Повесть Теорема Неба, глава вторая (Павел Облаков Григоренко) / Проза.ру

            Повесть Теорема Неба, глава вторая.

            Павел Облаков-Григоренко

            ГЛАВА ВТОРАЯ

   Как-будто ничего особенного не произошло, чуть пошатнулись стены, земля наклонилась. Облака наверху вдруг завертелись, заплясали полными, круглями бёдрами и животами бешеный танец. И сейчас же всё встало на место.
   Запахло сожжением, серой, появился какой-то странный металлический привкус на языке и позже исчез.
   Потом поняли: воздух вдруг остановился, ветра больше не было, точно небо, смертельно ранив его, перерезали гигантскими стальными ножницами.
   Кто-то вернулся с окраины, пронеслась странная, напугавшая всех весть - из земли поднялась голубая хрустальная стена, за которой ничего не было видно - пустота, провал, мглистые сумерки.
Толпы любопытствующих потянулись смотреть.
   Стена, точно живая, не пускала, отталкивала. Слабаки и женщины разразились рыданиями.
   Подогнали грузовик, разбили ему, пытаясь прорваться, железную физиономию, и он заглох, изломав зубы о прозрачную броню.
   Взрывчатка, вспыхнув, вырвала клок чёрной мокрой земли, оглушительно грохнуло, дым, листья осели, из свежей выбитой дыры блистала ровная, без единой трещины поверхность, уходящая в глубину неба. Все ахнули.
   Поехали вдоль стены. Тянулся с одной стороны город: белые косоворотые коробки домов, тусклые клумбы, деревья. Чёрные глазницы окон тревожно всматривались в лица людей. Стена кружила по периметру, охватывая кварталы, прыгая по холмам, опускаясь в овраги. Спустя час вернулись на то же место, с которого начали движение.
   В голубом, алом, поющем пронзительную и тревожную песнь небе ни облака.
   Радиоприёмники, телевизоры молчали. Электричество сгинуло. Быстренько наладили местную подстанцию, повреждённую ночным извержением, выбросили в эфир просьбу о помощи.
   Ничего. Никого. Тихо. Наушники гадко свистят.
   Потом в городе началась паника. Как по команде стали громить магазины и бить милиционеров. Кто-то выбросился из окна.
   Ипполита Всеволодовича известие раздавило, ошарашило. У него руки начали трястись. Он заперся в кабинете и бешено крутил ручку приёмника. Он припомнил, что в сейфе у него спрятан пистолет, он об этом всё время теперь думал.
   К нему в комнату стучали, телефон замолчал, как онемел, затем, хрюкнув, вдруг принялся беспрестанно названивать.
   Минут сорок он не появлялся, потом открыл дверь, вышел. Печально улыбался, был собран.
   - Вот что, дорогие мои,- сказал он, одёргивая вниз полы тёмно-синего дорогого пиджака.- Очевидно, произошло нечто непредвединное, катастрофа, я пока затрудняюсь сказать, что именно, хотел бы выслушать ваши мнения. Пожалуйста.
   Возле его двери сгрудились человек двадцать его помощников, размахивали руками, кричали. Все, едва он появился, бросились к нему, засыпав его вопросами. Говорили, что у подъезда ждут жители города, требуют объяснений. Милиционеры особо горячих едва сдерживают.
   Курошеев, бледный, отирая платком шею, вышел на крыльцо. Тотчас к нему подползла разъярённая толпа, дежурный наряд изо всех сил теснил её, особенно буйствовали женщины. Его поразили лица людей - злобные, решительные. Он соврал, что на связи военные. Произошло, сказал он, маленькое недорозумение, которое скоро будет улажено. Он говорил мягко, легко, привык врать на приёмах и совещаниях.
- Когда?- прямо спросили его.
   Не ответив, он развернулся и вошёл в стеклянную, дрожащую под напором ладоней и башмаков дверь, сжавшись весь, втянув голову в плечи, каждую секунду ожидая удара.
   В кабинете он откупорил бутылку коньяка и, налив красивыми, длинными пальцами до краёв невысокий стакан, выпил его. Тотчас в сердце у него зажёгся яркий, самый сладчайший огонь, какой есть, углы, стены, столы и стулья задвигались, весело полетели куда-то, и вместе с ними прочь умчались, развеялись все его страхи.

