17.
- Холодно, - пожаловался Пионер. – И мокро.
- Нужно под ноги смотреть, - добродушно посочувствовал Наставник. – Тут ледник, тут скользко.
- Плащ жалко, - Пионер придвинулся поближе к костру. – И трубку. Она мне еще от Стервятника досталась – в жилетке нашел, в кармане.
- Не жалей, - посоветовал Наставник. – Пришло – ушло. Завтра к вечеру перевалим через гребень. Вниз будет идти легче.
- Холодно, - повторил Пионер, словно надеялся заговорить мокрую одежду и ночной пронзительный ветер. – Можно же попросить у богов немного тепла. Есть такие, что дадут?
- Солнечные спят, - Наставник подкинул в костер влажный хворост, пошел чад, белый тяжелый дым клочьями поплыл по разбитому в ущелье лагерю. – Есть Шиутекутли, но я бы рисковать не стал. Достучаться до него тяжело – очень уж древний. Его так и называли до всех Эпох – Уэуэтеотль, «очень-очень древний бог». Старый, а потому ленивый. Да и тепло он тебе не от костра добудет, а призовет из недр, пробудит вулкан какой-нибудь.
- Может?
- Этот – может, - пообещал Наставник. – С ним еще ацтеки связь установили. Загадочный народ прошлого. Довольно кровожадный. Так что Шиутекутли может и жертву запросить. Готов стать жертвой?
- Нет.
- Вот и правильно. Можно с богами холода связаться – с Морозом или Скади. Или с инистыми великанами – они льдами заведуют. Но есть выход попроще. И понадежнее. И безопаснее.
- Да?
- Обжора с Толмачом в обнимку спит, Ленивец мой, а Злюка – свободен.
И, словно услышав свое имя, могучий рыбовед с грозным сонным рыком повернулся на другой бок, подставляя костру мохнатую спину.
- А где Свистун? – спохватился Пионер. – Только что был тут.
- Что ему сделается? – ответил Наставник, лениво зевая. – Ни разу не видел, чтобы он спал. Ушел вперед со своим рогачом. Разведывает что-то с воздуха. Сейчас совсем стемнеет, вернутся оба – хозяин с питомцем.
Наставник укутался в сухой плащ и привалился к мохнатой спине Ленивца. Пионер посмотрел с завистью: свой плащ он потерял. Еще и сам вымок в стремнине горного ручья. Нужно было идти по леднику цепью – носом в спину, но захотелось зачем-то посмотреть, как бурлят и пенятся воды рождающейся реки.
Источник брал начало в нескольких сотнях шагов выше по склону. Питаясь талыми водами, поток быстро набирал мощь, прокладывая себе путь в толще льдов. Льды не выдерживали напора, распирающего изнутри, трескались, расступались, образуя карнизы - скользкие берега, снизу подмываемые течением. Вот такой ледяной карниз и обвалился под ногами неосторожного Пионера.
Стальные воды вмиг обездвижили тело. Пионер плавать не умел, течение поволокло его по камням и льдинам, как бездушный пень медного дерева. Если бы Пионер мог разжать пальцы, то потерял бы кадуцей в первые же секунды. Заплечную суму обточило донным абразивом – снесло все лишнее, первым был утрачен плащ. Аккуратную скатку поток грубо оторвал от рюкзака, размотал и потащил вниз темным пятном. Плащ казался живым: он беспомощно размахивал рукавами, простирал их к удаляющемуся хозяину, словно молил о спасении. Пионеру стало его пронзительно жалко.
Огромный валун рухнул в поток между тонущим Пионером и потерянным навсегда плащом. Могучая сила вызволила человека из хладных вод и выбросила на берег без всякого уважения. В ноздри пахнуло мокрым зверем, а рот наполнился шерстью. Пионер пришел в себя не сразу. Поднялся на четвереньки. Рядом, стоя на четырех лапах, отряхивался Злюка. Вокруг его вспушенного меха радугой сияли брызги. Тут же, встревоженно улыбаясь, стояли Наставник и Толмач. Обжора, Ленивец и Свистун не прекращали движения, словно ничего и не случилось, и карабкались уже далеко вверх по склону.
