La R;gle du jeu
Архив
Милан Кундера: Искусство романа
В день смерти чешско-французского писателя Милана Кундеры (1.04 1929 — 11.07 2023) французский литературный журнал «La R;gle du jeu» напечатал интервью с писателем, которое он дал в 1995 году. Сам журнал был основан в 1990 году Бернаром-Анри Леви; идея создать журнал возникла у него в тот самый вечер, когда пала берлинская стена. В создании этого литературного журнала принимали участие друзья и коллеги Бернара -Анри Леви — Сьюзен Зонтаг, Салман Рушди, Марио Варгас Льоса, Карлос Фуэнтес, Амос Оз и Жорж Сампрэн.
Название журнала отсылает к двум великим деятелям искусства — Жану Ренуару, снявшему в 1939 году свой шедевр — «La R;gle du jeu» (в переводе на русский это звучит как «Правила игры». Фильм можно было бы охарактеризовать, прибегнув к терминам самого Милана Кундеры, как «веселую драму» или «драматическую фантазию». Вторым был писатель Мишель Лейрис, выпустивший в 1948 году биографический роман с тем же названием — «La R;gle du jeu»; книга вышла в престижном издательстве (Editions Gallimard. Произведение Мишеля Лейриса является книгой воспоминаний, в которой автор превращает самого себя в предмет изучения. Он как бы стремится понять, что именно толкает его на то, чтобы писать исповедь. Параллельно возникают и другие вопросы: нужно ли говорить все? Как не исказить правду? Да и каковы могут быть последствия собственных откровений? Отразятся ли они на его собственной жизни?
Как известно, именно Милан Кундера написал эссе под названием «Искусство романа». В этом эссе он рассуждает о столь сложном и противоречивом жанре литературы как роман. Все его размышления о романе основаны на собственном писательском опыте. По его мнению, хороший писатель в процессе собственной работы слышит некий голос, выражающий иные, не похожие на его собственные убеждения мысли. Он называет этот феномен мудростью романа. Именно поэтому, как он полагает, великие романы всегда немного умнее своих авторов. Этот прием можно назвать «практикой размышлений».
Величие романа. И вот величие Ухода (Траура).
Милан Кундера умер. Но он оставил одно из самых значительных произведений нашего времени. В интервью, которое дал Милан Кундера в1995 году журналу «La R;gle du jeu» речь шла о романе «Неспешность», который был написан им по-французски. Роман опубликовало издательство Галлимар (Editions Gallimard). Можно сказать, что это, безусловно, самый легкий из его романов (речь не идет о невыносимой легкости, а о той, которую Дебюсси противопоставлял тяжеловесности, но не глубине. Это произведение вызвало немало разных толков. В своем интервью Кундера говорит даже о том, что означает для него «хорошее настроение», в котором он пребывал в момент написания романа. Говоря об этом, он лишний раз подчеркивает, что остается противником любой формы «романа с ключами» и что его удивляет, что кто-то может читать его роман под этим углом зрения.
Ги Скарпетта (Guy Scarpetta): французский романист, эссеист искусствовед, преподаватель в Реймском Университете. В 1985 году вышел его роман «L’Impuret;» («Нечистота»), а в 2014 Guido («Гвидо»).
Ги Скарпетта (Guy Scarpetta):
Дорогой Милан, относительно твоей книги «La Lenteur» («Неспешность»), хотелось бы задать тебе несколько вопросов в письменной форме, как ты этого сам хотел и как мы с тобой привыкли это делать на страницах журнала La R;gle du Jeu. Итак, это твой первый роман, написанный по-французски. Не мог бы ты пояснить, что именно подтолкнуло тебя на этот шаг? Не явилось ли это следствием каких-то личных внутренних перемен? Помимо этого и форма романа претерпела изменения: исчезла не только привычная композиция романа из семи частей, — что придавало упорядоченность предыдущим романам, но изменился и сам тон изложения: он стал более свободным, более легкомысленным, что порой заставляет думать об импровизации. Это правда, что правила композиции, о которых ты говорил в эссе «Искусство романа», ушли в прошлое и забыты? А, возможно, они стали менее видимы, более завуалированы?
Milan Kundera :
Дорогой Ги, я с удовольствием читаю твои вопросы и отвечаю на них. Со своим романом «Бессмертие» я исчерпал все, что можно было бы назвать присущей мне формой изложения: я её постоянно менял, развивал, и так было с моего первого романа. По некоторым нюансам я почувствовал, что либо я могу оказаться в тупике как писатель, либо должен искать нечто новое. Возможно, именно поэтому у меня появилось непреодолимое желание начать писать на французском; надо было выйти из привычной колеи и броситься в нечто неведомое. Именно это и позволило не только радикально изменить форму, но и сам язык. Ну а сама композиция? Она не стала от этого менее важной. Она стала иной, вот и всё.
