противостать вселенскому распаду

           четвёртая часть моего романа с новейшей судьбой моей родины, в которую серебряными нитями вплетены решения её Верховных Главнокомандующих: Ленина, Сталина, Путина.

    Я прорастаю в небо словно ветви,
    Поскольку мою землю наверстаю
    Не только этими воздушными корнями.
    Хотелось бы крылатыми конями,

    Но не приходится в Донецке грязь месить,
    Противостать вселенскому распаду.

    Я прорастаю в небо словно плети,
    Которыми Христа перед распятием.
    Там ведь не только небо, но и плоть
    Нисходит в ад, чтоб здесь и победить.

    Но не приходится в Донецке грязь месить,
    Противостать всемерному бесовству.

    Но можешь оправдание сыскать,
    Что, дескать, это не моя война.
    Цена, что мир заплатит за тебя,
    Пусть прорастает в небо как вина. (Niko Bizin)

           Итак, если свет, который в тебе - тьма, то какова же тьма?

                Евангелие от Матфея

    Чем я могу противостать смерти? Только воспоминанием о собственном бессмертии. Сейчас, когда весь прошлый мир (понимай: золотой телец - тот самый кумир перед своим низвержением) ополчился на мою родину и на мою веру, я вдруг ударился в воспоминания.
    Просто потому, что только так я обладаю некоторым послезнанием: «Нет прошлого, настоящего и будущего. Есть прошлое настоящего, настоящее настоящего и будущее настоящего.» Аврелий Августин
    Просто потому, что провидя основания свершений настоящих Верховных (а не прошлые или будущие истолкования их личностей), можно осознать: мы давно уже (и даже - задолго до этого «давно») побеждаем ополчившихся на нас бесноватых подземных людоедов, принявших личины и т. н. Украинцев (любой национальности или вообще без - то есть англосаксов), и наших собственных само-мнений.
    К чему это я?
    А к тому, что наше сей-чашное (чашу эту - мимо пронесли) истолкование людей есть ложь изречённая, которая неизмеримо меньше несомненной (но мало кем понятой) истины: «Пусть завтрашний сам думает о завтрашнем, довольно сегодняшнему дню своей заботы»; к чему это я?
    А к тому, что хоть и много врагов у моего Царства Божьего СССР - это не имеет настоящего значения: мы просто не замечаем очевидного: что «и бесы веруют и трепещут.» (Иакова 12:9)
    Вот и я давеча описал, как самолюбиво счёл приехавшую в Санкт-Ленинград Марию На-Заре (приехавшую - пусть даже не «саму по себе», а «в количестве её подруг»: не только физически, но и вербально мы составлены из своих близких; и только душа одинока) - врагом моего народа (якобы не поддержавшей СВО, что именно предательство и означает).
    А она взяла и опять (на этот раз - одна) приехала в Санкт-Ленинград: все идут в Царство Божье! На личном опыте узнавая, что восходят на небеса по одному.
    Как, впрочем, и нисходят в свой личный ад.
    Никакие внешние влияния не значимы для этой судьбы (как результата земной жизни). Но все те, кто видел в своей жизни постперестроечную подолость, уже отведали ада на земле.
    И все те, кто увидел, как моя родина поднимается, почувствовали душой рай.
    Но я написал и о прорастании в небо (о чувстве рая) - в преддверии Дня Победы в Великой Отечественной войне (за день или два), и всё это прорастание - было почти что послезнанием о нашей Победе в СВО; известно ведь, каким именно сущностям мы противостали.
    «В день Победы хочется воспроизвести одну цитату, уж больно она знаменательная:
    "Сегодня мы стоим перед железной необходимостью создать НОВЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ ПОРЯДОК... Бесклассовое общество марксистов - глупость. Порядок - это всегда иерархия, а истинные господа возникают только тогда, когда возникает истинное порабощение. Не может быть и речи о преодолении неравенства между людьми, напротив, его следует углубить и, подобно всем великим культурам, с помощью непреодолимых барьеров превратить в закон. Никакого всеобщего равноправия не существует"...
    Угадайте, кому принадлежат эти слова? Нет, это не представитель глубинного государства, не идеолог мифического мирового правительства, обосновывающий установление информационного тоталитаризма и полного контроля над личностью, когда человек как творение и раб Божий становится рабом системы, подчинённым мировой Иерархии. Это сказал предтеча антихриста Адольф Элоизович Гитлер на совещании у шефа Центрального управления СС Рихарда Даррэ.
    События последнего года убеждают меня, что этот план полного подавления и контроля над личностью пытаются на новом уровне повторить, воплотить, реализовать.
    Причём, любой ценой...» (Vladimir Beryazev)
    К чему я? А к тому, что смысл противостояния гораздо шире. В этой незримой и зримой брани нам пытаются подменить сам результат нашей неизбежной Победы: что душу убить невозможно.

    Мария приехала так: без этих подмен, сама по себе. И вот здесь на первый план вышла основа нашего бытия: мы были русские люди (тоже - любой национальности, как русский человек грузинской национальности и Верховный главнокомандующий Иосиф Виссарионович Сталин); здесь ведь всё давно сказано:
    «Если великий народ не верует, что в нем одном истина (именно в одном и именно исключительно), если не верует, что он один способен и призван всех воскресить и спасти своею истиной, то он тотчас же перестает быть великим народом и тотчас же обращается в этнографический материал, а не в великий народ. Истинный великий народ никогда не может примириться со второстепенною ролью в человечестве, или даже с первостепенною, а непременно и исключительно с первою.
Кто теряет эту веру, тот уже не народ. Но истина одна, а, стало быть, только единый из народов и может иметь Бога истинного, хотя бы остальные народы и имели своих особых и великих богов. Единый народ "Богоносец" - это- русский народ!» (Федор Михайлович Достоевский. Бесы)
    Попробуем чистого чувства - без бесовских прилогов (помыслов, мешающих молитве): «Русское чувство братства не следует путать с понятием стадности.
Русский - это не человек толпы, он высоко ценит свободу человеческой личности. Но его понятие о личности не совпадает с европейским, скроенным по образцам Рима и Ренессанса. Идеалом личности на Западе является сверхчеловек, на Востоке - всечеловек…
    Русской национальной идеей является спасение человечества русскими. Она уже более столетия действенно проявляется в русской истории - и тем сильнее, чем меньше осознается. Гибко вписывается она в меняющиеся политические формы и учения, не меняя своей сути. При царском дворе она облачается в самодержавные одежды, у славянофилов - в религиозно-философские, у панславистов - в народные, у анархистов и коммунистов - в революционные одежды. Даже большевики прониклись ею. Их идеал мировой революции - это не резкий разрыв со всем русским, в чем уверены сами большевики, а неосознанное продолжение старой традиции; это доказывает, что русская земля сильнее их надуманных программ. Если бы большевизм не находился в тайном согласии по крайней мере с некоторыми существенными силами русской души, он не удержался бы до сего дня... В большевизме просвечивает чувство братства, но в искаженном виде, ... однако вполне заметное - это существенный признак русскости, от которой не может избавиться даже русский коммунист».(Вальтер Шубарт, нем. философ и историк: «Европа и душа Востока»).
   
    На встречу с Марией На-Заре я шёл по улице Гороховой - по направлению то ли к Исакиевской площади, то ли к бывшему зданию ВЧК: везде эта Дорога Жизни! Куда бы ты ни шёл в Санкт-Ленинграде, ты всегда идёшь из смерти в жизнь и от одного Места Силы (нашей истории) к другому; впрочем, и в Первопрестольной жизнь пролегает точно так же.
    Думаю, если вглядеться, то и на всей шестой части суши дело обстоит так же.
Даже если внешне это и выглядит иначе: мы развращены и привыкли думать, что «родившись», человек сразу же начинает «умирать».
    Я искал ресторан «Чистая тарелка»: Мария (по её словам, которым я не поверил) прибыла в Петроград отведать корюшки. Хотя как раз начинался сезон, и запах «свежевыловленного огурца» (так вот пахнет эта рыбка) плыл над городом; и это было хорошо.
    Сначала я, как водится, поплутал. Пошёл, как водится, не по той стороне (а почти по той, где надпись предупреждения об опасности при артобстреле). Потом я опомнился почти добрался до Мойки и перешёл на другую сторону улицы.
    Как я буду общаться с красивой женщиной Марией На-Заре, которая убеждённо не поддержала СВО, я не знал. Потом я вошёл в ресторан и увидел её.
    -  О, Коля!
    -  Привет.
    Мария ела рыбку. Перед ней стояли полная посудина (а как её ещё назвать?) вкусно зажаренных в масле рыбин и бокал с пивом.
    Мария ела красиво. Отчего-то в этот момент я не вспомнил другой красивой женщины; нет, не Ксении, убийцы своего отца - а любовницы её отца (одной из: её тоже звали Ирина, как и другую женщину, познакомившую нас с Сашей).
    Как описать красивую женщину? Не знаю. Вот описать красивую рыбу я могу. Могу даже сказать: Мария ела рыбу.
    Я прямо-таки увидел её в катакомбах первых христиан.
    -  Очень вкусно, - сказала Мария На-Заре.
    -  Ты потрясающе выглядишь.
    Она кивнула.
    Мы поговорили о прошлом и настоящем. Будущего мы не касались. Подруг её с ней не было, и нам оказалось легко вместе.
    -  Я хотел тебя встретить сразу с поезда.
    -  Я думала об этом. С отелем были какие-то неясности. Возможно, мне пришлось бы ночевать у тебя.
    -  Я думал, ты опять будешь не одна.
    Как описать красивую женщину? Особенно трижды соглашавшуюся выйти за меня замуж и трижды передумавшую. Только посредством памяти о всех трех предложениях. И ещё в сравнении с поведением других женщин.
    Особенно таких, к которым я даже не прикасался воображением. Особенно собравшихся переночевать у меня, но так и не переночевавших.
    -  С отелем всё обошлось, - сказала она.
    -  Жаль. Теперь я буду кусать локти: упустил увидеть тебя у меня дома.
    -  Ничего. Я знаю, что всегда могу на тебя рассчитывать.
    -  До следующей нашей ссоры.
    Она - взглянула. Она - ела корюшку в Санкт-Ленинграде. Это почти равнялось начертанию рыбы на стенах катакомб. Напоминало об утраченном нами Царстве Божьем СССР.
    Мария На-Заре. Я уже пробовал её описать, и ничего (по большому счёту) у меня не вышло.
    Я ещё раз подумал об Ирине. И Саша давно был убит; и эти женщины (Ирина, продававшая книги и познакомившая меня с Сашей, и Ирина, с которой я мимолетно пересёкся в Москве) - они лишь предлог подумать, зачем мы друг другу.
    Я знал об их дальнейшей судьбе слов Лены: всё же Москва - матрёшка, и одна из её одёжек - большая деревня.
    Сейчас я сидел напротив Марии: она словно бы (незримо) была девственно нагой - без привнесённых извне самомнений; я всегда удивляюсь факту: я всегда вижу Марию На-Заре словно бы мельком!
    Она всегда ускользает и может быть какой угодно: умной и глупой, наивной и осторожной, житейски обязательной и детски безоглядной.
    У моей смерти карие глаза. Я уже приводил это стихотворение. Попробую ещё описать мою смерть - как восхищение бес-смертием.
    Сделаю это (мимолетно) - через красоту другой женщины («второй» сашиной Ирины); приумножив смыслы, сделаю это - через судьбы этих двух сашиных Ирин, очень хотевших увести Сашу от Лены и Ксюши; бывает и так: он не предал жену и дочь, и погиб от руки дочери.
    Незримые нити, которыми душа проникает в тело, вполне могут оказаться для этого тела фатальны.

    Вот так и тело проникает в душу.
    Как солнечным лучом в земную стужу:
    Серебряными нитями наружу.

    Я ни при чём в таком круговороте.

    Порой я не спрошу: Как вы живёте,
    Без тела души? Кажется игрой
    На хорошо расстроенном клавире

    Вопрос о животе в подлунном мире.

    Я просто прикасаюсь к той черте.
    За ней и высота необозримая
    Приблизится к тщете, её чуть-чуть меняя.

    Края сдвигая, серебром сшивая.

    Вот так и тело знает о душе.
    Я до сих пор смотрел наоборот.
    А надо исподволь, на собственный восход. (Niko Bizin)

    Вот как и Мария На-Заре допускает в себя сторонние взгляды, так и Саша допустил в себя жену и дочь.

    Как именно в тот раз я оказался у Саши, уже и не помню. Но было это не менее фатально. Хоть и казалось - на фоне дефолта - менее глобальным: Инкомбанк, в котором работал Саша, собирался банкротиться.
    Саша открыл дверь. Лена сидела на кухне. Ксюши не было.
    -  Привет, Бизин, - кто из них это сказал, неважно.
    Неслышно прозвучало привычное:
    -  Бизин, ты!
    -  Я, - неслышно ответил я.
    Почти вдвэшное: кто, если не я?
    -  Поедешь со мной? - сказал Саша. - Мне нужно успеть деньги снять. Банк банкротится.
    -  Его банк! Закончилось наше процветание, - сказала Лена.
    Было часов шесть вечера. Смеркалось (почти по миниатюре Михаила Задорнова).
    -  Деньги ещё можно снять только в корпоративном банкомате в холле банка. Вход туда открыт до семи, должны успеть, - сказал Саша.
    -  Это он об Ирине, о любовнице своей заботится, - сказала Лена.
    Я промолчал. Я знал только одну любовницу Саши, ту самую Ирину-«первую», которая меня с ним и познакомила.
    -  Завтра денег не будет. Я знаю, свои я снять умудрился, - сказал Саша.
    -  Чего уж, иди, - сказала Лена с кухни.
    И мы пошли. Тогда еще не было станции метро Зюзино, не было роскошных торговых центров. Мы с Сашей вышли в во-время (в шесть часов вечера Москвы, когда в ней всё ещё почти что метафизически смеркалось).
    -  Разве Ирина работает в твоём банке? - сказал я.
    -  Это другая Ирина.
    Я промолчал.
    -  Она позвонила, попросила помочь. Сама она не успевает.
    Я промолчал. Для меня тогда снятие денег в банкомате было «высокими материями плоти», в которых све'дущи были лишь местные «небожители»; всё смешалось в моей голове! Друг всего лишь просил съездить с ним за чужими деньгами.
    Саша словно бы услышал:
    -  Если успеем снять деньги, потом завезём их хозяйке.
    Он не назвал свою подругу по имени. Он не сказал, что вдвоём по нынешним временам деньги везти сподручней: всё это были бы только слова.
    -  Хорошо, - сказал я.
    Я не вспоминал сейчас ни материалов о детстве и юношестве Верховного: были ли у него друзья; у меня друг был.
    У загадочных огромных и светлых «жестяных труб» непонятного назначения (размером похожих на трубы вдоль Долгого озера около города Норильска - в последний мой приезд в Москве около станции Зюзино их уже не было) мы дождались троллейбуса и поехали в банк.
    Дальше всё было штатно: остановка за остановкой, год за годом, верста за верстой.
    Какой нас с вами интересует год? Тысяча девятьсот сорок шестой? Или тысяча девятьсот пятьдесят третий? Разумеется, нет! Сейчас, из моего две тысячи двадцать третьего я смотрю на крушение Царства Божьего СССР и понимаю мытарства Верховного (отчасти изображённые на картине Клодта).
    Ему не на кого было оставить страну. Преемники всё действительно развалят.
Противостать вселенскому бесовству (когда каждый человек успешно искушаем) - практически невозможно; но - невозможное человекам возможно Богу.
    Даже(!) - на уровне такой мелочи: успеть получить деньги для любовницы Саши в том единственном банкомате, в котором их ещё какое-то время возможно получить.
Или на уровне посерьёзней: достойно встретить свои мытарства, почти что зная (как и Верховный) - дело его жизни будет развалено и предано преемниками.
    Всё это возможно Богу: дать знать об этом человекам. Вот-вот мы с Сашей успеем в банк перед самым закрытием (а ведь так и произошло), и Саша снимет с карточки ещё одной «своей» Ирины её зарплату.
    Даже на уровне такой мелочи - делай, что должно, и будь что будет. А в том, что смерти нет, ты лично убедишься (пойми) - лишь потом.
    Итак, мы едем на троллейбусе в банк (и вот-вот приедем). Так, всё находится в каком-то пред-чувствии за-бытия': итак, у Иосифа Виссарионовича Сталина на Кунцевской даче вот-вот случится очередной инсульт; это пространство грядущего...  Говорят, он в этот миг слушает запись (пластинку?) некоей исполнительницы, которая не лицеприятно высказалась о нём, и он(!) - не отдал её репрессивным структурам.
    Мало ли что говорят.
    Хотя - всё возможно: я вот (одномоментно) беседую с Марией На-Заре в Петербурге, еду с Сашей в Москве в банк за деньгами для некоей Ирины, а так же (глядя на «жестяные» трубы на месте будущей станции метро Зюзино) - шествую по трубам вокруг заполярного Долгого озера.
    Мало ли где я одномоментен. «Человек есть память. Память историческая, память вселенская, память космическая, память прошлого, память своей семьи, память своей жизни... Памятей очень много. И все памяти нужны и все памяти важны... Есть генетическая память, есть память места, где вы родились, есть память мира, в котором вы живете, есть память ваших родителей, есть память вашей жизни. И памяти важны все. И только те избранники, и те счастливцы, пришедшие в мир Гениями, которые смогли запечатлеть память человечества... Вот я считаю, что искусство это и есть - запечатленная Гением, память человечества!» (Паолa Волковa - из передачи с Эдуардом Сагалаевым)
    Собственно, вся эта история - о памяти: о том, что нет отдельного человека, но и все мы одномоментны - в каждой точке каждой личности; оттого этот мой роман -это роман с новейшей (а она вся новейшая) историей моей родины
Оттого и инсульт у Иосифа Сталина - сейчас; оттого и картина Клодта (с мытарствами Иоанна Грозного) - сейчас; оттого и хожу я по дантову кругу вокруг Долгого озера (расположенного около города Норильска) - сейчас; это и есть чудо жизни, со всеми мытарствами и инсультами.
    Со всеми нашими внутренними иудствами и «убийствами Отца».
    -  А ты хотела быть счастливой? - спросил Осип Эмильевич Мандельштам у Надежды Яковлевны, когда та стала жаловаться на тогдашние их мытарства.
    Признаюсь, цитата по памяти. И всё ещё не полностью соответствует моему жизненному опыту.
    «В последний раз Иосифа Сталина видели в полном здравии ночью 1 марта. Примерно в 5 часов утра его покинула группа посетителей (Булганин, Хрущёв, Берия, Маленков и Ворошилов). Ночью они вместе смотрели кино, ужинали и выпили немного вина.
    После их отъезда последними, кто видел главу государства, были охранники Ближней дачи в Кунцеве. Сталин в ту ночь был в особенно хорошем расположении духа, о чём свидетельствуют как воспоминания участвовавшего в ночных посиделках Хрущёва, так и охранников и обслуживающего персонала дачи.
    На следующий день Сталин не выходил из комнаты и не отдавал никаких распоряжений по телефону. Охрана насторожилась, однако никаких действий предпринимать не стала, поскольку все знали, что накануне он до утра засиделся с гостями.» (Сеть)
    Я не буду рассматривать версии убийства Верховного. По той же причине, что не делаю его главным героем этой истории. Я не обладаю не то чтобы полной, но даже достаточной информацией.
    Я могу лишь оценивать последствия того или иного со-бытия. Смерть Верховного стала отсроченной катастрофой.
    Я смотрю на пространство мыслеформ. Я вижу вкрапления той или иной жизни в эту едва обозримую вселенную смыслов. Я проживаю свою жизнь, ощутимо проникая в в возможные ситуации прошлого, настоящего и будущего.
    Повторю слова де Голля: Сталин не умер, Сталин ушёл в будущее.
    Убить его (хотеть это сделать) - могли многие. И даже сделать это возмогли бы - из-за присущего каждому из нас лукавого инстинкта самосохранения, из-за отставленного в сторону понимания: мы все живы лишь благодаря ему.
    Ведь это всеобщее (и страны, и этноса) выживание - оно было вчера и для всех, а теперь - «следует» выжить каждому по отдельности.
    Не важна причина поступка. Это как с Хамом, узревшем наготу Ноя и принявшемуся над отцом глумиться, и этим глумлением - лишившему своих потомком т. н. богоизбранности. Личные ли интересы, или ещё что (в случае с Ксенией - наркотическая ломка) - не интересно, важен результат: настоящей жизни больше не будет.
    Одна надежда: мы живём в России. Умирать и воскресать - в нашей традиции.