- Спасибо, - сказал Пионер в спину Злюке – рыбовед не слушал, он нагонял товарищей, высоко подбрасывая зад на бегу.
- Вставай уже, - Наставник протянул руку. – Кем ты себя возомнил? Рыбой-голышом? Или речной пиявкой?
- Плащ жалко, - в первый раз произнес он тогда слова, которые повторял потом многократно вслух и про себя.
Костер пылал ярко, ветер бессильно выл где-то в стороне, меж стен ледяного ущелья. Сюда, в каменное укрытие, проникали только ослабевшие от смены направления воздушные языки – питали огонь, сушили одежду. Вернее, вымораживали. Если бы Пионер не промок по глупости своей, то этот вечер можно было бы назвать даже приятным.
Осторожно, чтобы не разбудить, Пионер примостился к теплому, как домашний очаг, Злюке. Рыбоведы по-прежнему вызывали в душе Пионера почтительное уважение. В Храме он старался держаться подальше от этих лохматых громил, чей звериный облик никак не согласовался с их смекалкой и разумом, пусть не человеческим, своеобразным, но несомненным разумом, не уступающим человеческому, а в чем-то и превосходящим его.
И вот сегодня комфорт Пионера, а может, и сама жизнь зависели от того, насколько близко он сумеет прижаться к пышущему жаром рыбоведскому боку. Злюка не возражал выручить слабого человека во второй раз за день, только шумно выдохнул во сне, и Пионер порадовался, что выдох был в другую сторону –рыбоведы не имели привычки чистить зубы.
А с первыми лучами Солнца небольшой отряд выдвинулся цепью к вершине. Пионер шел предпоследним, перед ним вышагивал Толмач. Три рыбоведа держались впереди друг за другом. В каком порядке – сказать было трудно: чтобы различить, кто есть кто, Пионеру нужно было присмотреться повнимательнее. Замыкал шествие Наставник, который после досадного вчерашнего инцидента глаз не спускал со своего подопечного.
Возглавлял караван черь-пиявка, которому еще в Городе дали прозвище Свистун. Прежде у Свистуна был питомец – дикий пес, которого черь подобрал еще щенком, выходил, воспитал и сумел сделать из дикого пса ручного. Команды хозяин давал характерным свистом, за что и получил свое прозвище. Пес слушал хозяина, словно понимал его без слов, команды выполнял беспрекословно и служил посредником между пространством, в котором обитал черь, и миром людей. Собачий век короток, и, спустя отведенное ему количество лет, пес ушел вглубь равнины – помирать в одиночестве.
На лунной тропе у Анкетной башни Трубадур встретил тогда еще безымянного черя и уже взрослого матерого пса. Случилось это шесть лет назад. Теперь Трубадур, пройдя через несколько ипостасей, стал Пионером, исследователем новых земель, а безымянный черь стал Свистуном и завел себе нового питомца.
Видимо, Свистун обладал каким-то магическим свойством – он умел находить общий язык с животными, которых люди рассматривали только в качестве опасности или добычи. На склонах Драконьего хвоста обнаружил он скрытое в пещерке гнездо рогача. Люба рассказывала об этом с подробностями, как будто сама бродила с черем по горным тропам. Говорила, что гнездо было брошено, птенцы погибли. Скорее всего, их мать тоже погибла по какой-либо причине. В небе у рогачей не было врагов, но горный сфинкс мог поразить летающего зверя в прыжке или могильщик мог заманить в ловушку ложной добычей.
Птенцы погибли от голода, один лишь слабый малыш подавал еле заметные признаки жизни. Черь-пиявка выходил хищника, научил откликаться на свист. Как бы далеко ни улетал рогач, но стоило Свистуну негромко позвать его, как через несколько мгновений раздавался плеск перепончатых крыльев. Никому не ведомо, каким образом общались рогач и его хозяин, но Люба говорила, что Свистун знает обо всем, что рассмотрел на земле летающий зверь со своей высоты. А рассмотреть рогач мог многое – зрение у рогачей отменное, ни одна кротомышь не укроется в норе от пикирующей смерти.
