Сны о XIX-м

 ДС с любовью и благодарностью
               

Старый барон Иван Кузьмич Иевлев преставился незадолго до Введения, когда малый снег бесплодно мёл по обледенелой дороге, а голые ветки жалко трепыхались на студёном ветру. Люди, как водится, поплакали, погоревали над сухоньким телом, обретшим в гробу небывалую при жизни значительность, да и схоронили барина в соседнем монастыре. После исполнения сего печального обряда многие из дворовых не стали дожидаться, пока исправник отправит их обратно по деревням, а пустились в бега. Да и то сказать, покойный барин в последние годы жил скудно.

Сынок его Владимир Иванович, поручик Лейб-гвардии Конно—Гренадерского полка, жил в Санкт—Петербурге, денег проматывал видимо—невидимо, да ещё жениться на бесприданнице вздумал,  так что по всему выходило, что сельцо Мураново скоро с молотка пойдёт. Да ещё каков новый хозяин будет ; Бог весть. А так — Россия большая. В Сибирь податься — там никто и не найдёт. Опять же, бывалые люди сказывали, что начальство тамошнее на беглых сквозь пальцы смотрит. Обосновался – и живи себе вольным человеком, только не балуй.

Однако подобные разговоры мгновенно стихали, едва на кухне появлялась Наташа Суворина, дворовая девка осьмнадцати лет. Она робко присаживалась у края стола, опустив глаза, ждала, когда Марфа—кухарка со стуком поставит перед ней   чашку со щами. Конюх Николай шумно вставал из—за стола, отпуская очередную шутку в адрес барской телогрейки. 

Наташа еще ниже опускала голову, чтобы никто не заметил слез, торопливо глотала еду и так же молча уходила. Саввич, старый лакей Ивана Кузьмича, отставленный за ненадобностью, выговаривал конюху, однако на него никто не обращал внимания. С тех пор, как Иван Кузьмич прихоти ради сделал Наташу чтицей романов при своей особе, девушку преследовали насмешки и презрение дворни.

Она никому не жаловалась, закрывалась в комнате, отведенной ей по приказу барина, и вдоволь плакала, а затем подолгу смотрела в темное окошко. И не Сибирь ей мерещилась, а теплая Италия. О ней рассказывал Джьячинто Боргезе, выписанный когда—то Иваном  Кузьмичом для обучения маленького Володи. В прошлом он был торговцем картинами, приехал в Россию вслед за Наполеоном в  надежде разбогатеть, но остался ни с чем. Должность учителя он справлял усердно, а после отъезда мальчика в частный пансион скуки ради принялся обучать языкам дворовую девчонку. Остропонятливая крепостная выучила французский и немецкий (английский барин не жаловал: за скучнейшую нацию сынов туманного Альбиона держал), а она сама по своей охоте и итальянский учить начала.

Закрыв глаза, она тихонько дремала, потому что последнее время сидела ночи напролёт у постели больного барина и целыми днями после того проваливалась в сон. В полусне вставали перед ней высоченные деревья с раскидистыми кронами, безбрежное море в голубой дымке и мирное золотистое сияние, заливающее улицы. Так тепло, так золотисто, наверное, бывает только в раю.
Губы Наташи потихоньку раздвигала улыбка, но окрик вездесущего  управляющего будил её и возвращал к действительности.
          
Через три дня после похорон управляющий Иоганн Францевич  оставшихся дворовых отослал по деревням, за беглыми исправник отрядил погоню. Наташу и Саввича оставили в доме ждать   приезда молодого барина.С тех пор, как было послано письмо, прошла не одна неделя, близилось и Рождество, а Владимир Иванович всё не ехал. Да и то сказать – путь от столицы до Ярославской губернии не близкий, особенно по зимнему времени.

Наташа вместе с Саввичем топили печи в доме, обметали пыль, натирали полы. По вечерам же девушка садилась у печки с книгою в руках и читала вслух старику об удивительных подвигах славного испанского идальго Дон Кихота Ламанческого. Старик засыпал на втором слове, а Наташа так долго глядела на горящие уголья, словно хотела по ним прочесть судьбу свою.

Однажды за полночь метель разыгралась не на шутку, и стёкла в барском доме жалобно звякали под порывами ветра. Внезапно Наташе почудился звон колокольчика. Она было решила, что ослышалась, но в дверь сильно заколотили. Едва запахнув на груди шаль, она выпорхнула в студёные сени и, обжигая пальцы о кованый засов, отворила дверь.

В сени ввалился дышащий морозом, бураном и зимней дорогой человек, замотанный до самых глаз дорожным башлыком.
; Дрыхнете, черти, огня, чаю горячего, живо! — отрывисто скомандовал он, с трудом расстёгивая негнущимися пальцами крючки на шубе.
   Наташа заметалась с барскою одеждой на руках, бестолково сунулась в кабинет, спохватившись, бросилась на кухню.

Вдвоём с одуревшим от сна Саввичем они разожгли самовар. Варёная курица (несмотря на рождественский пост) томилась в тёплой печи ещё с вечера. Вскоре Наташа уже накрывала на стол, а Саввич отпаивал барина горячим грогом.
Приказав накормить и уложить в кухне ямщика, молодой барин устало вытянулся в вольтеровском кресле, наблюдая за тем, как девушка ловко раскладывает на столе приборы. Он не помнил, как её звали; сложением она на простую крестьянку похожа не была: невысокая, узкая в кости, движения изящны и неторопливы. Да и глаза, пожалуй, недурны: огромные, синие, на пол—лица. Волнистые волосы убраны в господскую причёску. Видно, служанка дело своё знала хорошо. Вскоре на столе оказались маринованные грибочки, капуста. Через миг на белоснежную скатерть водрузились большие и малые лафитнички, графинчики с рябиновой и малиновой настойкой, а также пузатый графин с «Ерофеичем», весьма уважаемый покойным барином. Довершала картину огромная фарфоровая супница, источавшая божественный сытный запах.

Владимир Иванович довольно кивнул и принялся за ужин. Наташа зажигала свечи и исподтишка разглядывала молодого барина. Вихрастый большеглазый мальчик превратился в высокого стройного мужчину с твёрдым подбородком и пристальным взглядом.

И закружилась девичья головка… Ох, не к добру, не к радости увидела она серые глаза с длинными ресницами и надменные соболиные брови. Сердце её сжал невиданный прежде холод, а затем оно испуганно ухнуло в тартарары.
;  Как звать тебя? – подобревший барин потянулся за трубкой.
;  Наташей кличут, я у покойного Ивана Кузьмича (царство ему небесное) чтицей была.
; Что же предпочитал слушать батюшка? Дай, угадаю. Вольтера? Дидерота?
;  Да, вы правы, ещё и немцев очень любил.
;  Помилуй Бог, неужто ты ему и по—немецки читала?
;  Я три языка знаю, Владимир Иванович, не сочтите за похвальбу.
;  О, да ты учёная, стало быть, когда продавать тебя стану, хорошую цену запрошу.
Наташа побледнела.

;  Ладно. Не о том сейчас речь. Где остальные люди?
;  Дом пуст. Кто в бегах, кого по деревням исправник отослал. Марфа—кухарка по болезни в семью отпущена. Мы с Саввичем во всём доме вдвоём остались.
;  Да, славное наследство приехал получать, — скривил губы новый барин. — Всё равно имение с молотка пойдёт. Деньги нужны, Наташа, понимаешь? Жениться собираюсь, как без них. Впрочем, не твоё это дело. Вели Саввичу постелить мне в кабинете. Утром пусть отвезёт в монастырь, где отца схоронили.

Владимир Иванович ушёл, а Наташа, всхлипывая, принялась убирать со стола. Вот и кончилось её недолгое счастье. Быть ей теперь скотницей или помои выносить. Поманила фокусница—жизнь, подразнила краешком разноцветного платка, да и захлопнула клетку. А барин вовсе и не так хорош собой. Слова цедит надменно, а когда говорит, глядит куда—то  поверх головы. Не с чего обмирать—то было.

                ***
Следующий день прошёл в хлопотах – служили панихиду по старому барину, к Владимиру Ивановичу прибыли старосты из близлежащих деревень, сыскался и управляющий – Иоганн Францевич.
Наташа с утра хлопотала по дому и в кухне, Саввич, несмотря на дряхлость, послан был расчищать вокруг дома дорожки от снега. Когда в окнах засинели студёные сумерки, Наташа отпаивала чаем замёрзшего старика, а он качал головой и приговаривал:
; Злой новый барин, не жалеет никого. Наплачемся мы с ним. Особливо ты.
 ;  Это почему же, Саввич?
; А по всему видать — судьба твоя несчастная. Старый барин закружил тебе голову книжками энтими. А они, скажу тебе, хуже яду, мечтательность от них образуется. Крепостной это ни к чему. Я гляжу на тебя — задумываться ты стала — вот это самое начало и есть.
;  Как же не думать—то, Саввич? Судьба моя решается теперь.
; А ты не думай. Попроси барина замуж тебя поскорей отдать за лакея, али ещё за кого. Пристроена будешь.

Вечером Саввич был вызван прислуживать барину за столом, а Наташа мыла посуду в лохани с горячей водой. Вскоре её кликнули читать барину. Наташа бросилась к осколку зеркала, стоявшему на полке – сама растрёпанная, руки распаренные, красные, сырые пряди на лоб падают – тьфу! Кое—как пригладила волосы, ополоснула лицо холодной водой и поспешила в гостиную.

Владимир Иванович сидел в кресле, в задумчивости сцепив пальцы. Наташа, едва дыша, замерла в дверях;  он показался ей совсем иным, вовсе не похожим на вчерашнего: надменные губы смягчила слабая улыбка, подбородок с едва заметной ямкой был опущен на руки, а во властных серых глазах мягко вспыхивали отблески пламени.

; Поди, Наташа, сядь подле меня, — тихо попросил он, не поворачивая головы.
Она повиновалась (сердце глупо застучало, что было сил).
Тебе кто—нибудь говорил, что ты красива?
; Не смейтесь надо мною,  Владимир Иванович, ваша невеста, наверняка красавица, каких мало. Верно?
; Да, Полина Александровна чрезвычайно хороша собой. Справа у верхней губки у неё есть маленькая чёрная родинка. Словно нарочно дразнит. Я как эту родинку увидел, поверишь, ночь не спал. До сих пор снится.
Наташа опустила голову, в глазах предательски защипало.
;  Вы хотели, чтобы я вам почитала, Владимир Иванович?
;  Да, будь добра, возьми Шиллера.
 
Наташа читала «Коварство и любовь» по—немецки не только бегло и чисто, но и с непонятным вдохновением: «Леди! Слух вседержителя улавливает и последние содрогания раздавленного червя. Творец не может равнодушно видеть, как убивают сотворённые им души. Теперь он ваш! Теперь, миледи, берите его себе! Бросайтесь в его объятья! Ведите его к алтарю…Но помните, что как скоро вы и он под венцом сомкнёте уста в поцелуе, мгновенно вырастет между вами призрак самоубийцы…Господь меня не осудит... У меня больше выхода нет!»

 «Что ему Гекуба?»,— вспомнил вдруг Владимир, слушая, как тяжело падают её слова, отравленные горечью.
 Он с новым интересом взглянул лицо Наташи, заметил светлые капли, заблестевшие на ресницах.
;  Ты любишь Шиллера?
;  Да, в нём я чувствую так много близкого душе, что забываю, кто я на самом деле  так живо во мне отзываются страдания несчастной Луизы…
;  Ты прекрасно читаешь…А кем ты была для моего отца? Любовницей, не так ли?
Наташа гневно подняла голову.
;  Иван Кузьмич относился ко мне как отец.
Владимир Иванович пытливо взглянул ей в лицо.
;  А ты не так проста, как кажешься. Боюсь, чтение романов внушило тебе мысли, неподходящие для крепостной. Поверь, чем скорее ты их забудешь, тем лучше. Скотнице или прислуге не пристало читать Шиллера.
Краска сошла с лица Наташи.
;  Дозвольте, барин, в кухню вернуться, у меня посуда не домыта.
Владимир криво усмехнулся:
;  Ступай.

Мало—помалу барский дом стал оживать. В усадьбе захлопали двери, на кухне застучали ножи, загремела посуда. В комнатах спешно снимали портьеры, мебель укрывали чехлами, вещи прятали по сундукам, серебро и фарфор с большой бережностью заворачивали в солому, укладывали в ящики для отправки в Петербург.
Наташа и рада была бы за работой забыть обо всём, но в доме о ней словно не вспоминали: дворовые привыкли к тому, что чёрной работой её не неволили, управляющий же присматривался к ней и барину и выжидал решения относительно бывшей чтицы.

Владимир Иванович вставал по своему обыкновению поздно. После завтрака велел седлать коня и часами ездил  по заснеженным полям, взрывая пушистые вихри.
Как—то вечером конь  неловко оскользнулся на дороге и рухнул, подмяв под себя седока, Владимир ушиб ногу и поранил бок, напоровшись на острый сук.
Он кое—как добрался до дома, сопровождаемый криками и причитаниями дворовых. От предложения послать за доктором решительно отказался, приказал позвать Наташу.
Она вошла, по обыкновению опустив глаза. Молча поставила на стол таз с настоем ромашки, из шкафчика достала бутыль с водкою и холст.
Глаза Владимира Ивановича блестели сильнее обыкновенного – около барина стояли две опорожненные бутылки из—под бургундского.
;  Позвольте, Владимир Иванович, я перевяжу рану.
Тот отмахнулся.
;  Пустое, не рана – царапина. Не на войне чай пулю получил. Отчего не видел тебя? Ты прячешься от меня, что ли?
; Как я смею. Владимир Иванович, извольте снять рубашку, рану промыть необходимо.
;  Сделай одолжение.

Владимир стянул с себя рубаху, и Наташа осторожно коснулась тряпицей кожи, стараясь не потревожить рану. Владимир скрипнул зубами, но промолчал. Наташа же, впервые прикоснувшись к крепкому полуобнаженному телу, испугалась так, как никогда прежде. Она представила себе, как эти мускулистые руки могли бы сжать её, стиснуть сильно, до боли.

«Что же это, боже мой,»— взмолилась про себя Наташа и, боясь поднять полыхающее лицо, лихорадочно закончила перевязку, схватила таз и бросилась к двери.
;  Я не позволял тебе уходить.
Владимир стоял перед ней, полуобнажённый, еле освещаемый огнём из камина. Шаг – и он уже обнимал её, дрожащую от страха и желания. Когда он твёрдыми сухими губами коснулся её губ, она неожиданно для себя с размаху дала ему пощёчину.

;  Ты с ума сошла! — вскричал Владимир в раздражении. — Ты же хотела, чтобы я поцеловал тебя.
;  Отпустите меня, барин, — она с ужасом ощутила, что сладкий паралич сковал её волю. — Вы же другую любите.
;  Тебе что за печаль. Она далеко.
; Не хочу,— Наташа оттолкнула склонившегося было над ней Владимира. — Вы, барин, думали, что вашу милость за великое счастье почту…Ошиблись, Владимир Иванович. У меня, дворовой девки, тоже гордость есть. А коли силой возьмёте – утоплюсь.
;  Да постой ты, не рвись, — он по—прежнему не выпускал её из своих рук.— Я тебя с собой в Петербург возьму, хочешь?
; Зачем?
; После свадьбы подарю тебя Полине Александровне. Будешь у неё в горничных.
; Премного благодарна, барин, только мне уж лучше скотницей на двор, чем вашу невесту да и вас заодно ублажать. Отпустите!

Она отпихнула его от себя, убежала в свою комнату (до сих пор ещё во флигель к остальным дворовым не прогнали) и заперла за собою дверь, хотя дворовым это строго—настрого запрещалось.
Ночью она не сомкнула глаз, а наутро бледная, с опухшими от слёз глазами, стояла на привычном месте у лохани с водой и тёрла мочалкой посуду.

Вскоре управляющий велел всей дворне собраться во дворе – проститься с уезжавшим барином. Владимир равнодушно скользнул взглядом поверх голов, махнул рукой. Обитый мехом возок тронулся, полозья весело заскрипели. Она робко перекрестила уезжавшего, смутилась, увидев ухмыляющегося управителя, и поспешила в дом.
В гостиной царил обычный беспорядок, сопровождающий сборы. Наташа собрала на поднос грязную посуду, хотела было отнести её на кухню, но увидела забытую на кресле рубашку Владимира Ивановича. Наташа уткнулась лицом в ткань, пахнущую дорогим табаком, и заревела по—бабьи протяжно и безутешно.

                ***
               
С тех пор время для Наташи превратилось в вязкую жижу – и не текло, и не стояло на месте. Чем больше она уверяла себя, что не имеет права думать о барине, тем неотвязнее становились воспоминания. Тогда с ожесточением она принялась восстанавливать в памяти его скучающий голос, холодный взгляд. Ничего не помогало. Один взмах его ресниц – и сердце глупое падало растерзанной птицей. О, как же она была глупа. Разве не  видел  он в ней лишь минутное увлечение. На ее месте могла бы оказаться любая подвернувшаяся ему дворовая девка. Наташа открывала любимого Шиллера, перечитывала признания Фердинанда и Луизы… Уж верно, Владимир Иванович не был пылким сыном президента.

В тот же вечер она украдкой от всех спрятала под подушку забытую рубашку Владимира Ивановича. Наутро, замирая от собственной дерзости, вскрыла шкатулку, в которой хранились немногочисленные письма Владимира, присланные отцу. Целыми днями, запершись в комнате, Наташа раскладывала их подле себя, закрывая глаза, заучивала отдельные строчки: «Завтра в полку смотр… Ждут великого князя... Полковые командиры в служебном рвении довели до полного изнеможения не только нижних чинов, но и офицеров…».

 Измучившись бесплодными мечтами, она наконец—то решила покориться судьбе, какой бы та не оказалась. Последняя, кажется, устала томить  её ожиданием и предстала  в один из великопостных дней в виде сияющей физиономии Иоганна Францевича.
Тот объявил, что отныне Мураново вместе с усадьбою переходит в собственность соседского  помещика Федяшева. Дворовые с семьями будут отправлены в тверское имение Иевлевых. Сам же управляющий сегодня же отправляется в Петербург, дабы передать Владимиру Ивановичу вырученную за продажу имения сумму.
Наташа, улучив минутку, когда немец остался один, упала ему в ноги и жарко зашептала:

; Иоганн Францевич, Христом богом прошу, увезите меня с собою в Петербург. Я молодому барину хочу служить.
Иоганн Францевич оторопел так, что чуть было не лишился дара речи.
;  С ума сошла, девка, виданное ли дело, чтобы крепостные сами решали, кому они служить хотят. Ты должна помнить своё место. Вон  поди.
; Но Владимир Иванович…
; Знаю, что ты была, как это говорят у вас, у русских, его полюбовницей, но если господин не отдал на счёт тебя никаких распоряжений, стало быть, он в тебе более не нуждается.

Немец отпихнул ногой склонившуюся девушку и прошёл к себе.
Вскоре он приказал подать карету, особо проследил, чтобы погрузили чайный погребец – по сырой погоде согреться горячим не помешает –перекрестившись на свой католический лад, тронулся в путь.

Карету немилосердно укачивало на раскисших дорогах, немец вздыхал, шипел от ушибов, но дело есть дело, потому первую остановку он велел сделать на почтовой станции лишь в сумерках.
Не успел он ещё размять озябшие ноги, как в избу ввалился ошарашенный Трофимыч.
;  Иоганн Францевич, куда прикажете девку девать? — огорошил он немца. Тот лишился дара речи – из—за широкого кучерского плеча выглядывала Наташа. Она до тех пор пряталась в дорожном сундуке, пока сильная мужичья рука не извлекла её на свет Божий.

    Делать было нечего – не возвращаться же из—за беглой с полдороги. Иоганн Францевич посокрушался, но решил доставить строптивую девку барину – пусть тот сам решит, что с нею делать.

                ***
Сложись всё по—другому, Наташа не преминула бы восхититься красотами Северной Пальмиры, но сейчас она, забившись в угол кареты, не поднимала головы. С сердцем, холодеющим от подступающего ужаса, она представляла себе встречу с Владимиром Ивановичем, и непоправимость её шага становилась всё очевиднее.

При виде дома на  Литейном она побелела, как приговорённый к казни при виде эшафота. Управляющий, опасаясь новых выходок с её стороны, оставил Наташу в кухне, сам прошёл на господскую половину. Все —  от мальчишки—казачка до кухонного мужика  не могли взять в толк, что это за особа, одетая по господски, с узелком в руке, да ещё такая, что к господам не пускают. Экономка Анфиса Матвеевна, державшая в ежовых рукавицах весь дом, решилась было приступить к расспросу, однако далее произошло такое, что заставило ее потерять дар речи от изумления. Появившийся барин бросился к девушке и горячо обнял её. Затем, устыдившись своего порыва, он опустил руки, принял строгий вид, как подобает хозяину, и холодно оборонил:

;  Следуй за мной.
Тёмно—зелёный мундир с высоким красным воротником,  эполеты с красною бахромой делали его ещё более чужим. Наташа опустила голову, боясь рассердить его слезами. Владимир Иванович двумя пальцами поднял её голову за подбородок.

;  Может быть, ты объяснишь мне причину твоего появления?
;  Владимир Иванович, Христом—богом прошу, не гоните меня. Я буду для вас всем, чем вы захотите, только не продавайте меня, позвольте вам служить.
;  И в горничные к моей невесте пойдёшь?
; Как прикажете, барин, — она опустила голову.
Легкая судорога искривила его губы, он словно нехотя поднял руку к её лицу, коснулся кончиками пальцев нежной щеки. Наташа вспыхнула и, отбросив последний страх, прильнула к твёрдым губам, совершенно измучившим её в сновидениях.
;  Я люблю вас, Владимир Иванович, люблю, — с восторгом и ужасом она обнимала его, чувствуя, как сердце его стучит всё сильнее, а дыхание тяжелеет.

   Наконец всё в мире исчезло, рухнули все стены, заслоны, перегородки. Когда он заснул, она почти до самого рассвета слушала его мерное дыхание, разглядывала спокойное лицо. Затем соскользнула с кровати, накинула на плечи шаль и подошла к зеркалу. В тёмном стекле отразилась незнакомая женщина с лицом, светящимся от счастья.

; Любит, он меня любит, — шепнула она и, боясь разбудить Володю, пушистым котёнком свернулась на самом краю постели.

                ***
«Мой, теперь и в самом деле мой возлюбленный, моё сумасшествие, моё счастье, моя боль. Всё слилось для меня в едином порыве – небо и земля, вся вселенная, всё мироздание – они умещаются лишь в одной точке – твоём взоре. О, бесчисленное количество раз я покрывала поцелуями твой портрет, с которого ты нежно и насмешливо смотришь на меня. Мне кажется,  что на нём ты более открыт, чем наяву – тебе нет нужды, как в жизни, носить маску строгого хозяина, и я могу видеть твои истинные черты: открытость, доброту и великодушие. О моё сердце, моя душа, почему же так тянет меня к тебе? Любовь моя слепа и необузданна, нет такой жертвы, которую я не принесла бы тебе не только охотно, но и с радостью. Я люблю даже твои нахмуренные брови, строгий взгляд и холодный голос. Губы твои часто кривит насмешливая и жестокая улыбка. О, пусть так же, смеясь, ты разобьёшь меня, как стеклянный шарик, мне всё равно, ибо даже нестерпимая боль будет лишь отражением моей любви к тебе, моё солнце, моя душа, моя кровь,  мой возлюбленный.»


«Зачем я пишу к человеку, с которым живу под одной крышей? Если бы я знала… Вы вновь уйдёте от меня: вас, мужчин, всегда призывают спешные дела —  война, карты, дуэли, лошади… Нам, женщинам,  остаётся одно – ждать, когда Вы придете, а утром вспоминать,  что Вы приходили…
Я не ропщу – уходя, вы оставляете  мне надежду на то, что я ещё любима Вами. И вновь я смотрю на Ваш портрет, о юноша, чьи губы так тверды, а взгляд так жесток и весел. Я люблю Вас, и в этом моё счастье. Я люблю Вас и пишу Ваше имя на серебряном снеге, что засыпал чёрную землю.
Пока  не растает он – не исчезнет и вздох мой – я люблю – я жду…
                Наташа »

                ***
Полина Александровна Щербацкая принадлежала к княжескому роду, старинному, некогда даже блестящему. Состояние Щербацких могло быть намного значительнее, если бы папенька Александр Ипполитович был несколько более сведущ в хозяйстве. Маменька Зинаида Николаевна оказалась ему под стать, управляющих меняла чуть ли не ежегодно, так что к тому времени, когда Поленька начала выезжать в свет, сколько—нибудь стоящим приданным  родители наделить её не смогли.
Поленька была шестым по счёту ребёнком в семье, но братья и сёстры умерли во младенчестве. Вся любовь родителей, помноженная на вечный страх потерять обожаемую малютку, досталась ей.

К семнадцати годам Полина Александровна сделалась ослепительною красавицей, мгновенно обратив на себя внимание петербургского    beau monde*. К тому времени её непутёвый батюшка скончался, не успев составить для дочери сколь—нибудь приличной партии. На бесхарактерную же матушку надежда была и вовсе плоха. Полина Александровна решила взять дело в свои руки.
Ежедневно разглядывая в зеркало своё классически безупречное лицо, чувственные губы, высокий стан, полные плечи, а главное – чудную мушку, для которой имелось название «роковая тайна», юная львица понимала, что продешевить ей нельзя ни в коем случае.

На светских раутах, балах в Дворянском собраниях и даже маскарадах она  появлялась с неизменным равнодушным видом. Если же около неё оказывался гвардеец, имеющий виды на военную карьеру, или отпрыск какого—нибудь сановника, близкого ко двору, холодность античной богини мгновенно сменялась ослепительной улыбкой, полной огня и обаяния. Огромные голубые глаза дарили кавалеру дружелюбный взгляд, а ммелодичный смех звучал даже более громко, чем того требовало приличие.


* beau monde —  (фр.) высшее общество


Неудивительно, что после первого её выезда в свет одна за другой последовали дуэли между поручиками Лейб—гвардии конно—гренадёрского полка Иевлевым и Павлищевым, камер—юнкером Репниным, сыном бельгийского посланника и кем—то ещё малозначащим. К счастью, дело о дуэлях замяли, вины участников доказать не смогли, несмотря на строгости властей в отношении поединков.
Полине Александровне же они создали репутацию «роковой красавицы».
Наконец среди возможных претендентов на её руку наибольшее рвение выказали Иевлев и Павлищев.

Благоприятного момента упускать было нельзя. Зинаида Николаевна ежедневно с двух часов пополудни разъезжала с визитами по многочисленным родственникам, с деликатностию пила чай и как бы между прочим выпытывала, имеются ли у сих молодых людей покровители, и сколь возможны продвижения по службе для того и другого.

От своей троюродной тётки статс—дамы и бывшей фрейлины Булаховой она прознала, что Иевлев на хорошем счету у полкового командира Фридрихсона, отважен и честолюбив, буде со стороны поручика рвение, тот мог бы рассчитывать на перевод в кавалергарды, а там, глядишь, и при дворе нашлось бы местечко. Павлищев же, по мнению Фридрихсона, особым прилежанием по службе не отличался, всё больше увлекался картами да кутежами, да и попросту был туповат.
Полина решила делать ставку на Иевлева, стала его отличать среди прочих и довела поручика, славившегося в свете резким и язвительным характером и к тому же имевшим репутацию «рокового мужчины», до состояния полного и безоговорочного подчинения.

Искусно чередуя отталкивания и приближения его к себе,  возбуждая в нём ревность откровенным кокетством с Павлищевым, Щербацкая с удовольствием наблюдала, как надменный красавец Иевлев в её присутствии теряется и говорит смешные глупости.
Наконец, знаменательный день наступил. (Она даже число в календаре отметила заранее, Владимир, по её расчетам, должен был созреть для решительного объяснения к рождеству).

Двадцатого декабря поручик Иевлев явился при полном парадном обмундировании к Зинаиде Николаевне и официально просил руки её дочери. Обе дамы ответили согласием. О помолвке было объявлено всем, как о деле решённом, после чего одна половина общества испытала жгучее разочарование, а вторая, наблюдавшая за спектаклем с неподдельным  интересом, вздохнула счастливо и облегчённо. И после всех трудов вдруг такое…

Полина Александровна  принимала заехавшего к ней с визитом Павлищева в бело—золотой гостиной, предназначенной для торжественных визитов, тем самым давая понять, что расположение его ценит, но сентиментальных бесед не допустит. Павлищев в отличие от Владимира был невысок, руки и ноги имел маленькие, лицо бледное, с вздёрнутым носом. Взгляду с одинаковой лёгкостью  он умел придать и томную нежность, и холодную скуку. Во время оживлённого рассказа о конфузе старухи Г., оборонившей на званом вечере вставную челюсть, он заметил, как Полина словно в рассеянности взглянула  на каминные часы. Наконец обязательные пятнадцать минут визита истекли, и Щербацкая хотела было подняться с кресла, но Павлищев удержал её за руку.

; Рассейте мои сомнения, mon ange, почему ваша свадьба с Иевлевым никак не состоится?
; Вам известно, Евгений Михайлович, Владимир Иванович носит траур по своему отцу. Мы решили, что благоразумнее несколько отложить свадьбу. Вряд ли общество одобрит, если мы начнём совместную жизнь при таких печальных обстоятельствах.
;  Однако, в обществе считают, что признаком охлаждения между вами…
; Мало ли о чём говорят злые языки. Надеюсь, вы не разделяете подобного заблуждения?
; О, я первый готов в него поверить. Я отнюдь не хочу чернить Владимира Ивановича, он мой друг, но вы знаете правило: в любви каждый сам за себя. Я более чем уверен – он рад отсрочке. Мне кажется, у него появилось новое увлечение.
; Месье Павлищев, я не желаю слушать ваши домыслы.
; Я вижу  вашего жениха и в Английском клубе, и на прогулках верхом, и всякий вечер в театре. Клянусь, он отнюдь не выглядит человеком, который носит траур. Напротив, в последнее время он стал особенно весел. Не наводит ли это вас на размышления? Признайтесь, вас он стал навещать гораздо реже, не так ли?
Лицо Полины Александровны пошло пятнами.
; Ещё одно слово, и я откажу вам от дома, Евгений Михайлович.
; Такая женщина, как вы, не должна простить пренебрежения ею. Что если я представлю вам доказательства неверности вашего избранника?.. У меня везде есть свои люди.
Полина Александровна не проронила ни слова.
; Будете ли вы сегодня на маскараде у нашей Princess d` Nuaire?
Павлищев как ни в чём ни бывало улыбнулся.
; Ах, если я не увижу вас сегодня вечером…
; Довольно, — Полина Александровна наконец овладела собой, — я буду там.

***

Время сыграло с Наташей очередную шутку – оно напрочь отказалось идти. Многочисленные часы в доме —  напольные, каминные, настенные —  прилежно вращали стрелками, отзванивали, отстукивали, с хрипом отбивали часы и минуты, но время застыло. Оно, видно, откликнулось на призыв счастливца: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»

Наташа просыпалась на заре, первым делом справлялась у приставленной к ней горничной, у себя ли барин. Получив ответ, что Владимир Иванович вернулись на рассвете, а теперь почивать изволят, приводила себя в порядок, пила неизменный кофе, садилась к окошку с работой в руках. Но что бы она не делала, время не двигалось. Сбывшееся счастье окутывало Наташу солнечным облаком. Оно было во всём: в её сияющих глазах, в летящей походке, в поминутном смехе и нежном молчании.

Иногда чёрные мысли о будущем опасливо закрадывались, но она что есть силы зажмуривала глаза и обхватывала руками голову. Наташа знала, что большего счастья в её жизни не будет, и решила выпить его до последней капли.
Прислуга была с ней отменно вежлива, но в разговоры не вступала, видно таково было распоряжение хозяина. Лишь Анфиса Матвеевна злобно шипела всякий раз, когда речь заходила о новой барской полюбовнице, ключей ей не доверяла и на любую Наташину просьбу отвечала лишь брезгливым поджатием губ. («Дворовую девку в полюбовницы брать  перед самой свадьбой. Тьфу, пакость какая.») Наташа не удивлялась – к злобе дворни ей было не привыкать.

Для Наташи дни, когда Владимир уезжал в полк, превращались в ожидание. Если же он оставался дома, то счастливое время наступало с приближением сумерек.
Около семи часов подавали обед. Раньше Владимир Иванович по—холостяцки обедал в ресторане с приятелями, а кухарку держали для прислуги, нынче же нанял себе повара. (Анфиса Матвеевна долго возмущалась столь ненужным тратам денег.)

За обедом Наташа сидела напротив Владимира Ивановича и не спускала глаз с его лица, по которому скользили еле уловимые блики свечей. Владимир обычно заводил шутливый разговор. В красках описывал, как объелся за обедом в Английском клубе известный гурман и хлебосол N, какую новую лошадь поручили объезжать ему в полку. Иногда он забавлял Наташу рассказами об инспекторских поездках в полк высочайших особ и о страшной панике, которая охватывала в такие дни всё начальство.

Когда становилось совсем темно, он садился у камина с неизменным турецким чубуком, а Наташа по его просьбе играла на рояле. Сжимающие душу звуки тихими волнами переливались по комнатам, и она более не сдерживала счастливых слёз, катившихся по лицу.

В один из таких вечеров Владимир подошёл к ней, положил руки на её плечи. Наташа замерла и тихонько прижалась губами к длинным пальцам.
;  Мне иногда становится невыносимо стыдно за своё легкомыслие.
Владимир помолчал немного, затем продолжил.
; В тебе так много настоящего, природной чистоты, искренности. В тебе живёт такая нежность, что право, мне иногда кажется, что более не будет на свете женщины, которая любила бы меня так, как ты. Но чем я отплачу тебе? Наташа, задумывалась ли ты хоть раз о том, что ждет тебя впереди? Я женюсь…
Он помолчал, словно у него перехватило горло.
; Я женюсь. Тебе придётся уехать отсюда. Разумеется, я дам тебе вольную и кое—какое содержание, но…
Наташа зажала уши руками и покачала головой.
; Не гоните меня, Владимир Иванович… Я ничего не прошу, ничего не требую от вас, я всё понимаю и о вас, и о себе…Мне хоть скотницей в деревню, лишь бы при вас…Не гоните… Не сейчас, не теперь…
;  Милая…
Владимир бережно взял её лицо в свои ладони и коснулся губ.
; Ты – моё сумасшествие, моё наваждение… Ты снишься мне, я готов разрыдаться от счастья, когда слышу в дверях шум твоего платья. Скажи, ты любишь, любишь меня?
;  Да.
;  Я ничего больше не понимаю.
Он зажмурился от счастья и обреченно махнул рукой.