    Вот мы и доехали до офиса Инкомбанка. Большое здание, холл за стеклом, охрана. Людей у банкомата совсем немного.
    -  Подожди меня здесь, я сейчас, - сказал Саша.
    И пошёл снимать деньги. До закрытия оставалось ещё с полчаса, мы успели.
Потом Саша из телефона-автомата позвонил хозяйке денег, договорился о месте передачи, и мы опять загрузились в троллейбус и поехали к метро.
    Я спросил:
    -  А что это Лена (именно Лена) нервничает?
    Саша смутился:
    -  Ирина позвонила прямо мне домой, вся в панике. Банк банкротится, даже персоналу деньги могут не выплатить.
    Я молчал. На меня пахнуло стужей санкт-ленинградской зимы девяносто второго года. Когда всё закончилось с нашей уверенностью в завтрашнем дне. Когда мой Санкт-Ленинград снова ощутил объятия блокады: в ту зиму гордые прибалтийские народы прекратили поставки сельхозпродукции, и в городе чуть ли не ввели продовольственные карточки.
    Или даже (отчасти) ввели.
    Всё было понятно. Мы доехали до метро. Спустились и загрузились в поезд. Всё это выглядело как цепь прижизненных реинкарнаций.
    Потом, на какой-то пересадочной станции, подождали сашину любовницу. Могла ли эта станция действительно оказаться пересадочной? Мог ли Саша остаться (в будущем) жив? Глупый вопрос.
    У Бога мёртвых нет.
    Мы стояли у колонны. Подошёл поезд. Открылись двери, из одной вышла высокая красивая женщина в светлом платье по колени. Больше никто не вышел (даже если бы кто и вышел); стало ясно: явилась любовь.
    Банк, в котором она работала, рушился. Страна, в которой она родилась, не существовала уже. Но(!) - у Бога мёртвых всё так же не было. И в прошлом, и в настоящем, а вот за будущее я не ручаюсь (всё в руке Божьей): будут ли живы те, у кого нет души, никому не ведомо.
    Кроме Бога и красоты его.
    Помнил ли я в те мгновения мою Марию На-Заре, даже и не знаю. Думал ли о тогда ещё мной не читанном Дионисии Ареопагите и его небесных иерархиях (его - от видения человеческого), даже и не знаю.
    Саша шагнул к Ирине. Помните, (по моему) из первой части этой истории:

    Меня возьмёт к себе свирель
    Седьмою нотой,
    Лазурью светлой акварель,
    Пчелою соты,
    Листвой кладбищенский побег,
    Прибоем море,
    Когда назначу свой побег
    Концом историй... (Андроник Назаретян) - вот так нас берёт себе истина. Вот так Сашу взяла себе красота.
    Я остался стоять, не вмешиваясь в чудо. Которое выглядело скупо и прагматично: Саша что-то сказал и протянул деньги. Красивая женщина в светлом платье по колени взяла их, улыбнулась и потянулась к нему, чтобы поцеловать в щёку.
    Ах, если бы не моё послезнание! Оно ведь не только о «крахе» Царства Божьего СССР, и о его предателях; оно ведь и о судьбах обоих сашиных любовниц (двух Ирин), оно и об авторе вышеприведённых строк.
    А вот была ли Ирина сейчас (тогда) в светлом платье, или мне захотелось, чтобы она такой предстала: такой, словно бы ауре света, обнявшем чистую наготу!
Такой, что своим поцелуем освещает мужчину в любой тьме.
    Здесь мне вспомнилась аналогия с Царицей Небесной.
    На одной из проповедей об успении я услышал от батюшки (или привиделось мне, что услышал): светоносный архангел был низвергнут, но место его в небесной иерархии заняла Царица Небесная; если Люцифер стал (всего лишь) Князем сего «мёртвого» Мира (иудейского шеола), то Царица Небесная стала  заступницей рода человеческого.
    Её покров - свидетельство, что мы уже в Царстве Божьем. «Во всех прочих делах мы имеем дело лишь с вероятностью (версификациями ада, прим. автора), но когда речь заходит о предметах веры, то отпадают всякие "может быть"». (Августин Аврелий)

    ________________ Царица Небесная (Русская) М. Н.

    Чтоб заступить на место Люцифера,
    Мария как бы умерла - она успела!
    И не осталось Царствие без трона.
    Но это всё - потом или уже.

    А что сейчас на нашем рубеже?

    Нет Царства Божьего СССР.
    Есть стужа леса в дантовом аду.
    -  Из пены Афродитой не приду.
    Вокруг века-века, снега-снега.

    Безудержный простор переплетений

    Кармических, - Не допущу крушений, -
    Могла бы так сказать Мария На-Заре!
    И ножкою - слегка, а на века - нагой...
    Никто другой - лишь только Всеблагая,

    Снимая свой Космический покров,

    Прикрыла нас... - И отступила мгла! -
    Сказать бы мог я - тоже не сказал.
    Я Слово удержал - у бездны на краю.
    Люблю я женщину? О нет, боготворю. (Niko Bizin)

    Ирина (в светлом платье) поцеловала Сашу, взглянула на меня и кивнула. Тронула Сашу за руку и быстро пошла на другую сторону станции, возвращаться домой. Нам с Сашей стало на этом свете чуть темнее.
    В мой последний приезд в Москву я узнал, что стало с этими сашиными подругами. С Ириной, меня с ним познакомившей, и с этой Ириной в светлой ауре красоты. Мне пришло время отдавать долги, и сделать я это мог единственным образом: узнавая.
    Человек не умеет делать случившееся не случившимся; да и не надо ему.
    В своей плоскости бытия я всё равно ощущаю объём происходящего. Понимаю, что нет мёртвых. Более того, в моём с ними со-бытии я с ними непрерывно коммуницирую: они становятся точками архимедовыми опоры, дабы я придавал объём моей «плоскости  версификаций» моего ада.
    Зачем? А чтобы не оказаться запертыми в одну из иудейских ересей: что все мы (и даже Иисус Христос) застряли в преисподней и подпитываем её нашей энергией.
    В мой последний приезд в Москву Лена рассказала (хотя я и не спрашивал): Ирина «с книгами» (познакомившая меня с Сашей) - Саша помог ей разменять коммунальную комнату около Новокузнецкой станции метро на двухкомнатную квартиру где-то у Ленинградского вокзала... Она спилась и квартиру потеряла.
    Ирина «из банка» - Лена о ней тоже что-то говорила, с отсроченной ревностью: и у этой сашиной подруги ведь тоже не сложилось; разве что я не помню слов Лены - как именно; да и видел я эту красивую женщину лишь мельком.
    Лена сидела одна на кухне своей пустой квартиры. Она очень постарела за те годы, что мы не виделись. Она рассказывала о том, что и у других всё обстоит не блестяще; разве это хоть что-то решает или объясняет?

    Настоящие корабли качает.
    Не достигнув своей земли,
    Не завидев ещё причала
    Раскачает те корабли,

    Что они порой даже бьются.

    Даже если шторма те в блюдце
    Или выпитыми из чашки,
    Или выбитыми в граните...
    Настоящий корабль убитым

    Не окажется и на дне.

    Надо чаще быть настоящим,
    И тогда ты почти бессмертен.
    На костях твоих спляшут черти.
    Но они позади вдвойне

    И не смогут тебя настичь.

    Пусть всегда корабли качает.
    Пусть не ми'нует нас та Чаша.
    Но отличен от преходящего
    Этот путь в своё настоящее. (Niko Bizin)

    «Знаки и символы правят миром, а не слово и закон» (Конфу;ций - древний мыслитель и философ Китая. Его учение оказало глубокое влияние на жизнь Китая и Восточной Азии, став основой философской системы, известной как конфуцианство. Конфуций основал первый университет и систематизировал летописи, составленные в разных княжествах. Учение Конфуция о правилах поведения князей, чиновников, воинов и крестьян распространялось в Китае так же широко, как учение Будды в Индии. Настоящее имя - Кун Цю , но в литературе часто именуется Кун-цзы, Кун Фу-Цзы или просто Цзы - «Учитель». Уже в возрасте немногим более 20 лет он прославился как первый профессиональный педагог Поднебесной.)
    Я мог бы возразить этой цитате. Но разве я сам не описываю знаки и символы? Другое дело, что это зримые знаки незримого мира - «просто продолжайте идти» (тот же Конфуций), зная: ничего не завершается даже т. н. смертью! Ведь и мытарства - это тоже знаки Дороги Доблести.
    На которой Герой всегда выберет правильно, а дурак ошибётся (Роберт Хайнлайн); даже если Герой выберет не правильно, Дорога его поправит - вернув ему направление.
    «Согласно рассказам, первое, что происходит с умершим, - это то, что он выходит из тела и существует совершенно отдельно от него. Он часто способен видеть все окружающее, включая собственное мертвое тело и попытки его оживления; он ощущает, что находится в состоянии безболезненной теплоты и легкости, как если бы он плавал; он совершенно не в состоянии воздействовать на свое окружение речью или прикосновением, и поэтому часто ощущает большое одиночество; его мыслительные процессы обычно становятся намного быстрее, чем когда он был в теле. Вот некоторые из кратких отрывков из описания таких опытов:
«День был пронзительно холодный, но пока я был в этой черноте, я ощущал лишь теплоту и предельное спокойствие, какое я когда-либо испытывал... Помнится, я подумал: «Должно быть, я умер».
    «У меня появились великолепнейшие ощущения. Я не чувствовал ничего, кроме мира, спокойствия, легкости - просто покой».
    «Я видел, как меня оживляли, это было действительно странно. Я был не очень высоко, как будто бы на каком-то возвышении, немного выше их; просто, возможно, смотрел поверх их. Я пытался говорить с ними, но никто меня не слышал, никто бы и не услышал меня».
    «Со всех сторон люди шли к месту аварии... Когда они подходили совсем близко, я пытался увернуться, чтобы сойти с их пути, но они просто проходили сквозь меня».
    «Я не мог ни к чему притронуться, не мог общаться ни с кем из окружающих меня. Это жуткое ощущение одиночества, ощущение полной изоляции. Я знал, что совершенно один, наедине с собой». (Серафим Роуз. Душа после смерти)
    Итак, Иосиф Виссарионович Сталин находился на своей даче. Была ли эта дача подмосковной (Ближней - в Кунцево), или же - находилась она (находила себя) на Черноморском побережье, именуясь Холодная речка (в 15 километрах от Гагр), или даже - какая-нибудь ещё: не суть важно!
    Великий поэт-фронтовик сталинско-советской эпохи Борис Слуцкий уже описал происходящее с нами (если смотреть на него - из моего будущего): все мы ходили под Богом. У Бога под самым боком.