Ги Скарпетта (Guy Scarpetta):
В «Искусстве романа», ты очертил для себя некие границы, которые позволяли бы тебе не оправдываться за собственных «произвольные» мысли: будь они шутливыми, лицемерными (в том смысле, что они не претендуют ни на какие глубокие убеждения, ни на истину в последней инстанции. В первой части романа, создается впечатление, что рассказчик позволяет себе выйти за пределы установленных им самим правил. И все это до того момента пока комедия не одерживает верх. Это впечатление обманчивое или нет?
Milan Kundera:
Полагаю, что это впечатление обманчиво. В романе «Неторопливость» вот этот «шутливый тон» более очевиден, чем в других. Шутливый тон не означает, что у автора на лице появляется оскал, искаженный постоянной шуткой, а совсем наоборот, это когда автор ненавязчиво переходит от шутки к серьёзному замечанию, от точной ремарки к глупости и т.д. Это кружение вокруг серьёзного и и несерьёзного погружает читателя в состояние непрекращающейся растерянности. Вот эта балансировка и придаёт повествованию шутливый тон. Кстати, Томас Манн всегда чувствовал себя непонятым, и ты знаешь почему? Его читатели не чувствовали юмора в его романах, и все это из-за присущей ему профессорской манеры. Он считал себя недооценённым в качестве юмориста. Я даже вынужден был выступить в его защиту, высказав мнение, что «самым восхитительным юмором является тот, что невидим и остается незамеченным». (Вот тебе в то же время пример игривой фразы: является ли она шуткой или серьёзным утверждением?).
Ги Скарпетта (Guy Scarpetta):
В романе «Нарушенные завещания» ты проводишь четкую грань между романом (ценность которого заключается в «открытии возможностей, скрытых в самой «экзистенции» и мемуарами, хрониками, автобиографиями, (ценность которых заключается в «новизне и точности реальных событий, неожиданно открывшихся нашему взору». Именно это различие и заставляет тебя осуждать роман с ключами, рассматривая его как «фальшивый роман», эстетически двусмысленный, а с нравственной точки зрения — просто отвратительный. Однако нашлись такие, кто в романе «Неспешность» увидели «ключи», в частности, в двух персонажах — Понтевена и Берка. Это ошибочное прочтение? Или это ты сам ослабил собственную позицию?
Milan Kundera:
Нет, моё отношение к роману с ключами не изменилось; я считаю, что аллюзии применительно к человеку (ad hominem) весьма опасны. Более того, подобный подход повергает меня в состояние ужаса. Ты имеешь в виду танцоров из моего романа? Понтевена? Берка? Чешского ученого? Я тоже слышал странные предположени. Последним было: Жак-Ален Берк — Леон Шварценберг! Ты заметил? Даже имена рифмуются! Неужели именно это и является подтверждением неоспоримости совпадений? Скажи мне, Ги, почему люди не умеют читать романов? Почему им необходимо находить в них глупые светские сплетни, в виде намеков? Каждый имеет право быть танцором, никому не запрещено. Меня же интересует то, что объединяет всех танцоров, то есть их универсальность. Будучи ещё молодым и живя в Праге, я наблюдал за ними. Было это тридцать лет тому назад; наблюдая за ними, я их изучал. Тогда я видел их впервые, и они вызывали у меня восхищение.
Ги Скарпетта (Guy Scarpetta):
В романе «Нарушенные завещания» ты как всегда повторяешь: «В относительности литературного пространства нет места для ненависти: писатель, который сводит счеты, — (идет ли речь о личных отношениях или идеологии) неизбежно обрекает себя на полное эстетическое крушение». Помимо примеров, которые свидетельствуют об обратном, можно было бы возразить, сказав, ( а нет ли, в частности, в произведениях Селина достаточно примеров «сведения счетов», как и у Томаса Бернара?). Да и в твоем романе «Неспешность» нет ли все того же сведения счетов (с современностью, идеализацией, театральностью). Темы весьма чувствительные, однако это становится очевидным лишь в тот момент, когда в романе проглядывает сатира. Вот эта сатирическая жилка и вступает в противоречие с тем, что ты декларируешь — отказ от сатиры. Ты ведь провозглашаешь этот отказ в своих Завещаниях?