                ***
Иевлев приехал к Ростовчиным, когда маскарад уже был в самом разгаре. Княгиня Ростовчина славилась на весь Петербург тем, что давала балы и маскарады исключительно ночью. Он даже гордилась тем, что несколько лет не видела солнца, поскольку ложилась спать перед рассветом, а просыпалась к вечеру. За что и получила прозвище  «Princess d` Nuiar».

Иевлев принял обычный скучающий вид, раскланялся с хозяином, поцеловал руку княгине, одетой в чёрно—белое домино, и осведомился, прибыла ли княжна Щербацкая.Сухое лицо княгини собралось в морщины.

; Сейчас видно влюблённого, ваша очаровательная невеста беседует с месье Павлищевым. Полагаю, вам следует вызвать его на дуэль, он так откровенно восхищается ею.
; Княжна Щербацкая столь очаровательна, что вздумай я ревновать ко всем, кто увлечён ею, мне пришлось бы перестрелять половину Петербурга. С вашего позволения, княгиня?
Он откланялся и поспешил было к Щербацкой, но путь ему преградил корнет Василий Стеблов, розовощёкий, юноша девятнадцати лет. Видимо, он находился в крайнем возбуждении и, поминутно оглядываясь, жарко зашептал:
; Владимир, умоляю как друга, ты верно идёшь к ней, представь меня княгине Щербацкой.
Владимир Иванович коротко взглянул в лицо корнета, понял, что шампанское, мазурка и обилие хорошеньких барышень привели мальчика в совершенный восторг. В нахмуренном лице Иевлева что—то дрогнуло. Он дружелюбно протянул Васеньке руку.
; Идем. Я представлю тебя при одном условии: ты не дашь мне повода затем с тобою драться.
 ; Помилуй, Владимир, ты же мой друг.
Корнет ринулся за ним.

Полина Александровна и не подумала надеть маску. В самом деле, грешно было бы скрывать под ней глаза, отливавшие голубоватым светом и знаменитую родинку, придававшую царственной красоте нечто шаловливое и ребяческое.
Иевлев  еле слышал, о чём бормочет корнет, припав к хорошенькой ручке, затянутой в белый атлас. Щербацкая вновь ослепила его.

Полина Александровна обернулась к Владимиру, однако руки для поцелуя не дала.
; Вы не достойны того, чтобы я говорила с вами, Владимир Иванович.
Голос её сделался холоден.
;  Не грешно ли вам выказывать такое безразличие к собственной невесте?
; Помилосердствуйте, Полина Александровна, разве мои несчастные обстоятельства не извиняют меня?
; Ваше отсутствие около меня слишком затянулось, чтобы не быть замеченным всеми.
; Я готов искупить свою вину сию же секунду. Как вам понравится идея обвенчаться во время карнавала? Стеблов будет нашим свидетелем.
; Оставьте шутки, Владимир Иванович. Кажется, вы собираетесь превратить и нашу будущую жизнь в сплошной балаган? Быть может, и ваша любовь ко мне всего лишь маска?
;  Полина…
Иевлев стал серьёзным. Он склонился перед нею, приглашая на танец, однако Полина обернулась к Стеблову.
; По вашим глазам я вижу, что Вы мечтаете пригласить меня. Этот тур вальса я дарю вам.

Владимир скрипнул зубами, но промолчал. С насмешливой гримасой он наблюдал, как обмирающий от счастья Стеблов кружит Полину, приобняв её за талию.
; До чего же непристоен сей танец, — процедил невесть откуда взявшийся Павлищев.— Право, стоило бы вновь запретить его императорским указом, как ты полагаешь?
; Оставь меня, — в бешенстве бросил Владимир и вышел вон из залы.


                ***
Васенька Стеблов обладал удивительной способностью возбуждать в окружающих покровительственно—ласковое к себе отношение. Причиной тому была его внешность – огромные синие глаза на белом, словно фарфоровом лице. В тайне от всех Васенька страдал от своей девичьей наружности. Посему постарался как можно скорее отпустить усы, как положено гусару, а в голос подпускал тяжеловатое подхрипывание, словно бывалый воин.

Однако дело портила его чрезмерная восторженность. Когда он слушал рассуждения известного литератора или читал свои стихи понравившейся барышне, он напрочь позабывал все ухватки старого вояки. В ответ на вежливые похвалы его поэтическому дару он расцветал такой простодушной улыбкой, что окружающие даже несколько терялись, слово при виде милого дитя, нечаянно нашалившего в светской гостиной.

После окончания частного пансиона Шанеева Васенька отучился один курс в Московском университете, слушая философию и словесность, но затем его дядюшка, генерал в отставке, человек старой закалки, объявил, что для успешной карьеры надобно бросить все философские праздноговорения и избрать военное поприще. По его протекции Васенька был зачислен в школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Родители Стеблова были небогаты. Потому сам дядя представил реверс о том, что имеет достаточные средства для содержания племянника в гвардейской кавалерии. Он же внёс плату за обучение (не маленькую  ;  450 рублей в год), и Васенька благополучно был зачислен в младший четвёртый класс Школы.

Муштра, ежедневный манеж, а главное неусыпный надзор начальства за мундирным порядком изрядно тяготили мальчика, бывшего, по выражению Иевлева, «растением парниковым, выхоленным в гостиных, в тиши кабинетной беседы».
Однако Стеблов твёрдо положил изничтожить в себе самый дух оранжерейности и готовить себя к подвигам во имя отчизны.

По окончании Школы он был зачислен сверх вакансий в Лейб-гвардии конно-гренадёрский полк, там вскоре и сошёлся с Иевлевым.
Постоянно находясь в непрерывном упоении окружающим, Васенька влюбился в Иевлева как в некий идеал. Он подражал его манере в упор взглядывать на собеседника, пробовал говорить так, чтобы слова падали редко и оттого казались значительными.
Владимир зачастую с подчинёнными был резок, а с сослуживцами учтиво-холоден. Те чувствовали на себе его отдалённость и потому считали поручика гордецом. Губы Васеньки тоже стала кривить насмешливо -разочарованная улыбка, и так продолжалось до тех пор, пока однажды Иевлев не заметил ему мимоходом:
; И была охота Вам, корнет, вечно передразнивать меня, как обезьяне. Лучше бы барышней, какой занялись, ей-богу.

Успехом у барышень Стеблов пользовался немалым. От роду он имел хорошую фигуру, в мазурке выказывал необыкновенную ловкость, мог весьма мило рассказать новый анекдот. Что же ещё было нужно для того, чтобы быть хорошо принятым в обществе.
Правда, гусарские попойки, на которых   почиталось за доблесть выпить как можно больше, давалась Васеньке нелегко. Пить он не умел вовсе и наутро лежал зелёный от мигрени, жаловался на подступающую дурноту и готов был сию же минуту скончаться от нестерпимых мук.

                ***

После маскарада Иевлев пренебрёг своим привычным рестораном и прямиком отправился в «Красный кабачок», стоявший на седьмой версте по Петербургской дороге. Заведение славилось тем, что собирало народ преимущественно подлый и подозрительный, и было излюбленным местом офицерских попоек.

   Иевлев,не глядя по сторонам, с ожесточением опрокидывал в себя одну рюмку за другой. Вскоре перед ним возник  субъект с сальными волосами в поношенном сюртуке и сладко протянул.
; Не желаете ли, господин офицер, партеечку в покер-с?
; Вон пошёл, болван,— коротко приказал Иевлев и, бросив деньги на стол, отправился в следующий трактир.
Домой он добрался под утро, стянул с себя шинель и бросил на ступеньки лестницы, отшвырнул фуражку (швейцар Фёдор Никитич только головой покачал и принялся  собирать  барскую одежду), нетвердыми шагами направился к Наташиной комнате. К его досаде дверь оказалась заперта.
; Отворяй, — в бешенстве крикнул он, ударяя рукой по резной двери. — Кто позволил тебе запираться?
Дверь распахнулась. Наташа, тёплая, сонная, смотрела на барина со страхом и с недоумением.
; Тебе должно помнить своё место, — продолжал бушевать Иевлев. — Ишь, какую моду взяла, запираться вздумала.
 Он схватил её за плечи, хотел привлечь к себе. Наташа молча отстранилась, схватила с туалетного столика таз для умывания и выплеснула воду в лицо Владимиру.
;  Охладились ли, барин?
Она вытолкнула ошарашенного любовника за дверь и звонко щёлкнула ключом.

Утром Наташа твёрдо решила не выходить из своей комнаты, хотя бы и пришлось просидеть взаперти несколько дней.
У Глаши, принёсшей обед, она узнала, что денщик Фрол отправлен в подвал за холодным рассолом, что младший лакей Гришка побежал за порошками в аптекарскую лавку, а сами барин с сильной мигренью  лежат на кушетке и стонут.

; Так ему и надо, — мстительно прошипела Наташа, но мало-помалу злость стихла,  и верх взяло беспокойство. Наконец  она, сердясь на саму себя, пришла в комнату Иевлева. Тот лежал бледный, с синими кругами возле глаз, голова его была обвязана белым шарфом.
Наташа вздохнула, велела принести уксусу и холодной воды и принялась сама менять ему компрессы.
Владимир страдальчески морщился и временами стонал (несколько сильнее, чем следовало, как ей показалось), наконец поймал ее за руку.
; Ты сердита на меня?
; Нам не по чину сердиться, барин…Смею ли я…
; Прости, ты должна быть на меня обижена, я вел себя не подобающе…
; Да уж, показались вы во всей красе, Владимир Иванович. Пейте рассол, мы после обо всем поговорим. Мне непременно нужно сказать вам  нечто важное.
; После, после, — облегченно выдохнул Владимир и стал глотать холодный мутноватый рассол.

На следующий день Владимир уехал в полк, там началась подготовка к смотру. Он жил на казенной квартире и Бог весть, когда мог вернуться домой.
Случившееся той ночью наконец отрезвило Наташу. Как бы ни любила она Владимира, как бы ни был он увлечен ею, течение жизни переменить было невозможно. Ей нужно наконец очнуться, надо перестать закрывать глаза на очевидное и наконец признаться себе, что их роман подошел к концу. Ее нынешнее положение особенно требовало этого.

Известие о том, что Наташа ждет ребенка, Владимир воспринял спокойно, хотя ей и показалось, что сначала он несколько растерялся. Казалось, новое положение дел его не слишком тяготило. Он предоставил весь дом в распоряжение Наташи, приказал, чтобы все ее прихоти исполнялись немедленно, заботясь о ее здоровье, велел пригласить доктора.

Сам же он все чаще задерживался в полку, а вскоре и вовсе съехал на казенную квартиру в Старый Петергоф. Каждый раз при встрече с Владимиром Наташа собиралась с духом, чтобы объясниться, и каждый раз не решалась.

Однажды Владимир вернулся из полка совершенно неожиданно. Видимо в тот день он был в духе, потому что закружил Наташу по комнате так, что у нее поплыло в глазах, и  как бы между прочим сообщил о маленьком для нее подарке. Он надел ей на палец золотое колечко с алым камнем, поцеловал и заметил, что она день ото дня хорошеет.

; Я распорядился, чтобы тебе в комнату принесли образцы тканей из магазина мадам Хохряковой. Что до меня, то я решительно ничего в этом не понимаю. Выбери сама, из чего будешь шить для ребенка.
Наташа взвизгнула от счастья, чмокнула его в щеку и бросилась к себе.
Черноглазая миниатюрная брюнеточка, назвавшаяся Агриппиной, старательно раскладывала куски батиста, ленточки  и кружева.

Она с пониманием оценила округлившуюся талию барышни и со значительным видом принялась толковать о том, что рубашечки для дитя нужно шить непременно на вырост, а для чепчиков следует взять и голубых, и розовых ленточек. Наташа перебирала отрезки тонкого дорогого батиста, чувствуя, как радость заливает ее все сильнее.

«Он рад ребенку, рад, рад…»
Не дослушав  модистки, она поспешила в гостиную и, едва завидя Владимира, бросилась к нему на шею.
; Владимир, как мне благодарить вас! Посмотрите, какая чудная лента для чепчика! Если родится мальчик…

Она осеклась, натолкнувшись на его тяжелый взгляд. Наташа опомнилась. В гостиной кроме Владимира находился незнакомый офицер. Не позволив себе удивиться, он быстро поднялся при виде барышни.

; Владимир, представь меня мадемуазель.
На скулах Иевлева заходили желваки.
Стеблов склонился к Наташиной руке.
; Не стоит, корнет, у прислуги рук не целуют, — бросил Иевлев. – Пошла вон.
Наташа, опустив пылающее лицо, выскользнула за дверь.

Стеблов с понимающей усмешкой взглянул на уязвленного Иевлева, но никаких вопросов благоразумно задавать не стал.

Через несколько дней Владимир протянул Наташе вольную, объявил, что намерен выдать ее замуж за Иоганна Францевича, назначил ей приданое в тысячу рублей с тем, чтобы тотчас после венчания супруги отбыли к месту службы мужа в тверское имение. Он говорил долго, но ни разу не взглянул ей в лицо.

                ***

В петербургских гостиных  тем временем обсуждали главную новость – гибель  поручика L в Пятигорске. Как это обычно бывает, ранняя смерть сделала опального офицера вновь модным в свете. Его поэмы вновь переписывали в свои альбомы барышни, молодые люди тайно обменивались списками с его запретных стихов, известный критик откликнулся в модном журнале скорбной статьей. Как–то Стеблов вздумал прочесть на вечере у Щербацких одно из последних стихов L, однако Полина Александровна решительно запретила упоминать в доме его имя.

; При наших коротких встречах L высказал несносный, вздорный характер. О его непочтительном отношении к великим княжнам было известно всем. Уверена, что он сам подал повод к злосчастной дуэли. Поскольку хорошего сказать о сем господине нечего, приличнее будет о нем молчать.
Стеблов сконфузился, а Владимир, бывший тут же, с непонятным для самого себя озлоблением взглянул на волосы невесты, убранные a-la Greece.

                ***

Приготовления к свадьбе были в разгаре, однако Иевлев безвыездно жил в полку, ссылаясь на занятость по службе. В один из пыльных жарких дней корнет Стеблов не без опасения замялся у двери его казенной квартиры: в последнее время Иевлев приобрел привычку пить в одиночестве, а затем стрелять в дверь.

Сегодня Владимир был явно навеселе и сейчас с упорством целился из пистолета в пустую бутылку, стоявшую на другом конце стола. Стеблов долго молчал, наконец, видя нетерпение Иевлева, выпалил.

; Владимир, мне надобно знать твое мнение – я решился пригласить Полину Александровну на прогулку верхом в это воскресенье.
; К чему разводить китайские церемонии, — вяло отмахнулся Владимир. – Конечно, поезжай.
; Клянусь, мы будем говорить только о тебе.
Привычная усмешка скривила губы поручика.
; Много чести. Поверь, можно найти более достойный предмет для беседы.
Стеблов осторожно присел на краешек кровати.
; Ты словно не в себе, Владимир. Что с тобой происходит в последнее время? Видно, что мысли твои блуждают где-то.
; Корнет,   у тебя никогда не было такого чувства, что ты самый бесчестный негодяй, который рождался когда-нибудь на свете? Впрочем, нет, ты еще юн, жизнь твоя безоблачна, а честь не запятнана.
; Ты коришь себя из-за своей крепостной? Но право, ты же мужчина  ; кто из нас не имел подобных увлечений? Я никогда не поверю в то, что ты мог бы поступить низко. Ты сделал все, что требовалось, чего же более? Не жениться на ней, в самом деле.
; Обман человека нашего круга порицается как бесчестье, обман же существа низшего есть лишь невинная шалость, если не гусарское лихачество. Не мерзка ли подобная философия?
; Не знаю, как ответить тебе. Право, что за нелепые мысли у человека, которому вскоре будет принадлежать прекраснейшая из  женщин.
;  Оставим это,  корнет.
Иевлев откупорил новую бутылку, налил себе и гостю и принялся прицеливаться в муху, присевшую на дверной косяк.


                ***

Решив перед свадьбой, навести порядок в своих делах, Иевлев по возвращении домой с головой ушел в бумаги, счета, закладные, оставшиеся после смерти родителя. Иоганн Францевич приносил ему расходные книги и, честно округляя глаза, докладывал о доходах с тверского имения. Но как-то вечером Иевлев от обычного доклада управляющего отмахнулся и велел лакею пригласить в кабинет Наташу.

; Иоганн Францевич, я знаю, что вы человек, преданный нашей семье, свою честность и аккуратность вы доказывали не раз, потому я обращаюсь к вам с просьбой.

Иевлев бесцельно повертел фарфоровую пастушку, невесть откуда взявшуюся на письменном столе, и, еле заметно морщась, закончил.
; Недавно я дал Наталье Алексеевне вольную. Согласны ли вы взять ее в жены? В приданое я даю тысячу рублей.

Он пододвинул к немцу пачку ассигнаций. Тот помолчал, значительно надув щеки, затем важно проговорил.
; Тысячу рублей за то, чтобы я дал будущему ребенку свое отчество?
Иевлев не успел ответить, в кабинет вошла Наташа. За последний месяц она заметно отяжелела, расплылась, под глазами набухли некрасивые мешки.
Иоганн Францевич поцеловал ей руку и обратился к хозяину.
; Я полагаю, что Наталья Алексеевна может составить счастье любого достойного человека, однако ранее за ней так сказать было замечено некоторое своевольство. Я требую, чтобы она при вас пообещала, что будет всегда помнить, что именно я явился для нее опорой в нужную минуту, и впредь выказывать мне одну лишь покорность и послушание. Вы согласны со мною, Наталья Алексеевна?
Наташа не отрывала тяжелого взгляда от Иевлева.
; Иоганн Францевич, я пообещаю вам все, что угодно, только сейчас подите вон.
Управляющий побагровел, как индюк, но Владимир коротко кивнул, и, немец, сердито сопя, ретировался.
; Зачем ты делаешь это, Володя?
; Я хочу, чтобы ты была спокойна и обеспечена, чтобы наш ребенок был счастлив.
; Откупиться от меня решили, Владимир Иванович, не так ли? Только напрасно вы мне вольную дали, ей-богу. Не боитесь, что вашу свадьбу расстрою?
; Нет, не боюсь, ни тебя, ни угроз твоих. Денег у тебя достаточно, больше не проси.
Лицо Наташи сделалось мучнисто белым.
; Вот вы как обо мне понимаете…Если даже после всего, что было, вы меня столь низкою считаете…Стало быть и верно, не судьба нам.
Иевлев сжал губы и отвернулся к окну.
; Уходи.
; Прощайте, барин.
Дверь за нею закрылась. Владимир ударил рукою по деревянной раме, стекла жалобно зазвенели, а он бил и бил вспухшей рукой наотмашь, совершенно не чувствуя боли.


                ***

После отъезда Владимира в полк Наташа, толстая, подурневшая, целыми днями бесцельно бродила по комнатам. Ей не хватало воздуха, однако из дома она выходить не хотела. Любой резких звук раздражал ее, на смеявшихся же людей она смотрела с болезненным недоумением. Мир затянуло серым однообразием, и любые звуки, запахи, равно как и сильные движения души вызывали у нее тупую сердечную боль. Более всего ее мучила необходимость разорвать внутреннюю связь между собой и Владимиром.

Едва она старалась представить себя как нечто другое, чужое, отдельное от него, как внутренняя мука жгла ее огнем, заставляла ее кружиться на одном месте или часами смотреть в одну точку. «Не могу, не могу, » — тихо шептала она, словно жалуясь кому-то.

Иоганна Францевича она и близко к себе не подпускала, всякий раз, когда он приходил, запиралась от него в комнате.

Как-то среди ночи Наташе захотелось пить. Не найдя в комнате воды, она решила спуститься в гостиную, но в темноте запнулась, упала с лестницы и сильно расшиблась. Наутро слуги, привлеченные животными жалобными стонами, нашли ее лежащей на полу и корчившейся от боли. Мокрое от крови платье прилипло к ногам. Промучившись около суток,  она  наконец  разрешилась мертвым ребенком. Приехавший доктор объявил, что больной нужен покой, как можно меньше движений.
Иоганн Францевич наведывался к Наташе каждый день, растерянно моргая, неловко совал ей в руки яблоки и конфекты, но она всякий раз отворачивалась к стене и на расспросы о самочувствии отвечала тяжелым молчанием.

Через несколько дней Глаша  нашла комнату барышни пустой. На столе белела записка: «Не ищите меня более. Наташа. »

В доме поднялся переполох. Федор Никитич предложил даже известить полицию, но Иоганн Францевич рассудил, что девица Суворина получила вольную, стало быть, свободна распоряжаться своей персоной сама. А коли строптивая девка решила  свою жизнь порешить, то это ее дело, и позорить дом приглашением полиции он не позволит. Поразмыслив, он решил покамест не докладывать и барину, постоянно жившему теперь в полку.

                ***
Иевлев решился  наконец. Медлить далее было не только мучительно для него, но и опасно —  с каждым днем отвращение к собственной трусости росло все больше.
В Павловск на дачу к Щербацким он приехал верхом. Удушливая жара растворяла в себе любое резкое движение, даже птицы в аллее неохотно подавали голоса.
Полина Александровна прогуливалась в одиночестве, прикрываясь от нещадного солнца белым кружевным зонтиком. Жениха она одарила милой улыбкой и даже позволила поцеловать себя. После обмена малозначащими фразами Полина замолчала, рассчитывая, что Иевлев нарушит вынужденную паузу внезапным и решительным объяснением. Так и случилось.

; Я виноват перед вами, Полина Александровна. Слишком долго я испытывал ваше великодушное терпение. Поверьте, обстоятельства… Впрочем, не хочу лукавить. Наше венчание должно произойти через неделю, не позднее. Я не в силах более выносить ожидания.

Полина Александровна откинулась на спинку скамейки. Иевлев остался стоять перед ней.

; А ваш роман с той особой закончен? Как ее зовут, кажется, Наташею? О, не делайте удивленное лицо. Вы должны запомнить на всю жизнь, что я не позволю себя обманывать. Владимир, признайтесь откровенно, неужели вы всерьез полагали безнаказанно развлекаться с содержанкой? Мне известно все – фасоны платьев, которые вы ей выписывали, шляпки, которые привозили для нее вам в дом. Наконец мне доподлинно известно, что сия особа ждет от вас ребенка.

Иевлев побледнел.
; Я покончил со всем. Прошлое не должно волновать вас.
; Вы глупы, милостивый государь, если полагаете, что я удостою ревностью вашу любовницу. И я не рассчитывала на вашу верность,  впрочем, полагаю,  вы на мою тоже. Да, после свадьбы мы, разумеется, предоставим друг другу определенную свободу и не станем устраивать пошлых сцен. Единственное мое условие – соблюдение приличий. На этот раз вы вели себя крайне неразумно. Зачем же вы поселили ее у себя в доме?
; Она была моей крепостной.
; Фи, какой стыд. Увлечься девкой! Я думала, вы умнее, Владимир Иванович. Полагаю, вы успели, по крайней мере, отослать ее?
Иевлев стиснул в побелевших пальцах хлыст и вдруг с ужасающей ясностью понял, как он хочет отхлестать по белым холеным плечам эту барышню. Он судорожно сглотнул, представив, как она визжит и отворачивается, от жалящего хлыста, на коже ее вспухают безобразные красные полосы.

Щербацкая же, не поняв почему так исказилось его лицо, продолжала.
; Я еще не услышала от вас просьбы о прощении. Полагаю, наше венчание будет возможным лишь после того, как вы на коленях вымолите его у меня.
Владимир наконец овладел собой. С холодной усмешкой он встал на одно колено, почтительно поцеловал руку Полине.
; Покорнейше прошу простить за волнения, которые вы испытали по моей вине. Я нахожу себя недостойным вас и потому считаю нашу помолвку расторгнутой. Отныне мы свободны от всяких обязательств друг перед  другом. Желаю вам найти   более достойного избранника, мадемуазель.

Он откланялся и уехал. Полина, раскрыв от изумления рот, долго смотрела вслед клубящейся пыли, наконец, опомнившись, выместила свою злобу на зонтике, разодрав в клочки ни в чем не повинную ткань.

                ***

«Володенька, Владимир Иванович, что я могу сказать вам? Связь наша все слабеет. Лишь ваш портрет, что я унесла с собой, пробуждает воспоминания о сладостных мгновениях счастья, которые вы мне когда-то дарили. О, как мучительна память о них. Иногда мне хочется проснуться утром и не помнить ни того, кто я, ни того, кем для меня были вы. О, нет, нет, тысячу раз нет! Сколь, не терзают мне душу воспоминания, худшим несчастьем было бы забыть вас. Однажды в блаженную минуту, когда сознание еще блуждает на тонкой грани, отделяющей явь от страны сновидений, вы возникли перед моим мысленным взором, взглянули на меня, строгий, нахмуренный.

; Ты меня не любишь больше?
; Люблю, — ответила я и поняла, что это ужасная правда: я обречена любить вас всю жизнь. Не знаю, смогу ли я вынести такую муку – моя гордость, мое самолюбие шепчут, что я могла бы еще быть счастлива с другим, обрести тихую семейную жизнь. Стоит ли ставить запрет для счастья ради человека, отвернувшегося от меня? Я готова, да, я знаю, что готова отказаться от надежды на новую любовь ради того, кто отбросил меня, как сломанную куклу. Я готова принять от вас все, даже муку, может быть за свое страдание-то, я и люблю вас более всего.
Прощайте. Наташа»

                ***

Владимир перебирал оставленные письма, перечитывал записку Наташи. Проклятые строчки ни о чем не могли сказать ему – выбрала она побег или действительно решила кончить все разом. Где ее искать, если в городе нет ни одного человека, знавшего  бы девушку?

С неделю после возвращения Иевлева его люди искали пропавшую. Иевлев обращался и в полицию, и к своим знакомым, имеющим связи с обер- полицмейстером, но все было тщетно. Владимир подумывал о том, не нанести ли ему лично визит к градоначальнику, когда ему доложили о корнете Стеблове.

Васенька по-военному отчеканил несколько шагов,  дружески протянутую руку словно бы  не заметил и сквозь зубы произнес.

; Господин поручик, я пришел объявить вам, что вы бесчестный негодяй, я вас вызываю.
; Васенька, ты белены объелся? Полно дурачиться. Признаться, мне сейчас не до шуток.
Васенькин голос сорвался на дискант.
; Извольте не паясничать. Вы оскорбили благороднейшую  из женщин, и я заставлю вас ответить за вашу подлость.
; Причем же здесь ты? Ни брат, ни жених. Неужели ты стал столь близким другом Полины Александровны, что она поверяет тебе свои сердечные тайны? Впрочем, мне все равно. В чем же она видит оскорбление? В нашем разрыве? Поверь, когда нет любви, лучше расстаться, чем разыгрывать лживую комедию перед алтарем.
; Но ты, Владимир, бросил тень на репутацию княжны Щербацкой и ради кого – крепостной девки!
Иевлев вспыхнул и стиснул воротник корнетского мундира.
; Еще одно слово о ней – и я всажу тебе пулю в лоб, не дожидаясь поединка. Ты хочешь драться – изволь.  Но прежде чем в дело ввяжутся секунданты, поразмысли на досуге, почему наша дворянская честь вопит, когда мы обманываем человека нашего круга, и молчит,  если жертвами нашей прихоти становятся простолюдины. Разве Бог не создал их для такого же счастья?
И почему, почему, ответь мне ради Бога, я должен подчинять голос своего сердца, мечты о счастии правилам, неизвестно кем и когда установленным? Почему я должен поступать, прислушиваясь к мнению общества, если ежеминутно выказываю   презрение к нему? Довольно. Я решился поступать по чести. Дворянской чести, как я ее с сегодняшнего часа понимаю. Скажу лишь, что мне жаль тебя, корнет. Ты годов погибнуть из-за холодной особы, для которой единственное наслаждение в жизни – это игра чужими судьбами. Она – центр мироздания, все остальные лишь марионетки, слепо выполняющие ее желания.
До сих пор Стеблов молчал, но при последних словах вновь вспыхнул.
; Ты не смеешь так говорить об этой женщине!
Иевлев устало махнул рукой.
; Влюбился. Бог с тобою.
; Да, я люблю ее. Ты считаешь ее холодною. О, если б ты знал, как она плакала при нашем последнем свидании, как умоляла меня о сочувствии. Она простила твою измену, негодяй. Она любит тебя. Ты посмел сказать, что я всего лишь кукла в ее руках – пусть. Я своей жизнью докажу, что…что…

Стеблов смешался и замолчал. Иевлев вторично протянул другу руку.

; Брось все, корнет, забудем. Я более тебе не соперник, и целиться в твой лоб из-за моей бывшей невесты ей-богу не хочу.
Лицо Стеблова пошло пятнами. В нерешительности он протянул было свою руку, но, словно обжегшись, отдернул ее назад.
; Нет, Иевлев. Вы оскорбили честь женщины. Вызов остается в силе. В противном случае я не смог бы более смотреть Полине Александровне в глаза.
; Как вам будет угодно, сударь.
Глаза Иевлева оледенели, а верхняя губа словно присохла к зубам, выдавая в нем крайнюю степень бешенства.
; Мой секундант господин Павлищев будет у вас завтра в десять утра.

Оставшись один, Иевлев разгладил в руках смятую записку и, тяжело вздохнув, потребовал лист гербовой  бумаги.

                ***
Иевлев дописывал последние строки завещания, когда лакей доложил о приходе полицейского пристава.

Владимир отшвырнул перо и кинулся в гостиную. Грязный господин с пышными бакенбардами вытянулся перед офицером во фрунт.

; Позвольте представиться, ваше благородие, капитан-исправник Гусев. Их превосходительство передал мне вашу просьбу касательно пропавшей девицы Сувориной. Посему счел своим долгом самолично доложить. Извольте взглянуть, известен ли вам сей предмет?

Второй полицейский поставил на стол небольшой саквояж. Похолодев, Владимир раскрыл его, среди нескольких дамских вещиц и украшений он нашел свернутый листок бумаги, оказавшийся вольной на имя Натальи Алексеевны Сувориной. Увидев, что край бумаги запачкан кровью, Иевлев почувствовал, что земля уходит из-под ног.

;  Откуда это?
; Изволите ли видеть, сегодня в трактире задержан некий оборванец, пытавшийся сбыть хозяину си  вещи. Он утверждает, что нашел сак у мостика близ Васильевского острова, однако наличие крови на документе возбудило подозрение. Бродяга задержан, покамест не признался ни в чем.
Владимир протянул капитану-исправнику деньги.
;  Немедля ведите меня к нему.

В помещении участка стоял непереносимый запах немытого человеческого тела и скверного табака, однако все перебивал аромат кислых щей, несущийся из примыкавшего к зданию трактира.
Едва полицейские ввели   худого мужичонку в драном армяке, Иевлев с бешенством вцепился ему в горло.

;  Что ты с ней сделал, отвечай, скотина, если жить хочешь.
Мужичонка сдавленно захрипел.
; Отпустите, Христа ради, ваше благородие, знать ничего не знаю…
; Кровь, кровь, откуда, собака?
; Моя, моя это кровь, руку сунул внутрь, проверить, оцарапался о булавку какую-то, запачкал.
; Врешь, врешь, мерзавец.

Владимир тряс мужичонку, что у того голова закачалась, словно худой горшок на шесте.
Мужичок тыкал в грудь исправнику грязную окровавленную ладонь и жалобно шмыгал носом.
;  Бес попутал, гляжу, на ступеньках, значится, стоит, у самой воды…вещь хорошая, а мне чуток похмелиться. Я и взял.
; Барышня где?
; Никого не было…не видел, вот те крест, — истово забожился мужичонка и на всякий случай положил крест.
; Уведите.
Иевлев отвернулся. «Все, — равнодушно сказал кто-то внутри него. – Осталось лишь  поставить последнюю точку».


                ***
Павлищев, предвкушая расплату с гордецом поручиком, обдумывал, какими должны быть условия дуэли, чтобы исход был наверняка.
Оба противника стреляли неплохо, но за Иевлевым были выдержка, хладнокровие, опыт, наконец, а Стеблов по-настоящему у барьера не стоял (кадетские шалости в счет не шли).

«Шагов двадцать, положим,— прикидывал секундант.– Стрелять одновременно на счет «три»…».

Однако при встрече Иевлев не дал ему и рта раскрыть.
;  Стреляемся на десяти шагах. Выстрел производится у барьера. Если один из противников будет ранен, однако окажется в силах произвести выстрел, дуэль возобновляется.

Павлищев насилу мог опомниться.
; Вы  же оскорбленный, Иевлев, стало быть, стреляете первым. Вы обрекаете Стеблова на верную смерть.
; Вам что за печаль? Корнет хочет крови – он ее получит. Других условий не будет.

                ***
«Ветрено сегодня. Песок глаза слепит. Лишь бы корнет не струсил. Впрочем, он мальчишка отчаянный, из-за одного самолюбия не откажется стреляться. С его стороны осечки быть не должно. »

Иевлев до утра следил за оплывающими свечами, наконец велел приготовить ванну, вымылся, оделся во все чистое, тщательно выбрился. «Забыл предупредить Васеньку, чтобы он ехал натощак. В случае ранения в живот будет шанс на то, что пуля сама выйдет».

Его секундант  ; интендант Лосев – должен был приехать через четверть часа.
Иевлев запер ящик письменного стола, ключи швырнул на видное место у  песочницы, ненужные бумаги побросал в камин, с минуту помедлил, затем решился  ;  зашел в бывшую Наташину спальню. Он погладил подушку, еще хранящую запах ромашки, коснулся резной рабочей шкатулки и вдруг, сломавшись, ткнулся лицом в подушку, что есть силы стараясь задушить бессильное рыдание.

Противники прибыли к месту дуэли вовремя, никто не счел нужным задерживаться. Пока секунданты отмеривали шаги, саблями отмечали барьер, Стеблов, ни на кого не глядя, хлестал прутом по зарослям  сорняков. Иевлев, не проронив ни слова, бросил мундир, оставшись в белой рубашке, сорвал с шеи черный платок. Стеблов последовал его примеру. Он вдруг сделался ужасно бледен, глаза синели ярче обычного.

От предложения помириться дуэлянты досадливо отмахнулись. Первый выстрел был за Иевлевым. Он по своему обыкновению криво усмехнулся, прицелился в лоб корнету, потом немного отвел  пистолет и выстрелил. Пуля слегка царапнула щеку. Васенька закусил губу. В ту минуту, когда в ладонь его лег тяжелый металл, он впервые в жизни ощутил пугающую своей сладостью власть над жизнью другого человека. Чувство это было восхитительно и постыдно. Сейчас, сию минуту он должен убить друга, а он готов и  даже хочет этого.

