О предчувствии Пушкина, что счастье не для него, а женитьба на Натали со всей московщиной ее семьи и патологией нравов и психики всего купеческого клана Гончаровых – это путь к погибели, мы уже толковали
Сегодня небольшая заметка о предчувствии Натали
Эта прелестница (корень и смысл слова – лесть) не оставила публике своего дневника и писем к мужу и тому (тем), кто был для суперранговый самцом, хотениям которых не отказывают по традиции само всех державших, и кто был ОН = т.е. qui l’a trouble (по записи Пушкина в дневнике) = кто тронул ей сердце (как предпочитают переводить спецы пушкиноведения). Скорее всего, они есть, но спрятаны в архивах потомков этих самых самцов (которых Пушкин в письме женке-ангелу назвал кобелями)
В отсутствии эпистолярного наследия Натали обратимся к свидетельствам персон наблюдательных и опытных душеведов
В этологии и психологии есть утверждение: существует редкий тип женщин, которые по лицу дамы способны определить насколько она счастлива с мужем и, в частности, насколько удовлетворена сексуальной жизнью с ним
К таким «спецам» безусловно относилась внучка фельдмаршала М.И. Кутузова и дочь обожавшей Пушкина Елизаветы Хитрово (поэт в письмах к женке звал ее Хитровой…) Дарья (Долли) Фикельмон – некогда страстно приглянувшаяся самому императору Александру-1, а в интересный нам момент = жена австрийского посла Карла, обожавшего Пушкина за его критический ум и умение бесподобного рассуждать в режиме он-лайн на самые сложные темы…
Долли оставила нам меткую запись о первой встрече с новобрачными Пушкиными в Царском (тогда еще Сарском) Селе, куда поэт прибыл с молодой (вообще то по тем временам уже на пороге перехода в старые девы!) красавицей с невыясненной целью (ЦС было местом вторых резиденций высшего света столицы – бомонда, который был допущен Романовыми толпиться у трона и кормушки высшей власти). Известно одно – Пушкин увез жену из-за непереносимости сношений с тещей ханжой и … Но поездка бедного, без места сочинителя в место обитания толпящихся… это странно
**
ФЕВРАЛЬ, 17. Москва. Дом Хитрово на Арбате (ныне: Арбат, 53): «мальчишник», устроенный Пушкиным накануне свадьбы — присутствуют: Боратынский, Вяземский, Давыдов, Языков, Нащокин, Верстовский (?), А. А. Елагин (?),И. В. Киреевский, Лев Пушкин. — По свидетельству Киреевского, «Пушкин был
необыкновенно грустен, так что гостям даже было неловко» = см. Песков А.М. Летопись жизни и творчества Е. А. Боратынского. М., 1998
18 февраля 1831-го Пушкин обручился с Натали у алтаря церкви Вознесения на Бол.Никитской (карету для доставки невесты пришлось оплачивать жениху… ). А в мае молодожены уже фланировали по улицам, на которых бывал бомонд и его венценосная пара.
Уже 22 мая графиня Долли описала в подмосковное имение Остафьево князю-поэту П.А. Вяземскому легендарный словесный портрет натуры Натали на фоне мужа:
"Пушкин приехал из Москвы и привез свою жену, но не хочет еще ее показывать (в свете). Я видела ее у маменьки - это очень молодая и очень красивая особа, тонкая, стройная, высокая - лицо Мадонны, чрезвычайно бледное, с кротким, застенчивым и меланхолическим выражением,- глаза зеленовато-карие, светлые и прозрачные, взгляд не то чтобы косящий, но неопределенный,- тонкие черты, красивые черные волосы. Он очень в нее влюблен, рядом с ней его уродливость еще более поразительна, но когда он говорит, забываешь о том, чего ему не достает, чтобы быть красивым,- он так хорошо говорит, его разговор так интересен, сверкающий умом без всякого педантства".
А в письме, опубликованном еще в 1884 г сыном Вяземского Павлом, имеются такие строки:
"Пушкин к нам приехал к нашей большой радости. Я нахожу, что он в этот раз еще любезнее; мне кажется, что я в уме его отмечаю серьезный оттенок, который ему и подходящ.
