Лиза испытала настоящее потрясение! Значит, она и людям может внушать свои мысли и изменять их поведение! Как это получилось? Не было же такой цели, просто захотела, чтобы Софья Петровна стала другой, доброй. Сильное желание перемен в гувернантке изменило её душевное состояние и привычки? Интересно, это с ней навсегда или нет?
Как бы не навредить кому такими экспериментами, ведь Лиза ещё ребёнок. Хотя за последнее время, кажется, она и повзрослела, и поумнела – больше стала обращать внимание на житейские мелочи, которых раньше не замечала. Лёва стал казаться совсем маленьким, почти таким же, как Данечка, а ещё недавно она не ощущала с ним разницы в возрасте.
Назавтра после истории с рыбой они с маменькой и дворовыми девками пошли в Ивановский лес собирать землянику. Ягоды, вызревающие в саду – малину, крыжовник, смородину, и те, что росли в лесистой части парка, по мере созревания срывала дворня, а лесную ягодку нужно было успеть собрать. Там и крестьяне запасаются, детей отправляют, и лесные жители дары леса уважают. Это не только насекомые и улитки, но и те звери, которые живут в лесу и людей боятся – зайцы, волки, лисы, а то и медведи. Правда, о медведях, обитающих поблизости, слыхом не слыхивали.
Потеряться в лесах имения никто не опасался, в том числе дети. Дойти от края до края не так уж далеко – не заблудишься, поэтому гурьбой не ходили, разбрелись, но аукались, чтобы маменька за них не переживала.
Пришлось рассказать о своих новых возможностях брату, обещала ведь. Хорошо, что Васьки в этот раз с ними не было – его отец каким-то заданием загрузил, а то он непременно бы сейчас возле них с Лёвушкой крутился, а другим Лиза ничего рассказывать не собиралась. Она шла рядом с Лёвой и почти всё ему поведала – про воробушка, про Маньку, про рыбу, но промолчала про воздействие на Софью.
А он восхитился укрощением мышки и с таким нетерпением возжелал на неё посмотреть, хоть прямо из лесу беги скорее представление показывать. И поделился известием, как восприняли вчерашнюю рыбу родители одного из друзей. Сенька рассказал Лёшке, а Лёшка утром доложил Лёве, и Лёва даже немного испугался. Но дети долго о неприятном не думают, поэтому он уже и забыл о своём нечаянном страхе за сестру.
Лиза не столько набирала в лукошко, сколько съедала душистых и вкуснейших ягод. То по одной земляничке, а то целую горсть отправляла в рот, перемазав щёки сладким соком и этим приманивая пчёлок. Приходилось отмахиваться.
Погода стояла замечательная – воздух в лесу пах свежими листьями, хвоей, солнечным жаром с уже знакомым сыроватым оттенком какой-то лесной плесени. Иногда сильно вплетался цветочный мотив, но перебивал все запахи аромат земляники, так много её уродилось в это лето.
Слух постоянно улавливал звуки – разной тональности жужжание, стрекотание, тонкий пронзительный писк комаров, усиливающийся при их приближении к ушам. В вышине пели птицы, где-то поблизости стучал дятел, подальше постукивал другой. Иногда доносилось монотонное «Ку-ку. Ку-ку. Ку-ку. Ку-ку», казалось, до бесконечности. Но вдруг кукушка словно захлёбывалась непрерывным кукованием и замолкала, но через некоторое время в другом месте возобновляла однообразное декламирование.
По ходу ног, впереди и по бокам вздрагивали травинки – это отпрыгивали в стороны кузнечики и взлетали тяжёленькие жучки, опасаясь приближающегося топота шагов. Только комары не боялись пришельцев в свою вотчину, садились на руки, ноги, лицо и пребольно кусали. Да ещё муравьи иногда ошибались, куда им нужно, и ползли вверх по ноге, щекоча кожу.
На всех больших полянах трава в начале лета была выкошена, и собирать в мягкой невысокой травке сверкающие красными бочками ягоды было одно удовольствие.
Лиза увидела на дереве белку и не удержалась, чтобы мысленно не позвать её. Белочка бесстрашно спустилась вниз по стволу и перешла на Лизину ладонь, где её ожидало несколько земляничек.