А Иевлев словно нарочно не стал боком,  не подумал закрыться пистолетом.
Васенька задрожал и опустил оружие.

; Не могу, — шепнул он.
; Стреляйте, корнет, не будьте бабой, — рявкнул в бешенстве Иевлев.
Стеблов закусил прыгающую губу и выстрелил в воздух.
; Вот и славно, господа, а теперь айда выпьем мировую, — зашумели секунданты.
; Стоять, — закричал Иевлев. – Дуэль не окончена. Еще по выстрелу!
; Будет тебе кровожадничать, — урезонил его Лосев. – Поссорились – помиритесь. Мальчишка себя молодцом показал,  все формальности соблюдены. Шампанского сюда!
Стеблов подбежал к Иевлеву.
; Я думал над вашими словами всю ночь, Владимир Иванович. Вы не только совершенно правы…вы…
; Оставь, корнет, — Иевлев вяло махнул рукой. – Я одного хотел, чтобы ты  меня прикончил. А ты свеликодушничал, дурак.

Домой совершенно пьяного Иевлева отвез Васенька. Он бережно поддерживал товарища за плечи, пока тот из последних сил твердил заплетающимся языком.

; Умереть – чепуха, смерть – не страшна. Жить,  понимаешь ли  ;  жить мне невмоготу. Каждую минуту видеть перед собою ее лицо и понимать, что исправить ничего невозможно. Такой муки нет и в аду. А ты обрек меня на это, мой великодушный друг. Я Наташу  каждую минуту перед собой вижу, — дверь открою, жду —  войдет, в столовую зайду – мерещится – она на стол накрывает, как тогда, в имении… А ее последнее письмо… не вынесу я такой пытки, легче в аду гореть.
Иевлев мотал головой,  слипшиеся от пота волосы падали ему на глаза, и он с силой отталкивал склонившегося  над ним Васеньку.

                ***
Сегодня Стеблова как никогда раньше била нервная дрожь. Полина Александровна велела быть у нее в пять часов пополудни, однако уже с десяти утра корнет бросался то к напольным часам в гостиной, то к каминным в кабинете. Собственный же карманный брегет Васенька теребил так часто, что тот в конце концов жалобно прозвенев в последний раз, остановился.

До назначенного времени оставалось еще два часа. Васенька взял было в руки новый роман, битый час скользил глазами по одной и той же странице, не понимая написанного, отшвырнул книгу в угол и предался сладостным мечтаниям.
Сегодня он имеет право ей высказать все, что у него на сердце. Он признается, каким счастьем наполнено все его существо при мысли о том, что в мире есть обожаемый им идеал женщины. Он, черт возьми, доказал свое право на такое признание. И, быть может, сегодня он решится, да-да, именно сегодня. Всё вздор, все страхи и опасения в сторону. Именно сегодня он сделает ей предложение! О Боже, который час?До встречи оставалось лишь сорок минут.Руки его задрожали. Через минуту он одергивал мундир, тщательно причесывал русые волосы, спохватившись, проверил, на месте ли перстень, подаренный ему Щербацкой перед дуэлью. Полина Александровна говорила, что найден он был при раскопках геркулановой могилы. Тогда в воображении Стеблова тотчас возник римский воин  в блестящих доспехах, юная дева, провожающая возлюбленного на битву, ее рыдания над телом павшего, обет верности, данный над могилой. (Васенька измарал тогда не один лист, стихи вышли недурные, с чувством).Стеблов поцеловал тяжелый золотой перстень, который он носил на цепочке на груди, и помчался к Щербацким.

Несносный ванька должно быть нарочно придерживал свою старую клячу, хотя и уверял седока, будто та мчится во всю прыть. Зажмурившись от счастья, корнет представлял себе, как через четверть часа, нет…через десять минут, через миг он будет в ее гостиной, растворятся высокие двери…раздастся божественный шелест ее платья. Нет, до чего же подл этот народ! Вновь встали!

Стеблов едва не прибил ничего не понимающего извозчика, но тут же опомнился: стояли они у ворот дома Щербацких. Единым духом Васенька взлетел по лестнице, велел доложить барышне о себе. Он готов был излить свою любовь не только на саму княжну, но и на пуфики в ее гостиной, на забытую ею вышивку на столике, даже на вертевшуюся под ногами английскую болонку. Войдя, Щербацкая стремительно протянула ему обе руки.

; Вы живы, не ранены, какое счастье! Каков исход дуэли, умоляю, говорить все.
Однако Стеблов не мог говорить  — он целовал обожаемые руки.

Щербацкая засмеялась.
; Довольно безумств, Василий Петрович. Что Иевлев? Убит, ранен?
Васеньку словно обдали ледяной водой.
; Так вы боялись за него? Значит все, в чем вы уверяли меня, ложь? Вам он по-прежнему дорог?
Взгляд Щербацкой оледенел.
; Ваши упреки смешны.
; Что ж, все окончилось благополучно. Мы обменялись выстрелами и разошлись.
Полина Александровна вспыхнула.
; Невозможно. Это невозможно. Почему вы не убили его? Жалкий, ничтожный трус. Вам нет места подле меня. Убирайтесь вон.

Глаза Васеньки словно застлала черная пелена. Он механически откланялся и вышел вон. Щербацкая, ломая кончики перьев, настрочила записку Павлищеву с просьбой навестить ее.

                ***

В Петербурге Васенька жил в доме своей тетки Варвары Ивановны Заболоцкой, бездетной вдовы, всю неизрасходованную женскую нежность  отдавшую обожаемому племяннику. Обычно Васенька ежедневно заходил на ее половину, вежливо выслушивал рассказы о приснившихся козах, собаках, веретёнах. Сегодня же вопреки обыкновению племянник не показывался.

Варвара Ивановна послала узнать, не болен ли Василий Петрович, услышала в ответ, что молодой барин  воротились более трех часов назад, закрылись у себя и с тех пор не выходили.

Заболоцкая, отчего-то перепугавшись, на цыпочках подобралась к двери комнаты и  прислушалась. В первую минуту она не поверила себе, но затем услышала отчаянные рыдания и жалобные всхлипы.«Бедный мальчик, — покачала головой тетушка, для которой сердечные увлечения племянника не составляли тайны, — бедный влюбленный мальчик».

                ***
В эту ночь как всегда играли у Павлищева. Евгений Михайлович жил широко, квартиру снимал самую лучшую, как и положено гвардейскому офицеру. Как всегда у него собралось пестрое общество: офицеры полка, два-три приятеля из числа петербургских щеголей, пара литераторов. У столов вертелись помятые субъекты с бегающими глазками и дешевыми перстнями на нечистых пальцах.

Иевлев и Стеблов приехали к Павлищеву после полуночи, когда игра была в самом разгаре. По комнатам плавали клубы сизого дыма, пол у столов, обтянутых зеленым сукном, был сплошь усеян разорванными картами.

Василий, бледный, со вспухшими глазами, подсел к Павлищеву, державшему банк, и поставил.
; Брось корнет, не дури, — проворчал Иевлев, заметив, что юнец резво начал загибать углы. – Эдак спустишь все в два счета.
Стеблов досадливо отмахнулся. Иевлев лишь покачал головой: проигравшись в очередной раз, Васенька пошел ва-банк, и вскоре записывал мелом на сукне проигранную сумму. Иевлев отвел его в сторону.
; Тебе не нужно более играть сегодня. Ты весь словно в горячке. Опомнись и уходи.
; Попрошу не учить! – Васенька вновь рванулся к столу  и схватил новую колоду. – На темное руте
; Вот болван, — процедил Иевлев, наблюдая, как вновь проигравший Васенька бормочет.
; Все обман. А говорят, если счастье в любви нет, то в игре везет…Нет его ни в чем.
Павлищев пристально взглянул на корнета.
; Еще  талью?
; Позволь я поставлю вместо тебя, Стеблов, — вмешался Иевлев. – Поди,  шампанского выпей.

На сей раз Васенька почему-то покорился.
После трех талий Иевлев вернул весь проигрыш Стеблова, тот, не веря счастью, пожал руку другу – та была  холодна как лед.
Иевлев отмахнулся от слов благодарности, по обычаю бросил несколько кредитных билетов на стол на угощение игроков и хотел было подняться со своего места.

;; А что же за себя сыграть не желаете? – прищурился банкомет. – Чужую фортуну испытывать легче, чем свою, не так ли?
Иевлев зло прищурился.
; Извольте, я готов.

По приказу Павлищева были принесены новые колоды; банкомет выдернул пачку из-под самого низа, привычным движением больших пальцев разорвал бумажные ленты, которыми была заклеена колода.Отогнав дурное предчувствие, Иевлев поставил на пиковую десятку и проиграл. Надменно сжав губы, он учетверил ставку и поставил вновь, но счастье явно отвернулось от него.

Обозленный Иевлев не видел больше ничего вокруг – всю комнату словно заволокло черным туманом, и лишь в центре ее светлело пятно – то была рука Павлищева,  мечущая карты («лоб» — «сонник», «лоб» — «сонник»), да откуда-то сверху время от времени раздавался резкий насмешливый голос: «Ваша карта убита, милостивый государь». Проигрыш рос. Взмокший от напряжения Стеблов что-то бормотал на ухо, Иевлев даже не прислушивался. Он знал, знал, что должен отыграться, и с бешенством обреченного гнул углы, ставил на руте, шел ва-банк.
Бывшие в зале постепенно бросили игру и столпились около него – такой катастрофы они не видели давно.

Иевлев проиграл уже сто пятьдесят тысяч. Мало-помалу в нем стало разгораться безумное веселье человека, схватившегося с судьбой. Одна растерзанная колода летела под стол за другой, но Иевлев не унимался.

; Владимир уходи, ты не сможешь отыграться, — взмолился Стеблов.
; И в самом деле, поручик, фортуна, кажется, отвернулась от вас, — поддержал его Павлищев. – Проявите благоразумие?
; Иду ва-банк на червонного туза, — отрезал Иевлев, открывая карту.

В зале стало совсем тихо.
; Бита, господин поручик. Извольте подписать векселек.
Иевлев молча поставил подпись на гербовой бумаге.
; Владимир, ты же проиграл триста тысяч, — не веря себе, прошептал Стеблов.
; Да это все, что у меня было, включая поместье и дом в Петербурге, — Иевлев сдержанно поклонился. – Благодарю за игру. Прощайте, господа.
— Славно спонтировали, — зашумели гости и потянулись в столовую, где был накрыт ужин.

Часы пробили пять утра. Васенька хотел было поспешить вслед за Иевлевым, но внимание  его привлек камердинер Павлищева, ползавший под столом на четвереньках.

—Что ты там делаешь, любезный?
Тот отчего-то ужасно перепугался.
—Э-э, не извольте беспокоиться, ваше благородие. Смотрю, может, кто из господ случайно ассигнацию обронил, в горячке бывает-с.

Поднимать деньги с пола для игроков считалось дурным тоном, потому Васенька,  не обращая более внимания на слугу, бросился вслед за Иевлевым.

В доме Иевлева с утра царило смятение. Люди бестолково слонялись по комнатам, на кухне голосила Анфиса Матвеевна, словно причитала над покойником, младший из лакеев Гришка, пользуясь всеобщей суматохой, благоразумно прихватил из буфета дюжину серебряных ложек и дал деру. Даже швейцар Федор Никитич утратил свою обычную степенность, махнул на все рукой и  в дворницкой исправно опрокидывал рюмку за рюмкой.

К полудню в дом прибыли судебный пристав с оценщиками. Они резво взялись описывать кровати, портреты, столовое серебро, вазы и даже кухонную утварь, чем повергли заплаканную экономку в неописуемый ужас.

 В суматохе никто не заметил приезда княгини Щербацкой. Около четверти часа она тщетно прождала в комнате для посетителей, рассердившись, она отправилась сама искать хозяина.

Владимир был в кабинете. Он не выглядел ни подавленным, ни удрученным. При виде гостьи  Иевлев поспешно надел сюртук, поцеловал Щербацкой руку, предложил стул.

; Мой бедный друг, простите, я вторглась не вовремя, —  начала Полина, разглядывая разбросанные повсюду бумаги, расходные книги и счета. – Я лишь хотела выразить вам сочувствие в вашем несчастии.
; О каком несчастии вы говорите. – Иевлев был сух и учтив. – О моем разорении? Уверяю вас все это вздор. Я подал прошение государю о переводе в действующую армию. Чин гвардейского поручика дает мне преимущество в два класса перед армейским. Буду служить, только и  всего. Признаться, вся эта бессмыслица парадов и балов мне изрядно наскучила. Помнится, Сенека писал: «Блаженную жизнь создает дух свободный, для которого единственное благо —  честь, единственное зло – бесчестие. Все прочее – куча презренных вещей, не отнимающих ничего от блаженной жизни и ничего к ней не прибавляющих.» Думаю,  для меня пришло время  заняться настоящим делом, посему я в вашем сочувствии не нуждаюсь. Приберегите его для Стеблова. Вы обошлись с ним незаслуженно жестоко. Могу вас уверить – на поединке он показал себя человеком чести.
; Бог мой, Владимир, вы меня, — меня!  —  призываете сочувствовать этому мальчику. Вам известно, что он влюблен в меня?
Иевлев поморщился.
; Полина Александровна, оставим этот фарс. Отношения между нами разорваны, я не хочу более к этому возвращаться. Для чего вы пришли сюда на самом деле, княжна? Насладиться моим унижением, не так ли? Простите, если разочаровал вас. Вынужден откланяться, у меня слишком много дел.
Полина побледнела, не сказав ни слова, вышла вон.  Лишь в карете она процедила сквозь стиснутые зубы.
; «Единственное благо – честь, единственное зло – бесчестие»? Что ж, берегитесь,  Владимир Иванович.

                ***
Стеблов несколько раз наведывался к Иевлеву, однако застать его не мог – тот хлопотал о переводе в армию, ездил с визитами к своему двоюродному дяде Степану Михайловичу Загряжскому, служившему когда-то при дворе Александра камер-фурьером.

Проигрыш Иевлева наделал много шума в свете, сам Владимир от праздных расспросов уклонялся, потому любопытствующие наперебой приглашали к себе Стеблова, чтобы узнать у него подробности роковой игры.
Василия бесконечные рассказы вначале несколько отвлекли  от его хандры, затем утомили, а в итоге и вовсе начали злить, тем более что он чувствовал неловкость перед Владимиром.

Меж тем жаркое лето клонилось к закату. Августовские ночи темные, холодные, раскидывали звездный шатер над истомленною землей. Васенька очень любил их: взгляд его часами блуждал по Божественной карте мироздания, а воображение рисовало другую, небывалую жизнь: миры среди голубого сияния, где все так покойны и счастливы, где непременно обитает Она – нежное, чистое создание, полное любви к Васеньке Стеблову. Он зажмуривался: почему-то видение представало с лицом Полины Александровны. Слезы текли по щекам его, он бросался к столу и лихорадочно марал бумагу.

Утром он стыдливо перечитывал написанное, вздыхал и прятал листы в дальний ящик стола. Он не решался показывать их даже Иевлеву: боялся насмешки.
Дела Иевлева, кажется, решались успешно. Полковой командир генерал Фридрихсон вручил ему ответ государя – Иевлева переводили в Нижегородский драгунский полк. Владимир  тотчас заказал новый мундир и в ожидании оного занялся последними приготовлениями. Обитал он теперь только на казенной квартире, от предложения переехать к Стеблову в дом решительно отказался.

Владимир чувствовал, что в жизни его наступило странное белое ничто: он исполнял службу, ездил в деревни обучать рекрутов перед смотром, кутил на товарищеских пирушках, объяснялся с начальством, но внутреннюю жизнь его это не затрагивало. Душа его словно ссохлась, никакие волнения более не касались ее. Каждое утро, открывая глаза, он спрашивал себя  стоит ли начинать еще один день пустой и бессмысленной жизни, и только необъяснимое отвращение к усилию, которое нужно будет сделать над собой, чтобы приложить дуло к виску и спустить курок, удерживало его.

Наконец дела с продажею имущества были благополучно закончены, долг Павлищеву выплачен.
Иевлев готовил по обычаю у себя прощальную пирушку для полковых товарищей, но Павлищев привез ему приглашение на вечер у княгини  Ростовчиной. На все возражения Павлищев  махал руками.

; Ты стал самым модным человеком в свете, княгиня непременно хочет увидеться с тобою перед отъездом.
; В самом деле, Владимир, едем, — поддержал его бывший тут же Стеблов, — может, в последний раз…
Он понял, что брякнул что—то весьма неучтивое, смешался, но Иевлев неожиданно серьезно ответил.
; Пожалуй, поедем.

                ***
Через день поручики Иевлев, Павлищев и Стеблов были спешно вызваны к командиру полка. Они нашли генерала Фридрихсона в сильнейшем раздражении. В штабной канцелярии почему-то не было ни души.

; Господа, — начал генерал, испытующе глядя на офицеров, — дело, по которому я вас пригласил, весьма щекотливое, от исхода его зависит репутация полка. Смею надеяться, что для вас это не пустой звук, посему жду разъяснений удовлетворительных. Были вы третьего дня на вечере у княгини Ростовчиной?
Молодые люди переглянулись.

; Так точно, ваше превосходительство.
; Та-ак, — генерал побагровел,  толкнул дверь в соседнюю комнату и пригласил.
;  Сударыня, прошу вас.

В комнату вплыла княгиня Ростовчина. Сухое лицо ее было более обычного морщинисто,  бегающие глаза выдавали растерянность. Из-за ее плеча выглядывала физиономия камердинера.Фридрихсон особенно сухо и отчетливо отчеканил.

; Во время бала у княгини из комнаты пропало весьма ценное бриллиантовое колье. Их сиятельство поведали мне, что из-за неисправности застежки княжна была вынуждена спешно переменить его на другое. Некоторое время колье оставалось на туалетном столике. Когда она послала камердинера убрать вещицу на место, оной в комнате не оказалось. Господа, к моему прискорбию, я вынужден задать вам вопрос: не брал ли кто-либо из вас колье?
Раздался общий негодующий возглас.
; Я дал виновному возможность самому признаться в содеянном, не поднимая скандала. Увы, он отказался. Вынужден сообщить, что камердинер княгини видел офицера, выходящего из ее комнаты. Подойди сюда, любезный. Кого из господ офицеров ты узнаешь?

Тучный малый с утиным носом в мелких красных прожилках робко выступил вперед и, указывая на Иевлева, пробормотал.

; Вот они-с.
Владимир растерялся.
; Этого не может быть.
; Это неслыханная, чудовищная ложь! – выкрикнул Стеблов. – Ваше высокопревосходительство, как вы можете допустить, чтобы какой-то хам обвинял офицера в подобной гнусности.
Владимир, наконец, обрел дар речи.
; Я требую, чтобы мою комнату немедленно досмотрели. Вы сами увидите, что все это не более чем досадное недоразумение.
; Непременно, — голос полкового командира не сулил ничего хорошего.
Княгиня не сводила с Иевлева расширенных от ужаса глаз.
; Позвольте мне подождать здесь. Право, мне очень неловко, что я стала виною, подобного переполоха.
; Как вам будет угодно.
По дороге к квартире никто не проронил ни слова. Горло Владимира стиснул ужас. Он шел, как во сне, зная, неведомо откуда зная наперед, что произойдет через минуту.

Дверь отворил перепуганный Фрол. Фридрихсон велел Стеблову встать у дверей, чтобы не допустить посторонних, приказал денщику отпереть ящики у комодов, раскрыть постель, потребовал у Иевлева ключ от шкатулки с письмами. Павлищев принялся бегло пробегать глазами исписанные листки.

; Ваше превосходительство это, наконец, невыносимо, — подал Стеблов голос от дверей. – Вы повергаете унижению дворянина из-за глупейшего лакейского наговора.
; Молчать, — холодно обронил Фридрихсон. – Я действую по просьбе княгини Ростовчиной, что же касаемо…

Он не успел закончить, как со стороны донесся вопль ужаса.
Владимир почувствовал, что ноги его не держат, и опустился на стул. Под подушкой, отброшенной Фролом, лежало злосчастное колье.От давящей тишины у присутствующих зазвенело в ушах.

Фридрихсон дрожащими руками тронул побрякушку.
; Что же вы это батенька, а? – жалко протянул он. В  глазах  с набрякшими веками блеснули жалкие стариковские слезы. – Всю жизнь…Я всю жизнь на этот полк положил…государев…Я же об вас, как о детях своих. За что же вы так со мною, Владимир Иванович?
Иевлев резко поднял голову.
; Я не виноват, Иван Карлович.
; Ма-алчать! – завопил Фридрихсон. – Мальчишка, фат, понимаешь, ли ты…
Он осекся, прикрыв глаза рукой, потом спокойным служебным тоном докончил.
; Господин Иевлев, извольте немедля отправится под арест. Дело ваше будет рассмотрено на суде офицерской чести. Молите Бога, чтобы до высочайшего рассмотрения не дошло…Впрочем, теперь все равно…

Старик махнул рукой и, сгорбившись, вышел. Фрол, как стоял, вытянувшись во фрунт, так и не осмелился пошевеливаться, лишь проводил его взглядом.

                ***

Опасения Фридрихсона вскоре подтвердились. Известие о случившемся в полку достигло сначала великого князя, затем и государя. Вскоре после офицерского собрания последовало высочайшее распоряжение: генерала Фридрихсона отправить в отставку, самого же Иевлева лишить всех чинов и дворянского звания, запретить ему впредь любую службу кроме        военной,  однако без производства в офицерский чин.
Узнав о приговоре, Иевлев тотчас потребовал, чтобы его привели к Фридрихсону.
Тот встретил молодого человека равнодушно, конвою велел остаться за дверями, на Иевлева же не взглянул, уткнулся в бумаги.
; Привожу дела напоследок, — вяло произнес он. – Не думал, что окончу свою службу таким образом.
; Ваше высокопревосходительство, мне горько думать, что вы безвинно пострадали из-за этой истории. Простите...
; Оставьте Иевлев. Подумайте о себе...
; Я не виновен, Иван Карлович, — Иевлев был холоден и тверд. – Перед любым судом я готов присягнуть в том, что не совершал того, в чем меня обвиняют.
; Бросьте, кому бы понадобилось возводить на вас напраслину. У вас есть враги?
; Н-нет, насколько я знаю.
; Вот видите. Ступайте, молодой человек, и дай вам Бог раскаяния.
После ареста никто из однополчан не навестил Владимира в его заточении. Молчаливое презрение довело бы самолюбивого поручика до срыва, если бы не Васенька. Он один являлся ежедневно, тащил новые романы, изюм, орехи, табак, даже подарил Иевлеву свою любимую турецкую трубку.
Вечером дня как стал известен приговор, он бросился к Иевлеву.
Тот лежал, вытянувшись на узкой кровати, не отрывая взгляда от плохо побеленного дощатого потолка.
Васенька замялся на пороге, нужно было что-то сказать, между тем вместо слов сочувствия в голову лезла какая-то ерунда. "Фрол своему барину всегда хорошо сапоги чистил, как зеркало блестели. Когда Владимира сошлют, надо будет его денщика к себе взять. "
Стеблов ужаснулся собственным мыслям.
; Владимир, не падай духом, я уверен...
Не нужны были его увещевания, Иевлев и головы то не повернул в его сторону.
Васенька покружил на месте, бесцельно повертел в руках трубку, наконец, что было силы треснул ею по краю стола.
; Владимир, ты всегда был сильным. Почему же сейчас ты сдался? Я не сомневаюсь, что ты пал жертвой подлой клеветы.
; Пойми, корнет, мне вовек не оправдаться. Я бы все принял – разорение, службу на Кавказе, даже самую смерть – как справедливое возмездие за мою вину перед Наташей, перед нашим ребенком...Если хочешь знать, я даже был рад расплате, я сам искал наказания...Но позор, но бесчестие...Отныне даже смерть моя ничего не исправит – так и умру с клеймом вора.
Нет, пора положить этому конец. Васенька внезапно почувствовал себя сильным и старшим, гораздо старше даже самого Владимира.
; Иевлев, перестань хандрить, — в голосе Стеблова пробилась мужественная хрипотца. – Я найду настоящего виновника, и перед всеми оправдаю тебя.
Иевлев впервые слабо улыбнулся и недоверчиво покачал головой.
Васенька вспыхнул. Даже сейчас Владимир считал его несмышленым мальчишкой.
; Смеешься? Так я докажу, все равно докажу твою невиновность. Даю слово чести.

***
После отъезда Иевлева к месту службы Стеблов решил немедленно сам выяснить все подробности случившегося с ним, однако не успел – на него как гром среди ясного неба обрушилось известие о свадьбе Полины и Павлищева. Вопреки ее холодности Васенька втайне надеялся, что однажды она оценит его постоянство. Он по-прежнему ловил малейшую надежду увидеть ее в театре, на балах, на маскарадах, исписал не одну тетрадь элегиями, полными любви и скорби. Узнав о замужестве Полины Александровны, Васенька решился было уехать, и лишь слово, данное Владимиру, удержало его.
Княгиня Ростовчина приняла его любезно, как положено приличиями, первые минуты они обменивались впечатлениями о погоде, здоровье общих знакомых. Василий совсем было  собрался с духом, чтобы заговорить о цели визита, но тут в комнату с подносом, уставленным кофейными чашками, вошел тот самый толстый камердинер. Стеблов не выдержал – ожег подлеца таким взглядом, что тот поспешил ретироваться.
Неловкую паузу прервала княгиня.
; Мне все известно об участии вашего друга. Бедный Вольдемар, кто бы мог подумать, что вся эта история закончится столь трагически.
; К несчастию,  для Владимира ничего не окончено, — сухо заметил Стеблов. – Ваше сиятельство, простите, что вынужден напомнить вам о неприятном происшествии, однако...Вы уверены, что именно Иевлев был виновен в краже?
; Василий Петрович, не бередите рану. Как я жалею нынче, что дала ход всему делу. Пусть даже господин Иевлев был виновен, его можно извинить, всем известно, что молодой человек накануне заплатил долг чести и остался без средств.
Стеблов с ненавистью взглянул на старуху, подносившей к носу флакон с нюхательной солью.
; О как же вы не понимаете, что Иевлев скорее бы умер с голоду, чем позволил бы себе даже помыслить о чем-то подобном. Если бы вы, княгиня, видели слезы в его глазах, когда он клялся мне в собственной невиновности, если бы вы знали его так как знаю я...Вспомните, быть может, были какие-то странные обстоятельства. Ваш человек мог ошибиться, на том вечере было множество офицеров.
Княгиня заметно растерялась.
; Позвольте...Я велю спросить.
По звонку колокольчика в комнату протиснулся давешний камердинер.
; Афанасий, вспомни хорошенько, точно ли ты видел господина Иевлева выходящим из моей комнаты? – строго приступила к нему хозяйка.
; Точно так-с, ваше сиятельство. Вы тогда изволили беседовать с каким-то гостем, подозвали меня  ;  дескать, колье испортилось, убери в шкатулку. Я, значит, прямиком в комнату, а на пороге нос к носу столкнулся с  тем господином. Я все осмотрел – ни на столике, ни на бюро – нигде колье не нашел-с. Я вам и должил-с.
;  Припомни, когда именно это было? – вмешался Стеблов.
; Дак как же припомнить-то, ваше благородие, сколь времени прошло...
; Это могло быть после второй мазурки, — вмешалась княгиня. – В начале вечера колье было еще цело.
Стеблов ухватился за ее слова, как утопающий за спасательный круг.
; Во время мазурки мы танцевали с Владимиром в соседних парах, затем сразу же отправились выпить шампанского, затем к нам подошел ваш супруг..,— Васенька сбился и потер лоб. – Ничего не помню, смешалось все. Однако кто угодно мог взять колье, лежащее без присмотра.
; Но его нашли у Иевлева, — напомнила Ростовчина.
; Да, верно.
; Ах, молодой человек, я ценю ваше благородное стремление обелить друга, но, боюсь, вы ничем не поможете Вольдемару. Послушайтесь моего совета, оставьте эту историю. Прошу извинить, я сегодня нездорова.
Обескураженному Васеньке не оставалось ничего другого как откланяться.
У выхода его нагнал Афанасий.
; Ваше благородие, на минутку. – Мелкие прожилки на утином носу запунцовели еще больше. – Я того-с...могу вспомнить, кто на самом деле выходил тогда из комнаты их сиятельства...
; Так ты все наврал, скотина? Убью, если правды не скажешь.
Васенька стиснул подлеца так, что тот зашипел от боли.
; Правда-то она тоже боком может выйти. Ты, барин, поласковей со мной, не то я рот на крючок и поминай как звали. Деньги приготовь – три тысячи рублёв ассигнациями, тогда и разговору нашему быть.
; Где же я возьму их?
; Твоя печаль, барин, коли ты расстараешься, то я и под присягой расскажу, кто на самом деле вор-то. А на нет и суда нет. Три дня тебе сроку.
Василий отшвырнул от себя Афанасия и, натягивая перчатки, брезгливо бросил.
; Через три дня деньги будут. Жди.
В бесплодных попытках достать деньги Стеблов потратил два дня. Ростовщики заламывали неслыханные проценты, друзья сами были в долгах. Стеблов рискнул поставить в рулетку, сначала выиграл около тысячи, обрадовался, но затем пошел проигрывать и спустил все. Раздосадованный собственной глупостью, он решил наконец обратиться за помощью к Павлищеву.
Евгения Михайловича дома  он не застал, с облегчением повернул назад, но лакей предложил доложить о нем графине, и Стеблов не устоял перед соблазном.
Заново отделанная гостиная выдавала свою принадлежность жилью молодой четы. Портьеры недавно сшиты, чайный сервиз саксонского фарфора новёхонек, обивки диванов, козетки, пуфиков свежи и незатёрты.
Полина Александровна  вышла в новом жемчужно-сером туалете, мило улыбнулась и не спеша принялась разливать чай.
; Вы совершенно забыли меня, мой друг. Вы изволите мне так называть вас, Василий Петрович?
Стеблов сдержано поклонился.
; Я не имел еще случая поздравить ваше сиятельство с законным браком. Желаю вам счастья.
; Благодарю, — черная родинка над губой дрогнула.
Васенька судорожно сглотнул, но взял себя в руки.
; Я, ваше сиятельство, имею дело до Евгения Михайловича, но был бы чрезвычайно признателен, если б вы стали моим ходатаем перед ним. Мне крайняя нужда в деньгах, необходимо три тысячи. Разумеется, я готов подписать вексель под любые проценты.
Полина едва заметно сузила глаза.
; Боже, о каких низких вещах мы должны с вами говорить. Разумеется, я скажу мужу, думаю, он вам не откажет. Я слышала —  вы собираетесь в путешествие?
; Да...то есть нет...Деньги нужны для другого. Вы слышали, что Владимира Иевлева разжаловали, сослали на Кавказ?
; Да, это ужасно, — без особого волнения уронила Полина. – Но причем здесь деньги?
Пока Васенька объяснял суть дела, она все чаще покусывала нижнюю губу. Услыхав о признании камердинера, порывисто встала со своего места.
; Да за такое в Сибирь, в каторжную сослать! Однако вам потребуются свидетели его признания. Я велю Евгению Михайловичу сопровождать вас.
Стеблов поцеловал ей руку, но Полина не спешила ее отнимать.
; Мой подарок по-прежнему у вас? Почему вы не носите его?
Стеблов показал ей перстень на цепочке, висевший у него на шее.
; Он ждет своего часа. Я надену его на свое венчание или на похороны. Свадьбе моей не бывать, раз любимая мною женщина отдала свое сердце другому, значит остается одно...
Полина неожиданно близко подвинулась к нему – в глазах искрились зеленые кошачьи точки.
—  Я готова исправить свою ошибку... Мое замужество принесло мне лишь  разочарование...Ты...когда-нибудь сможешь простить меня?
Стеблов обомлел от неслыханности происходящего. Полина, нимало не смущаясь, расстегнула пуговицы на его мундире. Потерявшись от близости  теплой, пахнущей духами кожи, Васенька впился поцелуем в нежную шею.
Полина глухо засмеялась и,  едва касаясь губами его щеки, шепнула.
— Пойдем ко мне. Граф вернется нескоро.
Через час Васенька, взлохмаченный, оглушенный, натягивал на плечи рубашку, стараясь не встречаться взглядом с женщиной, лежащей на постели.
— Я…застрелиться хотел. Право, после того злосчастного дня, когда ты меня от себя прогнала, всерьез замыслил. Письмо прощальное тебе написал. Глупость  какая, Господи, до сегодняшнего счастья не дожил бы.
Она слабо улыбнулась.
— Обещай, что ты нынче же разъедешься с Павлищевым. Мы уедем с тобой в Италию, Швейцарию – куда угодно.
— Дурачок,— она совершенно не стыдилась своей наготы, сыто потянулась,  разглядывая свои красивые длинные ноги.— Ты слишком торопишься выставить меня на всеобщее осуждение. Нет, пусть счастье наше будет тайным. Где ты встречаешься с тем человеком?
— В «Красном кабачке» на седьмой версте по Петергофской дороге в пять часов пополудни.
— Поторопись. Муж …;  Васенька при этом слове вспыхнул, — привезет туда деньги. Прощай.
 Она позволила ему еще раз поцеловать себя и решительно подтолкнула к двери.
Сегодня в «Красном кабачке» публика подобралась несколько чище, чем обычно, однако Стеблову, измученному долгим ожиданием, было уже невмоготу видеть окружающих.
Его раздражали извозчики, чинно хлебавшие из блюдец, гладко прилизанные половые в белых рубахах, снующие с подносами, уставленными графинами и чайниками, даже вид самого хозяина – рыжебородого мужика с ярославским говором —  вызывал досаду.
Сидевший за соседним столом Павлищев время от времени успокаивающе похлопывал ладонью по столу. Он, как и Стеблов, был в штатском. Васенька в который раз ощупывал в кармане сюртука пухлую пачку ассигнаций и теребил брегет, стрелки которого – о, ужас!— приближались к половине седьмого.
Внезапно в тесной зале сделалось какое-то движение. К хозяину, возвышавшемуся за стойкой, подбежал один из половых,  с испугом зашептал что-то на ухо. Тот, досадливо крякнув, что-то коротко приказал. Из кухни выскочили два ражих мужика, кинулись к дверям, некоторые посетители, привлеченные суетой, поспешили за ними.
Встревоженный Стеблов и Павлищев, не сговариваясь, кинулись следом.
Сырую осеннюю темень прорезал чей-то истошный крик. Стеблов метнулся на задний двор. Там у чернеющей навозной кучи толпился народ. Протолкавшись через отсыревшие шинели и вонючие овчинные полушубки, Стеблов увидел  фигуру, привалившуюся спиной к припорошенной снегом куче.
— Позвольте-ка, господа,— полицейский пристав осветил фонарем труп, присел над ним, ткнул пальцем.
Тусклый лунный свет отразился в невидящих глазах, изо рта убиенного потекла черная струйка.
— Э-э, да его, голубчика, ножом пырнули. Видать, давненько так сидит, остыл уже. Кто-нибудь из вас, господа, знает этого человека?
— Это Афанасий, камердинер княгини Ростовчиной,— упавшим голосом произнес Васенька. Все было кончено. Он не смог.