    Однажды я шёл Арбатом.
    Бог ехал в пяти машинах. - слово сказано. Если по Смерти своей на Кресте Господь (одномоментно) пребывал в аду, во Гробе Господнем и находился одесную Отца, то (положив Иосифа Ужасного как версификатора реальности, если не демиурга) возможно найти нашего героя где угодна и когда угодно, причём - одновременно.
    Итак, Иосиф Виссарионович Сталин находился сейчас во времени и пространстве некоей дачи: слово это происходит - от-«дано», почти бого-данность... Кем дано, даже не спросится!
    Ответ очевиден: если в первой части этого правдивого повествования Верховному явились якобы души якобы невинно им убиенных (аллюзия на картину Клодта), то сейчас (тогда) - реальная «ночь с 1 на 2 марта 1953 года охранники обнаружили Сталина в малой столовой на Ближней даче в Кунцеве, лежащего в беспомощном состоянии, и оповестили о случившемся Политбюро ЦК КПСС.» (Сеть)
    Это от-дано (почти бого-данность): отдавалось ему - им самим (его душой).
Верховный становился (оставался) ангелом хранителем аллеи Ангелов; живой или мёртвый, или - на грани этих двух состояний; он становился (оставался) столпом всего миропорядка и противостал вселенскому распаду.
    А ведь со стороны всё это выглядело ужасающе нелепо.
    Есть несколько версий того, в какой положении обнаружили ещё живого (а ведь есть версия - уже мёртвого) Верховного; остановимся всё же и на версии Ивана Хрусталёва (Сталин сидел на стуле с неестественно откинутой в сторону рукой), и на официальной (лежал на полу в малой столовой в беспомощном состоянии).
    Пусть два  этих тела взглянут на происходящее: одно старое тело с покалеченной рукой - на другое старое тело с покалеченной рукой:
    «ДУША С ДУШОЮ ГОВОРИТ
    Христос никогда не сделал ни одного замечания по поводу тела человека. Он не сказал Закхею: «Как ты мал!» Не сказал Иуде: «Как ты безобразен!» Не сказал расслабленному: «Как ты расслаблен!» Не сказал прокажённому: «Какой от тебя дурной запах!» Христос постоянно общался с действительностью в людях, то есть с их душами. Это Душа душам говорила, Душа души лечила и поднимала. Говорить о телах присутствующих людей Христос считал неприличным почти так же, как серьёзные люди считают неприличным говорить друг другу об одежде.
    Поэтому когда человек заговорит с тобой, не думай о его теле, не оглядывай его тело, а смотри в его душу, проверяй его душу, вживайся в его душу - и тогда будешь его понимать. И когда ты говоришь с человеком, не думай ни о своём, ни о его теле, а думай о своей душе и его душе, повторяя про себя: «Это душа душе говорит, душа с душой общается». И тогда ты почувствуешь присутствие Бога между вами. И будешь понятым и понимающим.» (Святитель Николай Сербский)
    И представим себе тех, кто смотрел на него: Маленков, Берия, Хрущёв и Булгарин. «Ситуация и на самом деле была деликатной. Сталин находился в крайне неприятном положении. Быть свидетелем этой, возможно, временной слабости Сталина не хотелось никому. Хорошо зная Сталина, его соратники понимали, что он вряд ли сохранит доброе расположение к тому, кто наблюдал его в унизительной беспомощности. В общем, как писал Хрущев, узнав от охраны, что Сталин, перенесенный на диван, «как будто спит, мы посчитали, что неудобно нам появляться у него и фиксировать свое присутствие, раз он находится в столь неблаговидном положении. Мы разъехались по домам» (Сеть)
    Вот так: это первые (видимые) мытарства; но! «После смерти душа очень недолго остается в первоначальном состоянии одиночества. Д-р Моуди (Реймонд Моуди, «Жизнь после смерти») приводит несколько случаев, когда даже перед смертью люди внезапно видели уже умерших родственников и друзей.»
    Мы не можем ожидать слишком многого от этой и других подобных книг: они не дадут нам полного и связного представления о том, что происходит с душой после смерти.» (Серафим Роуз)
    «После отъезда высших руководителей охранники провели остаток ночи в тревоге, опасаясь обвинений в бездействии. Охрана вновь позвонила наверх, докладывая, что со Сталиным все-таки что-то не так. Повторный вызов возымел действие. Соратники Сталина решили вызвать на дачу всех членов бюро Президиума ЦК (помимо уже побывавшей на даче четверки Кагановича и Ворошилова), а также врачей. Приехавшие врачи констатировали у Сталина кровоизлияние в мозг с потерей сознания, речи, параличом правой руки и ноги [3]. 3 марта утром консилиум врачей дал отрицательный ответ на вопрос Маленкова о прогнозе: смерть Сталина неизбежна.» (Сеть)
    И вот здесь я вспоминаю смерть Саши (как о ней рассказала Лена); по аналогии - дочь Сталина Светлана, все последние дни находившаяся при отце, вспоминала: «Агония была страшной. Она душила его у всех на глазах. В какой-то момент,-не знаю, так ли на самом деле, но так казалось, - очевидно, в последнюю уже минуту, он вдруг открыл глаза и обвел ими всех, кто стоял вокруг. Это был ужасный взгляд, то ли безумный, то ли гневный и полный ужаса перед смертью и перед незнакомыми лицами врачей, склонившихся над ним. Взгляд этот обошел всех в какую-то долю минуты. И тут - это было непонятно и страшно, я до сих пор не понимаю, но не могу забыть, - тут он поднял вдруг кверху левую руку (которая двигалась) и не то указал ею куда-то наверх, не то погрозил всем нам. Жест был непонятен, но угрожающ, и неизвестно к кому и к чему он относился ... В следующий момент душа, сделав последнее усилие, вырвалась из тела».
    Погрозил! Мы смотрим на картину Клодта, представляя муки застигнутого бесами Иоанна Васильевича. Но мы никогда не воображали себе со-стояния бесов перед ангелом-хранителем аллеи: как они его ненавидят!
    С Сашей было так же: дочь нанесла ему более десятка ножевых ран. Легион бесов, овладевших Ксенией, выплеснул свою ненависть, а у Саши не оказалось власти изгнать их в свиней; последние слова его были:
    -  Как больно...
    Что дальше? Наконец, 5 марта в 9 часов 50 минут вечера Сталин умер. Вот как Мясников описывает момент после констатации смерти Джугашвили:
    «Это был момент, конечно, в высокой степени знаменательный. Как только мы установили, что пульс пропал, дыхание прекратилось и сердце остановилось, в просторную комнату тихо вошли руководящие деятели партии и правительства, дочь Светлана, сын Василий и охрана. Все стояли неподвижно в торжественном молчании долго, я даже не знаю сколько - около 30 минут или дольше. Свершилось, несомненно, великое историческое событие. Ушел из жизни вождь, перед которым трепетала вся страна, а в сущности, в той или иной степени, - и весь мир. Великий диктатор, еще недавно всесильный и недосягаемый, превратился в жалкий, бедный труп, который завтра же будут кромсать на куски патологоанатомы, а в дальнейшем он будет лежать в виде мумии в мавзолее (впрочем, как оказалось потом, недолго; затем он превратится в прах, как и трупы всех прочих обыкновенных людей)».
    Казалось бы - всё.
    Верховный - лежит.
    Бесы - стоят и (свысока) смотрят.
    Не важно, кто они (эти бесы) и кем себя мнят. Даже если это Лаврентий Берия (принесший ошеломляющую пользу моей стране) или Никита Хрущёв (фактически её погубивший) - это сейчас вторично; скажу страшное: сейчас важна лишь функция, которую исполняют телесные оболочки.
    «В раннехристианской литературе состояние души в первые минуты после смерти с такими подробностями не описывается, упор там делается всегда на более сильных переживаниях, которые наступают позже. Вероятно, только в наше время, когда отождествление жизни с жизнью в теле стало столь полным и убедительным, можно было бы ожидать, чтобы такое большое внимание уделялось нескольким первым минутам, когда ожидание современного человека столь полно переворачивается вверх тормашками: смерть не есть конец, жизнь продолжается, душе открывается совершенно новое состояние!» (Серафим Роуз)
    Вот я и рассматриваю это продолжение. Хотелось бы, чтобы оно заключилось в возрождении Царства Божьего СССР; но ведь и это человеческое, слишком человеческого по-желание.
    Повторю: с Сашей было так же! Более десятка ножевых ран. Легион бесов, овладевших Ксенией, выплеснул свою ненависть, а у Саши не оказалось власти изгнать их в свиней; последние слова его были:
    -  Как больно...
    Он не погрозил. Он оставил Лену на заднем сиденье, сам врезавшись во встречный поток со-бытия; вот только меня с ним рядом не было: я сбежал из Москвы во-время и не погиб.
    Предал ли я нашу дружбу тем, что меня не было и не могло быть рядом? Не знаю.
    Мне представляется сашина жизнь именно такой: он - в потоке (как и Иосиф Виссарионович: известно, и на троне, и на коммунальной кухне одни и те же движущие силы); можно сколь угодно говорить, что у каждого своя жизнь; а ведь это ложь! Если мы все - в раю, но не видим рая, мы всё равно соборность.
    Так предал ли я дружбу, если не смог помочь? Не знаю. «Можешь помочь человеку - помоги, не можешь помочь - помолись, не умеешь молиться - подумай о человеке хорошо! И это уже будет помощь, потому что светлые мысли - это тоже оружие!» (Святитель Николай Сербский)
    Если все мы - ангелы, то и у меня (ангела) не достало светлых мыслей о друге.
    И здесь я снова возвращаюсь к картине Клодта, разве что - в антураже Кунцевской дачи; это в начале истории я предлагал растечься мыслью по измерениям (предлагая дачу в Гаграх или кабинет в Кремле - там были специальное помещение и в нём диванчик, на котором Верховный отдыхал).
    Ныне все эти мельтешения - пустое. Потому что - именно с этого «кремлёвкого» диванчика Верховный взирал на бесов своих мытарств.
    Разумеется, личинами бесов не были ни маска Тухачевского, ни маска Бухарина, ни более поздние скоморошьи маски Хрущева или Булганина с Берией; личиною бездны была вечность, и она именно бесконечно-фасеточно взирала на сейчас на отдельную личность.
    А лежит ли эта личность на полу дачи в Кунцево или (первое движение неожиданности) откинулась на спинку дивана, бессильно подняв сухую руку...
Можешь помочь - помоги, даже если не можешь помочь как отдельная личность - помоги соборно, силой Русского мира.
    -  Ну что, помог? - сказал кто-то из бесов. - Или расскажешь побесенку о том, как некоему немецкому аристократу (противнику нацизма) предложили стать комендантом Освенцима; аристократ подумал и согласился, и стал делать всё, что мог и не мог.
    Верховный всё ещё держал перед собою сухую руку. Но не дослушал, а продолжил:
    -  И вместо двух миллионов погиб «всего лишь» один миллион.
    -  Да, - сказала вечность. - Возможная статистика ушла в плюс.
    Она колыхнулась и вновь стала черепом в шеломе.
    -  Твои сподвижники (погубившие твоё Царство СССР) - этого не поймут: они не ты; враги твои тем более не поймут: они тоже не ты. Самому тебе так самооправдываться - мелко; так что - жди будущего (в которое ты, по де Голлю ушёл), когда Царство твоё будет возвращаться... Но пока ты - наш!
    Верховный всё ещё не опускал сухую руку. Могло показаться, что он старается защититься. А если взглянуть не так, а немного вглубь: могло показаться - не давал на себя (настоящего) взглянуть.
    Почему? Пока не знаю.
    -  Быть может, я и ваш (на время - которого нет), но не вам меня судить, - сказал Верховный.
    Быть может, он что-то знал. «Преосвященный Феофан Затворник хорошо сказал (см. выше конец гл. VI), что даже испытание на воздушных мытарствах может оказаться, скорее, испытанием искушениями, чем обвинением.
    Хотя сам факт суда в загробной жизни стоит вне всякого сомнения - как Частного Суда сразу по смерти, так и Страшного Суда в конце света, - внешний приговор Божий будет только ответом на внутреннее расположение, которое душа создала в себе по отношению к Богу и духовным существам.» (Серафим Роуз)
    Бес в шеломе (вечность всё ещё позволяла себе персонификацию) вынужденно согласился; а ведь если бес с тобой согласен - это большое искушение. Тем более, что «в течение первых двух дней душа наслаждается относительной свободой и может посещать на земле те места, которые ей дороги, но на третий день она перемещается в иные сферы.»
    -  Ты свободен. Посещай, - сказал бес.
    Меж тем даже этого разрешить он не мог бы.
    Впрочем, бесу было не важно, что он мог и чего он не мог. Бесу важно было, чтобы душа в мытарствах посещала лишь те места, на которые он укажет и которые истолкует.
    -  Ты не святой. Ты не сможешь отрицать моих истолкований.
    И вот здесь стало понятно, отчего Верховный всё ещё заслонялся от бесов сухой рукой: это всё для того, чтобы именно ей их и разгонять... Здоровой души бесы попросту не достойны!
    -  Люди могут счесть того или иного человека святым или грешником, но последнее слово всегда за Богом. Более того, бесы тоже могут и умеют считать, но итоги подводит Бог. И у Него совсем иное исчисление: Вечность.
    Так прозвучало.
    Сказал ли это сам Верховный (лежащий на полу в малой столовой на Кунцевской даче или прижавшийся к спинке диванчика в кабинете в Кремле), или слова эти просто не могли не прозвучать (в силу их самоочевидности), не столь важно: кто я такой, чтобы окончательно отделить святость от греха?
    Знаю одно: ко внешней святости я имею мало отношения. А ко внутренней - я скажу лишь одно: я великий грешник, и эту греховность очень легко истолковать тем, кто впустил в себя беса.
    Ангелы-хранители аллеи Ангелов: ведь и в них (почти) нет прямой и непосредственной святости. А что до бесов, которые стремятся разрушить даже эту аллею в Донецке (речь даже не о великой метафоре, что все мы ангелы-хранители аллеи Ангелов, но - о прямой угрозе), то и Бог с ними... Бога они не переживут.
    Вот что об этих ночных мытарствах сказал человек, заявивший, что Бог умер:
    «Что, если бы днем или ночью подкрался к тебе в твое уединеннейшее одиночество некий демон и сказал бы тебе: “Эту жизнь, как ты ее теперь живешь и жил, должен будешь ты прожить еще раз и еще бесчисленное количество раз; и ничего в ней не будет нового, но каждая боль и каждое удовольствие, каждая мысль и каждый вздох и все несказанно малое и великое в твоей жизни должно будет наново вернуться к тебе, и все в том же порядке и в той же последовательности, - также и этот паук и этот лунный свет между деревьями, также и это вот мгновение и я сам. Вечные песочные часы бытия переворачиваются все снова и снова - и ты вместе с ними, песчинка из песка!” - Разве ты не бросился бы навзничь, скрежеща зубами и проклиная говорящего так демона? Или тебе довелось однажды пережить чудовищное мгновение, когда ты ответил бы ему: “Ты - бог, и никогда не слышал я ничего более божественного!” Овладей тобою эта мысль, она бы преобразила тебя и, возможно, стерла бы в порошок; вопрос, сопровождающий все и вся: “хочешь ли ты этого еще раз, и еще бесчисленное количество раз?” - величайшей тяжестью лег бы на твои поступки! Или насколько хорошо должен был бы ты относиться к самому себе и к жизни, чтобы не жаждать больше ничего, кроме этого последнего вечного удостоверения и скрепления печатью?» (Фридрих Ницше, Веселая наука)
    Ангелы-хранители аллеи Ангелов: ведь дела их - ме'лки, ведь смерть их - мелка' (мелькнула в информационном поле); ан нет! Они как белый мел на чёрной доске, сплошное ученичество (святости); такие вот незначительные со-бытия.
    «... Сегодня бабочка трепещет своими крыльями в Пекине, а через месяц это вызовет ураган в Нью-Йорке».
          Анхель де Куатье. «Дневник сумасшедшего».
    Большинству людей выражение "Эффект бабочки" знакомо по одноименному фильму 2004 года. Однако этот термин появился на свет во вполне академических кругах благодаря метеорологу и математику Эдварду Лоренцу. Он занимался моделированием погодных процессов на появившихся тогда в США компьютерах. Выданные счетной машиной распечатки с прогнозами крайне редко совпадали с реальной погодой. Ради шутки сотрудники лаборатории даже начали заключать пари на точность исхода. Через некоторое время Эдвард Лоренц нашел причину ошибок. Как оказалось, компьютер округлял длинные ряды цифр. Учитывая лишь три знака после запятой.
Лоренц назвал это "Эффектом бабочки" в том значении, что "взмах крыльями бабочки на одном континенте может вызвать ураган на другом". Ему, как математику, стало понятно, небольшие корректировки и неточности на начальном этапе процесса могут в дальнейшем привести в конце концов к гигантским изменениям.
    Известно множество исторических примеров, когда незначительное на первый взгляд обстоятельство или случайность, оказывались причиной масштабных событий. Согласись юный французский лейтенант на понижение в звании при поступлении на русскую военную службу, глядишь - не случилось бы наполеоновских воин. А будь профессора Венской художественной академии менее строги на приемных экзаменах к молодому немецкому художнику, могло бы и не быть Второй мировой.
    Следует указать, что явление подробно описано в одной из сказок братьев Гримм о "Вошке и Блошке". Там персонаж получает ожог и из-за него возникает потоп. Также явление представлено в повести Рея Бредбери "И грянул гром", где из-за случайной смерти бабочки меняется весь мир. Термин также пытался описать математик из Франции - Пуанкаре. Он писал, что из-за крошечных видоизменений порождаются значимые события.
    Художественная литература и мировая история кишит примерами микроскопического воздействия на окружающую среду, приводящую к макроэкономическим и геополитическим последствиям.
    Помогает "маленькому человеку" ощущать свою никчемность, подпитывать безысходность и беспросветность собственного бытия вся великая русская литература. Пушкин со "Станционном смотрителем", Гоголь с "Шинелью", Чехов с "Человеком в футляре" и "Смертью чиновника"... А рядом - голливудский "Эффект бабочки", где какой-то турист, случайно придавивший какое-то насекомое, полностью изменил облик всей планеты. Ни одному великому такой результат и не снился!
    Но маленький человек, не отрицая возможности таких последствий своего, даже случайного воздействия на окружающую среду, всё равно продолжает считать, что от него вообще ничего не зависит. Сделает он что-то, а результат ведь не заметен.
    Вот прямо немедленно ничего не поменялось! А должно? Вот прямо завтра? И чтобы лавровый венок и бюст на родине героя? Прижизненная слава - она такая ветреная... Достоевский, оказывается, не был самым популярным писателем царской России, - самым популярным автором был Петр Бобарыкин. А бестселлером - роман Арцыбашева «Санин». Вы хоть слышали про таких?
    Так это еще не самый трагический пример. Австро-венгерский врач Игнац Филипп Земмельвейс, живший в 19м веке, придумавший мытьё рук и спасший таким образом миллиарды жизней, был предан обструкции коллегами, изгнан с работы, из профессии и закончил свою жизнь в дурдоме. Как вам такая пикантная реакция "благодарного человечества"? И Земмельвейс - лишь один из многих, кто прошел путем Спасителя.
    А ведь мог спокойно и уютно прожить долгую жизнь "маленьким человеком". Но тогда бы не было вот этого:

    Когда лично мы отвечаем,
    Отмечая в себе первичное
    И вторичное привечая,
    То и Царство не сгинет в нас.

