолога.
– Моя фамилия Сирис, – сказал он, – читается туда и обратно одинаково.
Сириса приняли на работу, и он оправдал «высокое доверие» моего отца, главного инженера фабрики.
Отец не пил совсем. Пьяным я видел его только один раз. На 8 марта его привезла на такси секретарша Клава. Отец плакал о каких-то маленьких детях, у которых нет денег на ботиночки…
Когда я более или менее прилично окончил первый курс техникума, отец через свои знакомства в районе помог мне перевестись в МРТТ – Московский Радиотех- нический техникум на Большой Декабрьской улице. Специальность – электронные вычислительные машины. Техникум располагался недалеко от Ваганьковского рынка, куда мы бегали покупать семечки…
Семья Минкиных…
В нашем подъезде жили несколько еврейских семей. У нас была маленькая одноком- натная квартирка неправильной формы, но, как любила говорить мама, зато бельэ- таж… Над нами проживала семья Минкиных. У меня сохранилась фотография, на которой, в трусах, стоим в обнимку и улыбаемся щербатыми ртами братья Минкины и я: Славка закатил глаза, у Игоря в правой руке пистолет – он без оружия из дома не
 
выходил. У меня на голове предмет зависти пацанов– ржавая каска, а в левой руке лук.
«Три богатыря» в трусах. Любимым развлечением была, конечно, игра в войну и спо- ры: «кто первый стрельнул, и кто убит». Убитым быть никто не хочет: труп есть труп, бегать и кричать «Ура» уже не может. А попробуйте Славке или Игорьку заткнуть рот. Учителя в школе пытались это сделать, но братья, люди с очень постоянными характе- рами, они молчат только в одном случае, когда их вызывают к доске…
Помнится, «большую любовь» к братьям испытывала учительница пения, особенно, к старшенькому – Игорьку. Он очень музыкален, знает все песни, которые во дворе, под гитару, поет Гена Болт. Особенно учительнице «нравится», как Игорек выходит к фортепиано отвечать. Ни один народный артист так не сможет подойти к инструмен- ту, девчонки умирали со смеху. Урок был на грани срыва…
Братья были людьми характера веселого, но неуживчивого. Они вечно дрались между собой и объединялись для боевых действий только против общего врага.
В дни затишья, обычно это бывало после школьного разноса, Славик и Игорёк бра- лись за ум и учились, не щадя себя и учителей. Однажды, после того как стал известен результат контрольной по математике, я наблюдал, как их отец, в подтяжках, выбежал на лестничную площадку и крикнул поднимавшемуся по лестнице Славке: «Ну, как, что получил?» «Три!!!», – распираемый радостью, с достоинством, негромко ответил Славка. «Вот, молодец! – закричал папаша, – можешь же, когда захочешь!»
Их лысый отец, в подтяжках и домашних тапочках, в эти мгновенья был счастлив и горд за своих детей. У него начинала теплиться надежда, что портреты его сыновей на стендах «Их разыскивает милиция» висеть не будут…
По многим важным жизненным вопросам у братьев были принципиально разные позиции и разные подходы к способам их разрешения. Но чаще всё-таки их желания совпадали: если в туалет шёл Славик, то туда же немедленно стремился и Игорёк; если Игорёк собирался помыть руки в ванной, у Славки тут же возникало аналогичное желание…
Короче говоря, их отношения ярко иллюстрировали научный термин – межвидовая борьба. Они в миниатюре являлись моделью человеческого общества: каждый стре- мился доминировать и ни в коем случае не подчиняться другому.
В один прекрасный день родители неожиданно купили пианино. Оно мгновенно было разделено братьями на две части. Игорьку досталась половина – от басов до се- редины, а Славик правил от середины до самых высоких. Причем, контрагент не имел права прикасаться к клавиатуре за демаркационной линией, нарисованной, к ужасу родителей, фиолетовыми чернилами. Понятно, что родители купили инструмент с благими намерениями… Но… пианино не совсем было пригодно для игры в прятки
– внутрь можно было залезть только с трудом, поэтому инструмент недолго занимал внимание братьев. Представьте на минуту, каково это – играть в прятки в одноком- натной квартире. Поэтому мы чаще играли в пиратов. Игорек притаскивал ящик с балкона, приставляли его к креслу, натягивали веревку на швабру и отправлялись в путь. Славик выполнял роль «Замком по морде» (заместитель командира по морским делам). Игорь же был самым нахальным и всегда становился командиром. В конце игры мы обычно ругались, устраивали бунт на корабле и объединёнными усилиями выкидывали Игоря за борт.
Несмотря на живой нрав, курить братья начали позже всех, и то из-за того, чтобы на них не показывали пальцами пацаны в классе.
 
В принципе, я не собирался писать о братьях, но оно как-то незаметно просочилось, и получился небольшой рассказ. Забавные были ребята, где они сейчас и что с ними стало, я не знаю…
Пионерский лагерь…
Пионерлагерь стоял в лесу, чистый и нарядный: домики покрашены, дорожки по- сыпаны речным песочком, все сияет и готово к приему детей. Я буду в этом лагере воспитателем в пятом отряде. Брожу по лагерю – тихо и спокойно. На деревьях поют птички, раздается звук ударов по дереву – это дятел долбит сосну, шелестит молодая трава и листья деревьев, легкий ветерок задувает за рубаху. Тишину и покой нарушает истопник Федор Иванович. Он сегодня принял свои « десять капель», поэтому в пре- красном настроении, трезвый же – хмурый и молчаливый. Он сидит у своей котельной и смеется заливисто, по-детски, вспоминая вчерашнюю телевизионную комедию. А в общем, он человек серьезный, и пионеры его уважают.
В окне административного корпуса видна голова директора пионерского лагеря. Он репетирует речь на открытие лагеря. На лице директора доброе, пионерское выраже- ние. Дети народ покладистый, будут хлопать в ладошки, и директору будет приятно, что он так хорошо и умно выступил.
В моем корпусе все готово: кровати рядами стоят вдоль стен, на окнах чистые занаве- ски, пахнет краской и деревом. Пусто, тихо. Только пчела жужжит и бьется о стекло. Скоро эта тишина взорвется детским криком и беготней, плачем и смехом.
Лето, как быстро оно пролетает. Прошумит, прохохочет, проплачет.
– Наум Михалыч, а Зинченко мне в компот плюнул…
– Ура! Славик описался, сказал, что во сне рыбок видел..
Свалка на стадионе: Наум Михайлович на четвереньках катает по очереди свой отряд. Военная игра «Зарница»: устроили потасовку, знамя потеряли, Виталику чуть не ото- рвали ухо – брали «языка». Котов залез на дерево и ревет белугой – боится спуститься. Иванов пропал без вести. Шурик Смородинский давно в санчасти – ему сказали, что он ранен, ну он и ушел лечиться. А Синельников, по ошибке, перешел к неприятелю и бьется, как лев, в его рядах.
Поход – это значит на автобусе до речки, оттуда начинается маршрут трехкило- метрового похода с привалом. На привале уже заботливо расставлены палатки, обед в термосах, на полянке – столы и стулья. После «тяжелого перехода» мои подопечные,
им по 9 – 10 лет, валятся на траву и ведут себя, как ягнята. Всех вымотал переход. Поо- бедали, и спать в палатках. Первый раз за все время спят, как убитые. На финише весь лагерь встречает их на линейке. Они выходят из автобуса и бодрым шагом делают круг почета. Директор лагеря по такому случаю произносит речь, в которой выражает на- дежду, что трудный поход еще сильней сплотил коллектив, и тот готов к новым серьёз- ным испытаниям. Все хлопают в ладошки, и «путешественники» тоже.
Довольный коллектив отправляется в свой корпус, где скидывает полупустые рюкзаки и начинает играть в салки.
В лагере был зооуголок. Кукушкин что-то не поделил с кроликом Яшей и ударил его по ушам. Одно ухо обвисло. Все ополчились на Кукушкина. Обо всем этом мне доло- жила Танечка Улыбышева. Она все рассказывает вожатому, всегда знает что и где про- исходит. Она первая ябедница и общественница.
Кукушкина судят суровым, но справедливым судом. Варианты приговора ставят на голосование. Первый вариант – оправдать; второй – три «горячих» кедом по попе.
 
Проголосовали за второй вариант. Кукушкин всё осознал и в родительский день на своего вожатого не накапал.
Закончилась смена. В лагере наступила тишина. Брожу по лагерю – тихо и спокойно.
На деревьях поют птицы, а вдали раздаётся стук, это дятел долбит сосну… Мадам Рубинштейн…
Баба Катя или мадам Рубинштейн, а именно так её называли в Одессе, была самой грамотной пенсионеркой в нашем подъезде. Её можно было часто видеть на лавочке около дома, где она местным старухам вслух читала газету «Правда». Баба Катя, корен- ная одесситка, свысока относилась к столичным жителям, считая их безнадёжными провинциалами…
Каждое утро баба Катя открывала газету в надежде увидеть сообщение о смерти Ста- лина. Не найдя некролога, она беззвучно ругалась, посылая объекту своей ненависти проклятья и всевозможные виды наказаний. Когда это долгожданное событие, нако- нец-то, произошло, я ничуть не удивился, увидев слёзы на глазах бабы Кати, мы все плакали. Я ревел со всем 2"А", во главе с классной учительницей Ольгой Дмитриев- ной… Много лет спустя я узнал, что моя баба Катя плакала от радости.
Екатерина Ефимовна Рубинштейн прекрасно говорила и ругалась на идиш, румын- ском, умела обложить на итальянском, про украинский и русский нечего было и го- ворить. Мадам Рубинштейн была женщиной умной и политически грамотной: всегда знала, «шо сказать за политику».
Баба Катя знала, как зовут японского «микадо», что для соседок было большой тай- ной. Кроме всех перечисленных достоинств, она прекрасно умела готовить фарширо- ванную рыбу, за что мой отец прощал ей всё…
Отец был родом из местечка Кодымо, из бедной и многодетной семьи местного учи- теля математики Биньямина Лева, который погиб в Бабьем Яру в конце сентября 1941 года…
Отец частенько спорил с бабой Катей, до скандалов доходило редко, а если такое слу- чалось, баба Катя преображалась в мадам Рубинштейн. Она кричала отцу: «Голодра- нец, босяк, скажите спасибо, что Вас приняли в приличную семью!»…
До октябрьского переворота у мадам Рубинштейн была собственная гостиница, пай в мельницах Ванштейна, немаленький дом, хозяйство. Любые успехи в карьере моего отца она рассматривала как закономерное следствие того, что он попал в приличную семью!
Иногда, разругавшись с отцом в пух и прах, собирала свои вещи и уходила ночевать к своему сыну Шайке. Через пару дней баба Катя возвращалась, теперь уже поругав- шись с Шайкой.
Однажды я ей рассказал, что занимаюсь конным спортом.
– Бедная Ида, – повторяла она и вопросительно смотрела мне в глаза. – Что ты уже придумал, что? Что это за конский спорт, уже?
– Не конский, а конный. Ты, ба, че подумала? – обрадовался я.
– Что я могу подумать, если от тебя, кроме холеры и неприятностей, ничего нельзя получить. Ты ведь позор семьи, онанист.
– А ты видала, чё ты видала-то?
– Боже мой, бедная Ида, что будет, что будет! У Иды больное сердце и печень…
– Да я, в натуре, на лошадях, верхом, галопом! Это же класс!
– Какие лошади? Ты хочешь переломать себе руки и ноги. Тоже мне, аидише казак,
 
не к ночи сказано.
Когда мы завели собаку, баба Катя выводила ее гулять. В моменты семейного за- тишья отец миролюбиво спрашивал: «Ну, что она сделала?» Ответ был достоин во- проса: «Она выписалась и выкакалась! Что ещё – я не знаю!..» Этим ответом баба Катя снимала с себя ответственность, если собака вдруг возьмет и нагадит дома.
С бабой Катей был связан смешной эпизод: эпизодов было много, но этот запомнил- ся особенно. У отца был приятель по фамилии Шпитальник, неопрятный еврей с рас- стегнутой ширинкой и классической капелькой на кончике носа. Для аккуратной бабы Кати это было невыносимое испытание. Однажды она не выдержала и раздраженно сказала гостю: « Уже застегните себе ширинку, в конце-то концов!»
Шпитальник застегнул штаны и произнес незабываемую фразу: «Таки я и не интелли- гент!»
Баба Катя не была религиозна, однако, в Песах у нас всегда была маца, которую про- давали в хлебном отделе нашего гастронома. Израиль был запретной темой в доме, так как боялись, что Уся (это я) будет трепаться в школе. По этой же причине меня не учили еврейскому языку.
Во время Суэцкой компании 1956 года баба Катя прекратила проводить политзаня- тия со старухами во дворе, так сказать, затаилась… Однако её маневр был разоблачен товарками!
– Ты, Ефимовна, чё не выходишь? – спрашивали ее, – слыхала, явреи-то твои на Еги- пет войной пошли…
Мой брат шутил, что баба Катя в арабо-израильском конфликте соблюдает нейтрали- тет, что было совсем наоборот:
– Куда они лезут, эти ненормальные евреи? – переживала баба Катя, – им же поот- рывают головы эти гои! Ай, перестаньте мне рассказывать, как будто я не знаю этих бандитов…
Но, после того как евреи едва не взяли Каир, ее тон заметно изменился. Баба Катя рас- правила плечи.
– Я так и знала, – радовалась мадам Рубинштейн, – а эти гои просто дрек мит фей- фер (дерьмо с перцем).
У бабы Кати было трое детей. Ида, моя мама, старшая. Шайка (Исайя) и Клара. Шай- ка звал ее Бертой.
Ида была красавицей и любимой дочкой бабы Кати. Сама-то мадам была отнюдь не Мерлин Монро. Впрочем, в ней наблюдался некий шарм: у нее были красивые, умные глаза и хорошая фигура.
Ее муж, Наум Рубинштейн, как рассказывали, был огромного роста, добрым и под- каблучником. Мадам Рубинштейн была главой семьи, на иную роль, думаю, она бы не согласилась. Это, в конечном итоге, и привело к гибели деда. Когда стала намечаться оккупация немцами Одессы, мадам Рубинштейн эвакуировалась в Свердловск, оста- вив деда сторожить добро. Таким образом, его участь была решена. Румыны расстре- ляли его у стен старой одесской тюрьмы.
Кто-нибудь мог предполагать, что такое могло произойти? В первую мировую окку- панты вели себя прилично.
У бабы Кати был большой счёт к румынам и немцам и, не меньший, к большевикам, которые так сильно обманули ее ожидания. Моя бабушка, Екатерина Ефимовна Рубин- штейн, была революционеркой. Но её славное революционное прошлое не было свя-
 зано с идеями большевиков. Она, как и многие евреи, пришедшие в революцию, стре- милась освободиться от комплекса национальной неполноценности. Высвободилась мощная, древняя, еврейская энергия. Многие евреи отступили от своего историческо- го предназначения – служению единому Б-гу, а не рукотворным идолам… Тем самым, предопределив мистическое противостояние Гитлера «жидовскому коммунизму», что привело к Холокосту, а после поражения Германии – к созданию государства Израиль. Неисповедимы пути твои, Господи! Истина – это необитаемый остров без координат, в море слез…
Мадам Рубинштейн передавала продовольствие на революционный крейсер «По- тёмкин». Она разносила листовки в карманах, нашитых под длинной юбкой. Будучи сиротой, она организовала школу для еврейских сирот, и на её открытии произнесла убедительную речь. Рядом стоял сын Шайка и вытирал сопли о штаны. Клара закры- вала лицо руками, ей было смешно, что мать произносит речь. Красавица Идочка таращила глаза на худого юношу в стираной косоворотке. Это был ученик часовщика Сёма Лев из местечка Кодымо. Муж, Наум Рубинштейн, стоял за её спиной и держал ридикюль.
Баба Катя умерла в 1962 году, в возрасте семидесяти шести лет. Она успела по- жить при царе Николае, и хотя не была с ним знакома, это обстоятельство с лихвой компенсировалось знакомством с другой «царственной» особой, королём Одесских бандитов – Мишкой Япончиком.
Моя бабушка пережила революцию, гражданскую войну, интервенцию, военный коммунизм и коллективизацию, избежала смерти и от большевиков, и немцев.
Она была жива, когда умер кровавый тиран, «лучший друг детей и чекистов» – Иосиф Сталин. Она была жива, когда восстала из пепла страна её предков, Израиль... Она была старой и больной еврейкой, которая до конца своих дней интересовалась всем, что происходит в этом сумасшедшем мире...
Дядя Исайя…
Родственники звали его Шура, но чаще Шайка. Его сына Наума работяги на протез- ной фабрике, куда его устроил мой отец, называли Шаёбыч. Мой двоюродный брат очень страдал из-за этого. А Шайка обещал им всем оторвать яйца, а потом набить морду.
– Сёма, – кричал он моему отцу, – я ведь второй раз в жизни могу попасть в тюрь- му, примите меры, Сёма.
Отец специально ездил к директору фабрики Перельману и просил помочь. Перель- ман знал, что обидчики Наума приворовывают кожу, и дал указание охране тщатель- нее проверять работяг. Расчет коварного директора оказался точным, и двоих выгнали с работы, правда не тех. Тогда директор переговорил с секретарём парторганизации и попросил провести беседу с рабочими о пролетарском интернационализме.
Секретарь партбюро собрал всех в ленинской комнате и прочел по бумажке речь, в которой говорилось о дружбе между евреями и русскими.
– Во, дает! – сказал Коля Каблук (Каблуков) своему соседу, – и это нам гонят в то время, когда остров Свободы задыхается в огненном кольце.
– Короче, – продолжил секретарь, – в нашем здоровом коллективе не должно быть проявлений против евреев.
–Так у нас евреев-то нет, – сказал сосед Коли Витя Соколов, – только один Шаёбыч.
– Товарищи, здесь собрались почти все коммунисты, а с коммунистов, товарищи,
 
спрос особый. Нельзя забывать, что евреи тоже люди.
– А че, Шаёбыч хороший паренек, прямо, как русский, – похвалил Наума Витя.
– И Христос тоже из евреев, – сказал, как бы размышляя вслух, молодой коммунист с ясным, детским взглядом.
Парторгу хотелось уже побыстрей закрыть эту тему, и поэтому он лаконично спросил:
– Короче, все ясно? Вопросы есть? – Вопросов не было...
Дядя Шура работал на кожкомбинате, что недалеко от Преображенки. Жил он с семьёй в маленькой комнатушке двухэтажного деревянного дома, где едва можно было повернуться. Дверь из комнаты выходила в общую кухню, с примусами и керо- синками. Его вторая жена, тетя Рая, была тихой, положительной женщиной, с которой дядю Шуру познакомила баба Катя. Она каким- то образом разнюхала, что в бухгалте- рии кожкомбината работает незамужняя аидышка (еврейка).
Когда Шайка кричал, что его во второй раз посадят, он имел в виду, что один раз уже сидел. Хотя то, что он пережил, было гораздо хуже тюрьмы. Во время войны, по приговору трибунала, он попал в штрафной батальон. В начале войны он проходил срочную службу на Советско-Корейской границе, в должности начальника гаража. По пьянке,
а он любил принять на грудь, он случайно набил не ту морду, и за это его отправили в штрафбат. Его этапировали под Ленинград, на Пулковские высоты. Если после атаки штрафник был ранен, пусть не тяжело, это означало, что «Б-г простил», а командованию оставалось только выполнить решение Вседержителя, выписать документы о прощении и освобождении. Повезло моему дяде, что его поставили в третью линию атаки. Спас его командир штрафной роты, капитан-особист. Шайка выпил с ним на прощанье по стакану спирта и отбыл на Дальний Восток дослуживать и долечивать рану. Капитан же погиб на следующий день после его отъезда с передовой. Б-г мило- вал моего дядю, случай для того времени уникальный: и произошло это потому, что еврей Шая Рубинштейн и русский капитан НКВД были родом из города Одесса… Об одесситах и Одессе написано много книг и песен. Марк Бернес не был одесситом, но он пел «…шаланды полные кефали...» так, что одесситы считали его своим. В Одес-
се двадцатых годов собрания в артелях и на фабриках проводились на языке идиш: он был языком интернационального общения. Русские, украинцы, греки – все говори-
ли на идиш. Мой отец рассказывал, что председатель профкома на обувной фабрике, финн Курти, неизвестно как попавший в Одессу, не мог и двух слов сказать, чтобы не перейти на более понятный для него еврейский язык.
После войны Шайка разошелся с первой женой Лидой, чему баба Катя была несказан- но рада.
– Я всегда чувствовала, что Лидка твоя, эта шикса твоя, аникейва, хуже последней ****и с Привоза. Скажи спасибо, что у тебя, идиёт, есть мама. Я нашла для тебя аиди- ше мейделе (еврейскую девушку), она просто куколка. Это Райка из бухгалтерии Кож- комбината.
Мой дорогой дядя счастливо жил с «Райкой» почти 17 лет, и у них родился сын Наум.
Шайка знал пропасть одесских песенок, скабрезных анекдотов, шуточек, любил вы- пить и повеселиться. Со стороны тети Раи родственники были людьми серьёзными, зажиточными, в основном, по торговой части... Двоюродные братья Наума, сына Шай- ки, Володька и Наум – мясники. Дядя, тоже Наум, заведовал молочной тарой, а Ефим, ещё один дядя, был просто-напросто миллионером: он заведовал совсем не простой
 
организацией «Утильсырье». Все они составляли клан, который в пятидесятых годах держал район «Богородское» в своих руках. Шайка говорил не без оттенка гордости:
«У нас в районе «банкует» только Фима».
Шайка не лез к ним в компанию. Во-первых, жена была против, во-вторых, он сам был не для этих дел. Но мясо исправно покупал у Наума. Когда Наума посадили, Шай- ка стал отовариваться у Володьки, его магазин был чуть подальше. Когда посадили Во- лодьку, на свободу, с чистой совестью, вышел Наум. Так что перебоев с мясом у моего дяди не было, да и нам иногда тоже перепадало. Когда это случалось, он был очень оживлен и возбужден. Выражение его лица говорило: «Жлобы, разве вы умеете крутиться в этой жизни…». Это были минуты его торжества: отец, будучи главным инженером фабрики, боялся взять гвоздь с производства, а для мамы и бабы Кати тереться в очередях было тяжёлым занятием.
Дядя часто приходил к нам в гости проведать бабу Катю. Отец любил, когда он у нас бывал: его всегда приглашали к нам на праздники и просто посиделки, которые в те времена являлись частью быта москвичей.
У отца был знакомый, директор выходной обувной базы, по фамилии Магарский. Он был маленького роста и, по-ленински, лысым. Даже в профиль чем-то напоминал во- ждя. Его молодая жена привлекала мужские взгляды величественностью форм и раз- мерами женских добродетелей. Магарский после свадьбы рассказывал знакомым, что он просто ожил, что у него все восстановилось. Он очень гордился женой и, чтобы не ударить лицом в грязь перед «выдающейся» спутницей, заучивал наизусть изречения из модной в те времена книжки « В мире мудрых мыслей».
В этой книге рядом с изречениями Шопенгауэра, Лихтенштейна, Эразма Роттердам- ского, были напечатаны «мудрые мысли» Никиты Хрущева. Собственно, книга и была издана для этого.
Магарский выучивал наизусть несколько изречений. После второго, перед десертом, делал вид, что припоминает что-то по поводу застольного разговора, а потом произ- носил: «Кстати, как сказал апостол Павел, – не судите и не судимы будете». Он очень любил эту фразу, правда, несколько буквально понимая ее смысл. Его жена была в восторге от своего умного мужа.
Шайка, когда первый раз увидел Магарских в нашем доме, весь вечер подавленно молчал и пил водку, не следя за тостами. Он поглядывал на странную парочку, под- нимал в недоумении брови и тихо матерился. Затем, под вечер, когда все стали рас- ходиться, он подошёл к отцу и, кивнув в сторону Валентины (Магарский в это время пытался, встав на носки, натянуть на неё шубу), сказал бессмертную фразу, повторяемую в нашей семье по поводу и без оного: «Сёма, мине здаёться, шо оны не любють друг друга», а затем , отвернувшись, тихо и грязно выругался…
Когда дядя жил в Богородском, мыться он приходил к нам. Он полагал, что ходить в общую баню, где моются все работяги, нет смысла, когда у сестры «Идки» есть ванна. Мы же с отцом любили посещать Рачдельские бани на Красной Пресне, а иногда, под настроение, отец водил меня в Сандуновские бани. На это мероприятие он частенько приглашал Шайку. Они долго парились, заставляя меня лупить их волосатые спины берёзовым веником.
– Что мне нравится, – говорил дядя, – здесь нет проблемы со свободными шайками.
Этим он очень веселил моего отца, который смеялся до икоты. Они пили бочковое пиво с воблой и блаженствовали до вечера.
 
В Москве Сандуны были очень популярны среди артистов и работников торговли. Про знаменитого артиста Ильинского рассказывали, что он развлекался в Сандунах тем, что бросал в бассейн шпроты, и с криком: «Рыба тонет!» нырял с борта в воду, пытаясь поймать шпротину ртом.
В Сандуны приходили на целый день, заранее заказывали кабинет, играли в пре- феранс, парились до одурения, пили пиво и водку. Банщики в Сандунах, как и пе- дикюрные операторы, имели постоянную клиентуру, выглядели очень важно, оттаивая только при виде солидного постоянного клиента, не считающего деньги на чаевые. Но и с простых смертных шел приличный навар наценка на пиво и, конечно, стеклотара, которая вечером сдавалась мешками перекупщикам за три четверти цены. Для посто- янных клиентов доставали и девочек.
Шайка, наблюдая за работой банщиков, приговаривал: «****ь должна крутиться, ина- че подохнет с голодухи»…
В «андроповские времена» Сандуны обходили стороной: там проводили облавы на тех, кто любил развлекаться в рабочее время. Людей ловили в метро, магазинах. Потом выяснилось, что Андропов, который в 1956 году потопил в крови Венгрию, был поэ- том. Он писал стихи, говорят, недурные.
Когда моему двоюродному брату исполнилось пятнадцать лет, умерла его мама, тетя Рая. У Наума от потрясения началась эпилепсия и осталось легкое заикание. Учиться в школе он не смог, так и не окончив десяти классов...
Я встречался с Наумом, его женой «Любкой» и дочкой «Райкой», когда в последний раз приезжал из Израиля в Москву.
Шайка дожил до семидесяти девяти лет и умер в октябре 1991 года, незадолго до путча ГКЧП в Москве. Почти до самого конца он ходил в парк Сокольники, где играл с пенсионерами в домино…

Клара Наумовна, Виктор, Галя…
Клара или Берта, как ее называл Шайка, почти каждый год приезжала из Баку к нам в Москву проведать маму, Екатерину Ефимовну Рубинштейн. Заодно она провора- чивала дела своей фабрики, где работала начальником отдела снабжения. Тетя Клара обычно привозила чемодан продуктов, и первое, что она делала, готовила в честь свое- го приезда праздничный обед. Перед тем, как броситься на кухню, моя мама, тетя Кла- ра, баба Катя, а когда я был маленький, то и я с ними тоже, с полчаса плакали и обни- мались, при этом наша собака выла, как говорила баба Катя, нечеловеческим голосом.
Тетя Клара приезжала всегда внезапно, никому не сообщив, чтобы не напрягать
«Сёмку» и «Идку». По приезде, поплакав и приготовив обед, она тут же начинала ру- гаться с бабой Катей, угрожая, что сейчас уедет обратно в Баку.
Вечером приезжал с работы отец и, увидев Клару, кричал:
– Почему ты не сообщила, что приезжаешь! Я бы послал на вокзал машину!
Отец очень хорошо относился к моей тётушке и искренне верил, что обязательно её встретил бы, несмотря на занятость…
Часам к семи приезжал Шайка с женой Раей и сыном Наумом. Среди всей этой одесской братии мы с Наумом чувствовали себя не в своей тарелке. Мало того, что они все переходили на идиш, они говорили сразу все, и это нисколько им не мешало прекрасно понимать друг друга, смеяться и плакать. Наша собака, обезумев от впечат-
 
лений, забивалась под шкаф – видно было, как нервно дергается её левая нога и вяло шевелится хвост.
Если мой старший брат Юлий был в это время в Москве, то обязательно приходил, осторожно неся в руках бутылку водки. Развлекал он тетю Клару демонстрацией фото- карточек, сделанных в разных точках нашей огромной страны, где удостоился бывать и выпивать. Братец был наладчиком электрических подстанций, и ездил с бригадой по всему Союзу. В его бригаде был человек, фамилия которого стерлась из памяти, а звали его Соломон Акимыч.
Этот Соломон Акимыч приходил к нам в гости. Приглашая его, брат желал проде- монстрировать домочадцам, с какими замечательными людьми ему приходится ра- ботать. Соломон Акимыч был маленького роста, лыс и чрезвычайно интеллигентен. При первом впечатлении казалось, что перед тобой стоит японец, которых в советских картинах периода войны изображали в карикатурном виде. Он великолепно играл
в шахматы и, даже сильно под градусом, обыгрывал мастеров спорта. Вторым напар- ником моего брата был парень по фамилии Волков. Он просил, чтобы его фамилию произносили с ударением на последнем слоге. Получался родительный падеж от слова
«волк». Это очень нравилось моему брату. И вся эта троица колесила по стране, изредка наезжая в Москву.
Тетя Клара умирала со смеху, разглядывая Юлькины фотографии. Сюжеты не бало- вали разнообразием. Гвоздём серии было фото, на котором мой брат катает в детской колясочке совершенно «косого» Соломона Акимыча, а Волков (ударение на последнем слоге) пытается ему засунуть в рот детскую сосочку. На другой фотографии Волков мочится на здание отделения милиции. Над его головой видна вывеска, на которой написано: «Министерство внутренних дел СССР, Отделение милиции Солодчинского района». На третьей фотографии – на заборе висит, видимо, сушится Соломон Аки- мыч. Видно, как с него капает вода. На четвертой – мой брат спит на чьей-то могилке на кладбище.
Они так же придумали новый регламент для шахматной игры. Около шахматной доски ставились бутылка водки и три стаканчика на 40 – 50 граммов каждый. Скажем, первый ход делает белыми мой брат, и ему наливают 40 граммов водки, затем ход делает Волков и получает свою дозу, и так далее. То есть, они играли не на время, а на выпивку: и не вдвоем, а втроем, что экономило время и вносило оживляющий момент в древнюю игру. Самым большим достоинством нового регламента, по мнению Волко- ва, а он играл хуже всех, было то, что никто не проигрывал, а наоборот – выигрывала дружба, что способствовало укреплению социалистической морали. Соломон Акимыч, с некоторыми оговорками, тоже был согласен с этим, а мой брат не хотел останавливаться на достигнутом и все время размышлял, что еще можно сделать для развития шахмат.
В начале шестидесятых годов в Москву из Баку приехал учиться в аспирантуре сын тети Клары, Виктор, мой двоюродный брат. Он жил в общежитии аспирантов в Бабуш- кино и гонял футбол на соседнем стадионе. Тетя Клара всячески поддерживала сына: каждый месяц присылала ему деньги на прожитьё. Посылки ему шли не только от мамы, но и от сестры Гали. Она бежала из Баку во время армянских погромов и сейчас живет в Израиле, в городе Натания.
Тетя Клара была замужем за директором нефтяного завода. Судьба его сложилась трагически. По ложному обвинению он был арестован. Всё шло к тому, что его осудят.
 