            * * *

   Пол, стены с низким гулом дрожали, позванивали стёкла. Примешивался какой-то противный звук, колол в мозг, в самую душу.
   Скотников выпорхнул из-под одеяла, пробежался полными белыми ногами по ковру, прислушался.
   Рассвело. Синее небо наверху торжествовало. Квадратные головы домов уставились все на восход, глазницы окон восторженно сияли, тянули каменные подбородки над деревьями.
   Как это всегда бывало по утрам, он вспомнил, что он необыкновенный человек, и у него миссия. Приятно хлынула тёплая волна по затылку.
   Помылся, поставил на плиту чайник.
   Не сразу увидел Геннадий Иванович. Он был потрясён: солнце, яркое жёлтое полукружье его, поднялось где-то совсем в другой стороне от положенной, а потом, померцав, и вовсе исчезло. Он торчал возле окна с распахнутым ртом, ещё и ещё раз себя спрашивая: как это возможно?
   Никак не мог застегнуть на груди пуговицы.
   Жидко, жалобно тренькнуло. Он поднял к уху похожую на кусок мыла, скользкую пластмассовую трубку. До неузнаваемости искажённый истерикой голос кричал страшные вещи. Льдом ударило в него, невыразимым холодом, снова, показалось, качнулся под ногами пол. "Какого чёрта меня в городок этот захудалый принесло?"- сразу подумал он. Захотелось в дверь выскочить, бежать. Бежать? А куда?
   На улице повсюду хлопали окна и двери. Истерично хохотали или вспыхивали наполненные ужасом голоса. Лица были черны, страшны. Странный, мерцающий свет заполнил пространство, с бордовым, электрическим привкусом. Все птицы исчезли. Деревья стояли, как умерли.
   Он построил в фойе своих подчинённых в линию, это стоило ему большого труда.
- Товарищи!- очень взволнованно начал он, хватая пальцами лоб, ловя ускользяющую мысль.- Это испытание! С честью мы должны выйти из сложившейся ситуации!.. Испытание судьбой...
   Они смотрели на него с любовью, с громадной надеждой. Он почувствовал в груди тугой радостный взрыв: вот когда вознёсся он на самый верх! Вот же - зазвучала теперь чистейшей пробы любовь к нему его друзей и соратников как одна натянутая струна. Сердце прихватывало мягко восторгом. Заплескали литавры в ушах: грянул час - лети! Он представлял: большой зал, трибуны, алое роскошное их убранство, волнистые бархатные знамёна тут и там... Ему даже лысым и картавым захотелось быть, как тот - настоящий вождь; лысый, маленький, некрасивый, и всё своё время - работе...
   Скотников был в приподнятом настроении, думал: чем хуже общая ситуация вокруг, тем, по сути, лучше для них, для него. Вдруг облило душу желанным, возвышенным покоем, он, прихватив ладонью карман жилетки, воздушно пробежался по комнате. Только в самом углу сердца гудела, остро ударяла тревога: что за странные перемены за окном, что за стена такая волшебная? Жить очень хотелось.
- Ничего, ничего...- повторял одними губами он, выхватывая шагами ковёр от балкона к сверкающему секретеру и обратно в своём номере.- Всё непременно наладится... Ужасно, конечно, люди пострадали, но - случай удобный, грех им не воспользоваться. Надо продемонстрировать всем этим... демократам и либеральчикам... Я - продемонстрирую!
   Он сел за стол, быстро, размашисто написал на листе: "Как нам взять власть?" И внизу меленько: "Злободневные вопросы нашего движения".
   Отодвинулся, положил ручку, приулыбнулся красивым полным фиолетовым ртом. Встал, прошёлся в волнении по комнате, до огненных кругов в глазах вглядываясь в раскиданные повсюду милые и дорогие его сердцу предметы - карандаши, вазы, чашки, брюки, сорочки, бритвенный прибор со сверкающими, вставленными в специальный кармашек стальными лезвиями, синие с теснённым на них профилем томики. Жизнь, вечное.
   - Да-да, неперменно всё получится!- и - весело, звонко возле дрожащего сердца ударил ладонями.

            * * *

   Скрипели, наклоняясь и падая, снова высоко поднимаясь, деревянные борта и мачты. Упругий, горячий, обжигающе-солёный ветер давил и давил без устали , будто надумал весь мир со своего места выдавить. До самого неба из воды летели брызги, грозно шипели. Чайки срывались, дрожа крыльями, снова упрямо скользили наверх. Ослепительно голубой лоскут над головой казался улыбающимся чьим-то лицом, хотелось к нему протянуть руки, пожаловаться. Вода - густое, коричневое, синее масло - переливалась, вдруг, ахая, гудя, бездонные в ней вставали ямы. Далёкий, недосягаемый берег горел яркой белой полосой, облака лежали над самой землёй пышным овчиным треухом. Нежно пульсировало в самом центре мироздания солнце - кусок белого, холодного льда.
   Колючие капли, отрезвляя, лились в лицо. Прокатились, цвиркая, над самой головой ширококрылые птицы с печальными ликами.
   "Что?- хотел спросить он их.- Что делать надо?"
   Затрещал механический будильник, сотрясая пол и кровать, осыпало всю эту лучезарную красоту ядовитой кислотой - величественный холст тотчас померк, сморщился, лики птиц стали какие-то демонические. Вставать не хотелось, глаза открывать. Ах как жаль было Гореницыну сгоревших, впустую растраченных красок! Он попытался пламенем из сердца снова их разжечь, но у него ничего не получилось.
   Ещё виден был уносившийся разукрашенный цветами и гирляндами сказочный караван...
   Первый пласт в душе туго был набит добром, надеждой. Он ещё не открыл как следует глаз, а уже видел яркие стрелки улиц и улыбки в них, весь предстоящий сегодняшний день, исполненный только хорошими людьми и их сердцами. Пусть будет так! Потом музыка стала понемногу притихать.
   В кухне - хоть шаром покати. Какую-то чёрствую чёрную корочку он изгрыз, запил стаканом проточной воды, давился. Пошатался туда-сюда по комнатам. Вот это угнетало больше всего - бессилие что-либо в жизни изменить. Ты встаёшь,- думал, шипя и безумствуя,- чистишь зубы, моешь лицо, потом идёшь куда-то, просишь, умоляешь, кричишь, а результат - ноль, где ты был, там в итоге и остался. Такую жизнь вдруг выстроили, что большая часть людей в ней - лишние, просто ложись на землю и помирай. Некую сокровенную, незримую линию нужно было переступить, чтобы выжить, а не переступалось. Чёрной краской душу, что ли, себе обмарать, плюнуть в неё. Все так делали ради куска хлеба и жирного слоя масла на нём. Закрасил совесть, завесил её тёмной тряпочкой, чтобы не звучала - и делай, что хочешь, хоть режь людей. Просить, начинал понимать он, ничего не выпросишь, надо научиться самому брать, грубо причём, без разрешения, вот тогда и уважение настоящее прийдёт и успех следом за ним. Жалел, что слабым и совестливым родился. Его некоторые сверстники уже мерседесами обзавелись, офисами и секретаршами - как им, чёрт возьми, это удалось? В школе такими миленькими и добренькими все были, в белых рубашках и фартучках бегали, лишнее слово боялись вымолвить! И ведь видел этот важный рубеж, прямо подушечками пальцев его чувствовал, а ничего поделать с собой не мог, не мог стать жестоким и равнодушным, не мог обидеть более слабого. Надо было начинать бежать, пихаться локтями, кусать, и вот здесь - стоп! - голова прекращала приказы телу отдавать. Запирался, напивался, психовал, разрушал себя изнутри.
   Думал - любви в мире не хватает, вот поэтому и не любят его и таких, как он. Блата, знакомств особых у него нет, следовательно без простого сострадания к себе со стороны других не прожить ему. Или, опять же, бери нож и петлю и иди грабь людей.
   Финал он замыслил давно, как-нибудь этак - красиво, бензином на площади себя облить, и - живым факелом им в морду...
   Сегодня было особенно мрачное настроение.
   В ванной комнате он вынул из старенькой треснувшей бритвы лезвие, приложил к запястью над голубым венами, острая сталь, сверкнув, хищно лизнула кожу. В зеркале пробежало белое и тонкое, испуганное лицо.
   Туда, в эти ослепительное синие небо и море...
   По лестнице - услышал - ёрзали чьи-то ноги. В дверь настойчиво постучали. Он открыл, как мог, ярко улыбался. Почтальон наистраннейшего вида - громадный и со стеклянным одним глазом - вручил ему конверт с красным на нём, горящим, как капля крови, лоскутом марки.
- Распишитесь,- густейшим басом проурчал. Гореницын, задрав голову и открыв от удивления рот, глядел на шевелящийся полосатый червь шрама у того на свирепом смуглом лице, пальцы сами пролили в ведомости завитушку.
   Он, прислушиваясь к истаивающим шагам, разорвал прямо в прихожей бумагу. "Дамы и господа!- выглянув, закричал белый листок.- Если вы на грани, и отчаяние до краёв наполнило вашу душу - приходите к нам, мы поможем..." Адрес, телефончик золотом вытеснены в углу. "Помогут в чём?"- хлестнула Гореницына тревожная мысль, он зашвырнул письмо куда подальше. Ему вдруг стало нехорошо. "Как они вообще пронюхали,- ещё гуще, почти до рвоты ошпарило,- я ведь никому ничего про это не говорил?"
   Пол часа он, заложив руки за спину, мрачно прохаживался из угла в угол по комнате. Затем, скрипнув сшкафом, извлёк из него зависевшийся чёрный костюм-двойку с оловянными, лениво, тускло сверкнувшими пуговицами. Воротник прохладной, пахнущей нафталином рубашки нежно охватил шею, грудь. Вкрутил в манжеты старинные, чудные, ещё царских времён запонки - подарок его бабушки, самое его дорогое - со слониками.
   Странно, но все часы в доме свихнулись, показывали какую-то полную чепуху.