– Лёва, – тихо позвала она брата, – иди сюда, только не шуми.
– Ух ты! А можно её потрогать?
Девочка послала белочке мысленный посыл: «Не бойся», – и кивнула Лёвушке:
– Попробуй, только не напугай.
Воодушевлённый брат медленно приблизил руку и, задержав дыхание, погладил беличью спинку от шейки до хвоста, как котёнка, не смог удержаться, чтобы после выдоха не хихикнуть.
«Как всё же чудесно уметь призывать животных!», – думала его сестра, отпуская лесную жительницу обратно на дерево.
Поиграть с белочкой интересно, но нужно и задание выполнить – набрать доверху лукошки, – и дети старательно прочёсывали траву в поисках ягод. Лизино лукошко пополнялось быстрее Лёвушкиного.
– Лиза, а как ты это делаешь? – девочка сразу поняла, что брат спрашивает не про землянику, и попробовала объяснить.
– Я словно бы приказываю выполнить своё желание, только не прошу об этом словами. Как будто мои мысли становятся тяжёлыми, навроде дубины. Невидимой, конечно. Не знаю, как объяснить, но у меня всё лучше и лучше получается. Рыбу-то не сразу удалось приманить.
– А у меня получится?
– А ты попробуй. На котах. За них не заругают и не накажут.
После трапезы Лиза отправилась на хозяйственный двор, понаблюдать, как варят варенье. В их имении уже несколько лет его варили не на меду, а на сахарном сиропе.
Сахар был дорогим продуктом, папенька даже раздумывал построить собственный сахарный завод и для него засадить поля свекловицей, уменьшив долю пшеницы. Он уже ездил за 200 вёрст к заводчику, знакомиться с устройством такого завода, но кто будет рассказывать девочке о подробностях взрослых дел? Что случайно услышала, то и знала. А пока матушка строго контролировала расход этого вкусного белого вещества. Варенье на сахарном сиропе – восхитительное лакомство!
Варка земляничного варенья превратилась в семье в настоящий обряд – традиция из года в год не менялась, только лишь от погоды зависело, где варить. А погода стояла сухая, солнечная. В такие дни варенье варили не в печи, а под открытым небом, устроив кострища в по-особому уложенных кирпичах. Сверху ставили широкие тазы с водой, доводили её до кипения, засыпали сахар и размешивали, затем в кипящий сироп клали землянику и мешали, чтобы варилась и не подгорала. Ягод сегодня много набрали, и приготовились варить сразу в трёх тазах, но загружая их по очереди.
Маменька строго следила за порядком приготовления. Заранее взвешенный сахар для каждого таза был подготовлен, ягоды перебраны, в одном из кухонных помещений сохли тщательно вымытые стеклянные и глиняные горшки, их очередь пока не наступила.
Из первого таза уже доносился особый, вареньевый земляничный аромат, усиленный разогреванием и постоянным помешиванием, помощница кухарки снимала на тарелку розовую пену. Закипала вода и во втором тазу.
На сладкий запах, как пчёлы, слетались все, кто не был сильно занят. Тут и Данечка с няней, и Лёвушка в сторонке, как на смотринах пристроились. Даже дядька Викул, проходя мимо, с наслаждением втянул душистый воздух.
Вдруг кто-то из женщин отчаянно закричал:
– Дунькааа!
Оказалось, она увидела, как одна из кухонных девок окатила себя кипятком. Мешала деревянной ложкой во втором тазу, расплавляя сахар, да как-то оступилась – схватилась другой рукой за край горячего таза и накренила его, плеснув сироп себе на ноги! Заорала! Ведь и обе ноги, и ладонь обожгла! Её быстро оттащили, как раз Викул и подбежал.
– Водой, водой полить надо! Жар унять! – сразу суета поднялась. Целую бадейку воды на ноги сидящей на земле Дуньке вылили.
Матушка послала за постным маслом – оно боль от ожогов унимает. А девка еле сдерживалась, чтобы громко не орать – боялась навлечь на себя немилость барыни, но стонала так, что почти выла.