    Это ведь какое коварство:
    Полагать, что я буду счастлив,
    Если всё мне даётся даром.
    Что и Мира не потерять,

    И Небесную благодать
    Загребать руками по полной.
    Когда лично мы отвечаем,
    Не соборно и не притворно,

    Никакого нет принуждения.
    Когда вновь покатятся волны
    Изменения миропорядка,
    Расступаются самомнения. (Niko Bizin)

    А у его гонителей такого нет. Да и фамилии их не помнят даже специалисты.
Ну что, "маленькие люди", сделали выбор? Тогда айда "давить бабочек"...» (Сергей Васильев, со вставкой Niko Bizin))
   Ангелы-хранители аллеи Ангелов - реальны; а вот «с другой стороны, опыт христианского святого хотя и имеет те общие черты, которые могут быть пережиты каждым, содержит в себе совершенно другое измерение, которое не поддается определению исследователями-психиатрами. В этом опыте часто проявляются особые знамения Божия благоволения, а видения из другого мира часто видны всем или многим из находящихся рядом, а не только самому умирающему. Процитируем всего лишь один такой пример из тех же «Собеседований» св. Григория: «В самую полночь они находились при постели Ромулы; вдруг снисшедший с небес свет наполнил всю ее келью и сиял таким блеском, что поразил сердца присутствующих невыразимым страхом... Потом послышался шорох, как бы от какой-нибудь большой толпы людей; дверь кельи стала сотрясаться, будто в нее толкались толпы входящих; они чувствовали, как говорили, ощущали присутствие вошедших, но от необыкновенного страха и света не могли видеть,потому что страх и самая ясность того света поражали и закрывали им очи. За сим светом тотчас распространилось необыкновенное благоухание, так что приятность запаха успокоила их души, пораженные сиянием света. Но когда они не могли сносить силы такого света, Ромула начала ласковым голосом утешать находившуюся при ней дрожащую Редемпту, наставницу в её добродетелях, говоря: «Не бойся, матушка, я ещё не умираю». Благоухание держалось в течение трех дней, а в четвертую ночь она снова позвала свою наставницу и, по приходе ее, попросила дать ей принять св. причастие. Ни сама Редемпта, ни другая соученица больной не отходили от нее; и вот внезапно на площадке перед дверью ее кельи устроились два хора поющих... святая душа Ромулы разрешилась от тела. Когда она возносилась на небо, то чем выше возлетали голоса поющих, тем слабее слышалось псалмопение, доколе не исчезли наконец звуки псалмопения и благоухания». Православные христиане вспомнят подобные случаи из житий многих святых: св. Сисоя, св. Таисии, Феофила Киевского и др.» (Серафим Роуз)

    -  Это всё, что ты можешь сказать в своё оправдание, - сказал бес в шеломе.
Он не спрашивал, но - утверждал.
    Сталин - лежал на полу, на него смотрели его «сподвижники» (Берия, Хрущёв... Кто там ещё?). А ещё - Сталин находился в Кремле, на своём диванчике.
    А ещё - Сталин находился в послесмертии, в первые два дня после расставания души и тела. Помнится, я довольно подробно останавливался на кроватях, которые были в сталинских спальнях; это всё не пустое.
    Как и моя жизнь (маленького человека), как и жизни Саши, Лены и Ксении (маленькой семьи); смешно, но - я сей-час (как Сталин - тогда) смотрю на Тело моей жизни точно так же, как свидетели воскрешения Лазаря смотрели на его могилу; итак - смотрю: камень пока что не отвален.
    Так отодвинем его.

    Подниматься после падения
    Царства Божьего СССР.
    Но не просто родиться заново,
    А для всех являя пример

    И надежду на новый мир.
    Но опять в себе обмануться.

    Подниматься после падения,
    Но опять во мрак окунуться.
    Неизбежно было бы так,
    Если бы не чудесный знак

    И слова: «Лазарь, выйди вон!»
    Повторяется испокон,

    Что и головы проясняется.
    И гробница вновь отворяется.
    Пусть на мне, как обрывки савана,
    Развеваются ложь и слава,

    И предательство, и любовь.
    Но окончилось помешательство.

    Всё о Царстве моём известно:
    Воскрешение повсеместно,
    И победы Ему не надо.
    И достаточно только взгляда:

    Осознать, что всюду победа,
    И всегда бес-смыслен Иуда. (Niko Bizin)

    Если все мы ангелы-хранители (аллеи Ангелов), то каждый должен сказать каждому: вас испытывают именно искушением! Испытывают, не устрашитесь ли? Не перестанете ли хранить свою аллею?
    Это ещё не Суд. «Хотя сам факт суда в загробной жизни стоит вне всякого сомнения - как Частного Суда сразу по смерти, так и Страшного Суда в конце света, - внешний приговор Божий будет только ответом на внутреннее расположение, которое душа создала в себе по отношению к Богу и духовным существам.»
    -  Это всё, что ты можешь сказать в своё оправдание, - повторил бес в шеломе.
    И опять он не спрашивал. Но - делал вид, что судит.
    -  Ступай себе, полетай пару дней. Знай, «в течение первых двух дней душа наслаждается относительной свободой и может посещать на земле те места, которые ей дороги, но на третий день она перемещается в иные сферы.»
    Он не предлагал. Но - делал вид, что предлагает.
    -  Ступай себе с (твоим) Богом.
    Верховный же, обладая некоторым богословским образованием, прекрасно знал, что именно ему предстоит: подниматься после падения Царства Божьего СССР... Что поделаешь, не он отождествил себя с этим Царством, а оно персонифицировалось в нём; что есть персонификация Бога (в Боге)?
    «А что же такое этот Бог? Я спросил землю, и она сказала: «это не я»; и все, живущее на ней, исповедало то же. Я спросил море, бездны и пресмыкающихся, живущих там, и они ответили: «мы не бог твой; ищи над нами». Я спросил у веющих ветров, и все воздушное пространство с обитателями своими заговорило; «ошибается Анаксимен: я не бог». Я спрашивал небо, солнце, луну и звезды: «мы не бог, которого ты ищешь», - говорили они. И я сказал всему, что обступает двери плоти моей: «скажите мне о Боге моем - вы ведь не бог, - скажите мне что-нибудь о Нем». И они вскричали громким голосом: «Творец наш, вот Кто Он». Мое созерцание было моим вопросом; их ответом - их красота. Тогда я обратился к себе и сказал: «ты кто?» И ответил; «человек». Вот у меня тело и душа, готовые служить мне; одно находится во внешнем мире, другая внутри меня. У кого из них спрашивать мне о Боге моем, о Котором я уже спрашивал своими внешними чувствами, начиная с земли и до самого неба, куда только мог послать за вестями лучи-глаз своих?
Лучше, конечно, то, что внутри меня. Все телесные вестники возвестили душе моей, судье и председательнице, об ответах неба, земли и всего, что на них; они гласили: «мы не боги; Творец наш, вот Он». Внутреннему человеку сообщил об этом состоящий у него в услужении внешний; я, внутренний, узнал об этом, - я, я душа, через свои телесные чувства. Я спросил всю вселенную о Боге моем, и она ответила мне: «я не бог; Творец наш, вот кто Он». (Августин Аврелий)
    -  Хорошо, - сказал бесу в шеломе Верховный.
    И пошёл (своей душой).
    Собственно, вся история об этом: о прошлом и будущем, которые настоящие. О том, как наши решения пронзают пространство и время. О том, что мы непобедимы.

         Врагам

    Грозите, что сживёте нас со света?
    А мы грозим, что выдержим и это.
    Мы внемлем Божьему веленью,
    А вы стараетесь безбожно.
    Поймите, по определенью,
    Вам победить нас невозможно. (Поэт Николай Зиновьев)

    Я не воображаю, что в следующие два дня Верховный посещал все те места и людей, о которых, о которых я упомянул в этой истории. Все эти места и люди (я в том числе) ничуть не отличны от других мест и людей моего Русского мира.
    А потом настал день третий.

    «Предание сообщает, что Ангел, сопровождавший в пустыне преп.Макария Александрийского, сказал, объясняя церковное поминовение умерших на третий день по смерти: «Когда в третий день бывает в церкви приношение, то душа умершего получает от стерегущего ее Ангела облегчение в скорби, каковую чувствует от разлучения с телом, получает потому, что славословие и приношение в церкви Божией за нее совершено, отчего в ней рождается благая надежда. Ибо в продолжение двух дней позволяется душе, вместе с находящимися при ней Ангелами, ходить по земле, где она хочет. Посему душа, любящая тело, скитается иногда возле дома, в котором разлучалась с телом, иногда возле гроба, в который положено тело; и таким образом проводит два дня, как птица, ища гнезда себе. А добродетельная душа ходит по тем местам, в которых имела обыкновение творить правду. В третий день же Тот, Кто воскрес из мертвых, повелевает, в подражание Его воскресению, вознестись всякой душе христианской на небеса для поклонения Богу всяческих» («Слова св. Макария Александрийского о исходе душ праведных и грешных», «Христ. чтение», август 1831).

    Вознестись - всякой душе христианской. Вот мы и возносимся. Частным образом и соборно. И здесь я ещё раз подумал о Марии На-Заре. Наши с ней разно-гласия - это разные голоса, что об одном и том же: счастливы мы или несчастливы своей жизнью в интересное время.
    А ведь, пожалуй, и вопрос так не стоит: слишком он праздный. Представьте, что я спросил об этом Верховного (хоть Сталина, хоть Путина, хоть Ульянова-Ленина или Иоанна Грозного): ему некогда отвечать на праздные вопросы, казалось бы... А если душой потрудиться, что можно сказать?
    Что жизнь ангела-хранителя аллеи Ангелов очень осмысленна. Поскольку «Можно простить ребёнка, который боится темноты. Настоящая трагедия жизни, когда мужчина боится света.» (Платон. древнегреческий философ, ученик Сократа, учитель Аристотеля. Платон - первый философ, чьи сочинения сохранились не в кратких отрывках, цитируемых другими, а полностью)

    Пусть будет далека
    Считать себя счастливым
    Простоя мысль, пока
    Я сердце не спесивым

    Сумею полагать за други за своя.

    Пусть будет далека
    Считать себя счастливым
    Простая мысль, пока
    Лишь душу я красивой

    Считаю полагать, а тело не умею.

    Пусть будет далека
    Считать себя счастливым
    Простая мысль, пока
    Я мир не пробуждаю,

    А мир меня рождает затем, чтоб умирал.

    Когда я буду счастлив,
    Я так и не узнаю.
    Могу предположить:
    Доколе буду жить. (Niko Bizin)

    Становится ясно, почему Верховный заслонялся от бесов сухой рукой. Это - покров Света, которого - он не боялся. А вот бесы могут от Света и сгинуть раньше времени: в мытарствах выявляется настоящее, все страхи мытарств - искушения ненастоящим.
    И Мария На-Заре не боится держать свой Покров над Русским Миром, даже если этого и не осознаёт. И ангелы-хранители не боятся сохранять всех и каждого, даже если не осознают, что смерти нет.
    Странное слово я использовал: «бояться». Признаю, что я боюсь бояться. Признаю, что я боюсь именно бес-силия:

    -  «Такая ли у тебя мышца, как у Бога? И можешь ли возгреметь голосом, как Он?
    Укрась же себя величием и славою, облекись в блеск и великолепие;
излей ярость гнева твоего, посмотри на все гордое и смири его;
взгляни на всех высокомерных и унизь их, и сокруши нечестивых на местах их;
зарой всех их в землю и лица их покрой тьмою.
    Тогда и Я признаю, что десница твоя может спасать тебя.» (Книга Иова), - но!
Я потщусь сему возразить.

    Но чем же я могу противостать смерти? Только ли воспоминанием о собственном бессмертии?
    Сейчас, когда весь прошлый мир (понимай: псевдоязыческий кумир-людоед - перед своим низвержением) ополчился на мою родину и на мою веру, я не вдруг ударился в воспоминания, но(!) - вспомнил, что мы уже победили.
    Хотя (казалось бы) - весь мой путь от падения к падению: подниматься после падения.
    Просто потому, что только так я обладаю некоторым послезнанием: «Нет прошлого, настоящего и будущего. Есть прошлое настоящего, настоящее настоящего и будущее настоящего.» Аврелий Августин
    Просто потому, что видя настоящих Верховных (а не прошлые или будущие истолкования их личностей), можно заранее знать, что мы уже победили ополчившихся на нас бесноватых людоедов.
    А что мы время от времени умираем, так и человек бессмертен лишь своей смертью. То есть - личной ответственностью: вольно' нам было, молодым, расходовать время своей плоти (мне - мотаться в Москву и обратно, Саше - помимо оберегания своих любовниц, беззаветно любить своих Лену и Ксюшу); теперь время плоти иссякло.
    Пора и душой потрудиться, окончательно отвечая.

    Когда лично мы отвечаем,
    Отмечая в себе первичное
    И вторичное привечая,
    То и Царство не сгинет в нас.

    Это ведь какое коварство:
    Полагать, что я буду счастлив,
    Если всё мне даётся даром.
    Что и Мира не потерять,

    И Небесную благодать
    Загребать руками по полной.
    Когда лично мы отвечаем,
    Не соборно и не притворно,

    Никакого нет принуждения.
    Когда вновь покатятся волны
    Изменения миропорядка,
    Расступаются самомнения. (Niko Bizin)

    Повторю: что предъявил Верховный во Царстве Божьем (СССР - которое якобы рухнуло), не дело людей судить да рядить (даже - в одежды белые); моё дело - осознать, каково это: быть под покровом, когда мы счастливы.
    Итак, о счастье (о частице Царства Божьего, которая всегда со мной).
Счастье моё (частица Царства Божьего, которое всегда со мной) выразилось тогда именно в возможности путешествовать дорогой Радищева: система платежей проезд ещё не устоялась, и можно было почти бесплатно на электричках перемещаться по России.
    Ночевать на маленьких станциях, ожидать часами следующего поезда, знакомиться с людьми, попадать в кризисные ситуации (отчасти и об этом моё Путешествие из Санкт-Ленинграда в Бологое): я ездил даже без приглашений, просто срывался с места и оказывался в Москве.
    Как-то раз - дело было перед Новым годом: оказавшись в Москве, я сразу же отправился к Саше и Лене, но - их не оказалось дома (предварительно позвонить я не удосужился); тогда я позвонил по знакомому номеру, меня и меня сразу же зазвали к себе праздновать Андроник и Мария; такая вот прямая оказия.
    Они жили уже в другой однокомнатной квартире на Водном стадионе (а не ранее описанной мной, что на Дмитровской), и этот приезд запомнился мне замороженном в морозильнике холодильника шампанским и знакомством с неким Артисом, бывшим диссидентом из Израиля; здесь я проведу параллель с тем, как Саша безо всякого предупреждения приехал ко мне в Санкт-Ленинград и привез с собой своего соседа, старшего лейтенанта внутренних войск, только-только вернувшегося из командировки в Чечню; такая вот оказия.
    Попробую описать все эти со-бытия - как нечто единое: это такая мозаика хромосом времени; затем и необходимо смешение времён и пространств, чтобы показать (даже самому себе): все мы соборное Тело моей малой Церкви друзей (с ней точно так же, как с соборным телом Вселенской Церкви- это Тело Христово).
    Хорошее было время. Тела наши были молодыми, и не приходилось совершать каких-то особенных усилий, чтобы совершать маленькие чудеса совпадений друг с другом... Мы просто совпадали: это была почти что мышечная радость; всё получалось само собой.
    Теперь для этого требуется ещё и работа души (преодоление ветхости плоти): показать, как от этой «мышечной радости» мы пришли к работе души (как опадала плоть - порой вместе с душами и даже жизнями), и что получилось в результате.
    С замороженным шампанским ведь как вышло? Тоже(!) -  от благих побуждений тела: все мы знали, что водка не замерзает! А вот шампанское замёрзло. Но об этом чуть позже, когда начнутся Куранты.
    Я позвонил в эту квартиру (тоже примечательно однокомнатную - как-то так получается: всё время мы поселены в нечто нераздельное и компактное, как понятный трехмерный континуум); кто-то мне открыл: то ли сама Мария Назаре, то ли сам обладатель роскошного византийского имени её муж Андроник.
    -  Бизин, ты! - прозвучало вполне сакрально: ты призван быть здесь, ты здесь не случаен.
    -  Я, - согласился я (со своей предопределённостью).
    Я оказался в Москве за несколько часов до Нового года. У Марии и Андроника приготовления были в разгаре. Присутствовало ещё несколько человек, среди которых находился и «вечно пьяный» поэт-бард Николай Штормовой из Красноярска, чуть ниже меня ростом черноглазый крепыш с кривоватыми ногами.
    Меня представили. Маша сказала:
    -  Коля, Бизин из Норильска, это ведь ваши края.
    -  Да, - согласился я.- Почти рядом.
    Штормовой улыбнулся. Хоть какое-то ему развлечение: почти вся протяжённость Енисея от Дудинки до Красноярска - это рядом; потом - водки ему не давали (да её и не было), ждали праздника с шампанским; а так можно и пошутить.
    -  Совсем рядом.
    Я вспомнил мои плавания по Енисею на теплоходах, чуть ли не неделю длящиеся. Мария славно бы услышала и продолжила (мою мысль):
    -  Твой тёзка по Енисею лес сплавлял, представляешь.
    Я и представить себе не мог, что по Енисею сплавляют лес. Для меня Енисей - экзотика: вокруг Норильска (если помните) - горы и тундра.
    -  Коля на местном фестивале авторской песни занял первое место, - сказал Андроник.
    Я покивал. Мне это ни о чём не говорило.
    -  А кто из вас будет петь на нашем празднике.
    -  Оба, - ответил Андоник.
    -  Только если мне водки дадут, - ответил Штормовой.
    -  У нас нет водки, только шампанское, - сказала Мария.
    Вот тогда и всплыла это метаморфоза с замороженным шампанским: водки на нашем празднике жизни не будет! Зато она только и была, когда Саша со старлеем Отважным, участником Первой Чеченской, прибыли ко мне в Санкт-Ленинград.
    И дело тоже вышло без предупреждения; помните стихи Андроника:

    Меня возьмёт к себе свирель
    Седьмою нотой... - вот так они меня и взяли.