***
— Вы невыносимы! Как вы глупы, как вы могли рисковать собою!

Полина Александровна металась по комнате. Она приехала в дом к Стеблову четверть часа назад и с порога закричала визгливо и настойчиво.

— Как вы могли не подумать обо мне! Боже, мне даже в голову не приходило, что вы решитесь на подобную глупость. Убийца, зарезавший этого несчастного, мог угрожать и вам! А я… что стало бы со мною? Слава Богу, Евгений Михайлович догадался увезти вас до того, как полиция начала допрос. Немедленно, вы слышите, немедленно уезжайте за границу.
Стеблов стиснул руки – проклятая дрожь не унималась.
— Я не могу уехать, Полина, я обещал Иевлеву…
— Ему вы уже ничем не поможете,— отрезала Полина.— Вы сделали все, что могли. Я не допущу еще одной бессмысленной жертвы. Или вы уезжаете за границу, тогда через месяц-два я выезжаю следом, либо – берегитесь — между нами все будет кончено.
Губы мальчишки задрожали.
— Полина, вы же знаете, кем для меня был Владимир. Я не могу все бросить, не узнав…
— Стало быть,  меня вы бросить можете? Где же ваша хваленая верность? Все вздор и пустая болтовня. Боже, и ради этого ничтожества я принесла в жертву свою репутацию. Благодарю вас за урок, милостивый государь. Моя глупость нынче  мне очевидна. Прощайте, господин Стеблов. Вы сделали свой выбор!
Этого Васенька вынести не смог.
— Полина… Я сделаю все, как ты велишь.
Он обхватил ее колени, прижался лицом к платью. Женщина оттолкнула его.
— Наша встреча отныне возможна лишь в Баден-Бадене. Прощайте, Василий Петрович.
Полина вернулась домой заполночь. Павлищев встретил супругу мутным взглядом и с упорством пьяного принялся расставлять на краю стола опорожненные бутылки.
— Надеюсь, господин Стеблов остался вами доволен, моя душенька? Право, были бы вы модисткой у мадам Хохряковой, ваши ласки стоили бы недёшево.
Полина пропустила колкость мимо ушей.
— Он поверил. Обещал уехать за мной за границу. Ты сполна заплатил своему человеку? Как его имя, кажется, Свицкий?
— Разумеется,— Павлищев икнул и выбросил из колоды карту.— Дама пик… ставлю на все…
— В таких делах скупиться нельзя, иначе этот сброд продаст тебя с потрохами тому, кто заплатит больше. Сделайте милость, Евгений Михайлович, придите в себя и распорядитесь. Мы уезжаем на воды.


***

Наташу разбудила оглушительная перебранка в комнате соседей. Отставной канцелярский письмоводитель Сякин по своему обыкновению явился в сильном подпитии и в весьма непрезентабельном виде. В этой часть Сенной питейные  заведения располагались на первых этажах доходных домов, так что алчущим довольно было спуститься на первые этажи, чтобы утолить свою жажду. Почтеннейшая супруга Сякина Изольда Людвиговна обладала голосом весьма пронзительным, и в ту минуту, когда она начинала сыпать проклятиями в адрес изверга и негодяя, погубившего ее жизнь, любое ее слово превосходно доносилось не только до обитателей квартиры, но и до соседей на верхних и нижних этажах. Наташа нащупала лежащий на стуле шерстяной платок и, накинув на плечи,  вновь свернулась калачиком под одеялом. В комнату обреченно вползал прозябший осенний рассвет.

Было холодно и тоскливо. Натопленная с вечера печка к утру остывала совершенно, ледяной пол обжигал босые ноги, но делать было нечего, приходилось выползать из тёплой норки под одеялом – мадам Хохрякова за опоздание налагала штраф. Наташа, ёжась, встала на колени перед образами, прочла утреннее правило. Закончила словами «…и не оставь своею милостью раба Божьего Владимира», взглянула на портрет, стоявший на комоде.
Юноша с насмешливым и жестоким взором улыбнулся ей, приподнимая надменные брови. Наташа вздохнула, провела кончиком мизинца по его щеке, и, закусив губу, стала поспешно одеваться. Дождь  заладил с самого утра,  а идти пешком  через два квартала. Стало быть, пока Наташа дойдет до места, жакетка и капор совсем промокнут, о башмаках же  и говорить не приходится.
С кухни поплыли запахи жареного лука и суточных щей. Наташа спросила у хозяйки Софии Карловны чаю, сжевала черствый бублик и поспешила к выходу.
Жила она на последнем этаже, деревянная лестница с засаленными перилами поднималась почти вертикально, так что Наташе спускалась и поднималась  по ней, умирая от страха – крутых лестниц она с того случая боялась.
Могло ли сложиться все иначе, если б она только захотела? Ну и вышла бы она замуж за Иоганна Францевича, была бы у нее сытая жизнь, погреба, кладовые, ключи, перебранки с глупыми старухами, пасьянс по вечерам и ежедневная чистка мужниной трубки.
Наташа содрогнулась от назойливых  мыслей, одернула мокрый подол, липнущий к ногам, и ускорила шаг. Последнее впрочем сделать было непросто – проклятая лужа вновь разлилась на половину двора, у стен пробраться было невозможно, не увязнув в отбросах.
Наташа собралась с духом, скинула башмаки и чулки, подобрала подол и двинулась, босая, прямиком через холодную воду.
Модная лавка мадам Хохряковой располагалась на первом этаже дома генерала Штольца. Луиза Филипповна Хохрякова единственная из всех не отказала Наташе, когда та, ограбленная, без документов и гроша за душой, искала пристанища. Сейчас девушка слишком хорошо понимала истинные причины, побудившие мадам к такому великодушию. Как это обычно бывало, многие белошвейки и модистки лишь для виду мастерили шляпки, шили, кроили и вышивали, ютясь в пыльной комнате, заваленной  лоскутами. Настоящая их работа начиналась вечерами и проходила гораздо веселее. Мадам принимала гостей в дальних комнатах, обставленных  не в пример богаче и изящнее, и до утра оттуда доносились заливистый хохот барышень, гвалт изрядно выпивших клиентов и шансонетки, распеваемые на разные голоса.
Наташа наотрез отказалась от ночной работы, оттого и комнату сняла подальше (многие девицы квартировали в этом же доме). Мадам особо не настаивала, поскольку считала, что все должно делаться по доброй воле, однако еще не потеряла надежды уломать строптивую девицу. Наташа  была недурна собой, воспитанна, знала музыку  и языки – такая могла цениться у гостей больше, чем прочие девицы, охочие лишь до выпивки и танцев.
Она поручала Наташе столько работы, что к вечеру глаза ее уставали, а пальцы, исколотые иголкой, распухали. Мадам то и дело выискивала недостатки в ее работе (то к сроку не поспела, то шов кривой) и норовила вычесть из скудного жалования.
Девицы в свою очередь ехидничали по поводу ее поношенного платья и линялой шляпки, и, хотя Наташа не подавала виду, самолюбие ее было уязвлено этим больше, чем вечными придирками мадам. Сегодня, едва она подошла к своему столу, как увидела, что все содержимое рабочей шкатулки разбросано, а вчерашняя вышивка скомкана и брошена на пол. Ни на кого не глядя, Наташа собрала все в шкатулку  и принялась за работу.
Часы в мастерской пробили час пополудни, когда из своих комнат спустились остальные девушки. Хорошенькая Агриппинка – брюнетка со смугловатой кожей – позёвывая, протирала запухшие глаза, с отвращением повертела в руках незаконченную шляпку.
— Вот тоска-то  какая, опять работать, хоть бы ты, Наташка, за меня закончила, что ли. Сделай, а я тебе гривенник заплачу. Что, мало? Ну тогда пятиалтынный. Я нынче богатая. Ах, девоньки, какой намедни у меня гусар был! Усы, ментик, сабля – все в лучшем виде. А уж похабник – как напился, так все французские слова позабыл и исключительно на русском непечатном со мною изъяснялся. У него выражениям даже наш дворник  поучиться может.
Остальные девицы, не обращая внимания на болтушку, что-то рассказывали друг другу жарким шёпотом. Гриппа надула губы и подсела к кружку.
—Это невыносимо, я тоже хочу знать, о чём вы шепчетесь.
—Да мы всё о том случае, что вчера Свицкий рассказал, — пояснила одна из девиц.— Вишь, офицера одного, богача, троюродного племянника самой княгини Ростовчиной, шулера в трактир играть заманили. Накануне их сиятельство по духовной ему всё состояние своё завещали, так они напоили его  да и обобрали вчистую. Велели подписать на их имя бумаги  на всё имущество. Он ни в какую. Они его раздели да сечь. Бились с ним бились, пока кто-то из проходящих мимо чулана шум не услыхал.
Они его связали, да в одном исподнем на пустыре и кинули. Слышно, он в полицию заявил, бесчестие-то какое!

;Ужас, ужас, — раздалось вокруг. – Ах,  бедняжечка.
   В дверях колокольчик звякнул колокольчик, и на пороге возник полноватый  лысеющий господин.
  Солидное брюшко и отвислые свежевыбритые щёчки готовы были свидетельствовать о  респектабельности вошедшего, если бы не цепкие глазки, поминутно перебегающие с одной физиономии на другую.
; Ах, месье Свицкий, — защебетали девицы, — какой сюрприз! –
; Мои прелестницы, целую ручки, я забежал лишь на самомалеишую минуточку, поскольку имею надобность до вашей хозяйки.
 Приказчик знаком велел модисткам разойтись по местам и поспешил за хозяйкою.
; Мой дорогой Пётр Осипович, — при виде денежного клиента пухлое лицо Луизы Филипповны замаслилось, как праздничный блин. — Чем обязана в столь ранний час?
; Я, собственно, намеревался быть у вас сегодня вечером, отдохнуть, так сказать, в приятном обществе. — Цепкий взгляд Свицкого упал на Наташу, склонившуюся над работой. — Смотрите-ка, я раньше и не встречал у вас такой очаровательницы. Новенькая?
;  Она всего лишь швея, вечерами не работает, — мадам поджала губы. — Я вам пришлю Ксюшу или Гриппочку, в прошлый раз вы остались ими довольны.
; Позвольте-с, я бы желал именно с той барышней знакомство свесть. Как её зовут?
; Наташею, — нетерпеливо прибавила мадам. — Уверяю Вас, она не работает.
; Цену сами назначьте, цена мне безразлична, понимаете? Денег у меня нынче ого-го сколько, всё ваше заведение могу купить,— Свицкий достал из бумажника пачку ассигнаций и помахал ею.— Их сиятельство граф Павлищев расплатились, а сами с супругою за границу уехать изволили.
; Что так скоро? — мадам была явно огорчена. — Ещё намедни с нами гулял.
; Стало быть, здоровье с молодою-то женой пошатнул, хе-хе. На воды подались. Так как же на счёт моего дельца?
; Я вам её на дом пришлю, якобы для вашей супруги образцы тканей доставить. Там уж ваша забота. Деньги,  как водится, вперёд.
После обеда мадам Хохрякова подошла к Наташе, похвалила её работу и словно бы ненароком тронула рукой за плечо.
; Мой Бог, милая, да вы в сыром платье сидите, под дождём промокли?
; Да, мадам, — Наташа покраснела.
;  Бедняжка, и молчит, ни словечка, идёмте со мною, я велю дать вам сухое платье. Не дай Бог, лихорадка привяжется.
   Наташа дала себя увести и переодеть. Платье было непривычно открытое, украшенное дешевыми атласными розочками, девушка засмущалась и поскорее скрыла чересчур смелый вырез под мантилькой.
   Хозяйка велела съездить ей в дом Обидина с образцами и счетами для мадам Свицкой. Невесть с чего расщедрившись, мадам даже выделила два рубля на извозчика.
   Дом Обидина оказался серым особняком с просторным подъездом и степенным швейцаром у резной двери.
   Преодолев широченную лестницу, запыхавшаяся, Наташа робко повернула ручку звонка на двери с табличкой «Коллежский асессор Пётр Осипович Свицкий», была впущена горничной в просторный же коридор, устланный потёртым ковром.
   Из глубины квартиры тотчас выпорхнул хозяин, захлопотал, снимая с неё  мантильку, сладко улыбаясь, повёл в гостиную, выражая сожаление по поводу того, что мадам Свицкая  к несчастью отлучилась, но вернётся через минуту-другую.
   Наташа, изумлённая такой неожиданной заботой, от предложенного чая отказалась, что было сил прижала к груди коробку с образцами, стараясь загородить проклятый вырез.
—Дитя моё, — ворковал Свицкий,— не пугайтесь, я ещё давеча обратил на вашу красоту внимание. Ах, какая пава, и в таком курятнике, на тяжёлой работе. Если бы вы позволили мне  исключительно как другу принять в вас участие. Сколько жалования вам платит хозяйка-то?
Наташа ничего не ответила, поспешила отыскать глазами дверь.
— Уверен, что эта ведьма грабит вас немилосердно. А меж тем за одни ваши глазки можно заплатить тысячи.
   Он привлёк девушку к себе, та стала отбиваться и с небывалым прежде наслаждением впилась когтями ему в щёку.
   Пётр Осипович от боли завопил по-заячьи и влепил девушке пощёчину. Та вырвалась, опрометью выбежала из дома, кликнула первого попавшегося извозчика и лишь почувствовав, что страшная квартира осталась позади, зашлась в бесслёзном рыдании.
Свицкий, разглядывая багровеющие царапины, чертыхался. Щека распухала, и вид имела весьма непрезентабельный.
—У, ведьма, — процедил любитель развлечений, — кошка дикая, я тебя усмирю, всё равно деться тебе некуда.

                ***
   Наташа с удивлением рассматривала дощатый потолок — он качался, как корабельная палуба во время шторма. Опустив глаза, она обнаружила в комнате Свицкого, тот вновь полез с объятьями, Наташа принялась отбиваться, но рук у Свицкого становилось всё больше, она отдирала от себя одни, вырастали новые, и скоро лысый господин стал похож на паука. Наташа позвала на помощь, но рот пересох, распухший сухой язык противно ободрал нёбо.
  На пылающий лоб легло что-то холодное, нестерпимо пахнущее уксусом.
—Горячка, — донеслось из красного колышущегося жара.
«У-у», — задразнила её  Гриппа, высовывая красный, широченный язык. Мадам тоже была здесь и нехорошо улыбалась.
— Володя, Володенька, — из последних сил позвала Наташа, но поняла, что он в дальней комнате и не слышит. Превозмогая слабость, она встала с постели и, ступая босыми ногами по холодным половицам (что, надо сказать, было весьма приятно), прошла несколько шагов и упала. Владимир подошёл к ней, поднял на  руки, отнёс на кровать, положил свою ладонь ей на лоб— рука была прохладная, твёрдая. «Володенька мой»,— Наташа счастливо вздохнула, увидев склонившееся над ней дорогое лицо, сияющие серые глаза и любимую ямку на подбородке.
;  Володенька, не уходи.
Доктор сердито посопел над больною, отнял свою руку и принялся выписывать рецепт.
   Квартирная хозяйка София Карловна жалостливо покачала головой, сунула доктору деньги и послала вертевшегося под ногами двенадцатилетнего отпрыска Кольку в аптеку.
   Наташа очнулась на пятые  сутки, исхудавшая,  ослабевшая, но живая.  Припоминая всё случившееся с ней, она по-детски всхлипывала и вытирала рукой горячие слёзы, противно стекающие к уголкам глаз.
«Что же делать-то, Володенька? Неужто придётся уличной стать? Грех-то, какой. Вразуми, научи, избави от греха меня, Господи!»
   Она клала бесчисленные поклоны перед потемневшим ликом, но чувствовала, что безнадёжный ужас одолевает её всё сильней.
   Едва Наташа смогла ходить, София Карловна напомнила ей, что подошёл срок уплаты за квартиру, к тому же счёту хозяйка присовокупила  оплату за визиты доктора и лекарства. Собравшись с силами, Наташа отправилась к Луизе Филипповне и попросила часть жалования вперёд.
—Да вы, милая, мне ещё не отработали тех денег, что Свицкий за вас давал. И бывают же такие бесстыжие  девки. Другие исправно трудятся, рассчитываются с хозяйкой честь по чести, а эта нос воротит, да ещё и денег требует. Мне, милая, эдак-то не с руки тебя содержать. Или сегодня вечером  принимаешь гостей как другие, либо убираешься вон. Только смею напомнить, едва тебя вздумает проверить первый полицейский,  так окажешься в тюрьме как беспаспортная бродяжка. А там уж дорожка проторена — ночлежка да панель. Будешь за гроши пьяных воров ублажать и сдохнешь в канаве где-нибудь. Не смею задерживать.
   Наташа вышла из лавки. Прохожих в этот час было множество, они спешили с озабоченными лицами, досадливо толкая странную девицу с застывшим лицом.
   «Стало быть, судьба такая, — устало сказал кто-то внутри, — не ты первая, не ты последняя. Чего беречь-то, какое такое сокровище?.. Или уж кончить всё разом…Не дожидаясь вечера, а? Вон мост-то близёхонько.»
   
   Наташа замотала головой, отгоняя соблазн, и, как  побитая собака, возвратилась обратно в магазин.
   Она не слышала ни болтовни модисток, ни стука экипажей, проезжавших по мостовой. Механически втыкала она иголку в ткань, делала стежок за стежком, всем существом своим слушала наступившую внутри неё гулкую пустоту. В прозрачную стену пробивались иногда обрывки мыслей: «Пусть…вечер  ну и что же…а после фосфорных спичек можно настоять или в окно… давеча в газетах писали, как одна несчастная прижала к груди икону богородицы да и бросилась вниз… Так же… В последний раз на портрет Володеньки взглянуть…Платье непременно чистое надеть нужно…»
   Внезапно раздался хрустальный звон — в жилетном кармане господина, который вместе с супругой выбирал ткань на детское платье, прозвонил брегет.
—Который час? — сердце Наташи противно ёкнуло.
—Пять часов пополудни.
—Уже? — она побледнела.
До закрытия мастерской осталось несколько минут. Больше она ни о чём не могла думать, кроме стрелок, сжимавших предначертанный круг.
   Швеи стали складывать работу. Приказчик подсчитывал выручку, усердно скрипел пером в амбарной книге.
   Наташа медленно воткнула иголку в подушечку, сняла напёрсток, убрала в рабочую шкатулку. Внезапно ожидание стало нестерпимым. Ей вдруг отчаянно захотелось, чтобы всё уже произошло.
Она почти бегом устремилась в комнату мадам, но за спиной её раздался возмущённый крик. Пожилая дама, дорого и со вкусом одетая, наступала на приказчика и, потрясая коробкой внушительных размеров, яростно что-то ему выговаривала. Тот съёжился за конторкой, в изумлении глядя на посетительницу, он не понимал ни слова, ибо дама изъяснялась на языке, ему не понятном.
—Мадам, что вам угодно, я вас не понимаю, — на искажённом французском пролепетал он. Однако старая фурия упорно не желала понимать выговора приказчика, по-французски ответить не захотела, а продолжала яростно частить и раскатывать незнакомыми, но энергичными выражениями.
— Она говорит по-итальянски, — пришла на помощь приказчику Наташа. — Сеньора недовольна тем, что заплатила много денег за туалет, а ей его испортили.
— Наташка, ради бога, объяснись с этой ведьмой, а я за хозяйкой слетаю.
   Наташа обратилась к старухе по-итальянски. Та, услышав родную речь, от изумления замолчала на минуту, а затем затараторила вновь, но уже без прежней злости.
   Явившаяся на поле брани Луиза Филипповна захлопотала перед посетительницей, самолично придвинула ей стульчик, приказчику велела подать гостье горячего кофею. Сама же, умильно улыбаясь, скороговоркой прощебетала Наташе:
— Тётка это какого-то итальянского дипломата. Прибыла в Россию навестить племянника, решила у нас вечерний туалет себе заказать. Уж как мы её обхаживали, а она вон что …Наташка, ради бога, узнай, что ей не по вкусу пришлось. Сама знаешь, беда, коли таким людям не потрафишь.
   Наташа вновь обратилась к даме и достала злополучное платье из коробки.
—Сеньора Амичи считает, что платье чересчур широко в боках, к тому же ей совершенно не нравится фасон рукава и рюши.
   Остальные модистки лишь переглянулись.
— Ах, ну это пустяки, мы исправим в день-два, — захлопотала мадам Хохрякова. — Угодно ли будет сеньоре оставить туалет в мастерской?
—Нет, — прервала Наташа, — сеньора хочет, чтобы ваши портнихи сами приехали к ней домой, и закончили  работу.
   Хозяйка согласно закивала, не сводя с итальянки умильного взгляда.
   Сеньора прибавила ещё что-то, и Наташа зарделась.
—Она хочет, чтобы поехала я, —  объяснила девушка,—  сеньора считает, что я пойму её лучше, чем другие, поскольку знаю итальянский.
—Как вам будет угодно, сеньора, — и мадам Хохрякова с готовностью проводила итальянскую невидаль до самого выхода.

                ***
   В модное заведение Хохряковой Наташа больше не вернулась. Сеньора Амина Амичи оказалась старухой покладистой, одинокой и страшно скучающей. Пребывание в Петербурге вызвало у неё бездну недоумений и непрекращающийся насморк вследствие сырой погоды. Наташа как могла разъясняла даме, не утратившей с годами любопытства , что такое «из-воз-чик», «буб-лик» или «цы-га-не». То ли от скуки, то ли от одиночества старуха повадилась болтать с Наташей целыми днями, а когда работа была окончена, предложила ей.
—Милая, зачем вам корпеть в вашей лавчонке. Хотите стать моей компаньонкой? Я одинока,  внуков у меня нет, племянник с женой далеко, да к слову сказать, супруга моего Джованни терпеть меня не может. Обязанности ваши будут не сложны, я положу вам кое-какое жалованье. Вы согласны?
   Удивлённая воцарившейся тишиной, сеньора Амичи взглянула на девушку.
—Да, — крикнула Наташа и уже тише повторила ещё раз, — да.


                ***
   После разжалования Иевлев был определён рядовым в Нижегородский драгунский полк. Служил он истово, от пуль не прятался, в боях бросался в самую гущу, ощерив зубы, как дикий зверь. Однако приязни со стороны окружающих не встречал.
   Офицеры не спешили сходиться с разжалованным из-за его нелюдимости, а для простых мужиков, долгие годы тянувших солдатскую лямку, он был по-прежнему «барин», «белая кость». Они не смели относиться к нему по-свойски, но и не на одного из господ их новый товарищ не был похож: так же стоял на часах, так же чистил лошадей.

   Однажды разжалованный едва не влепил пощёчину обматерившему его капитану Корнееву. К счастью, находившееся неподалёку казаки успели вовремя оттащить его, иначе не миновать бы рядовому Иевлеву арестантской роты и шпицрутенов за оскорбление офицера.
   Летом 1843 года после измены Даниэль-бека, перешедшего на сторону Шамиля, Нижегородский драгунский участвовал во взятии Елисуйского завала.
Огромная шевелящаяся толпа стекалась  дикое ущелье, по которому неслась быстрая речка Курму-чай. Единственной переправой через неё служил каменный мост. Ущелье по ту сторону речки было преграждено стеною, сложенной из огромных каменных глыб, связанных между собой цементом. Семь тысяч мятежников, засевших в завале и за стеной, держали русские отряды под перекрёстным огнём.
   Первый раз в жизни Иевлев почувствовал под сердцем тянущий холодок. «А, пожалуй, и не уцелеть»,— некстати шевельнулась мысль.
   Рядом мелко крестился и бормотал что-то про себя Соев, веснушчатый малый из крестьян, только что попавший в армию по рекрутскому набору. Он поцеловал висевший на шее нательный крестик.
    «Нешто, паря, — хлопнул его по плечу проходивший мимо казак, — уж суждено умереть, так не минуешь смерти. На войне не погибнешь – в ложке утонешь.»
   Начался штурм. Гром выстрелов, падающие  тела, хрипение лошадей, люди, которые лезли на каменные груды с бессмысленно-жестокими лицами, ощерив зубы, — всё это свелось всего к нескольким строчкам донесений.
   «Третий дивизион нижегородскогих драгун овладел передовым завалом. Полковник Бельгард с дивизионом и двумя ротами атаковал завалы, капитан Карягин с двумя тифлисскими ротами – каменную стену. На первом же завале Тифлисская рота смешалась и стала подаваться назад. Однако майор Эриванского полка Газигут снова повёл людей на завалы. Офицеры везде шли вперёд и падали первыми.»
   Иевлев ничего более не видел вокруг себя, захваченный толкающейся, ревущей, разноязыкой толпою. Он успел заметить, как рухнул под стену изрубленный Соев, как бородатый казак цепляется за каменные выступы и почему-то скалит зубы, будто ему весело.
   Кто-то крикнул сзади: «Командир ранен!»
Иевлев оглянулся. Командир дивизиона капитан Кузьмин, неловко дёргаясь, заваливался на бок, а над ним замахивался кривой саблей один из мятежников. Иевлев отразил удар, полоснул татарина, оттащил обмякшего командира в сторону. Ряды нападавших дрогнули, замялись.
   Иевлев заорал одно из тех непечатных слов, которым ни одного русского учить не нужно, и бросился вперёд. Он первым вскочил на завал, увлекая за собою других, и принялся отдавать команды. После рукопашной неприятель был сброшен с горы и прижат к каменной стене.
   Мятежники десятками ложились под штыками драгун и пехоты. Завал был взят, захвачены семь елисуйских знамён, покрытых священными надписями. Мятежники бежали.
   За Елисуйский бой многие нижегородцы были награждены Станиславом, золотыми саблями, нижним чинам дали 28 знаков отличия Военного ордена, трое юнкеров произведены в офицеры. Иевлев был представлен к «Георгию», но вместо него  крест получил начальник колонны. Имя же Иевлева государь собственноручно вычеркнул из списка награждённых, заметив, что он своих решений не меняет.


               
***
   Капитан Кузьмин навестил Иевлева в палатке для раненых нижних чинов. Снаружи царила нестерпимая духота, а здесь к спёртому воздуху примешивался мерзкий запах лекарств и несвежего белья.
   Иевлев лежал с забинтованной головой на узкой походной койке. Рядом тоненько стонал в бреду Соев. Он был изрублен так, что на нём не осталось живого места, и теперь тихо умирал, постоянно ссорясь в забытьи с деревенскими мальцами из-за очереди ставить бабку на кон.
   Между койками, сердито посапывая, ходил доктор Фет; раненых было много, а инструменты фельдшер кипятить не успевал. Кузьмин почувствовал, что среди истерзанных, искромсанных тел казались неуместными и даже несколько постыдными обычные похвальбы собственной смелости и походные байки о том, как солоно в очередной раз пришлось татарам.
   У Соева задрался рукав рубашки, загорелая грубая кожа вдруг сделалась почти белой, нежной, как у ребёнка. Да и все они здесь, ослабевшие от боли и стонов, перестали быть взрослыми жестокими мужчинами. Они капризничали, плакали, словно дети, напуганные тем, что кто-то  немилосердно искромсал их  ни в чём не повинные тела.
 Увидев пожелтевшее, осунувшееся лицо Иевлева, Кузьмин ощутил неловкость за свой щегольский вид: белую черкеску, громадный кинжал в изукрашенных ножнах за поясом. Он поправил повязку, на которой покоилась раненая рука, и нарочито бодро произнёс:
—Пришел поблагодарить своего спасителя.
Кузьмин смешался и замолчал, наткнувшись на непроницаемый ледяной взгляд разжалованного.
—Не стоит благодарности, ваше благородие, — равнодушно ответил Иевлев и отвернулся.
   Соев на соседней койке открыл глаза и сердито закричал, обращаясь к проходившему мимо фельдшеру.
—Всем декохты даёшь, а меня обделяешь, аспид поганый.
—Не ори, — беззлобно бросил ему на ходу фельдшер. — Щас сделаю.
—Как же я теперь домой-то вернусь, — запричитал Соев, разглядывая свои забинтованные культи, на которых не оставалось ни одного пальца. — Какой из меня работник теперь…
—Ништо, — бодро отозвался сосед справа, — домой-то тебе ходу теперь нет.
Кузьмин отвернулся от раненых.
—Я прикажу перевести вас в офицерскую палатку. Там уход лучше и…
—Не стоит, — отозвался Иевлев. — Я здесь останусь вместе со всеми.
   Кузьмина стало раздражать холодное упрямство разжалованного, но он взял себя в руки.
— Владимир Иванович, вы позволите мне вас так называть? Признаюсь, я никогда не разделял недоверия, которое высказывали в отношении вас некоторые из наших офицеров. Поверьте, за годы моей службы сюда не раз попадали разжалованные. В нашем полку есть некий Забелин, так он лишился чина за то, что рисовал карикатуры на министра финансов Канкрина. А другой мой товарищ Дорохов, так тот и вовсе умудрился дважды и разжалованным побывать, и снова выслужиться. Здесь, на Кавказе жизнь человеческая ежеминутно висит на волоске, однако многие из тех, кому посчастливилось остаться в живых, вновь возвращали себе и звание, и дворянство. Поверьте, и вы вскоре вернёте утраченное.
   Впрочем, я не хотел бы откладывать намерение до той поры и готов объявить прямо сейчас. Владимир Иванович, я высоко ценю вашу храбрость и благородство. Примите ли вы мою дружбу?
   Кузьмин протянул здоровую руку. В лице Иевлева впервые что-то дрогнуло, он ответил на рукопожатие, застыдившись, отвернулся и быстро вытер глаза.
   Кузьмин, смешавшись, как безусый юнец, начал плести какой-то вздор о том, что после производства Иевлева в офицеры, они вместе непременно отправятся в Тифлис, как его называют здесь, «маленький Париж», потому что он единственный городишко  здесь, в дикой глуши. В нём есть и модные лавки с новинками из Лондона и Парижа, и заведено нечто вроде офицерского клуба с иностранными журналами и газетами. Да и сам по себе Тифлис – город любопытный: домишки маленькие и так тесно застроены, что по плоским крышам можно обойти целый квартал. А построенный на горе Метехский замок с высокими башнями вид имеет весьма романтический.
   Неловкую болтовню Кузьмина прервали крик и возня у соседней кровати: фельдшер, подойдя с микстурой к Соеву, увидел, что тот лежит мёртвый, устремив недоумённые глаза в полотняный потолок.


                ***
   После того случая Иевлев совершенно замкнулся, ходил с почерневшими ввалившимися щеками. Казалось, он ежеминутно перемалывает что-то грызущее его изнутри, а на окружающее вовсе не обращает внимания. Лишь в стычках он стряхивал с себя оцепенение и, ощеря зубы, кидался в рубку, гортанно выкрикивая нечто невнятное, словно сам был таким же диким горцем, как нападавшие.
   Кузьмин слово своё не забыл. Служба Иевлева сделалась не в пример легче, от чёрной работы он был избавлен, и время от времени командир звал его к себе в палатку.
   Иевлев сначала отказывался, но затем сдался, приходил, молча пил вино, временами играл с командиром в шахматы или перемётывал банк.
   Свою историю он рассказал Кузьмину уже давно и однажды признался, что не может отрешиться от мучительной мысли, кто же был истинным виновником постигшей его катастрофы.
—У меня было два соперника, — Иевлев не отрывал взгляда от догоравшей свечи и рисовал концом чубука замысловатые узоры на столе. — Оба могли бы желать моего исчезновения — и Стеблов, и Павлищев.
—А участие собственного денщика вы исключаете? — осторожно ввернул Кузьмин.
—Полностью. Фрол был мне предан. Да и украсть колье в доме Ростовчиной он бы не смог. Остаются Стеблов и Павлищев. Не могу, не хочу верить в то, что лучший друг был способен предать, но… он тоже был влюблён в мою невесту, мы даже дрались с ним из-за неё на дуэли. Однако Стеблов знал, что я разорвал помолвку со Щербацкой и собирался жениться на другой…
   Павлищев? Дрянь человечишко, мы всегда с ним были на ножах. Однако, одно дело эпиграммы друг на друга строчить, другое — подложить краденное… Нет, самому мне ничего не понять. Я долго ждал помощи от Стеблова, но прошло несколько лет, и никаких известий.   Должно быть, я для него почти что мёртв. Как знать, быть может, он уже женился на Полине, счастлив… Впрочем, бог ему судья.
— А что бы вы сделали с ним, если бы оказалось, что именно он настоящий виновник? — поинтересовался Кузьмин.
— Убил бы, Иван Сергеевич, — Иевлев коротко откланялся и вышел.


               

                Из не отправленного.
«Владимир Иванович, вы вновь пришли сегодня ко мне во сне. Вы сидели напротив меня за столом, я вглядывалась в ваше лицо. Да, ночами, во сне я бываю счастлива. Отступает дневная тоска, гнетущее сознание невозможности дотянуться до вас. Сознание непреодолимой преграды, кажется, должно уничтожить саму мысль о возможности любви. Мне хочется кричать на весь свет о ней, а я вынуждена скрывать её от глаз людей. О, если бы я могла скрыть её и от божьего ока, мою преступную и греховную страсть.
Днём я изнемогаю от бессилия – я не могу более ни жить с этой любовью, ни истребить её в себе. О, к счастью есть ночи, есть темнота, скрывающая правду от бессердечного разума. И под покровом темноты ко мне слетаются сны, в которых вы говорите со мною, держите мои пальцы в своих. Вчера во сне вы шептали: «Ты выдумала меня, а ведь я не таков: не идеал и небожитель. Я бываю зол  и груб, и раздражителен. У меня иногда голова болит и зубы. Разве могут у идеала зубы болеть?»
   Я засмеялась, и вдруг всё сделалось так легко. Мне вдруг показалось, что наступил настоящий миг, вы понимаете, о чём я? Сначала ты возносишь в своих мечтаниях любимого человека до небес, награждаешь всеми добродетелями так, что ему становится невыносимо от тяжести твоих ожиданий. А когда душа твоя падает с высоты экзальтации, кристаллы с ветки осыпаются,  тихо и спокойно ты видишь истинную красоту ветки. Не все существующие достоинства, но две—три настоящие черты своего идеала находишь ты в своём избраннике. Понимаешь, что они-то и есть настоящие, не в мечтах, а в реальности. Тогда становится спокойно. Простое прикосновение рук не повергает тебя в экстаз, а просто убеждает тебя, что всё – настоящее, оно не исчезнет, оно истинно и бесконечно, как летний луг, как тёплая земля, как бескрайнее море.
   Я вновь буду ждать ночи, буду ждать сна.
               