            * * *

   Время как-будто остановилось, ночь отступила, навсегда воцарился день, точнее - сумерки. Небо засыпало серой, ядовито светящейся накипью, никто не мог различить наверху ни просвета, ни росчерка. Чёрной зловещей толпой все стеклись на окраину, упёрлись в слабо мерцающий электричеством стеклянный колпак. Подавленно молчали.
   Синее, чуть изнутри желтоватое, холодное на ощупь стекло. Казалось, кто-то с той стороны за ними ведёт наблюдение.
   Милиционеры, жмурясь на один глаз, хлопали из табельных пистолетов, пули звенели и рекошетировали. Выбив весь боезапас, отправились, наконец, за военными. Люди тяжело смотрели им вслед.
   По-разному говорили. Что, мол, пришельцы виноваты во всём и их зелёное нашествие. Другие утверждали, что доигрались учёные, кнопку с будуна нажали не ту, или зарвавшиеся политики очередной преступный приказ отдали, и грянуло светопредставление. Третьи Бога поминали и грехи людские тяжкие. Большинство склонялось к последнему. Ещё кто-то тоном пророка сказал, что всё - происки массонов.
   Магазины размели в мгновение ока. У чёрных входов поджидали представителей дирекции и выламывали им руки вместе с пухлыми, дифицитом набитыми сумками, тут же ругались, дрались между собой, деля окорока и импортные яркие баночки.
   Чуть что - без лишних разговоров рубили на улице по физиономии. Женщины и дети попрятались. В подворотнях стреляли, то и дело находили свежие, тёплые ещё трупы с вывернутыми карманами. Милиция трусливо выглядывала из зарешёченных окон газиков, долго на одном месте не задерживалась. Слишком настойчивым интеллигентам тут же разбивали очки, чтобы не вмешивались. Насиловали без разбора и без жалости.
   Учреждения закрылись, все ринулись к семьям, друг к другу прижались щеками и ладонями, думали, думали...
   В конечном счёте люди были уверены, что минётся всё, наладят жизнь, но решили воспользоваться случаем, чтобы поправить материальное положение. Понемногу зверели.
   Женщины часто, без видимой причины плакали, у мужчин предательски тряслись губы.
   Часто, накатами, к самому краю подкатывались возбуждённые кучки и нетрезвые компании, и, примолкнув, всматриваясь в жёлто-синее и непроглядно, непоправимо мутное, выхлёстывали слова отчаяния.
   У военных кончился весь динамит, стена, как будто над ними хохоча, ни на миллиметр не сдвинулась.

