Глава 126
— Монсеньор, к вам на исповедь просится один человек, мне кажется, я его где-то видел, — сказал мне Базен.
— Ради всего святого, прекрати называть меня монсеньором! — возмутился я.
— Хорошо, монсеньор, как скажите, — ответил Базен.
— Так где же это человек? — спросил я.
— Он ожидает вас в исповедальне, — ответил Базен.
Я проследовал в исповедальню, которая была разделена на две части, так, чтобы исповедник и исповедующий не видели друг друга. Открою невеликую тайну, если сообщу здесь, что у исповедника всё же была возможность взглянуть на исповедующегося, поскольку он находился в затемнённом помещении, отделённом от посетителя деревянной решёткой, а также тёмной полупрозрачной тканью. Поскольку аналогичное помещение, в котором находился посетитель, было освещено, исповедник видел, с кем имеет дело. Но исповедующий полагал, что он не виден, так что держал себя более свободно.
Я узнал этого человека тотчас же. Это был господин Бонасье, супруг Констанции, в которую был влюблён д’Артаньян. Впрочем, теперь он уже был не супруг её, а вдовец.
— Слушаю вас, сын мой, — сказал я.
— Святой отец, мне говорили, что вы отпускаете даже самые великие грехи, — смиренно сказал Бонасье. — Могу ли я просить вас исповедовать меня?
Сообщая здесь подробности нашего диалога, я не нарушаю тайну исповеди, поскольку самого Бонасье уже давно нет в живых, и после него не осталось ни одного его родственника или наследника, и, кроме того, я не намерен публиковать эти заметки. В этом моём персональном дневнике я могу позволить себе всё, что угодно, кроме одного – лжи. К чему мне лгать перед самим собой?
— Всякий раб Божий может обращаться к тому исповеднику, к какому сочтёт нужным, — ответил я. — Моя же обязанность выслушать всякого и дать ответ именем Господа. Не от имени его, а лишь его именем, прошу понять и осознать это.
— Я буду говорить с вами, святой отец, как говорил бы с Господом на страшном суде, — ответил Бонасье. — Я даже не знаю глубину моего греха, но уверен, что мне есть в чём покаяться.
— Говорите, — ответил я.
— У меня была жена, красивая, молодая и ветреная, но я очень любил её, — сказал Бонасье. — Она пропала, и вот уже двадцать лет я не знаю, что с ней случилось. Но в последнее время я стал думать, что, быть может, в том, что она пропала, есть и доля моей вины.
— Что привело вас к такому выводу? — спросил я.
— Мы поссорились, — сказал Бонасье. — Я приревновал её, она возразила, что мои обвинения не имеют под собой никакой почвы. После этого меня арестовали и привели к кардиналу. Я говорю не о нынешнем кардинале, а о великом кардинале, о Ришельё.
Бонасье замолчал.
— Я слушаю вас, — сказал я. — Мне приличествует молчать и слушать. Если вы желаете рассказать всё, говорите, если вы предпочитаете молчать, я вас не задерживаю. Вы можете уйти в любой момент. Но если вы здесь, говорите.
— Прошу прощения, святой отец, — поспешно сказал Бонасье. — Я задумался, поскольку не знаю, стоит ли рассказывать о моём посещении кардинала? Я решился, я расскажу всё. Кардинал был весьма любезен со мной и называл меня своим другом, так что я был полностью сражён его манерами. Надо сказать, я и раньше его весьма уважал, хотя позволил несколько раз посмеяться над историей с сарабандой. Ну о том, как кардинал танцевал перед Королевой… Мне до сих пор стыдно, что я посмел смеяться над таким великим человеком. Но после разговора с Его Преосвященством я преисполнился ещё большего уважения к нему. Он потребовал от меня информировать его обо всех знакомствах моей супруги, обо всех её посетителях, о том, какие письма она получает, отправляет или пересылает, обо всех её передвижениях. Он сказал, что она замешана в круг государственных преступников, и мой долг состоит в том, чтобы разоблачить их.
— Правильно ли я вас понимаю, что вы согласились шпионить против собственной супруги вопреки заповеди Господней о том, что муж и жена – едины и неделимы? — спросил я.