    Доселе только я обрушивался на Сашу и Лену. «Брал» их жизнь - себе, радовался ей  и пробовал поделиться своей. Как небольшой дождик накрапывая: я начинал говорить слова, и мы чувствовали единство малой церкви друзей.
    А тут меня просто грозою смело.

    У меня на следующий день планировалось выступление в библиотеке им. Льва Толстого на 6-й линии Васильевского острова; хорошее могло бы оказаться выступление!
    Впрочем, по порядку. Я жил тогда в коммунальной комнате на площади Искусств, совсем рядом с театром Комиссаржевской. В тот момент обрушения я спал на диване у двух окон (да, у меня тогда были два роскошных окна на площадь Искусств).
    У стены на шатком журнальном столике лежали приготовленные рукописи.
    Оставим прямолинейную символику происходящего - на совести Аполлона и всех его муз: всё и без мифологии выглядело удивительно хорошо (вот-мот мои стихи изменят мир к лучшему: они будут услышаны)... Но посреди ночи дико заверещал домофон, и всё стало как должно.
    «Обозрел ли ты широту земли? Объясни, если знаешь все это.
    Где путь к жилищу света, и где место тьмы?
    Ты, конечно, доходил до границ ее и знаешь стези к дому ее.
    Ты знаешь это, потому что ты был уже тогда рожден, и число дней твоих очень велико.» (Книга Иова)
    В питерской огромной коммуналке (не самой огромной, но и не самой малой) жило довольно много самых разных людей, но - моя комната оказалась ближайшей к двери); я верил ещё, что книги что-то значат в этой жизни, что хорошие многомерные стихи предназначены не для ушей и (даже) не для души, а для души души.
    Дыши над душой, и ты нигде не задохнёшься.
    Я не знал, что времена «изменились» - я и не хотел этого знать: «что создать мог Господь, кроме рая?»; но - «И был день, когда пришли сыны Божьи (ангелы) предстать пред Господом, и пришел меж ними и сатана. И сказал Господь сатане: откуда пришел ты? И отвечал сатана Господу и сказал: бродил я по земле и расхаживал по ней.»
    Я придумал себе цель и смысл жизни: прикоснуться к Слову. Конечно же, именно так я этого не определял, а всего лишь возжелал самовыразиться - посредством буквиц на белом листе.
    Кто же знал: это как стать волоском из бороды старика Хоттабыча: когда не свои исполняешь желания, но - всё исполняется и тобой, и «из тебя».
    Такое вот бледное отображение пути от альфы до омеги, от первого до последнего фактически сбывалась мечта о построении нового человека. Причём - ещё до сотворения человека «старого».
    Прямо как троцкисты-бухаринцы и предписывали: я стал материалом для вытачивания «винтиков».

    Белое слово на белом листе
    Славно распято на этом кресте.

    Я из читающих - словно
    Чтущие, чтоб поголовно

    Каждое слово распятое
    Нам представало богатое.

    Кто я? Из этих читающих.
    Так же из распинающих.

    Или из произносящих.
    Или из тех, голосящих.

    Ждущих, когда же скончается,
    Дабы воскресло… Случается,

    Я и другое, и третье
    Белое слово на свете. (Niko Bizin)

    Когда я через годы доберусь наконец до возможности слышать в себе Слово (оказалось - оно и так было моим Началом), вдруг выяснится, что в постсоветской стране роль литературы очень изменилась. Что литература вернулась ко временам пушкинским или даже т. н. Серебряного века.
    Осталась не-обходима лишь нескольким тысячам; хорошо, если десяткам тысяч.
    Вернулась к «потреблению» узкой прослойкой читающей аристократии: сборники тиражом несколько сотен экземпляров не раскупались, и жить на это было невозможно.
    То есть вернулась к своему нормальному состоянию. «И тот, кто на вопрос, зачем он с таким усердием занимается искусством, которое дойдёт лишь до немногих, отвечал: «Довольно с меня и немногих, довольно с меня и одного, довольно с меня и ни одного», - сказал тоже очень хорошо, кто бы он ни был (на этот счет есть разные мнения)... (Луций Анней Сенека)
    Для меня искусство хороши уже тем, что вернуло меня из моих смертей к моему реальному и ежедневному самовоссозданию (тогда как я могу мнить, что реально вмешиваюсь в мир тонких материй).
    Приезд ко мне Саши - со старшим лейтенантом Отважным, только-только вернувшимся из командировки в мятежную Чечню, словно бы предварил это открытие.
    Другое дело, что я (знаток тончайших нюансов) не разглядел прямого указания.
И когда  по возвращении в реальный мир я осознал эту реальность, мне едва удалось выдержать невозмутимость души (хотя Бог поругаем и не бывает).
    А пока я встретил визит москвичей просто как один из визитов.

    Встретив старых друзей,
    Понимаешь, что жил посреди миражей.
    Ибо сам был мираж.
    Ибо сам был не раз

    И не два изолжён воспитанием или погодой
    И незнанием своей сокровенной природы.

    Я, когда их встречаю,
    Только лишь за себя отвечаю,
    Как присягу нарушивший воин.
    И насколько же я недостоин

    Моей истины, коей не знаю!
    Но которую жадно желаю.

    Моё всё невозможное.
    Моё всё непреложное.
    Моё ложное всё.
    Дело, в общем, несложное!

    Ибо тело моё не умнеет,
    А душа очень мало умеет.

    Так вот, я оказался ближайшим к верещащему посреди ночи домофону. Каким-то образом я поднялся (а ведь только-только уснул) и поплёлся в коридор.
    -  Слушаю.
    -  Бизин, ты? Открывай!
    Саша добавил ещё слово «сука» (от избытка эмоций), но я его «опускаю». Вот так словно бы на века (а за год мы проживаем много разных лет) я оказался вырван из мирового потока (встраивания в коловращение корпускул): хочешь стать мускулом собственного самовоссоздания, выстраивания своего «видения в невидимом» - отойди в сторону!
    Меня (в сторону) - отволокли. Словно расстрелянного Лорку - до которого мелкие пули (отныне) всё никак дотянуться не могут и лишь копятся где-то поодаль.
    Саша был в костюме и белой рубашке. Круглолицый, коренастый и весьма пузатый (как актёр Леонтьев) старший лейтенант Отважный был в форме и с медалью на груди. Они явно сорвались в Санкт-Ленинград с какого-то банкета.
    Саша это тотчас подтвердил:
    -  Представляешь, заявились к нему домой (он кивнул на Отважного) вместе с оружием и амуницией, где-то у них накладка вышла. Сидит толпа злых мужиков, охраняет всё это, и выпить нельзя.
    -  Ну потом-то выпили, - сказал я. - И оказались здесь.
    -  Так вышло, - сказал Отважный.
    -  Здесь мы ещё не выпили, - сказал Саша.
    И очнулся я на следующий день. На моём выступлении образовался жирный крест.
И правильно образовался, хотя я тогда ничего ещё не понял. Я не осознавал, что не вечен. Сейчас, когда ко мне заявилась Церковь друзей, мне сладко было обманываться.
    «Ведь не вечно жить мне! Оставь меня, ибо тщета - дни мои. Что (есть) человек, что Ты возвеличиваешь его и что обращаешь на него вниманье Твое.
Вспоминаешь его по утрам, каждое мгновение испытываешь его?» (Книга Иова)
    Мгновение! Деньги (как по мановению) - мы выгребли подчистую. И у моих гостей (много: командировочные Отважного и сашина зарплата), и у меня (копейки); слава Богу, билеты обратно они купили заранее. Иначе пришлось бы добираться элекропоездами с пересадками  (подумал я, а Отважный заявил, что договорился бы железнодорожной милицией).
    -  Надо что-то в дорогу, - сказал Саша.
    -  Да, - согласился Отважный. - Пива хоть, не до жиру.
    И они оба посмотрели на меня.
    -  Нечего было шиковать в кабаке и художественно фотографироваться на фоне Инженерного замка, - подумал я.
    -  Восемь часов ехать (никаких скорых поездов тогда не было); умрём ведь, - сказал Саша.
    Я их понимал. Нужно было у кого-то занять. Единственный вариант: ехать на Ленфильм. Там был офис моего друга, у которого была тогда рекламная фирма.
    Мы вышли из подъезда на улице Итальянской. Слева сразу же был вход в театр им Комиссаржевской, справа улица Садовая, по которой как раз негромко погромыхивал трамвай; как мы гуляли в кабаке, как мы мотались по городу, просто так и ни о чём - этого я не помнил, зачем?
    Подборка текстов валялась на полу в комнате. На холодильнике растаяли и слиплись пельмени в пакете; зачем покупали, кто бы их стал варить? Не те вопросы надо задавать, не те ответы получать.
    «В православном чине погребения усопших преп.Иоанн Дамаскин ярко описывает состояние души, расставшейся с телом, но все еще находящейся на земле, бессильной общаться с любимыми, которых она может видеть: «Увы мне, яковый подвиг имать душа, разлучающаяся от телесе! Увы, тогда колико слезит, и несть помилуяй ю! ко Ангелам очи возводящи, бездельно молится: к человекам руце простирающи, не имать помогающаго. Тем же, возлюблении мои братие, помысливше нашу краткую жизнь, преставленному упокоения от Христа просим, и душам нашим велию милость» (Последование погребения мирских человек, стихира самогласна, глас 2). (Серефим Роуз)
    Мы загрузились в трамвай и отправились на Петроградскую сторону. Довольно скоро достигли моста через Неву. Саша стал указывать отважному на Петропавловскую крепость; вы спросите, отчего я не позвонил своему другу? Отвечаю (вы удивитесь): никаких мобильных телефонов у нас ещё не было.
    Стационарный телефон в коммунальной квартире был вообще отключён за неуплату. Но и об этом мы как-то не думали: не те вопросы надо задавать, не те ответы получать.
    «В письме к мужу упоминавшейся выше своей умирающей сестры св. Феофан пишет:
«Ведь сестра-то сама не умрет; тело умирает, а лице умирающего остается.
    Переходит только в другие порядки жизни. В теле, лежащем под святыми и потом выносимом, ее нет, и в могилу ее не прячут. Она в другом месте. Так же жива, как теперь. В первые часы и дни она будет около вас. И только не проговорит, – да увидеть ее нельзя, а то тут... Поимейте сие в мысли. Мы, остающиеся, плачем об отшедших, а им сразу легче: то состояние отрадное. Те, кои обмирали и потом вводимы были в тело, находили его очень неудобным жильем. То же будет чувствовать и сестра. Ей там лучше, а мы убиваемся, будто с нею беда какая случилась. Она смотрит и, верно, дивится тому («Душеполезное чтение», август 1894).» (Серафим Роуз)
    Потому я в своём видении смерти Верховного и не могу ничего сказать о его душе (кроме весьма схематичной и «плотски плоской» картины Клодта - где объёмы приходится измышлять), что реальные решения о посмертии принимаются не людьми (но и не бесами; мытарства - это лишь последнее искушение).
    «Следует иметь в виду, что это описание первых двух дней после смерти дает общее правило, которое ни в коем случае не охватывает всех ситуаций. Действительно, большинство процитированных в этой книге отрывков из православной литературы не подходит под это правило, - и по вполне очевидному соображению: святые, которые совсем не привязывались к мирским вещам, жили в непрестанном ожидании перехода в иной мир, не влекутся даже и к местам, где они творили добрые дела, но сразу же начинают свое восхождение на небо. Другие же, подобно К. Икскулю, начинают свое восхождение ранее двух дней по особому соизволению Божия Провидения. С другой стороны, все современные «посмертные» опыты, как бы они ни были фрагментарны, не подходят под это правило: внетелесное состояние есть лишь начало первого периода бесплотного странствия души к местам ее земных привязанностей, но никто из этих людей не пробыл в состоянии смерти достаточно долго, чтобы даже встретить двух Ангелов, которые должны сопровождать их.» (Серафим Роуз)
    Потом(!) - это они уже там, а мы - всё ещё люди (здесь); нам следует именно что осознать, как мы (по названию известной книги: «не святые святые» - каждый в своём «здесь и сейчас) можем противостать вселенскому распаду.
    Просто понимать: наше всё - в каждом нашем решении; даже если мы ошибаемся, даже если нам (как гипотетическому коменданту Освенцима) приходится выбирать между гибелью миллионов и Апокалипсисом.
    Доехали до Ленфильма. На проходной (там был служебный телефон) я попробовал позвонить в офис. Ничего не вышло: аппарат всё время был занят. Сначала казалось, просто по работе, потом стало ясно: какая-то неисправность на линии.
    Саша вздохнул. Всё же им с Отважным предстояли восемь часов трезвости. Мне тоже, но я был не «в пути», а дома.
    На вокзал я их не провожал. Они отказались: сантименты. А я вспомнил схожую ситуацию, начавшуюся с того самого замороженного новогоднего шампанского (и никакой водки); мои воспоминания о моей аллее Ангелов - это вовсе не старость, это страсть (зело грешен) быть душою живой.
    «Куда я ни обращусь, всюду вижу признаки моей старости. Приехал я в мою загородную виллу и остался недоволен тем, что поддержание ее дорого стоило. На мои жалобы управляющий возразил, что он в этом не виноват, что он со своей стороны принимал все меры, но что сама вилла стара. А вилла эта построена на моих глазах. Чем в самом деле стал я, если рассыпаются камни одних лет со мною? Рассердившись на управляющего, я стал искать случая, чтобы придраться к чему-нибудь. «Очевидно, - сказал я, - что за этими платанами не смотрят. Их зелень жидка, ветви искривлены и узловаты, стволы черны и неравны. Ничего бы этого не было, если бы их окапывали и поливали как следует». Тут управляющий стал клясться, что он все это делал, не жалел на это никаких трудов, но что деревья стары. А между тем я сам посадил их и видел их первые листья. Взглянув на двери дома, я воскликнул: «А это что за расслабленный старик? Недаром он стоит в дверях: его пора выгнать из дому. Где ты выискал такого? И что тебе за охота таскать чужих мертвецов?» Но старик этот сказал мне: «Неужели ты не узнал меня? Ведь я Фелицио, тот самый Фелицио, которому ты дарил статуэтки богов. Я сын твоего управляющего Филозита и был твоим любимцем». - «Что он врет? - вскричал я. - Моим любимцем был мальчик, да иначе и быть не могло. А у этого повываливались все зубы».
    Нашу жизнь мы можем представить себе как ряд кругов, обнимающих друг друга: один из них заключает в себе все остальные: он простирается от дня рождения до дня кончины. Другой заключает в себе все юношеские годы; третий - все детство и так далее. Наконец, есть круги, содержащие в себе отдельные годы, заключающие, каждый в себе, четыре времени года, через повторение которых слагается вся жизнь. Каждый месяц окружен своим маленьким кругом. Наконец, самые маленькие круги содержат в себе по одному дню, но и здесь каждый имеет начало и конец, исходную точку и конечную. Гераклит, прозванный Темным за туманность своего изложения, говорил, что «все дни одинаковы». Это изречение толкуют различно.
Одни говорят, что он хотел сказать этим, что день равен дню по числу часов. И в самом деле, если день есть промежуток времени, равный двадцати четырем часам, то очевидно, что все дни равны между собою, потому что насколько увеличится ночь, настолько уменьшится день. Другие говорят, что Гераклит хотел указать на качественное сходство дней между собою; в самом деле, никакой более длинный промежуток времени не имеет таких свойств, каких не было бы в одном дне: света и тьмы, и других изменений в природе. В больший промежуток времени явления эти только повторятся чаще: одних будет больше, других меньше, но нового не может быть ничего. Поэтому каждый день следует проводить таким образом, как будто он представляет из себя нечто целое и наполняет и исчерпывает целую жизнь. Пакувий, управлявший Сирией, как будто она была его поместьем, готовил себе каждый день роскошный поминальный ужин и, напившись, приказывал относить себя из-за стола в спальню при пении хора мальчиков: «Он прожил, он прожил!» Таким образом он хоронил себя каждый день. Вот это, что он делал из распутства, мы будем делать с полным сознанием и, отходя ко сну, будем повторять радостно и весело:
    Кончена жизнь! Я путь совершил, мне судьбой дарованный.