В такой компании нечего было ждать внезапных опасностей – рогач в небе и рыбоведы на тропе обнаружили бы угрозу на расстоянии, достаточном для того, чтобы избежать, обогнуть или отразить ее. Жрецы даже не отвлекались на создание волны ужаса – не было такой необходимости. Можно было все внимание уделять дороге, чтобы не оступиться, не поскользнуться, не сорваться, не покатиться кубарем вниз. Что вовсе не помогло Пионеру – он-таки умудрился сорваться и покатиться. Вспомнив о своей досадной оплошности, Пионер зябко поежился – сырость удалось выгнать из одежды, но она все еще пряталась под кожей в мышцах и костях.
Отряд взбирался все выше и довольно скоро покинул защищенное от ветров каменное убежище. И ветра с радостью набросились на путников, мгновенно заключив их в отнюдь не дружеские объятия. Пионер в очередной раз вспомнил с тоской о безвременно утерянном плаще. Меховой жилет (а ведь не хотел его брать, считал мертвым грузом) защищал от порывов грудь и спину, но холодные лезвия проникали через рукава сутаны, забирались в самую душу.
Шагающий впереди Свистун переносил капризы стихии с трудом. Черь был дитятей иного мира, где, как рассказывала Люба, простирались бескрайние моря с редкими островами суши. Пиявка привык к воде, но не был готов к морозу горных вершин. Его рыбье лицо и без того имело голубоватый оттенок, а теперь посинело окончательно. Черь прятал плоскую голову свою под меховым капюшоном, обмотав массивные челюсти в три оборота пушистым шарфом. Из-за объемного тулупа, сверстанного из черного руна мохоедов, черь казался громоздким неуклюжим зверем
На плечах Свистуна живым рюкзаком повис рогач, обхватив шарф перепончатыми крыльями-руками и свесив через плечо хозяина голову, похожую на плотницкий молоток. Крылатому хищнику тоже не нравился горный климат. Маленькие пронзительные глазки рогача смотрели из-под роговых бровных наростов с острой грустью и неестественной для хищного зверя жалкой разумной беспомощностью. Рогач даже не пробовал взлетать – в злых воздушных потоках он только переломал бы кости и порвал перепонки крыльев.
Лучше всех чувствовали себя рыбоведы. Конечно, вниз по течению горных рек, на зеленых берегах у плотин, что строили их семьи на богатых рыбой стремнинах, рыбоведам было бы привычнее, но ветра, снег да лед вершин явно не были для них в новинку. Тугая шкура и плотный густой мех надежно, лучше любой одежды, укрывали от холода. Подъем давался троице легко: рыбоведы резвились, строили друг другу дружеские козни, валялись в снегу и с разбегу прокатывались по ледяным дорожкам. В общем, дурачились, как могли. Мелкая снежная пыль искрилась на кончиках шерстинок в лучах утреннего солнца, отчего казалось, что рыбоведы облачены в радужные плащи, накинутые на левую солнечную сторону.
Толмач был мужчиной грузным, что само по себе было удивительным и для Жрецов Последнего Храма, и для всей скудной на пропитание равнины. Вдоль Немого хребта люди тучные были редкостью. Суровая жизнь в поселениях не располагала к набору лишнего веса. Даже самые богатые люди равнины – Купцы – постоянно топтали генеральный тракт, чтобы превращать товары в медные и серебряные монеты.
Если же серебряные монеты удавалось превратить хоть в одну золотую, Купец становился Набобом и только тогда мог начинать понемногу отращивать жирок. А вот у Толмача как-то получилось. Сам он своей полноты немного стеснялся, говорить на эту тему не любил, хотя другие Жрецы порой над ним по-доброму подшучивали.
К экспедиции на южные склоны Толмач был приставлен с очень важной целью – он был посредником между не владеющими человеческой речью рыбоведами и людьми. Пионер и Наставник и сами могли установить связь с лохматой тройкой, но это требовало настроя, усилий и времени. Толмач за то и получил свое имя, что умел видеть глазами рыбоведов, быстро и четко воспринимать передаваемые ими образы.
Толмач с первых дней пребывания в Храме нашел свое призвание. Его умение видеть чужими глазами и общаться без слов с рыбоведами хоть и не было уникальным, но дано было далеко не каждому. Таких умельцев в Последнем Храме ценили, по мелочам не разменивали, новые имена почти никогда не давали.