— Шпионить? — испугался Бонасье. — Да, наверное, это так следовало бы назвать. Именно шпионить. Но я не подумал о том, что супруги неделимы. Кардинал убедил меня в том, что мой долг состоит в помощи его борьбе против врагов государства. Вы осуждаете меня, святой отец?
— Вы сами осуждаете себя, сын мой, иначе бы вы не пришли на исповедь, — ответил я. — Позвольте мне не высказывать своего суждения до тех пор, пока вы не расскажите всё то, что вам надлежит рассказать, если вы ожидаете ответа от священнослужителя, который лишь возглашает волю Господню.
— Я прошу прощения, вы правы, святой отец, — поспешно согласился Бонасье. — Вы правы, я согласился шпионить против собственной супруги, полагая, что так поступать необходимо. Но кардинал заплатил мне серебром за это. Все эти двадцать лет я думал о том, не это ли называется тридцатью серебряниками, ценой, которую получил за предательство Иуда?
Вновь воцарилось молчание. Я кашлянул.
— Да, я должен сам всё рассказать, — понял мой намёк Бонасье. — Мы держали гостиницу, и в ней остановился некий молодой человек, гасконец, мечтающий стать мушкетёром. Его звали шевалье д’Артаньян. Я заметил, что он посматривает в сторону моей супруги, а она, как мне тогда показалось, не возражает против его пристального внимания. Сначала я уговаривал себя, что мне это только лишь кажется, что я должен доверять своей жене. Но со временем я стал думать, что между ними водятся шашни. Я попытался поговорить с ней и урезонить, но она лишь рассмеялась мне в лицо, сказав, что видит в этом постояльце лишь постояльца и ничего более. Я полностью поверил ей. Но через некоторое время мою супругу похитили. Сначала я подумал, что это сделал этот гасконец, но потом я вспомнил, что за ней несколько раз пристально наблюдал один высокий человек в чёрном одеянии, по виду дворянин. Мне показалось, что он выслеживает её. Я решил, что её похитил именно он. Поэтому я решился обратиться к своему постояльцу с просьбой разыскать мою супругу и спасти её. В награду я предоставил ему неограниченный кредит в рамках разумного, простил задолженность за проживание за целых три месяца, велел его слуге отнести ему в комнату лучшую еду и отличное вино. Но он обманул меня, подло обманул! Он ничего не предпринял для того, чтобы разыскать и спасти мою жену. Вместо этого он проявил полное пренебрежение моими интересами. Дело в том, что меня по ошибке, конечно же, арестовали гвардейцы кардинала. В момент моего ареста этот гасконец присутствовал дома вместе со своими тремя друзьями, и он с большим энтузиазмом воспринял мой арест. Он поблагодарил гвардейцев за то, что они меня арестовывают и пожелал им подольше держать меня в тюрьме. По счастью, меня скоро освободили. Освободил сам великий кардинал! В этот-то раз и произошёл мой разговор с ним. Кардинал сказал мне, что я – честный и благородный человек, выдал мне компенсацию за причинённые неудобства и отпустил домой, сообщив, что моя супруга была замешана в государственной измене, и что мне надлежит пресечь её деятельность в этом направлении. Я, разумеется, согласился. После этого я подумал, что моя жена меня обманывает! Но если она меня обманывает в делах политических, то кто мог бы поручиться, что она не обманывает меня и по супружеской части? Я пришёл в ужас от этой мысли! Я ещё раз припомнил, как она со смехом отмела мои подозрения в отношении молодого гасконца, и мне на этот раз показалось, что всё же она мне солгала. Я решил выследить их и разоблачить. Но у меня не было никаких шансов. Этот шевалье куда-то надолго уехал, так что я почти успокоился. Но я также подумал, что, быть может, он снял другую квартиру в другом конце Парижа, чтобы там без свидетелей встречаться с моей женой? Пока моя жена была на службе, я таскался по всему городу, надеясь случайно встретить его, а когда она освобождалась от службы, я следил за ней, надеясь, что она свернёт с прямой дороги