    Если же боги пошлют нам и следующий день, примем его с благодарностью. Тот, кто ожидает завтрашнего дня без волнения, счастливо и мирно владеет сегодняшним.
Кто говорит себе: я прожил свое, - для того каждый новый день составляет чистую прибыль.» (Луций Анней Сенека)
    Я для того привёл избыточно протяжённый отрывок из труда знаменитого стоика-язычника, чтобы сопоставить с Исповедью Августина - христианина; кстати, все эти пиршества Пакувия, управлявший Сирией, как будто она была его поместьем - ничто в сравнении с нашими посиделками: там - отпевали прошлую жизнь, мы - предвкушали будущую.
    Даже если у нас эта будущая жизнь представлялась вполне плотской.

    Пока все дожидались Нового года в комнате у стола (а было нас человек несколько), я подошёл к телефону на кухне и позвонил Саше и Лене. Как я уже говорил: первоначально я приехал к ним, но никого не застал.
    Сейчас Саша ответил:
    -  Бизин, ты!
    -  Я.
    -  Ты где?
    -  В Москве. Я заходил к вам, но никого не застал.
    -  Дурак что ли? Не мог пойти на два этажа ниже, к Отважному? Мы там были.
    -  Что ж теперь. Ладно, так сложилось.
    -  Да.
    Поговорили. Кто бы знал, что это и будет будущим. Не моей страны и не моего мира, а нашего с Леной и Сашей.
    Маша зашла зачем-то на кухню. Сказала:
    -  Хорошо, что ты у нас.
    Я тогда и не знал, что её слова будут значить в будущем. Я просто кивнул.
    -  Ещё некий Айрис обещался прийти, скорей всего, завтра. Ты ведь ещё не уйдёшь от нас, будем продолжать праздновать. Интересный человек из Израиля. Снимает какой-то свой особенный фильм. Кассету всегда с собой носит; будет время, посмотрим.
    Я тогда не читал не только Исповеди Августина, но даже и Екклесиаст лишь проглядывал; и что с того, что не читал? Хруст моих костей под гулкой колесницей истории всё равно мне представляется искусством (смертных): молиться я тогда ещё не умел, но совпадения всё равно происходили.
    Вот и с шампанским.
    Когда подошло его время, мы с Андроником отправились за ним на кухню, и здесь выяснилось (Андроник определил его на сбережение в морозильник холодильника), что шампанское в бутылках превратилось в снег с оттенками изумруда и янтаря.
    Благодаря толщине стекла бутылки остались целы. Вот только разлить по бокалам оказалось невозможно.
    Полночь, однако, близилась.
    -  Что делать?
    -  Разбить бутылки, - сказал Андроник.
    Бутылок, кстати, было всего две: «добро» и «зло».
    Андроник взялся за одну (одно) - для пробы: Сходил в кладовку за молотком и как-то очень ловко отбил у какой-то бутылки горлышко. Я вспомнил, что его отец был (как и отец Верховного) сапожником. Сам Андроник об этом не говорил. Я теперь даже не знаю, откуда мне это стало известно.
    В разбитой бутылке я увидел тот самый снег, изумрудно-янтарный.
    К чему я так подробно на этом остановился? А всего лишь к содержимому тел: чем является душа после смерти (разбития сосуда): что есть духовные существа?
Современная (западная) мысль, основанная на философии Декарта (ХVII в.), полагает, что всё вне царства материи просто принадлежит царству чистого духа.
Такая мысль, в сущности, помещает бесконечного Бога на уровень различных конечных духов (Ангелов, бесов, душ умерших).
    Но(!) - «Блаженный Августин в своем малоизвестном трактате «Определение бесов», написанном в ответ на просьбу объяснить некоторые из многочисленных бесовских явлений в древнем языческом мире, дает хорошее общее представление о делах бесов: «Природа бесов такова, что через свойственное воздушному телу чувственное восприятие они намного превосходят то восприятие, которым обладают тела земные, а также и по быстроте, благодаря лучшей подвижности воздушного тела, они несравненно превосходят не только движение людей и животных, но даже и полет птиц. Одаренные этими двумя способностями в той мере, в какой они являются свойствами воздушного тела, а именно, остротой восприятия и быстротой движения, они предсказывают и сообщают о многих вещах, о которых они узнали намного раньше. А люди удивляются этому из-за медлительности земного восприятия. Бесы, к тому же, за свою долгую жизнь накопили намного больший опыт в разных событиях, чем достается людям за короткий отрезок их жизни. Посредством этих свойств, которые присущи природе воздушного тела, бесы не только предсказывают многие события, но также совершают многие чудесные деяния». (Серафим Роуз)
    Итак(!) - о разбитой бутылке: «Будь таким, каким хочешь казаться». (Сократ).
Каковыми оказались (годы спустя) Лена, Саша и Ксения, я обрисовал чуть раньше: Лена - стареющей, одинокой и живой, а Ксения и Саша мёртвыми (неизменно живыми и с Богом)... Далее(!) - на примере этого празднества с «шампанским) хочу показать, что станется с его участниками.
    И как это всё сопричастно к судьбе моей родины. Ведь и возвращение Царства Божьего СССР (в нас), и вселенское бесовство (на т. н. Украине или в Европе) - всё это вполне заслужено (или не заслужено): видимое определяется в невидимом. И в масштабе одной корпускулы, и в масштабе собора.
    Мы видим и слышим лишь то, что заслужили видеть и слышать (в добре или зле):
«Какой мрачный век был во время пророка Илии, даже он со “зрячими” глазами и то не мог нигде заметить благочестия и человека, который бы не примкнул к государственному культу нечестивого Ваала. А Бог разглядел. Ничто от Него не укрыто. И Он сказал в утешение пророку в ответ на жалобу, что “сыны Израилевы оставили завет Твой, разрушили жертвенники Твои, и пророков Твоих убили мечем [а духовенство, очевидно, или попряталось, или разбрелось, или, может быть, тоже переключилось, так сказать, на службу Ваалу]; остался я один, но и моей души ищут, чтобы отнять ее”:
    “Пойди... помажь Азаила в царя над Сириею, а Ииуя... помажь в царя над Израилем; Елисея же... помажь в пророка вместо себя. Кто убежит от меча Азаилова, того умертвит Ииуй; а кто спасется от меча Ииуева, того умертвит Елисей [это государственный выход из положения]. Впрочем Я оставил [замечательно, не своею силою люди сохранились от нечестия и пороков, а силою Божиею] между Израильтянами семь тысяч (мужей): всех сих колена не преклонились пред Ваалом, и всех сих уста не лобызали его” (3ЦАР. 19, 14–18).
    Так и у сатаны. Много народу к нему идет. Все человечество круглым числом на него работает. Сам Господь говорит, что у Него у Самого остается лишь “малое стадо” (ЛК. 12,32). Но работнички у князя мира сего (ИН. 14, 30) тоже ленивые: попить, поесть, поблудить - это они с удовольствием, но чтобы духовно погрузиться в бесовскую стихию и вступить в непосредственное общение с демонами и воспитать себя в их духе, это - извините, пожалуйста! Для этого тоже нужен подвиг, тоже самоотречение, масса условий, которые являются не менее стеснительными и ранящими человека, чем и при служении Христу. Этим и объясняется, почему заклинания древних магов и колдунов, которые иногда попадают в руки ученых, не вызывают пред ними бесов и даже самого ощущения невидимого их присутствия. Надо заслужить это. (По Волге... К Царству небесному - епископ Варнава)

    Андроник разбил бутылку шампанского. На звон стекла в кухню зашла Мария. Спросила:
    -  Это шампанское?
    -  Да.
    -  Как же его пить?
    -  А его можно есть, - сказал кто-то из нас (я уже не упомню, кто).
    -  Как мороженое? - сказала Маория.
    -  Да.
    -  У нас есть мороженицы, - сказала Мария.
    -  Очень хорошо.
    Вот-вот должны были зазвучать куранты. Андроник вытряс в кастрюльку шампанское, Мария ложкой принялась раскладывать по двум нашедшимся металлическим (из советских ещё кафе) мороженницам, остальное было определено по кофейным и чайным чашкам; мы подхватили «результат» и побежали к ожидающим нас друзьям.
    -  Что это? - спросил бард Штормовой.
    -  Такое шампанское.
    Водки Штормовому не было.
    Но потом из телевизора донёсся первый удар. Страна (не смотря на то, что её убили) продолжала жить душой. А телу предстояло воскреснуть; кто из нас знал, что посмертные мытарства мы проходим ещё при жизни?
    Я чайной ложечкой поднёс к губам глоток замороженного шампанского. Это было невероятно вкусно.
    Так мы праздновали нашу жизнь (которая есть) - после смерти (которой нет).
    Мы (внутренне) - всё ещё жили в стране, которая (как ни крути) покончила самоубийством. «Был случай при жизни Оптинского старца Леонида (в схиме Льва, скончавшегося в 1841 г.). У одного его ученика Павла Тамбовцева скончался родитель несчастною насильственною смертию - самоубийством. Глубоко опечален был любящий сын известием о том, и потому так изливал пред старцем свою скорбь:
«Несчастная кончина моего родителя есть для меня тяжкий крест. Да, я нахожусь теперь на кресте, которого болезни пойдут со мною в гроб. Воображая ужасную для грешников вечность, в которой нет уже покаяния, я мучаюсь представлением вечных мучений, которые ожидают моего родителя, без покаяния умершего. Скажи, отче, чем я могу утешить себя в настоящей горести?» Ответ старца: «Вручай как себя, так и участь родителя воле Господней, премудрой, всемогущей. Не испытывай Вышняго чудес. Тщися смиренномудрием укреплять себя в пределах умеренной печали. Молись Преблагому Создателю, исполняя тем долг любви и обязанности сыновней». (Серафим Роуз)
    В нас не было смиреномудрия. Зато присутствовало глобальное невежество.
Однако же рука предопределения продолжала нас вести. Я не буду сейчас повторять очевидное всем: Царство Божье СССР поругаемо не бывает (если мы его не видим в себе - это только наша проблема), а смерти нет.
    Речи тогдашнего Президента (Верховным его называть язык не поворачивается) мы слушать не стали, но - нам было о чём поговорить: при всей нашей тогдашней материальной нищете мы были молоды и веселы.
    Все ели великолепное замороженное шампанское. А что бард Штормовой не получил своей водки (сибиряк, дык, даже сплавлявший лес по Енисею) и принципиально петь отказался, так «взамен» ему Андроник исполнил свои тогдашние удивительные песни:

    Предзимье, вечер невесомый,
    И к небу рвётся паутинка,
    Тяжёлый падает на землю
    Далёкую, летит как снег,
    Лохматый пепел сигареты
    Над синим морем в небе синем
    Летит пыльцы хмельного лета,
    Которого уже и нет.

    Моя свобода там, за лесом,
    В далёком тридевятом царстве,
    Где у нелепого монарха
    Одно цветение на уме.
    А нынче - корчиться-кривляться,
    Плывёт корабль Ганса Сакса,
    Не слышно скрипочки Сен-Санса
    В смятении страстей.

    В математическом пространстве,
    На отвоёванном просторе
    Гуляйте слёзы-государь мой,
    И теребите желваки!
    Вам пристань приписная - лацкан.
    Такая жуткая неволя -
    Ни слова, ни руки...

    Я притворяюсь сонным, только
    И просыпаюсь среди ночи,
    И просыпаюсь оттого, что
    Растут сугробы за окном.
    В кружении белых сновидений
    Вплетаются чужие тени,
    Поют замёрзшие растения,
    Искрящиеся серебром.

    Я зажигаю сигарету,
    И к небу рвётся паутинка,
    Тяжёлый падает на землю
    Далёкую, летит как снег,
    Лохматый пепел, зависая
    Над синим морем в небе синем,
    Летит пыльца хмельного лета,
    Которого уже и нет. (Андроник Назаретян)