            * * *

"...Перво-наперво - газета в общенациональном масштабе, наладить контакт с массой, сплотить людей... Революционных курьеров повсюду разослать - есть такие до последней капли делу партии преданные люди - пусть свет высшего знания повсюду несут..."
   Скотников стремительно чиркал ручкой. Ясные, чистые мысли приходили, вставал перед глазами образ рыжего, бородатенького, гологолового. Нет, дух этот убить нельзя - дух революции. Так дыхание прихватило, так! На самом верху, и каждому слову его - внемлют!..
   Он взволнованно пробежался по комнате, протрещал пальцами.
...Весь город затаился, ждёт его, Скотникова, решения, вся большая страна; и, возможно - кто знает? - весь мир... Картины одна величественней другой вставали в его голове - как он на мраморную изумрудную трибуну ООН поднимается под подобострастное, восторженное молчание зала, потом всё вдруг перепуталось, посыпалось. Что-то было не так. Какой-то диссонанс неприятно звучал. Врал он, что ли, себе? В чём?
   Ему хотелось славы, почёта, он понял, он ничего с этим своим желанием не может поделать, и оно заслоняло всё другое собой - служение людям, преданность делу, дружбу бескорыстную - было выше, значительней. Он гнал, гнал от себя соблазняющие видения всенародных любви и признания, но картинки, как сочный бутерброд, всплывали перед самым его носом.
   Какая-то сказочная краснозвёздная социалистическая республика во главе с ним вырисовывалась, многолюдные съезды, рукоплескания, высокая трибуна, обёрнутая кумачом, и в самом центре событий - он, только он: требовательный, умный, решительный. И телеграф разносит во все углы земного шара сообщение: "Всем, всем, всем! Свершилось! Революция, о которой..." Теплело в душе, он улыбался...
- Так и будет, да-да, всё повторяется...- приговаривал он, шелестел ладонями.
   Слава, почести, громкая музыка - всё это нехорошо, не главное,- одёргивал он себя, но тут же следом твердил, что это - сладкого, яркого хотеть - нормально, по-человечески, что без этого обойтись в жизни никак невозможно, и - волновало грудь, точно, действительно, что-то до необычайного вкусное ему вот-вот съесть предстояло.
   Машина мягко понесла его по улицам. Он поразился - как всё изменилось. Битое стекло повсюду, настеж распахнутые двери, камни скрипят под шинами, зияли провалы выбитых витрин. Обезумевшие люди бегали с мешками и коробками на плечах, злобно оглядывались, вместо глаз - дыры чёрные.
   На главной площади он выступил перед завороженно притихшим митингом. Динамики его голосом рвали воздух.
- Власть,- кричал он, отчего-то начиная картавить, выбрасывая вперёд руку с зажатой в ней кепкой,- зажралась, далека, как никогда, от народа... Надо что-то противопоставить её животной страсти эксплуатировать...
   Люди, видел он, вспыхивали, как спички, готовы были броситься тут же в бой, выдирали из мостовой булыжники. Старушки, женщины лезли вперёд, в первые ряды, с восторгом, с трепетом взмахивали крючковатыми пальцами в лицо ему.
- Вот видите, товарищи,- говорил охрипший Скотников, прохаживаясь по ковру явочной квартиры, всё ещё видя перед собой страшные, разъярённые лица, внутренне содрагаясь.- Одной искры будет достаточно, чтобы весь город полыхнул. Ситуация страшно накалена.
   В комнатах извиваются брюки и юбки, блузы и пиджаки, звенят чашками и блюдцами, жуют, кивают ему, поддакивают. Собрание колышится, дышит, живёт, на одной стороне - он, на другой - всё остальное; ловят каждое слово его, каждое движение. Он стал очерчивать перед своими людьми задачи, мысли сами рождались у него в голове, слова без всякого труда выкатывались из горла. Ему сунули горячий стакан с лимоном, он, кивнув головой, взял, с наслаждением губами отпил нежное, ароматное. Он видел, какие кругом были глаза и жесты - ему будто не чай поднесли, а колышащееся горячее сердце: люди готовы были без колебания ему души, жизни свои вручить. Ответственность громадную чувствовал, но и ещё нечто гораздо более весомое и - приятное, сидело это под пиджаком, под рубашкой, под крышкой черепа: апостолы кругом сгрудились, и он - на самом носу лодки... Власть, что ли? Да, именно её, пожалуй. Громадное нечто такое, горячее, как расплавленный металл, хлещущее. Выше людей, выше домов...
   Он важно прогулялся по комнате, снова сел за стол, отхлебнул. Отодвинув стакан, решительно повернулся. Всё замерло. Все смотрели.
- Да запросто скинем их, в этом их архиважном доме с колоннами, сковырнём ногтём, как вшей! Дни, часы считанные у них остались...
   Лица в ужасе, в восторге бледнели. Он теперь легко дерижировал.
- ... сметут массы, как ореховую скорлупу, и пойдёт-поедет дальше по всей стране... Мир содрогнётся!
   Все со светлыми, просветлевшими лицами взглядывали друг на друга, обнимались.
   - Итак, задача номер один,- движением руки остановил радостную кутерьму он.- Спихнуть местных мироедов, бразды правления в городе захватить. Ясно?
   Задёргали головами, возбуждённо загалдели, загремели стаканами, собираясь куда-то бежать, что-то делать.
   Он очень грозно, громово произнёс последнее слово, и сам себе, своим большой страсти и умению убеждать удивился.