Жена его прекрасное создание; но это меланхолическое и тихое выражение похоже на предчувствие (pressentiment) несчастия у такой молодой особы.
Физиономии мужа и жены не предсказывают ни спокойствия, ни тихой радости в будущем.
У Пушкина видны все порывы страстей; у жены вся меланхолия отречения от себя.
Впрочем, я видела эту красивую женщину еще только один раз".
(см. Раевский Н.А.: Портреты заговорили. Д. Ф. Фикельмон в жизни и творчестве Пушкина.Пункт II.
Выделим наиболее существенное в этом удивительном пророческом очерке – с первого же оценочного взгляда графиня, супруга дипломата, владелица салона интеллектуалов СПб Долли Фикельмон, которая сама много чего испытала в науке жизни и ее филиале страсти нежной, отметила следующее в состоянии лица Натали:
1) предчувствие (pressentiment) несчастия
2) меланхолия отречения от себя
А в Пушкина графиня отметила иное:
1) порывы страсти
2) серьезный оттенок в уме
Общий итог:
Физиономии мужа и жены не предсказывают ни спокойствия, ни тихой радости в будущем
Это (выражение общей физиономии молодой семье) был финал медового месяца и первых притираний пары: безобразный внешне муж (очаровательный поразительный внутри) и красавица (богиня Красоты) жена (холодная внешне и пустая внутренне)
В личном дневнике Д. Фикельмон была куда откровеннее. 12 ноября 1831 она отметила пророчество: «Поэтическая красота госпожи Пушкиной проникает до самого моего сердца. Есть что-то воздушное и трогательное во всем ее облике –
ЭТА ЖЕНЩИНА НЕ БУДЕТ СЧАСТЛИВА,
Я в этом уверена
ОНА НОСИТ НА ЧЕЛЕ ПЕЧАТЬ СТРАДАНИЯ«
***
Натали – красивая молодая женщина – была еще и по сексологии нормальной = она хотела нравиться = ее облик – яркое свидетельство нормальной женской разбуженной чувственности, когда в холодности выражена обратная ее скрытая сторона – гиперсексуальность молодой самки, которая вырвалась наконец из плена ада «маменьки»
Некоторая тень на лице Натали в пору ее вывода в свет – это еще только инерция жизни взаперти, шокирующего опыта от поведения мужа после «первой ночи брака», отсутствия навыков светской жизни и необходимого для comme il faut вкуса
Но тут за дело взялась сама графиня Долли … Она понимала, что Натали украсит ее салон и даже Двор царя (когда то она, кажется, побывала во фрейлинах …), но с таким портретом выходить в свет недопустимо – он слишком откровенен для конкурентного сообщества, в котором среди «хищников и жертв» процветают «опасные игры»… Именно она стала инструктором Натали в ее начавшей светской жизни сразу на самом верху имперской иерархии. Именно она научила Натали азам кокетства – особо с Ним (царем императором с феодальным правом и почетной традицией владеть кем угодно).