домой, завернёт куда-то, и там-то я их, голубчиков, застану и разоблачу. Но ничего подобного не было. Я не смог её застигнуть с поличным. Через пару недель молодой гасконец вернулся. Моя жена в это время находилась на службе. Затем супруга пришла домой, а я спрятался, чтобы посмотреть, что она будет делать. Она села за стол, написала какую-то записку, потом взяла запасной ключ от комнаты, которую мы сдавали гасконцу и вошла в неё, после чего тут же вышла, заперла двери и положила ключ на место. Я дождался, когда она уйдёт, зашёл в комнату гасконца, воспользовавшись тем же ключом, и нашёл на его столе записку следующего содержания: ««Вас хотят горячо поблагодарить от своего имени, а также от имени другого лица. Будьте сегодня в десять часов вечера в Сен-Клу, против павильона, примыкающего к дому г-на д'Эстре. К. Б.» Инициалы К.Б. – это её инициалы, Констанция Бонасье! Увидев эту записку, я обезумел. Моя жена сама назначает свидание молодому постояльцу в уединённом месте, в каком-то имении! Мог ли я вообразить подобное? Мне захотелось убить её, его и себя. Или, быть может, только его? Или только себя? Я не знаю! Я сидел и рыдал на протяжении получаса, после чего мысли мои просветлели. Я сказал себе, что ведь ещё ничего не известно, ничего не доказано. Быть может, она просто должна была передать ему какие-то деньги за выполненную услугу? Почему нет? Я должен был узнать всё, прежде, чем предпринимать что-либо. Я не мог позволить себе совершить неисправимую ошибку! Поэтому я положил записку туда, где её нашёл, запер двери и вернулся к себе. Через пару часов я услышал, что гасконец вернулся к себе. Я не находил себе места, поэтому я вышел на улицу, чтобы встретить его и взглянуть ему в лицо. Я забыл сказать, что его комната имела отдельный вход с улицы. В скором времени он также вышел из дома и встретил меня. Он, по-видимому, намеревался пройти мимо, делая вид, что не заметил меня, но я учтиво поклонился ему.
— Господин Бонасье, вас уже выпустили из тюрьмы? — осведомился гасконец, сияя, как золотой луидор.
— Слава Господу, невиновных долго не задерживают в казематах, — ответил я.
— Я надеюсь, с вами не обращались слишком дурно? — осведомился гасконец.
— Как сказать, — возразил я. — Если вам доведётся побывать там, где побывал я, и познакомиться с господином Лафема, вы больше не будете смеяться на эту щекотливую тему. Знали бы вы, какие в Бастилии крепкие двери! И какие на них толстые и крепкие железные засовы, и какие на этих засовах огромные замки!
— Неужели же вы не видели голубого неба и солнечного света, находясь там, любезный господин Бонасье? — спросил гасконец, как мне показалось, с насмешкой.
— Если клочок серого неба, пересечённый толстыми железными прутьями в двух направлениях, вы называете голубым небом, то я видел его изредка, — ответил я. — И каждый день я думал, что, быть может, смотрю на небо в последний раз.
— И, тем не менее, вас выпустили, на радость всем нам, — ответил гасконец и его губы растянулись в широченной улыбке, а на краях хитрых глаз собрались ироничные морщинки.
— Его Преосвященство быстро убедился в моей невиновности, — ответил я.
— Не так уж и быстро, ведь вы провели там изрядно долгий срок, — возразил гасконец. Скажите же мне, выяснили ли вы, кто похитил тогда госпожу Бонасье?
— Поскольку она сейчас на свободе, вы можете заключить, что и она также отпущена, а, следовательно, за ней нет никакой вины, — ответил я. — Следовательно, и говорить больше не о чем. Правосудию приходится иногда совершать ошибку, но эти ошибки легко исправимы, так как, по счастью, правосудие не совершает неисправимых ошибок.
— Рад слышать это, добрый господин Бонасье! — ответил гасконец с ещё большей иронией.
— А вы где пропадали последние несколько дней? — спросил я в свою очередь. — Я не видел ни вас почти две недели, и на ваших сапогах был такой слой пыли, который едва ли можно собрать на дорогах Парижа!