    Согласитесь, поэзия есть искусство подражательное (почти Аристотель): все мы подражаем бессчётно многомерной Истине в её прошлых, настоящих и будущих проекциях (пересечениях с нашей птолемеевской плоскостью глобуса); «а так как все подражатели подражают действующим (лицам), последние же необходимо бывают или хорошими, или дурными...» (Аристотель)
    Вот я и начну (повторно) с того, с чего начал эту часть моих воспоминаний о будущем: я счёл Марию На-Заре врагом моего народа (а у него есть враги) и ошибся: какой я был и остаюсь дурак!
    Мария На-Заре (даже если бы я и не ошибся в ней) - волей-неволей, благодаря одному лишь имени, есть «проекция» держательницы покрова над моей родиной: все мы ангелы-хранители аллеи Ангелов, а она есть символ нашей соборности.
    В самом описании её внешности  я попробовал подражать Дионисию Ареопагиту (я тоже разумею различия между искусствами относительно средства, которым производится подражание); всё это хорошо мной будет понято, когда я покину эту однокомнатную квартиру; но - это ещё только предстоит.
    Сначала мне предстоит дождаться помянутого выше израильского «диссидента» Айриса; впрочем, по порядку: мне (подражательно) предстоит осознавать невидимые смыслы (большое) - на расстоянии.
    «А так как все подражатели подражают действующим [лицам], последние же необходимо бывают или хорошими, или дурными (ибо характер почти всегда следует только этому, так как по отношению к характеру все различаются или порочностью, или добродетелью), - то, конечно, подражать приходится или лучшим, чем мы, или худшим, или даже таким, как мы, подобно тому как <поступают> живописцы:
Полигнот, например, изображал лучших людей, Павсон - худших, а Дионисий - обыкновенных. Очевидно, что и каждое из вышеуказанных подражаний будет иметь эти различия и будет, таким образом, тем, а не другим, смотря по предмету подражания: ведь и в танце и в игре на флейте и на кифаре могут возникнуть подобные различия; то же касается и прозаической и простой стихотворной речи: так, Гомер представляет лучших, Клеофонт - обыкновенных, а Гегемон Фасосец, первый творец пародий, и Никохар, творец «Делиады», - худших. То же самое касается дифирамбов и номов; в них можно было бы подражать так же, как подражали Аргант или Тимофей и Филоксен в «Киклопах». Такое же различие и между трагедией и комедией: последняя стремится изображать худших, а первая - лучших людей, нежели ныне существующие.» (Аристотель)
    Примем за начало: мы обыкновенные! А вот проекциями каких сил мы оказываемся в результате нашей жизни (мог бы я сказать) - не нам решать; но - именно мы и решаем, стоит лишь взглянуть на себя с некоторого отдаления, временно'го или пространственного.
    Саша меня пристыдил, что я не встречал Новый год с его семьёй.
    Я пообещал и даже собирался на следующий день к ним отправиться. И вот наступило утро нового года, надо было бы ехать.
    -  Погоди, - сказала Мария (которая не хотела меня отпускать: она покров над всеми нами). - Подожди, придёт Айрис, покажет свой фильм. Может быть, даже тебя снимет. Потом решишь, как быть дальше.
    -  «Девочка, хочешь сниматься в кино?» - ответил я известным советским брендом.
    Впрочем, всё уже решилось.
    Но не полностью: рядом со мной образовался проснувшийся красноярский бард Штормовой. Вчерашнее замороженное шампанское лежало грузом на его сердце. Лицо его громко об этом «говорило».
    Я полез в карман, пересчитывать последнюю мелочь.
    Следом на кухне объявился ещё один персонаж, о котором я ранее не вспоминал: субтильный и белесый поэт Сорока (родом откуда-то из Средней полосы - все мы всё ещё числились студентами Лит. института им. Горького).
    -  Не хочешь со мной прогуляться? - спросил я его.
    -  Пошли.
    Мы вышли в пустую посленовогоднюю Москву. Было ветрено и холодно. Хорошо, что не снежно (в воздухе). Снег был утоптан и лежал повсюду ровно.
    -  Где тут ларёк? - просто сказал я.
    -  Вон там, у автобусной остановки, - ещё более просто ответил поэт Сорока.
    Мы целеустремлённо обошли жилое здание, перешли улицу, и я увидел автобусную остановку.
    -  Хорошо, - сказал я
    -  Да, - ответил поэт Сорока.
    Это означало: в ларьке подле остановки горел свет, жизнь продолжалась и после Нового года.
    Мы подошли, обозрели ассортимент, стали прицениваться.
    -  Штормовому надо принести водки, - сказал я. - Иначе опять петь откажется.
    Поэт Сорока полез в заведомо пустой карман и (внезапно) материализовал оттуда какую-то сумму.
    -  Странно, - сказал он. - Маша мне на Новый год подарила одну монету, фунт стерлингов... Я сунул подарок в карман, который был полностью пуст.
    Я засмеялся. Мы были нищими.
    -  Я помню этот фунт, - сказал я.
    Рассказывать про фунт Сороке я не стал. Мы выбрали какой-то дешёвый ядовито-розовый ликер (здесь и для себя)  и чекушку сомнительной водки для Штормового, после чего пошли к остановке, устроились на скамье и принялись смотреть на снежную дрогу перед нами.
    Было покойно. Страны практически не было (в планах у наших врагов), но моя родина находилась под покровом Богородицы.
    Хороши мы были, плохи, или нейтральны (я не о стране, а о нас «тогдашних») - не суть важно: «Из сказанного ясно, что задача поэта - говорить не о происшедшем, а о том, что могло бы случиться, о возможном по вероятности или необходимости.»
    «Историк и поэт различаются не тем, что один говорит стихами, а другой прозой. Ведь сочинения Геродота можно было бы переложить в стихи, и все-таки это была бы такая же история в метрах, как и без метров. Разница в том, что один рассказывает о происшедшем, другой о том, что могло бы произойти. Вследствие этого поэзия содержит в себе более философского и серьезного элемента, чем история: она представляет более общее, а история - частное. Общее состоит в изображении того, что приходится говорить или делать по вероятности или по необходимости человеку, обладающему теми или другими качествами. К этому стремится поэзия, давая действующим лицам имена.»
    Сейчас я даю истории моей родины имена Марии На-Заре, её бывшего мужа Андроника, её сына (тогда ещё младенца) Евгения, моего «тогдашнего» собутыльника Сороки, моих друзей Лены и Саши (к которым я тогда так и не доехал), а так же израильского гражданина Айриса, который ещё только собирается приехать к Марии и Андронику.
    Не упомянул я имён Верховных (это по умолчанию). Казалось бы, нет никакого противостояния вселенскому распаду (всемерному бесовству) в этом замороженном шампанском, в этих дешёвом ликёре и наверняка «палёной» водке (это тоже по умолчанию).
    Мы с поэтом Сорокой вкушали ликёр из горлышка (по очереди). Мы просто молчали, иногда что-то задушевное произнося (не по очереди). Мимо шёл утренний человек, обычный москвич, выгуливающий на поводке свою собаку.
    -  О, со'бак, - сказал по доброму я.
    Чуть изменённое звучание слова. Немного оста'неное восприятие действительности. Никто не предполагал, к чему приведёт такая подмена. Я ничуть не намекаю на опричное войско Грозного, с его символами: метлой и собачьей головой; всё вышло само по себе.
    Собачник (надо бы поправить: со'бачник) прямо-таки взбеленился:
    -  Алкашня!
    То ли у него утро не задалось, то ли оказался активным борцом за трезвость. Никаких аналогий с расовым превосходством носителей новых (прозападных) ценностей. Просто пришло на память:
    «Поймите меня правильно, всякий русский - милейший человек, пока не заправит рубашку. Как азиат он очарователен. И лишь когда настаивает, чтобы к русским относились не как к самому западному из восточных народов, а, напротив, как к самому восточному из западных, превращается в расовое недоразумение, с которым крайне трудно управиться. Он сам никогда не знает, какая сторона его натуры возобладает в следующий миг.» (это любимый мной Редьярд Киплинг)
    Собачник отпустил поводок и кинулся на нас с кулаками. Град ударов (надо признать, истерично-интеллигентских и  не сильных) обрушился на нас с поэтом Сорокой.
    Я попытался встать. Субтильный Сорока вообще ничего не понял. Собачник толкнул меня в грудь. Я опять уселся на скамью И вот здесь я и сам не знаю, какая сторона моей натуры возобладала.
    Я кинулся заслонять собой Сороку, приговаривая:
    -  Только не его!
    Нелепость ситуации потрясала. Я ни в коем случае не провожу аналогий с посмертными мытарствами Верховного (согласитесь, мы с Сорокой - это ещё не души вне тела), но искушение было показательным: я был молод и в недалёком тогда прошлом тренирован, а Сорока выглядел в сравнении со мной былинкой.
    Можно было принять драку и ответить на неё боем. Но я просто загораживал собой слабого. Даже не знаю, почему. Собачник вёл себя, как будущий т. н. Украинец: он просто ненавидел; я его не трогал (от слова «совсем»): я был советский человек.
    Долго ли, коротко бесновался собачник, но это кончилось. Бесноватый отскочил, что-то прокричал, поднял поводок и повёл свою собаку дальше. Кстати, я помню породу: это был небольшой бульдог, черный с белыми пятнами.
    Мы остались сидеть. Время спустя мы с Сорокой допили свой ядовито-розовый ликёр и потянулись назад, к Марии и Андронику. Лицо моё болело не сильно, я не обращал внимания.
    Разве что Мария удивилась небольшому синяку под глазом. Но Сорока был восхищён моим поведением и сразу же всё объяснил. А потом из-за плеча Марии выглянул объявившийся за время нашего приключения Айрис, новый персонаж.
    Я разделся и украдкой передал оживившемуся Штормовому предназначенный ему шкалик водки.
    -  Теперь ты споёшь.
    -  Да.
    Айрис был для нас пожилым человеком. Пенсионером (пусть за диссидентство и в Израиле). Выглядел он подтянутым. Интересная седина, интересная причёска, бритое лицо, запавшие семитские глаза, впалые щёки, красивый нос.
    С собой спиртного он не принёс. Как выяснилось, принципиально
    -  Маша, ты подарила Сороке наш фунт стерлиногов?
    -  Это другой, - сказала Мария Назаре. - Наш я потеряла в переездах.
    Как-то (за год или два до происходящего), оставив Андроника дома за компьютером, мы отправились гулять. Тогда же мы, проходя по аллее между домами, мы ещё раз хором спели песню Андрона:

    Меня возьмёт в себе свирель
    Седьмою нотой.

    Спели. Маша сказала:
    -  Хочу вкусного, йогурта или шоколадку.
    Денег у нас не было. Она это знала.
    -  У меня есть фунт стерлингов, - сказала Маша. - Мы с мамой ездили в Лондон (это была другая её жизнь), и я привезла сувенир.
    Она достала пустой кошелёк, там на дне болталась большая монета с королевой.
    -  Здорово! - сказал я.
    Мы быстро посчитали (приблизительно - по курсу), что мы сможем получить и что тогда купим.
    -  Пива тебе тоже, - сказала Маша.
    Мы быстро прошли в обменный пункт, благо он был рядом. Там и выяснилось, что монеты (одна монета) обмену не подлежат, только банкноты.
    Это было одно из самых больших разочарований той жизни. Не рухнувшее Царство Божье, не крушение жизненных приоритетов (литература оказывалась на задворках наступившего постперестроечного «нового порядка»), не моя тогдашняя ритуальность в вопросах веры.
    Именно этот неразменный фунт, который Маша (якобы) потеряла, а Сороке подарила совсем другой. Чему-то подобному предстояло произойти сейчас, с диссидентом Айрисом. Но это говорит моё послезнание, тогда никаких признаков я не замечал.
    Тогда мы просто вернулись в квартиру. Маленькая радость не состоялась.

    Штормовой согласился спеть. Айрис сказал:
    -  Можно, я буду снимать?
    -  Можно.
    Айрис достал из сумки камеру. Для нас, нищих студентов, это было чудом. «Тогдашняя» камера ещё не была цифровой и всё-таки выглядела диссонансом в нашей компании. И только Штормовой вёл себя как ни в чём не бывало.
    -  Можно? - он кивнул на гитару Андроника.
    -  Конечно.
    И Штормовой (лауреат какого-то конкурса) запел. У него был шикарный хриплый голос. К сожалению, по прошествии лет я почти не помню слов песни (а подаренную им книгу я затерял); годы, столько всего произошло.

    Ах, как Вы пели! ах, как же Вы плакали -
    дымкой морозной на черном каракуле,
    тихим свеченьем простого лица
    как же Вы тронули
    сердце глупца!

    В ночь колдовства все никчемные маются,
    лики луны друг за другом сменяются,
    в шествии оборотней-облаков -
    Ваше всесилие
    до петухов.

    Ах, как Вы пели, ах, как же Вы таяли
    в музыке слов, отлетающих стаями,
    родинкой легкой на влажной щеке
    запечатлелись Вы
    в весельчаке.

    Слезы исчезнут, и только останется
    этой гитары коварное таинство,
    плоскость пластинки - зеркально-хрупка -
    с формулой вызова
    двойника. (Николай Штромило)

    Айрис снимал. Потом мы все уселись перед телевизором, Айрис достал из сумки кассету и стал показывать свой фильм.
    Громкое слово «фильм»! Какие-то разговоры в подворотне, несколько незнакомых представителей израильской русскоязычной богемы (впрочем, Губермана, прочитавшего пар-тройку своих гарик, я таки знал); потом были рассуждения о судьбах мира... Что сказать? Я не был готов к такому жанру: обо всём и ни о чём, и подчёркнуто любительски.
    Сейчас, когда каждый снимает на смартфон и выкладывает в соц сети всё, что угодно, такие ролики стали делом обычным. Тогда это казалось новостью.
    -  Я хочу съездить в Санкт-Ленинград, - сказал Айрис. - Мария сказала, что ты оттуда.
    -  Да, - сказал я. - Оттуда.
    -  У тебя есть какие-нибудь знакомые в артистической среде?
    -  Есть, - солгал я.
    К тому времени я уже в значительной степени подрастерял свои прежние знакомства. Возникали проблемы с алкоголем. Одновременно я начинал заниматься большой (по объёму) прозой, что требовало уединения и времени. В сочетании с алкоголизмом я становился чуть ли не социопатом.
    -  А во властных структурах? Я хотел бы показывать мой фильм на больших площадках.
    -  Есть, - не соврал я.
    -  Да, у него роман с некоей Жанной, - сказала всеведущая Маша. - Она чиновница, занимает пост в администрации.
    Я скромно потупился. Мария говорила о моей (тогдашней) любви без какой-либо своей ревности. Однако моя внутренняя уверенность в нашей с ней провиденциальной связи, прямо-таки предназначенности (друг другу; хотя - о чём я: Мария Назаре держит покров над всеми нами) вызвала во мне дисгармонию с с её словами.
    Я даже не понял, что меня покоробило. Быть может, что ничто не должно было коробить. Любовь дело такое: есть провиденциальность или нет - не имеет значения (здесь и сейчас): важно ничего не предать.
    А ведь и не изменить (не измениться) невозможно.
    -  Очень хорошо, - сказал Айрис. - Поехали в Санкт-Ленинград вместе.
    Здесь следует заметить, что израильтянин Айрис произносил название моего города правильно: Санкт-Петербург. Но мой (будущий) слух различал слова правильно. Правда, здесь (с заменой реальности на ирреальность) следует быть осторожным: бесовство тем и отличается от святой простоты, что может быть с ней схоже.
    Именно эти подмены смыслов на смыслы и уничтожили моё Царство Божье СССР. Различать их (смыслы) можно одним единственным образом: душу не унизить; Бог поругаем не бывает; смерти нет даже тогда, когда она есть.
    Это вопрос личной жертвенности: можешь ли умереть сейчас, зная, что не воскреснешь (сейчас), что проиграешь свою скрипичную партию на ветру - с фальшью; и всё равно у Бога мёртвых нет.
    Это и есть Русский мир.
    -  Поехали, - сказал я.
    -  Выезжаем завтра, - сказал Айрис. - У меня уже все вещи в машине. Завтра я за вами зайду. Машина будет во дворе.
    -  Вы купили машину? - сказал я.
    Я с ним был на вы. Он не обращал внимания.
    -  Взял на прокат.
    О такой новинке сервиса я не знал.
    -  Я тоже хочу в Питер, - заявил Штормовой.
    -  Поехали, - сказал я.
    И поехали мы (мысленно) - именно в Санкт-Ленинград (тогда - ещё только решили). Кто кого взял на прокат: Айрис - нас, или мы - Айриса, разберёмся по дроге.

    Живым я буду дальше или мёртвым,
    Решается сейчас. Пусто подождёт
    Живая жизнь, когда я здесь решу.
    А мёртвая, когда я согрешу

    Необратимо столь, что даже боль
    Пройдёт по мирозданию волной.

    Живым я буду дальше или мёртвым,
    Не столь уж важно, если обратимо.
    И я воскресну, если пантомиму
    Телесную оставлю для небес.

    А сам открою главный интерес
    Негромко жить, негромко умирать.

    Тебя любить и многого не знать
    О том, как я любовью не воскрес
    (и всё-таки воскресну как-нибудь).
    Не зная путь, но продолжая путь. (Niko Bizin)

    Живая жизнь и мёртвая живут (посредством человека) - как орудие, которое прилагается к весьма материальным вещам; если мы созданы по образу и подобию, то и вдыхаем эти (живую или мёртвую) жизни в глину своих поступков.
    Я не пошёл к Саше и Лене, но поехал в Санкт-Ленинград. Живой это поступок или мёртвый, не знаю до сих пор.
    Что я ещё и уехал от Марии На-Заре (чужой тогда жены) - живая это или мёртвая жизнь? Но всё будет, как и должно (даже если всё будет иначе). Что я «взял» с собой прекрасного барда Штормового - никто не знал тогда, как это обернётся на тоненькой ниточке заледеневшей трассы.
    В версификациях реальности нет смысла, если не определены моей верой.

    Черновик

    ветер затея неверных движений для коих
    тема намеки а створки предмет кабалы
    ноты белы были форточка ловит крылом их
    шлёт одиноким как запах сметенной золы
    плещут под лампой страницы раскрытого "Дара"
    в шелесте в поисках слова предчувствуя Вас
    Вас ли а я и не слышал что дверь подсказала
    мне а гитара в углу своем отозвалась (Николай Штромило)

    Айрис с сомнением посмотрел на Штормового. Всё же у него была интуиция. У меня её не было (было лишь предопределение): я не поехал к Лене и Саше, зато отправлялся в Санкт-Ленинград.
    Появилось ли у меня сожаление о том, сколь ограничены мы в выборе (своего бессмертия): телесных вариантов поступка - всего-ничего, а после выбора - вообще раз-два и обчёлся.
    Я тряхнул головой. Я был молод и решил, что всё успею в «следующий раз». Я не мог добавить: в следующих мытарствах. Я полагал, что легкомысленность решений сродни упоминавемуся у «св. Феогноста, чьи писания вошли в «Добротолюбие»:
«Неизреченна и несказанна сладость той души, которая разлучается с телом, будучи извещена о своем спасении... Сопутствуемая Ангелом, она беспрепятственно проходит воздушное пространство, нисколько не тревожимая лукавыми духами; радостно и дерзновенно восходит она, при восклицаниях благодарения Богу, и приходит наконец на поклонение Создателю своему» (стр. 147); скитского инока Евагрия: «Опомнись, душа моя, и помысли, как вынесешь внезапное разлучение твое от тела, когда грозные Ангелы придут за тобою и восхитят тебя в час, который ты не ожидаешь, и во время, о котором ты не знаешь! Какие дела пошлешь ты пред собою на воздух, когда начнут истязывать тебя о делах твоих враги твои, находящиеся в воздухе?» (стр. 149); св. Иоанна Милостивого: «Когда душа выйдет из тела и начнет восходить к небу, встречают ее лики бесов и подвергают многим затруднениям и истязаниям. Они истязают ее во лжи, клевете» (и т. д. - длинный список грехов, похожий на двадцать грехов, приведенный в житии св. Василия Нового). «Во время шествия души от земли к небу самые святые Ангелы не могут помочь ей: помогают ей единственно ее покаяние, ее добрые дела, а более всего милостыня. Если не покаемся в каком грехе здесь по забвении, то милостынею можем и избавиться от насилия бесовских мытарств» (Пролог на 19 дек.) (стр. 143). (Серафим Роуз)
    Как будто всё это я знал тогда! Это всё игры сегодняшнего послезнания.
    -  Ладно, я пойду, сегодня у меня ещё встреча - сказал Айрис. -А вам лучше сейчас лечь, завтра выедем очень рано, чтобы к вечеру быть в Санкт-Ленинграде.
    На самом деле он опять, конечно же, сказал по своему: о Санкт-Петербурге.