Не выдержав позора, спасая честь, он покончил с собой в тюрьме еще до суда… Виктор был симпатичный, молодой парень с золотой фиксой на верхнем переднем
зубе. Золотая коронка одевалась на сточенный здоровый зуб. В Баку это считалось элегантным.. Он был похож на своего отца и неуловимо на бабу Катю, нравился жен- щинам и, как обычно бывает у таких парней, женился неудачно.
Когда его выгнали из общежития аспирантов, так как закончилась учёба, одно время он жил у нас. Виктор не хотел уходить из общежития, там у него была отдельная комната, в которой он бескорыстно помогал в учебе хорошеньким аспиранткам. Видимо поэтому у него не было времени на собственную диссертацию, которую он защитил только через несколько лет.
Виктор не любил собак и враждовал с нашим псом, обезьяньим пинчером Топкой. У собаки портилось настроение, когда она его видела, чего он, к удивлению, не заме- чал. Как-то, по неосторожности, он положил свою папку на стул, чем собака тут же
воспользовалась. Она стащила ее на пол, выпотрошила содержимое и помочилась на бумаги…
– Прямо, как человек! – прокомментировал Шайка, когда ему рассказали о проделке собачки.
Будучи от природы не очень смелым, Виктор любил смотреть по телевизору фильмы про войну, бокс и хоккей. У него была феноменальная память. Однажды, году в 1961, на турбазе в Устиново, под Москвой, одна девушка, при Викторе, дала мне свой теле- фон. Через двадцать лет мы как-то сидели и вспоминали разные эпизоды из жизни.
Витёк и говорит: « А помнишь Татьяну с турбазы?»
– С какой турбазы? – не понял я.
– В Устиново, помнишь, там была такая грудастая Татьяна, она ещё тебе телефон свой дала.
Я с трудом вспомнил эту Татьяну.
– Телефон у нее простой, – и называет его, – только сегодня надо добавить четверку впереди. Хочешь проверить?
Я кинулся к телефону. Набрал номер, и … мне ответила Татьяна. Она страшно уди- вилась моему звонку. И, видимо, от растерянности спросила: « Что ж ты так долго не звонил?» Последовал идиотский ответ: «Да все как-то занят был». Мы с ней посмеялись над вопросом и ответом. Договорились встретиться. Встретились. Пошли в кафе, поговорили за жизнь. Она замужем, у нее четверо детей, работает главным бухгалтером. Всё в порядке. Сказала, что долго ждала моего звонка. «И вот, – говорю,– дождалась!» Да, прав классик: «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется!» Больше мы с Татьяной не встречались.
Виктор в совершенстве знал турецкий, армянский, английский и немецкий языки. Переводил с итальянского, польского и французского. Его память хранила удивитель- ные и неожиданные вещи. Он знал наизусть таблицу значений синусов и косинусов. Я однажды спросил, зачем это ему нужно, он ответил: «Как-то в институте я делал курсовую работу, и в ней была целая куча вычислений, где как раз использовались эти синусы. Чтобы каждый раз не лезть в таблицу, я ее просмотрел». Мне стало не по себе…
– А что, – спрашиваю, – эти синусы, там у тебя в голове… они тебе не мешают? Он знал расписание электричек на Савёловской дороге, количество жителей в Грен- ландии, на спор называл составы сборной Чехословакии по хоккею на всех первен-
ствах мира. Когда его спрашивали, на каких первенствах в составе сборной Чехосло-
 вакии играла тройка – Прыл, Недомански, Черны, Витя, не задумываясь, отвечал… Иногда он ходил с Шайкой в парк Сокольники, где собирались, в основном, спар-
таковские болельщики. Однажды я видел, как Витя, находясь под охраной нашего дядюшки, выиграл две бутылки армянского коньяка «Три звездочки». Он на спор назвал всех авторов голов в финале чемпионата мира по футболу 1972 года. Играли Италия – Бразилия. Никто не мог вспомнить, кто же забил гол в ворота сборной Бра- зилии, а Витька знал – это был правый край нападения итальянской сборной Бонисе- ньи. Игра была в 1972 году, а коньяк Витя выиграл в 1989 году…
Виктор умер от рака несколько лет назад. Будучи уже больным, он помогал моему сыну в институтской учёбе. У Виктора есть сын Константин, которого он очень лю- бил и уделял ему много времени. Костя выучился на юриста, живет в Москве. Он не оставил больного отца и, как мог, помогал ему. Сестра Виктора, Галя, как я уже писал, живет в Натании. Она никогда не была замужем. Я как-то её спросил: «Почему?»
Она ответила, что не хотела портить другому человеку жизнь. «У меня скверный ха- рактер», – уточнила она свою мысль. Она часто ездит в Германию к нашей племяннице Наташе, и была свидетелем тяжелой драмы, связанной со смертью моего брата.
Техникум…
Мое половое созревание совпало с 20-м съездом Коммунистической партии СССР. В это время я учился в радиотехническом техникуме. Те, кто родились после «большо- го взрыва» 1991 года, когда развалилась гигантская страна, наверное и не слыхали о каком-то 20-м съезде Коммунистической партии СССР.
Техникум находился в здании бывших бань. Учебная часть располагалась в бывшей парной. Наша группа училась в моечном женском отделении. Представляю, как бу- дет ржать мой правнук или праправнук, прочитав это послание из прошлого. Пойдем дальше: лаборатория радиоэлектроники – в мужской раздевалке; в подвалах, на ок- нах, с времен войны, остались наклеенные крест-накрест бумажные ленты. Веселое было время: песни Окуджавы и Высоцкого, я участвовал в самодеятельности – ста- вили пьесу «Принцесса Турандот». Я в ней играл роль палача. По ходу спектакля мне надо было окровавленными руками поднять две отрубленные головы. Слов в роли не было. После реплики султана: «Вот они, претенденты на руку принцессы», я должен был вытащить головы претендентов за волосы из-под эшафота. Все было нормально, момент был трагический. Но внезапно одна голова не сдержалась и начала истериче- ски смеяться, за ней прыснула вторая башка, и вот уже весь зал гоготал вместе с директором Гордоном.
Гордон был очень красивым мужчиной: брюнет, с синими-синими глазами и огромными ресницами. Человек редкого обаяния был прекрасным семьянином… От одного его вида женщины теряли дар речи, но он совсем не пользовался своими данными
«массового женского поражения». Некоторые девушки специально хулиганили, чтобы попасть к нему на «разбор полётов».
На втором курсе я почувствовал, что мне необходимо влюбиться. Мне было 15 лет, основной инстинкт начинал руководить моей жизнью… Девушки у меня не было, и, к своему несчастью, я остановил свой выбор на Вальке Л… Она была старше меня на год, что важно. Я был домашним ребёнком, папа и мама принимали за меня решения по основным жизненным вопросам. Не было во мне природной решительности и
 твёрдого характера. Только потом я выяснил, что Валентина встречается со взрослыми мужиками, и я для неё был так себе, мелочь пузатая. Короче, любовь была неразделённой. Ну, да Б-г с этим. Хотел написать, что история с Валентиной меня многому научила, но это было бы враньё. Я наступал на одни и те же грабли не один раз…
Когда я шёл на поводу своих эмоций, это всегда выходило боком. А по-другому не умел, не получалось… Да и что можно было взять с пятнадцатилетнего пацана. Только повзрослев, понял разницу между влюблённостью и любовью: влюблённый ломает все заборы и баррикады, любящий, наоборот, выстраивает отношения спокойно и кропот- ливо.
Валентина была юмористка и хулиганка. Это в ней привлекало. Однажды я был свидетелем такой сцены: идёт урок, уже не помню какой…Преподаватель, низенький, лысоватый человек, имел привычку при разговоре шамкать и щёлкать вставной че- люстью. Кто-то отвечает у доски, преподаватель прохаживается вдоль рядов. У нашей парты, где я сидел с Валентиной, он остановился и опёрся ладонью о стол. Валентина, недолго думая, капнула из авторучки чернила, взяла бумажку и стала делать ему маникюр. Тот несколько раз отрывал руку от стола и гладил свой подбородок. С соседних столов было видно, что она делает, и у студентов началась истерика…
Этот учитель, опрашивая девушек на экзамене, клал им руку на колено. Валентина была толстушкой.
– Хорошо, – говорил он, – а вы получше Желтуховой. Валентина начинала заикаться от еле сдерживаемого смеха, а  преподаватель  с удивлением смотрел на неё.
Учительница вычислительной техники обладала величественным именем – Конкордия Александровна. Это была высокая, без признаков грудей, плоская женщина. Она учила нас основам алгебры-логики Буля. Про нее сложили частушку:
«Тетя Кора объясняет нам прямой, обратный код, Но никто не понимает, что там все наоборот».
Сочинили куплет про учителя Китаева, он краснел от наглых намеков учениц:
«МНД ведёт Китаев, (Машины Непрерывного Действия) У доски стоит доской, как доска – непробиваем…
Мама, я хочу домой…». Ну и так далее...
Для учительницы, которую звали тетя Мотя, был изготовлен следующий куплет:
«Тетя Мотя, что Вы трёте между ног, когда идёте?»
Тетя Мотя была толстой женщиной и носила капроновые чулки. При ходьбе чулки терлись друг о друга и издавали характерный звук. Студенты не могли пройти мимо, чтобы не воспеть это в стихе. По форме, как в японских хойку, это одна строчка.
Ездили в колхоз. Деревня располагалась в ста пятидесяти километрах от Москвы, и в ней не было света. Ходили на танцы в соседнюю деревню. Дрались с местными, слава Б-гу, до поножовщины не доходило. Особых впечатлений от этой поездки не осталось: нищета и тяжёлый беспросветный труд. Это было в порядке вещей, никто не думал, что может быть по-другому.
В день полёта Гагарина занятий не было. Все рванули к центру города. Первый и последний раз в жизни я шёл на демонстрацию с радостью и желанием. Был какой-то душевный подъём. Причина примирила всех, и даже тех, кто эту власть тихо не любил. Так устроена Страна: в центре Москва – Кремль, а от него лучи во все стороны России. И куда идет народ в праздники или в тяжёлое время? В центр, к царю!!!
 
На втором этаже техникума, в коридоре, была тумба, на которой стояла статуя Ле- нина с вытянутой вперед рукой. Рука показывала на кабинет вычислительной техники. Кто-то развернул статую, и Ленин стал указывать на мужской туалет. Студентов это очень веселило.
Завуч заметил или ему кто-то стукнул, что с Лениным нелады. Он возвратил статую в «правильное положение». На следующий день, ближе к обеду, Ленин снова указывал на туалет. Кончилось тем, что статую переставили в другое место, где Ленин теперь указывал на расписание уроков.
Страшно представить, что могло весельчакам светить за такую проделку при жизни
«лучшего друга рабочих и детей». Но времена изменились. На дворе стояла хрущев- ская оттепель. Западный стиль рвался в Россию, несмотря ни на какие запреты. Сти- ляги с ботинками на «манной каше», в пиджаках с огромными плечами и с галстуками в попугаях «по самое не могу», фланировали по «Бродвею» (ул. Горького). Активно шла торговля пластинками с западной музыкой, смастыренными на рентгеновских снимках – «Рок энд ролл на костях». В учебных заведениях следили за шириной брюк. В моде были «дудочки». Их без мыла трудно было надеть. Как могла ширина штанов повлиять на марксистско-ленинское мировоззрение людей, было не понятно… Однако влияло! Запретный плод – он и в Африке запретный. На танцплощадках отлавливали стиляг. Но по квартирам стиляги продолжали «лабать» буги-вуги и рок-н-ролл. Евреи, помаленьку, поехали на историческую родину. «Железный занавес» начал ржаветь.
Особенно после Международного фестиваля молодёжи и студентов. Делегатов из разных стран возили на бортовых грузовиках. На одном из них парни в полувоенной форме кричали: « Насер, Насер…». Мы с отцом, мамой и братом Витькой стояли в толпе и махали им рукой.
На улице Горького открылось кофе «Молодёжное». Туда записывались, и всё равно стояли в очереди. Однажды швейцар выкрикнул:
– Антонов!
– Я, – кто-то сзади крикнул. – Я–Антонов!!!
Все обернулись и увидели негра в шапке-ушанке. Примета времени! В те времена это было на уровне шока. Позднее уже никто не обращал внимания на оттенки цвета кожи
– привыкли…
Мой дядя Исаак был главным патологоанатомом в городе Талды-Кургане. На Новый год он каждый раз присылал открытки со стихами про «…крестьянина, который торжествует, а лошадка взбирается в гору и… как мальчик отморозил пальчик». Как- то дядя Исаак приехал в Москву и отправился погулять в центр. Когда пришёл домой, сели обедать. Вдруг дядя говорит:
– Сегодня в метро видел негра.
– И чё? – спрашиваю.
– Да ничего, – дядя задумчиво посмотрел в окно, – интересно было бы его вскрыть… Я чуть было не подавился супом.
– А впрочем, наверное всё то же самое , как и у белых, – продолжил он.
В один из его приездов у мамы случился инсульт – ее парализовало. Дядя Исаак сбе- жал из дома. Он испугался. С живыми людьми ему не приходилось иметь дел.
К окончанию учебы мы уже жили на улице Докукина, за сельскохозяйственной вы- ставкой. Отцу дали двухкомнатную квартиру.
Я получил диплом техника по ЭВМ. Меня распределили в НИИ железнодорожно-
 го транспорта, относительно недалеко от дома. Я работал техником на вычислитель- ной машине БЭСМ-2М, с окладом 80 рублей. Эта машина занимала целое здание. По утрам я ходил вдоль машины с резиновым молотком и «пробивал электронные ячей- ки», для лучшего контакта. Дисплея (экрана), к чему мы привыкли сегодня, не было. Был большой стенд, на который выведены лампочки рабочих регистров. Магнитная память представляла барабан с покрытием из магнитного материала. По длине распо- лагались магнитные головки. Короче, техника еще та, каждый день ремонтировал по 20-25 электронных ячеек.
Назревал призыв в армию. Думал, что папаня меня отмажет, но его партийная со- весть не позволила это сделать. Проработал я всего полгода, успел съездить в Ульяновск, для стажировки. БЭСМ- 2М, в качестве ширпотреба, выпускал завод им. Володарского. Основной же его продукцией были танки: вещь крайне необходимая для Родины…

                Армия…
После окончания техникума, в июле 1963 года, я был призван в Советскую армию.
Приятелям, в шутку, рассказывал, что меня «забрали» в результате «тотальной мо- билизации». Не было сборного пункта призывников, оркестр не играл «Прощание славянки». Всё было просто и буднично. В военкомате мне было выдано предписание прибыть в учебную воинскую часть, рядом с деревней Малиновкой, что под Тамбо- вом. К предписанию был придан билет на поезд, который отходил от Курского вок- зала. Меня провожала вся семья. Отец сказал на прощание, чтобы я служил честно и не посрамил его фамилию. Мама начала плакать, железная баба Катя одёрнула мать:
«Медафтнешт! (прекрати!), ничего с ним не случится!» Брат Юлий давал последние наставления: «Если что, бей первым, понял!?»
В поезде обнаружились еще трое призывников с таким же конечным адресом, в том числе, мой соученик по техникуму, Олег … На следующий день, в полдень, наш почтовый тормознул на пару минут на станции Малиновка. Мы прибыли на место… Впереди был ещё почти целый день свободы. Будущий курсант Кашкин, молча, достал бутылку «Московской» и вопросительно посмотрел на нас. За станцией нашли пе- ревёрнутую катушку от кабеля.
Без лишних слов накрыли на стол. У каждого оказалось по гранёному стакану.
Кашкин предложил «хохлятский тост»… Выглядело это так: он скроил кислую морду, поднял стакан, и после истерического крика «Аааа!!!» выпил весь стакан до дна. Водка веселья не прибавила. «Надо бы добавить», – здраво рассудил Кашкин. «Люблю серьёзных людей!» – похвалил Кашкина Олег и достал из чемодана портвейн «Три се- мёрки». В привокзальном ларьке были только «Агдам» и «Каберне», за рубль пять… В качестве закуски – сырок «Дружба». Вся эта мешанина сморила будущих защитников отечества. По дороге в часть кое-как добрались до стога сена… и отключились. Где-то к семи вечера продрали глаза, во рту сушняк. У меня, кроме этого, было ощущение, что я сделал что-то плохое. Оказывается, моя совесть была тесно связана с похмельным синдромом.
В часть добрались к девяти вечера. На КПП дежурный с серьёзным видом прове-
рил наши документы, потом вызвал начальника караула. Начальник караула, сержант, сурово нас оглядел и ухмыльнулся: «Косяк салаг пришёл!» Ухмылка у него была совсем не добрая.
Определили нас на ночь в казарме. Матрасы были набиты сеном. Заснули момен- тально. Кашкин забыл снять кепку. Так и спал. Слава Б-гу, утром нас подняли через час после общего подъёма: гуманизм, которого я никогда больше не наблюдал в армии…
На следующий день всех построили и выдали форму, сапоги и портянки. Призывники, которые приехали раньше нас, объяснили, что мы попали в сержантскую школу. Это была учебная воинская часть – отдельный учебный батальон. Все новобранцы моего призыва имели среднетехническое образование. После окончания курса мы получили звание – сержант. Курс состоял из строевой подготовки – 4 часа в день: ходили строевым шагом по плацу. Если портянки были закручены неправильно, то ноги стирались в кровь. Так что первым делом надо было освоить науку, как правильно закручивать эти проклятые портянки. После обеда – изучение Устава Советской ар- мии. Время было забито до предела, как выражался Кашкин: «Тяжело в леченье, легко в гробу!»
По утрам кросс: в сапогах полтора километра, по пересечённой местности. Поначалу не хватало дыхания, и сердце выскакивало из груди, но через какое-то время втянулся и даже перестал задыхаться. Через месяц принимали присягу. Один курсант присягу принимать не захотел и наелся каких-то таблеток. Во время торжественного приёма присяги он упал без сознания. Это он зря, его всё равно поставили под Знамя для присяги, и он тянул службу со мной до самого дембеля. В этот день был праздничный обед: дали жареную картошку с селёдкой и компот.
От строевой многие старались откосить, симулируя боли в животе. Батальонный врач, подполковник Девяткин, заподозрил эпидемию дизентерии. Утром наш взвод был выстроен в одну шеренгу, каждому раздали лист от журнала «Огонек», и подпол- ковник приказал всем на этот листок сделать «по- большому». Некоторые приказа не поняли, тогда сержант Дудко разъяснил понятными словами: «Тормоза! Всем насрать на «Огонек! Выполнять!» Солдаты с радостью выполнили приказ. Подполковник Де- вяткин ходил с палкой от листка к листку и изучал представленный материал… Всем проверка очень понравилась.
Мне тоже удалось попасть в санчасть на пару дней, сославшись на рези в животе. Немного отдохнул. В палате, кроме меня, было еще двое симулянтов. Дверь в палату была открыта. Вдруг вижу, по коридору, на руках, идет солдатик. Нас сдуло с крова- тей… Солдат подошел к двери Девяткина, постучал тихонько ногой. Из-за двери раз- далось: «Войдите!» Парень перенес центр тяжести на одну руку, второй открыл дверь и уже на двух руках вошел в кабинет Девяткина. Стоя на одной руке, он отдал честь.
– Товарищ подполковник, разрешите обратиться, не могу ходить, ноги болят. – Де- вяткин выпучил глаза.
– Немедленно встаньте на ноги, – заорал он.
Солдат был цирковым и надеялся, что за такую шутку его освободят от строевой, так как намечался смотр художественной самодеятельности. И действительно, за этот но- мер он получил всего два наряда вне очереди на кухню, а потом, приказом командира, был освобождён от занятий для репетиций своего номера.
Неожиданно у подполковника Девяткина за проверку солдатских фекалий возникли неприятности на идеологическом фронте. Курсант Крынкин пожаловался замполи-
 
ту, что всему взводу пришлось испражняться на « орган Центрального Комитета Ком- мунистической партии Советского Союза – журнал «Огонек». «Не мог что ли взять
«Советские профсоюзы», ты же их выписываешь!?» – возмущался замполит, наливая Девяткину самогонки.
– Что будем делать с этим придурком Крынкиным? Он же нам здесь все малину обсерит…
– Что делать, что делать? Надо ему объявить благодарность. Вызвать к тебе в каби- нет и объявить.
– Давай его сделаем комсоргом взвода, у салаг ещё нет комсорга.
– Мысль интересная! Ну, давай… Будем! За все хорошее!
Постигали мы солдатскую службу не только на плацу, шагая строевым шагом, но и на хозяйственных работах, и в караульной службе.
Караульный не имеет права подпускать к себе никого, кроме начальника караула или его помощника. Разговаривать на посту не моги: нельзя петь, плясать, рассказывать себе анекдоты, выпускать из рук карабин… «Караульный – это труп, завернутый в ту- луп, проинструктированный до слёз и выставленный на мороз!» Ну, на морозе мы не успели постоять, но осенними ночами пробирало здорово…
Однажды, дело было днем, Кашкин стоял в карауле. Проверяющий полковник из округа вместе с начальником караула пошёл прямо на его пост. Кашкин малень-
ко сробел, но крикнул: «Стой! Кто идет!» Полковник, молча, продолжал идти. «Стой! Начальник караула ко мне, остальные на месте. Стрелять буду!» – крикнул Кашкин и передёрнул затвор винтовки. При этом он хитро улыбался – мол, ребята, вы меня не разведёте, как дешевое повидло…
Полковник остановился, а начальник караула подошёл к Кашкину и сказал пароль.
«Со мной проверяющий полковник Васин», – услышал Кашкин. Полковник подошёл и сказал: «Молодец, солдат, так и должен вести себя часовой. Как твоя фамилия?» Каш- кин ухмыльнулся и подмигнул полковнику: разговаривать на посту он не имел права даже с проверяющим. Полковник Васин рассмеялся и приказал объявить Кашкину благодарность за знание Устава и правильное поведение на посту.
Мне достался сторожевой пост, патронов к карабину не полагалось. Хожу взад-впе- рёд. Карабин, как дубину, положил на плечо. Ночь лунная, кругом светло. Моя длин- ная тень падает на дорогу, проходящую рядом с охраняемым объектом. Наблюдаю за ней и, от скуки, начинаю принимать разные позы… Во время позы «к звездам»: вытя- нутая рука с карабином направлена к небу, левая нога отставлена назад, вдруг сзади слышу шорох. Со страху выронил оружие и заорал: «Стой! Кто идёт?» Смотрю, мужичок в ватничке, в руке большая сумка, на ногах – замызганные сапоги… Видать, деревенский. Мужик остановился, зачастил, видно тоже струхнул.
– Милок, пропусти, мне в Малиновку надо, а через вас в два раза дорога короче.Мы – Кузяевские…
Я уже успел поднять карабин. Мужик сделал шаг ко мне навстречу…
– Ложись! Мордой в землю! Застрелю !– Так и продержал его до прихода разводящего.
Благодарность мне объявили перед строем батальона. А мужика, оказывается, все знали, он в Малиновку за самогоном наладился ходить через нашу часть, брал сразу бутылок пятнадцать, на всю деревню. В Малиновке гнали какой-то особый, по спецре-
цепту. Народ тянулся к живительному источнику со всей округи. У нас же, кто мужика знал, пропускали его за стакан. На меня он нарвался случайно. Не повезло ему в этот раз. Утром разобрались что к чем и отпустили. Оказался нужным человеком. Таких,в период исторического развития социализма, называли «нУжниками». В этом году случился неурожай пшеницы. Солдат кормили черным хлебом с мякиной, ржавой селёдкой, ну, и, само собой, картошкой. Зато самогонка у командного состава не пе- реводилась. Курсант Пацация из Абхазии называл этот волшебный напиток на свой, кавказский лад: «самигнали»…
По национальному вопросу у меня конфликтов не было. Только один раз смало- душничал – не дал по морде старшему по званию. Дело было так: в наряде на кухне я сначала чистил большой котёл, а затем топил его мокрыми дровами, других не было. В котле готовился чай, в который, для успокоения солдат, добавлялся бром. Дрова едва горели, чай был противно-теплый. По определению Кашкина, чай и по цвету, и по вкусу был, как беличья моча. Комсорг Крынкин удивлялся – откуда Кашкин знает про беличью мочу. Замком взвода, сержант Непугайло, сказал мне, картавя, ему казалось, что так говорят все евреи: «МоГда у тебя таки гГязная, чай на помои машет, ты там свои паГтянки не заваривал?»
Брезгливо глядя в его свиные глазки, я понял, почему евреи избегают свинину, и по морде ему не дал. А зря, присягу я еще не принимал, так что отделался бы только губой.
Когда Крынкина, по рекомендации замполита, избрали комсоргом, курсанты стали проявлять к нему повышенное внимание. Например: спит Крынкин после караула глубоким сном. Заботливые комсомольцы трясут его и вежливо интересуются: «Вить, мы не сильно тут шумим, мы тебе, Вить, спать не мешаем?» Однажды ему прибили сапоги к полу, но это так, для смеха. Короче, развлекались комсомольцы, как могли.
Крынкин, в принципе, был малым безобидным. Кого ненавидели, так это сержанта Дудко. Он вечно придирался к молодым солдатам. Мимо дневального мог по двадцать раз пройти и следил, чтобы тот отдавал честь по всей форме. Когда рыгал, то говорил:
«Звиняйте с роту». В общем, гнусный был тип. Народный гнев не заставил себя ждать. Когда Дудко спал, ему в правый сапог несколько человек справили малую нужду. Сапог прикрыли портянкой, так всегда курсанты делали, когда ложились спать, чтобы не мешкать на утренней побудке.
Когда раздалась команда: «Подъем!», Дудко, в темпе, натянул штаны, и сунул в сапог ногу вместе с портянкой. И… все содержимое мощным потоком брызнуло ему в физиономию. Авторитет сержанта Дудко был форменным образом подмочен. Хулиганов так и не нашли. Кашкин очень ему сочувствовал, и на комсомольском собрании высту- пил с решительным осуждением этих хулиганских действий. Было смешно смотреть на его серьёзную физиономию, зная, что это была не только его идея, но и организация всего процесса.
В Малиновскую академию ко мне приезжала мама и брат. Привезли еды на неделю. Мне дали один день отпуска. Мама со страхом рассматривала будку, где располагался
«очковый» туалет на 12 персон. Мне его как-то пришлось убирать. Брат интересовал- ся как кормят, в смысле, дают ли боевые 100 грамм. Я ему объяснил, что когда в атаку идём на женское общежитие, то сами принимаем. Никого не просим. Он был этим вполне удовлетворен
– Нормальный ход! – сказал брат. –А что в плане борьбы…– он замялся.
 
– Был случай, но в морду не дал. – Брат очень расстроился.
– Смотри, тебе наваляю, если повторится, – он посмотрел на меня без всякой надежды. – Говнюк!