— Мы проводили нашего друга Атоса на воды в Форж, где он и остался, — ответил гасконец.
— А вы, как я вижу, предпочли возвратиться в Париж? — спросил я. — Полагаю, что у вас есть причины предпочесть город прекрасным курортным местам? Такому красавцу, как вы, шевалье, полагаю, местные красавицы не позволяют надолго отлучаться из Парижа?
— Вы угадали, милейший господин Бонасье, — ответил гасконец со смехом, — должен признаться, меня ждали, и, могу вас уверить, с нетерпением!
— И вы, по-видимому, также горите нетерпением встретиться с той, которая вас ожидала? — спросил я, сам не зная, почему.
— Да, между прочим, не удивляйтесь, если сегодня я вернусь домой поздновато, или, быть может, даже совсем не приду ночевать, — ответил со смехом гасконец. — Впрочем, вам не придётся скучать, ведь, полагаю, госпожа Бонасье скрасит ваш досуг?
— Сегодня вечером госпожа Бонасье занята! — возразил я. — Её обязанности задерживают её в Лувре.
— Что ж, сочувствую вам, но что поделаешь! Приходится терпеть неудобства, когда ваша супруга служит при дворе, — ответил гасконец и, как мне показалось, в его словах и взгляде на меня было ещё больше иронии, пренебрежения и чувства превосходства надо мной.
— Желаю вам повеселиться! — ответил я ему. — Надеюсь, эту ночь вы запомните надолго, — добавил я, когда он ушёл достаточно далеко, чтобы услышать мою последнюю реплику.
После этого рассказа Бонасье вновь замолчал.
— Вы собирались рассказать мне о вашем грехе, сын мой, — сказал я. — Вместо этого вы с излишней подробностью рассказываете сомнительный эпизод из вашей семейной жизни, в котором я не вижу ничего такого, чем следовало бы делиться со служителем Божьим. Церковь не вмешивается в мирские дела и в отношения супругов, а также их постояльцев.
— Я рассказал это лишь для того, чтобы вы поняли мой поступок, — ответил Бонасье. — После этого разговора я окончательно понял, что гасконец собирается посетить это свидание, что он и моя жена намерены провести совместно всю ночь. И тут я осознал, что не в силах помешать им. Что я мог сделать? Арестовать его, угрожая оружием? Ведь он проткнул бы меня своей шпагой? Выстрелить из пистолета? У меня не хватило бы решимости, а если бы она и нашлась, я, скорее всего, промахнулся бы. Нанять каких-нибудь людей к себе в помощь? Чтобы опозориться на глазах у этого сброда? Чтобы обо мне потом весь Париж говорил, что я – рогоносец? И тут я вспомнил, что жена моя, быть может, продолжает участвовать в заговоре. Возможно, вся эта встреча – всего лишь антиправительственное преступление, а вовсе не супружеская измена! В этом случае я напрасно беспокоился. Самое ужасное, что мне грозило, это то, что её арестовали бы, возможно, судили и даже казнили, но я не был бы опозорен, так что это всё же легче, чем быть рогоносцем! Я умолял Господа, чтобы моё второе подозрение оказалось верным, чтобы супруга моя изменяла не мне, а Королю и кардиналу! Я вдруг вспомнил, что ведь я обещал великому кардиналу сообщать обо всех подозрительных делах моей супруги. И это дело было явно таким, подозрительным. По счастью, я запомнил слово в слово записку Констанции. Я немедленно отправился в Пале Кардиналь и потребовал, чтобы меня пустили к Его Преосвященству. Меня бы вытолкали прочь, но я увидел господина, который уже знал меня, и который состоял на службе у кардинала в довольно высокой должности. Я уже знал, что его звали граф де Рошфор. Граф увидел меня, спросил, по какому делу я пришёл, и когда услышал, что я имею сведения о секретном свидании моей супруги, немедленно распорядился пропустить меня и сам проводил меня к кардиналу. Великий кардинал ласково встретил меня, выслушал, после чего выдал мне ещё один кошелёк с серебром и посоветовал идти домой и ничего не опасаться.