                Наташа»



               
                ***
   Однажды отряд Кузьмина был послан на усмирение шайки Азамата, дважды за последний месяц нападавший на русские укрепления. Отряд попал в засаду, капитан оставил пять человек прикрывать отход, а с остальными решил прорываться за подмогою. Иевлев вызвался быть в числе прикрывавших отход. Прячась за грудой камней, он стрелял по визжащим татарам, менял укрытия, перебегал с одной позиции на другую, кричал поручику Гарцеву, чтобы тот не отставал и не подставлял бы спины. Бросал на землю разряженные пистолеты и схватывал новые – зарядить времени не было.
   Внезапно откуда-то сверху, как невиданная косматая обезьяна, на него прыгнул горец в чёрной косматой папахе.
   Иевлев схватился с ним на саблях. Гарцев подоспел вовремя для того, чтобы отразить удар второго нападавшего, нацеленный в спину.
—Благодарю, поручик, — прохрипел Иевлев; он уже был ранен, но рассчитывал, что у него хватит времени закончить схватку до того, как силы совершенно оставят его.
   Внезапно раздался выстрел. Иевлев неловко пошатнулся и рухнул на камни.
—Кажется, всё. Слава Богу, — прошептал он и закрыл глаза.
Через час прискакавший с подмогою Кузьмин не нашёл даже места побоища – сделавшийся от сотрясения камнепад совершенно засыпал узкую тропу, похоронив в каменной могиле и русских, и татар.





***
   Сеньора Амина Амичи  принадлежала к роду, чья родословная восходила к патрициям времен Юлия Цезаря. Однако ветвь Амичи оскудела, и уже к восемнадцатому столетию ничто в облике потомков не напоминало о былом величии. Амичи по-прежнему обитали в великолепных дворцах, расписанных вдохновенной кистью Джотто, скользили по полам из разноцветного мрамора,  однако сами перебивались с хлеба на воду.
Сеньорита Амичи рано осталась без отца. Мать ее, болезненная особа с  вечно плаксивым лицом, целью своей жизни сделала удачный брак единственной дочери. Львиная доля из скудных средств шла на обучение обожаемой Амины изящным искусствам, чтению, музыке и вокалу. Юная сеньорита обнаружила не только блестящие способности, но и небывалое трудолюбие. Обучавший ее музыке сеньор Луиджи Лаблаш не раз говаривал, что Амина выучилась пению без учителя, как бы по натуральному инстинкту.
    Одно доставляло старой сеньоре огорчение – дочь была некрасива. Даже в самом расцвете  она по-прежнему оставалась невысокой худенькой девочкой с узкими глазками, смугловатым и неровным цветом лица. Совершенно портил картину  вздернутый нос,  придававший лицу несколько комичное и легкомысленное выражение. 
   Однако неожиданная удача улыбнулась обедневшему семейству  – мать вновь вышла замуж за бельгийского коммерсанта. Вместе с Аминой они поселились в Брюсселе. В предместье Иксель был куплен элегантный дом, приобретены выезд и недурные туалеты.
   Вскоре юная сеньорита стала получать приглашения на светские вечера, на которых узнала успех как пианистка, но — увы – получила полное пренебрежение со стороны возможных кандидатов в женихи.
  Причиной столь печального положения была не столько невыразительная внешность Амины, сколько ее дерзкий и живой ум, смелые до резкости суждения, необычные для столь юной девицы. Все это раздражало обитателей светских гостиных и отпугивало от столь своеобразной особы.
Когда сеньора Амичи, посмеиваясь, рассказала об этом Наташе, та в негодовании воскликнула.
— О, каким же болваном или душевным слепцом (что по сути своей одно и то же) должен быть тот, кто, взглянув на Вас однажды, мог бы равнодушно пройти мимо. Разве не покорил бы всякого ваш взгляд, полный огня и ума, разве не заворожила бы нежная и лукавая улыбка. А восхитительные, мгновенно сменяющие друг друга выражения лица, таинственный своей прелестью поворот головы – разве они не притягивают взор, не манят загадкой. Кого бы не заворожил ваш волнующий голос, изменчивый, словно океан. Наконец чудное сокровище – Ваш талант — он мог бы растопить лед, пробудить жизнь в бесчувственном камне. Я не верю, что среди людей, окружавших вас,  не нашлось никого, кто не был бы поражен Вашим совершенством, не верю!
   Сеньора улыбнулась ее горячности.
—Я встретила его слишком поздно. Он был уже женат. Тогда  он едва ли обратил внимание на дурнушку, игравшую на рояле. А я… О Боже всещедрый, я взорвалась, как порох, в который бросили искру. Я возжелала не просто известности – славы, столь непомерной, столь оглушительной, чтобы он ежечасно слышал мое имя из уст других. В воображении моем уже звучали восхищенные крики и рукоплескания публики, среди многих восторженных глаз я отыскала бы его взгляд и тогда…
Словом, я стала заниматься как одержимая, дни напролет разучивала трудные упражнения по сольфеджио, сама сочинила для себя особый ряд вокальных экзерсисов.
   К тому времени я получила предложение от почтенного коммерсанта, партнера моего отчима, но к ужасу своей матери, решительно объявила, что никогда не выйду замуж и поступлю на сцену как  оперная певица. Я хорошо понимала, что настоящую артистическую карьеру могла начать только в Париже, потому обратилась за помощью к моему бывшему учителю сеньору Лаблашу, перебравшемуся к тому времени во Францию. Он стал моим истинным наставником, в его концертах я начала свои первые выступления на публике в зале театра «Ренессанс».
   Меня приняли неплохо. Вскоре мой учитель ввел меня в кружок госпожи Жобер, затем мой дебют был отмечен на страницах”La France musikale” и “Revue des Deux Mondes”…впрочем, я говорю об этом лишь для того, чтобы лишний раз доказать, как мало мы понимаем истинность своих желаний. Я добилась славы, но любви…
   Сеньора более не захотела говорить об этом, а Наташа не посмела настаивать.

   В Риме они поселились в доме сеньоры — небольшом элегантном особняке в неоклассическом стиле с двумя лепными медальонами над колоннами полуротонды, служившей входом. Окна выходили в небольшой сад.
Несмотря на то, что сцену сеньора оставила давно, и жила на скромные доходы от вложенного капитала, ее неуёмный характер то и дело выплескивался в новых начинаниях. Нынче она взялась готовить к поступлению на сцену нескольких молоденьких девиц, плененных славою Малибран и Каталани
   Сеньора Амичи ставила им голос, учила искусству декламации; Наташа вызвалась помогать ей как аккомпаниатор. При виде хорошеньких учениц она думала о том, как быстро пройдут их пылкие устремления. Втайне она завидовала молодому жару, воодушевлению, тон которым задавала сеньора. Однажды она спросила Наташу, не чувствует ли та в себе желания тоже пойти на сцену. Девушка отказалась. Как было объяснить ей, что с выжженной душой ни играть, ни жить невозможно.
   Как-то во время занятий с шестнадцатилетней дочерью музыканта Луизой Армани сеньора долго слушала, как та с застывшим лицом читала монолог Федры, и, наконец, не сдержалась. Её подвижное, как ртуть лицо вдруг вспыхнуло, голос зазвенел, подобно погребальному колоколу. Сухонькая увядшая женщина мгновенно превратилась в высокую, ослепительную красавицу. Взгляд её был полон магнетизма, страстные признания вырвались из души подобно потоку, разбивающему вдребезги ледяные оковы.
   Наташа не могла отвести взгляда – таким мучительно-прекрасным было наслаждение.
   Луиза, смущённая и пристыжённая, опустила голову.
—Я не смогу, сеньора. Чтобы сыграть такое, надо многое выстрадать.
—Чуткое, сострадательное сердце и пылкое воображение могут стать достойнейшей заменой опыту, — улыбнулась сеньора и буднично обратилась к Наташе, — Велите подавать обед, милая.
   Наташа не верила собственным ушам. Эта женщина сейчас была почти богиней, как же она могла… так быстро стать обычной?
   День за днём скользили одинаковые, весёлые, лёгкие дни, словно кто-то на невидимой нитке отщёлкивал деревянные бусины одну за другой, одну за другой.
   В один из вечеров сеньора придумала устроить выступление учениц для знакомых ей завсегдатаев театральных кулис, чьи титулы и состояния послужили бы лучшими рекомендациями для юных протеже.
   Сама сеньора в чёрном с серебром платье, с седыми волосами, уложенными в высокую причёску, казалась королевой вечера. Юные певицы, шурша белоснежными платьями, поминутно хватали Наташу за руку, покрывались красными пятнами и то и дело просили воды – горло от страха пересыхало.
   Сеньора подвела Наташу к высокому  осанистому господину с сильной проседью в коротко остриженной волосах.
— Мой старинный приятель князь Сергей Петрович Волошин.
   Наталья Алексеевна склонилась перед ним в реверансе. Условная светская улыбка соскользнула с губ поражённого князя. Молодая женщина находилась в зените спокойной уверенной красоты. Светло-русые волосы с едва заметными серебряными нитями были зачёсаны наверх, открывая взгляду гордый изгиб шеи. Скрещенные белые руки, оттенённые тончайшими кружевами, излучали покой и тепло. Лишь взгляд воспитанницы был не по-светски горек и задумчив.
   Вечер прошёл довольно весело: ученицы  пели, Наташа играла ноктюрны Шопена, сеньора декламировала отрывок про Паоло и Франческу. Князь хлопал громче всех и в конце вечера даже рискнул пригласить Наташу на танец.
   Волошин оказался весьма живым и интересным рассказчиком. Он много путешествовал после того, как холерный год унёс в могилу его дочь, зятя и малолетних внуков. Сергей Петрович оставил московский дом на попечение своей дальней родственницы и отправился в чужие края по примеру многих, желавших оборвать связь между собою и нестерпимым прошлым.
   Когда он описывал свои путешествия по Германии, Швейцарии или  Востоку, то увлекался, говорил горячо и несколько сбивчиво, не по-светски порывисто жестикулируя.
   Превосходный он был человек, по мнению сеньоры Амичи, только надобно было, чтобы им кто-нибудь управлял. В настоящее время роль домоуправительницы взяла на себя троюродная племянница князя Амалия Фёдоровна – сухопарая девица пятидесяти лет.
   Она распоряжалась доходами князя как своими собственными, благоразумно ограничивала его безалаберные траты, что было весьма полезно, ибо Волошин за свою жизнь промотал два состояния и, без сомнения, пустил бы на ветер третье, если бы не рачительность Амалии Фёдоровны. Часть земель она заложила в Опекунский совет, часть средств обратила в ценные бумаги. Словом, навела порядок в делах. Князь Волошин доверился ей вполне и вздохнул с облегчением, поскольку нашёлся человек, который бы за него думал. Их же сиятельство обратились душой к изящному и возвышенному.
  Возле Наташи он чувствовал себя помолодевшим лет на двадцать. Сначала та дичилась его, но мало-помалу привыкла к его частым посещениям. Сергей Петрович заказал известному живописцу сделать Наташин портрет, узнав однажды, что та простудилась, тотчас привез доктора, по несколько раз на день на день присылал справляться о её  самочувствии. А по её выздоровлению сделал подарок  — ожерелье из розового жемчуга. Словом, выказал себя совершенным влюблённым безумцем.
   Когда сеньора Амичи намекнула Наташе на особое отношение  ней князя, та вспылила, попросила немедленно отказать ему от дома, потом одумалась и попросила прощения за свою резкость.
   Наташа не хотела себе признаться, что влюблённость князя льстит ей. Оставшись одна, она с раскаянием вспоминала об Иевлеве, но, встретившись в очередной раз с Волошиным, отвечала на его восхищение улыбкой и не спешила отнимать своей руки, когда он нечаянно её касался.


                ***
   На седьмой год после отъезда Наташи из России тишина и безмятежность их жизни были нарушены. Кружок сеньоры Амичи оставался одним из немногих в Риме, где разговоры о политике были запрещены раз и навсегда. Блестящее время литературных салонов подходило к концу.
       Наступала другая эпоха. Изящная словесность, искусство, наука отступали на второй план перед грозой, охватившей Европу. Образованные люди с изящными манерами предпочитали обсуждению стихов бурные политические дебаты. Одни стояли за республику, другие видели Италию абсолютной монархией, одни звали  к вооружённому восстанию, другие к просвещению и реформам, в обоих лагерях скорбели – тихо или явно над участью раздробленной страны, отданной во власть австрийцев.
   В Риме, да и по всей стране, после волнений тридцатых годов вновь начал разгораться пожар.
   В Ломбардии полыхали «табачные бунты», шумели демонстрации в Генуе и Павии. Сеньора Амичи упорно не касалась политики. Однако настал день, когда политика коснулась её.
   Когда беспорядки в Риме усилились, обе женщины вовсе перестали выходить из дома. Целыми днями они сидели в комнатах с задёрнутыми портьерами, боязливо прислушивались к уличной стрельбе и крикам. Папа Пий IX обратился с манифестом, в котором призывал сограждан к миру и согласию, но даже в миролюбивых словах взбудораженная толпа готова была видеть призыв к освобождению.
   Однажды на закате, когда багровое солнце равнодушно опускалось в иссиня-чёрные тучи, погружая вечный город во мрак и смуту, в дверь дома сеньоры резко и отчаянно забарабанили. Перепуганный лакей доложил, что какой-то оборванец просит о помощи и умоляет его впустить. Сеньора, поколебавшись, согласилась. В вестибюль ввалился человек в разорванном сюртуке и плаще, перепачканном пылью. Наташа едва не вскрикнула, когда он умоляюще схватил её за руки, — лоб у незнакомца был окровавлен, мочка уха разорвана, на ней тоже запеклась кровь.
   —Ради всего святого, сеньора, прошу вас, помогите, за мною погоня.
   Наташа беспомощно оглянулась к сеньоре – несмотря на видимое присутствие духа, та всё же растерялась и не могла вымолвить не слова.
—Идёмте, — Наташа крепко ухватила незнакомца за запястье. — Я спрячу вас в верхней комнате.
   Бормоча слова благодарности, он ринулся за нею, цепляясь за перила, видно, сил у бедняги вовсе не осталось. Когда первый испуг прошёл, Наташа смогла рассмотреть его чуть лучше. Он оказался совсем мальчиком – лет пятнадцати, не больше. На смуглой коже  выделялись чёрные, как маслины, глаза. Лицо с тонкими чертами обрамляли тёмные кудри, а на упрямом подбородке красовалась небольшая ямка.
«Совсем как у Володеньки»,— вздохнула Наташа, тут же отогнав от себя неуместные воспоминания.
—Как мне благодарить вас, сеньорита, — мальчик потянулся к её руке.
—Нашёл время любезничать! — Наташа досадливо отмахнулась, выхватила из комода батистовую сорочку, разодрала её на лоскуты и принялась лихорадочно бинтовать ему голову. Из раны на руке тоже сочилась кровь, пришлось заняться и ею.
   В дверь снова заколотили.
—Это за мной! — мальчишка бросился к окну: второй этаж, внизу мостовая, не выпрыгнуть. Он оскалил зубы, как злобный волчонок.
—Дайте пистолет или кинжал, живым я им не дамся!
   Наташа оттащила безумца от окна, затолкала его в гардеробную, закидала первыми попавшимися под руку платьями.
   Внизу загрохотали сапоги. Полицейские бесцеремонно обыскивали вестибюль, офицер, цедя слова сквозь зубы, допрашивал о чём-то сеньору Амичи.
   Наташа бросилась ей на помощь.
—Уверяю вас, синьор офицер, — обратилась к нему девушка, — здесь нет никого, кроме престарелой сеньоры и меня. Неужели ваши люди способны принять за врагов двух слабых женщин.
—Ма-алчать, — скомандовал офицер, — заговорщик вбежал в ваш дом. Соседи видели.
— Ради всего святого, они, верно, ошиблись. Мы никого не  прячем.
— Обыскать наверху.
Высокий полицейский с белёсо-голубыми глазами навыкате брезгливо отстранил девушку и двинулся вверх по лестнице. Обе женщины ринулись за ним, но были схвачены за руки полицейскими.
   Несколько минут они прислушивались к грохоту, доносившемуся из верхних комнат, вскоре из спальни высунулась чья-то голова.
—Господин офицер, здесь следы крови на полу.
— Искать, — скомандовал тот, пригвоздив обеих женщин взглядом, не сулившим ничего доброго.
   Сеньора побелела, как мел, и неловко съёжилась, прижав руку к груди, должно быть, вновь прихватило сердце. Наташа ринулась, было к ней, отпихнув  державшего её полицейского, но сверху раздался отчаянный мальчишеский вопль.
   Через минуту солдаты волокли по лестнице беглеца, нещадно заломив ему руки.
—Сеньор офицер, умоляю, отпустите его, — Наташа  бестолково хватала его за руки, жалко заглядывала в побагровевшее лицо, — он же совсем мальчик, уверяю вас, он не опасен, это мой брат…
—Этот человек, мадам, только что выстрелом в упор убил офицера. — Полицейский отпихнул цеплявшихся за него женщин и приказал, — Во двор его.
   Мальчишка отчаянно рванулся из рук солдат, ямка на подбородке запрыгала.
—Сеньора, одно только слово… Когда меня убьют… Улица Роспони, сеньора Джильи, это моя мать… Расскажите ей…,— Последние слова он выкрикнул уже из-за двери.
   Наташа забарабанила кулаками в толпившиеся спины в зелёных мундирах, сеньора оттащила её.
— Безумная, ты не понимаешь, они же тебя не пощадят.
   С улицы доносился  отчаянный мальчишеский дискант, грохот выстрелов. Наконец, наступила тишина. Наташа вырвалась наружу — у стены дома лежало распластанное мальчишеское тело. Она подняла голову мальчика – полузакрытые глаза его потускнели. Наташа заголосила, словно деревенская баба по покойнику. Она долго кричала что-то по-русски  уходящим вдоль улицы солдатам, потом принялась обтирать платком кровь с мёртвого лица. Худенькая шейка погибшего по-детски беззащитно белела на её коленях.

               
***

Через несколько недель после происшествия князь Волошин помог перебраться обеим женщинам в Швейцарию. Бывшие и там некоторые волнения не затронули чинной жизни курортного городка Монтрё. Сеньора с Наташей поселились в отеле с видом на Женевское озеро, князь, не привыкший себя стеснять, снял для себя дом неподалеку.
Наташа с трудом отходила от пережитого, лицо мёртвого мальчика снилось ей чуть не каждую ночь. Всё чаще она задумывалась, стоит ли самое справедливое государственное устройство того, чтобы платить за него такую цену. Волошин пытался развлекать её, но добиться прежней весёлости не мог.
Наташа запиралась у себя, зажигала свечки перед иконами и беззвучно шептала молитвы: она не могла отделаться от непонятной, ноющей тоски и всё чаще с необъяснимым страхом взглядывала на портрет Владимира.
Наконец князь решил устроить вечер для всех русских, обитающих в Монтрё.
Утром за завтраком, лукаво улыбаясь,  сеньора помахала приглашением и приказала горничным приготовить для Наташи несколько туалетов. Когда воспитанница попробовала возразить, сеньора шутливо зажала уши и велела лакею подать ещё кофе.
;  Боюсь, такой крепкий напиток может повредить вам, сеньора, – легкомыслие старой актрисы иногда Наташу весьма удручало.
;  Оставь, мне не так долго осталось наслаждаться жизнью, могу и не успеть. Так не мешай же меня столь невинных радостей.
   Они прошли в комнату Наташи, и сеньора углубилась в созерцание платьев добытых у модного портного, словно полководец, делающий последний смотр  своей армии перед решительным сражением. Наконец она остановила свой выбор на голубом туалете, отделанном серебром и голландскими кружевами.
— Примерьте это, моя дорогая.
— Моя милая сеньора, я знаю, зачем вы всё это затеваете, как говорят у русских, вы снова будете устраивать мне смотрины. Почему бы вам не оставить ваших планов выдать меня замуж? Неужели я так наскучила вам?

Сеньора вздохнула, молча отложила платье в сторону и ушла. Наташе стало досадно на собственную бестактность. Кто ещё так безоглядно тратил свои деньги, приглашая для Наташи учителей танцев, рисования? Кто как не сеньора  часами занималась с нею перед зеркалом, заставляя ходить с абсолютно прямой спиной, кто как не она сумела придать своей воспитаннице изящество, простоту и точность движений, отличающих светского человека от простолюдина. Наконец, разве можно было забыть, что великодушие этой женщины спасло Наташу от позорной участи. Наташа вздохнула и, позвав горничную, принялась одеваться.

***

Василия Петровича разбудил  шальной солнечный луч, пробившийся сквозь жалюзи. Стеблов нехотя разлепил глаза – нежный сумрак комнаты в отеле  разрезали дразнящие светлые полосы с кружащимися  в них пылинками. В горле противно пересохло, но бутылка оказалась пустой – всё было выпито накануне.
Стеблов осторожно поднялся, стараясь не разбудить Полину, по-хозяйски разметавшуюся рядом. Такой он любил её больше всего – слабой, растрепанной, неухоженной. Днём, на людях она, напоминает Диану – холодная, безжалостная, ослепительно властная.
Да, она везде имеет успех. Стеблов изгрыз бы себя от ревности, если б не было таких ночей.
Он обещал бросить всё к её ногам и сделал это. Семь лет, семь лет таскался вслед за ней и её несносным мужем из страны в страну, вместо карьеры гвардейца сделался другом дома, чем-то средним между приживалом и любовником.
Стеблов скрипнул зубами, вспомнив вчерашнее знакомство с капитаном Кузьминым. Когда-то он прислал  для Стеблова письмо с известием о гибели Иевлева. Сейчас неожиданная встреча здесь, на курорте —  и новые подробности о Кавказе, о взятии  Елисуйского завала, о Владимире.
Да, Василий Петрович сейчас явственно  припомнил, что в тоне Кузьмина  промелькнуло нечто вроде снисходительности, а может и презрения к нему, Стеблову. Прав был, отставной капитан, прав… Стеблов нащупал сигару в жестяной коробке, закурил. Что бы ни случилось с Владимиром, погиб он достойно. А на что потрачены твои годы, Стеблов?
На тайные встречи в мебилированных комнатах? На вечное опасение бросить лишний взгляд, чтобы не нарушить приличий, на тоскливое ожидание очередного приступа хандры у Полины, когда она, зло, прищурившись, вновь заявит, что между ними всё кончено?
Стеблов вышел на балкон, вдохнул полной грудью утренний воздух. Городок просыпался. Над озером дрожала сиреневая дымка. По узкой, мощёной булыжником улочке зеленщик вёз тележку, нагруженную зеленым ворохом салата.  Молочница с кувшином подходила к домам, где у крылечек были выставлены глиняные горшки, аккуратно прикрытие сверху тарелочками. Молочница забирала лежащие на них монетки и наливала в горшки молоко. Толстые улыбчивые прачки несли корзины с белым, весело о чём-то переговаривались. А, вот появилась десятилетняя Джулька, продавщица цветов. Постреливая черными лукавыми глазками в его сторону, принялась  раскладывать подле себя букетики фиалок, розы.
Люди привычно и деловито добывали свой хлеб насущный, и никому из них не было дела до Васенькиной хандры. В заговорщики, что ли податься? Убьют в какой-нибудь стычке, может, кто добрым словом вспомнит никчёмного человека Василия Стеблова.
За спиной послышался шорох – Полина проснулась. Стеблов  привычно поцеловал её в шею. Она лениво отмахнулась, накинула на плечи пеньюар и неспешно принялась расчесывать локоны щеткой из конского волоса.
Василий Петрович нахмурился. Решение толкало изнутри, побуждало действовать.
          —  Полина, ты, наконец, должна решиться. Я не могу более делить тебя с ним. Поверь, я заставлю Павлищева взять всю вину на себя, в глазах других ты будешь оправдана…
— Нет, — Полина говорила скучающе, словно учитель в сотый раз объясняющий тупице – ученику арифметическую задачу. – Раз и навсегда прекрати говорить об этом. Я тебе приказываю, наконец. Скандал мне не нужен.
— Тогда, — Васенька заторопился, словно боялся, что у него не хватит духу сказать всё. – Тогда мы должны расстаться. Я возвращаюсь в Росси. Пойми, я больше не могу любить тебя тайно, как вор.
Полина расхохоталась.
— Сколько лет я с тобой сплю, я не устаю поражаться твоей глупости. «Тайно», придумал же такое. Тоже мне, тайны мадридского двора. Для Павлищева наша связь с самого начала не составляла никакого секрета. Каждый из нас живет своей жизнью, только и всего. Если же вам, Василий Петрович, вздумалось уехать, скатертью дорога. Только, друг мой, помниться, вы накануне проигрались? Откуда же деньги на дорогу возьмете? Я вас, увы, ссудить не смогу.
Стеблов опустил голову. Накануне он играл на рулетке, подмывало проверить придуманную накануне систему – ставить на сектор, а не на определенные числа. Сначала выиграл двести гульденов, но потом фортуна отвернулась, хотел отыграться и в итоге спустил все содержание, присланное тёткой на будущий месяц.
В письме, приложенном к деньгам, Варвара Ивановна сообщала, что продана последняя деревня, петербургский дом со всей обстановкой заложен, тётка умоляла Василия одуматься и вернуться, чтобы наконец поправить дела и избежать окончательного разорения.
Полина на него и не смотрела: за семь лет видела подобные сцены не раз.
; Бросьте ребячиться, Василий Петрович. Давайте поговорим о деле. Сегодня мы с Евгением Михайловичем приглашены на вечер к князю Волошину. Будет игра. Вы должны составить партию с нами и князем. Получите свою долю выигрыша – и уезжайте с Богом.
Её непритворное равнодушие уязвило. Полина, одевшись, холодно кивнула на прощание. Стеблов бросился ничком на постель и зарылся головой в подушки. Никуда ему не деться от этой женщины, он ей отравлен, вздор, всё вздор и самообольщение.
; Мне бы только отыграться, — прошептал Стеблов и ткнул кулаком ни в чем не повинную подушку.

***
Князь Волошин принимал гостей вместе с троюродной племянницей Амалией Фёдоровной – сухопарой особой с тонкими ссохшимися губами, которые с трудом раздвигались в улыбку.
Преисполненный королевской важностью дворецкий в ливрее с гербами князя выкликал имена вновь прибывших. Приглашенной общество было весьма пестрым – русские, живущие в Швейцарии так долго, что едва ли не сами  себя принимали за иностранцев, немецкие и английские бароны и баронеты, впрочем среди гостей крутились и бойкие господа с цепким взглядом – газетчики, охочие до светских скандалов. Вряд ли их ожиданиям суждено было сегодня сбыться. Сам князь Волошин, облаченный в безукоризненный черный фрак и тончайшее накрахмаленное белье, казался воплощением достоинства и хорошего тона.
Сеньору Амичи и её воспитанницу князь приветствовал со всей сердечностью.
Сергей Петрович молодцеватым взглядом окинул залу, подал Наталье Алексеевне руку.
; Угодно ли вам вместе со мною открыть вечер?
   Наталья Алексеевна в ответ склонилась в реверансе.  Оркестр грянул полонез. Под медленные торжественные звуки хозяин вел свою даму в первой паре. Князь Волошин, несмотря на годы, двигался плавно и изящно, что выдавало в нем привычку светского человека, полжизни проведшего на балах. Полонез не требовал от танцующих сложных фигур, важны были лишь величественность осанки и попадание в такт.
Прибыли новые гости. Князь вернулся к своим обязанностям хозяина, Наташа подсела к сеньоре. Услышав, как дворецкий объявляет графа Павлищева с супругой и господина Стеблова, Наталья Алексеевна невесть с чего заторопилась, оставила сеньору и скользнула в толпу гостей, стараясь поближе рассмотреть вошедших.
Когда пары закружились в бесконечном вальсе, Стеблов заметил подле себя русоволосую незнакомку в голубом платье с серебром.
— Мадам, могу я предложить вам тур вальса?
Наталья Алексеевна коротко присела, положила руку ему на плечо. Как и было положено во время вальса, Стеблов приглушенным голосом  произнес несколько комплиментов её красоте. Наташа улыбнулась одними уголками губ и задала вопрос, который давно вертелся у неё на языке.
— Вы служили когда-то в Лейб-гвардии  Конно-Гренадерском полку в Петербурге?
И, видя изумление в глазах кавалера, поспешно прибавила.

—Я сама лет семь назад жила в Петербурге, и, мне кажется, могла вас видеть.
— Вы правы, мадам, но до чего тесен мир.
Они прошли ещё один круг, и Наташа остановилась.
—Довольно, у меня кружится голова.
Стеблов проводил её до места и хотел откланяться, но дама тронула его веером за рукав.
—  Постойте. Вы знакомы с госпожою Павлищевой?
— Полина Александровна и её муж Евгений Михайлович – мои давнишние приятели.
Стеблов не мог понять, почему его так раздражала её настойчивость.

— А какова была фамилия Полины Александровны до замужества? – глаза странной дамы сделались пугающе застывшими.
— Она урожденная княжна Щербацкая.

Стеблов, наконец, откланялся; Полина подала ему знак – за соседним столом рассаживались игроки. Наташа обернулась к сеньоре.

— Княжна Щербацкая…жена Павлищева…Мысли путаются…
Сеньора поспешила раскрыть веер.
; Дитя моё, выпейте воды, успокойтесь. Вы привлекаете к себе внимание.
; Владимир не стал её мужем, — прошептала Наташа, закрывая глаза. – Я должна узнать обо всём… Пригласите завтра же Стеблова к нам.
Между тем игра началась. Князь Волошин на правах хозяина метал банк. Павлищев знал, что всем играм Сергей Петрович предпочитал баккара, принятым во времена его молодости в высших французских салонах. По обе стороны от банкомёта расположились Полина Александровна, Стеблов, Павлищев и невысокий коренастый господин с военной выправкой, которого Стеблов представил как Ивана Сергеевича Кузьмина. Ставки были сделаны, князь удвоил каждую из них, приступил к сдаче карт.
; Верно, ли говорят о вас, ваше сиятельство, что вы давеча на обеде у посланника произнесли целый спич во славу русских женщин? – тонко улыбнулась Полина Александровна, следя за взмахом холеной белой кисти, выбрасывающей по одной карте из колоды.
; Да, я убежден, что только наши соотечественницы сочетают в себе тонкость и возвышенность чувств с удивительной душевностью и деликатностью обхождения. Право стоит уехать к немцам, чтобы оценить достоинства русских женщин, к числу которых вы, графиня, принадлежите.

Волошин  сложил губы в привычную улыбку и объявил.

; У меня двадцать девять очков, господа.
  Стеблов  досадливо стукнул картами по столу —  у него было всего семь. Павлищев и Кузьмин с шестью, лишь у Полины Александровны была баккара в десять очков.
   Произведя расчет, Волошин уступил место банкомета Павлищеву. Тот, бледный, злой, нервно перетасовал колоду и принялся метать. Фортуна, кажется, улыбалась Евгению Михайловичу, он выигрывал раз за разом, у локтя его рос внушительный ворох ассигнаций. Полина Александровна несколько раз подавала мужу знаки, но тот, упоенный игрой, совершенно забылся.
; Позвольте-ка вашу колоду, милостивый государь, — вдруг резко и неприятно  произнес Кузьмин и мгновенно ухватил его за запястье. – Господин Стеблов, прошу вас проверить нашего банкомета.
    Побледневший Стеблов снял верхнюю часть колоды: нижние девятки чередовались с фигурами, а восьмерки с тузами.
; Да вы кудесник, господин шулер, гляньте-ка – баккара одна за другою!
Мучнисто-белый Павлищев зашептал, перебегая глазами с одного на другого.
; Господа, я вас умоляю, господа, не делайте шума, я все верну…Честное благородное.
   Полина охнула и закрыла лицо руками. Князь до сих пор растерянно моргал, но сейчас засуетился и принялся обмахивать ее веером.
; Благодарите вашу супругу, милостивый государь, ради нее  я не стану поднимать шум, однако с этой минуты прошу вас у меня не бывать. Я не привык ставить под сомнение репутацию своего дома.
   Павлищев, униженно улыбаясь, поклонился. Полина подхватила его под руку и заскользила к выходу, машинально улыбаясь окружающим.
        ; Я с вами  дома объяснюсь, Евгений Михайлович, — процедила она сквозь зубы. – Вы совсем спятили, как это вам в голову пришло обыгрывать именно князя да еще в его собственном доме. Вы понимаете, что натворили?
; Бес попутал, душенька, не сердись, — Павлищев знал, что домашней грозы ему не миновать и от того трусил.
; Задержитесь, господин Павлищев, — Стеблов преградил ему дорогу и весьма неучтиво оттащил в сторону. – Признайтесь, семь лет назад вы таким же образом разорили несчастного Иевлева? Или тогда у вас в ходу были крапленые карты, табакерка с зеркальцем? А я-то, дурень, никак не мог понять, почему после каждой игры ваш камердинер нырял под стол. Следы, стало быть, заметал.
; Прекратите господа, на вас смотрят, — вмешалась Полина. – Василий Петрович, позвольте нам уехать. Евгений Михайлович объяснится с вами позже.