Лиза было рванула на помощь, но маменькин взгляд остановил. Умоляющий. Тело её напряглось, словно прыгнуть приготовилась. И девочка сразу поняла, что умоляет она не помочь пострадавшей, а наоборот – не показывать прилюдно своё уменье снимать боль. Лиза знала, как mam; боится, что прознают про чудо-лечение, и сама в ответ умоляюще посмотрела, мол, как я могу не помочь, если могу. Две пары зелёных глаз схлестнулись в невидимом поединке, и маменька сдалась – дала команду всем разойтись и найти лекаря, а кухонным приглядывать за первым тазом, чтобы варенье не подгорело.
Девочка подбежала к несчастной. Та сидела, раскинув ноги, баюкая обожжённую руку, и тихонечко подвывала. Обе ноги тряслись. На левой налился огромный белый пузырь, внутри которого угадывалась жидкость, а вокруг раздувался отёк и расплывалась зловещая краснота. На второй ноге ожог был светлее, без пузыря и не такой большой. Лиза осторожно приблизила обе ладони к наиболее пострадавшему месту и приложила их по бокам от пузыря. Дунька вытаращила глаза, задёргала этой ногой и завыла громче, на что маменька наклонилась к ней и сказала:
– Не вой! Тебе лучше делают! Но скажешь кому – выгоню из дворни, пойдёшь пахотным крестьянством заниматься.
Пузырь осел очень быстро, на коже даже складки не осталось, начала сходить опухоль и краснота. Обалдевшая от эффекта мать шепнула Лизе:
– Оставь немного, ей уже не больно. Скоро лекарь придёт. Как будем оправдываться, зачем вызывали?
Лиза послушалась, остатки красноты и обожжённое место на второй ноге даже не тронула, но ладонь вылечила, потом наклонилась ближе к девушке:
– Тебе ещё худо? Потерпи. После я тебя долечу. Приходи вечером к первой скамейке за домом.
– Помни, что я тебе сказала! – это грозным тоном добавила маменька, успокоившись и снова принимаясь за контроль над приготовлением варенья.
Отставной лекарский помощник, обрусевший немец Франц Карлович, нашёл себя в ветеринарии. Он после службы в армии с удовольствием откликался на «ваше благородие», имея право на такое обращение, как воинский чин. Лечил по своим возможностям лошадей, коров, свиней, собак, принимал у них роды. Но был и людским лекарем, если болезни их не выходили за рамки ему известных. Служил он графу Голицыну, получая неплохое жалование, но с его позволения имел и личную практику, пользовал крестьян от простуды, лечил ушибы, вывихи, переломы, случайные несложные ранения, составляя конкуренцию местной знахарке по прозванию Лечуха.
Проживал в собственной избе вблизи от храма, где у него была пристройка для приёма страждущих с лавочкой у входа. Пока до него добежали, пока он пешим ходом дошёл, девушка всё ещё тряслась, но от ожогов почти и следа не осталось. Какую он там мазь накладывал и как перевязывал, Лиза на расстоянии не видела.
Маменька распоряжалась:
– Сироп доварить для пользованья вместо сахара, и по глиняным плошкам разлить! Таз помыть и заново подготовить, а пока начать варево в третьем тазу. И не будьте неловкими!
Сама осталась присматривать за кипящим вареньем, а так же проследить, как будут исполнены её указания. Это ведь не просто однодневная еда, а запас на зиму.
Неуклюжую Дуньку с перевязанными ногами кто-то повёл до девичьей, она нынче не работница. А Лиза поспешила слинять со двора, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания.
По ягоды ходили ещё два дня по утрам, и не в последний раз, пока не закончится земляничная «страда». Лесов в имении несколько, каждый назывался по расположенной рядом деревне – Ивановский, Власьевский, Марьин или по непонятным сейчас, но имевшим какую-то историю событиям – Корец, Гнездо, Петрова дыра, всех названий Лиза даже не знала.
В лесу ей пришла в голову новая идея. Раз можно приманивать к себе живых существ, то, наверное, можно их и оттолкнуть? Правда, комары очень мелкие и могли не почувствовать её мысли, но раз за разом Лиза пробовала отталкивать от себя назойливых насекомых «мысленной дубиной», пока, наконец, у неё это получилось – как будто стенку из мыслей вокруг себя поставила! Она постаралась запомнить нужный оттенок мысленного посыла, и, собирая ягоды, время от времени повторяла его, даже утомилась.