Тут Бонасье вновь замолчал и, как я увидел, закрыл лицо руками. Он рыдал.
— Сын мой, что же случилось дальше? — спросил я.
— Ничего! — ответил Бонасье. — Дальше ничего не случилось. Больше я её не видел никогда, мою дорогую Констанцию! Я попытался узнать о её судьбе у кардинала, но меня к нему не пустили. Пять раз я встречал на улице господина де Рошфора, но он всякий раз делал вид, что не знает меня. На шестой раз, когда я схватил его за рукав и стал умолять сообщить мне о судьбе Констанции, он брезгливо вырвал свой рукав из моих рук и сказал: «Послушайте! Если вы ещё раз осмелитесь заговорить со мной или подойти ко мне ближе, чем на пять шагов, я велю своим слугам отколотить вас палками, а если это не поможет, проткну вас вот этой шпагой!» С тех пор я так ничего и не знаю о судьбе моей несчастной Констанции. Я полагаю, что она, конечно, получила по заслугам, поскольку злоумышляла убить Короля и кардинала, или содействовала заговорщикам в этом заговоре. Кроме того, ведь она состояла в любовных отношениях с этим гасконцем, с этим д’Артаньяном! Но всё равно я сожалею о том, что сообщил кардиналу и Рошфору о том, где они могут её найти. Я думаю, что на мне есть часть вины за то, что она была помещена в крепость. И я всё жду, что её, быть может, простят и выпустят. Когда господин кардинал умер, я надеялся, что мою супругу отпустят, и она вернётся домой. Но этого не случилось. Вероятно, она сбежала с этим гасконцем!
— Сын мой! — сказал я. — Чтобы отпустить вам ваш грех, я вначале должен разъяснить вам, в чём он состоит. Хватит ли у вас духу услышать правду о вашем поступке и о его последствиях? Предупреждаю вас, что волею судьбы, я осведомлён о судьбе вашей супруги и могу посвятить вас в некоторые подробности этих событий.
— Правду ли вы говорите, святой отец? — спросил Бонасье с дрожью в голосе.
— Именем Господа клянусь вам, что сообщу вам правду и одну только правду о вашей супруге, — ответил я.
— Говорите же! — воскликнул Бонасье. — Что угодно лучше, чем неизвестность!
— Вам будет больно услышать эту правду, предупреждаю вас, — сказал я.
— Пусть так! — воскликнул Бонасье. — Я хочу знать всё. Я этого хочу. Говорите.
— Знайте же, господин Бонасье, что ваша супруга не виновна ни в каких преступлениях, в которых вы её подозревали и обвиняете, — ответил я. — Она никогда не злоумышляла против Короля, никогда не замышляла также и против кардинала, и даже против кого-либо из слуг Короля или кардинала, или против хотя бы какого-нибудь человека, гражданина Франции, или иностранца. Никакого зла. Никогда. Ни на деле, ни в мыслях. Единственное, в чём она виновна, это в преданности нашей Королеве и в желании заступиться за её честь. Довольны ли вы?
— Благодарю вас! — воскликнул Бонасье. — Я верю вам, что это правда! Я знаю, что она такова, моя Констанция! Но… Ведь она изменяла мне?!
— Это ваш второй вопрос, на который я также отвечу отрицательно, — сказал я. — Если угодно, ей нравился тот гасконец, о котором вы говорите. Я даже не могу поручиться в том, что при иных обстоятельствах она, вероятно, рассталась бы с вами, и сошлась с ним. Но это лишь предположения, которых не следует делать ни мне, служителю Божьему, ни вам, мужу, обвинившему супругу в измене, которой не было. До его поездки между ними были лишь одни замечания, после его поездки они лишь мельком виделись в лувре на несколько секунд, не более. После этого он лишь один раз видел её, в присутствии многих свидетелей, в монастыре, при крайне прискорбных обстоятельствах. Так что я уверяю вас, ваша супруга вам не изменяла с этим гасконцем, между ними не было ничего такого, что вы подозреваете.