Упрек Пушкина в публичном кокетстве жены с Ним появился в его письме уже осенью 1832-го и их поток не исчез до мая 1836 … Но, несмотря на всё занудное наивное нытье и предсказание беды для семьи, ему не удалось «прибрать бабу к рукам» (его термин): Натали не для этой чуши выходила замуж, чтобы затем упустить свой шанс – она не изменила своего публичного поведения ни на 1 мм, не стесняясь хвалиться ревнивому мужу, боявшемуся неизбежного в этой ситуации рогачества более беса и черта, о своих успехах в стаде поклонников именно благодарю усвоенному курсу обольщения
Зачем Долли это потребовалось … В общем то это тайна. Часть этой тайны начала проясняться, когда в 1833 в СПб завезли нанятого (завербованного) стрелка-жиголо барона симпатягу, роялиста и балагура без средств для карьеры Ж.-Ш. д-Антеса. Он стал протеже … этой самой Фикельмон
Остальное было "делом техники" …
В некоторый момент именно чрез австрийское посольство в СПб появились образцы «Дипломов кокю (рогоносцев)» для простой якобы забавы – игры в розыгрыш мужей-рогоносцев и их жен, обретших сексуальную сытость и (или) желаемое положение в обществе, где важно наверху быть «как все»
Уже в зиме 1831-го сочинитель Пушкин возвращен на госслужбу в КИД с немыслимым окладом в 5000 рублей (3-4 губернаторских) с правом работать в госархивах и архивах Дома Романовы… для работы над историей Петра Великого
Затем Пушкин произведен в титулярные советники – тропа в камергеры с ключом на шее и доступом к кормушке толпящихся
К Новому 1834-му году мелкий чиновник КИД А.С. Пушкин высочайше пожалован званием камер-юнкера и произведен в придворные Того, с кем кокетничала его женка и кто называл ее просто и безвкусно безыскусно «доброй женщиной»
Пушкин понял эту царскую милость однозначно позорно: это чтоб Натали была при Дворе, исполняя жалкую роль Данжо и штудируя «диссертацию Брантома» (трактат «Галантные дамы»)
О неблагодарности титулярного советника стало быстро известно
Пушкин оказался в Западне
Пушкин впал в жесткий экзистенциальный кризис
Пушкин знал кто виноват – в письме к жене он, объясняя свою писательскую непродуктивность и беспокойную душу со сломленным духом, вывел: «А все Он…»
Рога Пушкина, пусть даже мираклеобразные и маниакальные, его придавили и он, не терпя позорной для его души ноши, двинулся сам к Вратам дантевого Ада:
***
Per me si va ne la citt; dolente,
Per me si va ne l'etterno dolore,
Per me si va tra la perduta gente.
Giustizia mosse il mio alto fattore:
Fecemi la divina podestate,
La somma sap;enza e 'l primo amore.
Dinanzi a me non fuor cose create
Se non etterne, e io etterno duro.
Lasciate ogne speranza, voi ch'intrate».
Miserere (помилуй)
***
Оставалось только хлопнуть дверью
Или крышкой гроба
Финал предчувствия графини Долли Ф-мон: Тело Пушкина в гробу в глухую морозную ночь с 3 на 4 февраля (т.е. месяца фе! Враля …) засунули в ящик, втащили на простые дроги без катафалка, устланные соломой, накрыли рогожей и бешеной скачкой (300 верст покрыли за 19 часов) отправили в монастырь на Святой Горе
Этот ужасный финал того, что началось с предчувствия Долли, описал поэт царедворец В. Жуковский (фрагменты) :
«А в эту минуту уже начался последний процесс жизни. Я стоял вместе с графом Вьельгорским у постели его, в головах; сбоку стоял Тургенев. Даль шепнул мне: «Отходит». Но мысли его были светлы. Изредка только полудремотное забытье их отуманивало. Раз он подал руку Далю и, пожимая ее, проговорил: «Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше... ну, пойдем!» Но, очнувшись, он сказал: «Мне было пригрезилось, что я с тобой лечу вверх по этим книгам и полкам; высоко... и голова закружилась». Немного погодя он опять, не раскрывая глаз, стал искать Далеву руку и, потянув ее, сказал: «Ну, пойдем же, пожалуйста, да вместе». Даль, по просьбе его, взял его под мышки и приподнял повыше; и вдруг, как будто проснувшись, он быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал: «Кончена жизнь». Даль, не расслышав, отвечал: «Да, кончено; мы тебя положили». «Жизнь кончена!» — повторил он внятно и положительно. «Тяжело дышать, давит!» — были последние слова его. В эту минуту я не сводил с него глаз и заметил, что движение груди, доселе тихое, сделалось прерывистым. Оно скоро прекратилось. Я смотрел внимательно, ждал последнего вздоха; но я его не приметил. Тишина, его объявшая, казалась мне успокоением. Все над ним молчали. Минуты через две я спросил: «Что он?» — «Кончилось», — отвечал мне Даль. Так тихо, так таинственно удалилась душа его. Мы долго стояли над ним молча, не шевелясь, не смея нарушить великого таинства смерти, которое совершилось перед нами во всей умилительной святыне своей.
Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видал ничего подобного тому, что было на нем в эту первую минуту смерти. Голова его несколько наклонилась; руки, в которых было за несколько минут какое-то судорожное движение, были спокойно протянуты, как будто упавшие для отдыха после тяжелого труда. Но что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо! Это было не сон и не покой! Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также и выражение поэтическое! нет! какая-то глубокая, удивительная мысль на нем развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание. Всматриваясь в него, мне все хотелось у него спросить: «Что видишь, друг?» И что бы он отвечал мне, если бы мог на минуту воскреснуть? Вот минуты в жизни нашей, которые вполне достойны названия великих. В эту минуту, можно сказать, я видел самое смерть, божественно тайную, смерть без покрывала. Какую печать наложила она на лицо его и как удивительно высказала на нем и свою и его тайну. Я уверяю тебя, что никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, проскакивала в нем и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти. Таков был конец нашего Пушкина.
Опишу в немногих словах то, что было после. К счастию, я вспомнил вовремя, что надобно с него снять маску. Это было исполнено немедленно; черты его еще не успели измениться. Конечно, того первого выражения, которое дала им смерть, в них не сохранилось; но всё мы имеем отпечаток привлекательный; это не смерть, а сон. Спустя 3/4 часа после кончины (во все это время я не отходил от мертвого, мне хотелось вглядеться в прекрасное лицо его) тело вынесли в ближнюю горницу; а я, исполняя повеление государя императора, запечатал кабинет своею печатью.
На другой дет мы, друзья, положили Пушкина своими руками в гроб; на следующий день, к вечеру, перенесли его в Конюшенную церковь. И в эти оба дни та горница, где он лежал в гробе, была беспрестанно полна народом. Конечно, более десяти тысяч человек приходило взглянуть на него: многие плакали; иные долго останавливались и как будто хотели всмотреться в лицо его; было что-то разительное в его неподвижности посреди этого движения и что-то умилительно таинственное в той молитве, которая так тихо, так однообразно слышалась посреди этого шума.
И особенно глубоко трогало мне душу то, что государь как будто соприсутствовал посреди своих русских, которые так просто и смиренно и с ним заодно выражали скорбь свою о утрате славного соотечественника. Всем было известно, как государь утешил последние минуты Пушкина, какое он принял участие в его христианском покаянии, что он сделал для его сирот, как почтил своего поэта и что в то же время (как судия, как верховный блюститель нравственности) произнес в осуждение бедственному делу, которое так внезапно лишило нас Пушкина. Редкий из посетителей, помолясь перед гробом, не помолился в то же время за государя, и можно сказать, что это изъявление национальной печали о поэте было самым трогательным прославлением его великодушного покровителя.
Отпевание происходило 1 февраля. Весьма многие из наших знакомых людей и все иностранные министры были в церкви. Мы на руках отнесли гроб в подвал, где надлежало ему остаться до вывоза из города.
3 февраля и 10 часов вечера собрались мы в последний раз к тому, что еще для нас оставалось от Пушкина; отпели последнюю панихиду; ящик с гробом поставили на сани; сани тронулись; при свете месяца несколько времени я следовал за ними; скоро они поворотили за угол дома; и
все, что было земной Пушкин, навсегда пропало из глаз моих.»
Жуковский В. А. Письмо Пушкину С. Л., 15 февраля <1837 г.> // Жуковский В. А. Собрание сочинений: В 4 т. — М.; Л.: Гос. изд-во худож. лит., 1959—1960. Т. 4: Одиссея. Художественная проза. Критические статьи. Письма. — 1960. — С. 602—616.
Даже в частном письме к отцу о трагедии его Сына, Поэта и Человека Жуковский остался царедворцем, назвав Хозяина великодушным покровителем … думаю речь шла о новой вдове
О цене для казны этой вдовы и о «золотом ее парашюте», необъятном немыслимом демаскирующем причину такого покровительства, мы уже толковали
Получив Письмо, пораженный отец поэта пролепетал: Убили… И какого человека убили …
***
Все, что было земной Пушкин, навсегда пропало …