Зато после возвращения из леса ни одного комариного укуса на ней не было! Делиться своей новой удачей девочка не стала даже с Лёвушкой. Она решила скрывать свои возможности от всех, чтобы никто её ни в чём не заподозрил. Так спокойнее. А опыты ещё будут. Вдруг у этой способности отыщется что-то новое и так же интересное?
Третьим днём земляничных заготовок была суббота, банный день. Баня вмещала одновременно человек десять, было в ней два отделения – предбанник, где оставляли одежду, и парная с мыльней: печь-каменка с камнем для пару, полк;м с приступками, на котором парятся, и помывочными лавками по стенам.
Первыми заходили париться мужчины – Алексей Павлович, а с ним наёмные служащие и крепостные слуги из близкого окружения, да пара банщиков из дворовых. После положенных банных процедур, распаренные, они бежали прямо голышом вниз по ступенькам к пляжу, окунуться и смыть с себя пот. Барина не стеснялись, да и он их. Настоящий банный обряд, который был многолетним.
После ополаскивания господин мог угостить всех наливочкой по чарочке, но обычно пили холодный квас, дабы утолить чрезмерную жажду. В мужскую очередь все женщины имения старались держаться подальше от бани и пляжа, чтобы не смущать обнажённых и самим не стесняться.
Когда наступала бабья сменка, то дворовые мужики также сторонились прибанного участка, хотя женщины купались в огороженной купальне, а из бани выходили закутанными в простыни.
Дети мылись вместе с родителями, но парили их и стегали не так рьяно, как взрослых любителей горячего парка; и лечебного берёзового веника.
Лиза не побежала ополаскиваться. После той рыбной ловли её глаза на реку не глядели.
– Я вас здесь подожду, в предбаннике. Не хочу на речку, – но ждать показалось долго. Сидела-сидела, да решила ополоснуться прохладной водой из чана и одеваться.
Зашла в парную, с задуманным справилась без проблем – по утрам ведь давно сама умывалась и обливалась приготовленной слугами тёплой водой. Собралась выходить, как вдруг – из бадьи с водой вынырнула до пояса маленькая голая старушка! Ростом показалась ниже Лизы. Раз – и... из ниоткуда взялась. И воды вроде там не было дотоле... Сидит в бадейке, как будто наслаждается, и посматривает на девочку чёрными глазами с хитринкой и обеими руками за край держится – ладони для такого росточка крупные, пальцы узловатые и когти длиннющие... А сама вся сморщенная, нос длинный, острый, на петушиный клюв похожий, серые мокрые волосы во все стороны клочьями торчат.
– Вы кто? – спросила Лиза, испугавшись. Даже коленки ослабли и ноги задрожали. «И рядом-то никого нет! Все на реку ушли», – с отчаянием подумала девочка.
– Банница. Дух бани. Могу, кем хошь, прикинуться, тока без одёжи, – голос старушки был скрипучий, но вполне человеческий.
– Ну, тогда бы вы лучше девочкой мне явились, – храбро ответила господская дочка, немного успокоившись и стараясь держаться, как положено по этикету с незнакомыми людьми. Правда, без одежды достоинство сохранять было не просто.
– Да не выкай мине! Я гляжу, твоя сила с намеднишней бани приросла. Давненько людёв с такоя меткой не видала. За табою-то вот присматривала.
Снаружи послышались голоса, и Банница пропала.
Лиза вышла в предбанник, сильно озадаченная. Она знала сказки про разных духов, не такие уж добрые. А про Банницу не слышала ни разу. Про какую это силу да метку она говорила?
– Жаль, Елизавета, что не пошла с нами, – матушка, раскрасневшаяся да расслабленная, была в благодушном настроении. Зачерпнула из прикрытой бадьи ковш кваса, отпила, спросила:
– Хочешь? Приятно холодненького испить. Тучи вот только собираются, да зарницы вдалеке сверкают, как бы гроза не помешала до дома добежать.