***

       Полина Александровна считала, что ошибалась она в жизни редко. Разумеется, по молодости  и неопытности невозможно сделать правильный расчет, и иногда вместо туза приходилось ей вытаскивать у затейницы – судьбы фоску, однако хороший игрок всегда найдет возможность вовремя сбросить карты.
   Конечно, глупо было когда—то ставить на Павлищева; вместо того, чтобы проявить усердие и зарекомендовать себя у начальства с лучшей стороны (не умом, упаси Боже – исполнительностью!), а стало быть, и сделать приличную карьеру, этот болван всё испортил. Стоило Полине Александровне завести нужные знакомства в Москве и Петербурге, как её несносный муж, будучи в подпитии, умудрился попасться на глаза высочайшего покровителя полка. Да еще перед самым парадом! Еле-еле тогда  удалось замять скандал, однако отставки избежать не удалось. Полина Александровна покачала головой, вспоминая безрассудства мужа, истощившего на биржевых спекуляциях всё своё состояние. Да, ели б не её ум и воля, сидел бы сейчас как миленький в долговой яме.
        Она и только она заводила нужные знакомства, добивалась приглашений на вечера, рауты, маскарады, где можно было делать игру.
К тому времени Евгений Михайлович приобрёл кое-какие навыки, и всё шло благополучно до  тех пор, пока муж не начинал жадничать и творить глупости.
Павлищева тяжело вздохнула.
; Если меня будет спрашивать Евгений Михайлович, ответьте, что я не здорова и видеть его не хочу. Господина Стеблова сию же минуту как появится  ведите ко мне. Вы все поняли, Софи?
; Да, мадам, — толстая горничная в белой наколке присела в книксене и сунулась с раскаленными щипцами завивать локон.
; Ай, дура, обожгла ведь, — Полина Александровна замахнулась на глупую немку. – Вон пошла.
       Приложив к обожженному уху льняное масло, Полина бросила на себя оценивающий взгляд в зеркало. Предательские морщины побежали около глаз, но цвет лица оставался свежим, в темных волосах ни одного седого волоса (краска немецкая оказалась хороша, не надул куафер), родинка же с годами ничуть не потускнела. Словом, как сказал один француз, с которым у Полины была когда-то мимолетная связь, «красота еще есть, а опытность уже есть».
Горничная доложила о Стеблове. Полина (скосив глазом в зеркало, прошла ли краснота на обожженном ухе) шутливо воскликнула.
; Фу, какой мрачный, ну иди, поцелуй, поцелуй.
Не дождавшись привычной ласки, она капризно поджала губы. От Василия Петровича сильно пахло ромом. Полина Александровна нахмурилась, но решила повременить с выговором – за семь лет любовник впервые явился к ней в таком виде, было это неспроста.
; Князь просил передать вам вчерашний выигрыш, — сухо обратилась она к Стеблову. —  Как скоро вы  намерены нас покинуть?
; Не раньше, чем поговорю с вашим подлецом-мужем,— ноги явно отказывались служить Васеньке.
; Нет, — резко вскрикнула Полина. – Дайте слово, что вы уедете тотчас же, не встречаясь с ним.
Лицо Стеблова перекосилось. Он ненавидяще зашипел.
; Довольно вы со мною натешились. Верно, не раз со своим благоверным втихомолку надо мной смеялись, за нос  дурачка водили.Что ж, Полина Александровна, не смею лишать вас такого удовольствия. Только другой предмет  для забавы найдите, хотя бы и вашего мужа – шулера. Мне же позвольте откланяться. Право, я даже рад. Прощайте.
; Василий Петрович…
   Что-то в ее голосе заставило Стеблова остановиться.
Полина без сил опустилась на стул, словно тряпичная кукла, из которой вытащили железный стержень. Она уронила обмякшие руки. Слезы мелким горохом посыпались на матовые щеки.
; Я, наверное, заслужила ваши упреки, но прежде чем вы уйдете, я должна…словом…Ах, нет, нет…не смогу…Дайте слово, что уедете тотчас же, не увидевшись с Павлищевым.
; Вы боитесь за него, что ли? – презрительно скривился Стеблов. – Да этот подлец не только дуэли – палки не достоин. Не бойтесь, на поединок я его не вызову.
; Он, он вас вызовет, он найдет любой предлог, чтобы убить вас, а то и попросту отравит. Вы не знаете…Он использовал меня… Все эти годы он заставлял меня рассказывать  ему о наших встречах, чтобы знать сильно ли вы ко мне привязаны.
; И вы…согласились на подобную гнусность?
; Да, потому что у меня не было сил оттолкнуть вас. Да, я была малодушна, потому что любила вас. Я с ума сходила при мысли о том, что с вами может случиться… Я лгала, хитрила, но лишь для вашего спасения… Поверьте, Павлищев – страшный человек. Когда я возвращалась от вас, упоенная вашей любовью, он заставлял меня пересказывать подробности наших свиданий и… и смеялся… О, я готова была убить его, но только смотрела ему в лицо. Если бы вы знали, в каком аду, в какой гнусности я прожила все эти годы, вы не отталкивали бы меня сейчас с таким презрением… Впрочем,  я сама во всем виновата, я заслужила  презрение и …
   Стеблов не мог узнать в жалкой заплаканной женщине прежнюю Полину.
; Я вам не верю, вы…
   Если бы она кричала, уверяла в своей искренности, Васенька еще бы мог сомневаться. Но она уронила устало и буднично:
; Хорошо. Не верьте. Так будет лучше, — и ему стало по-настоящему страшно.
; За что? Полина, за что? Неужели только за шулерство или... была другая причина?
   Полина затравленно взглянула на него.
; Я ничего не знаю более. Умоляю, уходи.
;  Отвечай, — Василий Петрович ощутил неизвестный доселе вкус бешенства.    Самому себе он казался зверем, обрадованным тем, что сторож забыл запереть клетку. – Почему Павлищев так боится меня?
; Он… семь лет назад подложил колье Иевлеву.
; Что?
; Да-да, и не смотри на меня так, я все знала, он украл колье, обвинил Иевлева, а затем убил  дворецкого Ростовчиной как опасного свидетеля и убил бы тебя, если б не я…
; И ты молчала…
; Я боялась за тебя. Пока ты ничего не знал, ты был в безопасности…
    Полина, некрасиво размазывая слезы  по щекам, сползла к его коленям.
; Васенька, мальчик  мой любимый, ради всего святого, уезжай…Он не оставит в живых ни тебя, ни меня…
   Стеблов, оглушенный, жалко забормотал
; Семь лет пожимать руку убийце друга…семь лет любить женщину, которая лгала, и кто знает – быть может, и сейчас лжет… Господи, да за что же…
   Словно слепой, натыкаясь на косяки, он побрел к выходу и осторожно закрыл за собой дверь.

***

   Оставшийся до прихода Стеблова час тянулся бесконечно. С самого утра у Наташи все валилось из рук, она хандрила, капризничала, даже накричала на горничную из-за какого-то пустяка, потом одумалась и извинилась.
Чувствуя, что видеть ей невмоготу даже сеньору, Наташа ушла к себе в комнату и бесцельно ощипывала цветы, украшавшие жардиньерку.
До назначенного времени оставалось полчаса. Наташа ахнула, очнувшись от задумчивости, бросилась одеваться, немилосердно исколола себе пальцы булавками и едва не бросилась навстречу лакею, доложившему о господине Стеблове.
   Василия Петровича она нашла в гостиной. Тот рассматривал портрет Иевлева, забытый Наташей на столе.
; Вы его знали? – Наташа сама не заметила, как вырвались эти слова, хотя поначалу она готовилась к долгим объяснениям.
   Стеблов вскинул не нее больные глаза и после короткого молчания обронил.
; Н-нет.
Наталья Алексеевна вспыхнула.
; Вспомните, умоляю вас, вспомните, вы не могли не знать его, вы служили вместе с ним в Лейб-гвардии Конно-Гренадерском полку. Ну же…
   Она протянула ему изображение сероглазого юноши с насмешливой и жестокой улыбкой.
Василий Петрович закрыл лицо руками.
; Я не знаю этого человека. Вы, верно, ошибаетесь, мадемуазель.
Наташа  устало опустилась на стул.
; Вы лжете.  Он был вашим другом. Вы приезжали к нему в дом на Литейном, там я видела вас. В те времена я еще была крепостной Владимира Ивановича и носила под сердцем его ребенка. Сам же господин Иевлев собирался жениться на княжне Щербацкой. Вам это известно не хуже меня. Отчего же вы отрекаетесь от своего друга?
   Стеблов с ужасом взглянул на женщину.
; Вы – та самая крепостная.… Но Владимир счел вас погибшею…
; Умоляю вас, где он, что с ним? Семь лет неизвестности… семь лет… Можете ли вы понять, что это такое?
   Стеблов сжал губы.
; Мне нечем утешить вас, Наталья Алексеевна. Будьте мужественны…Владимир погиб на Кавказе почти пять лет назад.
   Она непонимающе заморгала, как ребенок, незаслуженно получивший пощечину, потом Стеблов увидел, как глаза ее сразу вдруг застыли, как у мертвой.
; Говорите все, — слабо прошептала она.
   Пока Стеблов рассказывал о событиях семилетней давности, она не прерывала его, только изредка потягивала на шее нитку розового жемчуга, словно та душила ее. Когда он замолчал, Наташа долго сидела с закрытыми глазами.
; Как вы могли, — она говорила неестественно спокойно, только губы ее помимо воли расползались в неуместной улыбке. – Как вы могли предать его память… Почему вы не нашли доказательств его невиновности?
   Стеблов опустил голову.
; Я сделал все, что мог, Наталья Алексеевна.
; А я семь лет каждый день с ним разговаривала… Даже упрекала за то, что он меня не искал… Мертвого, выходит, упрекала-– то…
; Наталья Алексеевна…
; Вы предали его, Василий Петрович, — Наташа по- прежнему не выпускала его портрет из рук. — И я его бросила… Всё  из-за меня…Я вернусь в Россию,  брошусь в ноги государю,  вымолю для Володеньки прощения…Господи, да хоть могилу его разыщу…
Она захлебывалась словами, точно в истерике. Стеблов хотел позвать на помощь, но Наташа уже справилась с собою и поднялась с места.
; Прощайте, Василий Петрович. Надеюсь больше с вами никогда не увидеться.
; Постойте, — крикнул вслед уходящей бывший корнет. – Владимир разорвал помолвку со Щербацкой для того, чтобы жениться на вас. Он хотел усыновить вашего ребенка. Я должен был  об этом вам рассказать.



***

Я уйду в мечту,
Как уходят в море,
Я брошусь в любовь,
Как вонзаются в лед.

***

; Довольно хоронить себя заживо, — сеньора собрала рассыпанные Наташей письма, бросила их в шкатулку и решительно захлопнула крышку. – Ты позволила призракам сковать тебя по рукам и ногам, ты не живешь, а грезишь прошлым. Довольно. Вчера я подписала у нотариуса все необходимые бумаги. Отныне ты моя приёмная дочь. По моему завещанию ты наследуешь небольшой капитал, будешь иметь средства на жизнь, но прошу тебя, рассуди здраво. Князь Волошин третьего дня просил у меня твоей руки. Я ответила, что решение за тобой, но я была бы рада твоему счастию.
; Благодарю, сеньора, — Наташа коснулась губами морщинистой руки. – Я никогда не выйду замуж. Я возвращаюсь в Россию.
   Намерениям Наташи не дано было осуществиться. Беда не приходит одна. Через несколько дней у сеньоры случился сердечный припадок; доктор, приглашенный осмотреть больную, сказал, что надежды нет, удивительно, как еще она жива в ее-то возрасте и с такой болезнью.
Наташа не отходила от постели больной ни на шаг, Волошин навещал её ежедневно, оставил у них своего лакея, приказав в случае надобности доставить необходимое хоть из-под земли; все счета велел присылать к нему.
   Без него Наташа, наверняка, пропала бы. Она вновь почувствовала себя брошенной, потерянной. Отбросив всякий стыд, она рассказала Волошину о связи с Иевлевым, о ребенке, о гибели Владимира. Забыв об этикете, она не раз отчаянно плакала, уткнувшись ему в грудь лицом. Князь тихонько гладил ее по волосам, и это прикосновение было столь мучительно-знакомым, что она вновь и вновь тянулась к его ласке...
   Между тем последние дни сеньоры истекали. Она уже не вставала с постели, дышала все тяжелее, лицо ее сделалось маленьким, обтянутым пергаментной кожей. В один из вечеров она велела Наташе достать из рабочего ящика шкатулку и медальон в серебряной оправе.
; Ты спрашивала, моя девочка,  почему я так спешу выдать тебя замуж. Более всего на свете я хочу твоего счастья. Бог не дал  мне своих детей. Сначала я радовалась, когда у моей сестры родился малютка Джованни, бывала у них чуть ли не ежедневно, даже выпросила разрешение у кормилицы купать его. О, какое это было наслаждение – смотреть, как он колотит розовыми кулачками по воде и расплескивает её вокруг  себя,поднимая тучу брызг. А потом я, совершенно промокшая, заворачивала его в батистовую простынку.
   Я была на каждом дне его рождения и на первом причастии. Через несколько лет Джованни сделался учтивым мальчиком, он исправно навещал меня по праздникам. Затем он повзрослел, уехал учиться в Англию  и приезжал ко мне лишь на рождество. После он стал дипломатом, женился, состарился, у него кроме детей появились свои племянники, и ему сделалась совершенно не нужна дряхлеющая тётка, к тому же не слишком богатая.
   Я не виню его, должно быть, такова жизнь. А я до сих пор помню день, когда он, пятнадцатилетний мальчик,  уезжал в Оксфорд. Как он плакал тогда, прощаясь со мною, как покрывал поцелуями мои руки, уверял, что будет писать своей обожаемой тётушке каждый день. Вот эти письма. Их пришло ровно пять, по письму за год.
; Но отчего вы сами не вышли замуж, сеньора? – замирая, спросила Наташа.
; Наша встреча случалась слишком поздно. Он к тому времени был женат. Моя мать еще не потеряла надежды выдать меня замуж. Но я отвергла всех женихов, потому что однажды увидев в Опере Александра, я поняла, что он единственный, предназначенный мне судьбой. Мы были неразделимы с ним, как кровь и душа, мы слились с ним в единое существо с общим дыханием, умом, сердцем. Однако он так и не решился оставить жену.
   Во время какого-то званого вечера в их доме мы втихомолку удалились в дальнюю комнату.Я помню, он стоял у камина, а я опустилась перед ним на колени, обхватила его и замерла. Он почему-то не сделал попытки освободиться. Мы не заметили, как в комнату вошла Франческа. Она не произнесла ни слова, увидев нас, тоже подошла к Александру и положила голову ему на плечо.
Александр прикоснулся губами к ее руке и сказал, не отрывая взгляда от меня.
«Господи, ну почему нельзя любить сразу двух жен?»
И тогда я почувствовала, что сердце мой разорвалось. Я покинула его, но много-много лет мы переписывались вплоть до его кончины.
; И вы более не встречались с ним?
; Нет, никогда. Франческа пережила его на год. Она тоже не могла оставаться без него на этом свете.
; Вы…самая необыкновенная женщина на земле…Ваша любовь прекрасно, возвышенна.
   Скупые слезы побежали к уголкам старческих глаз.
; Такая любовь не возвышенна, а жестока. Она никому из нас не принесла счастья. Не повторяй мою судьбу, слышишь…Не гонись  за несбыточным, вернись на землю…выходи замуж, роди детей…Ты еще молода, ты успеешь. Не обрекай себя на бесплодное старческое одиночество. Чужой огонь не согреет. Позови князя. Я хочу благословить вас.
   Наташа не посмела ослушаться. Этой  же ночью сеньора скончалась.



***

   Поезд на Петербург неспешной гусеницей полз сквозь ночную тьму. Амалия Федоровна дремала, уронив на колени вязание. Волошин вполголоса читал Наташе, изредка взглядывая на ее лицо. Желтый ночник отбрасывал диковинные тени на стол, углы купе тонули в темноте, а кожа девушки казалась золотистой, словно у рубенсовской мадонны.
; Милая, о милая Наталья Алексеевна, — Волошин отложил книгу и завладел ее пальцами, – за все наше путешествие вы едва проронили с десяток слов. Вы нездоровы? Быть может, я утомил Вас своей болтовней?
; Нет, Сергей Петрович, мне не дает покоя мысль о том, что расстояние между мной и могилой сеньоры  становится  все больше. Только  сейчас я понимаю, что она была добрым ангелом, посланным мне небом. Она спасла меня от позорной участи, она стала для меня  всем – матерью, другом, идеалом женщины. Смогла ли я хоть чем-то отплатить ей? Нет, я больше думала о себе, чем о ней.
Сергей Петрович кивнул в черное окно. В стекле отражались их лица, близкие друг к другу как никогда раньше.
;  Каждому человеку хоть раз в жизни судьба посылает своего ангела. Хотите, я расскажу вам, как встретил своего?
Наташа кивнула.
; Три или четыре года тому назад я путешествовал по Персии. Меня манило волшебство арабских сказок, я предвкушал, как увижу знаменитые восточные базары, как буду бродить по узким улочкам, залитыми палящим солнцем. Я представлял себе белоснежный город, окутанный тончайшей золотистой дымкой, жгучий песок под ногами, многоречивых купцов, расхваливавших свои товары. Оказывается, торговаться на Востоке – это целое искусство. Признаюсь, я никогда не знал хорошенько, что сколько стоит и в Европе, не говоря уже об Азии. Вполне возможно, я заплатил бы целое состояние за какую-нибудь понравившуюся безделку, если бы не мой проводник в Тегеране.
   Однако он так мне надоел своими советами, что однажды я решил обойтись без него услуг и отправился бродить один по городу. К своему стыду должен признаться, что я тут же заблудился в лабиринте  улочек, забрел в какой-то бедный зловонный квартал  и знаками попросил одного из туземцев проводить меня в русское консульство.
   Я повторял свой вопрос по-французски, по-английски, но, видимо, туземец не понимал ни слова из цивилизованных языков. Вместо того чтобы помочь мне,  он издал гортанный крик и тотчас меня окружили худые заросшие люди, чьи намерения явно не отличались миролюбием. Они приставили к моему горлу узкий нож и принялись ловко обшаривать мое платье. Когда-то мне бы  не составило труда справиться с ними, однако годы мои уже не те, увы, я попрощался с брегетом, бумажником и, что самое скверное, с бумагами, подписанными у русского консула.
Я что-то возмущенно закричал по-русски  и внезапно заметил, как глаза одного из нападавших зажглись дьявольским огнем.
   Люди моего поколения еще помнили кровавые события двадцать девятого года. Тогда фанатики разгромили русское посольство. Они искали некоего армянина Мирзу Якуба, принявшего вначале ислам, но собиравшегося перейти из мусульманства в православие. Все бывшие в консульстве были убиты, а труп одного из русских консулов, известного литератора и дипломата, озверевшая толпа три дня волочила на веревке по улицам города. Его нашли где-то в придорожной канаве и, как говорят, узнали погибшего лишь по мизинцу, изуродованному когда-то на дуэли.
   Наташа тихо вскрикнула и невольно схватила князя за руку. Тот продолжал, не показывая вида, как образовало его неожиданное прикосновение.
; На мое счастье в конце улицы появился всадник в форме русского офицера, он крикнул что-то на их языке, для вящей убедительности повертел над головою шашку. Нападавших как ветром сдуло, однако трофеи свои они прихватили с собой, и я остался бы в весьма плачевном состоянии в чужой стране, если б не мой спаситель. Он оказался командиром над казаками, охранявшими русское посольство. Андрей Николаевич Гарцев, как отрекомендовался мой избавитель, незамедлительно доставил меня к консулу и даже ссудил кое-какой суммой. Прелюбопытный оказался человек, один из тех натур, что оставляют в твоем сердце след, как алмаз на стекле.
; Каков же он?
; Я бы сказал, что этот человек в своем роде фаталист. Он был опален Роком, понимаете…Нынешние молодые люди охочи рядиться в дешевый байронический плащ, а он, напротив, что-то глубоко затаил в себе, и сквозь ледяной панцирь пробиться нелегко. Думаю, таким его сделало пребывание на Востоке.
Гарцев говорил мне как-то, что Персия  ;  вулкан, едва застывший после извержения. Мы ходим по тонкой корке, не чувствуя, как под ногами клокочет раскаленная  лава, ежесекундно готовая вырваться наружу. Он оказался прав. Сейчас там вновь волнения, вновь кровь и смерть.
Боюсь, сладостной сказкой, благоухающей ароматом роз и миндаля, Восток останется только в изданиях «Тысячи и одной ночи» месье Жирардо.
; Вы назвали демона своим ангелом, — слабо улыбнулась Наташа.
; Да, — Сергей Петрович отчего-то вскочил с места, но тут же взял себя в руки и отчетливо договорил.
; Он спас мне больше, чем жизнь. Я встретил вас, милая Наталья Алексеевна. Я люблю вас и прошу оказать мне честь и стать моей женой.
; Нет, Сергей Петрович, — Наташа, до боли закусила губу, но повторила еще раз. – Нет.




***

Стеблов, бледный до синевы, стоял перед Павлищевым. Воротник  черного сюртука впивался ему в горло, но Василий Петрович ничего не замечал и чеканил.
; Вы, милостивый государь, негодяй, шулер, вор и убийца. Всей кровью вам не смыть ваших преступлений. Я  вызываю вас. Завтра у вас будет мой секундант.
«Странно, — в то же самое время думал он, — а у Павлищева волосы на затылке еле лысину прикрывают, должно быть, он их нарочно так смазывает бриолином и зачесывает, чтобы скрыть просвечивающую кожу».
   Плешь Евгения Михайловича покрылась мелкими каплями пота.
; Что с вами, друг мой, вы, верно, в горячке. Экую дичь, прости господи, несете.
«А усишко-то дернулся, господин Павлищев, и глаз метнулся, стало быть, рыльце-то в пуху.»
; Мне все известно доподлинно от Полины Александровны. Вы запутали несчастную женщину, но сегодня она нашла в себе силы все мне открыть. Вы сломали судьбу несчастного Иевлева. Я вызываю вас, негодяй.
; Экий Гораций выискался, — скривился Павлищев. – Драгоценнейший мой, Василий Петрович, да вы ручки-то от моего горлышка уберите, да мозгами пошевелите малость. Какой из меня мизерабль, какой злодей? Да, я шулер, да, я на руку нечист, не боюсь перед вами в этом признаться, так что ж с того? Да неужто вы, любезнейший, за все годы, что за нами по Европе таскались, сего факта ранее не приметили? Знали вы все, голову даю на отсечение, знали и сами, только мараться не хотели, глазки свои благородно в сторону отводили, не так ли?
   Павлищев сладко улыбнулся, глаза его больше не метались, стали неподвижные, как у королевской кобры, от этого было смутно, гадко и нехорошо.
; А я вам больше скажу, друг мой, вы и о другом-то тоже догадывались. А почему же вы раньше меня к стенке не прижали и пистолетик- то ваш дуэльный ко лбу не приставили? Отвечай, мол, подлец, за дела свои грязные. Признайтесь, поди  Иевлеву-то клялись, что поможете оправдаться, а сами и ручки умыли, дескать, мое дело сторона.
   Руки у Васеньки сделались противно липкими, он схватил, было, Павлищева за воротник, но тот непостижимым образом вывернулся из его пальцев.
; Я…Полину Александровну любил, — выдавил, наконец, Стеблов.
; Ага, уже и то хорошо, что не запираетесь, виноват-то не один Павлищев выходит, у других побольше на душе лежит.
; Вы Афанасия, дворецкого,  убили, — вскрикнул Стеблов.
; Господь с вами, — Павлищев обрадованно замахал на него руками, — стал бы я о мужика какого-то мараться. Человеку своему шепнул, денег сунул, всё и уладилось. Вспомните, я с вами по соседству сидел и никуда не отлучался. Вы о другом, о другом поразмыслите, любезнейший мой Василий Петрович. А с чего это Полина Александровна почти десять лет молчала как бы в испуге, а нынче взяла да и призналась во всем? Лишним я для нее стал, и вы, кстати, тоже. И меня она семь  лет назад обольстила, чтобы  Иевлеву отомстить (по её приказу-то все делалось, по её), а сейчас вас прямехонько к дуэли подвела. Ишь, как ловко придумала – и мужа, и любовника разом прикончить  и себе к князю Волошину дорогу расчистить. А вы наивно полагали, что она из пылкой любви к вам в постель ложится? У Полины Александровны на все расчётец есть.
; Не сметь, — взвизгнул Стеблов. – О ней не сметь, придушу!
; Эк вас разобрало-то, Василий Петрович. А кричать напрасно изволите, вон уж и красочка с лица сошла, губки побелели. В глубине души вы тоже самое думаете, да как же в том признаться  ;  гордость не позволяет. А вы на романтические-то бредни свои плюньте да правде в глаза взгляните: вот и выходит, что настоящий-то убийца Иевлева вы и есть-с. Так может, бросим в Робин Гудов играть да и договоримся, как взрослые люди? Я вам покаянное признание подпишу, а вы меня отпустите на все  четыре стороны.
А супруге моей вероломной на ушко шепнёте, дескать, была дуэль без свидетелей, убит ваш муженёк моей рукой и захоронен тайно, дабы полицию в это дело не впутывать. А мне что-то Европа ваша поднадоела, я, пожалуй, в Североамериканские штаты подамся. Новая жизнь, новое имя да и с картишками есть где разгуляться, там, слышно, золото в песке находят.

Павлищев тоненько захихикал и потер маленькие руки.
«Из подьячих что ли, — неприязненно подумал Стеблов, — а все уверял, что хорошего рода».
Легко отделаться хотите, Евгений Михайлович.
Васенька, наконец, добрался до его шеи, и что было силы, стал сжимать пальцы. Лицо Павлищева начало буреть, он захрипел и схватил Васеньку за запястья, но внезапно гаденько улыбнулся, сделался прозрачным и растаял в воздухе.
Стеблов закричал и очнулся – он сидел один за столом перед зеркалом, в черном сюртуке. Перед ним белел листок, подписанный Павлищевым.

***

Сырым мартовским днем, когда столицу насквозь пронизывал  сварливый ветер, в дверь дома Заболоцкой раздался властный звук. Отворивший швейцар увидел высокого офицера с загорелым обветренным лицом. В руках он держал небольшой дорожный сак.
; Вели доложить их сиятельству, майор Андрей Николаевич Гарцев просит принять.
; Уж не взыщите, ваше высокоблагородие, — слуга наклонился, — никого не велено принимать, горе у нас.
   Визитер окинул быстрым взглядом вестибюль: все зеркала были завешены черным шелком, на рукаве у швейцара темнела траурная повязка.
; Неужто что-то случилось с Варварой Ивановной?
; Никак нет-с, племянник их Василий Петрович преставились, третий день как схоронили.
; Не может быть, — Гарцев пошатнулся. – Немедля доложи. Я был другом Василия Петровича и должен выразить свои соболезнования.
Он вручил швейцару саквояж, скинул ему на руки шинель и стал быстро подниматься по лестнице.
   Варвару Ивановну вывели под руки две горничные. Она шла, тяжело опираясь на палку, долго усаживалась в кресло, шурша траурным платьем, наконец, подняла на гостя запухшие глаза.
; Простите покорно, батюшка, не расслышала вашего имени-отчества.
Она говорила громче, чем нужно по обыкновению глухих людей.
; Андрей Николаевич Гарцев, был дружен с Василием Петровичем во время его службы в Лейб-гвардии Конно-Гренадерском полку. Последние годы я провел на Востоке, и связь наша прервалась. От всего сердца сочувствую вашему горю, мадам.
; Да уж, батюшка мой, такое горе не заешь и не запьёшь, — голова старухи мелко тряслась, она не глядела на гостя, говорила точно сама с собой. – Думала я, женится мой мальчик, на деток его погляжу, порадуюсь напоследок. Ан вон  как обернулось-то. Да что же меня, старуху никчемную, Бог не приберет никак, а Васенька мой  нынче на Митрофаньевском лежит.
Гарцев побледнел.
; Как это произошло?
; Приехал из-за границы, видно, в дороге простудился, горячка сделалась. Последние дни он не узнавал никого, только когда перстень она ему надела, в себя ненадолго пришел.
У Гарцева мелькнула мысль, что Варвара Ивановна несколько не в себе и от того заговаривается.
; Простите, мадам, я не расслышал, какой перстень?
Но Варвара Ивановна вопроса не поняла. Она вдруг сморщилась и тоненько заскулила, как замерзающая дворняга.Гарцев обмер, бросился к ней, старуха уткнулась седой головой ему в грудь и запричитала.
; А Васенька- то в последнюю минуту не её, а меня глазами отыскал, за руку взял и молвил: «Тётушка, мне так плохо, так плохо…» Ох, да как  жить-то мне после такого, родимые-е…
   Гарцев позвонил в колокольчик, велел горничным увести барыню, однако уйти Заболоцкая не успела. Двери в гостиную с треском распахнулись, и на пороге появились судейский пристав в мундире, а с ним два ловких господина. Они тут же принялись деловито переворачивать стулья, вазы, осматривать картины на стенах, выкрикивали друг другу цены и деловито скрипели перьями на бумаге.
   Варвара Ивановна затопталась на месте, как наседка, растерявшая цыплят, забормотала что-то нечленораздельное. Гарцев шагнул навстречу судейскому.
; Попрошу ваших объяснений, милостивый государь. Так не входят в дом умершего.
Судейский холодно осмотрел его.
; Прошу прощения за беспокойство, однако я лишь выполняю свой долг. Сей дом  был заложен госпожою Заболоцкой. Срок выплаты долга вкупе с процентами истек, однако надлежащая сумма внесена не была. В соответствии с законом дом и все имущество подлежи продаже с торгов. Еще раз прошу прощения, но я обязан выполнить предписание.
; Каков размер требуемой суммы?
; Вместе с процентами он составляет пятьдесят тысяч рублей ассигнациями, — бесстрастно ответил судейский.
Между тем один из оценщиков ненароком опустил серебряную табакерку себе в карман.
;Царица небесная, пятьдесят тысяч! Да говорю же тебе, бесчувственный ты человек, собрала я деньги на проценты, да племянник мой скончался, всё на похороны ушло. Да что же это, православные, на белом свете делается! Дворянку из собственного дома гонят. Неужто мне, полковнице, в богадельне помирать. Креста на вас, аспиды, нет!
; Подите к себе, Варвара Ивановна, — неожиданно мягко произнес Гарцев и бережно проводил старуху до дверей. Жестом  пригласив неприятных визитеров несколько обождать, он скрылся за дверью. Краем уха они слышали, как странный офицер велел подать его саквояж. Оценщики переглянулись.
; Как бы с пистолетом не набросился, видать по всему  ;  отчаянный господин, — заметил один из них.
Второй, поразмыслив, выудил из своего кармана украденную табакерку и поспешно водрузил ее на место.
   Гарцев вернулся через несколько минут, бросил на стол несколько пачек ассигнаций, перевязанных банковскими лентами.
; Здесь ровно пятьдесят тысяч. Прошу немедленно вернуть мне бумагу с долговым обязательством госпожи Заболоцкой. Отныне вы навсегда забудете дорогу в её дом.
; Как вам будет угодно, милостивый государь, — при виде денег у судейского задвигался кадык, — однако дело не может быть прекращено так скоро…
Гарцев швырнул чиновникам еще по пачке денег.
; Это вам за труды, господа. Теперь же убирайтесь вон, иначе…
Он вынул из саквояжа пистолет.
; Не извольте беспокоиться, ваше высокоблагородие, понимаем-с, — чиновники, прихватив деньги, исчезли в мгновение ока.
Гарцев зашел в комнату Заболоцкой. Варвара Ивановна сидела на кровати и ожесточенно рвала на клочки какие—то письма.
; Ничего нехристям не достанется, все сожгу, своими руками по ветру пущу, — бормотала старуха.
Гарцев поднял один из листков.
; Варвара Ивановна, вы же Васины письма рвете.
Он ухватил старуху за руку и вытащил из ее пальцев листок, на котором мелькнуло знакомое имя.
; Сожгу, сожгу, никому не дам, — Варвара Ивановна явно не собиралась сдаваться.
Гарцев вызвал горничную, послал ее за доктором.
; Успокойтесь, тётушка, все позади, судейские уехали, долг заплачен.
; Вася, — обрадовалась старуха и обняла Гарцева. – Васенька мой, я знала, что как только ты из-за границы вернешься, сей же миг и заплатишь. Я судейскому-то говорила, а он, чернильная душа…
; Тётушка, я письма свои назад возьму, — тихо сказал Гарцев, осторожно забирая слежавшиеся листы, перевязанные атласной лентой.
; Они мне ни к чему, раз ты приехал, — Заболоцкая покойно улыбнулась, вытянулась на постели и затихла.
Гарцев жестом подозвал горничных, препоручил их заботам барыню и уехал.

***

   Ему снилось, что он по—прежнему сидит в зловонной яме, тело цепенеет от сырости. Сверху открылась плетеная решетка, за ней показалось чернобородое лицо Мамеда.
; Тебя же в бою зарубили?  — удивился Гарцев и понял, что это правда: на шее, заросшей черной щетиной, зияла кровоточащая рана. Однако татарин как ни в чем не бывало оскалил зубы и швырнул пленнику лепёшку и кусок вонючего сыра. Гарцев впился зубами в полусырое тесто и понял, что и разрубленные детские тельца, и вопящие женщины, и солдаты, поджигающие сакли, — всё это тоже ему приснилось в тяжелом забытьи.
Плетёная крышка снова откинулась, Гарцев зажмурился  — он так привык к вечному полумраку, что от яркого света резало глаза. На сей раз сверху заглядывал Васенька.
; Парад мертвецов, — усмехнулся Гарцев. – Это с какой же стати?
; Потому что ты тоже умер, — звеняще раздалось сверху.
Гарцев поднес поближе к глазам свои руки – почерневшие, землистые, с чёрными отросшими ногтями, ощупал лицо – за время заточения он не мог ни стричься, ни брить бороду – должно быть видом напоминал косматое чудовище.
«Он лжет, — пронеслось в мозгу, — я могу думать, видеть, говорить, значит, я жив…»
Он, как и тогда, увидел рухнувшее на яму пылающее дерево, обламывая ногти, полез, цепляясь за выступы и неровности своей могилы, как и тогда, не чуя боли в обожженных руках, повис, уцепившись за сук, и выбрался наружу.
   Вместо аула перед ним дымились развалины. Вдали он увидел уходивший русский отряд, Гарцев звал их, махал руками, но ни один из солдат не повернул к нему головы. Еще не веря своей свободе, Гарцев медленно побрёл мимо лежащих на земле мертвецов и внезапно заметил среди них русоволосую женщину. Он перевернул её – это была Наташа, невидящий взгляд впился ему  в лицо. От нахлынувшего ужаса он по-звериному закричал и проснулся.
   Он лежал, сотрясаемый мелкой дрожью. За окном моросил мелкий дождь. Гарцев, не давая себе более ни минуты на слабость, вскочил, плеснул в лицо холодной водой, размялся пудовой гирей. Глупый страх отступил, тело налилось привычной силой, шаг снова стал упругим.
   В зеркале отразился тридцатилетний человек с жёстким взглядом серых глаз, едва раскосых, как у черной пантеры.
; Я еще жив, — бросил он сквозь зубы, но к кому обращался, осталось неизвестным.
   Выйдя из дома, Гарцев долго бродил по улицам, не замечая пронизывающего ветра.
Наконец он кликнул извозчика и велел отвезти его на Митрофаньевское кладбище. Там он долго пробирался между чугунных решеток, мраморных ангелов и деревянных  крестов. Ноги его вязли в сером ноздреватом снеге, мокрые пахучие ветки деревьев хлестали по лицу.
Он разыскал свежую могилу, засыпанную увядшими  цветами. Гарцев снял фуражку, медленно перекрестился.
; Прости меня, Васенька, — вслух произнес он, словно мог надеяться на ответ.
На новенький чугунный крест вспорхнула синица, глянула на Гарцева, любопытными глазками - бусинками и сорвалась прочь.
«Везде, везде смерть. Сколько лет я ждал её, звал, а она не давалась в руки, как эта синица. Зачем? Чтобы больно поразить меня, отняв самое дорогое? Может быть, она хочет, чтобы вначале умерла моя душа? Всё, что когда-то могло любить, страдать, всё обратится в мёртвое выжженное ничто. И лишь после этого она заберет никчёмную бездушную оболочку».
; Простите, — раздался голос за его спиной.
   Гарцев обернулся. Незаметно подошедшая сзади женщина опустилась на колени и положила на могилу цветы. Лицо незнакомки было скрыто вуалью. Гарцев помог ей подняться, она, не глядя, оперлась на его руку, но, подняв голову, слабо ахнула.
— Не может быть…
Называвший себя Гарцевым приподнял вуаль  и сам побелел, как полотно.
; Наташа, ты…
Он подхватил обмякшее тело, усадил женщину на мокрую от дождя скамью. Сейчас он понял, что окончательно и бесповоротно сошел с ума.
   Несколько минут Гарцев сидел, крепко зажмурившись, пока, наконец, и небо и земля перестали кружиться у него перед глазами.
; Наташа, Наташа, Господи, да что же это такое? Жива…
   Краска постепенно возвращалась на ее лицо. Она прижалась щекой к его шинели и беззвучно заплакала.
Он хотел успокоить ее.
; Не мешай мне, — шепнула Наташа, — дай мне выплакать все годы, проведенные без тебя.