            * * *

   Курошеев неожиданно перестал бояться. Будто тяжёлая, ржавая, холодная железяка отвалилась от его груди, и дышать легче стало. А почему, собственно, он должен, как школьник перед экзаменом, от страха трястись ?
   Он, вскинув руки за спину, поглядел в окно, сплёл пальцы на затылке, сочно потянулся.
   С этажа вся площадь была видна, как на ладони. Безумствующие толпы под странно-фиолетовым, жгущим небом метались по бордюрам, то и дело вылазили ораторы. Показывали, ему чудилось, на дом его, в самые его окна. Смех конвульсиями стал вываливаться из него. "Бараны, честное слово,- думал,- быки! Бьются рогами, один на другого прыгают!" Без злости - нет! Просто констатировал. Чего кипятятся? Что можно изменить голыми нервами? Он знал, уверен был, что там - по ту сторону - уже войска приготовлены, команды людей в спецобмундировании, могучая техника. К нему на помощь спешат, волнуются, власть, как бы трудно ей не было, самое себя безусловно должна спасать, поддерживать. Разобрались, ошибки грубые исправили, сделали то, что требуется в данной ситуации, и - вот-вот вернут всё на круги своя. Оплошность небольшая была или недоразумение. Пфу.
   Нужно каменную твёрдость характера проявить в данной ситуации, не поддаваться панике.
   Весь его коллектив расклеился, это беспокоило. Собираются сотрудники в углах кучками, шушукаются, в его сторону нехорошо поглядывают. Туда же. Такие злые глаза у них! А один кто-то за спиной у него бросил: мол, он сам, Курошеев, во всём виноват, и такие, как он, большие начальники. Ах вона куда замахиваются... Тонет корабль, крысы бегут...
   Именно - крысы, хвосты в брюках и юбках попрятали. Предатели! Как он раньше очевидного не замечал?
   Надо, думал, записать фамилиии, разберётся потом...
   И секретарша его исчезла, такая обольстительная и преданная ещё день тому назад. Носик, профиль её... О, сколько волшебного нектара он вместе с ней попил! Вот эти её лифчик, колготки, трусики... Любовь, божественная штучка!.. Захотел чаю, пришлось самому под стол её лезть, искать чашку, сахар, кипятильник, включать его. Ушиб лоб в темноте и в хаосе под столом, когда искал. Показалось, что током его сейчас из проводов... О, нет!.. Бросил всё, полез назад, чувствуя, что глаза его сейчас на лоб выскочат. Один он остался, страшное это дело! Не нашёл ничего, разозлися. Мимоходом поражался человеческой глупости: мы люди? Нет, не люди мы, а кто тогда? Полуживотные, даже самые из нас продвинутые! Так необходимо соедениться в трудную для всех годину, без разделения на личности, сплести плечи, руки, да крепко, да радостно, несокрушимо! А мы?
   А, может, и к лучшему, что так - теперь видно, кто сколько стоит, высветилось. Он хмыкнул.
   Ему непрятно было выйти из приёмной - везде эти колючие, злые глаза. И надо бы домой мотнуть, узнать, что там да как, прижать к сердцу родные создания. Жена в истерику впала, кричала в трубку что-то непотребное. Детей испугала, наверное. Нездорово это.
   Надо было, а что скажут? Покинул свой пост в критическую для города минуту! Что же там, чёрт их всех побери, случилось у них? Что послужило причиной взрыва на станции? Были жертвы, сколько их?
   С докладом к нему опаздывали. Возможно,- пугался он, жалко плямкал губами и языком,- и не будет ничего, никакого доклада и никакого спасения, бросили его, теперь, возможно, много другого важного выплыло в масштабах всей страны, а, как известно, сначал люди спешат решить личное... Возможно, бумага его подчинённых к другому на стол уже легла, а он - никто теперь, политический труп.
   Но всё одно, разливался покой в его душе. Был уверен, знал: не забыли его там, на той стороне, свои, такие же, как и он, высокие руководители. Он вспомнил друзей, громкие их фамилии. Нет-нет, ни за что его не оставят на произвол судьбы, не будет этого! Прийдут, как тать, и покарают всех отрекшихся, а ему - центр дадут областной, или даже - целую республику громадную возле океана, как рог изобилия, наполненную лесами и морепродуктами, в знак великой благодарности за содеянное.
   И вдруг резануло: а что, если - по наростающей катастрофа развивается? Дрожат где-то платы и провода, едва пластмасса и металл под напором свихнувшихся электронов держатся, и долбанёт скоро окончательно, в смысле - во всемирном масштабе? Бегают в панике, в ужасе люди в белых колпаках и халатах перед сошедшими с ума пультами и экранами, хватают молчащие, холодные телефонные трубки. Вспышка, ярчайший свет, и - темнота полная, вечная...
   Он прибегнул к старому испытанному средству погасить тревогу в душе - вынул бутылку, налил. Он даже ещё не выпил, а настроение у него сделалось преотличнейшее.