                2
Все курсанты после окончания Малиновской «академии» получили звание сержанта. В Монинский гарнизон, под Москвой, были распределены девять человек: Олег, Миша и я были москвичами. Остальные – из разных уголков Союза…
Нас прикомандировали к Узлу связи ВВКА (Военно-воздушная Краснознаменная академия), в будущем Академия имени Гагарина.
У нас был свой командир, начальник части – подполковник Доронин, и непосред- ственный командир нашего подразделения – майор Шароян. Наша часть предназнача- лась для обслуживания подземного запасного командного пункта главного Маршала авиации. Этот совсекретный объект строили открытым способом: вырыли огромный, метров пятнадцать в глубину, котлован, отлили в нём из бетона коробку узла связи, которую затем засыпали землей…
Как-то мы с Олегом стояли внутри котлована и курили. Внезапно, за нашими спинами вдруг раздался сильный удар. Поворачиваемся и видим бетонную плиту, буквально в полуметре от нас: она сорвалась с подъёмного крана.
– Буду в увольнении, пойду в церковь свечку поставлю, – сказал мой друг.
– А мне-то что делать? – возмутился я, – я ведь не православный.
– В Москве будешь, сходи в синагогу. Там тебе все объяснят. – Посоветовал Олег, – или крестись.
Этот совет мне не понравился. Родину предавать – это несмываемый позор, а веру отцов, что, можно? Это никак не укладывалось у меня в голове. «Пепел стучит в моём сердце…» – говорил брат. Он был прав, мой брат: «Если что, бей первым!» Он, кстати, в этом деле был очень последовательным.
Армейское общество от тюремного не сильно отличается, но в армии никто не виноват, что попал служить. Пёстрая толпа людей из разных областей огромной стра- ны, начиная от недоучки Миши, из московского Иняза, кончая Колей Штерном, во- ром-профессионалом со средним техническим образованием, из Воркуты… Немец, с широко расставленными небесно- голубыми, наглыми, словно гипнотизирующими, глазами, с улыбкой, мягко отвечал на вопрос: «Зачем воруешь? Ведь посадят…»
– Мудила! Хули ты понимаешь в искусстве. Это же искусство – с****ить красиво, элегантно. Эх вы, жлобы, пыш собачьи!
– Так ведь нехорошо воровать, – серьёзно заметил Кудрявцев, основательный мужик из-под Пскова, большой ходок по самоволкам. – Я, лично, против воровства!
– Хорош бакланить, валенок, – беззлобно реагировал Николай.
Надо сказать, что воровал он просто потрясающе. Если в увольнении были в городе, то он обязательно всех напоит и накормит. Странное дело, всем было понятно, что во- ровать плохо, однако, Колю уважали и те, кто – против, и те, кто – за. Видимо, талант всегда вызывает восхищение.
Немцев в моей части было, неожиданно, много. В Узле связи, к которому мы были прикомандированы, служили три приволжских немца: Лахман, Эдмунд Фель и Алек- сандр Штольц. Лахман был шофёром у командира Узла связи. Штольц и Фель рабо-
тали в ЗАСЕ (засекреченная аппаратура связи), поэтому мы первыми узнавали о все- возможных проверках, а как-то узнали, что в гарнизон академии приезжает Никита Сергеевич Хрущёв. За неделю до его приезда чистили, мели и красили. К приезду Хрущёва гарнизон выглядел, как на картинке. Потенциальных хулиганов занарядили кого куда… Ходили только строем и песни пели только идеологически выдержанные и рекомендованные политотделом. После визита жизнь вошла в привычное русло, как это обычно и бывает.
Эдмунд Фель был неправдоподобно красив. Золотистые вьющиеся волосы. Огром- ные серые глаза, тонкие черты лица – ну, ариец, блин, чистых кровей. Рост метр девя- носто. С мозгами, правда, было не густо, на женщин же он действовал, как наркотик. « Он баб глушит, как рыбу динамит», – завистливо говорил сержант Гореликов.
Штольц был из Соликамска, из семьи ссыльных немцев. Как-то, в пьяном виде, он со слезами рассказывал мне о жизни своей ссыльной семьи. Страшно было слушать.
Немцы были абсолютно обрусевшие и ничем по ментальности не отличались от всех остальных, только иногда, к удивлению окружающих, начинали говорить друг с дру- гом по-немецки. Ко мне, еврею, они относились вроде бы как и ко всем, впрочем, дис- танцию держали со всеми.
В чём они были мастера, так это в изготовлении скабрезных фотографий. Как-то напоили Штольца, раздели его, спустили штаны, положили на живот и воткнули в за- дницу ромашку. Бухой Лахман нюхал ромашку, а Фель снимал «натюрморт» с разных ракурсов. Этой же троицей был сделан довольно «интересный» снимок Лахмана, раз- бивающего своим огромным членом автомобильную фару.
В Академии учились офицеры из ГДР. Аэродром находился за учебными корпусами академии. На этом аэродроме режиссер Пырьев снимал фильм о войне. Лето выдалось жарким. На лётном поле парилась массовка, изображавшая немецких солдат. В основ- ном это были московские студенты. Все хотели есть и пить. Режиссер Иван Пырьев, к всеобщему удовольствию, в громкоговоритель кричал матом на артистов. Затем зашло солнце, объявили перерыв, и все разбрелись кто куда. Рядом с аэродромом располагался Музей авиации. Огромный ангар, где были представлены самолёты истребительной авиации времён войны. Рядом с ангаром, под открытым небом, стояли самолёты бомбардировочной авиации ТУ-4, штурмовики, самолёты-разведчики. Спустя некоторое время наблюдаю картину: выходят из этого Музея-ангара два «эсэсовца» в своей чёрной форме и оживлённо спорят. Невооружённым глазом видно, что они уже «приняли». Один, с пеной у рта, доказывает, что Покрышкин почти всю войну пролетал на американской «Аэрокобре», а его ЯК, с нарисованными звёздами на борту, советская «липа»: поставили, с понтом, мол, видали, на чём наш геройский летчик летал. Другой мотал головой и не верил. Не забудем, что дело происходило в 1964 году, и люди доверяли газетам и радио. Да и после войны прошло не так уж много времени. И вот, идут эти два «фашиста», одетые в форму СС, один из которых, Миша, оказался евреем, и спорят, на чём летал Покрышкин, а навстречу им идут два офицера-лётчика из ГДР, студенты академии. Один в звании гауптмана (капитана), а второй, постарше, майора. В какой-то момент обе парочки заметили друг друга. Идут встречными курсами и с интересом разглядывают друг друга, а немцы – с беспокойством и недоумением...
«Эсэсовец», в звании лейтенанта, толкает приятеля «обер-лейтенанта» в бок и тихо так говорит: «Витька, это же ох…ть можно!»
«Молчи, Мишка, еврейская твоя морда, а то мы сейчас с господами офицерами тебе
кишки выпустим!» И, не доходя метров пяти до немцев, перешёл на строевой шаг, выкинул вперед руку и заорал:«Хайль Гитлер!»
Немцы, понятно, ни ухом ни рылом, не поняли, что происходит, а у старшего по зва- нию рука машинально дёрнулась вверх, впрочем, он тут же ее и опустил. «Эсэсовский лейтенант» начал дико хохотать и хвататься за живот. А «обер-лейтенант» стал кри- чать в воображаемый громкоговоритель: «Ахтунг! Ахтунг! Ин дер люфте Покрышкин! Ин дер люфте Покрышкин!»
Красный от ярости гауптман делает шаг по направлению к «эсэсовцам», майор хва- тает его за рукав: «Nicht mit ihnen verwirren, sie sind betrunken» (не связывайся с ними, они пьяные).
Шутка была глупая, опасная и жестокая. Потом выяснилось, что был ещё один ин- цидент. «Фашистский оберст» забрёл в охраняемую зону, на самолётную стоянку, и его чуть не пристрелил бдительный советский часовой. Увидев «фашиста», часовой лишился дара речи и, позабыв крикнуть: «Стой! Кто идет!», начал палить из карабина.
«Фашист» залег, тем и спасся. Вызволил его начальник караула, прибежавший на вы- стрелы.
После этого случая артистам и массовке запретили бродить незнамо где: выделили для них место в казарме и столовой, и больше никуда не пускали.
Солдат очень веселило, что в солдатской столовой они обедают вместе с «фашистами». Рядовой Хузин, в пьяном виде, еще до запрета шататься по гарнизону, переодетый в немецкую форму пошёл в винный магазин. Он шёл за водкой уверенно и спокойно, думая, что его посчитают за студента из массовки и не остановят. Там-то его поймал старшина роты и впаял четыре с половиной наряда вне очереди. Почему четыре с половиной? У него на правой руке указательный палец был наполовину отрезан. Хузин потом жаловался: «Ну, не мудозвон этот Фрайер, встал в очереди за мной, я его и не видел… Дождался, сука, пока я заплатил за бутылку, и… нарисовался, козёл. Он за эту бутылку мне ответит!»
И прав оказался солдат Хузин. Как-то пришел старшина роты, по кличке Фрайер, после отбоя проверять, кто смылся в самоволку. Дневальным был Хузин, и он не спал, что любопытно, поприветствовал старшину как положено. Потом он рассказывал:
«Всё было чики-пуки, культур-мультур. Фрайер спрашивает: «Где Кудрявцев?» Посмо- трели, нет Кудрявцева. Позвонили на смену, нет Кудрявцева. Фрайер понял, что те- перь у него есть возможность заловить нарушителя воинской дисциплины. Он ничего лучшего не придумал, как лечь на койку этого Кудрявцева. Лег и вскорости заснул. А у Кудрявцева была привычка: возвращаясь из самоволки, прямо с прохода, не раздеваясь, он прыгал на свою кровать. Хузин, гад такой, не сказал нарушителю, что на его койке сам Фрайер лежит, и тот, в темноте, с прохода прыгнул, в аккурат, на старшину. Старшина со сна перепугался и начал визжать. Такой звук я слышал, когда резали свинью. Кудрявцев вышел сухим из воды, сказал, что был в туалете, мол, был понос и рези в животе. Старшина несколько дней не появлялся в казарме, болел нервами и лечился «Стрелецкой особой». Хузин, хотя и получил по шее от Кудрявцева, отомстил старшине за ту бутылку…
В Узле связи, кроме немцев, были ребята со всех концов страны. Был башкир, Айту- ган, молчаливый, огромный человек, с грубым лицом, которое оживляли неожиданно умные глаза. Отличался он тем, что у него был огромный торс Геракла и короткие ноги. Он бесподобно играл в шахматы и не пил. Как он относился ко мне, непонятно:
я впервые в жизни видел башкира, он впервые в жизни видел еврея. Но как-то, мне потом рассказал Олег, один литовец высказался про мою еврейскую национальность в самых мрачных и грязных словах. Башкир, неожиданно, взял его за горло, да так, что у того вылезли глаза наружу, прижал к стенке и сказал этому литовцу: «Про Льва, сука, молчи! Башку об стену разобью!»
Мне до сих пор не понятно, симпатизировал он мне, или его возмутило, что плохо говорили про другого нацмена: больно он молчаливый был.
Были белорусы, украинцы и, конечно, русские ребята. Были два латыша, один эсто- нец, с острова Сааремаа, по фамилии Тиитьма. Была интернациональная троица друзей: латыш Аргалис, армянин Оганезов и грузин Ломидзе, чемпион Грузии по бегу на 100 метров... Главным среди них был Аргалис. Баскетболист, перворазрядник, ростом метр девяносто пять. Играл за сборную академии. Случилось мне отбить у него девчонку, познакомился с ней на катке. Реакция не замедлила себя ждать. В субботу был банный день. У каждого солдата был свой шкафчик, который не закрывался на ключ, да и что было там брать. У меня была привычка носить позолоченные часы швейцарской фирмы Лонжин, отцовский подарок. Часы дешёвенькие, но понту навалом. Все приходили смотреть на этот швейцарский Лонжин. Даже Фрайер осмотрел заграничный продукт. «Смотри, чтоб не сп..ли!» – участливо порекомендовал старшина. И как в воду глядел: после «помойки», как говорил Фрайер, часов в шкафчике не обнаружил. До соплей было обидно: отцовский подарок, что я ему скажу. Короче, не детский облом.
Через два дня подходит ко мне Аргалис и спрашивает: «Твои часы?» Смотрю, у него в руке мой Лонжин.
– Мои.
– Я, – говорит Аргалис с улыбочкой, – нашел их в бане. Хочешь получить обратно?
– Ты думаешь, что есть варианты?
– Есть только один вариант, ставишь бутылку и получаешь часики, идёт? Смотрю, к месту переговоров подтянулись Оганезов и Ломидзе. Все трое нагло глядели на меня и усмехались. Момент для драки был не подходящий, если бы по отдельности, куда ни шло, а так – трое против одного. И я принял решение сделать вид, что смирился со своей судьбой.
– Ладно, – говорю, – согласен. Из увольнения привезу.
Троица, довольная, удалилась в каптёрку, похлопывая Аргалиса по плечу.
Повторю фразу, которую любил произносить Аргалис : «Cмеётся тот, кто смеётся позади».
В воскресенье вечером я вернулся из увольнения. Весёлые ребята с нетерпением жда- ли меня в казарме. Я вручил Аргалису бутылку «Московской», он отдал мне часы.
Вся троица закрылась в каптёрке. Вдруг оттуда вылетает Ломидзе и кричит мне: «Иды сюда, иды сюда!» Захожу в каптёрку, троица сидит с кислыми лицами, на столе пол- ный стакан, рядом полупустая бутылка.
– Неудобно как-то, возьми тоже выпей, – говорит Аргалис.
Люди выпить предлагают, не отказываться же. Взял стакан, выпил, сморщил, для вида, физиономию и сунул в рот солёный огурец. Кому не понятно, в бутылке была … нет не водка, а чудесный грузинский напиток «Боржоми», который был налит мною после того, как мы с братом, нарушив Устав Советской Армии, выпили всю бутылку, закусывая холодцом с хреном.
 
Меня, конечно, хотели избить, но кроме грузинских, армянских и латышских про- клятий у них дело не двинулось.
– Почему ты такой хитрый? – кричал Ломидзе, размахивая руками.
– Это просто непорядочно, клянусь мамой, – возмущался Оганезов.
– Я знал, что он нас обманет, – причитал Аргалис.
Я посмотрел на свой Лонжин и сказал: «Извините, время! Мне пора, поищите другого фраера!»… И вышел из каптёрки.
Аргалиса же, когда он был один, без сопровождения, схватил за грудь и в сушилке прижал к стенке. Он оказался трусом. По глазам вижу, что в штаны наложил: здоро- вый амбал, ну, помахай руками, ведь перед тобой еврей, по твоим меркам – трусливое и жалкое существо, а он стал оправдываться. Так противно стало, что я его отшвырнул от себя и пошёл мыть руки.
После случая с часами сибиряк Чунарёв как-то в строю громко сказал:
– Болтали: Лев – еврей, еврей… А оказался нормальный мужик, доказал, что не фраер… Объ…ал черножопых, и, вспомнив Аргалиса, добавил, – и сильно беложопых.
                3
В казарме всегда пахло сапожным дёгтем, портянками, дешёвым одеколоном: Трой- ной, Шипр, Голубой ларец… Жизнь текла по своим законам, которые не подчинялись никаким Уставам и установлениям. Неписаные законы руководили жизнью людей.
Процветало всё, что было запрещено: пили спиртное, бегали в самоволки, дрались. Офицеры тоже иногда приходили на работу с побитой физиономией или дышали на подчинённых перегаром.
Рядовой Трапезников, приятель Хузина, до определенного времени был примером в соблюдении воинской дисциплины. Он не пил, не дрался, в самоволки не ходил – про- сто Маяк! Замполит приводил его в пример на комсомольских собраниях, рекомендо- вал на него равняться. Он первым среди солдат Узла связи стал специалистом третьего класса.
В армии Трапезников оказался из-за одного сантиметра. Рост его был метр пятьдесят один. При росте метр пятьдесят в армию не брали. Несмотря на маленький рост, Тра- пезников был физически очень силён. На турнике мог двадцать минут держать «угол», больше всех подтянуться. Постоянно мял маленькими пальчиками резиновые кольца
– эспандеры. Превзойти в силе его никто не мог: на соревнованиях по борьбе на руках (армрестлинг) он всегда выигрывал, отжимался, подпрыгивая на руках, по сто раз.
Парень он был деревенский, и в армии просто расцвел, ему тут очень нравилось: кормят три раза в день, раз в неделю меняют простыни, наволочки и пододеяльники. Что еще надо? Да ещё и платят 3 рубля 80 коп. в месяц, а после того, как получил значок специалиста 3 класса, еще малость добавили. Красота!
Была у Трапезникова мечта – купить радиоприёмник «Спидола». Для этого он на- чал копить деньги. Редко ходил в увольнения, не пил, не курил: собирал и собирал деньги. Цельная была натура!
У него было маленькое лицо, на котором редкими кустиками росли волосы… Одна- ко он брился каждый день, густо намыливая физиономию. Жалование свое прятал в матрац, пока не накопил на радиоприёмник. В гарнизоне был магазин электротоваров, где он и приобрёл предмет своей мечты. Неделю наслаждался своей покупкой, нико-
му в руки не давал, хранил в магазинной упаковке. Со временем, специалист третьего класса Трапезников как-то охладел к своей «Спидоле», это было видно по его поведению… Новой мечты не намечалось, образовалась пустота, и приёмник он начал за полтинник сдавать в аренду сослуживцам, которые уходили в увольнение.
Спрашивается, зачем солдату в увольнении приёмник... Для Трапезникова это не было загадкой: многие встречались с местными девицами, говорить с ними не о чем, а тут музычка, то да сё, или концерт, или Райкин – «...В греческом зале, в греческом
зале…»… Короче, «Спидола» помогала налаживать тёплые контакты со слабой частью местного населения. Сюда же можно присоединить женщин-сверхсрочниц, которые работали на Узле связи телеграфистками и операторами на аппаратах Бодо. В их ка- зарме издавалась стенгазета «За Мужество». Я ничего не выдумываю, стенгазета так и называлась.
И вот Трапезников, достигнув своей цели, стал грустить и задумываться. Думал он, думал, а потом взял да и напился в «дрыську» со своим корешком Хузиным. Хузин, человек осторожный, поплёлся на смену, где и проспал под телетайпным столом. Тра- пезников же пошёл к Фрайеру с благородной целью, набить тому морду. Конкретной причины не было, просто Высшие силы подарили Трапезникову такое желание. Он раскидал трех сержантов и с палкой погнался за старшиной . На него навалились сразу несколько человек, но он вырвался, разбежался по проходу между кроватями, прыгнул на койку, стоявшую около окна и, оттолкнувшись от нее, как на батуте, ласточкой вылетел в открытое окно. Все рты пооткрывали. Нашли его на местном кладбище, он спал за оградкой чьей-то могилы.
Старшина был унижен и озлоблен. Он выпросил у командира батальона для Трапезни- кова десять суток гауптвахты за дебош. Однако и с «губы» классного специалиста в Узел связи водили работать, под конвоем. Вот как бывает, когда человек, чего-то добившись, вовремя не поставит для себя другой цели...
С Трапезниковым и его дружком Хузиным связаны происшествия, которые в масштабе казармы, выглядели феерически. Однажды Трапезников после ночной смены сходил в столовую и завалился спать. Спал он на спине, чуть повернув вбок голову, а руки сложил, как святой на иконке. Хузин, недолго думая, сунул ему в правую руку ложку, а в левую вилку. Все со смеху надрывались. Старшина тоже посмеялся: «Как херухфим, е..и его мать!»
И тут раздалась команда дневального: «Узел связи! Смирно! Дежурный на выход!» Случай исключительный – в роту забрёл начальник академии, маршал авиации Кра- совский. Маршал прошёлся по казарме. Всё было в порядке: коечки заправлены, полы отдраены, пирамида с оружием под замком, опечатана. Но вот Красовский увидел Тра- пезникова.Остановился, задумчиво посмотрел на него и спросил у старшины:
– Как фамилия?
– Рядовой Трапезников, товарищ маршал!
Маршал враждебно посмотрел на него:
– Как твоя фамилия, чучело?
– Старшина сверхсрочной службы, старшина Терновой, – пролаял Фрайер.
– Пять суток ареста тебе, мудаку, хватит? Разоружить рядового, болван, он же себе глаз может выколоть, почему допустил издевательство над солдатом?
– Виноват, товарищ маршал!
– Выполнять! – загремел Красовский…
 
                4
Неожиданно для всех, Хузин и Трапезников начали посещать кружок хорового пения в Доме офицеров. Все недоумевали, на кой хрен им это хоровое пение нужно. Потом всё прояснилось: кружок посещали девицы из соседних посёлков. Трапезников с дружком Хузиным познакомились с двумя хористками. Одна из Купавны, другая из Лосинопетровска. В общем, они с ними усиленно репетировали. Иногда так «устава- ли» от репетиций, что их приносили в казарму более выносливые друзья. Однажды принесли Трапезникова из увольнения в Купавну, уложили на койку. Отбой... Хузин, трезвый, лежит на своей кровати. Тишина. А у Трапезникова была манера разговари- вать во сне: если ему задать при этом вопрос, он на него начинал отвечать, иногда даже цитировал Ленина. Хузин его спрашивает: «Витька, когда Зимний будем брать?» Трапезников перевернулся на правый бок, выпустил газы и произнёс: «Для начала расстреляем проститутку Троцкого, а потом, бля, все – на Зимний!»
Однажды спящего Трапезникова, вместе с койкой, подняли, поставили под каждой ножкой кровати по две табуретки (одна на другой) и крикнули ему в ухо: «Узел, подъём!» Витька, матерясь, под гогот всей казармы, свалился на пол…
Как-то Трапезников, по договорённости с приятелями, со смены, позвонил в 12 часов ночи в казарму Хузину. Пока тот сонный шёл к телефону, четверо лбов быстро ра- зобрали его кровать, спрятали обмундирование, да так, что Хузин слонялся утром на разводе, позади строя, в трусах и майке, под гоготанье всей казармы.
Замполит, капитан Бобылёв, уже не знал что и делать с этой парочкой весёлых язычников… И тут, ни с того ни с сего, они подали заявление о приёме в партию. Капитан был, конечно, доволен: Хузин – из рабочих, а Трапезников – из крестьян. Как говорится – «то, что доктор прописал…».
Замполит стал лично с ними заниматься политобразованием. Выяснилось, что Тра- пезников не знает, где находится остров Крым, а Хузин был убеждён, что революция 1917 года была в городе Ленинграде. Однако это всё было не существенно, главное, что у них было сильно развито классовое чутье: они не любили богатых, а Хузин так же не любил бедных… Трапезников, в большинстве случаев, его поддерживал...
Перед демобилизацией выяснилось, что оба коммуниста хотят остаться на сверх- срочную службу. То, что понимали все, теперь стало понятно и замполиту. В партии им понравилось, только одно злило – замполит заставил каждого подписаться на газету «Правда» на целый год...
Все могло получиться, и их оставили бы на сверхсрочную, но… они попались на Ярославском вокзале военному патрулю. На вопрос начальника патруля: «Пил се- годня?», Трапезников радостно ответил: «Так точно, товарищ капитан. Пил компот и какаву». При этом он крепко держался за Хузина, который так и забыл выплюнуть папироску. В итоге, молодые коммунисты получили десять суток гауптвахты в Алё-
шинских казармах. Сейчас им уже далеко за шестьдесят: интересно, они дружат до сих пор?

                5
На последнем году службы, по негласной договорённости с командиром части, я
поступил в институт… В этом году приказом Министра обороны отменялась возмож- ность для дембелей поступать в вузы. Эту операцию мне пришлось готовить целый год ещё до этого приказа: я понимал, что со своим «пятым пунктом» и низкими достиже- ниями в боевой и политической подготовке буду последним в очереди на поступление в институт.
Однажды, читая «Комсомольскую правду», увидел объявление о том, что Московский институт электронного машиностроения объявляет олимпиаду по физике и математике. Чтобы в ней участвовать, надо было разгадать шифр, приведенный в газете. Я схватился за эту возможность набрать очки перед своими конкурентами – чем чёрт не шутит! И начал прикидывать и крутить этот шифр. Никогда не занимался подобным делом, ходил, как во сне. Олег советовал: «Подключи спинной мозг, может, поможет!» На третий день я прочёл шифровку. Текст гласил: «Привет участникам фи- зико-математической олимпиады Московского института электронного машинострое- ния».
Этот «привет» я отослал в газету, и вскоре мне сообщили, что я допущен к следую- щему туру олимпиады. Теперь я должен ждать следующего номера газеты, где будут опубликованы задачи второго тура. Пока суть да дело, засел за учебники, но понял, что топчусь зря, когда увидел эти задачи. С математикой я ещё как-то справился, но физика… Пришлось задействовать кафедру физики Академии. На кафедре мне помогли, задачки решили. Никто, кроме командира Узла связи и Олега, не знал о моих приготовлениях. Командир был симпатичный мужик, заочно учился в институте, и я ему как-то помог сделать курсовую работу по магнетронным усилителям. Он знал, что я участвую в олимпиаде, но мои, далеко идущие, планы я ему не раскрывал.
Заочный второй тур я прошёл, и был приглашён в Москву на очный тур. Майор дал мне увольнительную. Приехал в институт в солдатской форме. Посадили участников в аудитории, раздали листки с задачами и пустили часы: на все про все – четыре часа. Прочёл задачу. Почесал затылок. Мыслей больше не стало, вижу – пустой номер, ни- когда в жизни таких задач не решал. Попросился покурить в коридор, там меня стерегли два студента, чтобы я, не дай Б-г, ни с кем не мог посоветоваться. Вижу, полное непрохонже. Решил попробовать поговорить со своими сторожами…
– Мужики, – говорю, – мне эта олимпиада нужна как предлог, чтобы меня отпустили на вступительные экзамены. Задачу я все равно не решу, жалко времени. Я не претендую на первое место, да и на второе – тоже. Мне бы только какую-нибудь бумагу получить, я вам честно говорю...
Студенты переглянулись, отошли в сторону, поговорили. Один встал на стрёме, а второй нашептал мне решение этой задачи, и я поразился его простоте.
Уехал в часть с гнусным чувством, будто бы что-то украл. По результатам олимпиады я получил третье место. Командир части перед строем вручил мне грамоту и книжку Перельмана «Занимательная математика». А также письмо из деканата с просьбой на- править меня на сдачу экзаменов в институт. В письме мне подсластили пилюлю: гра- моту я получил по сумме трех туров. Выходило, что я не такой-то уж и проходимец. Для всех вручение мне грамоты было полной неожиданностью. Но это было ещё не всё. Я вёл переговоры со своим начальством о переводе в Узел связи академии, к ко- торому наше подразделение было прикомандировано.Зачем я этого добивался? Все просто: в Узле почти никого не было со средним образованием, поэтому у меня не было конкурентов для поступлении в институт. Да и командир относился ко мне
 неплохо. Я перешёл в Узел связи, но Приказ Министра обороны спутал все карты. Теперь шансов не было ни у кого…
В казарме никто не понимал, почему я перехожу со старшинской должности, с окла- дом – 20 рублей, на солдатскую – 3рубля 80 коп.
Как я всё-таки поступил в институт, достойно отдельного рассказа…
                6
Проблема заключалась в том, что институт согласился принять документы с усло- вием, что у меня будет разрешение армейского начальства на поступление. Разреше- ние это официально получить было невозможно, но я придумал, как обойти запрет. В моё дежурство по роте, кроме всего прочего, была обязанность подписывать в строе- вом отделе солдатские увольнительные.
Мой командир подписал мне увольнительную, в которую я, подпольным образом, допечатал фразу: «… Увольняется в г. Москва с такого-то по такое-то, для подачи заявления в институт …». До этого, в приёмной комиссии я выяснил, что увольнительной с такой формулировкой будет достаточно, чтобы у меня приняли документы и допустили к вступительным экзаменам.
Взял пачку увольнительных, сунул свою в середину и пошёл в строевой отдел их под- писывать. Начальник строевого отдела подмахнул все увольнительные в течение трёх минут и поставил на каждую печать.
– Разрешите идти? – молодцевато крикнул я.
– Идите, – не отрывая глаз от бумаг, буркнул майор.
– Есть! – задыхаясь от радости, я отдал честь, повернулся кругом, как положено, и бегом рванул в казарму. Полагаю, что если бы меня заловили на этом деле, то вместо студенческой скамьи я бы попал на скамью подсудимых… Но, слава Б-гу, пронесло!
В эту аферу своего командира я не посвятил, просто сказал ему, что у меня приня- ли документы в институт.
– Как же ты будешь ездить сдавать экзамены? – майор сочувственно посмотрел на меня.
–Только в самоволки, товарищ майор. Главное, чтобы меня не искали: экзамены утром, до Москвы всего час езды. Я успеваю к трём часам вернуться. Гражданская одежда у меня есть, патрулей бояться нечего, вы только прикройте меня утром, а всё остальное я сам сделаю… Это верняк, и всё на мою ответственность.
Майор онемел от такой наглости. Потом, поразмыслив, тихо сказал:
–Ты, сержант, далеко пойдёшь!
– Не дальше границы Советского Союза, товарищ майор.
Надо сказать, что тогда я ошибся. В настоящее время я нахожусь довольно далеко от границы России, в Израиле, где и пишу, усмехаясь, свои воспоминания. Но в то время мне было не до смеха…
В августе, в течение десяти дней, через день проходили вступительные экзамены. Я переодевался в «гражданку» и на автобусе добирался до столицы. В гараже таксо- парка, который находился рядом с институтом, я переодевался в солдатскую форму и шёл сдавать экзамены. Никто, кроме меня и командира, не знал, что происходит. По трем профилирующим предметам (физика и две математики) я получил 14 баллов и тройки по химии и сочинению. В результате, меня зачислили на первый курс вечерне-
го отделения механического факультета. Почему мне поставили по сочинению тройку, а не пару, до сих пор не понимаю. Тема была свободная – «Моё понимание счастья». Я писал, как можно короче, чтобы не наделать много ошибок. Что-то про звёзды, любовь и решения последнего съезда партии. Всё это безобразие потянуло на три балла.
Так или иначе, но цель была достигнута… Оставалось совсем немного – с первого октября приступить к учёбе, что было совсем непросто. До демобилизации остава- лось еще три месяца…
В Узле мое поступление в институт «купили» более или менее спокойно: грамота за олимпиаду сделала своё дело. Недели через три, после начала занятий, я поехал в институт. Зашёл в деканат, разъяснил декану ситуацию, почему меня не отпускают
учиться. Попросил его написать в мою часть письмо о моём исключении из института, если я не буду посещать занятия. Тот удивился, но письмо написал…
– Сам отвезёшь?
– Конечно, сам, – ответил я.
– Думаешь, поможет? – декан усмехнулся.
– Мне Б-г только и помогает! Скажем, выберет в помощники Вас или командира, или еще кого-нибудь, и помогает. А если не помогает, то это знак, что это не моё, и нечего желать …
– Тебе бы, прохвосту, лучше на философский идти! Мыслитель...
Вечером приехал в казарму, отдал дежурному письмо для майора и отправился на сме- ну. Утром пришёл из столовой и завалился спать, но вскоре меня разбудил дежурный:
– Лев, подъём, к командиру на ковёр.
Оделся и пошёл к командиру.
– Товарищ майор, сержант Лев по Вашему приказанию прибыл.
– Садись, – говорит, – ты только не волнуйся, тут такое дело, – этот порядочный человек не знал, как бы помягче преподнести мне «тяжёлую весть»…
Я честно и преданно смотрел ему в глаза.
– Я получил письмо, что тебя исключат из института за не посещаемость.
И тут я вспомнил рассказ бравого солдата Швейка о том, как один еврей продавал свою тощую корову. Он выл и плакал, рвал на себе пейсы. Он кричал, что обкрадывает свою несчастную семью, продавая так дёшево такую тучную корову. Серьёзный вид майора и рассказ Швейка вызвали у меня истерический хохот. Я никак не мог успокоиться, и майор испуганно налил мне воды из графина. Такой реакции я от себя не ожидал, долго не мог остановиться. Потом выпил теплой воды, сел на стул и схватил- ся за голову.
– Видно, у меня судьба такая, – тихо и безысходно сказал я. Майор задумчиво прошёлся по кабинету.
– Какое у тебя расписание?
– Понедельник, вторник, четверг, пятница. С четырёх до восьми, по две пары.
– Сделаем так, всё время, пока ты не учишься, будешь в наряде по Узлу. Уезжаешь в понедельник, в два часа, ночуешь дома, во вторник, после учёбы, приезжаешь и идёшь в наряд. Вечером будет подмена. В наряде – до четверга, и опять – в два часа уезжаешь, а по приезде, опять наряд до понедельника. Как, подойдёт?
Я вскочил со стула.
– Служу Советскому Союзу! – майор пожал мне руку.
Так дослужил я до декабря. А в декабре наступил долгожданный дембель…
 
Часть вторая Развод…
Я знал, что Наталья смотрит из окна девятого этажа мне в след, и представил себе, как бы это выглядело в кино: «… его сутулая фигура еще долго маячила в темноте, пока совсем не растворилась в наступающих сумерках. Голос Копеляна за кадром: «Сегодня события начинали принимать необратимый характер, это становилось ему все понятнее: на развилке жизни, в очередной раз, за спиной намечались руины». И тут, крупным планом, Наталья смотрит в окно…».
Бред какой-то. Ну, а если серьезно, будущее принимало реальные контуры, материализуясь на глазах.
Серый от грязи снег обрамлял черную тропинку к трамвайной остановке. Усталые прохожие внимательно смотрели под ноги: они шли в лужах света от фонарей, как из- мученные лошади в свои стойла, не обращая внимания друг на друга.
Я ушел из дома и направился на другой конец Москвы, к своему другу. Церковный реставратор Саша Иванов, с дворнягой по имени Шерстяной, обитал в Ясенево, в стандартной девятиэтажке, на последнем этаже.
В своей однокомнатной квартире он устроил настил, где помещалась его кровать. Это была гостиная. Около окна был «холл», здесь располагалась мастерская, беспорядок в которой был фантастический. Но, по сравнению с тем, что творилось на кухне, этот беспорядок казался строгим пуританским порядком. На заваленном грязной посудой столе выделялась тарелка с засохшим сыром и… носком. Дизайн упадка и декаданса. Впрочем, если бы такой натюрморт написал Сальвадор Дали, стоил бы он миллионы долларов. В этом сюрреалистическом раю мне предстояло провести непонятно сколь- ко времени. Но…этот безумный рай вполне соответствовал моему настроению, да и в стране был похожий бардак, наваливались девяностые годы…
Реставратор был холост и девственен, последнее для большинства читателей по- кажется странным. Однако, теоретически, был исключительно подкован в практике гендерных отношений. Саша был худ, длинные волосы завязывал в виде конского хвоста. В анфас же, со своей реденькой бородкой, он походил на рыцаря революции,
«железного» Феликса. По непонятной странности он не пил, но зато курил кубинские сигареты, считая кубинский табак более «честным», чем болгарский. Я курить кубин- ские сигареты не мог, от них у меня начиналось головокружение и страшный кашель. Володя Филиморов, наш общий друг, советовал Саше бросить этот кубинский табак, так как от него можно сдохнуть… Сам же смолил «Памир», как будто бы тот способ- ствует продлению жизни. Я постучал, после продолжительного громкого лая дверь слегка приоткрылась , в свете тусклой лампы показался нос, кусок бороды и левый глаз хозяина. Убедившись, что на площадке стоит «свой», Саша, придерживая за ошейник Шерстяного, снял цепочку и впустил меня в свои хоромы. Перед визитом я зашел в гастроном, в котором обнаружил пельмени и хлеб, хорошо зная, что в холодильнике Саши была полярная ночь: холодно и пусто, а лампочка перегорела несколько лет назад. Я сразу направился на кухню наводить порядок и приготовить купленные в супере пельмени. Саша заметно оживился, на еду он всегда реагировал положительно. Поздний ужин был в его стиле: он мог быть и в два часа ночи, и позднее, а бывало, совмещался с завтраком…
Я почесал Шерстяного за ухом.
– Развожусь я, брат, ушёл из дома.
 