Едва Гарцев вышел, чтобы распорядиться о горячем чае, Наташа огляделась. Нет, ничто в убранстве этой комнаты не напоминало тот дом на Литейном, где жили они когда-то. Наташа, отчего-то испугавшись, коснулась трубки, лежавшей на столе, — и она была другою, длинной, с узорами, не той, которая когда-то была у Владимира.
Вошедший Гарцев застал ее в тот миг, когда она вглядывалась в собственное отражение в зеркале: у глаз мелкие морщинки, седые пряди в волосах.
— Что с тобой, Наташа?
— Я хочу вернуться в прошлое, но это невозможно…
— Пустое, — он подошел к ней  сзади, обнял за хрупкие плечи. – Ты здесь, ты рядом – это лучшее, что может быть. Всё остальное неважно.
Он коснулся ее губ поцелуем – сухим и теплым. От её волос как и много лет назад пахло ромашкой, летней травой.
Гарцев едва мог совладать с собой. Сдерживая нетерпение, он ласково гладил ее плечи, нежно и умело распустил шнуровку на корсаже. Освобожденные от стягивающего плена маленькие грудки послушно скользнули в его ладони. Цветной мир исчез, растворился в прерывистом шёпоте, дыхании и том великом молчании, что всегда сопутствует настоящей Тайне любви.
Когда Наташа заснула, обвив горячей рукой его за шею, Владимир долго лежал неподвижно, боясь неловким движением прервать её сон. Наконец, по ровному дыханию он понял, что сон её крепок, высвободился из её рук, присел на край кровати и загляделся на тихое кроткое лицо спящей.
Он сидел так до самого рассвета. Слушал её мерное дыхание, не сдерживая и не стыдясь слёз, катившихся по щекам.
Когда Наташа открыла глаза, утро уже осветило комнату. Она протянула к нему руки.
— С добрым утром.
— Здравствуй, мой ангел.
Он коснулся ее губ поцелуем.
— О чем ты задумался?
— Прошлой ночью я понял, за эти годы у тебя никого не было…
Она улыбнулась.
В дверь деликатно постучали.
— Андрей Николаич, не прикажете ли кофей подавать?
Гарцев накинул красных халат, приоткрыл дверь:
— Позже, — бросил он камердинеру и обернулся к Наташе. – Не удивляйся, но в доме Стеблова меня знают как Андрея Николаевича Гарцева. Я прошу сохранить моё  инкогнито.
Она расчесывала волосы. При его словах рука её застыла в воздухе.
— Тебе угрожает опасность?
— О нет, ничуть. Публичное  признание моего настоящего имени нарушило бы мои планы. И еще одно. Не ищи со мной встреч. Это может навлечь подозрения. Я сам навещу тебя.
  Глаза её потемнели. Стараясь не встречаться с ним взглядом, она оделась. Так же молча направилась к двери.
— Наташа…
— Странно, — она помедлила, — наша ночь была одним «да», а утро стало одним «нет». Не провожайте меня…Андрей Николаевич.
За все надо платить, понял Гарцев. Но готов ли он заплатить такую цену за свою неуязвимость?



***
   Она по колено в снегу брела к далёкому дому  ;  жёлтые  окна его мерцали в спрятавшихся сумерках. Задыхаясь от слёз, бежала к нему что есть сил. «Не могу, не могу, – бились смятённые мысли. – Ночь, одна небывалая, неслыханная ночь – и тишина, молчание. Я напрасно ждала твоего прихода. Как, как, как я могу дотянуться до тебя, мое сумасшествие, мой возлюбленный? Ты за  стеклом, ты всегда за непроницаемым стеклом. И сейчас, и тогда, восемь лет назад…»
   Ветер рванул на ней платье, взвихрил сугробы, обрадовано завыл, как вырвавшейся на свободу дикий зверь. Небо и земля слились в единую кромешную тьму. В последний раз она крикнула что-то, но горло забил колючий снег.
В ревущей снежной буре Гарцев уловил чей-то слабый голос, зовущий издали. Он брел, увязая в снегу, глаза слезились от режущего ветра…Как это могло случиться? Секунду назад он помнил – его окружало сладостное тепло, обнимали лебединые руки Наташи. Только что он прятал лицо своё в  душистых волосах с запахом ромашек…Почему холод, тьма , небытие? Откуда-то донесся слабый крик.
Его пронзила страшная догадка: это она зовёт, вышла навстречу  в буран —  заплутает, замёрзнет.
Срывая голос, Гарцев звал её – ответа не было.
   Метель стихла. Гарцев огляделся, стараясь понять, куда он забрел. Почерневшая деревянная беседка скрывалась в глубоком овраге. Перила горбатого мостика едва были видны из-под снежного бугра. Молчаливые избы, крытые соломой, дремали под белым покровом.
«Да это же мое Мураново!» — осенило Гарцева. Из последних сил он побрел к полуразрушенному павильону, который носил название «греческого».
Наташа ждала его там, зябко кутала руки в муфту.
— Володя,  где же ты был? Я замерзла, ожидая…
…Ангел, светлый, тихий мой ангел…Цветок мой, выросший на пепелище…
Он коснулся её лица ладонями, припал к тёплым губам…Где ты, там и счастье…
Что-то неуловимо изменилось, словно морские волны смыли рисунок  на песке: расплывчатые очертания  еще хранили прежнюю форму, но рисунок стал другим.
— Владимир Иванович…
Гарцев отшатнулся – в объятьях его была Полина.
— Ты, — дрожа от отвращения,  он оттолкнул женщину и очнулся.

Нет,  он не допустит, чтобы сентиментальная  привязанность помешала ему. Он должен довести до конца задуманное. Должен.





***
Полина Александровна принадлежала к тем деятельным натурам, которые раз поставив перед собой цель, добиваются её во что бы то ни стало. Любые колебания, сомнения она призирала как слабость и глупость.
В те моменты, когда она, вдохновленная своими планами, отыскивала нужных людей, убеждала, обольщала, сулила выгоды, тонко льстила здравому смыслу собеседника или пускала в ход свои женские чары, лицо её становилось особенно привлекательным. Ярко-голубые глаза сверкали вдохновением, голос убежденно звенел, а не потускневшая с годами родинка очаровательно вздрагивала над губой.
Вернувшись в Россию, Полина Александровна выдержала приличный траур по мужу, но времени попусту не тратила. Сделалась близкой приятельницей Амалии Федоровны, едва ли не ежедневно выслушивала жалобы на выжившего из ума старика и бесстыжую итальянку, которая того и гляди окрутит несчастного и приберет к рукам всё состояние.
   Полина Александровна понимала, что время дорого, однако как хороший  игрок не позволяла себе поддаться нетерпению. Для начала она сняла одну из самых дешёвых, но приличных квартир, подобрала скромные туалеты, из прислуги оставила лишь кухарку.  Через Амалию Федоровну она пригласила князя навестить её в новом жилище, в разговоре как бы ненароком дала понять, что после смерти Евгения Михайловича мужественно несет крест честной бедности, но ни от кого не ждет ни помощи, ни снисхождения.
Разумеется, добрый старик при сих словах расчувствовался. Тогда Полина сделала следующий ход: попросила князя как человека влиятельного и со связями при дворе похлопотать о пенсии для безутешной вдовы, коей грозит нищенская старость в богадельне.
Добрейший старичок прослезился и, от волнения мешая русские слова с французскими, обещал сделать все, что будет в его силах.
Карты ложились, как было задумано, но тут князь совершенно неожиданно выкинул фортель с намерением жениться на итальянской камелии. Действовать нужно было решительно.
Улучив день, когда князь уехал из дома, она нанесла визит Амалие Федоровне. В этот раз она бесцеремонно оборвала обычные сетования на расточительность князя.
Дорогая моя, вы  не можете не понимать – как только он женится на самозванке, тотчас отпишет ей все имущество. Вы же в лучшем случае получить скудный пансион, а вернее всего и вовсе останетесь ни с чем и окончите свои дни в богадельне.
В выцветших глазах старой девы мелькнул страх. Полина поняла, что она попала в  точку – больше всего на свете Амалия Федоровна боялась бедности.
Я предлагаю вам заключить союз. Я избавлю вас от итальянки, вы поможете мне стать законной супругой и наследницей князя.
Старуха поджала губы.
- С какой стати мне помогать вам? Князь совершенно выжил из ума, и все ваши попытки воспользоваться его слабоумием, столь же отвратительны, как и  притязания той особы. Оставьте же несчастного в покое.
- Вам есть резон помогать мне, Амалия Федоровна, — Полина не сдавалась. – Первое. Вы никогда не справитесь с кознями той девицы в одиночку. Второе. Ваши попытки стать единственной наследницей, тоже обречены на неудачу. Я  об этом позаботилась.
Вы если мне не изменяет память, ранее служили компаньонкой у жены статского советника Кравцова? Помнится, она скоропостижно скончалась, прямо—таки в одночасье Богу душу отдала. Сколько по завещанию—то вы получили?
Лицо Амалии Федоровны пошло пятнами.
- Мария Семеновна страдала полнокровием и скончалась от удара. Доктор подтвердил.
- Драгоценная моя, доктор, если ему хорошо заплатить, подтвердит все, что угодно. Всем рассказал про апоплектический удар, а мне (не бесплатно, разумеется) – про некую тинктуру, весьма занятного действия. Если ее добавить на две капли положенного, как раз удар—то и случится. Как не воспользоваться случаем, не так ли?
Амалия Федоровна встала, давя понять, что визит окончен.
- Уходите. Вы ничего не докажете.
- Отчего же не доказать? – Полина Александровна мило улыбнулась, медленно натянула перчатки. – У меня есть связи среди судейских. Как только их сиятельство Богу душу отдаст, я не премину шепнуть несколько слов знакомому стряпчему, да и в свете толки пойдут. – Что же это за компаньонка такая  Амалия Федоровна, у кого не появится, все тотчас помирают, прости Господи.
Уверяю вас, состояние прибрать к рукам вам не удастся. Я сделаю так, что вы угодите в каторгу. Давайте—ка лучше дружить, Амалия Федоровна, ей – Богу.
Совершенно потерянная экономка зашмыгала носом.
- Не виновата я, чем хотите поклянусь.
- Не клянитесь, — жестоко отрезала Полина. – Спрашиваю в последний раз — вы согласны мне помочь?.
Амалия Федоровна явно колебалась. Полина пошла с припасенного козыря.
- Вот вексель на десять тысяч рублей, подписанный мною. Сразу после вступления в права наследства я его оплачу. Ну что же, союзники мы нынче или нет?    
- Д—да, — Амалия Федоровна расцвела майской розой и прижала бумагу к груди. – Все что угодно для вас сделаю, ваше сиятельство.


***

Ну, надо же приключиться такой напасти. На новеньких фильдеперсовых чулках зияла огромная дыра. И как, господа хорошие, показываться в таком виде?
Гриппка со злостью швырнула испорченный чулок и заревела с досады – сколько откладывала, сколько копила, чтобы купить у галантерейщика Хрюкина именно такие – черные, отороченные кружевом, с умопомрачительными подвязками. Как влитые сидели на точеной гриппкиной ножке. Один – единственный раз и надеть– то успела (у клиента – морщинистого ростовщика с отвисшим пузом, шея сразу покраснела, как у быка, проняло, значит), и вот тебе напасть. А все из—за Копченого – «кота». У, сволочуга, как не вышла Гриппа на работу по причине обычных женских недомоганий, тут же прицепился и штраф потребовал заплатить. Виданное ли дело – штраф, а платье новое справить, а за комнату, что в трактире снимала, платить, а дров купить – не лето, чай, холод собачий, да и сырость, далеко ли до чахотки.
А ему, злыдню, не докажешь. Измочалил так, что все косточки заломило, а синяков не оставил – вид товара не портит, идол поганый. И чулки порвал.
Эх, не удержалась, Гриппка, бессчастная девица, на чистой работе у мадам Хохряковой. Все язык хозяйский вздорный: вздумала мадам шпынять Гриппку за несвежее белье. У той язычок тоже ого—го, да и не в обычае ее спускать, вот и пришлось с теплым местом попрощаться.
Жаль, а могла бы судьба по—другому повернуться. Жила бы сейчас Гриппа, девушка со вкусом и собою пикантная брюнеточка, в содержанках у состоятельного, кофей бы по утрам пила, в кружевном пеньюаре в окошко выглядывала, а нынче… Пожалуй, утюжь в порванных чулках улицу взад – вперед.
Гриппа зачесала кверху волосы, навела румянец  и вошла под дождь моросящий, в слякоть и темноту. Не успела и пару раз пройтись по Сущевскому переулку – вот он, голубь разлюбезный, Копченый, золотой фиксой блестит, концом пояса поигрывает, на обожженный лоб картуз надвинул. Процедил лениво сквозь зубы.
- Что, Гриппка, платить надумала?
Девица локоток из его клешни выдернула и непечатно, но доходчиво объяснила, куда Копченому идти следовало.
Тот в два пальца свистнул, из подворотни две его шестерки подвалили. Гриппа поняла, что зарвалась – Крест и Щура пятаки в пальцах ломали, от таких живой не уйти.
- Не слушается девка, надо поучить, — объяснил им Копченый, — личность ей не портите только, на работе девушка.
От увесистых тумаков под ребра дух у Гриппки захватило, она попробовала, было пискнуть, но рот зажали. Владычица Богородица, взмолилась про себя Гриппка, матушка—заступница, помоги. И чудо – откуда не возьмись налетел на гадов высокий господин в английском двубортном пальто, сначала отвесил Копченому, а пока тот с земли поднимался да ушибленную челюсть тер, врезал Кресту и Щуру короткими сильными ударами (боксом что ли, девица плохо в том разбиралась). Те заматерились, схватились с неожиданным противником, но высокий господин заехал одному в челюсть, другого ловко подсек под коленки, те повалились, как быки на бойне.
Гриппка завизжала, потому что к высокому сзади подкрался Копченый с финкой.
Высокий в развороте ударил его ногой в запястье, финку вышиб и  приложил Копченого так, что тот грянулся башкой о мостовую и затих.
Тогда господин схватил всхлипывающую девицу за руку и потащил за собой в ближний трактир. Усадил ее за стол, сам бросил несколько слов хозяину. Вскоре тот притащил мантильку и шляпку с вуалеткой (видно, что поношенные, да уж ладно). Гриппку обрядили, и напоили чаем с бубликом.
Пока Гриппка завязывала мантильку, она успела рассмотреть кавалера. Ох, хорош, красавец, словно с картинки. Лицо загорелое, обветренное, видно, что в южных краях побывал, брови надменно вверх взлетают, а на подбородке ямочка.
Ох, повезло Гриппке нынче, не все же ей жирное пузо целовать, сегодня, глядишь, и красавчика приголубит. Ах ты, батюшки, глаз—то напухает, чего доброго не захочет благородный кавалер этакую кралю с фонарем. Гриппка поспешила одолжить у кавалера пятачок и приложила к своему лицу.
- Как зовут тебя?
- Агриппиной, ваше сиятельство, — девица выдала самую обворожительную улыбку из своего арсенала, затем взглянула томно, волнующе (на это она была мастерица). – Благодарствую, сударь, что от иродов избавили. Как вас величать прикажете?
- Андреем Николаевичем зови,— высокий оглянулся на входящих – ждал что—ли кого?
- Я вас, ваше сиятельство, так отблагодарю – голова закружится, вы только прикажите. И денег самую малость возьму. Я проказ—то много знаю, в заведении мною всегда довольны оставались.
Андрей Николаевич внимательно оглядел Гриппку.
- Вот, что возьми денег на извозчика, поезжай в Петровскую гостиницу, спросишь номер восемнадцатый, скажешь портье, что господин Гарцев велел тебе ожидать его здесь. Пожалуй, ты мне сможешь пригодиться.
Гриппка не веря своему счастью, взяла несколько ассигнаций и выпорхнула вон. Вытащила, вытащила—таки она свой счастливый билет. Уж после всего случившегося содержанкой у такого красавчика не стать – это надо быть полной дурой, а Гриппка таковою никогда не была.
Вскоре после ухода девицы к столу Гарцев подсел коренастый господин, в котором князь Волошин, если б  ему в голову забрела фантазия заглянуть в трактир, узнал бы Ивана Сергеевича Кузьмина.
Он бросил по сторонам цепкий взгляд и крепко пожал руку Гарцеву.
- С прибытием в Петербург, Андрей Николаевич.
- Иван Сергеевич, ваши письма из Италии и Швейцарии оказались для меня бесценны. Давняя история начинает проясняться. Мне крайне нужен Павлищев.
- Евгений Михайлович скончался за границей. Полина Александровна вернулась в Россию вдовой.
Гарцев сузил глаза.
- Расскажите подробнее.
- Мне самому многое в этой истории неясно. Я писал вам о вечере у Волошина, на котором я поймал Павлищева на нечестной игре. Вскоре после того меня навестил Стеблов. Он долго распространялся, что не имеет возможности обратиться ни к кому кроме соотечественника, что питает ко мне как к бывшему офицеру уважение. Я  прервал его и попросил изложить суть дела. Оказалось, что требовалось мое свидетельство как постороннего лица для того, чтобы  в местной полиции выдали бумаги, удостоверяющие кончину Павлищева. Я выразил свое недоумение, но изъявил желание помочь и попросил провести меня к телу. Каково же было мое удивление, когда Стеблов сообщил, что тело уже похоронено, и он может показать лишь могилу. После настойчивых расспросов Василий Петрович сознался, что между ним и Павлищевым была дуэль без секундантов. Вдова, не желая огласки, умоляет меня сохранить все в тайне. Я дал свидетельство, врач из гостиницы написал заключение. Словом, все было улажено. Павлищева вернулась вдовой, а Стеблов…
- Василий Петрович скоропостижно скончался, — Гарцев хмурился все больше. – Что если Полина Александровна решила отомстить?
- После моей беседы с нею, у меня сложилось мнение,  что она словно рада своему вдовству. Нынче она усиленно ищет сближения с князем Волошиным, только, боюсь, здесь ее ждет разочарование. Всем известно, что Сергей Петрович весьма неравнодушен к приемной дочери сеньоры Амичи и, по слухам, даже искал ее руки.
- Иван Сергеевич, меня не оставляет чувство, что кто—то сознательно обрубает все концы. Но кто? Павлищев мертв… Прошу вас, следите за каждым шагом Полина Александровны. В свое время эта дама была на многое способна. Подходящего человека я вам пришлю.
- Выполнение секретной миссии на Востоке не прошло для вас даром, — улыбнулся Кузьмин. – Давно ли вы из Персии…
Гарцев остановил его жестом.
- Вы знаете, где меня найти. Прощайте, Иван Сергеевич.

***

«Я не могу так больше. Ночь, одна небывалая, неслыханная ночь – и тишина, молчание. Ты не приходишь более ко мне. Как, как, как я могу дотянуться до тебя, мое сумасшествие, мой возлюбленный?
Ты за стеклом, ты всегда за стеклом, и сейчас, как восемь лет назад.
Я дышу только тобою – но твои глаза обращены к небу, к земле, их взгляд  устремлен в прошлое, в будущее – куда угодно, только не на меня.
Ты говорил мне, что жил воспоминаниями обо мне. Отринь их, умоляю, отринь! Я здесь, я жива, во плоти и крови, я по—прежнему, нет, сильнее прежнего, люблю тебя, — о, вернись же ко мне по—настоящему, любимый мой! Ты находишь тысячу причин для того, чтобы не быть со мною, а я в них вижу одну – роковую для меня причину: ТЫ не любишь меня больше. Не любишь.
Господь, дай мне силы пережить это! Ответь мне, умоляю, почему же ты так холоден со мною? Разве не свела нас вместе рука Провидения? Разве не бились два наших сердца как единое в сладостную минуту  нашей встречи?
Пощади меня, ведь такой муки нет и в аду. Приди, о, приди  ко мне, мой возлюбленный, дай коснуться твоих губ, тронь своими теплыми ладонями  лицо  мое. Почти десять лет  я тянула к тебе руки сквозь мрак, отчаянье, слепую безысходность.
О, не отталкивай меня или же, напротив, отними последнюю надежду, сам скажи, что, обретя тебя вновь, я потеряла тебя навсегда.
Мир без твоей любви для меня пустыня, солнце без твоей любви – черный круг, земля без твоей любви – бесплодный песок.
Вернись ко мне, умоляю, Володенька, вернись, я схожу с ума, я твержу каждую минуту, вернись для того, чтобы соединиться со мною навсегда  — или убить меня своей нелюбовью. Мне все равно, лишь вернись, Володя, Володенька…»
Наташа отбросила перо, вытерла мокрое от слез лицо, перечитала написанное и медленно поднесла письмо к пламени свечи.
— Нет, Владимир Иванович, вы не прочтете больше   моих признаний. Я слишком любила вас когда—то, первая открылась – что я получила взамен? Вы пресытились мною и отшвырнули, как ненужную вещь. Я не позволю больше играть с собою. И если нам суждено расстаться, пусть так и будет. Только на этот раз последнее слово будет за мною.

***

Когда  Гарцеву доложили о приходе сеньориты Амичи, он решил, что ослышался. Увидев в гостиной Наташу, он изумился еще больше.
- Не знал, что вы стали итальянкой, Наталия Алексеевна, — он учтиво склонился к ее руке и предложил сесть. – Чему обязан удовольствием видеть вас?
Наташа слегка потянула нитку розового жемчуга на шее, но справилась с собою.
- Кажется, я нарушила ваши планы. Простите, что помешала вам… Я не знала, что для встречи с вами нужен предлог. Вы здесь, вы живы…разве это не причина?
- Наталья Алексеевна, — Гарцев поднялся с места и подошел к окну. – Наталья Алексеевна, поверьте, я не хотел быть неучтивым… Поймите, мне не дает покоя смерть Стеблова. Я виноват перед ним… Впрочем, сейчас не об этом…Я был у доктора, который пользовал его, он уверял, что Василий Петрович действительно был болен горячкой вследствие сильной простуды. Однако…
- Что? – Наташа, казалось, едва слышала его.
- Доктор поделился со мною, что за три дня до кончины больному стало хуже, как—то вдруг, внезапно, без видимых причин. Он начал задыхаться, хотя раньше этого не было. До этого кризиса доктор надеялся, что молодость возьмет верх над болезнью, однако этакая странность…Полагаю, нужно найти женщину, бывшую с ним в это время…
- Андрей Николаевич…
Гарцев отвел глаза.
- Поймите, Наталья Алексеевна, я прочел Васенькины письма. Я знаю причину, по которой его могли убить, теперь я должен найти убийцу.
Наташа встала с места. Он не мог больше вынести ее взгляда.
- Наташа, я  понимаю, нам нужно, наконец, объясниться. Я не могу вам лгать…За прошедшие годы не было дня, чтоб я не вспомнил о вас, но…я больше не тот человек, которого вы когда—то знали. Я был на войне, был в плену…Всем, кто живет мирной человеческой жизнью, не дано понять, что  это такое…Мне нужно было выжить, поймите. Выжить, когда меня прилюдно объявили  вором, выжить, когда я сидел в зловонной яме, когда я с колодкой на ноге пас овец у татарина, захватившего меня…Выжить, когда со мной, дворянином, обращались хуже, чем со скотом…Впрочем, я не о том. Выжить мне помогла  ненависть. Ваша ласка, ваша нежность – они словно живая вода, но я—то мертв внутри. Должно быть, у каждого душа имеет свой предел.
Наталья Алексеевна, ваше нежданное, неслыханное возвращение было чудом Господним. Сейчас я могу вас просить о том, о чем уже не надеялся. Простите  меня, Наташа…
Она подняла на него сухой бесслезный взгляд, голос ее был тверд, хотя губы не слушались.
- Я прощаю вам смерть нашего ребенка. Я прощаю вам и то, что, умирая с голоду, я едва не стала девкой в борделе. Я все прощаю вам…Но есть одно…Когда вы, барин, продавали меня управляющему и любовь мою оценили в тысячу рублей, я стояла с проклятой бумагой в руках и, словно побитая собака, искала вашего взгляда. А вы отворачивались, вот как и теперь. И тогда я улыбнулась, трусливо, заискивающе. О, если бы было возможно, я содрала бы ту улыбку с губ вместе с кожей. Улыбки—то я вам и не прощу, Владимир Иванович, никогда, никогда, Богом клянусь.

***
Итак, он не любит ее больше. Наташа забрела на Сенную, такую же зловонную, утопающую в раскисшем навозном снегу.
Из храма повалил народ, видно закончилась утренняя служба. Слепящие солнечные лучи пронизали небесную голубизну, воздух задрожал от птичьего гомона. «Сегодня же Благовещение, » — вспомнила она.
На площади толпились мастеровые, барышни, студенты, откуда—то неслись звуки гармошки. Над головам гулящих вспархивали лохматые комочки перьев – сегодня по обычаю выпускали птиц.
Наташа протянула пятак бородатому мужику в армяке, едва видневшемуся из—за горы плетеных клеток, бережно сжала в руке синичку. Та ловко наклонила головку, внимательно посверкивая любопытными бусинками. Наташа разжала руку – теплое тельце мгновенно исчезло с ладони.
Ей сделалось ужасно весело и легко.
«Свободна, свободна!»  — запело внутри. Господи, какое это, оказывается, было, счастье. Всю жизнь мучила себя, за насильственную слепую любовь цеплялась как за какое—то спасение. Зачем? Она даже Бога забыла в своем ослеплении. Кого любила она всеми помыслами? Всеми силами   души? Идеал, мечту несуществующую. Выдумала себе сказку про вечную любовь. Обман, бред, сон, морок. Все обман.
Да знала ли она Владимира на самом деле? Кого любила она – жестокого, себялюбивого человека, разве сам он не признавался в этом.
Нынче же она свободна, и не от любви, о нет, от рабской, иссушающей, постыдной зависимости.
« Я больше не люблю его, » — вслух пропела она и, кажется, впервые в жизни рассмеялась весело и беззаботно.
Наташа сняла квартиру в доме Обухова на Гороховой. Она наняла горничную, кухарку и принялась обдумывать свою дальнейшую жизнь. В сущности, ей было все равно, чем заниматься. Дни тянулись бесконечной цепью – легкие, пустые, веселые.
Время от времени к ней приезжал Сергей Петрович, они играли в акулину или в дурачки. Проиграв, князь дулся, словно ребенок, уверял, что совершенно случайно пошел не с той карты. Это казалось Наташе ужасно милым, она весело смеялась и хлопала в ладоши.
На бенефисах Мартынова, Каратыгина Наташа, не стесняясь, показывалась в княжеской ложе. Наконец их совместные прогулки в Летнем саду стали прямым доказательством для всевидящих глаз. Кое—кто стал поздравлять князя с помолвкой, с его стороны не было опровержений.
Сама Наташа к слухам выказывала полное равнодушие. Ей казалось, что она очнулась после долгого сна и нынче спешила окунуться в краски, звуки, запахи жизни, которые до сих пор проходили мимо нее.
Портрет Владимира был давным—давно убран в дальний ящик стола, она запрещала себе даже поворачивать голову в ту сторону. Однако по ночам сон не шел к ней вовсе. Виноваты ли в том белые петербургские ночи, Бог весть, только глаз Наташа не могла сомкнуть до утра. Тщетно она глотала настойки и пилюли, жадно схватывала одну книгу за другой. Все было напрасно.
После нескольких бессонных месяцев Наталья Алексеевна вздумала, что ей нужно уехать куда—нибудь в провинцию и там открыть частный пансион для девочек. Она тот час  одушевилась идеей, поделилась ею с князем. С тех пор их встречи проходили в обсуждении деталей предстоящего предприятия.
С наступлением лета в Петербурге воцарилась страшная жара; князь постоянно задыхался от духоты и пыли и жаловался на сердце.
Наталья Алексеевна убедила его последовать советам врачей и увезла на дачу в Павловск. По настоянию Сергея Петровича, Наташа сняла комнату на даче по соседству.
Как—то вечером князь сидел на террасе, закутанный пледом, а Наташа живописала ему концерты, которые были назначены в городском саду.
Сергей Петрович медленно поцеловал ее в серединку ладони и тихо произнес.
- Наташа, выходите за меня замуж. Мне осталось жить совсем недолго…Через несколько лет вы подарите своему новому избраннику титул, состояние, любовь. Но сейчас…Ты нужна мне, моя маленькая, моя девочка…Подумай об этом.
Наташа была тверда.
- Мне нечего обдумывать Сергей Петрович. Я согласна.

***

Полина Александровна своих решений в долгий ящик не откладывала. Своей новой горничной Агриппине, поступившей не так давно с рекомендательным письмом от супруги майора Гарцева, она велела отнести письмо в магазин мадам Хохряковой для некоего господина Свицкого. Глупая девка, казалось, сначала не поняла услышанного, но потом прочла по слогам имя на конверте и тот час упорхнула.
Если б  госпожа Павлищева имела скверную привычку следить за  прислугой, то она, верно, была бы удивлена, увидев, что ее горничная прямехонько держит путь в дом генеральши Заболоцкой. И уж наверняка показалось бы ей странным, что горничная говорит о чем—то с высоким господином с загорелым  обветренным лицом. И наверняка мадам Павлищева рассчитала бы несносную Гриппку, увидев, что та отдает письмо господину и пытается чмокнуть его в щеку, а тот рассеянно отстраняется, пробегая глазами исписанный листок.
Но к своему несчастию мадам Павлищева не могла видеть проказ отчаянной девицы, и та благополучно доставила письма по назначению.
Гарцев же по тончайшему движению паутины понял, что паук задвигался и готов вонзиться в добычу,  запутавшуюся в тенетах. Через несколько часов он велел подать фрак и отправился в Александринку.
По залу волнами перекатывалось дыхание многоголосого великана, именуемого толпой. Ложи блестели золотым шитьем парадных мундиров, голубоватым отсветом бриллиантов, первые ряды кресел чернели фраками, колыхались веера из страусиных перьев, галерка пестрела поношенными сюртуками, студенческими тужурками и шляпками модисток.
Гарцев занял кресло в абонированной ложе. Отсюда был неплохо виден весь зал, сам же он при желании мог скрыться в полумраке.
Пара дамских лорнетов обернулась к новому хозяину ложи, оценили черный фрак безупречного покроя, ослепительную белую манишку, подчеркивающую загорелое лицо. Они отметили недурной бриллиант на булавке в атласном галстуке и то, что узкую кисть руки, лежавшую на бархатном барьере ложи, украшало сверкающее кольцо. Дамские лорнеты сообщили своим обладательницам, что наружность незнакомца не лишена таинственной привлекательности и достойна стать предметом более детального изучения во время антракта.
В ложе Волошина появился князь в сопровождении сухой морщинистой особы, за ними вошла  Наташа. Гарцев видел, с какой особой бережностью Волошин помогает ей сесть на место, как склоняется к ней непозволительно близко,  шепчет что—то забавное. Наташа улыбнулась одними уголками губ, нечаянно столкнулась взглядом с Гарцевым, тотчас отвернулась и больше в его сторону не смотрела.
Андрей Николаевич, удивляясь самому себе, ощутил непривычное раздражение. Некстати поднялся занавес, сцену залил яркий свет, по пыльным доскам затоптали актеры с чересчур накрашенными лицами. Гарцев нашел, что голоса их излишне крикливы, а оркестр и вовсе несносен.
Ему хотелось одного  — чтобы все сотни людей в одну минуту провалились в темноту, и наступила бы блаженная тишина. Он прикрыл глаза. Господи, как же была ему нужна эта женщина.
Наконец занавес упал. Гарцев, злясь на себя, подошел к дверям княжеской ложи. Дверь распахнулась, Волошин под руку с Наташей вышел ему навстречу.
- Господи, вот так встреча! — Князь по своему обыкновению радостно засуетился. – Мой дорогой спаситель. Наташа, помнишь, я рассказывал тебе? Позволь тебе представить, душенька, Андрей Николаевич Гарцев, герой и превосходный человек. Моя невеста Наталья Алексеевна.
Гарцев, уязвленный обращением «Наташа» и на «ты», коротко наклонил голову, поцеловал даме руку и, пробормотав поздравления, ушел.
 Наташа тут же объявила, что у нее разболелась голова и велела немедленно отвезти ее домой. Волошин захлопотал около нее, как наседка, предлагал ей нюхательную соль, но строптивая невеста лишь досадливо отмахнулась. Амалия Федоровна осталась в ложе, а князь с Наташей уехали. Лишь дождавшись, когда они остались наедине в карете, Наташа дала волю слезам.
- Как вы посмели повсюду трубить о нашей помолвке. Поймите, наконец, вы просто смешны и невыносимы. Я начинаю жалеть о своем согласии.
Волошин растерянно заморгал.
- Мой ангел…
- Вы, наконец, должны понять, что я никогда не смогу полюбить вас, зачем же выставлять напоказ перед всеми нашу связь? Вам это доставляет удовольствие, не так ли? Обратите вашу филантропию хотя бы на несчастную мадам Павлищеву, а я в ваших ухаживаниях более не нуждаюсь.
Князь неловко отвернулся к окну кареты.
- Простите мою резкость, Сергей Петрович, но право, более мы не должны встречаться…
При виде старика, нахохлившегося как больная птица, ей стало стыдно, но на прощанье строптивая девица лишь надменно кивнула.