– А водица на реке, как парное молоко, – добавила Ираида Павловна, – так бы и купалась до ночи.
Лизе квас понравился, хотелось пить и пить, еле оторвалась. Она дождалась, пока все оденутся, и отправилась с ними, но домой не пошла. Остановилась возле лавочки в парке, на которой отдыхал после бани садовник Фёдор Николаевич:
– Можно с вами посидеть?
– Присаживайтесь, барышня.
Угнездившись и расслабившись на приятном освежающем ветерке, девочка начала светскую беседу:
– Погода портится.
– Да, рискуем мы с вами под дождик попасть. И то, неделю дождя не было, пора уже. Растения воды просют.
– Фёдор Николаевич, а вы старый?
– Ну, ежели по годам, то старый. Только старый конь борозды не портит. Слышала такую поговорку?
Лиза пожала плечами вместо того, чтобы ответить.
– Ну, я ещё работаю без усилий. Крепкий, как рысак. Знаешь кто такой рысак?
Девочка кивнула:
– Конь резвый.
– Вот и я ещё силы имею. А по годам-то, конечно... Ещё деду вашему служил, Царствие ему Небесное. А зачем тебе знать, старый я али нет?
– Старые больше знают. А вы знаете, кто такая Банница? Видели её?
– Уу, знаю, конечно. Это хранительница бани, как домовой, опасная нечисть. Она может человека в бане уморить, ежели он ей не по нраву окажется. Никто её не видит, зато хлеб с солью ей кажный раз подносят, кто первый входит, да квасным паром её умилостивляют. Чтобы, значит, добрее она была. На моей памяти случилось, как сразу трое в бане угорели. Не оказали баннице должного внимания.
– А почему никто про неё не говорит? И хлеб с солью ни разу при мне не приносили.
– Так кто первый заходит, тот, значит, с хлебом и солью... Больше трёх пересмен в один дён нельзя мыться. В четвёртую бесы моются.
– Ах... – изумилась Лиза. – А их кто-то видел?
– Да кто ж смотреть-то пойдёт? Любому своя жизнь дорога. В бане надо ухо востро держать, и одной туда не заходить! – Фёдор Николаевич погрозил Лизе пальцем. – А вот видеть её не видел. Не показывается она никому, исподтишка вредит. Вот домового сам разок видал, тезка мой – Федька. Давненько это было, в ночь на Рождество Христово он сам мне показался. Даже поговорил. О чём говорили, я так и не вспомнил, только имя вот...
– И домовой у нас есть?
– Есть, есть... Пора идтить, барышня! Сейчас ливанёт! – взял Лизу за руку, и они вместе побежали к дому, ловя на себя первые крупные и редкие капли долгожданного дождя.
На улице совсем потемнело, хотя по времени ещё не вечер. В баню-то днём всегда ходили. Дождь прошёл сильный, но короткий. Однако было похоже, что скоро он повторится – тучи не рассеялись, а даже сгущались. А Лиза не могла усидеть на месте, когда замаячила тайна, да не какая-то, а касающаяся лично её. Накинув кофту, потому что стало прохладнее, она побежала к бане. Вдруг её из-за дождя не закрыли. И не испугалась того, о чём садовник стращал, ему-то Банница не показывалась.
Баню не только не закрыли, а даже ещё не прибирали. Девочка быстро прошмыгнула в предбанник – из-за пасмурной погоды тут стало намного темнее. Приоткрыла дверь во вторую половинку и тихо позвала:
– Банница, ты тут?
– Тута, тута... чаво тибе, неугомонная? – на лавке сидела голенькая девочка, тонкие руки на коленях, а пальцы совершенно обычные, небольшие, никаких когтей. Только мокрые светлые волосики её так же в стороны разлетались, а нос, хоть и уменьшился, но остался таким же острым, на клюв похожим. Зато голос был сейчас детским.
– А ты знаешь, что в нашем доме домовой живёт?
– Знамо дело, живе. В кажинном доме домовой пригляд держеть.
– А ты его сама знаешь?
– Федьку-то? Знамо. Тока ён людёв не любе. Бирюком живе. С котом тока и ватажитсе.
– С нашим Феликсом?