Milan Kundera:
Давай поместим высказывания в контекст. То, что ты цитируешь, является частью текста, в котором я говорю о Салмане Рушди, роман которого когда-то многие интерпретировали как сведение счётов с Исламом. Против столь ложной интерпретации, — оказавшейся фатальной как для него, так и для его романа, я и возразил, сказав: «Не может быть места для ненависти в пространстве романической относительности» ( il n’y a pas de place pour la haine dans l’univers de la relativit; romanesque ). Кстати, именно вот это отсутствие ненависти и позволяет увидеть огромную разницу между Салманом Рушди и Таслимой Насрин, роман которой как раз и является сведением счетов с мусульманами; именно это и приводит к «неизбежному эстетическому крушению». Но я ведь не проповедую ненависть подобно тому, как священник проповедует любовь. В самом же искусстве ненависть может иметь место, ведь именно она вдохновила немало поэтических произведений. Я же говорю о романе в том смысле, в котором я его понимаю. Роман это то пространство, в котором присутствуют выдуманные персонажи. Они живут в наше время, в котором не может существовать одной «единственной правды». К тому же, то, что толкает писателя сводить счеты с чем-то или с кем-то, автоматически превращается в свою полную противоположность. Это как если бы ложная (единственная правда) сама выстраивала роман и управляла им. Более того, ненависть к чему-то может ослепить самого автора; тогда он не сможет увидеть собственных персонажей, а лишь их силуэты. Отметь, кстати, что во фразе, на которую ты обратил внимание, я говорю лишь о сведении счётов личных, политических, «метафизических». Можно добавить к этому и сведение счетов с самим Богом или творением. Если речь идет именно об этом, то само выражение «сведение счетов» становится неуместным, ибо ты не можешь сводить какие-либо счеты с тем, что больше тебя самого. Уместнее говорить о метафизических разногласиях, в стиле Селина; то есть о несогласии с Человечеством, несогласии флоберовского видения с глупостью, раблезианского с серьёзностью, — (это называется духом агеласта, когда люди относятся к себе слишком серьёзно). Можно быть несогласным с Историей, с эпохой, с самим собой, с тем, когда мир упрощается до идеологии и т.д. Если в моих романах ты усмотрел именно эти противоречия, то это значит, что ты внимательно их прочел.
И, кстати, о сатире. Признаюсь, что я её не люблю. Я знаю, что юмор, сатира, ирония, комизм, то есть все эти термины — весьма туманны, поэтому их можно трактовать по-разному. Чтобы ты лучше понял меня, не позволишь ли мне открыть истрепанный экземпляр Эстетики Гегеля? Переведу для тебя на французский то, что он говорит о сатире: «Будучи не в состоянии реализовать в мире греха и отсутствия разума свой идеал, добропорядочное сознание благородного человека переполнено страстным возмущением и леденящей горечью; оно восстает против того, что его окружает, негодует против всего, что не соответствует его абстрактному идеалу добродетели и истины, он иронизирует над всем». Я подчеркиваю: необходимым условием, согласно латинской поговорке ( Sine qua non ), сатира является атрибутом возмущенного добродетельного сознание. Сатира - это морализаторство! Она не имеет ничего общего с «метафизическим разногласием» ! Совсем наоборот, она имеет цели не слишком «физические»; поэтому, стремясь к «абстрактному идеалу», сатира превращается в доносчика, указывающего на эти туманные цели. У Гегеля было полное недоверие к эстетической ценности сатиры: «Субьект, с отвращением концентрирующий собственное внимание на отсутствии гармонии между абстрактным принципом собственной субъективности и эмпирической реальностью, не способен ни испытать, ни выразить какое-либо удовольствие, а следовательно создать подлинную поэзию или иное произведение искусства». Могу лишь рукоплескать написанному! Процитирую тебе еще один отрывок из Гегеля; здесь он говорит о поэтике комедии, которую он противопоставляет сатире: «То, что играет в пользу комичного, так это прекрасное расположение духа и способность возвыситься над собственными внутренними противоречиями; в таком случае, эти противоречия не могут сделать вас ни несчастными, ни грустными. Наша субъективность настолько весела и уверена в себе, что способна вынести любые испытания, смириться с тем, что наши устремления и поставленные цели могут не осуществиться.»
Получается, что необходимым условием юмора, с точки зрения классической эстетики, является хорошее настроение. Однако, в наше время, в эпоху, когда мы все еще не вышли из романтизма, люди относятся с недоверием к хорошему настроению. По их мнению, страдание является вдохновителем великого искусства, в то время как хорошее настроение не способствует хорошему пищеварению. Я часто задаю вопрос читателям «Неспешности»: «Вы смеялись?». Они мне отвечают так, как будто это вопрос - ловушка: - «Да, но ваш смех желтого цвета». - «Да, нет, мой смех не желтого цвета, уверяю вас, это смех человека, пребывающего в хорошем настроении. Вот этот смех совсем не чужд тому, что мы именуем метафизическим разногласием! Ты можешь не быть согласен с окружающим миром и в то же время радоваться собственным изобретениям, собственной фантазии и, как говорит Гегель, излучать удовольствие. Соглашусь с тобой, что та или иная страница может произвести впечатление сатиры, как например, когда Понтевен подсмеивается над Берком; однако в искусстве необходимо оценивать произведение во всем его объеме, важен смысл всего произведения. Ведь Понтевен является не только неисправимым критиком танцоров, но и сам неисправимый танцор; это становится понятным в тот момент, когда он видит приближающуюся к нему даму. Да и Венсан, желающий высмеять эксгибиционизм Берка, кончает тем, что и сам превращается в эксгибициониста на глазах у всей публики (которая, кстати, даже не пришла), изображая co;t с молодой девушкой, которую он, в итоге, теряет навсегда, и все из-за этой сцены. Нет, ничье добродетельное сознание не хотело наказать извращенца А вот извращенное сознание (моё) захотело запечатлеть экзистенциальный феномен танцоров. Поставить (ради хорошего настроения!) комедию о танцорах.
Перевод с французского Элеонора Анощенко
Брюссель, 22 июля 2023 год