У моего друга Кольки было в душе место, которое условно называлось "кухня в Мытищах". Он его ненавидел и без него не мог.
В детстве, гуляя по родному городу в зимних сумерках, он заглядывал с любопытством в забранные решетками окна первого этажа и видел там нехитрую жизнь. Мужик в грязноватой белой майке. Тетка в неопрятном халате, еще молодая, но сильно обабившаяся. Дешевая пластиковая лампа. Облезлые деревянные двойные рамы. Холодильник, лет тридцать назад снятый с производства. Неудобный квадратный стол с клеенкой, на ней пятна от завтрака и какие-то невнятные макароны в миске, разваренные и невкусные. Все как всегда, как давным-давно. Замершая архаичная жизнь.
Для Кольки не было там никакого интереса и смысла. Там все - как на его собственной кухне - недовольные друг другом родители, грязноватый быт, вечные проблемы с деньгами, а, главное, ничего не меняется у этих застывших в янтаре насекомых. И все же из окна веяло покоем, долгим временем, неказистой неизменностью.
И в тяжелые моменты жизни, уже будучи за тридевять земель от Мытищ, когда от скорости событий земля уходила из-под ног, и сопротивляться не оставалось никаких сил, он вновь проваливался в эту кухню. Мне нужно собраться, говорил он, чуть не плача, нужно делать, менять, улучшать, пересиливать, догонять! Но кухня была против. Кухня не верила в будущее, а ее настоящее было тяжелым, отупевшим и неподвижным. И Колька в конце концов махал на все рукой и садился к ним туда третьим.
Он отваливался спиной на сильно греющийся холодильник и наворачивал с туповатым безразличием макароны с дешевым сыром, проклиная себя за все происходящее все меньше и меньше, пока внутренний тревожный свежий голос не замолкал вовсе. Мужик и тетка то ли его не замечали, то ли он был для них таким привычным делом, что говорить с ним не имело никакого смысла. Они молча шаркали тапками мимо него. Где-то в комнате бубнил телек. Где-то далеко мяукнула сирена скорой. Где-то под ногой скользил маринованный огурец. В каждую следующую минуту влезало все больше времени и все меньше действий. От внезапной сытости кружилась голова и хотелось лечь, не раздеваясь. В какой-то момент он замечал, как медленно моргает. А потом откуда-то сразу появлялся облупившийся потолок комнаты, освещенный медовым прикроватным светом, и сам он на кровати, в сухом пылающем жару, и мама, молодая и живая, прохладными губами пробует его лоб...
Потом было стыдно, конечно, и Колька ругал себя нещадно, остервенело набирая потерянную скорость, подбирая сброшенные доспехи, пускаясь снова в бег, вновь становясь поджарым, собранным, неустанным.