    Я позвонил Саше и Лене. Извинился. Не думал, что происходит непоправимое. Но взаимное разочарование (этим материальным миром) - было сокрушительным: может мы и имеем тела, восходящие (подобное к подобному) по ступеням не-бесной иерархии (Дионисий Ареопагит) к самому Образу, но (именно здесь и сейчас) - мы всё ещё люди.
    Следующим утром Айрис появился даже раньше, чем мы договаривались накануне.
Я и Штормовой кратко попрощались с Марией и Андроником. Штормовой и Айрис рассчитывали скоро вернуться, а я и вообще в те годы был лёгок на подъём и жил чуть ли не на два города (преувеличение, конечно); кто же знал, что именно эта лёгкость мешает осмысленной работе.
    Громкое название «машина на прокат» оказалась именно названием. Когда мы вышли на заснеженный двор, на остановке перед подъездом стояла жестяная «шестёрка» (жигулей, запряжённых чуть ли не «цугом»).
    Айрис сел за руль. Я обустроился рядом. Штормовой, понятия не имевший о посыле Лены (уцелеть при столкновении проще на заднем сиденье), сразу же развалился позади нас. Так мы тронулись.
    -  Я посплю? -сказал я.
    Айрис возразил:
    -  Я хочу с вами поговорить. Для моего фильма.
    Я не знал тогда, что всё происходящее выльется у Айриса в некий текст постмодерна (Олег Юлис. Прозрачные звёзды. Абсурдные диалоги).
    «Не частый случай, когда жалею, что не я написал чьи-то слова. Хотя недавно я перечитывал и Блока, и Цветаеву, но почувствовал это сожаление, прочитав в книге Олега Юлиса такие слова: «Блок искусно построен на банальностях, на устоявшемся слове, пропускающем насквозь смысл и звук к чистому переживанию. Только через банальное молчащее слово возникает зыбкое, бесконечная цепь связей. Без всякой учености они загадочно вместительны. Возможно больше и нельзя сказать о душе».
    И я пользуюсь возможностью снять перед ним шляпу.» (Лев Аннинский)
    Восторга во мне предложение Айриса не вызвало. Штормовой (позади нас, самый безопасно устроенный) уже почти похрапывал. Даже слова из будущей книги Айриса не подвигли меня на пошлое соперничество с ними.
    Я полагал, что мои слова верней. Я был глуп и всё ещё хотел славы (ожидая её где-то впереди; в отличие от много старшего годами Айриса я полагал, что могу и подождать). Меж тем ни полагать, ни возлагать(венков или надежд) я ещё не мог.
    Ещё не было у меня для этого оснований.
    Я всего лишь собирался «успеть на поезд» - это из интервью с Олегом Басилашвили:
    «-  Вы много умеете, - но что же вам мешало жить, как хочется?
    -  Видимо, надо признаться самому себе, что я мало себя реализовал из-за безнадежной привычки к театру и еще к оседлому образу жизни. Как ни странно это прозвучит, я очень домашний человек. Но если помечтать, то я вернулся бы в Москву, ходил по улицам, конечно, немного играл бы где-то, но это было бы хуже, чем в Товстоноговском театре. Главное же, что ходил бы, наблюдал, запоминал и радовался. Помните, у Набокова, которого, я кстати, забыл перечислить: «Давай блуждать, глазеть, как дети на проносящиеся поезда и предоставим выспренным глупцам пенять на сновиденье единый раз дарованное нам».
    -  Вы так увлеклись, не опоздаете ли на поезд?
    -  Да, спасибо. Но на прощанье, я хочу поправиться. Мне сейчас кажется, что умереть будет все-таки жалко. Оттого, что не удалось осуществить юношеские мечты. Жаль не воплощенную в дела чистоту юношеских ощущений. Жаль мечту о монашеском служении делу. Жаль, что уйду без мира и покоя в душе...»
    Ещё давеча Юлис вслух (и очень настойчиво) несколько раз зачитал этот отрывок всем нам (и Марии, и Андронику, и равнодушному к его настойчивости Штормовому - и всем вместе, и по одному); тогда же я почувствовал некоторое отторжение к заведомой красоте и правильности замысла Айриса: составить из чужих прозрений самооправдание для себя.
    Из чужих слов скомбинировать свой смысл. Сделать чужие прозрения всего лишь корпускулами, а самому придавать им произвольный порядок для-ради преодоления страха перед вселенским распадом.
    Замысел был понятен. Но я пока что не мог сформулировать, в чём ложь исполнения. До понимания этого предстояло прожить и выжить многие годы, но(!) - резкое отторжение самой комбинаторике Айриса возникло сразу.
    Отторжение - ключевое слово: так бывает, когда принуждаешь себя молиться, а лукавый от молитвы отвращает. Но так же бывает, когда мысленно обращаешься к скверне, а ангел-хранитель негромко увещевает (самому): удержаться.
    Это всё очень схоже с преодолением изначального (от самого Грехопадения) постмодерна: всё может иметь форму и может быть бес-форменно.
    Напрасно считают постмодерн некоей новью. Хаос и энтропия столь древни, что только противодействие им - изначальней; потому я и чувствовал фальшь, что механистический повтор корпускул чужого бытия заведомо паразитарен.
    И всё-таки Айрис (сам по себе) был очень хорош.
    Очень он оказывался (для нас) свое-временен: мы все (или не все, но кто-то из нас) выступали из времени. Становились выпуклы, обретали некий объём (посреди своей плоскости) - когда соотносили себя с произнесёнными «да» и «нет»; прямо-таки «дороги, которые нас выбирают» ложились нам под ноги наших душ.
    Опять и опять приходится обращаться к послезнанию: наше путешествие на машине Айриса (арендованной) окажется сходно с посмертными мытарствами. Впрочем, сходство это очень поверхностно. Именно что плоская проекция некоего объёма.
    Но Айрис не дал мне его (этот объём) доосознать, и совершенно по совету Козьмы Пруткова опустил на плоскую землю:
    -  Николай, вас предавали любимые женщины. Как вы определите «размер» му'ки, который при этом испытали?
    Я не знал тогда, что вопрос этот был постмодернисткой аллюзией на интервью с Николаем Караченцевым:
    «-  Как Вы думаете, Бог заботится о Вас, чтобы меньше было этой му' ки (перетёртости в муку', прим. Автора)? Не ловили себя на том, что Вас Бог бережёт?»
    Я не знал тогда, что такой достаточно банальный интерес подводил меня к основной теме этого моего метафизического занятия мемуаристикой
    «-  Я задумывался об этом... Может, в какой-то степени и берег. Оберегал, хотя и были в моей жизни разочарования...
    -  Опять Вы мне не давали повода, и я обращусь км Вам как с специалисту по выдающимся марксистам и прочим феноменальным преступникам. Не предполагаете ли Вы, что они рождены не дьявольским замыслом? Не присутствует ли в «деятельности» этих нелюдей некий феномен чуда, присущий творчеству Моцарта, Пушкина и подобных им?
    -  Вы коснулись, мм... разговора такого... темы злодейского таланта. Значит, у кого-то это получается мелковато, у кого-то, если Бог его одарил, грандиозно и тем страшней масштабы зла. И если говорить, насколько закономерен продукт черта или Господа Бога, я в этом не мастак разбираться. Если касаться религиозных проблем - я в них плаваю, честно признаюсь. Исчадие ада, ужас. Не знаю... Слава Богу, я теперь знаю, что не надо всю жизнь сдавать взносы в партячейку, ходить на собрания, носить комсомольский билет и так далее. Можешь сам себе выбрать то, что хочешь.»
    Я («будущий я») прямо-таки выкрикнул в «то» прошлое: Боже! Какая пошлятина. Совершенная подмена явлений разного «уровня»; более того, слова эти есть великое преступление против Божьего Царства.
    Меж тем Айрис рулил, мы устремлялись к выезду из тогдашней Москвы. Дело, так или иначе, делалось: мы собирались в Санкт-Ленинград; сборы эти были прямо-таки по крупице; так что именно ты хочешь собрать, человече?
    -  Предавали, - сказал я. - Отдавали самому себе.
    -  Вы хорошо сказали, - согласился Айрис.
    Не помню, процитировал ли он эти строки:

    Людского счастья мы не ценим.
    Людей привыкли мы ценить.
    Себе мы оба не изменим.
    А нам не могут изменить. (М. Ю. Лермонтов)

    Я внезапно и остро ощутил это определение: я хочу домой, в Царство Божье СССР. Для начала (не начинайте с начала, иначе начала качнутся) - в Санкт-Ленинград.
    -  Я не считаю хождения на бес-смысленные комсомольские собрания потерянным временем, - сказал я.
    -  Очень интересно, - сказал Айрис. - Вот вы и начали оплачивать свой проезд до Петербурга.
    Я взглянул.
    -  Да, - сказал Айрис. - Я составлю своё самооправдание так же и из всех ваших (твоих так же) прозрений. Разве что должен заметить: именно твоя точка зрения о не-бес-смысленности (а именно - небесности) комсомольских собраний в данный момент и в этой стране не находит поддержки масс.
    Разумеется, он такого не произносил.
    -  Вы ошибаетесь. Вы обратили внимание на внешность высказанного, - сказал я.
    Разумеется, я эту пошлую правду - произнёс (бы). Только - не я «тогдашний» (и даже не я «сейчашный»), а ещё и я «завтрашний» - который (в полном соответствии с евангельской максимой) думает о завтра как о вчера.
    Всё происходящее было всего лишь проекцией моих (а так же наших - и Айриса, и Щтормового, и Андроника, и Лены с Сашей, и их дочери Ксении) воздушных мытарств.
    «Православным христианам хорошо известно, что человек действительно может быть поднят выше пределов его телесной природы и посетить невидимые миры. Сам апостол Павел не знал, был ли он в теле... или вне тела, когда он был восхищен на третье небо (2Кор. 12:2), а нам нет нужды размышлять о том, каким образом тело может утончиться настолько, чтобы войти на Небо (если его переживание действительно было в теле) или в какое «тонкое тело» могла быть облечена душа во время пребывания вне тела. Для нас достаточно знать, что душа (в каком-то «теле») по Божией милости может быть действительно вознесена и созерцать рай, а также воздушное царство духов поднебесных.»
    И тут (вдруг) среди этих духов Воздуха на заднем сиденье заворочался Штормовой:

    Мне стали сниться старческие сны:
    Как будто я лет на пять раньше
    На берег выволок челны,
    Иду без тяжести и фальши,
    И песни прежние поются, как впервой,
    И псы улыбками умеют улыбаться,
    И небо синее всевластно надо мной,
    И сердце, Господи, не смеет ошибаться. (Николай Штромило)

    Я беззвучно (но гомерически) засмеялся. Старческие сны Айриса, которые он очень хотел выразить через нашу очевидную новь (которую для меня воплощала Мария На-Заре, берегущая всех нас - потому я не перечислил её среди проходивших мытарства) тоже оказывались своевременны.
    Это как уже поминавшаяся мной иудейская ересь: Иисус по смерти сошёл в шеол, но не победил силу ада, а остался в нём и поддерживает своей энергией адское бытие (в котором не присутствуют ни боги, ни герои, ни Стихии).
    Айрис хотел фиксации мытарств.
    Разумеется, никакой аналогии с (так же упоминавшимися мной) мытарствами Верховного я не проводил. Просто «другой» я (завтрашний я, думающий о завтра, как о вчера) стал молиться, и совпадения продолжились.
    Кстати, мы уже покинули Москву, и потянулась пустая заснеженная дорога. «В православной литературе такое состояние часто описывается как нахождение вне тела, как было со св. Антонием, который, как описывалось выше, видел мытарства, стоя на молитве. Епископ Игнатий (Брянчанинов) упоминает двух подвижников ХIХ столетия, чьи души также покидали тела во время молитвы, - старца Сибирского Василиска, чьим учеником был знаменитый Зосима, и старца Игнатия (т. 3, стр. 75). Самым замечательным случаем выхода из тела в православных житиях является, вероятно, случай со св. Андреем Христа ради юродивым Константинопольским (Х век), который в то время, когда тело его явно лежало на снегу городской улицы, был вознесен в духе и созерцал рай и третье небо, а затем часть увиденного поведал своему ученику, который и записал случившееся («Жития святых», 2 окт.).
    Такое дается по Божией милости и совершенно независимо от человеческого желания или воли. Но «астральная проекция» - это «внетелесный опыт», которого можно добиваться и вызывать с помощью определенных методов. Он является особой формой того, что Владыка Игнатий описывает как «открытие чувств», и ясно, что поскольку контакт с духами, кроме непосредственного действия Божия, людям запрещен, то достигаемое этими средствами царство не есть Небо, а всего лишь поднебесное воздушное пространство, обитаемое падшими духами.» (Серафим Роуз)
    Я вовсе не возвожу в абсолют приводимые мной тексты. Человек частичен (в падшести), а изложенное человеком - частично ещё более, но - так я пор крайней мере могу передавать происходящее со всеми нами (и тогда - в машине, и сейчас - с моей родиной) в более или менее общепринятых терминах.
    -  Видишь, - сказал Айрис. - От нашего с тобой путешествия уже есть очевидная польза. А если мне ещё удастся показать в Санкт-Ленинграде на более или менее приличную аудиторию мой фильм, всё это спонтанное (как жизнь и смерть) путешествие окажется оправданным.
    На заднем сиденье опять заворочался Штормовой. Но не думаю, что его потревожило упоминание о полезности мытарств. Не думаю, что ему просто не нравился Айрис с его «заковыристыми» вопросами.
    Я сейчас вообще не думаю, что я думаю.
    Я просто еду в Санкт-Ленинград. И здесь я солидарен с Штормовым: кто меня везёт в Санкт-Ленинград, не имеет никакого значения. Более того, позволить себя отвлечь от Царства Божьего СССР (как и в мытарствах) - искушение.
    Важно, что это отвлечение - в (ни)куда; это очевидно: если я позволю чужому прозрению (или недопонятой мной цитате) увлечь меня к моему прозрению - я превышу возможности истолкования; какое прекрасное самооправдание: я со-мыслен и великому, и малому.
    Не думаю, что что я думаю.
    Не думаю, что всё на этом (и моя жизнь души, и душа моей родины): с нас не будет довольно - мы пойдём мимо и дальше.
    И далее - и о книге (и фильме) хорошего человека Айриса, и о самом человеке Айрисе: разве душу в мытарствах заинтересуют человеческие качества бесов-искусителей (если они овеществлены как некие личности зла, а не просто незримые функции потустороннего)?
    Вряд ли.
    И далее - опять на заднем (самом безопасном месте, по версии Лены) сиденье заворочался пробуждающийся Штормовой.
    Айрис ещё не чувствовал грозы, а я (в контексте послезнания) просто напросто представил себе, как нетрезвый бард с заднего сиденья (через спину  удивлённого водителя) будет рваться к рулю жестяного запорожца и кричать:
    -  Я умею водить! У меня даже права были.
    Насчёт второго он явно соврёт. Зачем ему в сибирской глубинке права? А у меня опять наступают «воспоминания о будущем»: Штормовой (вот уже через несколько секунд) рванётся к рулю, Айрис каким-то чудом умудрится его не допустить; машина заскользит по не очень хорошему (кто помнит те годы) шоссе Москва - Санкт-Ленинград, а я ничего не успею понять.
    И всё же постмодернист Айрис умудрится удержать машину. Более того, он даже ничего не скажет ни мне, ни Штормовому (словно так и должно); и далее - совпадения продолжались.
    Именно эти совпадения и проводили черту между жизнью мёртвой и жизнью живой.

    ________________________________ Марии На-Заре

    Язык, которому наш алфавит просто-напросто тесен,
    Лежит себе меж языком и нёбом, то есть на языке.

    Я заоблачно честен.
    Я синицу держу в руке.

    Эту птицу тебе предложу.
    Ты отпустишь её, и она прогремит как зарница.

    А язык, на котором ничего ещё не говорится,
    Нас с тобой уведёт рубежу

    Бытия - ты и я, мы окажемся с разных сторон
    Испокон, словно Дух и Материя.

    И тогда эти плотное глобальной потери
    И бесплотность мистерии станут искусством,

    Но - из плоти и с кровью! То есть в жизнь возвращаются.
    Обернувшись любовью, в которую ад превращается. (Niko Bizin)

    Так мы ехали. Штормовой ещё несколько раз порывался отнять руль у Айриса. Я спокойно сидел с Айрисом рядом, и мы даже время от времени о чём-то значимом говорили. Более того - я знал: все мы вполне благополучно доберёмся до Санкт-Ленинграда. Разве что (тогда) это произойдет через шесть-семь часов.
    И теперь я там живу.