– И пришёл ко мне! – сытый Иванов был склонен пошутить.
– Теперь точно свалю в Израиль…
– Старик, я с тобой!..
– Успокойся, Шурик, ты же не еврей.
– Ну, это поправимо, дело техники, – Сашка расправил узкую грудь.
– Шурик, из тебя аферист, как из меня самурай. Забыл, что натворил на Подкопаевке, когда выправляли тебе права?
Эту историю стоит рассказать:
… А было так – Сашке нужны были права… Певец Резо, из ресторана «Русь», дал мне «наколку»: надо было обратиться к начальнику какой - то тарной конторы, по фамилии Хрипков, рядом со знаменитым в Москве отделом милиции, где сдавали на водительские права. Иванов в жизни не сдал бы экзамены, а через этого Хрипкова, за стольник, можно было справить документ на вождение Сашкиного горбатого Запо- рожца. Реставратор пришёл в тарную контору. Во дворе сидел мужик в телогрейке, с гвоздями и молотком, и ремонтировал деревянную тару. Иванов, с внешностью то ли хиппи, то ли дьячка, вежливо хотел спросить мужика, где его начальник, но… фами- лию забыл. Помнил только, что фамилия начинается на букву Х.
– Скажите, – издалека начал Иванов, – Вы знаете человека, его фамилия начинается на букву «ха»?
Мужику, видно, понравилось, что к нему обращаются на Вы. Он бросил молоток, по- жевал гвоздь во рту, вынул его, почесал репу:
– На букву «Ха»?
– Да, на букву «Ха».
– Не, не знаю…
– Никого не знаете?
– На букву «Ха»?
– Да.
Мужик задумчиво затянулся Беломориной. Видно было, что очень хочет помочь, но с сожалением повторил:
– Не, не знаком. Знал бы, сказал. Звиняйте.
Сашка развернулся и уже хотел было уйти, но тут вспомнил фамилию.
– Вспомнил, – Сашка радостно заулыбался, – фамилия Хрипков.
– Ааа, так это наш начальник, он будет через полчаса, – обрадовался мужик.
На этой Подкопаевке, в конце семидесятых годов, шел поток «блатных» граждан, же- лающих за умеренную мзду получить права на вождение автомобиля. В окошке экрана автомата, на котором проходил экзамен, появлялся вопрос и 4 ответа на него. Какой бы ответ не выбрал абитуриент, «своему» клиенту автомат зажигал зеленый свет. На- чальник тарной конторы, друг Резо, «затаривал» ментов Подкопаевки и имел с этого свой процент.
После того, как реставратор получил «корочки», при всём честном народе он вручил Хрипкову стольник, от чего тот лишился дара речи, как и менты, стоявшие рядом. Так что аферист из Саши Иванова был ещё тот…
Саша разрабатывал всевозможные планы перехода Государственной границы СССР. Современному читателю покажется странным такое времяпрепровождение, однако в советское время только у евреев, немцев и греков, проживающих в России, была воз- можность выехать из страны. Конечно, все эти Сашкины планы носили юмористиче-
ский характер, но само обсуждение этого вопроса радовало душу. Если бы подобные разговоры стали известны «лучшим друзьям трудящихся» из КГБ, загремел бы Шурик и его собеседники в места не столь отдаленные, сколь холодные, и превратились бы в лагерную пыль…
Сашка любил собак, и в его мозгу возникла идея перехода границы в окружении дрес- сированных дворняг: их, обязательно, должны быть две группы, не менее пятидесяти голов. Одна группа будет отвлекать пограничников, а другая, окружив Сашку, не спеша, под музыку Битлз, вместе с ним пересекает финскую границу.
Планы по рытью тоннеля Иванов отбросил из-за состояния здоровья. Ему нравился волнующий способ перелёта границы на дельтаплане. Фиктивный брак с финкой он отверг с порога, подозревая, что финка может по-настоящему в него влюбиться. Фи- лимон, бывший бич, а теперь уважаемый писатель (он описывал свои приключения на Колыме), с серьёзным видом подтвердил такую возможность. Он заметил, что финка обязательно влюбится, и тогда вольному реставратору наступит финский п..ец, и Сашка прав, отвергая этот вариант…
К двум часам ночи бесконечная беседа с Сашей постепенно затихла, и мы оба незаметно заснули крепким сном, только Шерстяной дремал чутко, охраняя две пачки пельменей, которые покоились в темноте холодильника «Саратов».
Саше снились Гималаи, страна Шамбала, где в домике на склоне горы жила теософ Блаватская: Саше она снилась часто… Но бывало, вдруг, возникало эротическое, не- серьёзное, выходящее из ряда вон, видение, прерываемое тявканьем Шерстяного, стоящего на страже благочестивых снов хозяина. Крейсер «Аврора» тоже иногда входил в Сашин сон, но не стрелял, так как у его пушки вдруг обнаруживался дефект, а большевики без выстрела не знали, когда брать Зимний; и поэтому вся история шла в другом направлении… Царь возвращался на свой престол, народ ликовал, большевиков пересажали, а водительские права любой реставратор мог получить бесплатно, джинсы вообще не проблема, можно купить в любом сельпо…
Когда же есть совсем было нечего, то Гималаи и «Аврора» уступали место жареной картошке с яйцами или тем же пельменям: дальше этих изысканных блюд небесные составители Сашкиных сновидений не шли, видимо, опасаясь неожиданной реакции реципиента.
Мне же часто снились солидные сионистские сны: например, сижу в танке «Меркава» и стреляю бронебойными снарядами; или пилотом F15, на бреющем расстреливаю пехоту противника… Но в эту ночь была сплошная темнота, ничего интересного: опять мутная речка, которую я пытался перейти вброд. Время от времени она возникала в моих снах, по непонятным для меня причинам: я шел, ноги вязли в иле, не давали дви- нуться, другой берег был недалеко, но недосягаем… Шел я долго, но берег не приближался. Я чувствовал себя партизаном, выполняющим важное задание. А глухой голос шептал: «Все вы нездешние – это не твоя земля, твоё место на другом берегу…»
Выдержка из дневника…
…Сегодня получил повестку «для беседы» на Петровку, 38. Кто не знает, это Главное управление МВД. Есть москвичи, которые ни разу не были в этом заведении с колон- нами. И ничего, живут- поживают. В повестке не было написано, по какому делу или причине меня вызывают для «для беседы». Перебрал в голове все грехи за последние
 
полгода: особых конфликтов с государством и гражданами СССР не усмотрел. Посчи- тал, что за отчетный год был законопослушным и приличным человеком. Ну, читал
«Историю КПСС» в троллейбусе. На обложке так и было написано «История КПСС», правда, титульный лист пояснял, что это многолетний труд профессора Шапиро из Принстонского университета. Если бы узнали, что я читаю, и «стукнули», вызвали бы меня не на Петровку, а, не к ночи сказано, на Лубянку… Теперь теряюсь в догадках…
… Еду на Петровку. На всякий случай принял душ и надел свежее белье. С собой ре- шил ничего не брать, увидят сумку, подумают, что в чём-то виноват… Нет, сумку не надо. В театр или в гости –понятно как одеваться; или на футбол – нет проблем… А как на Петровку? Решил – попроще. Жене не сказал, зачем волновать. Она, правда, с подозрением смотрела на мои приготовления. А когда я уходил, сказала, чтобы дома был не позже семи часов. Поехал на метро. С главного входа не впустили, оказывается в переулке есть еще один вход. Здание впечатляет, потолки метров пять высотой, двери в кабинеты высокие и тяжелые. На каждом этаже скульптуры и бюсты Ленина и Дзержинского. Лестницы широкие, перила дубовые. Все солидно… И это подавляет у человека надежду, даже если он ни в чём не виноват.
В кабинете, куда я зашёл, стояли впритык два стола, и следователи сидели лицом друг к другу. Сбоку стояли два стула. Я протянул повестку. Молодой следователь предложил мне присесть и дал прочитать статью УК о даче ложных показаний. Я его спросил: «Меня вызвали для беседы?» Он подтвердил. Я поинтересовался, по какому делу, и в каком качестве. Второй следователь отвлекся от разговора со своим собеседником и проворчал: «Все грамотные, блин, пошли». Я спросил: «Что-то не так?» Мой следователь почесал подбородок и спросил: «Вы в прошлом году сдавали на права?" Стало ясно, почему я оказался на Петровке! Спрашивает: «На какой машине проходили эк- замен по вождению?» Сказал, что на «Волге». «У нас, – говорит, – есть сведения, что Вы сдавали на «Жигулях». «Блефуют доблестные органы, – думаю, – я ведь сказал правду, на «Волге» сдавал. Я, слава Б-гу, прошёл все этапы, зачем на понт брать… Ну, занёс стольник, но это так, для уверенности». Пока мы беседовали, к соседнему ворчуну села дамочка. Краем уха я слышал, как он её расспрашивал об экзаменах на права вождения. Но там было глухо. Она на Подкопаевке даже не была. Следак припёр ее к стенке, она расплакалась и сказала, что это её муж кому-то позвонил, и ей привезли права домой. Ну и пошло-поехало… потребовали телефон мужа и так далее…
После Петровки поехал отмокать к Филимону, отмечать «освобождение»…
Работа и подработка…
Так уж сложилось, я опять терял всё: распадался и этот мой брак… Рождались мыс- ли, что в этом мире мне не принадлежит ничего вовсе. Но расставался со всем без особого сожаления. Вот и сейчас: семейная лодка уже давно дала течь, и «момент исти- ны» приближался неумолимо. Отношения с Надеждой, после последнего случая, ис- черпали себя окончательно. В голове еще копошились планы по строительству второго этажа в дачном домике, который я купил, организовав дачному товариществу подсоединение к электросетям. К чему всё это теперь?
Со смехом вспоминал свою встречу с продавцом дачного участка, врачом местной по- ликлиники. Когда я ему позвонил, эскулап, заплетающимся языком, сказал:
– Я сейчас на работе, но это не ИГРАЕТ значения. Приходи…
 
Я нашел его кабинет, тихонько постучал и услышал:
– Вашу-то, мать! Не дают работать! Приоткрыл дверь:
– Я по поводу участка…
– Ааааа, заходи и закрой дверь – дует! Посиди маленько. Я щас с ЭТИМ закончу. ЭТОТ сидел и еле ворочал головой: у него на шее краснел огромный фурункул. Врач пристально уставился на больного.
– Кем работаешь?
– Водопроводчики мы!
Возникла пауза.
– В пинг-понг играешь? – неожиданно спросил эскулап.
– Ну, когда в отпуске, – неуверенно начал водопроводчик.
Врач печально улыбнулся.
– Никакого пинг-понга!
Я начал сползать со стула. После трагической паузы, последовало:
– Только преферанс!
«Преферанс» добил, и я, в полной истерике, выскочил за дверь. Отдышавшись, снова зашёл в кабинет.
– Ты куда убёг-то, вроде у нас серьёзная встреча…
Но встреча получилась несерьёзная: эскулап закатил такую цену за участок, что раз- говор терял всякий смысл. Впрочем, через неделю этого землевладельца исключили из садового товарищества за хроническую неуплату членских взносов, и участок был мне продан за божескую цену, плюс электрификацию дачного поселка. Но всё это в про- шлом, тогда об отъезде из страны, где родился, я ещё не думал.
Мне было уже крепко за сорок, работа приносила неплохие заработки. Работал я инженером-наладчиком автоматики. Мог определять неисправности в незнакомых системах и часто работал без схем. На это у меня был «собачий» нюх. Однажды прие- хал на одну подмосковную фабрику подписать процентовку о проделанной работе. В управлении секретарь объяснила об отсутствии начальства:
– Все на электроподстанции, какой- то косинус фи чинят. У них этот косинус фи – хреновый, вот и пошли.
Действительно, всё начальство, включая секретаря парткома, торчало на подстанции и, молча, пялилось на немецкую установку, предназначенную для регулирования очень важного параметра для фабрики – косинуса фи. Что это такое? Кто знаком с электро- техникой – объяснять не стоит, а для прочих – не имеет смысла. Электрик Степаныч сидел на деревянном ящике и с безнадёгой смотрел на панель щёлкающих реле. Изо рта торчала папироса «Памир».
– Схему бы, бляха муха… – мечтательно произнёс электрик.
– Так вот же схема, Степаныч, – возник начальник электроцеха.
Степаныч с иронией посмотрел на своего наивного начальника и устало махнул ру- кой.
– Эта ж сука на немецком, ****ина.
Начальство сочувственно вытянуло губы.
Моё появление внесло оживление в эту компанию. Руководство уже теряло терпение и надежду исправить положение: из-за этого паршивого косинуса фабрика должна была заплатить большой штраф, а это, по выражению директора, означало, что премия
 накрывалась медным тазом.
– Наум Моисеевич, помоги, горим из-за этой немецкой техники, – запричитал глав- ный инженер.
Честно говоря, я ни ухом ни рылом не ведал, как работает схема регулирования косинуса фи, не моя это профессия! Но я был наладчиком, а у наладчиков есть «собственная гордость». Настоящий наладчик с одной отвёрткой пойдет на шкаф, набитый автоматикой, и победит.
– Детский труд будет оплачен, – подчеркнул директор, – любые деньги в разумных пределах…
– Пятихатник, думаю, поднять можно, – главный инженер скосил глаза на директо- ра. Тот солидно кивнул.
Я попросил всех удалиться, кроме Степаныча. Когда все вышли, электрик высказался о немецкой технике:
– Суки, фашисты, видал, что накрутили?
На этот раз евреи у Степаныча были ни при чём.
– А чё тебя давно не было, Моисеич?
– Болел я.
– А чё было-то?
– Менингит, – я усмехнулся.
– А, это херня! Может, сбегать за бутылкой? – сделал естественный вывод из выше- сказанного Степаныч.
– Не, мы её, родимую, заработаем…
– Дык, бляха, схема-то на немецко-фашистском.
– Так. Давай-ка включай, Степаныч, хорош базарить!..
Я устроился на ящике рядом с электриком и стал наблюдать за работой релейной панели. Это наблюдение выявило очень интересный факт: все реле дружно хлопали, за исключением одного, которое за четверть часа ни разу не включилось. Подумал: «Мо- жет так и надо?» Но, зная, что в электрике есть только два вида неисправностей: кон- такт, где он не нужен, и отсутствие оного, где он необходим, на всякий случай, сказал:
– Степаныч, обесточь схему.
– Моисеич, это порожняк! Давай, я сбегаю…
– Погоди…
– Так закроют же на обед…
– У тебя мысль, Степаныч, опережает мечту.
– Так ведь закроют, падлы!
– Степаныч, отключи напряжение и отсоедини вот это, – я ткнул пальцем в крышку реле.
– Легко!.. Электрик привычно отсоединил концы от обмотки реле и, элегантно от- ставив мизинец, прозвонил.
– Мертвая, – радостно сообщил он, – щас эту паскуду заменим.
Он галопом ломанулся в электроцех. Притащил замену. В течение пяти минут расклю- чил и ткнул кнопку пуска. Все заработало…
– От Советского информбюро, – загудел Степаныч голосом диктора Левитана, – по- сле продолжительных и тяжелых боёв Советская армия… Короче, Моисеич, добавь трояк, я сбегаю!..
Из дневника…
 
…Посреди недели позвонил начальник цеха Собакин. Поезжай, – говорит, – в Алек- сандров, на комбинат « Искож». Там три дня не работает автоматика безопасности на котле пятидесяти тоннике. Чернов не может сделать. Договорился с Серёгой встре- титься на Ярославке, у перехода.
– Приеду, будь спок, как штык, гадом буду! – заверил Сергей. Даже по телефону я чувствовал, как от него разит. Утром прождал, как дурак, сорок минут, плюнул и взял курс на Александров.
Когда на газовом котле не работает автоматика безопасности – сказать опасно, зна- чит, ничего не сказать... Однажды на заводе, недалеко от платформы Соколовская,
по Ярославке, оператор «отметил» ещё один день своей жизни, положил молоток для отсечки газа и завалился спать. Котелок был вертикальный, не из крупных: ночью разбор пара небольшой, и когда вода ушла, давление разорвало котел… Оторвало его верхнюю часть, и она, пробив крышу, улетела. Нашли котелок за полтора километра от котельной. Оператор умер, так и не поняв, что случилось. Поэтому страшно подумать, что будет, если рванет пятидесяти тонник. В Котлонадзоре как-то видел фото последствия подобных катастроф. Видок, как после атомной атаки…
Нашёл начальника котельной. Тот спросил, где Сергей. Я ответил, что сегодня он на другом объекте. Начальник понимающе ухмыльнулся. Я попросил пригласить слеса- ря по кип и автоматике.
– Легко! – ответил начальник и поднял трубку телефона: « Виктор Иванович, зайди ко мне».
Пошли с киповцем в котельную. По дороге Виктор Иванович поинтересовался, где Серёга. Объяснил… Виктор Иванович сокрушённо махнул рукой.
– Он мне трояк должен, обещал отдать сегодня. – Стало понятно, почему Серёга не приехал.
Залез в щит автоматики. Все крышки реле в пыли. Рука человека не касалась этих предметов много лет. Снял с реле все крышки. Виктор Иванович стоял рядом со щи- том и с интересом наблюдал за моими манипуляциями. Включил напряжение. По- просил Виктора Ивановича стукнуть ногой по щиту. Тот сходу не понял, говорит: «Я, эта, не догоняю! Чё, в натуре, стукнуть?» Пришлось повторить. У Виктора Ивановича поднялось настроение.
– С разбегу? – спрашивает.
– Да нет, дорогой, пни просто посильней.
Виктор Иванович нехорошо усмехнулся и от души вмазал по боковине щита. Контак- ты заискрили.
– Отдохни, Виктор Иванович, – говорю.
Выключил напряжение, подогнул контакты и включил напряжение опять.
– Давай-ка ещё разок!
Виктор Иванович сделал зверское лицо и долбанул ногой по щиту ещё разок. Схема работала надёжно. На всё про всё ушло пятнадцать минут.
– А Серёга мудохался с этим щитом три дня, бляха муха. Я, в натуре, шизею! Ну, ты даешь! Слышь, приезжай почаще.
Я пообещал, попрощался и пошёл к проходной. Виктор Иванович догнал меня.
– Передай Серёге про трояк. – Он пожал мне ещё раз руку и добавил, – я раньше в полузащите играл….
 
                В гостях у Великой певицы и посещение ОВИРа…

Еду в электричке. В боковом кармане покоится почтовый конверт от несуществую- щей родственницы, с долгожданным вызовом из Израиля: «семья» жаждала со мной
«воссоединиться». Горячечный вал отъезда на историческую родину накрыл русских евреев. Было от чего бежать: советский режим, хоть его и не за что было любить, всё же создавал видимость стабильности… Но к концу восьмидесятых эта видимость сменилась ощущением приближающейся катастрофы. СССР невозможно было по- бедить на поле боя… Развалился сам – на поле жизни! Огромная страна, « ...В своих дерзаниях мы всюду правы…», непонятная война в Афганистане. Люди крутились: всё приходилось доставать – от еды, женских сапог, одежды, до электроники. В магазинах было пусто, если кто и заходил туда, то по ошибке. Создавалось впечатление, что этот огромный корабль, под названием СССР, дал течь и идет ко дну. Ко дну не хотелось – устал я… Но не только от окружающего идиотизма. Семьи уже не существовало.
Жена Наталья была артисткой. Она работала с известными исполнителями, часто вела концерты Великой певицы. Сам Михаил Андреевич Суслов вызывал звонком или пра- вительственной телеграммой Великую певицу, если надо было украсить правитель- ственный концерт или междусобойчик для высшего начальства и высоких гостей.
На один из таких концертов я привёз Наталью. Особенно много было работы по праздникам, по пять-шесть концертов в день. В этот раз был не праздник и не спец- концерт, и не в Барвихе, а в каком- то закрытом посёлке. Этих закрытых городков под Москвой, в те времена, было пруд пруди. В зале сидели важные персоны. Дело было в конце декабря, Советская армия вошла в Афганистан. За кулисами муж Великой артистки, баянист Виктор, читал заявление Советского правительства о причинах ввода армии в Афганистан. Виктор читал газету и одновременно наигрывал что-то на баяне. Великая певица отработала номер, откланялась и прошла за кулисы. Я скромно сидел в уголке, недалеко от Виктора, и, не сдержавшись, сказал ей:
– Восхищаюсь вашим мужем: он прямо с газетного листа играет! Великая певица никак не среагировала на мою шутку. Она обняла Витю за шею:
– Очень даже талантливый котик, скоро получит Заслуженного, – и поцеловала его в ухо, отчего Виктор дернулся, как от удара током.
Концерт в этот раз вёл известный конферансье Борис Брунов. Наталья работала но- мером. После концерта, видимо по совету сверху, поехали на дачу к Великой певице. Одет я был не для банкета: на мне был хоть и приличный, но тренировочный костюм. Наталья, было, начала отказываться, но Великая певица по- хозяйски меня оглядела:
– Ничего, найдем что-нибудь, у меня для него есть эксклюзив, в жизни такого не носил.
И нашли… За столом я сидел в узбекском халате.
Дача оказалась солидным домом с большим участком. Недалеко был домик, в котором жила охрана и прислуга. Накрытый стол стоял посреди огромной залы, в углу белел рояль «Stenwey». Вёл стол лучший московский тамада – Борис Сергеевич Брунов. Кро- ме участников концерта, сидели люди из публики, в том числе, «начальник Каспийского моря».
Для многих – сидеть за одним столом с Великой певицей было огромным событием в жизни. Тосты провозглашались один за другим, и всё за её здравие.
«Начальник Каспийского моря», изрядно выпив, прослезился, достал из-под стола
 
трехлитровую банку чёрной икры и вручил её хозяйке дома.
– Трудящиеся Каспийского моря просили меня передать этот скромный дар Вам, Великой русской артистке, и заверить Вас, что они будут ещё лучше трудиться на благо нашей великой Родины!
Выпили и закусили. Брунов похвалил трудящихся Каспийского моря, вставших на трудовую вахту, и ехидно посмотрел на меня:
– А что скажут представители хлопкоробов Узбекистана?
Я встал… Поднял бокал и, как мне казалось, с узбекским акцентом, произнёс:
– Дорогие товарищи, я хочу выпить за свою жену, Наталью! – Великая певица изме- нилась в лице.
– Вот даёт, в моём присутствии, да за свою жену! Ну, ты даешь...
– Да, в Вашем присутствии, за свою жену, потому что только благодаря ей я удосто- ился большой чести познакомиться с Вами, Великой певицей!
– Молодец, узбек, всё-таки вывернулся! – воскликнул Борис Брунов.
Этот вечер запомнился мне надолго… Особенно поразил книжный шкаф: рядом мир- но стояли – прижизненное издание А.С. Пушкина, 1826 года, и свежеизданная книга В. Кочетова «Секретарь обкома».
Женившись на Наталье, не знал, не ведал, что в очередной раз наступаю на те же грабли: любовь, понимаете ли, морковь, образно говоря. Как эти грабли называют- ся? – с еврейской точки зрения: это, когда сердце управляет мозгом, а не наоборот. Но этого я ещё не знал. Узнал и прочувствовал это гораздо позже, в Израиле… А пока я ехал в подмосковной электричке, и в кармане пиджака покоился почтовый конверт от несуществующей родственницы из Израиля, с долгожданным вызовом. Как обычно бывает с человеком, я был уверен, что, уехав от всех навалившихся проблем, смогу на- чать всё сначала… Но от себя же убежать еще никому не удавалось. Не понимал, что, покидая страну, увезу её с собой. Осознание этих простых истин придёт значительно позже.
Вчера был в московском ОВИРЕ. Отстоял пять часов в очереди. За время стояния и сидения разговорился с нервным человеком в очках. Он явно нервничал, говорил вполголоса, оглядывался по сторонам. Оказался кандидатом исторических наук. В институте преподавал научный коммунизм. Он выглядел как разоблачённый враже- ский агент из плохого фильма про шпионов. Звали его Сергей Федорович, и подавал он заявление на выезд в Израиль.
– Вообще-то, меня зовут Симон Флавелевич… Сергей Федорович — это так, знаете, для простоты. А как вы думаете, я смогу найти там работу?
– Ну, если только там есть институт научного антикоммунизма. – Ответил я ему на полном серьёзе.
Моя проблема была чем-то похожа, я – специалист по автоматике котельных агрега- тов. Приехав в Израиль, я увидел паровой котёл с примитивной автоматикой только один раз, на текстильной фабрике. Что меня тогда поразило, так это наличие сигна- лизатора предельных уровней воды в котле, производства московского завода «Мано- метр». Я смотрел на этот нехитрый прибор, как на что-то родное и близкое…
Из дневника…
Вчера, после концерта, с женой поехали на дачу к Великой народной певице. Первый раз в жизни попробовал копчёного угря, вкус непередаваемый. Сегодня видел его во сне. По дороге домой обсуждали угря с Бруновым, которого взялся довезти до дома.
 
Обсудили, затем помолчали, переживая вызванные угрём ощущения. Брунов спросил, как меня зовут. Я сказал, что меня зовут Наум.
– А по батюшке как? – поинтересовался Борис Сергеевич.
– Моисеевич.
– Понятно, а я по национальности грек.
О, как! Грек значит… А все считают Брунова евреем… Ну ладно, грек, пусть будет грек. Но тамада и конферансье он замечательный.
Утром нашёл в холодильнике кусок одесской колбасы. Вкус непередаваемый. С го- рячим чаем. Это, знаете ли, вам не этот, противный, но, зараза, вкусный угорь. Скорей бы забыть! Поехал в ОВИР. Там, в очереди, кого только не встретишь. Увидел знако- мую физиономию редактора заводской многотиражки обувной фабрики. Он сделал вид, что меня не узнал. В его газетке, в стихотворной форме, критиковали несунов.
Запомнились такие строчки: «…Были туфли как картинки – оказалися в ширинке…».

                Отец Валентин…

В окне электрички проплывал привычный глазу, скучный пейзаж. Будущее было непонятно, и мысли о нём холодили нутро. Напротив сидел средних лет человек, в потёртом пальто и в офицерских сапогах.
Человек оказался лицом духовным. Служил дьяконом в старообрядческой церкви, что за Рогожской заставой. Это всё я выяснил, разговорившись с отцом Валентином. Мне было любопытно поговорить с человеком, для которого советская власть с её идеологией была пустым звуком…Отец Валентин был официально по другую сторону баррикад, а я, как и многие, был кухонным бунтарём. Дьякон оказался человеком не
простым: окончил филфак МГУ, знал латынь, старославянский и.. к моему удивлению, иврит.
– Уважаемый, простите, как Вас зовут?
– Наум.
– Наум, мы обязаны изучать иврит, Ветхий Завет написан, как Вы знаете, на святом языке.
– А, ну да, конечно, – промямлил я. Мне стало неловко.
– Вы куда едете? – я поспешил перевести разговор в другую плоскость.
– В Александров. Там есть община староверов. Валентин с симпатией посмотрел на меня.
– А как, Наум, Вы относитесь к вере?
– Настороженно!..
– Почему?
– Все непонятное меня настораживает.
– Разве может настораживать добро?
– Добро? – я усмехнулся, – скажите ещё, что раньше люди были добрее, жили по Божьим заповедям, верили в любовь к ближнему, а душу этого ближнего, время от времени, так, знаете, по-доброму, очищали на кострах инквизиции… А что говорить о вас, староверах, что с вами сделали? Это что, добро???
Я перевел дух.
– Теперь обо мне: приехал я как-то на работу. Зашёл в раздевалку. Мужики переоде-
 
ваются. Кто пришёл, кто домой собирается. Мне надо было переговорить со слесарем по автоматике. Тот говорит:
– Щас, Моисеич, выйду, погодь чуток.
– Окей, – говорю.
Один из рабочих спросил меня:
– Слышь, ты кто по нации будешь?
– Почему буду? Я был, есть и буду по нации – еврей.
Раздался смех, народ это позабавило…
– Молодец, Моисеич, не побоялся признаться! – сказал кто-то.
– А вот ещё примерчик… Может, помните, была перепись населения. Пришла к моему приятелю, по фамилии Замерштейн, девушка- переписчица, и у его жены Зойки спрашивает: «Муж тоже русский?» Та отвечает: «Нет, еврей». Переписчица: «Чё, так и писать?» И это после тысячи лет, как Русь приняла крещение. Добро, говорите. И так везде. Это, знаете, небольшой эпизод из множества, без мордобоя. Когда я учился в школе, отец мне внушал: «Учись, Умка, еврей должен стремиться быть лучшим, иначе затопчут!».
Я усмехнулся. Валентин еще глубже втянул голову в поднятый воротник. Заметно было, что он не хочет продолжать этот разговор.
– Рассказать анекдот?
Дьякон с интересом наклонил голову.
– Правоверный еврей взывает к Господу: «Готыню! Что мне делать? Мой сын кре- стился!» Вдруг, слышит голос с небес: «Отстань, Хаим, у меня та же проблема!» Случайная встреча с Валентином имела продолжение. Он пригласил меня приехать и осмотреть храм за Рогожской заставой. Осмотр храма завершился в пивной, недалеко от храмовой ограды. Валентин оказался любителем пива. Поразило меня, что посети- тели пивной пили из обрезанных молочных картонных пакетов: «Какое унижение! И никто не возмущается! Упадок нравов в пивной за Рогожской заставой, как зеркало упадка Российской империи…»
Заметив Валентина, продавец пива моментально вытащил откуда-то две массивные кружки, на время исчез из поля зрения и появился уже с пивом и солёными сушками:
– Вот, батюшка, свеженькое!
Очередь из хмурых мужиков не произнесла ни
слова, но на измученных их лицах маячило одобрение.
– Почему бы Вам, святой отец, как и всем мирянам, не охлаждать душевный огонь пивом из обрезанных молочных картонных пакетов? Быть ближе, так сказать, к па- стве… - спросил я.
– Как Вам понравился храм? – не ответил на издёвку Валентин.
Посмотрев по сторонам, вместо ответа я вытащил конверт с израильским вызовом и продемонстрировал его Валентину.
– Жаль!
– Чего Вам жаль? – я отхлебнул глоток и отметил, что Валентину налили хорошего пива.
– Хотел Вас помаленьку привлечь в общину староверов. Нам нужен настоятель.
Я поперхнулся пивом…
– Зачем Вам еврей, да еще… атеист?
– Наум, атеистов нет. Все люди во что-то верят. Вот Вы верите, что Вам обязатель-
 