– Та ён же яво махоньким пригрел. Ить тот без мамкиной титьки скучил, мявкал.
– А почему я тебя вижу, а его нет?
– А потому, я сама показаласи. Метка на тибе. Зрю вот, ярчее она стала. Не совсем чужая, чай, наша – чудодейка. Многая чудеса делати умеешь?
– Мысли свои могу передавать другим. Это нормально?
– Ето чудодейство и есть. Вот ты Федьке и передай свои мысли, што яво узрети хошь.
– А как?
– А ет тибе думати, девонька. Ты не тока людёв да зверя оморочити можешь. Водицу заговорити. Землицу. Камень. И творения людския. Учися. Тибе пределы не поставлены, как мине вот али Федьке вон.
– А почему тебя нечистью называют?
– Боятси. Омрак али угар случитси – миня виноватют, да токма я ни при чём. Наборот, спасаю, яко могу. Да ты не бойси. Не обижу, – сказала, и словно её не было.
Лиза поспешила обдумывать новости, но убежать от следующего ливня не успела. В реку не захотела, так вода сама её нашла – до нитки промокла.
Дождик шёл всю ночь. В углу шуршала чем-то Манька, перебивая звуки хлёсткого стука в окна. Иногда детскую освещали кривые хлысты огненных молний, а следом за ними раскаты грома заглушали и дождь, и ветер, и Манькин шорох. Но с закрытыми глазами этот шум казался Лизе уютным и убаюкивал, заставляя забыть думы, которые ей сосватала Банница. Девочка крепко уснула.
К утру дождь не прошёл, хотя стал не такой буйный, как вчерашний ливень, но пузырился в лужах, что по приметам не предвещало его быстрого окончания. Пришлось зарядить карету, чтобы ехать в церковь. Сухими днями Голицыны ходили к заутрене пешком.
Рыжая Василиса насилу дождалась воскресенья, чтобы посплетничать с крестьянками возле входа в храм, не доходя до паперти. И дождь ей нипочём, всё одно вымокла, пока шла. Да притих он опять. До начала службы успела напустить туману на графскую семью:
– Дочка ихняя с нечистым связалась. Вот те крест!
– Да буде брехать! Она маленька же, дитя.
– Сама видала рыбу, во-о-от такая! Руками ловила. Не из нашей реки та рыба. Не чистое дело. Вот те крест! Ох, вспомните меня потом.
– Ой, а мне сват пошептал, шо она кому-то из имения ожог заговорила! Как Лечуха!
– Неправда это! – возразила жена лекаря Наталья, местная крестьянка. Наталья после супружества с «благородием» стала вольной, чем очень гордилась, вызывая зависть односельчанок. – Девку ту с ожогами мой Франц Карлович лечил.
– Да буде вам, бабы, напраслину возводить, вам бы только посудачить, – это вдовый мужик, отец пятерых незамужних девок, Родион, осадил сплетниц, протискиваясь через толпу к ступеням. Вслед за ним гуськом прошли и все его дочки.
А бабы-то уже на другую тему перешли:
– Лечуха-то как? Кто слыхал?
– Да помирает. Недолго ей осталось, ведьме. Тьфу на неё!
– Постыдились бы! Она всю жизнь вас лечила, детей ваших повивала. Перед смертью ейной бы хоть не злословили, – кузнецова жена, Настасья, заступилась за тяжело болеющую старуху-знахарку, которая жила на краю села.
– Нечистой силой лечила ить.
Когда остановилась карета, и первыми из неё выпрыгнули один за другим трое кудрявых ангелочков да направились к ступеням, бабы разом замолкли, только смотрели, расступаясь. Некоторые уже отправились под свод храма.
Лиза привыкла, что перед их семьёй люди расступаются, пропуская вперёд, ближе к батюшке. Но сегодня ей показалось, что на неё смотрят больше, чем обычно, а некоторые женщины даже крестятся. Хотя храм же, тут все крестятся.
Но ей не показалось. Баба с рыжим веснушчатым лицом, как у Сеньки, из-за чужих спин во все глаза смотрела на кукольное личико зеленоглазой девочки, пытаясь уловить на нём то самое, что покажет её, Василисину, правоту.