Рыбоведы бывали на южных склонах. Некоторые из них, самые любопытные и непоседливые. Были среди них такие – с тревожным зовом, с жаждой открытий и новых свершений в лохматых душах. Уходили от семей группами или по одиночке – в основном мужчины, или самцы, Пионер не знал, как правильно сказать, - переваливали через хребет и – главное – возвращались. Но все, что могли рассказать-передать вернувшиеся рыбоведы – образ Леса, бескрайней зеленой простыни, что накрыла не только южный склон, но и всю равнину по ту сторону Немого хребта.
А вот люди с той стороны не возвращались. Совсем. Потому и нарек Гелертер своего посланца Пионером, первооткрывателем. Если экспедиция вернется, то на картах Храма появятся новые территории. Но вернется ли? Не первая же. Правда, прежние ходили без рыбоведов. Большая надежда была у Верховного Жреца на рыбоведов. «У них особый взгляд на мир, - говорил Гелертер, - не человеческий, непредвзятый». Да и черя взяли по той же причине – глянуть на Лес с третьей стороны. Может, хоть что-то удастся понять и увидеть, если глянуть по-человечески, по-рыбоведски и по-черьски одновременно. Гелертер даже назвал это как-то заумно, но Пионер запомнил: «ментально-концептуальная триангуляция».
С черем Толмач говорить не умел. У Пионера общение с черем-пиявкой получалось намного лучше. Некогда именно Трубадур и Люба впервые установили контакт со Свистуном при помощи рисунков, жестов и дикого пса-посредника. Прежде между мирами черей и миром равнины пролегала какая-то стена отрешенности. Реальности, в которых обитали чери, не пересекались с реальностью Города. Словно пришельцы не желали мириться с неуютным, суровым миром, куда их сослала Радужная Стена – вернее, аналоги Стены в других мирах.
Теперь, когда Люба данной ей властью развеяла пелену, чери увидели равнину, приняли ее. А вот людей приняли не все. По-разному относились чери к людям. Ночные штурмы Радужной Стены не то чтобы прекратились, но в разы утратили интенсивность. Пузыри все еще исправно выкатывались на площадь у Ворот, они-то и составляли не сдавшийся костяк штурмующей армии. В большом количестве присоединялись к пузырям прыгуны. Последние, видимо, все никак не могли поверить, что им, с легкостью преодолевающим законы физики, не преодолеть нерушимые законы Стены. «Штурмовики» по-прежнему игнорировали людей, в контакты с Учеными Храма не вступали, и только Люба имела над ними безусловную власть.
Жерди людей замечали. Стоило кому-либо обратиться к жерди, как это палкообразное существо замирало медным деревом, раскинув или спустив вдоль тела-ствола ветви-руки, обратив к вопрошавшему глубокие провалы глаз. Так и стоял жердь, пока Филолог или Теолог тщетно пытались получить от него хоть какую-то информацию, хоть надежду на отклик. Стоило махнуть рукой и отвернуться, как жердь отмирал и продолжал неторопливое движение к своим непонятным целям.
Меховщики относились к «разговорам» с небрежным легкомыслием. Вот целая «семья» меховщиков с интересом обступает Жреца-контактера, одни возбужденно ухают, другие крутятся вокруг оси, реагируя на каждое человеческое слово, строят рожицы, размахивают длинными лохматыми руками, перекликаются друг с другом, словно активно участвуют в беседе. А в следующий момент теряют всякий интерес и цепочкой удаляются в узкие проулки каменных сквотов.
Жрецы Последнего Храма имели немало секретов в арсенале. По крупицам собирали они самое ценное храмовое золото – знания. Множились тома заметок, толстели папки с набросками, стачивались карандаши, Почтальоны уносили исписанные и наспех подшитые фолианты, а приносили целые рюкзаки чистых листов.
Наиболее любопытными в общении с людьми оказались пиявки. Некоторые из них готовы были часами рисовать палочками на песке (бумагу они не жаловали) знаки, символы, образы, фигуры. Терпеливо пытались найти взаимопонимание с Учеными. Нет, языковое общение между черями и людьми было невозможным – уж слишком разнились сами принципы коммуникации. Феномен языка, речи в человеческом понимании не был знаком ни одному из пяти видов. Но Жрецы шаг за шагом продвигались вперед, все шире открывали двери в чужие разумы, в иные миры.