            * * *

   Улицы клубились разъярёнными, смрадно ликующими толпами. На лицах людей, на домах, на поникших деревьях - на всём - лежала печать свершившегося чего-то непоправимого, глубокого несчастья. Чуть будто сдвинулось пространство, и тотчас из-под лопнувшей его перломутровой кожуры вылезли уродливые углы и уключины, ядовито пялились, давили, резали, мешали дышать и думать, смотреть, и весь мир следом начинал трещать, готовый вот-вот развалиться на куски. Были они всегда, эти странные сущности, пусть выполняющие свои разрушительные функции, но - сокрытые, неразличимые на первый и второй и даже третий взгляд, и оттого как бы не существующие вовсе, да и, наверное, по каким-то причинам сильно придавленные в своём действии; теперь же - вдруг они развернулись, распрямились, разыгрались, точно кто-то могущественный нажал невидимую кнопку, приведя их в действие, запустив программу на разрушение всего и вся, на возбуждение и поглощение пищи их - материального. Всё будто было на своих местах, но какая-то малость, чёрная линия пачкала картину, хотелось протереть глаза, встряхнуть головой, чтобы отогнать от себя наваждение.
   Ничего не мог понять Гореницын - светопредставление, что ли, грянуло? Проспал он, что ли, начало его? Когда он шёл по наполненный криками и грохотом, вдруг ополоумневшей улице, в лицо к нему заглядывали широко раскрытые, облитые ужасом глаза, цепляли за руки какие-то старухи и оборванцы, страшно хохотали в него чёрными беззубыми ртами. С бешеной скоростью проносились машины, в которых сидели до зубов вооружённые люди в камуфляже; светофоры молчали или безумствовали. Милиция точно испарилась.
   Он прижимался к самым стенам, стискивал зубы и кулаки, готовясь дать отпор разнузданным молодчикам.
   В гулком, высоком подъезде старого дома с колоннами, едва схлопнулась за ним тяжёлая дубовая дверь, всё враз схлынуло.
   Удивительно чистая лестница, свежевыкрашенные панели, все лампочки до единой целые.
   В узкой и длинной комнате за столом сидел молодой человек со взглядом пронзительным и наполненным лёгкой иронией. Вытянул острононосое лицо ему навстречу, точно принюхивался.
   - Садитесь,- указал ладонью на стул. Гореницын с изумлением заметил, что ногти на пальцах у того длинные и, как у кота, изогнутые.
   Он робко припал тощим задом на самый край.
   - Итак?- большие, чёрные глаза молодого человека, едва заметно улыбаясь, вопрошали.
   Виталик промямлил, протягивая белый измятый конверт:
   - Вот... письмо... Адрес - ваш...
   Парень, стараясь разглядеть, вытянул шею. Гореницын заметил у того на груди под оттопыренным белым воротником золотой медальон в виде двух перевёрнутых треугольников.
   - Получили? Очень хорошо.
   Гореницын тихо вздохнул, осматривался.
   - Что, совсем дела никудышние?
   Виталика смущало одно: этот странный, подвижный человек будто прямо под череп к нему залез - он вдруг чувствовал услаждающий, усыпляющий поток чужого сознания у себя в голове, с изумлением видел он, прикрыв веки, как там, в глубинах его ума, сидит, покачивая не то ногой, не то широким костяным копытом, точно такой же остроносенький, с длинными колючими пальцами, сплетёнными на колене, внимательным взглядом режет.... Мг-м, такой молодой и такой... Он робко выдавил:
- Почему вдруг ко мне прислали, вы что - всё знаете? Следите за мной? Вынюхиваете?
   Молодой человек, закинув белозубый рот, расхохотался. Отвалился на спинку стула, гладковыбритый тонкий подбородок потирал, весело кривил губы, не сводил с Виталика острых, пронзительных глаз.
- Ну что вы! Это плановый разнос, рекламная компания. Вы же видите, что творится на улице.
   Где-то тихо играла музыка, "Волшебная флейта" Моцарта. Спокойно было здесь, из-за могучих, притёртых пластиковых пакетов на окнах - ни звука. Гореницын не знал, зачем он припёрся сюда.
   Хороший пиджак, ярко-синий галстук волной, наутюженные брюки. Сложил густые брови вместе печально:
- Мы вам поможем, хотите?
Виталику стало вдруг интересно, просто - интресно.
- Как?- с вызовом спросил он, вредная, солёная улыбочка заизвивалась у него на губах.
Молодой красавец не ответил, победно заструил:
- Мы просто хорошо прочувствовали момент, наша компания очень давно работает на рынке, нам вовсе нет нужды ни за кем подглядывать, люди - похожие существа... Белая полоса в жизни, потом чёрная, это - классика...
   Виталик, наконец, успокоился.
   Кончик длиннейшего носа у хлыща шевелился:
- Надо хватку, сноровку в любом деле проявлять, время такое, бурное, дела бизнеса настойчиво требуют...
   - А что конкретно - конкретно что вы предлагаете?- не очень вежливо прервав, спросил Виталик.
   Пряно наодеколоненные щёки и белый крючковатый нос совсем близко подъехали к нему, взгляд глубочайших, чёрно-малиновых глаз победно сиял:
- Как что? Сделку.
Гореницыну вдруг почудилось, что ему острый ножик к самому сердцу подкинули, он ахнул.

            * * *

   Все снова собрались на квартире, накрыли стол. Возбуждённо обсуждали обстановку, предстоящие великие победы. Будто ненароком появилась водочка. Геннадий Иванович с одобрением затряс двойным подбородком, глаза его плотски засияли:
- Такая ситуция, товарищи, все напряжены до предела - можно... Хорошо это дело снимает стресс...
   Стали с увлечением разливать, на тарелки еду раскладывать - говядина, яйца, свежие помидоры, огурцы, шуршала бумага, запахло счастьем, праздником. Позванивали, распевая какую-то грустную мелодию, бутылочные горлышки. Скотников, держа над столом дрожащую, наполненную до краёв рюмку, встал. Примолкли.
   - Может быть,- медленно начал он,- здесь, сегодня, прямо сейчас, в этой чёртовой пошлой дыре решается судьба истории. Возможно, именно нам с вами прийдётс стать тем локомотивом, который потащит за собой вагоны роковых событий в мировом, подчеркну, масштабе, проломит стену векового бездушия и ханжества.
   Он сказал, что есть идеи, сбывающиеся с точностью пророчеств.
   - За революцию!- вознёс он руку, сверкнув взглядом, жидкая рыжеватая прядь рассыпалась у него на медном широком лбу.- За перемены к лучшему! И если к ним ведут насилие и кровь, что ж...
- Такова реальность,- кто-то воодушевлённо подсказал. Скотников недовольно, мутно посмотрел в сторону говорящего.
- Да, и не наша в том вина.
   Он быстро выпил. Засверкали вдогонку к нему перевёрнутые рюмки, подбородки и ноздри. Набросились на еду. Он не без какого-то горького сарказма видел, как толкаются локтями, хватают. Приятно упал в желудок первый глоток. Скотникову захотелось ещё одну опрокинуть, сразу, но он не стал. Потом, когда никто видеть не будет, выпьет, сколько захочется ему. Правильно он сказал про нервное напряжение. Людям надо расслабиться. В сущности высокое всегда с низменным соседствует, духовное - с материальным, это диалектика. Не дашь людям отдушину, на тебе злобу в итоге выместят. Пусть пьют...
   В дальнем углу, где, бросая в него восхищённые взгляды, подвязались начинающие работники, он вдруг заметил молоденькую очень яркую девушку, ребёнка почти. Сурово нахмуренное его лицо тотчас разгладилось, он приятно был удивлён. Что она здесь, ангел, делает? Кто она, местная? Среди всех этих... Она там сидела, головку на крылышко положив.
Он, наклонившись, спросил: кто? Ах, молодые перспективные кадры...Ах, пополнение... Сидел, присматривался.
Носик, глазки, причёска наивно съехала на ухо. В общем - ничего, милая. Розовая эта её кофта, ярче огня, высокая грудь под ней...
Она на него издали с восторгом, с ужасом глядела, как на божество. Он, сладко изломав губы, взмахнул ей рукой.
   Произносили тосты. Бутылки быстро пустели.
   Геннадий Иванович неожиданно больше ни о чём не мог думать, только о ней. Ушёл курить на балкон.
- Ты же бросил?- кто-то ему сказал. Он смутился.
- Такие события...- опустил глаза он, пару раз потянув, сигарету щелчком отправил вниз, в пустоту. Запутался, когда выбирался, в занавеске, зашипел.
   У неё ухо, заметил он, под завитками волос было такое розовое, вкусное.