но нужно уехать, и переубедить Вас уже невозможно. А вера в Б-га приходит! Иногда приходит неожиданно. Думаю, Вы сами в этом когда-нибудь убедитесь. В любом слу- чае, удачи!
– Может еще по пивку!? – предложил я.
Из дневника…
Рассказал Сашке и Филимону о своей встрече с дьяконом Валентином. Сашка ска- зал, что надо креститься и валить из совка. Бывший бич Филимон закурил беломори- ну и солидно так выдохнул: «Бойся вора прощённого и жида крещённого». Пожало- вался им, что у меня давление. Филимон дал две таблетки. Проглотил одну и запил чаем из шикарной расписной чашки. Филимон сказал, что чашка дорогая, и надо быть осторожным. Через минуту Сашка эту чашку разбил. Филимон грязно выругался.
Домой уехал в два часа ночи. Москва пустая, движения никакого. Не видел ни одного светофора, припарковал машину, вышел и... упал, стоять не мог… Таблетки оказались
«намбуталом» – так, на четвереньках, и дополз до лифта. Еле достал до кнопки…
Сборы и беседа со следователем Михаилом Ивановичем…
Остряки утверждают: если сложить тёмное прошлое со светлым будущим, получит- ся серое настоящее. Тёмного прошлого у меня не было, но и счастливым его не назо- вёшь – за плечами два развода. Светлое будущее? Всё в плотном тумане. А что с насто- ящим? Настоящее оценить по шкале: тёмное, серое, светлое – невозможно.
Голова занята всякого рода отъездными проблемами, не до философии. Переслать в Израиль «необходимые там, как воздух», собрания сочинений русских классиков.
Уволиться с работы и передать все халтуры своему другу и напарнику Володьке. Офор- мить передачу квартиры, дачного участка с построенным домом бывшей жене, Ната- лье. Она же взамен нотариально разрешила увезти с собой дочку Машу. Получился бартер. Развели нас, на удивление, быстро. Наталья была в очередной раз увлечена кем-то, и ей хотелось побыстрее освободиться от вериг, связанных с семьёй. Впрочем, она думала, что сможет «поплясать» на двух свадьбах.
Я не стал её разочаровывать. «Конечно, ты приедешь! – говорил я, стараясь не смо- треть в её сторону. – Гжель и точильный станок я заберу. Когда будет черная икра?… Энциклопедию Южакова привезёшь апосля. У тебя же в Минкультуре связи». На из- дание девятнадцатого века требовалось особое разрешение на вывоз.
Саша Иванов рекомендовал ничего не брать – в одних трусах и майке пересечь грани- цу.
«Этим ты коммунякам покажешь, что тебе от них ничего не надо. Пусть все эти луб- няки идут в задницу».
Процесс отъезда, расставания с друзьями, ожидание неизвестной жизни кружили голову… За неделю до отлёта меня, как обухом по голове стукнули: менты «закрыли» сына Юрку…
Юркина мама, моя бывшая жена, в истерике: «приняли» Юрку по подозрению в убий- стве какого-то священника… Поехали нанимать адвоката. Меня же вызвали на допрос в отделение милиции. Следователь по особо важным делам, Михаил Иванович, вежливый человек в толстых очках, тихим голосом стал расспрашивать о планах на отъезд, о встречах с сыном Юрием, о том о сём… Протокол писал, как мне показалось, невнимательно, вопросы задавал как бы между прочим. Беседа проходила в дружеской
 
атмосфере, что настораживало: «Как бы подписку о невыезде этот симпатичный не всучил», – уныло подумал я.
— Значит, у Вас самолёт 15 апреля? – в третий раз спросил следователь…
В общем, обошлось: подписку о невыезде следак не взял. Зря взяли Юрку или… не зря, тогда было покрыто тайной. У меня уже не было паспорта, сына выписали из кварти- ры, на 15 апреля был назначен вылет. Все деньги, которые остались после обмена «де- ревянных» рублей на доллары, перекочевали в карман адвоката. От потрясения, мама Юры попала в психбольницу. Перед отлётом я с Машей пришёл к ней попрощаться.
Она уже пришла в себя…
Юрку выпустили через четыре месяца. Его телефон нашли в записной книжке свя- щенника. Оказалось, сынок интересовался религией. В Израиль он так и не уехал. На Святую землю сумел выбраться только через двадцать лет.
Без паспорта…
Позвонил брату. Сказал, что скоро уезжаю. Он спросил:
– Не боишься?
– Боюсь… Но еду! А ты так и будешь жить в «отказе»? Или Нина Васильевна не хо- чет и не пущает? Жалко ей партийный стаж терять?
– Не в этом дело.
– Аааа, понял, дача в Хотьково держит…
– Вот, если бы в Голландию рвануть. Шикарная страна…
– Чем Израиль хуже? Или там евреев слишком много?
– Ты мне напишешь, можно ли потом переехать в Голландию. Больно мне эта страна нравится!
В милиции отобрали паспорт. В ОВИРе сдал свою трудовую книжку. На руках осталась виза с моей и Машкиной фотографией. На работе передал Володьке свои объекты.
Отходной банкет собрал много народу. Вроде не похороны, но никто не мог дать га- рантии, что когда-нибудь увидимся снова. Переезжать на другую квартиру – событие, а тут– в другую страну. «Пиши –Не пропадай – Где наша не пропадала – Будут деньги, высылай – Мы еврейцы- конармейцы, наша сила в наших…танках». Ну, всё… Завтра в путь!
Досмотр в Шереметьево… и полёт
В Шереметьево с Машкой приехали за четыре часа до отлета. Купил дочке моро- женое. Наталья от угощения отказалась, сидела, поджав губы, на чемодане. Заняли очередь на проверку багажа. Подъехал Саша Иванов, вольный реставратор, напугав своим хипповым прикидом местных ментов. Провожающие и евреи в очереди тоже с интересом разглядывали Сашку. Особенно их внимание привлекал приличных разме- ров крест на тощей шее реставратора. Приехал Володя, зачем-то привез бутылку вод- ки.
– Ты зачем бутылку-то притащил? – спросил я.
– Так с пустыми руками вроде и неудобно…
– Ты что, на день рождения пришёл? Наивный чукотский мальчик!
– Не ори, и так хреново…
Тут я с Вовой был согласен. В очереди заметил знакомых по курсу английского. На занятиях все они уклонялись от ответа на вопрос – зачем учат английский… Объявили таможенный досмотр. Очередь двигалась медленно. Все устали. Когда по- дошла наша с Машкой очередь, около таможенников нарисовались двое в штатском.
 «Никогда ещё Щтирлиц не был так близок к провалу…» – подумал я.
– Это привет от Михаила Ивановича? – спросил я. Опер в кепке незаметно кивнул. Этот «привет» мне дорого обошёлся. В течение часа оперативники с таможенниками рассматривали и обнюхивали каждую вещь. Затем был личный досмотр. Таможенник с уважением тихо спросил:
– За что такая любовь и счастье?
– Сынок набедокурил… – тихо объяснил я.
– Ааа! Года два назад Вас вообще бы не выпустили. Везунчик!
Таможенный досмотр обнаружил одну советскую марку, не подлежащую к вывозу. И на том спасибо.
Сашка вопил мне вслед:
– Всех не перестреляешь! Как прилетишь, позвони, – и перекрестил меня. Вова кри- чал:
– Найдёшь халтуру, я прилечу, как договорились. Не пропадай!
В дьютифри Машка опять потребовала мороженое, но уже за два доллара. Доллар тог- да стоил 25 рублей. 50 рублей за пломбир! Это было слишком, но я взял себя в руки и, скрипя зубами, купил ребёнку пачку пломбира. Надо было привыкать жить по загра- ничному.
В самолёте не было свободных мест. Машка слонялась по проходу, ища компанию. У окна устроился мужчина средних лет, в строгом чёрном костюме. Каждые десять минут он нервно проверял наличие своих документов.
– Борис, то есть, Барух, – представился он.
– Наум, а это моя дочка, Маша. – Барух поморщился, – в Израиле таких имен нет.
Лучше меняйте сразу: вы – Нахум , она – Мириам.
– Вы думаете?
– И думать нечего! А иврит Вы знаете?
– Только два слова – шалом и аватиах (мир и арбуз).
– Не густо, не густо… К какому движению в иудаизме вы примыкаете? К ХАБАДу или литовцам?
Я не знал, что и ответить, так как ни к какому движению не примыкал.
В детстве не хотел быть евреем: дразнили пацаны на улице. Говорил всем , что я мо- сквич. Насчёт религии и вовсе был профаном – в Б-га не верил. Помню, что баба Катя посылала меня в булочную за мацой. Маца была в пакетах по два килограмма. Пакеты стояли рядом с пасхальными куличами. Около куличей висел ценник. На нем было написано: «Кекс весенний». Такой вот, фиговый листочек…
Приземлились в Будапеште. Самолёт на стоянке окружили венгерские солдаты, видно, власти боялись, что евреи разбегутся по Венгрии. Потом лови их!
При подлёте к Тель-Авиву Машка начала плакать. Она ревела и тыкала пальцем в кар- ту Израиля.
– Смотри, какой он маленький, как самолет сядет на него. Мы же все разобьёмся!
Барух, завидев на горизонте израильскую береговую линию, вытащил из кармана кипу и надел. На кипе, вкруговую, было написано: « Я еврей»…
Прибытие в Израиль…
Вылетали из дождливой Москвы, прилетели в неописуемую жару: тридцать пять
 
градусов по Цельсию. В воздухе витал одеколонный запах неизвестных цветов. Барух спустился с трапа и поцеловал бетон на самолётной стоянке. Машка, глядя на него, тоже было собралась целоваться с бетоном, но я не разрешил. Всех отвели в спецот- стойник для репатриантов. Какой-то человек сказал речь на ломаном русском. Он го- ворил о большой радости для всего Израиля, что мы приехали. В конце речи он сказал, что для дорогих репатриантов приготовили лёгкое угощение. Машка напилась кока
-колы, набрала полные карманы печенья. Спросила меня, почему нет селёдки – она ее очень любила. Я ответил, что в Израиле временные трудности с селёдкой. Наконец
меня пригласили для беседы. Парень, с которым я беседовал, задавал всякие вопросы, смысл которых сводился к одному – зачем я приехал в Израиль. Неожиданно, я сказал правду… Сказал, что в Америку путь перекрыли, вот я и решил ехать в Израиль, что тоже неплохо: главное, уехать оттуда, а куда – дело второе. Паренёк явно был из мест- ной госбезопасности. По вежливой и безразличной манере разговаривать смахивал на работника московского ОВИРа. Уже в темноте покинули аэропорт. Приехали к знако- мому артисту, Марику. Хозяин извёлся ждать. Стол был накрыт, бутылка «Когелеви- ча», простаивая без дела, медленно нагревалась. Марик приготовил остроумную речь, а нас с Машкой всё не было. Когда мы, наконец, добрались, было уже девять часов.
Марик собрался с силами и произнес свою остроумную речь. Выпили теплой водки, Машка засыпала за столом, рискуя упасть со стула.
Марик поинтересовался, где я хочу снять квартиру. Я развёл руками, что должно было означать: «А хрен его знает».
– Лучше всего вам пожить в кибуце, и Маше лучше будет, подумай, я всё устрою, – посоветовал он.
Так мы с дочкой попали в кибуц «Рамот Менаше», на севере Израиля. Километров двести от дома Марика … На поезде доехали до Хайфы. Скудный запас английских слов всё-таки позволил мне найти остановку рейсового автобуса. Ждать пришлось три часа. За это время было съедено шесть бутербродов с колбасой, выпита бутылка
«Спрайта» и бутылка « Кока-Колы». Машка добавила еще три пачки мороженого и 2 груши. Автобус всё не приходил, ей стало скучно, и она начала нудить: «Папа, ну,
когда же, когда придет автобус?» Пришлось купить ей пропеллер, который запускался с пластмассовой витой палочки…

Кибуц…
В кибуце больше всего меня поразили учёные собаки, которые утром выгоняли на пастбище стадо овец из овчарни, а вечером загоняли их обратно. Кибуцники же на работу шли сами, их никто не выгонял из домов, сами и возвращались….Старые кибуцники-идеалисты видели в совместной работе и проживании предвестие о бу- дущем справедливом обществе, где не будет эксплуатации человека человеком. Если
«хавер кибуц» (член кибуца) работает не в кибуце, то вся его зарплата переводится на счёт кибуца. Таких людей было не мало. Я пришёл к выводу, что в кибуце непочатый край работы для психоаналитика. Кибуц для «свежего» эмигранта всё-таки был не- плохой, можно сказать, мягкой посадкой в Израиле. Местные кибуцы – настоящие, коммунистические сообщества, поэтому обдирали репатрианта, как только могли.
За работу платили по минимуму, все деньги уходили на оплату проживания в этом
«коммунистическом раю». Жили мы с Машкой в бетонном бараке, в восьмиметровой
 
комнате с душем, туалетом и, как выяснилось, с протекающей зимой крышей. В кибуце собралась пёстрая компания: семейные и одиночки. Новые репатрианты (в дальней- шем – олим, особь мужского рода – оле хадаш, женского – ола хадаша), привыкшие к всеобщему российскому дефициту, тащили из маколета (кибуцный магазин) пакеты с гречкой, нацепив на шею гирлянды туалетной бумаги.
Эти «олим хадашим» жили и работали в кибуце «Рамот Менаше» по программе
«Первый дом на родине». Особенно «лакомым кусочком» для работы считался за- вод водяных счётчиков в кибуце «Далия», что в пяти километрах от нашего кибуца. Поначалу меня поставили работать по ремонту жилых домиков. Руководил работой вольнонаёмный друз Салман. Позже моим начальником стал араб, которого звали Насер. Салман и Насер внешне относились друг к другу ровно. Но, как потом выясни- лось, друг друга недолюбливали. В отсутствии Салмана, Насер говорил гадости про друзов, а когда приходилось работать с Салманом, тот говорил, что Насер «ацлан», то
есть, бездельник. Что они говорили про меня, оставалось только догадываться. Своему брату, по телефону, я сообщил с гордостью, что работаю помощником араба…
Через месяц прилетела в гости Наталья. Прожив в кибуце волонтёром пару месяцев, она начала устраивать истерики и выпивать, благо водка в маколете стоила копейки. До приезда «русских» её никто не покупал, но с их прибытием наметилось серьёзное оживление в продажах этого продукта. Волонтёр работает в кибуце за 100 шекелей в месяц, можно сказать, бесплатно. Обычно, волонтёры —дети состоятельных европей- ских или американских родителей, не обязательно евреи, которые приезжают сменить обстановку и пожить «при коммунизме». Многие девушки- волонтёрши, прожив в кибуце определённый срок уезжали, сделав аборт.
Салман пригласил меня с Натальей в свой дом. Собралась вся семья посмотреть на
«русских». Для них этот визит был подобен посещению зоопарка. Все с удивлением рассматривали визитёров, особенно, боевую раскраску Натальи. По патриархальным понятиям друзов, женщина, тем более замужняя, ни в коем случае не могла себе такого позволить.
Наталья в кибуце работала в прачечной, мыла полы в столовой. «Прикид» у неё был не презентабельный, не то, что в Москве... А тут в гости пригласили, где она снова оказалась в центре внимания. Поэтому визит этот сломал ее: она закатила истерику, да такую, что ей отказали в работе и потребовали, чтобы она уехала. Мы с Машей проводили её до парома на Кипр. «Good bay my love, good bay!» – спел я про себя и по- думал: « Finita la comedia!»…
Как-то проходил мимо гаража, где пожилой кибуцник, притирая клапан на двигате- ле, пел «Подмосковные вечера». Пел, коверкая слова, улыбался и вдруг сказал мне:
– Давай, подпевай!
Звали старого кибуцника Давид. Во время войны он служил в польской армии Людо- вой, в составе советских войск. За много лет он почти забыл русский язык, но, по мере общения со мной, его русский «встал на место». Давид занимался с Машкой и ее под- ружкой Фирой ивритом. Я ходил учить иврит в ульпан. Результат от учебы был нуле- вой, но ходить надо было, хоть что-то оставалось в усталых мозгах: кроме этого, надо было получить свидетельство об окончании ульпана «алеф»: грозили, что без свиде- тельства на работу нигде не возьмут. Был еще ульпан «бет», но это для шибко умных. В сентябре меня перевели на завод счётчиков в кибуце «Далия».
Работал на токарном станке, на полуавтомате для установки крышек водяных счёт-
чиков, на упаковке готовой продукции: короче, куда пошлют. На упаковках надо было писать на иврите. На святом языке пишут справа налево. Однажды начальник цеха проходил мимо в тот момент, когда я писал на картонном ящике фразу на иврите. При- чём, писал эту фразу слева направо. Начальник замотал головой и закрыл глаза. Когда он их открыл, я уже писал на другом ящике. Он остановил меня и спросил:
– Как ты это делаешь?
– Что?
– Пишешь на иврите слева направо, – израильтянин не мог себе представить подоб- ных фокусов.
– Мне так удобнее, – сознался я.
Вскоре кибуцники начали приходить по одному и группами, посмотреть, как пишет
«русский».
Иметь работу в Израиле означает – быть на плаву. За работу надо держаться, какой бы она ни была.
Срок пребывания в кибуце подходил к концу. В декабре с завода начали увольнять рабочих: оказалось, что вожделенная работа на заводе была сезонной. Счётчики про- давались, в основном, летом. Зимой держать рабочих не рентабельно – заказов было мало. Давид посоветовал мне найти съёмную квартиру, и уже на месте искать работу. Если в кибуце не работать, то нечем будет платить за еду и жильё. Ульпан окончен, надо было «рвать когти». Отъезд из России мне казался русской рулеткой. Приехав в чужую страну, я моментально превратился в маргинала, то есть человека, не отно- сящегося ни к какой социальной группе. Дочь уже вовсю трещала на иврите, мне же язык не давался. Было реально страшно отрываться от этой коммунистической киб- буцной жизни и уходить в свободное плавание.
Меня обуяла своеобразная клаустрофобия. Я был городским жителем, кибуц же был запечатанной бутылкой, где каждый день видишь один и тот же пейзаж, одни и те же лица. Возможно, кому-то это и по душе, но не мне. Несмотря на одолевавший страх перед простиравшейся неопределённостью жизни, я решил уехать.
В русской газете я нашёл объявление о сдаче квартиры в мошаве Зоар, на юге Из- раиля. Оказалось, что это комната, а не квартира, но можно пользоваться и кухней. Правда, был небольшой нюанс: в соседней комнате жила хозяйка этих хором. Звали ее Мириям. Польстившись на дешевизну, я подписал договор о съёме жилья…
Хочу обратно в Москву!..
Машка была счастлива – у неё появилась своя комната; правда и я жил там же, но приходил только ночевать, так как начал работать на строительстве дороги. Переехав в мошав, я вскоре понял, что хрен редьки не слаще: это деревня, если выйти на улицу рано утром, то можно видеть множество машин, на которых мошавники разъезжаются на работу, и до вечера наступает тишина. Вечером все возвращаются, и опять тишина. Тишина эта бьёт по голове, стреляет в уши… Прекрасные виллы молчаливо смотрят окнами на улицу…
Передо мной стояла стена: работы нет, языка нет: я впал в депрессию. Температура поднималась до 39 градусов, без признаков какого-либо явного заболевания. После ки- буцного ульпана словарный запас увеличился всего на несколько слов: я теперь знал слово беседер(в порядке), мог спросить – ма нишма?(что слышно?) и еще – ани роце (я хочу). Депрессия через неделю привела меня в постель хозяйки, это дало временное облегчение… Ребёнок, правда, лопочет на иврите, ходит в школу, доволен и счастлив.
 
Мириам носится с ней, кормит и дарит подарки.
Прожив в Израиле меньше года, я очень захотел вернуться в Москву. Там было все понятно: где купить или достать, кому дать взятку и сколько…. Но… меня лишили советского гражданства, и что делать я понятия не имел.
Выход нашла хозяйка, она сделала мне предложение. Вопрос стоял просто: женись или, по окончании договора на съём квартиры, уходи и ищи свой фарт, где хочешь. Машка в истерике вопит: «Папа, женись, мне Мириам портфель купила!»…
Был бы один, сбежал, куда глаза глядят. Но это, как с корабля в шторм прыгнуть в воду. Мне было страшно за дочку: чувствовал себя беспомощным и жалким. Вся моя прошлая жизнь не давала ответа – что делать. Машка, в отличие от меня, прекрасно всё знала. Она была папиной дочкой: я её нянчил, ходил с ней гулять, играл, покупал игрушки. Мама же была вся в искусстве… Гастроли, репетиции, тусовки. Машка люби- ла маму, как всякий ребёнок, но папа всегда был на первом месте…
Из дневника…
…Внезапно проснулся среди ночи от собственного смеха. Где-то ухает сова, при- снился объект в Красноармейске. Главный энергетик смотрит в окно, рядом начальник электроцеха. У обоих налито по полстакана водки.
– За победу в соцсоревновании, – задумчиво произносит начальник электроцеха.
– За это стоит выпить! Но надо смотреть вперёд– следующую за что?
– Чего загадывать? Давай, будем!
– Будем!
Неожиданно входит главный механик и обращается на иврите к главному энергетику:
– Водка зе беседер! Ани гам роце!(Водка это хорошо! Я тоже хочу!) Мириам проснулась от моего смеха, села на кровати.
– Ма коре,Нахум?(Что случилось?.. Теперь я стал вместо Наума Нахумом). – Ма мац- хик? – последнюю фразу не понял, но мне стало жутко смешно…
*****
Снял белье с карусели. Полил посадки на участке, который Мириам незаконно прире- зала к своему дому. Собрал урожай оливок со старого оливкового дерева.
Завтра едем в Тель- Авив: мне в больнице будут делать обрезание… Пошел в микву окунуться и заодно помыться. Миква – ритуальный еврейский бассейн: перед суббо- той или праздниками правоверные евреи обязаны ходить в микву. Мне понравилась миква в мошаве Зоар(сияние). Заведующей там была старушка по имени Слеха. Беру у нее ключ и иду в микву, там прохладно. С тревогой смотрю на свой не кашерный де- тородный орган. Залезаю в воду, на борт ставлю книжную подставку, на неё помещаю том Фейхтвангера и наслаждаюсь час или два, по настроению… Переношусь из Израи- ля в другую эпоху – к еврею Зюсу и успокаиваюсь, отрешаясь от Израиля и Мириам… Хирург оказался еще и раввином. Человек пять клиентов уложили на топчаны, и мед- брат сделал каждому укол в корень причинного места. «Это, чтобы не очень больно было», – радостно сказал медбрат по-русски. Через пару минут чувствую, что больно мне, действительно, не будет. Ощущение полного отсутствия привычных половых признаков заставляет думать с тревогой, что это навсегда, не дай Б-г. Жуть какая-то!
Пишу про это, прям мороз по коже. Уложили на операционный стол. Хирург- раввин прочёл молитву, ну и.. склонился над моим бесчувственным богатством. После опера- ции меня стали поздравлять и жать руку какие-то люди в шляпах и чёрных пиджаках. Мириам сияла, как начищенный самовар…
 
***
Сегодня ездили в Тель-Авив, в главный рабанут. В религиозном суде мне надо было подтвердить свое еврейство: что я еврей, а не русский или чукча... Иначе Мириам не сможет «взять меня в мужья». Свидетельства о рождении недостаточно – его можно подделать. Предъявить своего обрезанного красавца – тоже не катит: каждый дурак может навести себе такую красоту.
На суде я рассказывал, что в Песах мы всей семьей ели только мацу и никогда – ку- личи. Судья не понял, что такое куличи. Переводчик попросил объяснить и добавил вполголоса, чтобы я не болтал лишнего. На суд я пригласил двух свидетелей, младше меня лет на пятнадцать. Они присягнули, что присутствовали на моём обрезании. Су- дья почесал бороду и сказал, что нужны дополнительные свидетели. Услышав перевод, я понял, что это не театр, и страшно разозлился, прям кровь ударила в голову. Начал кричать, что всю жизнь был Наумом Моисеевичем, евреем; в аспирантуру не взяли, за границу, даже в вонючую Монголию, с работы не посылали. Ещё чего-то говорил, не помню. Судья внимательно слушал мою пламенную речь. Слушал, слушал, а потом говорит: «Все ясно, он еврей!» Ему даже не потребовался перевод…

                Работа с Мишаэлем…

До свадьбы еще несколько месяцев и, пока суть да дело, меня взял к себе на работу Мишаэль, брат Мириам. Работать пришлось на строительстве шоссе водителем вибро- катка: инженер, не поднимавший ничего тяжелее отвёртки, начал пахать по 12 часов, под палящим ближневосточным солнцем. Со мной работали бедуины из одной «ха- мулы» (бедуинской семьи). У отца было пять жен, и от каждой много детей. Это была богатая семья: они имели – виброкаток , грейдер, грузовик и двести овец...
На грузовике работал старший из братьев, самый умный. На грейдере работал изра- ильтянин, наркоман: под «кайфом» он ювелирно выводил необходимый уровень грун- та. Без «дозы» не работал. Его считали ценным кадром. Я рулил виброкатком, ведь у меня было высшее образование. Те из детей, которые не пасли овец, работали на под- хвате у Мишаэля.
Строительной фирмой, в которой мы работали, руководил некий Шмулик, по кличке
«Чёрный». У «Чёрного» была большая вилла в Ришоне, там же располагался его офис. На окраине города – стоянка под технику: грейдеры, скреперы и ремонтная база под руководством Рэувена Шлека. Тот вечно возился с этой техникой, которая все время ломалась. В обеденный перерыв к нему приходили проститутки. Он заказывал их по телефону, как пиццу, минут на тридцать… Потом выгонял и приступал к обеду. Рас- порядок никогда не менял. Мишаэль про него говорил, что «ху йеки», то есть, немец любит порядок. Сварщиком и слесарем работал «русский» парень из Биробиджана.
Для него все это было в диковинку: каждый раз, когда видел новую девицу, отворачивался и матерился... Вроде бы давно работает, должен привыкнуть…
Я в обед показывал арабским рабочим фокусы: научился у одного фокусника, ког- да ездил с Натальей по концертам. Фокусы с картами делал довольно ловко, зрители сидели, открыв рты. Играл с ними на деньги – «угадай, где туз». Мишаэль посоветовал мне много не выигрывать: кто их знает, что у них на уме. Так, по мелочи, шекелей две- сти выходило в обед. Одному, особо азартному, показал как делать пару фокусов, что- бы снизить градус от проигрыша. Потом мне рассказали, что этот Омар делал бизнес у себя в деревне, показывая селянам фокусы за деньги.
Однажды надо было завести грузовик: стартёр вышел из строя, и решили его «дёр- нуть» трактором. Трактор надо было подвезти к грузовику. Я встал впереди и должен был крикнуть «стоп»... «Стоп» я крикнул, но тракторист-бедуин не остановил трактор. Меня в последний момент выдернул Мишаэль и тем самым спас. Потом он долго бил этого пацана- бедуина. Приехавший папаша ещё ему добавил, и более я этого придурка не видел. В знак благодарности купил Мишаэлю бутылку коньяка. В Израиле водку и коньяк, в основном, пьют «русские», ну, и местное население, с приездом большого количества «русских», постепенно тоже начало втягиваться. Как говорится, «лёд тронулся и процесс пошёл».
После чудесного спасения выпили с Мишаэлем коньячку. Коньяк хороший, но Мишаэль сказал, что лучше бы купил «Арак» ( «Арак» – анисовая водка с мерзким меди- цинским запахом). Оказалось, что на праздник Пурим мошавники пьют «Арак» и играют в покер. Эту традицию они привезли из Туниса: весь мошав состоит из выходцев с полуострова Джерба. Вчера нашёл это место на карте: когда-то, в основном, там жили евреи. Мишаэль выпил коньяк, но только из уважения ко мне. Он и до этого случая относился ко мне почтительно. Любил рассказывать, что у него на катке работает «целый» инженер.
Мишаэль с «Чёрным» познакомился в израильской тюрьме, где оба некоторое время назад проводили время… «Чёрный» – за финансовые аферы, а Мишаэль – после экстрадиции из Копенгагена, где он со товарищи обчищали квартиры наивных датчан, которые, по традиции, не запирали двери, когда уходили из дома. Как принято гово- рить в России – кто на что учился: один ворочал миллионами, другой же, освобождал граждан от дензнаков и драгоценностей.
Оба друга в настоящее время находились в «завязке» и занимались легальным биз- несом. Правда, нетрудно было догадаться, как «Чёрный» получал подряды на работы; живя в России, я эту технологию хорошо знал. Все очень просто: надо было «делиться с нужным человеком»… В народе их называли «нУжниками». Проверки выполнения работ проходили по стандартной схеме. Этим занимался Мишаэль. У партнёров по сделке физиономии были, как у котов, нализавшихся сметаны. В общем, «всё как у людей».
Сейчас перерыв, лежу под своим катком, но тело, по инерции, ещё трясётся. Под ка- ток подполз Омар, просит показать фокус. Послал его на три буквы. Бедолага не понял
– вот она эмиграция! Надо бы выучить, как это звучит на иврите. Знаю, как сказать – « Иди к черту!» («Лех ле Азазель!»), и тут всегда вспоминаю Булгакова. Оказалось, что Азазель – скала около Иерусалима, с которой сбрасывали жертвенного козла, символа всех грехов еврейского народа, за истекший период…
Всё, что со мной происходило, было похоже на сон. Впечатления от жизни с Мириям впоследствии определили сюжет одного из моих рассказов. Там я спрятался за героя повествования, назвав его Фимой…

                Думай, Фима, что просить!