Люба помогала по мере сил. У нее хватало своих дел. Лавку старьевщика Стервятника, что досталась ей по наследству, она уже успела препоручить какому-то новичку. Пионер узнал об этом, когда пришел в Город Послом. Узнавать имя своего преемника в Любиной постели (а может, и в Любиной душе) Посол не захотел – одно только знание, что преемник есть, наполняло душу Посла хмурой ревностью.
Иногда Люба инспектировала лавку, давала советы и, без сомнений, занималась любовью на тюках тряпья. Редко, но все еще ходила в утренние рейды по сбору товара вдоль Радужной Стены – и опять-таки в паре с новичком. Анкетная башня все так же требовала от новой хозяйки ночных дежурств. И новые подопечные Любы – чери – тоже требовали времени, заботы, внимания. Да, Радужная Стена многое дала своей Хранительнице, но и взамен требовала немало.
И вот в составе экспедиции – черь. Равноправный член отряда. Зачислен решением Верховного Жреца. Пионер пока не особо понимал, зачем Гелертеру понадобился черь в экспедиции. Свистун не лучший собеседник. Изредка Пионеру удавалось уловить и распознать смутные образы, что транслировал иномирец. Не всегда связные, в них, как во снах, возможное переплеталось с невозможным, здешнее с нездешним. Все станет ясно на вершине. Или после вершины, когда группа ступит на южный склон Немого хребта. На правый бок Дракона.
В полдень расположились на привал перед завершающим рывком. Черь тут же удалился вверх по склону. Ветер унялся, рогач освободил шею черя от цепких своих объятий и взмыл в небеса – на разведку или за добычей для себя и хозяина. Хотя надо признать, что черя никто никогда не заставал за приемом пищи.
Рыбоведы отправились на охоту. Даже на такой высоте они способны были отыскать съедобную дичь. По этой тропе сородичи Злюки, Ленивца и Обжоры ходили не раз. По обычаю рыбоведов в таких местах всегда обустраивали склады съестного. На крайний случай, на будущее, для идущих следом. Склады заваливали валунами, чтобы не разорили хищники. За время восхождения рыбоведы уже трижды навещали такие склады, но ничего не брали оттуда. Наоборот, подкидывали коренья и распотрошенные тушки пойманных на склонах мелких грызунов. На пещерных сквозняках мясо вывяливалось особым образом. Сытый человек есть не стал бы – уж слишком терпок был тухлый аромат. А для рыбоведа – в самый раз.
После привала в путь отправились с новыми силами. Последний отрезок изведанной дороги оказался на удивление легким. Погода радовала, снег хрустел под сапогами, Солнце слепило даже через темные стекла очков. До вершины перевала добрались задолго до темноты. Здесь остановились для обзора дальнейшего пути. Жрецы все никак не могли насмотреться. Отсюда, с высоты, можно было увидеть всю равнину целиком.
На Восток вился гребень Дракона, доступный глазу до самой головы – малюсенькой, но различимой на пределе зрения. На Западе темнела гранями Пирамида, загадочное строение древних, с такого расстояния кажущаяся обычной детской игрушкой. Далеко за Пирамидой небо потемнело от сгущающейся зимней тучи. Через два месяца по равнине пройдут едкие двухдневные зимние дожди.
На Севере тонкой ниткой вился генеральный пеший тракт. По всей его длине с разными промежутками темнели узлы человеческих поселений. А на Юг от нижней кромки ледников до самого горизонта простерся бугристый изумрудный ковер. Лес. Над Лесом одиноким штрихом парил рогач.
Черь не остановился. Он неторопливым шагом перевалил через небольшое плато вершины и, не сбавляя ходу, затопал вниз. Рыбоведы присмирели. Они больше не резвились, как шаловливые дети. Один за одним, широко расставив передние руки-лапы, чтобы не скользить, медленно двинулись они по склону. Люди переглянулись. Наставник кивнул Пионеру, приглашая его идти первым, чтобы оправдать новое имя. Толмач, грузно переваливаясь и низко приседая, замкнул шествие. Лес ждал.