            * * *

   Курошеев нашёл в себе силы сказать: отставить нюни пускать, никакой пассивности! Он свирепо разогнал курильщиков от окна. Топая ногами, кричал:
- Кто не хочет работать - вон к чёртовой матери!
Никогда он таким не был, вот - пришлось на ходу перестраиваться. Он снял галстук, раскидал ворот рубахи у себя в кабинете перед зеркалом. Колотилось сердце. Фух! Неприятно это всё было. Привык, что с полуслова бросались приказания его выполнять.
   И сразу всё изменилось, жизнь забила ключём. К нему потянулись с папочками на доклад. Дамы заправили блузы в юбки, накрасили губы перед зеркалами. Он глядел во лбы и в лысины, потрясённо думал: "Не можем мы без зуботычин вперёд двигаться, никак у нас не получается!"
   Воскресшая секретарша притащила горячий, как огонь, кофе и целую коробку бутербродов, преданно улыбалась.
   Общая картина сложилась такая.
   Чэпэ произошло на атомной станции здесь под самым боком у них, ночью рванул реактор, вышибло пол-крыши в здании, кроваво-красное зарево, высветив круглые дрожащие животы туч, вздыбилось высоко в небо. Радиация? Да не было никакой радиации, все приборы молчали, как умерли. Только вот это: пространство вдруг разломилось надвое, и вместе со станцией целый город-сателлит - его, Курошеева, золотая вотчина - провалился то ли во временную то ли в другую какую-то дыру. Чертовщина да и только!- местные учёные затылки в недоумении чесали, никто ничего толком объяснить не мог, явление ни под какие характеристики не подпадало.
   Радио молчало, телевизоры трещали, сыпали во-всю колючими помехами. Телеграф, телефон, прочая связь со внешним миром - всё мгновенно кончилось, хотя электричество какое-никакое в проводах пульсировало. И самое неприятное - паника воцарилась в городе, били витрины люди и злобствовали, на его окна всё чаще пальцами показывали. Вот это последнее Курошееву не нравилось больше всего!
   Власть его зашаталась - буквально кожей чувствовал он. И этот ещё как на зло вынырнул здесь - Скотников, вождь красно-коричневых. Воду баломутит, мозги людям пудрит, в революционном красноречии упражняется. Во всей громадной стране уголка, что ли, не нашлось для него? Нет, в такой трагический момент именно там оказался, где ему ни в коем случае быть не следовало. Или - всё всегда происходит обратнопропорционально от того, чего ожидаешь ты? Закон это? Курошееву уже доложили: сидит, вражина, в гостиничном номере, инструкции своим шестёркам раздаёт, как власть быстрее захватить в городе. У всех у них, у красно-коричневых, одна мечта - пожар на весь мир распалить, люди - просто солома для них, расходный материал. Сидели бы тихо, больше бы имели, он, Курошеев, и такие, как он, властьпридержащие, сами бы, чем надо, с ними делились, кто же станет в деле сохранения всеобщих порядка и спокойствия жадничать? А, может, их рук это дело - взрыв на станции? Долбанули, а теперь рыбку ловить собираются в мутных водах... Тут разобраться ещё надо...
Ипполит Всеволодович знал теперь наверняка - будет большая драчка.