Ефим приоткрыл один глаз и поискал на комоде часы. Будильник был слабо осве- щён луной; Ефим угадал – два часа с мелочью… До утра еще целая пропасть времени. Чтобы чем-то заняться, он сел на кровати и пальцами открыл второй глаз. Покрутил
 
головой и тупо уставился на висящую прямо перед ним картину, на которой был изо- бражён какой-то раввин с длинной бородой и печальными глазами. С минуту Ефим и ребе смотрели друг на друга. Ефим кивнул портрету, чмокнул губой: «Такие вот дела, батенька!» – шёпотом сказал он, придав фразе ленинскую интонацию. Пошарил нога- ми, но тапочек не нашёл. Встал и пошёл босиком в туалет. В некотором раздумье при- тормозил около туалета, но в результате несложного мыслительного процесса проследовал мимо и вышел во двор дома.
Южная ночь, накрывшая чёрным шатром человеческие дома, обдала Ефима све- жестью. Гроздья звёзд висели в бездне неба над головой, между ними покачивалась на восходящих струях невидимого воздуха ущербная луна. Тишину и неожиданную умиротворённость подчеркивали своим стрёкотом цикады. В ожидании ещё одного
дня своей жизни на душе у Ефима было хоть и спокойно, но тревожно. Взыскательный читатель спросит, как может такое быть… Может, ещё как может! Будущее тревожит, и человек не в силах заглянуть в него. Ему не дано знать, с какой стороны грянет гром или раздадутся волшебные звуки небесного оркестра и подуют радостные ветры. Вот сейчас он вроде бы спокоен и умиротворён тишиной, а внутри копошится что-то…
Кому не расскажи – не поверят, да и сам Ефим не очень верил, что это происходит с ним. Вчерашний житель московской пятиэтажки жил теперь на вилле с двумя спаль-
нями и тремя туалетами, а в салоне можно было играть в футбол. Всё, как в сказке. Ря- дом заботливая жена Мириям, она, правда, не говорит по-русски, но зато Ефим не всё понимает на иврите. Однако ближе к вечеру языковое различие начинало сглаживаться, а к ночи теряло свою актуальность. Живи и наслаждайся жизнью, если, конечно, не вдаваться в особенности течения жизненной реки отдельно взятого Ефима. Но, если внимательно присмотреться, то откроются скрытые движения его души, и горечь на дне…
«Жизнь – это трагедия неисполненных желаний», – думал Ефим и мочился на розы, растущие вдоль дорожки перед домом. Этим вопиющим антиэстетическим актом он как бы мстил судьбе за эту виллу, за жену, ни бельмеса не понимающую по-русски, за то, что надо было доказывать в рабануте перед свадьбой, что Ефим Моисеевич Файнштейн, а именно так звали Ефима, является евреем. Необходимо было, чтобы два свидетеля подтвердили это…
Ефим сначала думал, что это простая формальность, поэтому позвал двух парней младше себя лет на десять – свидетелей того, что он ел мацу в Песах, а не куличи. Но судья засомневался в истинности показаний свидетелей. Он сказал, что надо привести ещё доказательства. Ефим понял, что этот суд не простая формальность, разозлился и стал кричать, что всю жизнь страдал от антисемитов, что его с отличным дипломом не взяли в аспирантуру, он имени и фамилии не менял, а тут... жлобы сомневаются. Переводчик тактично перевёл не всё. Судья долго смотрел на то, как Фима разорялся, а потом уверенно сказал: «Все понятно, он еврей!»…
«Вот пошлёшь её, жену эту, ведь не поймёт, а это так важно…» – сокрушённо думал Ефим, разглядывая чёрное небо с равнодушными звёздами. После того, как он уехал из кибуца, где работал помощником араба, работы не предвиделось. А жизнь в золотой клетке, куда он попал ради своей десятилетней дочки, которую надо было учить, кормить и одевать, становилась невыносимой. Дочку он выменял у бывшей жены, отдав ей квартиру, машину, дачу и библиотеку. Когда подлетали к Израилю, Маша начала плакать. Она тыкала пальцем в карту и вопила, что самолёт не сможет сесть, так как Израиль очень маленький, и самолёт заедет или в море, или в Иорданию.
В Москве Ефим работал инженером-наладчиком автоматики паровых котлов. Ока- залось, что в Израиле паровых котлов нет и, в ближайшее время, не предвидится. Он был неплохим инженером, но ещё лучше ему удавалось заделывать халтуры и доста- вать фондированное оборудование. На этих халтурах работали его начальники и, надо сказать, побаивались волынить. Невзирая на лица, он тут же наказывал рублём. Деньги для него были второстепенным делом; им руководил спортивный азарт по противостоянию запретам, которые окружали жизнь советского человека… Но и это надоело, личная жизнь разваливалась, страна стояла на краю. И он решил начать всё сначала…
В Израиле без работы жизнь ему казалась конченной, голова пухла от мрачных мыслей, и без болезни поднималась температура.
Постояв на дворе пару минут, Ефим, неожиданно для себя, воздел, не банально под- нял, а воздел руки к небу и зло так, произнёс:
– Чё ты меня, Господи, мучаешь? Не надоело тебе, а? Так прибери же, как мусор, не канителься…
Таким образом, довольно нагло и грубо, минут пять он разговаривал с Б-гом… На всякий случай, материться вслух Ефим не стал, обошёлся обидными словами. Однако во время его эмоционального монолога, в голове эхом проскочила фраза, с обидой сказанная непонятно кем: «Ты чего, друг, несёшь? Сам ведь просил, я только по- мочь хотел…» Ефим и внимания не обратил на этот невнятный шёпот. Высказав всё, что было на душе, он повернулся и ушёл в темноту дома.
На следующий день всей большой семьёй – у его жены было несколько братьев, в большом транзите поехали в Мирон, на могилу праведника рабби Шимона бар Йохайа, автора святой книги «Зоар»(Сияние). Был канун еврейского Нового года, и во многих общинах было принято справлять праздник в молитвах у гробницы рабби Шимона, автора Каббалы. Машина была полна женщин с детьми, за рулём сидел брат жены – Цахи. Ефим было предложил вести машину, но Цахи сказал, что днём не до- веряет машину никому, а вот на исходе праздника, в темноте, Ефим может показать свое умение. «Ну, не козел!» – сказал вслух Ефим, улыбаясь добродушно, так как знал, что Цахи ни бельмеса не понимает по-русски. Цахи был из рода Коэнов… Традиция заставляет этих ребят, даже самых добродушных и смирных, реагировать на обиду самым свирепым образом.
– Ма омарта? (Что сказал?) – на всякий случай, насупившись, спросил Цахи.
– Омарти, ше ата бахур тов. (Сказал, что ты настоящий пацан) – обрадовался Ефим тому, что его не понимают. С Цахи он это проделывал не первый раз. Как-то приеха- ли к нему на шаббат. Цахи провёл Ефима в туалетную комнату и показал ему недавно установленную ванну.
– Ата йодеа ма зе?(Ты знаешь, что это?) – спросил он.
– Бехаим ло роити! (В жизни не видал!) – воскликнул Ефим, как можно более нату- рально.
– Зе амбатья! Кан метрохацим! (Это ванна! Тут моются!) – объяснил покровитель- ственно Цахи. Его семья приехала из Джербы (Тунис). Для него горячая вода и, тем более, ванна, были наиболее впечатляющими достижениями научно- технического прогресса.
«Русским приметивским» – говорили в мошаве, где жил Цахи. У Ефима была, по из- раильским меркам, вторая академическая степень (МА – магистр академаи), что никак
 
не влияло на мнение Цахи о русских. И всё это потому, что Фима не знал иврит и не умел молиться в синагоге.
В караванном посёлке, который построили рядом с мошавом, где жил Ефим, один караван выделили под синагогу. Тем «русским», которые ходили на утреннюю суббот- нюю молитву, раввин Ихескель платил пятьдесят шекелей в месяц. Приходило немно- го. Для евреев из России были странными строгие правила иудейской религии: в суб- боту нельзя не только работать, но и смотреть телевизор, зажигать огонь и включать свет.
Однажды Ефим наблюдал такую картину: после молитвы из каравана выходит мужик, достаёт сигарету и закуривает (запрещено). Рядом с синагогой стоит жилой ка- раван, а в палисаднике копается в земле человек (тоже запрещено). Мужик с сигаретой иронически смотрит на огородника и со знанием дела говорит:
– Ну, ты, Семён, даёшь! В субботу же нельзя работать, м..ила… – и с досадой швы- ряет окурок на землю.
Видя такую картину, раввин Ихескель закрыл глаза и тихо начал шептать молитвы.
Евреи из России знали: «Семь сорок», «Хава Нагила», «Тумбалалайка», «Варенич- ки», пару слов на идиш, вроде – «азохен вей и бекицер». У большинства знание национальных еврейских традиций этим фольклором и ограничивалось…
В соседнем мошаве была миква ( небольшой ритуальный бассейн), и Ефим любил туда ходить. Перед субботой Мириям договаривалась о ключе, и он часа два мог сидеть в этом бассейне, читая Фейхтвангера. Такая вот яркая картина!
Но вернёмся к поездке в Мирон. Без проблем пересекли весь Израиль по при- брежному шоссе до Зихрон Якова и повернули на Йокнеам. Ефим сидел справа от водителя и с интересом обозревал, знакомый по жизни в кибуце, пейзаж.
Цахи все время ехал по левой полосе одностороннего шоссе, зная, что это нару- шение правил... И тут Ефим совершил ошибку, указав ему на это. Цахи только криво ухмыльнулся в ответ, но через какое-то время стал забирать вправо, не глядя в правое боковое зеркало заднего вида. В самый последний момент Цахи увидел нос красного
«Субару». Чтобы избежать столкновения, он в панике резко повернул руль влево, и… началось. Машина потеряла управление, и, как он не крутил руль, ее несло на бетон- ный разделитель. Если бы не этот забор, то машину выкинуло на встречную полосу, со всеми вытекающими последствиями. Ефим, часто размышлявший, как он умрёт, теперь это ясно представлял, пока транзит несло на бетонный забор… Он с интересом наблюдал, как это будет. «Ещё пара секунд, и наступит полный кердык! Вот она, смертушка моя!» – пронеслось в голове.
После удара о бетон машина взмыла в воздух и, пролетев метров двадцать пять, плюхнулась на сторону, где сидел Ефим. Проехав на боку ещё метров сто, она, наконец, остановилась. Ефим глянул назад и в свалке салона увидел Машкино испуганное лицо. Жива, значит…
Рядом с ним Цахи, в прострации, махал руками и ногами. Ефим отстегнул его привязной ремень, и тот, задев Ефима, свалился вниз, на правую боковую дверь. По его обезумевшему лицу видно было, что говорить с ним сейчас бесполезно. Отстегнув себя, Ефим утихомирил Цахи, дав ему тумака в бок и обматерив по-русски. Цахи всё понял. Затем Ефим стал медленно подниматься вверх. С огромным трудом ему удалось открыть дверь, перекошенную от удара. Сам бы он и не открыл, но, слава Б-гу, сверху уже были люди и помогали ему. Саднило правый бок, но он попытался протянуть руку Цахи. Ефима чуть ли не силой заставили спуститься на землю. С помощью лома вскрыли заднюю дверь и стали спасать людей из салона. Многие были с переломами и ушибами, не говоря о том, что все были в шоке. Слава Б-гу, машина не загорелась. Ефим, проверив, что с Машкой всё в порядке, держась за правый бок, лёг на землю.
Амбулансы развезли пострадавших по больницам: Мириам угодила в хайфскую « Рамбам», а Ефим и Машка попали в больницу Хадеры. У Ефима был сильный ушиб и сломаны два ребра: ему наложили фиксирующую повязку, но госпитализировать не стали. Маша отделалась испугом, у неё не было ни одной царапины. Оценив потери, Ефим остался доволен. До Нового года оставалось пару часов. Автобусы уже не ходи- ли, колёс не было, денег тоже. На счастье, в больницу с женой и ребёнком приехал марокканский еврей Шимон, житель Хадеры. Узнав, что произошло, он предложил всем поехать к нему праздновать Новый год. Для приличия, маленько поломались: мол, неудобно как-то, мы, мол, незнакомы, то да сё… Короче, поехали к Шимону. Мужик попался непростой. У него, как оказалось, кроме той, что была с ним в больнице, име- лась еще одна официальная жена. У каждой от него было по несколько детей. Жили они в двух, недалеко стоявших друг от друга, домах. А он, по очереди, ночевал – то у одной, то у другой. Что удивительно, жёны между собой не цапались, и создавалась видимость хороших отношений: каждая старалась угодить Шимону. Такое положение, а это было видно невооружённым глазом, ему очень нравилось.
В синагогу Ефим не пошёл, но за праздничный стол его усадили, дали широкое удобное кресло. Машка примостилась рядом. После благословения на вино, Шимон хитро подмигнул Ефиму и вытащил, почему-то из одёжного шкафа, бутылку столич- ной водки.
– Тиштэ!?(Выпьешь!?) – спросил радостно.
– Наливай, – сказал Ефим по-русски и подставил чайный стакан.
Шимон налил чуть-чуть и вопросительно глянул на нового приятеля. Ефим скривил лицо, Шимон его понял и стал лить дальше.
– Таацор оти, кашер иие маспик (Останови меня, когда будет достаточно)… Ефим его не остановил, пока стакан не наполнился до края. Шимон оглядел всех, приглашая гостей быть участниками бесплатного зрелища. Ефим выступал в данном случае, как представитель русской алии (репатриации), о которой в сознании корен- ных израильтян закрепилось мнение, что все «русские» мужики – алкоголики, а жен-
щины – проститутки. Ефим знал об этом, но главным для него, в данном случае, было
– снять напряжение, а не переубеждать аборигенов. И плевать, что будут думать. Он картинно взял в левую руку солёный огурец и выпил залпом весь стакан. Через мину- ту стало легче. Гости обомлели…
– Ма зе гевер!(Какой мужчина!) – восхитился Шимон и попытался налить ещё пор- цию, но Ефим не позволил.
– Маспик, якорти!(Хватит, дорогой!) Концерт окончен…
«Молодец Менделеев! Ведь из наших. Страшно подумать, что было, если бы он не при- думал этот дивный напиток!» – Ефим от этой мысли содрогнулся…
Алкоголь сглаживал углы и давал надежду, что «аколь иие беседер»(все будет в по- рядке)…
Ефим сидел и тихо «уплывал в ригу». Родственники Шимона, видя, что Ефим от- ключился, бережно подняли его на ноги и оттащили на кровать. Ноги его, в красных носках, волочились по полу, как засохшие цветы.
 
В три часа ночи Ефим открыл глаза и уставился в потолок. Как обычно, после пьянки, его охватило чувство вины, в боку саднило, голова плохо соображала. Ефим вспомнил, как его зовут, затем, с трудом вспомнил, где он находится и почему. Сел на кровати. Пошарил ногами, но тапочек не нашёл. Встал и пошёл босиком в туалет. Притормозил около туалета в некотором раздумье, а потом, в результате несложного мыслительного процесса, пошёл дальше и оказался во дворе дома. Южная ночь, на-
крывшая чёрным шатром человеческие дома, обдала Ефима свежестью. Гроздья звезд висели в бездне неба над головой, ущербная луна покачивалась на восходящих струях невидимого воздуха. Тишину и неожиданную умиротворенность подчеркивали своим стрёкотом цикады. Ефим поднял не совсем ещё трезвую голову и, воздев руки к небу, зашептал:
– Прости, Господи! Неудачно пошутил!.. Про дочку, дурак, не подумал…
И, молнией, мелькнуло в голове: «Думай, Фима, что просить! Так, попугали тебя, шут- ника неразумного, с высшим образованием. Время твоё ещё не вышло… Всё! Живи, Фима, дальше!»…

                Мой начальник Фатха… из Газы…

Наконец, работа с Мишаэлем подошла к концу. Так как я получал пособие по без- работице, то работал на своем вибрационном катке «по-чёрному», то есть, не офици- ально, чтобы не «светить» заработок для никогда не дремлющего ока «Национального страхования», которое после окончания работы в кибуце платило мне пособие по без- работице. Вскоре нарисовалась новая работёнка, на грузовике: возить зелень с полей
в Тель- Авив, на оптовый рынок. Работал с арабом по имени Фатха, из Газы. Парень по- пался молчаливый, но проворный в работе. Он же вёл переговоры с покупателями, он же ловко воровал мешки с луком у хозяина, на что тот смотрел сквозь пальцы. Считал, что это его национальная особенность, с которой невозможно бороться. И потом, потери компенсировались хорошей работой Фатхи. Однажды я сумел разговорить своего напарника на тему дружбы народов. Мол, евреи и арабы единокровные братья, давайте, ребята, жить дружно. В ответ Фатха сказал, что евреям нет места в Палестине…
Вот так, вместе работаем, едим один и тот же фалафель и кускус, и на тебе, нет мне здесь места. Фатха не шутил, он был в этом абсолютно уверен. Хозяин грузовика, Ицик, сказал: «Не бери в голову». В голову я это не взял, но на всякий случай, слева от сиденья положил монтировку. Поэтому, я был удивлён, когда один кибуцник начал ругать меня за неправильную парковку, то Фатха обложил его грязными словами и готов был даже подраться: вот и пойми этих двоюродных братьев. Я, в знак благодарности, купил, привычный для меня в таких случаях, предмет. Но Фатха пить не стал.
– Мы, – говорит, – не пьём. Религия запрещает!
В какой-то момент, после очередного теракта, Газу закрыли, и Фатха работать не мог. У грузовичка полетела коробка передач, и надо было искать другую работу… Работа нашлась довольно быстро – на бензоколонке…
 
                Работа на бензоколонке…

Моя смена ночная, зато рядом с домом. Не надо мучиться и ехать в Тель -Авив. Кру- титься в поисках стоянки или проезда в городе, который ни днём ни ночью не спит. В общей сложности я проработал на бензоколонке 4 месяца, но уже по белому, то есть, за официальную зарплату, правда, копеечную. Иногда перепадали чаевые, и это немного поднимало настроение. В тяжёлых похмельных снах не мог бы увидеть, что мне… дают на чай! Что угодно, только не это.
Но теперь, закончив работу, я с удовлетворением нащупывал в кармане перепавшие дензнаки. Однажды в два часа ночи причалило американское ландо под названием
«Парк авеню», стоимостью миллион шекелей. Водила оказался «русским» парнем, а
«русские» моментально узнают друг друга.
Разговорились. Я предложил выпить кофе. Разговор шел о том о сём: откуда и ког- да приехал, такое, знаете ли, обнюхивание. Я тактично не затрагивал тему стоимости автомашины. Но не мог удержаться, и иногда поглядывал на это произведение искусства. Перед тем, как расстаться, Владимир, так звали хозяина машины, протянул бумажку в двадцать шекелей. Я искренне обиделся и не взял. Не взял и всё! Засмеялся и сказал: «У советских, бля, собственная гордость!» «Ладно, – сказал Владимир, – давай без понтов, братан, бери, «советский» человек, свидимся, отдашь». Он элегантным движением положил двадцатку на столик, открыл дверь автомашины и уехал в свою богатую жизнь…
Разговор с братом…
Сегодня звонил в Москву, брату. Сказал, что работаю на заправке. Брат заметил,
«что для этого стоило заканчивать институт с красным дипломом». Я на это ответил, что без диплома на заправку не берут. Брат спросил, сколько я зарабатываю. Я отве- тил.
– Это хорошие деньги?
– Хорошие, но мало, – говорю. Трубку взяла Нина Васильевна.
– Наумчик, ты собираешься жениться?
– Болтают! Это тебе Машка наплела?
– Так да или нет?
– Чтоб сказать – да, так нет…
– Не поняла!
– Я этого и добиваюсь. Изнываешь от любопытства?
– А ты как думаешь? Все мы тут изнываем.
– Я не женюсь, меня женят. Машка настаивает. У неё есть своя кровать и шкаф.
– Что?
– Я говорю, что … – тут связь прервалась.
Вчера на заправку приехали наркоманы. Говорят: « Заправь машину, завтра деньги отдадим». Ну, я, понятно, в отказ. Из машины вылезают трое. Как говорят на родине:«Словом по слову, мордой по столу, ноги на сервант!» Стали поднимать пальцы вверх, кричать, что они меня ещё найдут и отомстят. Стал я их месить от всей своей настрадавшейся души. Хорошо, ни у кого не было ножей. Побросал их в машину, они что-то тявкали, наверное, меня ругали, видимо были расстроены, как мне показалось. Потом пришлось смывать кровь с колонок. Мириам раскудахталась: «Надо было звонить в полицию, тебя могли убить, я их знаю, это нарики из соседнего мошава». Машка сказала, что гордится мной и поцеловала в щечку…

                Свадьба…

Свадебку сыграли не в ресторане, а рядом с домом, на участке, который Мириам непринуждённо прирезала к своему законному куцему куску земли. Завезли раз- борные столы, заказали кетеринг. Мне купили костюм и галстук, постирали носки и трусы. Фонари освещали лунным светом квадратный, метров двадцать на двадцать, газон. Машка крутилась в новом платье. Гости, в основном, это были братья Мириам с семьями и соседи по мошаву, на «русского», то есть, на меня, посматривали с сочувствием, так как у Мириям была репутация скандалистки.
Все ждали раввина Хескеля: ребята из кетеринга скучали, облокотившись о свой гру- зовичок, столы были украшены искусственными цветами, вокруг светильников вились ночные бабочки и комары. Четверо ешиботников деловито развёртывали хупу. В холодильнике остывал «Арак». Мириям тихо ругала Хескеля последними ивритскими словами. Послали за ним ешиботника. Оказалось, он спокойно спал, так как совсем забыл про свадьбу. Наконец он пришёл, и свадьба началась. Ребята из кетеринга ожи- вились. Гости воспрянули духом, так как с середины дня ничего не ели. Включили музыку. Ко мне подошли Мишаэль и Ханух, братья Мириам, взяли меня под руки и повели под хупу. Оба они держали по свечке. Зачем, думаю, двое мужиков меня ведут, наверное, чтобы не убёг. Хупа – такой навес, на четырех углах которого прикреплены длинные палки. Завели братья меня под этот навес. Стоим, ждём невесту. Мириям, в белых одеждах, с занавесочкой на лице, вывели две её сестры. Затем семь раз провели её вокруг меня. Раввин Хескель прочёл свадебный договор(ктубу), где было написа- но, что в случае развода я был обязан выплатить Мириям сто тысяч шекелей, правда об этом меня известили потом. Обменялись кольцами, дали мне и ей выпить вина из одного бокала. Семь уважаемых людей, в том числе, Мишаэль, брат Мирьям, который отсидел пару лет в комфортабельной тюрьме в Датском королевстве, прочли семь положенных благословений, затем я разбил, завёрнутый в фольгу, стакан. Парни из кетеринга вздохнули с облегчением, и свадьба, наконец-то, пришла в движение.
Из динамика неслась восточная музыка, похожая на арабскую, с руладами и завыва- ниями в конце фраз. Изголодавшиеся мошавники набросились на еду. Затем, пока не подали горячего, несколько энтузиастов, выпив по стакану арака, начали плясать … Еврейская свадьба обходится без мордобоя и полиции. Где-то, к одиннадцати вече-
ра, гости стали уходить. Конверты с деньгами или с чеками опускали в специальный ящик. Когда все разошлись, начался подсчёт свадебных подарков. Кетеринг окупился с лихвой, остаток исчез в сумке Мириям…
Из дневника…
Внезапно невыносимо стала болеть нога. Видимо поэтому всё написанное окра- шивалось в темновато-блёклые тона. Это меня здорово придавило, но продолжать рассказывать о моих приключениях всё же хотелось Ну, да ладно, вперёд! Чёрт с ней, ногой…
Это была уже моя четвёртая свадьба. Первый раз я женился ещё в армии, перед дем- белем. Этот брак продержался около года. Сын от этого брака сейчас в Израиле, и живёт со мной в одном городе. У него трое детей: мальчик и две девочки. Пишу об этом в телеграфном стиле не потому, что считаю свой первый брак «тренировочным»… Про- сто пришлось бы писать целый роман, а это не входит в мои намерения.
Если уж исповедоваться, то расскажу о втором браке: у мамы был инсульт, её поло- жили в больницу, где работала медсестрой моя будущая жена. Инсульты повторялись, и на пятом моей дорогой мамы не стало. Вика ухаживала за ней. Чувство надвигаю- щейся потери сдавливало горло. Не хотелось верить. Я угадывал в Виктории искреннее сочувствие, и это сливалось с моим состоянием горя и потери. Мы стали встречаться. Сначала я снял квартиру, через год купил кооперативную. У нас родился прекрасный мальчик, Рома. Женаты мы были восемь лет, но будущее скрыто от нашего взора... В десять лет Рома заболел и умер. Перед тем, как он заболел, я узнал, что Вика мне изменяет. Я подал на развод. Оставил ей квартиру. Рома часто лежал в детском онкологическом центре. Мы со старшим сыном ездили туда через день. Мой отец сказал, что это я виноват в том, что он заболел…
Последний раз, когда я приехал к нему, привёз мандарины, он их любил. Пообещал съездить с ним летом на водохранилище. Он просил, чтобы я приезжал почаще, мы попрощались, и я ушёл. Спустился на лифте, вышел, сел в машину и услышал крик сверху, меня звали обратно… После того как за мной закрылась дверь, моего сына не стало… Хоронили его на кладбище под Москвой. Стоял февраль, земля была мёрз- лая, и могилу копали часа два… Когда я навестил своих родителей, отец хмуро посмотрел на меня и, нехотя, сказал, что я не виноват в смерти моего сына. Возможно, про- сто хотел меня успокоить, однако, думал он по-другому. А у меня до сих пор чувство вины не проходит...
В памяти остаются некоторые события, которые, как остановки почтового поезда на станциях и полустанках, а всё, что между ними, покрыто мраком. Я заглядываю в колодец времени прожитой жизни и ясно вижу только эти полустанки. В память вре- залось одно из многих посещений детского онкоцентра на Варшавском шоссе: Роме делали химеотерапию, трубка от капельницы оторвалась от иглы, и жидкость брызну-
ла на стену, покрашенную голубой краской. Это место на стене через пару минут стало ярко красным…
И еще… Через два года лечения, заведующая отделением сказала: «Давайте не будем ему мешать…» Ощущение, что тебе ничего не принадлежит, что ничего нет постоян- ного в жизни, всё время присутствует во мне. Я построил дом недалеко от Москвы. Забил последний гвоздь… и уехал в Израиль. Где я – и где этот дом?
Служба в армии и учёба в институте казались бесконечными, но я уже стал забывать и армию, и институт. Когда женился, о разводе не думал. Но жизнь сама решает, что произойдет в твоей судьбе…

                Водитель трейлера…

Как и у всех, приехавших в Израиль, у меня остро стояла проблема заработка. Ми- риям предложила купить транзит – пассажирский миниавтобус на десять мест. Для такой машины не надо было сдавать на специальные права. У меня были десять тысяч шекелей – то, что я сумел сэкономить, работая на заводе водяных счетчиков кибуца
«Далия». Коммунисты платили за работу гроши: шесть шекелей в час и ещё вычитали за еду.
 Кибуц давал иллюзию защищённости – некоторые молодые пары, перепугавшись сва- лившейся на них новой, непонятной жизни, захотели остаться в этом коммунистиче- ском раю. Я не считаю себя героем, но мне, городскому жителю, жить в этой красивой деревне было невыносимо, и я решил уехать…
Хорошо запомнилась эпопея с водительскими правами на трейлер. Я с трудом пони- мал иврит, и, оказавшись на курсах водителя трейлера, вскакивал ночью от каких-то ужасов, которые мне причудились во сне. Но это теория, с вождением было ещё хуже, особенно заезжать задним ходом, прицепом, в переулок. С третьего раза я сдал экзамен по вождению.
Запомнился случай с этим трейлером, когда я чуть не угробил двух мирных марок- канцев. Дело было под вечер. В порту Ашдода я погрузил на прицеп (агалу) тридцать пять тонн железа, свёрнутого в трубу. Труба ложится на деревянные брусья и с двух сторон затягивается растяжками. Поехали… Железо предназначалось для переработки на заводе в Кирьят Гате… Чтобы попасть туда, надо было повернуть с трассы. Перед въездом на завод – небольшой спуск, а метров через пятьдесят – заводской шлагбаум .Чтобы повернуть, надо, как говорят, «сломать» прицеп и, подъезжая к шлагбауму, без газа тихонько подтормаживать. Всё проходило в «штатном» режиме. Когда я уже двигался к шлагбауму, педаль газа внезапно провалилась, и трейлер дал полный газ, взревел и прыгнул вперёд. За шлагбаумом стоял охранник с приятелем. Резко тормозить нельзя, труба в тридцать пять тонн сорвётся, покатится под уклон, сомнёт кабину и похоронит меня в ней. С другой стороны, если не тормозить, охран- ник с другом окажутся под колёсами трейлера. Я машу им руками: «сваливайте мужи- ки…», а они стоят, смотрят на меня удивлёнными глазами и не собираются «свали- вать»…
За несколько метров до шлагбаума я долбанул ногой по тормозу, и дёрнул ручной тормоз. Съёжился, ожидая удара. Смотрю, всё тихо. Вылез из кабины – стоит моё железо и слегка покачивается… Одну растяжку порвало, трубу перекосило, но… все остались живы. Я позвонил своему начальнику, что мне необходимо ехать ремонтиро- ваться. Он сказал, чтобы я утром ехал в порт загружаться, а потом – в гараж. Для меня это был последний день работы на трейлере. Есть такие водители, которые живут в своих машинах, чтобы заработать и окупить грузовик. В порту процветает коррупция: за выгодные рейсы хозяева трейлеров «отстёгивают» диспетчерам, у которых есть, наработанная годами, клиентура. В принципе, привычная советская атмосфера. Работал там «русский» диспетчер, я с ним общался только по телефону, он меня «обнюхивал» на предмет сотрудничества, но история с марокканцами, которых я чуть не угробил, привела меня к решению уйти из «большого транспорта»…
Опять встал вопрос– что делать… Эпопея с работой на трейлере закончилась. «На- чальнику» трейлера было всё равно: исправная техника или нет. После того, как я чуть не угробил двух марокканцев, идея работы на трейлере сильно поблекла.
В один день я оказался за «бортом» с мизерным пособием по безработице. Когда срок получения пособия подходил к концу, и впереди маячила головная боль – где и как заработать, появился «свет в конце туннеля» для эмигрантов с высшим образованием в виде курса по переподготовке на преподавателей…
Меня со скрипом приняли на курс… Можно сказать, что я успел вскочить на под- ножку вагона уходящего поезда, последнего для моего возраста. К этому времени мне
 
было уже за пятьдесят. Иврит в зачаточном состоянии… И всё же, его хватило для поступления в учебный центр в городе Беер Шева.
За время учёбы мне пришлось сдать тридцать девять письменных экзаменов на иврите. Были обязательные предметы, без которых разрешения на преподавание в школе нельзя было получить. Например: обществоведение, психология, литература и, конечно, иврит.
К экзаменам по гуманитарным предметам я готовился примерно так: сначала пытал- ся прочесть текст на иврите. От этого у меня начинал закипать мозг, я бросал занятие и ложился в изнеможении на диван, давая мозгу остыть. После полудня из школы приходила Маша. Она медленно читала мне текст на иврите, и я, закрыв глаза, подражая магнитофону, записывал информацию на свой усталый мозг, лежа на диване.
В день экзамена я осторожно, чтобы не растрясти того, что застряло в голове, доез- жал до учебного центра. Правильно говорят биологи, изучающие человеческий мозг: он начинает работать, когда есть серьёзный повод для этого. В остальное время он стремится к покою… Лучше, если тело, которому принадлежит голова, лежит на диване…
Как ни странно, экзамены я сдавал успешно – стрессовая ситуация, как видно, за- ставляла работать мой «поношенный» мозг. После окончания учёбы меня приняли на работу в школу, где большая часть учеников говорила на русском языке, но были ребята из Франции, а однажды поступил к нам паренёк из Панамы.
Вскоре я понял, что педагог из меня, скажем мягко, посредственный. Я был учите- лем, но не педагогом. Преподавал программирование, алгебру-логику Буля, основы электротехники для старших классов; для младших – арифметику и даже астрономию. Старшие классы готовил на аттестат зрелости. Материал для детей сложный, но среди них были очень способные, серьёзные ребята. Некоторые из моих выпускников ста- ли преподавателями университетов. Вскоре, после начала работы, я понял, что школа в Израиле предназначена не только для обучения: основная цель – полдня занимать детей в школе, чтобы они не шатались по улицам и не хулиганили. Думаю, во всём мире те же проблемы …
Вышел на пенсию «по звонку», в шестьдесят семь лет, отработав в школе без малого двадцать лет. В Израиле с государственной службы (учителя – госслужащие) выпира- ют без всяких разговоров….
Под впечатлением о своей работе в школе я написал несколько рассказов…

            Радикальное средство или как Федор помог учителю

Учитель религиозной Хабадской школы Йоси Парди, высокий худощавый человек лет сорока, удобно устроился в кресле и с наслаждением вытянул затёкшие ноги. За закрытой дверью учительской раздавался шум и визг, выпущенных на свободу, детей. Двух месяцев летних каникул не хватает, чтобы успокоиться и привести нервы в поря- док. А ведь Йоси был коэн*. Известно, что коэним – люди нервные и вспыльчивые. С ними обращаться надо очень осторожно. Работа же школьного учителя не гарантирует спокойной жизни, а совсем наоборот…
Йоси особенно «повезло» со школой. Она предназначалась для детей репатриантов, в основном, выходцев из России. Русского языка он не знал, но его ухо довольно быстро стало улавливать русские словечки, которыми ребята, из-за слабого иврита,
 