***

Когда князю Волошину доложили о господине Свицком, он долго вспоминал, кто бы это мог быть. Не выудив ничего из своей памяти, князь прошел в гостиную. Лицо лысого господина, вскочившего при его появлении, было решительно незнакомо.
- Честь имею представиться, коллежский асессор Петр Осипович Свицкий. Не будучи с вам знаком, все же решил побеспокоить ваше сиятельство.  Я в некотором роде любитель изящного, коллекционер, как и вы, и посему осмелюсь предложить вам весьма недурное, на мой взгляд, издание.
Свицкий почтительно протянул князю альбом рисунков. Тот перевернул несколько листов  и в замешательстве хотел вернуть обратно.
- Подобные непристойности меня не интересуют.
- Право? – Свицкий весело вскинул брови. —  Не скромничайте, князь. Всем известна ваша любовь к пикантным приключениям. Последняя ваша пассия, кажется, даже итальянка?
Сергей Петрович побагровел.
- Извольте выйти вон, милостивый государь.
- Отчего же, — Свицкий развязно подмигнул старику. – Я собственно хотел предупредить, вы, возможно, не были осведомлены о том, что она такая же иностранка как, к примеру, ваша кухарка. Сия особа восемь лет назад именовала себя Натальей Алексеевной Сувориной и пользовалась большим успехом в известном заведении мадам Хохряковой.
Сергей Петрович неловко дернул руками.
- Я начинаю понимать, вы обычный вымогатель. Вы просите денег?
- О нет, деньги мне не нужны, я из человеколюбия хотел предостеречь вас, любезный князь. В свете известно, как вы дорожите своей репутацией.  И что же? Вы столь опрометчиво появитесь на глазах у всех в обществе публичной женщины. Не то что бы я смел вам указывать, Боже упаси, но, князь, другими это может быть воспринято весьма дурно.
- Мне известны обстоятельства жизни Натальи Алексеевны, вам не удастся…
- Ах, могу себе представить, что наговорила вам сия особа – невинная жертва, бесчестный соблазнитель и прочая чепуха из пошлых французских романов. Поверьте, более бесстыдной и жадной до денег девицы не было во всем заведении. Впрочем, в любви она была весьма искусна, могу засвидетельствовать как человек, не раз, пользовавшийся ее лас…
Сергей Петрович внезапно скривился, приложив руку к груди, начал жадно хватать воздух посиневшими губами.
Свицкий  заполошно затрезвонил в колокольчик и, пользуясь суматохой, ускользнул незамеченным.
Последующие события помчались с неотвратимостью курьерского поезда с отказавшими тормозами. В одной из бульварных газет за подписью некоего С—ва был напечатан фельетон о похождениях итальянской особы сомнительного происхождения, которая сумела заманить в свои сети одного из благороднейших представителей русского дворянства князя В. не жалея  красок, фельетонист бичевал нравы современных эмансипе, отвергавшие все нравственные и семейные устои. В довершении в статье называлось подлинное имя особы, начавшей свое поприще в скандально известном заведении мадам Х—вой.
Объясниться с Сергеем Петровичем Наташе не удалось – тотчас после скандала Амалия Федоровна передала, что Наташе отныне отказано от дома.
Известие о скандале дошло даже до  высочайшего слуха. Волошин после всего сделался совсем слаб. Амалия Федоровна ежедневно с ужасом отмечала  его  изжелто – белое лицо, посиневшие губы и холодные руки. Сергей Петрович умирал, он  сам об этом знал и, сидя ночи на пролет в кресле (постели не любил, боялся, что не встанет на утро), то и дело прислушивался к глухим и редким толчкам сердца.
Наташа не была у него не разу. Он посылал Амалию Федоровну справляться, здорова ли, экономка неизменно отвечала – цветет, ездит в театры, на гуляния. Волошин вздыхал, раскрывал любимого Монтеня, с неудовольствием ожидая утра. После обеда как всегда придет мадам Павлищева, воркующим голосом будет говорить о христианском милосердии и прощении.
Простить...Гоподи, как же он любил Наташу, пылал, смущался, как мальчик. Гнался за своей последней мечтой, ревниво, с болью любовался ею молодой, цветущей женщиной, зная, что она наверняка переживет его. Некому оказался не нужен он, никчемный старик...
Молодые, как эгоистичные животные, жадно хватают все, что видят, торопятся жить, насладиться всем. Не таким ли он был в минувшие годы?
За все надо платить, что ж, он готов...Наутро Волошин велел пригласить нотариуса. Через два часа была составлена духовная на имя Натальи Алексеевны Сувориной, приемной дочери сеньоры Амичи. По ней все движимое и недвижимое имущество князя после его смерти переходило в ее полное распоряжение. Об Амалии Федоровне он вследствии сильного душевного волнения как—то позабыл и в завещание не включил ее вовсе.
Наташа не делала более никаких попыток оправдаться. Она совершенно замкнулась в своем жилище. Несколько раз приходили письма от Гарцева, он просил о встрече, Наташа ответила неизменным отказом.
Она швыряла его письма в огонь, бросалась на кровать, закрывала голову подушкой и, чтобы отогнать искушение, начинала вслух читать самой себе стихи по—итальянски, чем немало пугала горничную, опасавшуюся что барыня повредилась в уме.
Отъединенное существование Наташи рухнуло в три часа по полудни августа седьмого дня, когда в газетах появилось объявление в траурной рамке, извещавшей о кончине князя Волошина.
Вбежав на безобразный, ни на что не похожий крик, горничная нашла хозяйку, бившуюся в истерике. Ни капли, ни соли не помогли, вконец испуганная прислуга бросилась в ближайшую аптеку, провизор вколол Наташе морфию, и та, наконец, затихла.
Непоправимость сделанного ею стала очевидна. Как, как она могла замкнуться в самолюбивой обиде на весь мир и не подумать о слабом старике. Пусть он поверил гнусной лжи, разве не было ее долгом поддержать его, даже позволить высказать все упреки.
О, какой же гнусной неблагодарной тварью он должен был считать ее, умирая. Самое страшное, что он оказался прав.
Зачем, зачем она понимала его ухаживания? Каждый раз, оставаясь одна, она признавалась себе, что не любила и никогда не полюбила бы Сергея Петровича. Зачем же она вела нестерпимую для него, нескончаемую игру, зачем, отталкивая, приманивала его к себе вновь? Зачем рассказывала о своей любви к Владимиру, зачем бежала к нему за утешениями, зная, доподлинно зная, как больно ранит этим старика.
Тебе нравилось мучить его, сказала себе Наташа. Ты не могла отказать от сладостного ощущения власти над другим человеком. Всю жизнь ты упивалась сладостью подчинения Владимиру, его нелюбви. А после сама не смогла отказаться от власти над бедным князем.
И ведь презирала себя за это, а все равно, отказывая на словах, на деле тянулась к нему снова и снова.
А Стеблов...Разве она в гневе  не толкнула несчастного на смерть...Наконец, не она ли в своей гордыне не захотела простить Владимира?
Ее вину, ее преступления не замолить, не смыть, не вычеркнуть.
Чем искупит она свою вину? "Ничем, — шепнул внутренний голос. — Так и понесешь через всю жизнь червоточину в сердце, так и будут грызть тебя глухие муки совести, так и будешь ты в счастливейшие минуты своей жизни мучительно вспыхивать и корчиться от стыда, как от серной кислоты. "
Наташа ходила в церковь, долго стояла на коленях перед потемневшими от времени образами, не смея поднять глаз. Отовсюду ей мерещились взгляды, полные укоризны.
Она заказала панихиды по усопшим рабам Божиим Сергею и Василию, крестилась и тихо шептала вслед за батюшкой: "Вечная память", но облегчения не было, сердце кровоточило все сильней.
Она еще не знала, что долг перед мертвыми нужно было отдавать живым.

***
Гарцев вновь не застал Наташу дома. Он не знал, что и думать – то ли она вновь не желала понимать его, то ли действительно ушла. Он понимал, что новые объяснения ни к чему не приведут. Ему пора перестать обманываться: он помнил наивную страстную девчонку, а она стала, не могла не стать иной. Почему же он уверен, что она по—прежнему  его любит. По себе он знал, как уносит равнодушное время все, что будоражило душу в молодости. Разве сам он не изменился?
У Натальи была своя независимая от его желаний, жизнь, хочет он того или нет. Лишь тогда, молодым, он прижимал ее к себе и понимал, что вся она до последней клеточки, до последнего вздоха, принадлежала ему.
Ему неважны были тогда ни ее мысли, ни рассказы о прочитанном, ни рассуждениях о французских и немецких философиях. Втайне он подсмеивался над робким женским умом, дерзнувшим посягать на мужскую ученость. Он понимал тогда это разумом, но ничего не мог поделать со своим сердцем, когда видел тихий счастливый свет, преображавший ее лицо.
Сначала они о многом говорили друг с другом, потом разговоры стали более редкими, а затем и вовсе прекратились. Они   оба научились молчать. Молчание—то и доставляло им особую радость.
Вздор. Все вздор. Гарцев крепко сжал губы. Нельзя распускаться, это слабость. Как бы не дразнила его своей загадкою взрослая расцветшая женщина, он не может, не должен, не имеет права поддаться искушению.
Только ненависть освобождает от страха смерти, дает решимость действовать. Все, что привязывало его к жизни, сгорело в опалившем его пламени. Он стал свободен, стал бесстрашен, хотя бы и ценой бесчувствия.
Зачем же перед тем, как идти ТУДА, он захотел еще раз увидеться с нею? Это была непростительная  слабость. Наполеон, кажется, сказал, что женщина перед боем расслабляет.
Гарцев решительно зашагал прочь от дома, в лицо ему ударил сырой осенний ветер. Андрей Николаевич запахнул шинель и тут же увидел Наташу, только что подъехавшую на извозчике.
Гарцев метнулся к ней, подал руку, помог сойти. При виде его лицо ее не изменилось, оно не выражало ничего кроме беспредельной усталости.
- День сегодня сырой, Наталья Алексеевна, — Гарцев говорил первое, что пришло в голову, — никогда бы не подумал, что буду скучать по петербургскому туману, а пока жил на Кавказе, обдирал горло песком и пылью, не было ни минуты, я не мечтал о холодном северном дожде. У вас рук ледяные, Наталья Алексеевна, замерзли?
- Ноги немного промочила, — Наташа равнодушно оперлась на его руку. – Ездила на могилу к Сергею Петровичу, там трава сырая.
- Вы разрешить мне поводить вас?
- Нет, благодарю вас, Андрей Николаевич. Вам не стоит более утруждать себя заботой обо мне. В нашу последнюю встречу я вела себя с вами непозволительно. Простите меня. Все, что я наговорила вам, глупость, вздор, больные нервы. Вы ни в чем не виноваты передо мною. Нам лучше больше никогда не встречаться. Прощайте, Андрей Николаевич.
Если она сейчас уедет, понял Гарцев, случится что—то окончательное, за которым пустота.
- Наташа, ты забыла мое настоящее имя?
Впервые она подняла на него глаза.
- Я помню.
- Назови его.
Она отрицательно покачала головой.
- Я больше ничего не знаю про себя, кто я. И о тебе не знаю тоже.
Гарцев схватил ее за плечи, и здесь, на улице, под взглядами прохожих, принялся покрывать поцелуями холодные губы, лицо, гладить по волосам, выбившимся  из—под шляпки.
- Наташенька, когда все кончиться, давай выкупим наше Мураново, уедем туда с тобою. Помнишь, маленькими мы бродили в овраге около дома, там мой дед построил беседку, павильон в античном стиле. Тропинка там была еще узенькая, вела к мостику через ручей... Помнишь?
- Там еще стояли статуи мальчика—купидона с отломанным крылом и девушки с кувшином...
- Да, а я мечтал, что когда вырасту, заново отстрою и беседку, и павильон. Все это будет,  слышишь? Мы будем вставать с тобой рано—рано, убегать в беседку, где нас никто не сможет найти, и встречать рассвет.
Наташа высвободилась из его рук.
- Все это слишком прекрасно, чтобы быть правдой. На нас смотрят. Прощайте... Владимир Иванович.
Гарцев смотрел ей в след. Он понял, какую страшную ошибку совершил сейчас – он снова захотел жить.

***

Осенняя слякотня  чернота давила на стекла так, что, казалось, хрупкий оконный переплет вот—вот хрустнет, разлетится в куски, и мгла, бешено завывая на разные голоса, ворвется и затопит комнату.
Петр Осипович Свицкий темноты не любил и боялся с детства.
маленьким Петруша всегда просил няньку сидеть у его постели, когда он засыпал, потом заставлял камердинера оставлять на ночь зажженную  свечку.
С вечера он тоже велел Семену принести свечей, однако сейчас, открыв глаза, обнаружил, что ленивый дурак и не подумал заменить сгоревший огарок и потому лежит Петр Осипович в кромешной тьме и, словно сопливый мальчишка, обливается со страху липким потом, и прислушивается к стуку липких веток в стекло.
Пьер Осипович поворочался с боку на бок, сердце что—то зачастило, левая рука занемела, отлежал, должно быть.
Скотина этот Семен и больше никто, дрыхнет себе и горя ему мало, а хозяина может сей момент удар хватит. и голова что—то тяжелая, к столу не повернуть, а ну как за столом кто—нибудь в черном сидит, его, Петра Осиповича дожидается.
Матерь пресвятая Богородица, да там и впрямь чернота мерещится. И не кошка  — отроду Свицкий кошек в доме не держал, кому же быть?
- Вставайте, Петр Осипович, одевайтесь, — раздался негромкий голос.
Свицкий тоненько, по—заячьи,  завизжал, но рот ему наглухо запечатала рука, затянутая в кожаную перчатку. Человек в черном плаще, стоявший у изголовья кровати, обхватил Свицкого за шею, лишив тем самым несчастного всякой надежды на помощь.
- Караул, убивают, — прохрипел Петр Осипович, но неубедительно, потому как кроме жалкого хрипа из сдавленного горла ничего не вышло.
У стола кто—то задвигался, черкнул спичкой и зажег наконец вечу; дрожащие тень побежали по углам.
Свицкий зажмурился, боясь увидеть нечто желтое с горящими глазами. Однако господин, сидевший перед ним, был вполне земного вида. Широкополый боливар наполовину скрывал его лицо. Ночной гость швырнул Савицкому его одежду и знаком велел сообщнику отпустить несчастного.
Обретя свободу, тот рванулся, было к дверям, но, получив увесистый тумак под ребра, обреченно принялся одеваться.
Руки ходили ходуном, крючки не попадали в петли, рукава рубашки оказались почему—то на спине, сюртук выворачивался из рук, словно налим.
- Что вам угодно, господа? – наконец произнес Петр Осипович.
Вместо ответа господин в боливаре достал из—под плаща два пистолета, взвел курки и положил оружие перед собой.
- Вы сей же час едете с нами. Вы оклеветали не в чем не повинную девушку. Вы виновник смерти князя Волошина. Наконец, в моих руках доказательства вашей причастности к убийству дворецкого княгини Ростовчиной, случившемуся восемь лет назад. Вы дворянин. За свои поступки извольте отвечать подобающим образом. Я вызываю вас. Стреляемся с двадцати шагов по сигналу.
Господи, воля твоя! Свицкий от неожиданности подскочил на месте.
- Вы, господин хороший, романов на ночь начитались или пьяны. Какая дуэль, помилуйте, я в толк не возьму, о чем вы говорите. Вам, верно, господа, деньг нужны, так я лишь бюро открою...
Но вновь метнулся к двери с криком "Караул! Убивают!", но господин в боливаре вдруг коротко и резко ударил его ребром ладони по шее. Пока Свицкий, выпуча глаза, глотал воздух, противник не спеша, взял его за грудки и приблизил к нему свое лицо.
Свицкий зажмурился – так страшны, оказались серые прозрачные глаза  с черными ямами—зрачками. Чуть раскосые глаза, как у рыси.
- За шкуру свою испугался, мразь, а когда людей невиновных в могилу загонял, не боялся?
- Неправда, — завизжал Свицкий, — дворецкого не я, я только человека нанял амбу сделать, просьбу Павлищева выполнял... а девку эту из борделя...
- Молчать, — тихо произнес черный человек. – Одеваться. Иди. Иначе завтра в полиции будет бумага с признанием Павлищева.
Он швырнул на стол исписанный листок и придавил его кулаком в кожаной перчатке.
У дома их ждал экипаж с поднятым верхом. Противники зажали Свицкого по бокам. Ехали долго по пустынным улицам, нещадно поливаемым дождем. Наконец добрались до какой—то рощи на окраине. Сверху с деревьев текли холодные струи. Свицкого потащили куда—то по шуршащим мокрым листьям. Он брел, как во сне, лишь ежился, когда холодные капли стекали ему за шиворот.
- Господин Свицкий, позвольте представить, ваш секундант капитан Кузьмин, а это доктор Катцель. Надеюсь все готово, господа?
Разбойник в боливаре, видимо, был за главного.
- Да мы наняли четырехместный экипаж, чтобы удобнее было разместить раненого, да  и убитого легче перевозить, — доложил Кузьмин.
- Отлично, — господин в боливаре протянул пистолеты. – Прошу осмотреть.
Секунданты принялись отсчитывать шаги.
- Минутку, господа, — забормотал Петр Осипович, все еще надеясь проснуться от кошмарного сна. – А имя моего противника я могу узнать.
- Называйте меня Гарцев, — приказал высокий. – Стреляемся до первой крови. К барьеру.
Обезумевший Свицкий забежал перед ним, заглядывая в неумолимое лицо.
- К чему крайности, клянусь, мы все можем уладить миром...Не хотите денег, извольте, дайте мне пощечину, даже две, а я стерплю, только не убивайте...Я же боюсь стрелять...
Гарцев брезгливо отмахнулся.
- Такие мерзавцы как вы должны получать свое. К барьеру.
Свицкий зажал в трясувшейся руке пистолет, выстрелил и промазал.
Горцев же долго целился противнику в лоб, потом спустил пистолет на уровень груди, потом, чему—то усмехнувшись, навел пистолет чуть ниже живота и выстрелил.

***

- Владимир Иванович...Володенька, мне очень трудно возвращаться в свое прошлое. В несчастнейшую и счастливейшую минуту моего освобождения от вас, я сказала себе: я никогда не вернусь.
И вот наша встреча опрокинула все мои благие намерения. Я поняла, не войны, не революции, не роковая судьба разлучает влюбленных; их разводят в стороны собственные страсти, царящие в душе. Я столько лет прожила в одиночестве, что сейчас боюсь разбить его стеклянные стены, боюсь вновь оказаться беззащитной перед вами. И все же...Вы лучший из всех, Владимир Иванович. Пусть жар и умопомрачение той страсти остались в прошлом. Моя любовь к вам сделалась иной – дыханием, движением, мыслью. Она неотделима от моего существа, потому я знаю, что она умрет со мной.
Раньше мне казалось что не найдя взаимности, я умру. Сейчас я готова, принят даже невозможность нашего счастья, даже известие о том, что вы любите другую женщину. Я все приму, и буду, счастлива вашим счастьем. Моя приемная мать ошибалась: вечная любовь – не наказание, даже если она осталась без взаимности. Она все равно благо. Она не разрушает, но созидает. Вы открыли во мне более мудрого человека, вы научили меня прощать, и принимать судьбу такой, какой послал ее нам Господь. Благодарю вас за это, Владимир Иванович.
Он молча слушал Наташу. Свечи оплывали, роняя бесконечные восковые слезы. Лицо его сделалось мягким и постаревшим.
- Мне потребовалось много лет, чтобы я понял, что вы женщина, посланная мне небом. Когда—то благодаря вашей любви я смог преодолеть свою гордыню, понять, что на самом деле нужно мне в этой жизни. Воспоминание о вас помогли вернуться мне в мир живых. Вчера я впервые за последние годы  смог убить человека.  И вы тому причиной.
Прицеливаясь, я знал, что не промахнусь, тот жалкий негодяй не заслуживал снисхождения, но я подумал о вас  и не смог убить Свицкого. Наталья Алексеевна, вы одним взглядом дали мне надежду, и я больше не в силах ненавидеть, не в силах мстить.
Как и много лет назад Владимир взял ее лицо в свои ладони и бережно коснулся ее губ твердым и сухим поцелуем, а она, что было сил, рванулась сбывшемуся сну.

***
Гарцев раскладывал пасьянс – карты могли бы выйти, если б не дама, путала все комбинации. Гарцев не терял терпения, он знал, что, в конце концов, пасьянс он сложит, потому что с третьего ходе держал в кармане джокера.
В дверь почтительно стукнул камердинер (после счастливейшего избавления от судейских все слуги в доме выказывали барину исключительную преданность).
- К вам девица какая—то просится, по виду из простых.
- Зови, — коротко приказал Гарцев, все еще додумывая следующий ход.
Гриппа кинулась, было с поцелуями, но хозяин отстранил ее и властно приказал.
- Говори.
Гриппка сомлела. Глядя в обожаемое лицо с ямкой на подбородке, выпалила.
- Барыня моя с ума сошла. Сначала послала в оружейную лавку за пистолетом, велела, чтобы пули дали подходящего калибру. Потом приказала Кузьме пистолеты вычистить и зарядить. Страсти, какие!  И все бормочет, все бормочет что—то.
Полчаса назад велела заложить экипаж и кликнула меня одеваться. Глазищи сверкают, руки трясутся, совсем с ума сдвинулась.
- Навещал ее кто—нибудь? – быстро спросил Гарцев.
- Да она уже после смерти князя не в себе была, приехала к ней Амалия Федоровна. Закрылись в гостиной. Меня выгнали. Как гляжу, та уехала, батюшки—светы, барыня моя в уме повредилась.
Гарцев нахмурился.
- Куда отправилась, не сказала?
- Никак нет—с.
Гарцев еще больше сдвинул брови, на секунду о чем—то задумался, потом быстро вручил Гриппке сторублевый билет.
- Уходи, мне надобно срочно отлучиться.
- А поеловать—то за службу, Андрей Николаевич, — томно пропела девица, подставляя личико.
Гарцев усмехнулся, поцеловал ее в щеку,  дружески подтолкнул к дверям.
- Иди—иди,  пока не хватились.
- Ну и за то спасибочки, — вздохнула Гриппка. – Ах, кавалер, вы мой разлюбезный не знаете, сами, от какого счастья отказываетесь.
Не успела Гриппка скрыться, как к Гарцеву приехал Кузьмин.
- Беда, Андрей Николаевич, Полина Александровна на квартире Сувориной. Мой человек за Павлищевой следил, как вы приказали, видел, она в явном безумии.
Гарцев вытащил из ящика стола заряженный пистолет.
- Минуты нельзя терять. Федор лошадей живо.
Через четверть часа два всадника, распугивая неспешных прохожих, мчались к доходному дому Обухова.
Дверь в квартиру оказалась запертой. Гарцев забарабанил, что есть сил, но ни хозяйка, не горничная не открыли.
Гарцев, что было сил, насадил на дверь плечом. Крепкое дерево не поддавалось.
Дворник в белом фартуке с достоинством поднимался по лестнице.
- Что же вы шумите здесь, ваше благородие, — начал, было, он. – Этак всех жильцов перепугаете. Двери без разрешения полиции ломать никому не разрешается.
Гарцев бросил дворнику купюру.
- Беги за инструментом живо, не ровен час —  кровопролитие может быть. Сам тогда перед полицией ответишь.
- Ахти, господи, — дворник засуетился и мигом принес из привратницкой запасные ключи.
Ворвавшись в темный коридор, Гарцев и Кузьмин услышали из—за двери гостиной приглушенные голоса. Андрей Николаевич понял, что любой шум может стать гибельным, потому осторожно подкрался к двери и едва приоткрыл ее.
Худшие опасения его оправдались. Наташа сидела за столом. Полина стояла перед ней с пистолетом в руках.
- Вы добились чего хотели, Наталья Алексеевна несчастный князь завещал вам свое имущество. Неужели вы сможете взять его деньги, вы, ведь на ваших руках его кровь.
- Да, вы правы, — Наташа не поднимала голову, — за смерть Сергея Петровича я буду расплачиваться всю жизнь. И денег его я не возьму...Не смогу взять...
Полина швырнула ей гербовую бумагу.
- Подписывайте. Вы отказываетесь от завещания в мою пользу. Пишите, иначе...
Полина приставила пистолет к Наташиному виску.
Та не отшатнулась, напротив, с непонятной улыбкой подписала завещание.
- Вы не посмеете выстрелить, Полина.
- Я не только посмею. Я приложила дуло к вашему виску так, чтобы остался ожог и след от пороха.
Сейчас я спущу курок, вложу пистолет вам в руку, и никто не усомнится в вашем самоубийстве. Я всегда хорошо продумывала свои ходы...
- Есть другой вход в комнату? — шепнул Гарцев дворнику.
- Из комнату прислуги, а туда через черный можно.
Гарцев торопливо зашептал что—то на ухо Кузьмину, тот кивнул, и, вытащив свой пистолет, скрылся.
- Наташа, голубка, еще, еще немного потяни время, — умоляюще прошептал Гарцев, глядя на стрелки своих часов.
Он бросил взгляд в щель и обомлел: Полина взвела курок.
- Господи, прими душу мою, — Наташа зажмурилась.
Едва минутная стрелка упала на двенадцать, Гарцев рванул дверь, и, бросившись Полине, что было сил ударил ее под локоть. Пистолет улетел в сторону. Кузьмин, появившийся в ту же секунду в комнате, схватил несостоявшуюся убийцу за руки.
Гарцев оттащил Наташу, которая, казалось, была в обмороке, подальше от стола, усадил ее в угол дивана, схватив со стола стакан с водой, брызнул ей в лицо.
Она открыла глаза, заплакала при виде его и по—детски обхватила за шею.
Полина наблюдала за ними, презрительно скривив зубы.
- А вы все тот же влюбленный дурак, господин Иевлев. Видно, жизнь вас ничему не научила.
Владимир выпрямился, взглянул на нее так, словно видел впервые.
- Полина, зачем?
Павлищева открыто и доверчиво улыбнулась.
- Я всего лишь хотела быть счастливой, Владимир Иванович.
- На вашей совести загубленные жизни. Стеблов, князь Волошин, Наташа, наконец, я. За что вы платили такую цену?
Взгляд ее устремился в глубину комнаты, на губах по—прежнему оставалась мечтательная улыбка.
- Мне всегда казалось, что счастье мое рядом – стоит только протянуть руку и взять его. Сначала вы, Владимир, затем старый князь. Но судьба обманула меня. Да, я сделала много ошибок. Я убирала с доски не те фигуры. Мне давно нужно было понять, что вы – Наталья Алексеевна и есть главная помеха на моем пути. Если б  я кончила с вами еще восемь лет назад, сейчас у меня было бы все.
- А как же Стеблов? Вы отравили его, не так ли? – тихо спросил Владимир.
- Васенька... — неожиданно Полина некрасиво зашмыгала носом. – Васенька все понимал про меня. Он понял, что это я заставила Павлищева разорить вас, а затем обвинить в краже, потому что я никогда и никому не прощала собственного унижения.
Он мучился любовью ко мне, как болезнью, и искал, сам искал страданий, которые я ему причинила. А самая большая мука его была в том, что из любви ко мне он отрекся от вас, своего друга. Я не давала ему отравы, о нет.
Я любила моего бедного мальчика. Я была до последней минуты у его постели, смотрела, как лицо его все более обтягивается кожей, как  слабеет с каждым днем. Я знала, что пока я с ним, он не посмеет признаться.
Перед самым концом у Васеньки лицо сделалось таким белым, как чистый фарфор, а глаза огромными, на половину лица, синими, как омуты, и отрешенными. Он больше не смотрел мне в глаза, его взгляд устремился вглубь, словно он уже видел что—то скрытое от других. И тогда я надела ему на палец, подаренный мною перстень. Он открыл глаза, спросил: "Я венчаюсь?". Я ответила: "Нет". Он все понял и заплакал.
Владимир скрипнул зубами и произнес.
- Господи Кузьмин, уведите Наталью Алексеевну. Я должен остаться один с госпожою Павлищевой.
Он медленно взял в руки пистолет, взвел курок. От резкого щелчка Наташа вздрогнула всем телом, Полина же не пошевелилась.
Кузьмин взял Наташу за руку, хотел увести. Она вырвалась, закричала.
- Владимир, опомнись. Ты должен ее простить.
- Нет, — он помотал головой. – Ты не знаешь, о чем просишь. Ты никогда не узнаешь, на какие муки обрекла меня эта женщина, но ты слышала сейчас, что она сделала со Стебловым. Уходи, Наташа, слышишь.
- Если ты убьешь ее, ты никого не воскресишь, ничего не изменишь. Володенька, вспомни, о чем ты говорил мне. Ты же сам понял, что я не смогу любить убийцу.
Владимир словно в забытии не отрывал взгляда от сидящей за столом усталой женщины. Кузьмин увел Наташу из комнаты, плотно затворил за собой дверь. Минуты тащились бесконечно.
Наташа, закрыл глаза, привалилась спиной к дверному косяку, беззвучно шевелила губами, наверное, молилась.
От тишины заломило в ушах, заныло под сердцем.
Дверь с треском распахнулась. На пороге стоял Владимир, белый, как бумага, с трясущимися руками. Наташа бросилась к нему на грудь и зашлась в пронзительном бабьем плаче.
Кузьмин заглянул в комнату. Полина все так же, не мигая, сидела за столом, бессильно уронив руки.

***
В старом Петергофе, где квартировал Лейб—гвардии Конно—гренадерский полк, мало что изменилось за прошедшие годы. Деревья стали несколько гуще, да обстановка в штабной канцелярии сделалась богаче. В полковой церкви Знамения Пресвятой Богородицы недавно закончилась служба. С плац—парадной площадки доносились нестройные звуки – полковой оркестр репетировал марш из оперы Риттенфон Глука "Ифигения в Авлиде".
Офицеры, собравшиеся по приказу полкового командира Васильева, были необычайно взбудоражены. Они терялись в догадках при виде седого господина в штатском, в котором некоторые из старых служак узнали бывшего своего командира генерала в отставке Ивана Карловича Фридрихсона. Другой же офицер, вошедший вместе с их начальником, был им незнаком совершенно.
Васильев, теребя свои рыжеватые бачки, представил его как капитана в отставке Ивана Сергеевича Кузьмина.
Тот выдержал устремленные на него любопытные взгляды и начал.
- Господа офицеры, сегодня я должен выполнить обещание, данное мною человеку, которому я обязан спасением  своей жизни. Речь идет о вашем бывшем товарище поручике Иевлеве.
Фридрихсон внезапно побраговел и поднялся с места.
- Полагаю, господа, нам незачем тратить время на старые истории. Мне известно, что господин Иевлев бы убит на Кавказе. Вы, господа, знаете пословицу: "О мертвых либо хорошо, либо ничего". Посему я как старший из присутствующих обращаюсь к его превосходительству с просьбой закрыть собрание.
- Иван Карлович, — прервал его Кузьмин, — мне известно, что вы из—за той давней  истории были вынуждены подать в отставку. У меня есть доказательства того, что с вами, как и с Иевлевым, поступили незаслуженно сурово. Разве вам безразлично восстановление собственной репутации?
Офицеры одобрительно зашумели, и старик умолк.
Кузьмин между тем извлек из сафьяновой папки два листка.
- Восемь лет назад поручик Иевлев был обвинен в краже колье из дома госпожи Ростовчиной. Он был разжалован в солдаты без права присвоения офицерского чина и сослан на Кавказ.
В моих руках находятся показания бывшего поручика Евгения Михайловича Павлищева, написанные им собственноручно. Извольте прочесть, в них он полностью признается в содеянном воровстве и умышленной клевете на своего товарища. Причиной тому стали ревность и месть Павлищева своему сопернику. Это признание было подтверждено и показаниями бывшего корнета Стеблова. В моих руках находится его предсмертное письмо, обращенное к офицерскому собранию полка. В нем он дает слово чести в том, что все написанное Павлищевым истинная правда. Таким образом, господа, отныне нет сомнений в невиновности господина Иевлева.
Мертвую тишину прорезал глухой голос Фридрихсона.
- Владимиру это уже не поможет. Я виноват перед ним, господа, я не поверил ему; однако несчастного оправдание не воскресит.
Благодарю вас господин Кузьмин, за то, что вы пролили свет на давнюю историю, но право, не стоило ворошить прошлое и вновь задевать честь полка. Оставим же мертвым погребать мертвых.
Офицеры зашумели – часть из них, видимо была на стороне Фридрихсона, другие им решительно возражали. Васильев  вовсе не знал, чью сторону взять, потому сердито щупал ус.
Кузьмин возвысил голос.
- Вы правы, Иван Карлович, мертвых правда не воскресит, она нужна живым. Теперь мой черед, господа, сделать признание. Несмотря на храбрость, неоднократно высказанную в деле, Иевлева, как прокаженного, обходили и званиями и наградами. После очередного боя все сочли его погибшим, однако он остался жив, хотя и оказался в плену. Три года он просидел в яме, терпя муки и унижения, потом ему удалось бежать. Он разыскал меня и я, по его просьбе, при переводе в другой полк выдал ему бумаги на имя погибшего офицера. Так исчез Владимир Иевлев и появился Андрей Николаевич Гарцев.
С новым именем Иевлев  быстро получил чин и продвижение по службе. Несколько лет он провел в Персии, командуя охраной русского посольства в Тегеране.
Сегодня же, когда истинные виновники названы, от вас, господа офицеры, зависит его дальнейшая судьба.
Господа, я прошу вашего разрешения представить вам Владимира Ивановича Иевлева, бывшего поручика лейб—гвардии конно—гренадерского полка.
В полнейшем молчании Кузьмин открыл дверь, и в комнату вошел высокий человек с загорелым обветренным лицом, с серыми ясными глазами, чуть раскосыми, как у лесной рыси.
Один за другим сидевшие офицеры стали вставать. Васильев подошел к Иевлеву и протянул ему руку.
- Для меня было бы честью служить с вами, господин Иевлев. Думаю, офицерское собрание примет решение немедленно ходатайствовать перед государем о вашем полном восстановлении в правах с сохранением всех полученных вами наград.
Иевлев не проронил ни звука, лишь коротко наклонил голову, и еще раз стиснул руку полкового командира.






***
С серого ноябрьского неба медленно падали первые хлопья снега. Карету немилосердно раскачивало на ухабах. Ни Иевлев, ни Наташа не замечали неудобств. Он шептал, глядя в любимое лицо.
- "Все суета сует и томление духа", знаю отныне, что проходит  и ненависть, и грязь, и ненавистный суд, и людское злословие. И короткие мгновения счастья, ни тоже вспыхнут золотыми искрами в грозовой степи, промелькнут и исчезнут. Останется лишь одно, данное нам Богом. Единый закон любви.
Наташа молча сжала его руку.
За окном белый снег богородичным покровом ложился на усталую черную землю.


19 апреля 2004 года. Ярославль