            * * *

   Виталик никак не мог взять в толк, чего от него хотят? Длинноносый, взмахивая руками и растопыривая когтистые пальцы, начинал с разных сторон, но к самому главному, казалось Виталику, - зачем всё это нужно: хаос, беспредел, анархия, стёкла кирпичами в окнах бить - никак подступить не мог, с отчаянием и досадой откидывался на высокую спинку стула. Виталик уверен был, что тот просто не хочет прямо говорить.
- Понятно? Вам понятно теперь?- всё более раздражаясь, спрашивал.- Да что вы в самом деле...
   Гореницын отвечал - да, но сомневался, мучился, озабочено морщил щёки и нос, потные руки хватал одна другой, совал их то в живот себе, то между колен в мятые брюки. И вот именно эти его жгучие сомнения, желание до конца разобраться в деле, видел он, выводили из себя щёголя. Призакрыв глаза, помолчав мгновение, тот начинал сначала.
   Выходило, что нужна "всего малость", "совсем никчемное" - людей на бунт подбивать, поддерживать их воинственные настроения, провоцировать на конфликт, пожар ненависти в них разжигать, а зачем, почему - не понятно. Живите мирно, светло - и тогда всё получится!
- Это, столкновения, пожар, насилие, - говорил, всё более возбуждаясь, директор, бросая одну ногу на другую, затем тотчас меняя местами их,- политическая и экономическая необходимость, поймите, так, путём насилия, новое меняет старое, без этого - никуда!
- Да нет же, нет!- кипятился молодой красавец, отвечая на слабые возражения Гореницына.- Вы с другой стороны к делу подойдите! Зачем же так сразу - "незаконно", "преступление"? Просто надо на минуточку воспользоваться ситуацией в своих, так скажем, интересах. Экий вы, право!.. - он горячо всплёскивал руками.- Чуточку практического подхода, самую малость! Ну же?..
   Он, выпрашивая, вынюхивая, кончик носа вперёд выставлял, такой же, как ногти его, остренький.
   Потеющему, страдающему Гореницыну казалось - вот, опять начинается! Опять никак не может осилить очевидное, понять, что в общем жизнью правят попеременно то любовь, то ненависть. Капитализм же давно на дворе, частная собственность, нужно в конце концов научиться чуть-чуть жульничать. Хватит этой идиотской честности! Боком она, честность эта, выходит ему. Всегда хочешь, как лучше, а получается полный завал - с точностью до наоборот всё получается, благими намериниями - ах, как верно подмечено - дорога куда вымощена? Себе прежде всего, всё время мучаясь и сомневаясь, хуже делаешь, а другим на мучения твои - наплевать. Сидишь с утра до вечера в дерьме, кукарекаешь.
   Он, вытер ладони о штаны, встряхнул головой, попытался не думать ни о чём. Этот чудак в роскошных костюме и туфлях терпеливо ему объяснял:
- Ничего плохого, поверьте, в итоге не произойдёт. Всё спишут на форс-мажорную ситуацию. Прийдут, разберутся, все грехи простят, и снова жизнь заструится по-старому. Стопроцентная же возможность хорошо заработать! Ну?
   Блестели его красивые чуть раскосые чёрные глаза, большая ложь, неправедное, пугая, приманивая, лежали в них на самом дне.
   - Да-да, конечно,- поддакивал Виталик, с ужасом чувствуя, что сомнения всё сильнее обуревают его. Блистая крупным изумрудом на указательном пальце, тыча им Гореницыну в лицо, директор продолжал:
- Короче, вы перемещаетесь по улицам города и за деньги, подчёркиваю - за большие деньги - как бы это так помягче сказать: привлекаете на свою сторону прохожих...
   Гореницын не удержался, съязвил:
   - Вербую?
   Молодой звонко плеснул ладонями по ляжкам, губами вбок тихо выматерился.
   - Ну зачем вы так...
   Невыразимая злоба вдруг выбилась у него на лице, ногтями загремел по полировке. В Виталика из угла комнаты ледяным ветром ударило, невыразимая тоска зазвучала в душе, он отпрянул.
- Вы хотите, чёрт вас побери, заработать или нет?- выставив крупные белые зубы, стал рубить директор. Гореницын, выкатив глаза, ощущая сыплющийся мел в душе - колючий, гадкий осадок - закивал головой, ему показалось, что сейчас эти зубы перекусят его пополам.
- У вас ведь сейчас нет работы? Имеется альтернатива моему предложению? Так какого же чёрта вы кочевряжитесь? Вы вообще жить хотите? Может быть пойти в ваших сокровенных желаниях вам навстречу?..- глаза директора плотски засверкали, он, дёрнув горлом, жадно сглотнул слюну.
   Последний аргумент стал для Гореницына решающим.
- Не надо,- ахнул он, вдруг физически ощущая, что он вполне может сегодня и не выйти отсюда.
   Но следом почему-то из него снова вытекло:
- Нехорошо как-то это, не по-Божески...
   Этот Ален Делон с кошачьими когтями и глазами враскос вдруг так грохнул лапой по столу, что у Виталика перед глазами всё заскакало.
   - Вы посмотрите на улицу, выгляньте!- заревел. Мрачное, злое лицо, стальная маска. Гореницын, вздёрнув голову, выглянул озабоченно в окошко, но кроме чего-то беленького, чёрненького, зелёненького, чего-то мчащегося и всё время меняющегося местами ничего не увидел.
   Директор поднялся, постоял возле окна, повернулся. Самообладание, кажется, снова вернулось к нему.
   - Так вы согласны? Да? Нет?
   Нужно было подталкивать людей крошить кирпичами витрины, насиловать, мародёрствовать, обижать, образно говоря, ближнего, чтобы было "больше - больше - ещё больше! (говорил, почти кричал распавшимся клыкастым ртом директор, хищно сияя чёрными глубокими глазами, дёргая у Гореницына перед глазами вдруг ставшими морщинистыми, волосатыми пальцами) - страдания, чистой человеческой излучённой энергии".
   - Не важно, будет какой-то результат вашим действиям или нет,- с запалом говорил полоумный щёголь,- поймите, это уже не ваше дело, вам нужно делать, то что вам говорят, исполнять. И никаких процентов, заметьте! Просто сами себе в убыток работаем.
   - Согласны?- встав над ним, засверлил в лысеющее темя фиолетовыми глазами.- Ну?
   - Да,- тихо, радостно простонал Гореницын.- Да!- почти вскричал, с проснувшимся, забурлившим в сердце сладким триумфом, задирая полные голубых слёз глаза в потолок.- Да, да, да!- и ему вдруг стало невообразимо легко, счастливо.

.......

1999