пересыпали свои нескончаемые разборки.
Домой после работы он часто приходил на взводе, что конечно расстраивало его жену, и она старалась угодить своему Йоселе. Кускус, рыбу под острым соусом и прочие блюда ма рокканской кухни учитель Йоси получал регулярно. Поев, он успо- каивался. Ближе к вечеру, после вечерней молитвы, он сидел со своим хеврутой* в синагоге и учил Талмуд. После урока, по дороге к дому, он мысленно возвращался к пройденному отрывку Гемары*. Но ночью… в его сны, как наказание за грехи, о кото- рых он не имел понятия, вторгалась школа…
Йоси задремал, и школа улетала куда-то далеко, мысли поднимались, витая в высо- ких сферах – там было уютно, суетный и грубый мир отодвигался куда-то в сторону… В полудрёме Йоси слышал топот и свист, ругань на иностранном языке, плач и дет- ский смех.
Раздался пронзительный звонок, перемена закончилась, вот и всё – снова в бой… Он прикрыл глаза рукой, стараясь продлить блаженную паузу, взял портфель и пошёл в седьмой класс. Директор уже стоял у двери.
– Поздравляю! У тебя новый ученик, неделю как прилетел из Казахстана…
– Где это?
– Где-то в России.
– Понятно, – вздохнул учитель Йоси и вошёл в класс. Он поискал глазами новичка и обнаружил его на последней парте. Парень был одет во всё новое, сумка, с изображением тигра, покоилась рядом на полу.
– Добро пожалуста! – Йоси изобразил на лице улыбку. И, глядя в журнал, старатель- но выговаривая, прочёл имя нового ученика. Для разъяснения последствий того, что произошло после этого, необходим небольшой экскурс в грамматику языка иврит.
Для тех, кто ещё не знаком со святым языком, будет интересно знать, что буква «Пей» иногда читается, по аналогии с русским, как буква «П», а в других случаях, как буква
«Ф». Имя ученика было Фёдор, к несчастью для Йоси. Что получилось после того, как Йоси произнёс его имя, заменив букву «Ф» на букву «П», читатель, свободно владею- щий русским языком, может живо себе представить…
Ученикам же ничего не надо было представлять, задыхаясь от смеха, все сползли на пол. Местная шпана вполне сносно материлась по-русски, пересыпая ругань ивритом. Сказывалось взаимное «проникновение культур».
Новичок расплакался и вскочил с места. Йоси сидел и ничего не понимал: расте- рявшись, он совершил ещё одну ошибку. Он посмотрел в журнал и прочёл фамилию Федора. А фамилия у него была Иванов. С буквой «Бет» в иврите происходит подоб- ная же метаморфоза, что и с буквой «Пей»: она иногда читается, как «В», а иногда, как «Б». Йоси, на свою беду, как раз и использовал второй вариант произнесения этой буквы. Услышав, что Йоси «сделал» с его фамилией, Фёдор заревел, рванул из класса, перемахнул через школьный забор – только его и видели… Скандал получился неи- моверный. Родителям потом долго объясняли, что учитель произнёс имя и фамилию Феди не специально, а по неведению.
Малу-помалу, страсти улеглись. Поначалу новичка пробовали дразнить, но скоро в классе выяснили, что он хоть и не знал иврита, дрался не по-детски, тем самым заслужив уважение однокашников. Федя не давал спуска никому. И учителя он не пропустил: переделал фамилию учителя – Парди, в неприлично звучащую кликуху, заменив в его фамилии букву А на Е. Йоси поинтересовался, что это значит по-русски, и ученики ему с радостью объяснили. Понятно, его это очень расстроило…
Но та история, когда при всех, включая директора, мальчишка из пятого класса сказал: «Можно я тебя поцелую?» привела к тому, что Йосю чуть удар не хватил. Он не мог спать: «Это надо же додуматься такое ляпнуть. Ещё подумают, что я педофил, не дай Б-г…». Он заболел – у него подскочило давление, и врач прописал таблетки.
Раввин Зевулон Вануну предложил другой способ лечения, он рекомендовал написать письмо Любавическому Ребе. Йоси написал, Зевулон вложил, не глядя, эту бумагу в книгу ответов на письма прихожан великого раввина, затем открыл книгу на страни- це, где было Йосино письмо – там и находился ответ на проблему учителя. Пораз- мышляв некоторое время над ответом, раввин Вануну предложил Йоси уделять боль- ше внимания изучению Торы и проверить мезузы* дома.
– Это должно тебе здорово помочь, и обязательно успокоит, я в этом абсолютно уве- рен, – обнадёжил его раввин.
«И вот теперь этот «русский», c его ненормальным именем и фамилией», – раздражён- но думал Йоси.
Через месяц учителя переиначили имя новичка на более подходящее для данной местности, и Фёдор превратился в Тедди. Тедди оказался умным пареньком, но очень нервным. До такой степени, что с ним стал работать школьный психолог. После не- скольких бесед он прописал ему принимать успокоительные таблетки… Дома Тедди ни под каким предлогом не соглашался их глотать и выбрасывал, а родители ничего не могли сделать. Тогда психолог вменил в обязанность классному руководителю Йосе следить, чтобы Тедди эти таблетки не выплёвывал и запивал стаканом воды.
Психолог порекомендовал Йосе найти подход к ребёнку, скажем, доверить ему какое- нибудь дело: поручить открывать компьютерный класс или что-то в таком роде…. Необходимо, чтобы Тедди чувствовал, что к нему относятся с уважением и доверя- ют…
Вопрос с таблетками, к удивлению учителя, был решён: Тедди как-то быстро согла- сился и, что поразительно, вроде бы обрадовался. Йоси с удовольствием делился с коллегами, как он сумел всё это дело провернуть. «Все просто, – смеясь, рассказывал он, – я решил попросить Тедди, после молитвы, приготовить мне кофе: он возвращается с кофе, достаёт свою таблетку, кладёт её в рот и запивает стаканом чистой воды. Думал, у меня с этим парнем ничего не получится…»
Всё было отлично: Йоси доволен, уроки проходили хорошо, Тедди не хулиганил… Наивный учитель думал, что пьёт кофе «турки» с ложечкой сахара. Всё правильно
– кофе был турецким, была и ложечка сахара... Правда, вместе с сахаром в его кофе попадала еще и, предназначенная для Тедди, успокоительная таблетка.
Дома жена с удивлением отметила, что Йоси стал более уравновешенным, поклади- стым и спокойным…

Хабад – направление в иудаизме Коэн – священнослужитель в Храме Хеврута – изучение Талмуда вдвоём Гмара - еврейские законы
Мезузы - коробочки со святыми текстами… Ставятся на косяки дверей в доме
 
              Как Йоси заболел, а потом выздоровел…

В израильской поликлинике всё автоматизировано. При входе стоит компьютер – проводишь магнитной карточкой по специальному пазу, и машина выдает талончик с номером очереди. Йосиф получил № 101.
– Смотри-ка, номер моей школы в Москве, на Шмидтовском проезде, – подумал Йосиф .
Он уже восемь лет в Израиле, но всякий раз, когда что-то совпадало с его прошлой жизнью, в душе рождались тёплые воспоминания. Это мог быть номер машины с со- четанием каких-то цифр или встречный прохожий в спортивном костюме с эмблемой Олимпийской сборной СССР …. Приятель привёз ему футболку, с надписью: «Тополя растут только в России». Под фразой красовалось изображение баллистической раке- ты «Тополь».
Перед кабинетом, где проходят СиТи, сидели несколько человек с задумчивыми лицами. Один мужик рассказывал пенсионеру в кепке, что Ричард III – король Англии, по слухам, ел лягушек живыми… Пенсионер вздохнул и сказал, что всё может быть, потом добавил: «Может и врут»…
Йосифу показалось, что он сходит с ума. Электронный голос сообщил, что в каби- нет приглашается № 101. Дверь закрылась… Заурчала машина, и Йосиф поехал в белое кольцо. Он закрыл глаза, и перед ним предстала его школа № 101. Он увидел директора Белецкого, и длинный, гулкий коридор. Йосиф бежит за хулиганом Гулей. Директор выставляет свою деревянную ногу, и Йоси отправляется в полет. На следующий день он не идёт в школу, страшно болит нога.
Йосиф чувствует, как машина то задвигает его в кольцо, то выдвигает… Журчит на разные лады – копается в его внутренностях. Почему Йосиф сейчас лежит с за- крытыми глазами, и его просвечивают машиной, стоимостью миллион долларов? Ну, начнём с того, что ему сначала здорово повезло – он в свои пятьдесят лет попал на годичные курсы переподготовки инженеров. Из инженеров «делали» учителей. Иврит у него был слабый – думал, не выдержит. Но, как говорила его жена Циля: «У Йосика чугунная задница»… Йосиф сдал тридцать девять письменных экзаменов на иврите. Читал он плохо. Подготовка к экзамену проходила так: он ложился на диван, дочка Машка садилась рядом и читала. Она, через полгода после приезда, читала и писала на иврите, как будто родилась в Израиле. Йосиф иногда просил её вернуться и прочитать снова. И так… несколько раз.
После курсов, неожиданно быстро, он нашёл работу в школе. Школьное начальство потребовало от него справку о здоровье. Рутинное дело. Йосиф значения этому не придал.
– Здоров, как бык! – сказал он домашнему врачу.
– Это вопрос или утверждение? – уточнил врач…
Обследование показало, что у Йосифа есть проблемы с почками. И вот теперь он лежит с закрытыми глазами, его просвечивают машиной, стоимостью миллион долла- ров. Машина журчала то тихо, то громче, и ему казалось, что эта музыка может стать
 
для него похоронным маршем… Мысль получила подтверждение: после проверки на СиТи у него заподозрили рак…
Йосиф сказал Циле, что нет ничего страшного. Циля, конечно же, ему не поверила, но и в истерику не впала. На Йосю, как на покойника, не смотрела. Вела себя выдер- жанно, покрикивала на него, как обычно; в общем, проявила наличие мозгов. Развила необычайную деятельность в поисках хорошего врача. И нашла!..
Врач прочёл результаты рентгена. Почесал правое ухо. Посмотрел на Йосифа, улыб- нулся.
– Все будет хорошо! – сказал он, аккуратно убирая в кожаное портмоне чек на пять- сот шекелей.
«Несмотря на усилия врачей, больной выздоровел…» – подумал Йосиф, а вслух сказал:
– У кого будет хорошо?
– У Вас, конечно!
–А, ну да, ну да, у меня…
Операцию назначили на тридцать первое января. В школе уже было всё известно.
Циля позвонила директору. Директор поцокал языком: «С Б-жьей помощью, всё будет в порядке! Но пусть найдет себе замену». Директор был человек практичный: болезнь - болезнью, а учебный процесс, знаете ли, страдать не должен. Самому по- стараться найти замену ему как-то в голову не пришло. «Вот говнюк! – расстроилась Циля. – Где мы найдем учителя математики в середине учебного года!?»
Учителя математики найти удалось. Им оказался сосед по подъезду, Миша. Йосиф встречал его иногда, они здоровались, но так, чтобы пиво вместе выпить – так нет… А тут у Йосифа наметился техосмотр автомобиля. И они встретились в гараже. Об- радовались друг другу. Оказалось, что Миша проработал два года в школе, а потом его выперли. Обычное дело в Израиле – чтобы не дать учителю постоянства. Так что, с сентября Миша сидел на пособии по безработице.
Йосифа госпитализировали. На следующий день его навестил Миша. Принёс апельсины. Предложил крепиться. О чём-то долго разговаривал с хирургом. Хирург показывал пальцем вверх и разводил руками. Миша сочувственно кивал головой…
Йосиф поинтересовался, как дела в школе.
– Вчера был родительский день. Пришел папа Машаева…
В «Адидасе», конечно, в руках чётки. Спрашивает, как его сын Боря учится...
– Он вообще не учится, Боря этот! – Йосиф сел на кровать. – Он про папу с гордо- стью рассказывает: «Три ходки, два побега. Когда его в суд вводили, судья вставал…». Так этого папу уважали в городе Нальчик…
– Я сказал, что ещё не знаю, так как работаю всего несколько дней. Папаша спро- сил, что они сейчас проходят по математике.
– Геометрическую прогрессию, – говорю. Папа изумился: «Ох, ни х… себе. Прости- те, случайно вырвалось!»
– А что, культурный мужик… Извинился!
В операционную его провожали Циля, дочка Машка и … Миша. Йосиф понимал, что они пришли прощаться. Врач сказал, что всё будет хорошо…Но с другой стороны, чем все это закончится, один Б-г знает!..
Циля излучала уверенность в будущем. Машка смотрела на папу со слезами на гла- зах. «До встречи!» – сказал Миша и поднял сжатый кулак вверх.
В операционной анестезиолог спросил:
 
– На что у Вас аллергия?
– На крыжовник, – усмехнулся Йосиф.
– Так, наркоз сегодня будем давать без крыжовника, – в операционной, а это была уже четвёртая операция, раздалось хихиканье сестёр.
– Не расслабляться, посерьёзней, пожалуйста! – сказал хирург. – Арик, начали… Анестезиолог накинул маску на лицо… И очнулся Йосиф только через пять часов, но уже с одной почкой. Отлежал в реанимации три дня.
Перевели в общую палату. Зашёл хирург. Врач был румяный, как только что вы- мытый младенец. Физиономия напоминала довольного кота: « Все в порядке! Жизнь продолжается! Счастливчик! У Вас не будет никаких последствий, метастазы не обна- ружены!» – радостно сообщил он.
На работу Йосиф вышел через месяц. Михаила долго не встречал. Однажды стол- кнулся с ним в Супере, тот прошёл мимо, не повернув головы. Йосиф почувствовал себя виноватым…
Как-то с Цилей проезжали мимо кладбища. Она, по своему обыкновению, что-то рассказывала Йосе. Как всегда, он пропускал ее болтовню мимо ушей. Но вдруг услы- шал:
– Смотри, как кладбище разрослось, скоро места не хватит…
– Да-да, ты права, надо спешить!..
– Ну и дурак же ты, Йося, – сказала Циля. Йосиф усмехнулся.
– А Вы, мадам, в курсе, что Ричард III, король Англии, ел лягушек живыми?
– Нет! Ну ты, точно, дурак!..

                Из разговора с братом:

– Как дела? – спросил брат.
– Нормально. Вот тут на днях женился.
– Ты не шутишь?
– Какие шутки. У тебя теперь пол деревни родственников из Тунисса …
– Да… Придурок! Ты был дураком, так и умрёшь дураком!
– Стараюсь быть умным? не получается… У меня ситуация так сложилась, пришлось пожертвовать своим ферзём... Машка должна учиться, мне надо где-то работать. Учусь на водителя трейлера. Ладно, как-нибудь выкарабкаюсь… У тебя как?
– Еду в Германию делать операцию на сердце.
– Еще чего!..
– Не могу ходить: задыхаюсь.
– А кто будет оплачивать? Тесть?
– Да.
– Дай Б-г, чтобы всё было хорошо!
– Ну, там медицина на высшем уровне!
– Да, конечно…
– Как приду в себя, позвоню…
– А в Голландию, поедешь?
– Чего ты ржешь! У меня поездка в планах…
– Какая у вас погода?..
 
                Франция…

С Мириям мы два раза были за границей: во Франции и на Украине.
Прилетели мы в аэропорт Париж- Шарль де Голль во второй половине дня. Нас никто не встретил. Думаю: «…Ну и родственнички». С горем пополам добрались до пригоро- да Парижа – Серсель. Там нас тоже никто не встретил. В пешем строю, с чемоданами, допёрлись до места назначения. С трудом вползли в узкий лифт. Здесь жили тунис- ские родственники Мириям. Разговор происходил на тунисском диалекте арабского языка.
Особой радости у родственников не обнаружил, спасибо, что не выгнали, и даже на- кормили. Хозяин дома, Шимон, работает мясником. Я его встретил как-то на местном базаре, куда пошёл прогуляться. По дороге на рынок проходил мимо двух пацанов. За спиной услышал, как один сказал: «жюиф». Это «жид» по-русски. Почувствовал, что не зря приехал. Ещё в Москве я встречал мясников: народ этот выглядел наглова- тым ,уверенным в себе, понимающим свою избранность и положение. Этот же фран- цузский мясник был абсолютной противоположностью московскому… В угодливом наклоне спины отражалась просьба купить кусок мяса именно у него, а не у соседа.
Он улыбнулся мне, но тотчас же переключился на общение с потенциальным покупа- телем, который встал рядом со мной. Произошёл разговор, из которого я понял, что указанный покупателем кусок мяса просто «манифик», в подтверждение чего мясник поднёс три сложенных пальца к губам и издал поцелуйный звук, подтверждая, что этот кусочек что-то изумительное, и покупатель будет счастлив, приобретя этот великолепный кусок мяса. Затем автоматной очередью последовал торг, из которого я уже совсем ничего не понял… Я знал несколько французских слов, которых было явно недостаточно для оживлённой беседы.
Серсель – пригород Парижа, вроде подмосковных Мытищ: большинство населения
– из Африки. Там же живут «африканские» евреи из Туниса – у них две синагоги и есть синагога «марокканцев». После войны правительство Франции разрешило жите- лям своих колоний переехать на территорию метрополии… Работает еврейский ресто- ран, у шеф-повара я менял шекели на евро. К его чести надо сказать, сильно он меня на обмене не ободрал.
В шабат Шимон пригласил меня в синагогу. Мириям рассказала, что я – потомок израильского колена Леви. Шимон тут же меня зауважал… Дело вот в чём: когда начи- нают читать книгу Торы, то первым подходит Коэн, а вторым раввин вызывает Леви.
Часто нет Коэна, и вместо него должен выходить Леви. В эту субботу Коэн уехал, и Леви тоже куда-то слинял, и возникла проблема…. И вот к Торе вызывают Леви, Ши- мон толкнул меня в бок. Я – израильтянин , коренной москвич, в центре Франции, поднимаюсь к Торе и по бумажке читаю благословение на иврите, написанное русски- ми буквами…
Насколько дело, связанное с Леви, серьёзно, я понял будучи в Тверии, что на берегу Кинерета, в Израиле… В одной синагоге, узнав, что я Леви, предлагали деньги, если я буду присутствовать на субботних богослужениях.
Каждое утро я ездил в Париж на местной электричке: белых пассажиров не видел. Наиболее предприимчивые африканцы, чтобы не платить за проезд, с разбега пере- прыгивали через турникет. Двухэтажные вагоны в утренние часы забиты под завязку.
 
Мириям дала мне специальный пояс с карманами, куда я положил деньги. «Воров мно- го!» – объяснила она. Ну, это, как водится, дело знакомое: помню, отдыхал в Сухуми, ещё до грузино-абхазской войны. Так этот город, как мне рассказал не без гордости, встретивший меня носильщик Габриэль, является всесоюзной столицей карманников. На летний сезон они слетались со всего Союза. Раз я вспомнил Сухуми, то обязательно должен отвлечься от Парижа и рассказать про Габриэля. Он был маленького роста, сухощавый с глазами, смотрящими в разные стороны. Зарабатывал тем, что встречал пассажиров кораблей, совершающих каботажные рейсы по Чёрному морю, укладывал на тележку чемоданы. Если приезжий был мужчина, спрашивал: «Тебе комната нужна с приводить или нет?» Если в ответ он слышал, что мужчина хочет приводить, кричал с улицы хозяевам квартир: «Он с приводить!..» В случае отказа на постой, тележка Габриэля двигалась дальше…
Габриэль оказался евреем. Когда я, наконец, устроился, расплатился, поблагодарил и спросил так, на всякий случай, где в городе синагога, Габриэль посмотрел на меня… вообще-то было непонятно куда он смотрит, и спросил: «Зачем тебе? Ты что, еврей?» Синагога оказалась недалеко от морского порта, находилась она в маленьком дворике,
тут же была и миква. Местных евреев трудно отличить от абхазцев, в Сухуми их было семей около пятидесяти. Говорят, во время войны в Абхазии, грузины евреев не трога- ли…
Поезд прибывает на Восточный вокзал. Я спускаюсь в метро, иду по подземной галерее к платформе… И тут вижу полицейский кордон – проверяют билеты. В мо- сковском метро, в пятидесятых годах, по вагонам ходили «проверяльщики», но после
«научно-технической революции», когда поставили турникеты-автоматы, которые впускали в метро, если опустишь в щёлку пять копеек, «проверяльщиков» отменили. Я в парижском метро впервые, в потной ладони держу билет. Волнуюсь. Контролёр мельком взглянул на меня, пробил компостером билет, и полицейский пропустил на платформу.
Метро как метро – средство передвижения в мегаполисе. Парижское метро, как и подземки во всех странах, предназначены, в первую очередь, для удобства передвиже- ния людей. Меня поразило, что поезда в метро ходят на резиновых колёсах, а пьяного бомжа, по-французски «клошара», спокойно отдыхающего на каменной лавочке, поли- цейский не прогоняет. Вероятно, это связано с гуманными соображениями: Франция
– великая держава, с колоссальным культурным наследием, и не может себе позволить обижать человека, который и так обижен судьбой… По некоторым подсчётам, в столи- це Франции под открытым небом живут более пяти тысяч человек. Их любимые места
– Восточный и Северный вокзалы, под мостами, в Булонском и Венсенском лесах… В большом городе пищу можно легко доставать и без денег: на базарах, в продуктовых магазинах и в ресторанах выбрасывают много пищевых отходов, есть и пункты пита- ния для нищих… Действуют «Рестораны сердца», обеспечивающие продуктами не- имущих. Но ведь нужны деньги и на какие-то другие минимальные потребности, не говоря уже о бутылке. Я читал, что государство на помощь бездомным выделяет более миллиарда евро, но этого не хватает, их количество только увеличивается. Спасибо, что не гонят с каменной лавочки до закрытия метро.
С трудом разобравшись в хитросплетениях схемы парижского метро, я, наконец, приехал на нужную мне станцию – Лувр-Риволи. Прогулялся по улице Риволи, обо- зрел боковое здание Лувра, увешанное барельефами французских королей. У всех,
 
без исключения, надменное выражение на каменных лицах, вздёрнутые носы и под- бородки. На улице слышно, как внизу, под мостовой, шумят поезда метро. Пройдя в боковую арку, я оказался на площади перед Лувром и увидел стеклянную пирами- ду, венчавшую вход во дворец. Эта пирамида никак не вязалась с пышным дворцом
– эклектика, смешение стилей. Но ведь и Эйфелева башня тоже когда-то считалась уродливым, не сочетающимся с парижской архитектурой, строением. Со временем эта башня стала символом Парижа. Времена меняются, и представления о красоте и гар- монии тоже меняются.
Я отстоял очередь, состоявшую из туристов, и наблюдал, как машина «паук» моет стёкла пирамиды. Она медленно ползла по наклонной поверхности то вверх, то вниз, щётки крутились и чистили стёкла. Внизу стоял человек и дистанционно направлял
«паука» в нужном направлении. Туристы расчехлили аппаратуру: у «паука» началась фотосессия…
Я пристроился сначала к группе с гидом, говорящим по-французски. Думал,
что-нибудь пойму. Однако мой запас слов, полученных в средней школе, явно уступал краткому словарю французского языка, и мне ничего не оставалось, как таращить гла- за по сторонам. Положим, Венеру Милосскую мне не надо было представлять, я и так её узнал. И хотя она стояла спиной к направлению движения осмотра, я угадал знако- мое очертание её фигуры, особенно, отсутствие рук. Ранее я выяснил, что, несмотря на почтенный возраст скульптуры (более двух тысяч лет), руки ей отбили относитель- но недавно.
Нашёл её французский моряк Оливье Вутье в 1820 году, на острове Милос: на пару с местным крестьянином они откопали статую на развалинах древнего амфитеатра.
Ребята надеялись что-нибудь найти и на этом подзаработать. Вутье был простым мо- ряком, по наивности, он обратился к капитану с просьбой – отплыть в Стамбул и получить разрешение на вывоз статуи. Капитан «послал его», и на этом Вутье успоко- ился. Но морской офицер Жюль Дюмон-Дюрвиль отправился в Стамбул и, видимо, за хорошую взятку, получил-таки разрешение.
Интересно, что по возвращению на остров Милос он обнаружил статую… на рос- сийском судне, капитану которого какой-то турецкий чиновник заплатил, чтобы тот перевёз статую в Стамбул. Но тут сработал неукротимый темперамент Дюмон-Дюрви- ля… Какую комбинацию совершил он –дело тёмное. Но, именно, французский корабль увёз красавицу-богиню в Париж.
Не повезло и влиятельным функционерам острова, которые явно заработали на сделке с Дюмон-Дюрвилем: турецкие власти наказали их публичной поркой. Это страшный позор – лежать с голой задницей и знать, что на тебя все смотрят… Просто кошмар какой-то!
Руки у Венеры были отбиты уже после находки, в момент отправки во Францию, когда группа турецких чиновников пыталась силой препятствовать вывозу – началась драка, во время которой статуя упала на землю. Где сейчас находятся её руки, неиз- вестно. Так и подмывает написать: «хотелось бы думать, что в хороших руках!»
Кто же изваял богиню? Сначала предполагали, что это был популярный скульптор Пракситель, однако выяснилось, что истинным создателем был Александрос, сын Менида, гражданин Антиохии. Такие дела! В искусстве всякое случается: ходят слухи, что под именем Шекспира скрывается кто-то другой, или «Тихий Дон» написал не Шо- лохов, или «Малую землю» написал не Брежнев. Мало ли что говорят, что же теперь жизнь прикажете остановить?
Венеру Милосскую приобрёл король Людовик ХVIII. Она украшала его покои и была неизвестна публике. Видимо, короля веселило, что Венеру специалисты называ- ют: «Venus pudica, Венера стыдливая». Они считали, что правая, утерянная рука стара- ется поднять упавшее покрывало, чтобы прикрыть срам! Но со временем или королю Венера Милосская надоела, или ему отрубили голову, история умалчивает, но богиня стала беспризорной… Она перекочевала на свое место в Лувре, который, перестав быть резиденцией французских королей, стал музеем.
Меня в Лувре интересовали – Венера Милосская, Джоконда и импрессионисты.
Первой я встретил Богиню! Насладившись её пропорциями – 89-69-93 при росте в два метра, я стал охотиться за картиной великого Леонарда. Лувр – невероятно огромный музей. Вряд ли у кого-то есть силы обойти его за один раз, тут и недели не хватит.
Пока добрался до зала, где «живет» Джоконда, очень устал. Я не ошибся, она «жива», и поток, желающих увидеть её, не прекращается... Ей отведён отдельный зал, и она, как будто из окна, смотрит на своих гостей и гипнотизирует их загадочной улыбкой. Полное название картины – «Портрет госпожи Лизы дель Джокондо». Не буду напо- минать время создания этого произведения, никого не хочу обидеть…, однако для тех, кто всё-таки запамятовал: картина была создана между 1503 -1505 годами. Более пяти- сот лет прошло, а народ ломится, чтобы увидеть это рукотворное чудо.
Современные искусствоведы, описывая картину, указывают, что на лице Моны Лизы заметны следы моды «Кватроченто»: у неё выбриты брови и волосы на верхней части лба. Я смотрю на Мону Лизу и думаю: какое мне дело до этой моды…и зачем мне это знать. Один искусствовед пишет, что Леонардо, когда писал портрет Моны Лизы, при- глашал на сеансы музыкантов, танцоров, шутов, чтобы создать у своей модели хоро- шее настроение. И у него получилось! Он не расставался с Джокондой практически до самой кончины.
В 1516 году Леонардо уехал во Францию и обосновался в Кло-Люсе, неподалёку от замка Амбуаз, резиденции французских королей. Здесь он и завершил портрет Моны Лизы.
После Французской революции, 1793 года, она оказалась в Лувре. Наполеону картина так понравилась, что он не выдержал и повесил её в своей спальне дворца Тюильри, несмотря на ревнивые возражения Жозефины… Затем она вернулась обратно в музей. Но то, что сделало Мону Лизу необычайно популярной, имело криминальный харак- тер…
На востоке крадут женщин. В более культурной Европе крадут произведения ис- кусства. И Мону Лизу украли. Трудно представить себе, как это было можно сделать, однако украли. Картина была украдена итальянцем Винченцо Перуджей, мастером по зеркалам, в 1911 году. В газетах писали, что он, как патриот Италии, хотел вернуть
творение Леонардо на родину. Одно время его имя не сходило со страниц газет и жур- налов.
Картину нашли только спустя два года. «Спалился патриот» по своей дурости. Он клюнул на объявление в газете и предложил продать «Джоконду» директору галереи Уффици. Дали ему почему-то небольшой срок.
После путешествия картины по многим городским музеям Италии, она, наконец, заняла свое место в Лувре. Она висит на стене в гордом одиночестве, и теперь близко к ней не подойти.… Джоконду от зрителей отделяет ограда, на которой написано крупно
 
на нескольких языках – «Не пересекать». Напротив, в середине зала, стоит кушетка. Моё желание, забравшись на неё, сфотографировать Мону Лизу, было моментально пресечено неизвестно откуда взявшимся служителем.
Я стоял в толпе посетителей, когда до моего уха донеслась родная речь:
– А чё, неплохо!.. У нас не хуже художники имеются. Есть один, как его, фамилия на букву ша…, Шаров…, нет Шикин…, точно нет, ну, как его, про него в «Огоньке» писа- ли. Вспомню, скажу. Пошли дальше, Лизон!
Это он своей подруге, тоже Лизе.
Прощаясь на этой странице с Моной Лизой Джокондой, не могу не отметить, что это великое творение Леонардо до сих пор воздействует на художников. В девятнадцатом и двадцатом веках на фоне размывания представлений о морали и распаде традици- онных ценностей, возникли абстрактные течения в изобразительном искусстве. Кази- мир Малевич, написал полотно «Композиция с Моной Лизой»; Сальвадор Дали – «Ав- топортрет в образе Моны Лизы»; Рене Магритт написал «La Gioconda»… Думаю, все художники, которые так или иначе коснулись творчества Леонардо, подсознательно завидовали этому непревзойдённому гению.
В заключение… Когда я с толпой посетителей выходил из музея, сзади раздалось:
– Вспомнил! Ё моё! Шилов его фамилия! Вот такой вот художник!
Ну, как тут не вспомнить великую Раневскую. Когда в Москву привезли «Сикстин- скую мадонну», все ходили на неё смотреть. Фаина Георгиевна услышала разговор двух чиновников из Министерства культуры. Один утверждал, что картина не произвела на него впечатления. Раневская заметила:
– Эта дама в течение стольких веков на таких людей производила впечатление, что теперь она сама вправе выбирать, на кого ей производить впечатление, а на кого нет! Я искал экспозицию импрессионистов, но искал впустую! Только приехав к себе домой, в Израиль, и, покопавшись в интернете, выяснил, что Лувр задыхался от нехватки площадей, поэтому в музее остались «только» 6000 произведений эпохи средневековья, до 1848 года. Работы, созданные после 1848 года, были переведены в музей Орсе, в том числе, импрессионисты. К моей радости, на следующий день, я попал в этот вели- колепный музей изобразительного искусства
Орсе, который раньше был просто вокзалом, отслужив своё, будучи на «пенсии», стал знаменитым музеем.
Отстоял приличную очередь. Насмотревшись на «живых статуй» (одна из них изобра- жала египетского фараона в золотых одеждах), увидел, как «фараон» сошёл со своего постамента, сделал несколько физкультурных упражнений, сел на постамент, достал сигарету и закурил. Публика зааплодировала и стала бросать деньги в его открытую сумку.
Наконец я очутился в музее. Выяснил, где выставлены импрессионисты. Протол- кался к работам Ван Гога. Смотрю на автопортрет, который много раз видел в посте- рах и журнальных иллюстрациях. На меня смотрит мужик с напряжённым взглядом, не желающий кому-либо понравиться – голубоватый фон, написанный волнистыми линиями, подчёркивает внутреннее напряжение. Он, как никто, смог изобразить своё психическое заболевание. Оно проявилось, когда, однажды, в пылу ссоры, чуть было не зарезал своего друга Поля Гогена. Его поместили в клинику, где приступ болезни повторился с новой силой. Винсент Ван Гог покончил с собой 29 июля 1890 года. Он написал 2100 картин. При жизни не был широко известен…
 
Перехожу к работам Поля Гогена, чуть было не пострадавшему от рук Ван Гога…. Его автопортрет. Лицо слегка повернуто влево, но глаза смотрят на зрителя прямо и настороженно. Фоном для картины выбрано жёлтое распятие. Символ понятен – му- ченичество и одиночество непризнанного и бедного художника. И только в 1906 году, после выставки в Париже, где было представлено более двухсот его картин, пришла к нему посмертная слава…
Я провёл в музее шесть часов, устал невероятно, но для меня это был замечательный праздник. Одно дело – рассматривать иллюстрированные буклеты, а другое – увидеть вживую картины Эдгара Дэга, Камиля Писсарро, Огюста Ренуара и еще многих, мно- гих, многих – всех не перечислишь… Рамки моих записок просто не смогут вместить всё, что хотелось бы написать о сокровищах и Лувра, и Орсе…
На следующий день я уезжал из Франции в Кёльн по железной дороге.
У Мириям были ещё дела в Париже: она собиралась навестить в другом пригороде се- мью своих родственников. Мы договорились с ней встретиться в Антверпене, который и был целью моего путешествия по Европе. В Кёльне я собирался повидать Марика, своего однокашника по техникуму.
Родственники, к которым собралась Мириям, были артистами. У них небольшой му- зыкальный ансамбль. Один играл, вернее, колотил по восточной «тарбуке», а другой играл на «барбете», инструменте, чем-то напоминающем мандолину. Эти тунисские евреи имели большой успех в странах Магриба, услаждая слух арабских слушателей и неплохо на этом зарабатывая, так как репертуар их состоял исключительно из араб- ских песен. Календарь выступлений был расписан на год вперёд.
Они были подданными Франции, но имели так же паспорта Туниса. Тунис был их родиной, они родились и жили на тунисском полуострове Джерба, который населяли в основном евреи. Когда семья Мириям приехала в начале пятидесятых годов в Израиль, то они поселились в мошаве Тламим, потому что его населяли выходцы из Джербы.
Тунисские евреи говорили на арабском и на иврите, на этих же языках и ругались. Они с подозрением смотрели на ашкеназскую фаршированную рыбу– «гефелти фиш», и употребляли рыбу с острейшим соусом.
Для меня, московского жителя, представление о еврействе ограничивалось Одес- ским юмором, местечковым акцентом, еврейскими анекдотами, отдельными словами, типа: азохен вэй, бекицер и т. д. Конечно, я знал, что евреи живут по всему миру. В
Тбилиси есть две синагоги: одна – «грузинская», а вторая –«ашкеназская»; в Кутаиси на одной улице целых три синагоги… С евреями Кавказа я мог общаться на русском языке, но всё равно они были для меня, вроде как иностранцы. Тем более, я понятия не имел, какие они – евреи из Ливии, Ирака или, скажем, из Йемена. Для меня и горские евреи загадка. Один мой ученик, кавказский паренёк, однажды принес мне фотографию своего деда. Снимок был сделан в синагоге города Махачкала. Сидят бородатые мужчины, одетые по кавказской моде: на каждом высокая барашковая папаха, черкесский кафтан с газырями, на поясе большие кинжалы. Если бы на плечах мужчин не было талеса, можно подумать, что это какие-то горцы решили сфотографироваться на память.
Мой отец, одессит, прожив в Москве не один десяток лет, уже будучи большим чи- новником, говорил мне, посылая в магазин: «Иди, побежи…». Он говорил «мьясо», и в слове доллары делал ударение на втором слоге. Отец, мать и баба Катя дома разговаривали и ругались на родном для них языке – идиш.
 