— Не было?! — вскрикнул Бонасье. — Так значит, она была чиста? Где же она скрывается? Куда она делась, если не к любовнику?
— Она была в неволе, в тюрьме, брошенная туда безвинно, — ответил я, — после чего сама Королева позаботилась о том, чтобы освободить её и укрыть от врагов в монастыре кармелиток. Там она пребывала некоторое время.
— Уйти в монастырь при живом-то муже? — воскликнул Бонасье. — Как же она могла на это решиться?
— Она решилась уйти в монастырь от мужа, который предал её врагам, — холодно сказал я. — Вместо того, чтобы защитить супругу от необоснованного ареста, или спрятать её, этот самый супруг сообщил её врагам, где и когда они смогут её найти, беззащитную и не ожидающую никакого нападения, и не имеющую никого поблизости, кто мог бы за неё заступиться. За час или около того до прибытия туда вашего постояльца, молодого гасконца, гвардейцы кардинала, возглавляемые графом де Рошфором, силой схватили её и вновь похитили, откуда её и вызволила лишь наша Королева. Она-то и распорядилась поместить её в монастырь, где гвардейцы кардинала не смогли бы её достать.
— Итак, она в монастыре? — спросил Бонасье. — Назовите мне этот монастырь, и я пойду туда, если надо, в рубище, босиком, я вымолю у неё прощения, я уговорю её вернуться!
— Бетюнский монастырь, — сказал я. — Но не спешите. Она пробыла там недолго, господин Бонасье. — Одна из приспешниц кардинала убила её, заставив выпить отравленное вино. Я предупреждал вас, что вам нелегко будет узнать правду. Эта правда состоит в том, что если бы вы не предали её Рошфору и кардиналу, она, быть может, была бы жива и поныне.
— Нет! — вскричал Бонасье. — Это ложь! Она жива! Я не верю.
— Если вы хотите знать, где находится могила Констанции Бонасье, я могу сообщить вам, что вы найдёте её на кладбище Перруа, Бетюн. — ответил я. — Теперь, когда вы знаете всю правду, хотите ли вы, чтобы я отпустил вам ваш грех? Покайтесь и обратитесь к Господу, и он, должно быть, простит вас. Господь добр, он прощал и не такие грехи.
— Подождите, — возразил Бонасье. — То обвинение, которое я сейчас услышал, слишком тяжело. Я не могу вам поверить, но я не могу и не верить вам. Мне следует осознать всё это. Я не могу так скоро просить у Господа отпущения этого греха. Этот грех слишком велик. Ведь я ещё и сам не простил себя за него. Как же я могу просить Всевышнего в отпущении греха, который ещё не осознал и не простил себе сам? Мне нужно прийти в себя, обдумать, прочувствовать…
— Что ж, приходите за отпущением, как только будете к этому готовы, — ответил я.
— Но не к вам, святой отец, — возразил Бонасье. — Грех, который на мне, если вы сказали правду, слишком велик, чтобы я просил отпущения у вас. Здесь нужен кто-то повыше. Епископ… Архиепископ, быть может… Кардинал… Я не знаю. Нет, не кардинал! Мне ненавистно это слово! Ведь он дал мне серебро! За мою бедную Констанцию! Я продал её за серебряники! На них я построил новый дом! Проклятый дом! Проклятое жилище, построенное на серебряники Иуды! Мне необходимо обдумать, осознать… Прощайте, святой отец!
С этими словами Бонасье решительно встал, отворил двери кельи и покинул храм.
На следующий день на одной из улиц Парижа состоялся пожар. Сгорел, как я узнал случайно, дом богатого бакалейщика Бонасье. В то же самое время некто, пожелавший остаться неизвестным, внёс в храм Пресвятой Девы Марии тысячу пистолей за упокой рабы божьей Констанции.
Тремя днями позже я увидел на паперти у храма Парижской Богоматери юродивого с глубокими впалыми глазами, всклокоченного, с неряшливой щетиной, одетого в рубище. Стоящая рядом табличка гласила, что он собирает деньги на пешее паломничество в Бетюн. Я узнал его. Это был Бонасье.
(Продолжение следует)