Сейчас, когда я пишу эти свои воспоминания, выяснилось, что в Объединённых Араб- ских Эмиратах еврейская община насчитывает две тысячи человек… Фантастика, да и только!
Я в школе изучал французский язык, преподавала его дочка украинского поэта Вла- димира Сосюры. Это была очень красивая женщина. Она всегда со вкусом одевалась, и за ней следовал шлейф потрясающих, дурманящих моё сознание, духов. Видимо всё это и являлось причиной, что по французскому языку у меня выше трояка никогда не было…
Во Франции я выучил два слова: где? и вокзал. По-французски это звучало – У?. и Ла- гар.. Поезд из Серселя приходил на пригородную платформу, поэтому, когда я спрашивал: «У э лагар?», на меня смотрели, как на сумасшедшего, так как я и был на вокзале. Я к «У э лагар?» догадался прибавлять «Германия». Это не помогло. Наконец, я увидел полицейского и спросил его: «У э лагар Германия?» Француз понял, что на словах мне не объяснишь, и отвел меня к кассам дальнего следования. «Большое русское Мерси от еврейской общественности!» – сказал я ему. Он понял только слово Мерси, улыбнулся, помахал рукой и пожелал мне хорошего путешествия...
Прямой до Кёльна уходил через два с половиной часа. Поэтому Я купил билет на скорый до Кёльна, но с пересадкой в Брюсселе! Отправление через двадцать минут. Я, по примеру своего отца, приходил за два часа до отправления поезда, а тут осталось всего двадцать минут. Это же какие нервы надо иметь, тем более, во Франции. На моё счастье платформа, откуда отправлялся поезд, оказалась напротив кассы. Успел добежать до своего вагона, закинул чемодан в багаж и плюхнулся на свое место. Места все сидячие.
Напротив меня уселся мужчина в тирольской шляпе. Наверняка, немец. Я на этот раз был не в ермолке, а в кепке. Зачем, думаю, возбуждать у пассажиров ненужные ассоциации. Короче говоря, притворился шлангом…
Поезд тронулся. Выехав за пределы Парижа, он набрал скорость и, в буквальном смысле, полетел по прямой, без поворотов, трассе. Скорость, с которой летел поезд, была за двести километров в час. Я вожу машину много лет, но мелькание пейзажа захватывало дух…
Немец был выпивший и в хорошем настроении. Он спросил меня сначала по-француз- ски, куда я еду. Я понял, сказал ему, что немного понимаю по-английски, а по-французски только – пардон, мерси и У э лагар. Он заулыбался, и стал со мной разговаривать на английском языке. Причём, как я понял, ему не нужно было, чтобы я отвечал.
Когда он улыбался, я тоже посылал ему улыбку. Когда я чувствовал, что он что-то утверждает, согласно кивал головой. Если улавливал в его лице сомнение, я пожимал плечами. Если он в запале говорил о чём-то удивительном, я поднимал брови и делал удивлённое лицо. Беседуя таким образом, мы незаметно пересекли границу и оказа- лись в Бельгии. Поезд сбавил ход, загромыхал на стрелках – мы въезжаем в Брюссель. Пересадка. Мы с немцем вышли на платформу, стали прощаться, и я, как-то для себя неожиданно, сказал: «Будь здоров!» на своём родном русском языке. Немец выпучил глаза:
– Так какого ж х… ты мне морочил голову всю дорогу!? Я же тоже из России…
Мы радостно обнялись. Мало того, этот «немец» оказался «русским» евреем из Израи- ля, временно проживающим в Праге, куда он и возвращался из Парижа. На прощанье мы обменялись телефонами и обещали звонить друг другу. Правда, хотя прошло уже
много лет, так и не созвонились…
Эх, Россия, Россия! Ты сидишь в каждом: русском, еврее, татарине, если они ро- дились и росли в России. И где бы они ни находились, хоть на Северном полюсе, на Южном или в Китае, или в Америке – в мороз едят мороженое! А если, скажем, кто-то удачно ограбил банк, осуждения не ждите: скажут только с нотками зависти в голосе:«Во! Дают!»…
Вспоминаю такой эпизод. Как многим известно, в Израиле посредники по съёмному жилью часто обманывали и обирали новоприбывших. Я, когда жил в мошаве («мошав» –деревня, где у каждого есть водопровод и канализация) был там единственным
«русским», и мне часто приходилось быть переводчиком. И вот такая сценка: ново- прибывший разговаривает с метавеах (посредник). Тот суёт ему на подпись договор о съёме жилья. Новоприбывший Виктор смотрит на меня, а надо сказать, он мужик би- тый-перебитый, отсидел пятнадцать лет по серьёзной статье и по «звонку откинулся». Я ему говорю: «Попроси экземпляр с переводом, так как возможен «лохотрон». Затем старательно перевожу: «Клиент требует перевода! Без этого подписывать ничего не будет». Метавеах расплылся в сладкой улыбке. Говорит: «Не бойся, все подписывают – у нас всё честно…». Я перевёл. Виктор тоже улыбнулся, но его улыбка была зловещей. Он оттянул у спортивных штанов резинку, запустил руку в штаны и жестом показал метавеаху, проведя вынутой из штанов рукой по губам, что он с ним сделает… Метавеах, привыкший к тому, что практически все новоприбывшие представляют для него лакомый кусочек, страшно испугался и быстро, быстро удрал…Смекнул мошенник – обмани он Виктора, тот в суд не пошёл бы…
С русским языком тоже разобраться иностранцу сложно: например, на столе стакан стоит, а вилка лежит. Почему стакан не лежит, а вилка не… В алфавите есть мягкий знак и твёрдый, их нельзя произнести, но в речи, для «русского уха» они слышатся; для иностранца это непостижимо... Один мой знакомый говорил: «Всё-таки Россия непобедима! Представляешь, у меня дом в деревне, так сосед печку топит кирпичами. Навозил летом с заброшенной стройки белые силикатные кирпичи, накидал в бочку с соляркой, дает четыре-пять месяцев им хорошо пропитаться. Пары кирпичей хватает на сутки». Такие дела… Впрочем, прошу прощения – поезд прибыл в Брюссель…
Я перебежал по подземному переходу на другую платформу. Вагон оказался пустым, и я, закинув ноги на соседнее кресло, решил заснуть. Поезд шёл не спеша, пейзаж за окном проплывал не так быстро. Справа по борту мелькали ухоженные сельские уго- дья, аккуратные домики. Пейзаж не отличался разнообразием, и я, убаюканный пере- стуком колес, «уплыл» в сонное царство…

                Бельгия…

Поезд дёрнуло, я проснулся – остановка. Приехали в Льеж. Это всё еще Бельгия.
Город франкофонов. Здесь говорят по-французски. Севернее – Фландрия, там говорят на фламандском языке, близком к голландскому. Бельгия объединена под короной бельгийского короля Филиппа. Наград у него такое количество, что нацепи их все, он вряд ли смог ходить. Король на рекламном фото турагентства довольно симпатичный. Говорят– профессиональный лётчик. Когда читаешь о каком-либо монархе – обязательно военный летчик . Принц Английский, Гарри, воевал в Афганистане, управлял вертолётом. Правда, за ним присматривали бойцы британского спецназа, чтобы, не
 
дай Б-г, с принцем чего-нибудь не случилось… Но воевал ведь! Все монархи в Европе, кого не возьми, военные. Это сигнализирует их подданным: «Король на страже своего народа – в обиду не даст!»
Что там у нас с Льежем… Для меня было открытием, что Льеж являлся Меккой ору- жейного дела. В пригороде Льежа находилась, я думаю и сейчас находится оружейная фирма «Фабрик Насьональ д'Арм де Герр», которая в 1897 году заключила с американ- цем Браунингом соглашение о праве на производство пистолета CZ его конструкции. Очень надёжный пистолет! Нож не так производителен: надо подойти близко, размах- нуться, жертва может сопротивляться или бежать, а из пистолета – намного удобней…
Оружие, как и хлеб, необходимы людям. Народу нужно средство и для защиты, и чтобы убивать себе подобных. Вся история человечества говорит об этом. В спокойные исторические периоды народ начинает скучать… И тогда «развлечением» для него становится война…
Из пистолета конструкции Джона Браунинга, в июне 1914 года, Гаврило Принцип застрелил в Сараево австрийского эрцгерцога Фердинанда и его жену. Как известно, это событие послужило поводом для начала первой мировой войны. Был бы повод… Писатель Гашек, играя в карты в пивной, шутил: «Семь пулек, как в Сараево…» Город Льеж знаменит для французской истории: именно здесь зародилась француз-
ская королевская династия Каролингов. Карл Мартелл, Пипин Короткий (это же надо было родиться с таким именем) и Карл Великий – все они родились в районе Льежа.
А Карла Великого, основателя Священной Римской империи, до сих пор почитают в Льеже, как святого.
Поезд, стуча на стрелках, отдалял меня от бурной истории Франции всё дальше и дальше… История, история, история… Как справедливо писал Томас Манн в своём гениальном романе «Иосиф и его братья» – «в колодце времени много увидеть нельзя». Человек с трудом вспоминает, что делал и с кем встречался позавчера. Тем более, для него трудная задача – вспомнить события недельной или месячной давности. Что же говорить о событиях столетней или тысячелетней истории. Мне скажут– для этого есть летописи, книги. Но, так или иначе, воссоздать атмосферу прошлых дней невоз- можно.
Однажды решил записывать о событиях в моей жизни, начиная с утреннего про- буждения и до сна. Такая, знаете ли, «фотография» прожитого дня. Записывал всё до мелочей: какой чай пил, с кем встречался, о чём разговаривал, какие чувства и ощу- щения возникали при встречах, и т.д… Всё это продолжалось три месяца, затем мне надоело… Через несколько лет, делая ревизию в накопившемся хламе письменного стола, обнаружил тетрадку с «фотографиями» своей жизни. Читал эти записи, как ув- лекательный роман.
Через короткое время мы пересекли границу Бельгии и Германии. В Европе границ нет. Пограничный контроль я видел только на границе Германии и Нидерландов: по- граничники наблюдали за проезжающими машинами. Видимо у них была ориентиров- ка, и волновал вопрос, чтобы в Голландию не провезли, упаси Б-г, «левые» наркотики, так как этого добра и так в стране – под завязку…
Германия…
Следующая остановка – немецкий город Аахен. Из окна поезда мало что можно увидеть, но туристический справочник на русском языке увеличил объём моих знаний об этом городе. Из недавней истории известно, что Аахен был первым городом Гер- мании, в который вошли Союзные войска в 1945 году. Аахен был основан римлянами и назывался Aquisgranum, что в переводе означает «горчичная вода». Римляне здесь отмокали и лечились минеральными водами… Это место им так понравилось, что они организовали несколько санаториев. Карл Великий, в восьмом веке, сделал этот город своей резиденцией, а в девятом веке сюда перенесли столицу империи. Карл погребён в Аахене. Даже после того, как Аахен перестал быть столицей, по традиции, именно здесь проходили коронации королей, вплоть до шестнадцатого века. В 1520 году в Аахене был последний раз коронован император Священной Римской империи Карл
V. В начале четырнадцатого века Аахен получил статус вольного имперского города. В наше время это один из значимых городов Германии.
Вот про Карла Великого из школы что-то смутно помню. В основном имя Карл ассо- циировалось у меня со скороговоркой: «Карл у Клары украл кораллы…».
Поезд постоял несколько минут и двинулся дальше. Время поездки из Аахена в Кёльн
– тридцать семь минут, так написано в справочнике. Перед отправлением засёк время, подумал, что написать-то всё можно… К моему удивлению, через тридцать семь минут поезд затормозил и остановился на центральном вокзале Кёльна. Я, прихватив чемо- дан, вышел на перрон и в самом его конце увидел Марика, однокашника по техникуму.
Мы не виделись лет тридцать, а когда-то были друзьями… Прошло больше сорока лет после окончания техникума, за всё время мы иногда перезванивались и виделись два-три раза. Марик работал на каком-то «почтовом ящике» и дослужился до началь- ника отдела. Фамилию еврейскую он сменил на русскую – своей мамы. Фамилии меня- ли многие, особенно в артистической среде. В Москонцерте ходила байка: «В Москон- церте пятьдесят процентов евреев, остальные… еврейки…». И это было недалеко от истины…
Наш общий друг Лёша рассказывал про шутку коллег Марика: в его кабинете висели портреты членов политбюро КПСС. Кто-то аккуратно вырезал портрет Михаила Ан- дреевича Суслова и вклеил фотографию Марика. Фотография провисела пару лет, пока Марик, к своему ужасу, не обнаружил эту опасную проделку. Так и не узнали кто это сделал.
Мы обнялись. Похлопали друг друга по спине, с удивлением разглядывая друг дру- га. После положенных восклицаний и улыбок поехали к Марику домой. В Кёльне, при выходе в город, я в первый раз проехал на лифте…
Ехали с каким-то пьяным немцем, который хотя и вёл себя прилично, но качало его, болезного, из стороны в сторону. Сели на трамвай и вскорости оказались недалеко от дома моего приятеля.
Семью Марика определили на жительство в город Кёльн, на западе Германии. Посе- лили в доме, предназначенном для эмигрантов. Довольно безликое, аккуратное соору- жение. Если сравнивать с «хрущёвскими» домами в Москве, то немецкие выигрывали: они больше были похожи на человеческое жильё. В квартире Марика был большой салон с балконом, спальня, нормальные удобства, как говорится: «живи, не хочу!» … Кстати, это выражение перевести на любой из европейских языков невозможно… Марик оказался хорошим гидом. Он провёз меня по Кёльну, обстоятельно рассказывая о достопримечательностях. Марик хотел стать гидом, поэтому я узнал весьма инте- ресные подробности о городе. Например, до пятидесятого года нашей эры это было
поселение и называлось – Оппид Убиорум. Затем от Римского императора Клавдия получает статус колонии, и с тех пор называется – «Колония Клавдия и Алтарь агриппинцев». Сокращённо город называли – «Колония Агриппины», а к средневековью осталось только слово «Колония», на местном простонародном языке — Кёльн.
Первым делом мы поехали на площадь, где стоит знаменитый Кёльнский собор.
Марик с пафосом рассказывал: «Собор занимает третье место в списке самых высо- ких церквей мира, и внесён ЮНЕСКО в список объектов всемирного культурного наследия! Строительство кафедрального собора велось в два приёма – с тринадцатого по пятнадцатый век, а затем, почти сорок лет – в девятнадцатом веке. По окончании строительства, готический, 157-метровый собор на четыре года стал самым высоким зданием в мире…».
Марик перевёл дух. Рассказывая, он смотрел вверх – на две башни собора. Я похвалил и Собор, и своего приятеля. Он очень старался, изображая гида…
В Кёльне мне запомнились: вновь отстроенная синагога с потрясающими витражами на огромных круглых окнах и ритуальный бассейн( миква), разрушенный нацистами и не восстановленный. На входе в синагогу проверили мой израильский паспорт, за- писали в гроссбух мои данные, и только после этого впустили. В синагоге обнаружил не только евреев. Сидели человек пять немцев. После молитвы мне объяснили, что это учёные, которые занимаются иудаикой. Молитву вёл кантор и замечательно пел.
На шаббатнюю трапезу нас пригласил еврей из России, живущий в Германии. Имя не запомнил. Человек лет сорока, не бедный: квартира в престижном районе Кёльна. Обстановка с претензией на роскошь, с «понтом» – безликий модерн. В доме чувство- валось отсутствие женщины, хозяин был холост. За столом прислуживала нанятая молодая полька, она же и готовила еду. Тогда я не знал, что по иудейскому закону еду должна готовить еврейка. А если не еврейка, то – под еврейским присмотром… На бутылке с вином не увидел печати кашрута. И всё же, для меня главным было, что наперекор всем превратностям судьбы моего народа, мы сидим за столом и встречаем субботу… в Германии, откуда бежали полторы тысячи писателей, учёных, философов, спасаясь от нацистов…Многие не успели… Еврейский дух, как трава через асфальт, пробивается в этой стране.
За время пребывания в Кёльне мы с Мариком побывали на экскурсии в Амстердаме. Этот город – рай для туристов и наркоманов. Мой израильский приятель, «америка- нец» Хенк, рассказывал, что в молодости «хипповал» в Амстердаме, курил траву, ходил в рванье и считал себя офигенно передовым, плюющим на цивилизацию. Слава Б-гу, бросил «этих глупостей», уехал в Израиль, женился на Пирхии, еврейке из Ирака.
Я поначалу подумал: « Ну, и имена в Израиле…». Только освоив иврит, я узнал, что её имя означает: «Цветущая». Моё имя означает – «успокаивающий», имя Израиль –
«прямой к Богу».
Впечатление от Амстердама двойственное: с одной стороны– средневековый, краси- вый город, с другой – город порока. Библейский Сдом, наверное, тоже был красивым городом…

Антверпен…
После Кёльна моей целью был бельгийский город Антверпен. У жены моего коллеги по школе в Антверпене жил отец, Нафтали Кляйн. Нафтали был ортодоксом и еврей-
ским «софер стам». «Софер стам» – специалист по каллиграфии, пишущий на перга- менте книги Торы, мезузы (коробочки с молитвами, которые вешают на косяки дверей при входе в дом и в комнаты) и другие святые тексты.
Когда я вышел из вокзала Антверпена, то увидел улицу, сплошь усеянную вывесками ювелирных магазинов, и в каждом сидело по одному или по два еврея. Евреи были из Бухары, Кутаиси, Нальчика. Держали здесь магазины и израильтяне, но местных было мало.
Налюбовавшись на вывески и, получив заряд бодрости, я принялся расспрашивать прохожих, как найти нужную мне улицу. На бумажке был написан адрес – «Star st»… Я, как мне казалось, по-английски, стал спрашивать прохожих, как пройти на эту улицу. Все пожимали плечами, один простоял в мучительных раздумьях минут пять, потом сказал, что не знает. Мне стало не по себе. Смотрю, идет еврей в лапсердаке и «хабадской» шляпе. Говорю ему на иврите: «Как мне найти улицу «Star st.?» Он пожал плечами. «Может вы знаете рава Нафтали Кляйна?» «Нафтали Кляйна? Конечно, знаю, он живет тут недалеко, на Staar st., пойдете прямо, и первый поворот напра- во…». Короче говоря, я нашел человека только по имени в миллионном городе…
Раввин Нафтали, благообразный мужчина с длинной седой бородой, жил в еврей- ском квартале, где были продуктовые кошерные магазины и огромное количество синагог. На вопрос, почему он живет в Антверпене, отвечал: «В Израиле большинство евреев живут не по законам Торы, а здесь глупости совершают гои, что для детей (а у него их было шестеро) является хорошим уроком». Тора и комментарии к ней великих раввинов – для ортодоксов нравственный вектор в их повседневной жизни. У них нет интернета, телефоны «кошерные», кроме звонков нет ничего из того, что накручено в современных смартфонах. Дети воспитываются в строгих правилах поведения, пред- писанных Торой. Обучение раздельное. Девочки одеты очень скромно. В школах учат Тору, грамматику иврита, арифметику. Дома все говорят на идиш. Если посмотреть на такое образование взглядом современного человека, то кому-то это может показать- ся средневековьем. С другой стороны, что творится в современных светских школах, наводит на мысль о страшном суде: дети потеряли понятие о границах в поведении; школы превратились в закрытые зоны – лишь бы дети не болтались на улицах. Напи- сав последнюю фразу, вспомнил высказывание Сократа:
«Нынешняя молодежь привыкла к роскоши, она отличается дурными манерами, пре- зирает авторитеты, не уважает старших, дети спорят со взрослыми, жадно глотают пищу, изводят учителей».
Я двадцать лет проработал в израильской школе. Ухитрялся подготовить детей на
«багрут» (государственный экзамен), и это при том, что наша школа была и не совсем светской, и не совсем религиозной: преподавали физику, математику. Я преподавал программирование в старших классах, в младших – Exel, Word, компьютерное черче- ние. Дети были, по преимуществу, из разных республик бывшего СССР, но попадались даже из Франции, и один паренёк, приехавший из Перу. Усилиями директора поддер- живался кое-какой порядок. Утро начиналось с молитвы, учителя, кроме меня, все были с пейсами. Учительница физики тоже была из России.
В городе, недалеко от меня, живет мой бывший ученик, «хулиган» Бари. Паренёк из Бухары, учился плохо, мешал на уроках. Был бы твёрдым второгодником в средней московской школе, но в израильской на второй год не оставляют. Сейчас Бари имеет
собственную парикмахерскую и забыл мой предмет как он назывался.
 
Квартира Нафтали располагалась на трёх этажах. Кроме этого был ещё подвал, где работал мой гостеприимный хозяин. Там находился водогрейный котёл и стоял стол. Пишут книги Торы на пергаменте из телячьей кожи – гусиным пером и специальными чернилами. Пергаменты покупают в Японии – там самая лучшая выделка. Книга Торы
— дорогое удовольствие. Кроме работы по написанию, необходимо заказать так назы- ваемый «байт» (дом) для Торы.
У «сефардов» его делают в виде цилиндрической деревянной коробки, обшитой бар- хатом, расписанным золотом. Она раскрывается на две половины. В ней и хранится, намотанный на вертикальные валики, пергамент с написанным текстом Торы.
У «ашкеназов» «байт» – матерчатый чехол, на котором золотом вышит Магендавид. Сефер Тора стоит очень дорого – несколько десятков тысяч долларов.
У Нафтали шестеро детей, все говорят на идиш и фламандском, в школе учат иврит. Бином Ньютона они не знают, как и закон Бойля-Мариотта. И ничего, живут как-то, не хуже тех, кто учил эти законы в школе. Еврейское религиозное образование направлено на изучение нравственных законов, которыми человек должен руководствоваться в своей жизни.
По мере обучения мозг учеников развивается в бесконечных спорах по поводу содер- жания текстов и комментариев великих раввинов. Ум настолько оттачивается, что высшая математика даётся с лёгкостью тем, кто этого, конечно, хочет.
Однажды, дело было в Йом Кипур, я был в синагоге ортодоксов хасидов Гур – евреев из Польши. Слева от центра был выделен стол для «русских». Читать и толком гово- рить на иврите почти никто не умел, для этого случая в синагоге были молитвенники на русском языке, с параллельным текстом на иврите. Приставленный к нам хасид раскрывал перед каждым молитвенник и тыкал пальцем, где надо читать. «Русские» вежливо благодарили хасида, но к концу молитвы молитвенники были открыты на той же странице, что и в начале. По залу бегали румяные очкастые и «пейсатые» дети с игрушечными свитками Торы. Один пожилой «русский» сокрушённо сказал, обращаясь к соседу: «Несчастные дети, они не учат ни математику, ни химию…». Сосед согласно закивал в ответ.
Антверпен – «бриллиантовая» столица мира, а еврейский квартал называют «ква- дратной милей». На этой «квадратной миле» заключаются более восьмидесяти процен- тов сделок по продаже необработанных алмазов и пятидесяти процентов – обработан- ных. Ортодоксальные евреи занимают господствующее положение в производстве и продаже «лучших друзей девушек» – бриллиантов. Деловые отношения здесь всецело базируются на взаимном доверии и лояльности. Кому можно доверять? Конечно же тому, кого хорошо знаешь. Нередки устные договорённости, скрепляемые рукопожа- тием. Рукопожатия здесь до сих пор чтутся: это своеобразный кодекс поведения, ко- торому должны следовать деловые партнеры. Эти правила внутри сообщества имеют больший вес, чем государственные юридические нормы. Бриллианты «любят» тиши- ну, поэтому тот, кто много болтает, рискует разом лишиться всех деловых связей, а значит, и собственного бизнеса: то есть, явно «длинный язык» – весьма невыгодное дело. Жизнь бриллиантовой «квадратной мили» расписана в документальном фильме
«Бриллиантовая пыль».
Мой гостеприимный хозяин очень удивился, что я не понимаю идиш. В семье Наф- тали говорят только на этом «эсперанто» для евреев Европы. Марсель Марсо, когда га- стролировал в Москве, беседовал с Аркадием Райкиным на идиш. Нафтали пришлось
говорить со мной на иврите. Он-то и организовал мне поездку в голландский городок Пют.

              Голландско -Бельгийский городок Пют…

Наконец я добрался до цели моего путешествия. Городок Пют находится в тридцати километрах от Антверпена, на границе Бельгии и Нидерландов. Европейская глушь… Городок невзрачный, серый – граница проходит по одной из его улиц. Увидел кафе с неожиданным названием «Тель-Авив». Конечно, мы туда зашли. Думал, что это еврей- ская забегаловка, оказалось – арабская: два хмурых парня, которые нас обслуживали, на иврите знают только слово «Тель-Авив»…
Меня привела сюда история, связанная с моим братом. В Германии живёт его дочь, моя племянница. Она была замужем за известным художником. Брату понадобилась операция на сердце, и он приехал в Германию, где скончался, не приходя в сознание, после операции. Вскоре я узнал об этом. Его жена решила предать тело кремации и захоронить урну с прахом на татарском кладбище в Москве. Тело отправили в морг крематория города Кёльн.
Когда Мириям узнала, что может случиться, она всполошилась… И тут начинается детективная история: каким-то образом мой покойный брат оказался захоронен на кладбище в Голландии… Обо всех поворотах сюжета я узнал последним – Мириям мне ничего не рассказывала.
В то время я никакого понятия не имел о древних еврейских законах. Я думал, что после смерти мужа жена должна сама решать, как и где должно быть погребение.
По закону же, еврея можно хоронить только на еврейском кладбище: без гроба, тело обмывают, заворачивают в льняную ткань и придают земле… «…Из праха вышел, в прах и вернёшься…». Решение жены кремировать тело моего брата привело в движе- ние механизм еврейской солидарности.
В Израиле есть организация «Хевра кадиша бен леуми», в переводе: «Международ- ное святое братство», которая занимается захоронением евреев по всему миру. Мири- ям связалась с руководителем, равом Шмиделем. В Германию вылетел представитель этой организации. Ему удалось уговорить жену брата, он обещал ей, что тело отвезут в Москву, и похороны будут на Востряковском кладбище, где похоронены наши мама и бабушка; купил ей билет на самолёт. Она улетела в Москву. И вот возникает ситуа- ция…
Мне, в Израиль, звонит жена брата и спрашивает, где тело её мужа. Я не понимаю, что происходит… Проходит неделя, вторая, третья. Женщина каждый день звонит и уже кричит в трубку: «Где тело?..» Я понимаю, что мои подозрения начинают оправ- дываться. Наконец, после разговора на повышенных тонах, Мириям рассказала, что произошло. Мне неловко писать об этом, но первый раз в жизни я поднял руку на женщину… Я думал – лопну от злости: «Какое право ты имела допустить подобное, – кричал я. – Что я теперь скажу его жене?»
Этот скандал долго ещё будут вспоминать в мошаве. Сбежались соседи, на улице нервно лаяли собаки. Я себя таким не помнил. Соседи отпаивали меня какими-то ле- карствами. Мириям, с «фонарём» под глазом, тихо выла в углу.
Всё произошедшее никоим образом не укладывалось в мои представления… Так что же произошло? Этот представитель отправил жену моего брата в Москву, предвари-
тельно забрав у неё его паспорт. Далее было куплено место на кладбище, не где-нибудь, а в Голландии, на то была особая причина. В Голландии, по закону, которому более пятисот лет, кладбища запрещено уничтожать. В Москве же я наблюдал уничтожение Богородского кладбища…
В похоронах моего брата приняли участие еврейские общины Швейцарии и Канады.
На их деньги было куплено место на еврейском кладбище в Пюте ( Голландия), на их же деньги была оплачена спецмашина, и тело было перевезено в Голландию из морга крематория Кёльна. Десять ортодоксальных евреев, из Антверпена, ночью, выполнили весь похоронный обряд для моего покойного брата: всё они сделали бесплатно – для каждого из них это было богоугодным делом.
Для меня же всё, что произошло, было преступлением: обманули жену брата, вы- крали тело, без всякого разрешения похоронили в Голландии. Жена брата только через полгода узнала, где похоронен её муж, тогда же ей и выслали паспорт покойно- го. Я оказался в идиотском положении: родственники думали, что всё это провернул я. Только спустя много лет я рассказал жене брата весь этот детектив…
Мой дорогой брат всю жизнь мечтал увидеть сказочную страну Голландию – видимо очень сильной была его мечта…
Меня привезли к кладбищу. У евреев не принято класть на могилу цветы. На над- гробие кладут камушки, такая традиция. Я положил камушек, привезённый из Израи- ля… Согласно иудаизму, во времена прихода Мессии(машиаха) встанут все мёртвые и вернутся в Израиль. Ведь для Б-га ничего нет невозможного…
Эпилог…
Уже нет в живых моих родителей, моей бабушки и брата… многих из тех, с кем я учился, с кем сталкивался в жизни…
Но все они живут в моей памяти, Они всегда со мной! Все они – это то, из чего состою я…
Я поставил точку и перевёл дух. Раздался звонок телефона, это звонит из Германии Марик…