Время срочной службы подходило к концу, дембель близился. На казённых харчах да поваром при кухне я становился всё шире и шире, почти до сотки вес набрал. Вёл себя нагло, иногда дерзко, было дело схлестнулся с негативной компанией. В самоволку бегал почти каждый день, на построения не ходил, конфликтовал с командирами, покуривал травку.
Пришло время дембеля, уволился, сдал обходной лист, проставил штампики в военнике и уже утром хотел ехать домой. Взял травки себе на всякий, но по дороге повязали люди в голубых погонах с красными фуражками, заломали руки. Привезли к себе в отделение, оформили и отправили в КПЗ. Просидел пару суток, откармливая клопов, после перевезли в Чарджуйское сизо. Погоны с шинели прямо на живую рвали с криками: «Ты больше не солдат!» Руки за спину лицом к стене.
Чарджуйская тюрьма в то время – это бывшая конюшня с длинными коридорами, высокими потолками, толстыми стенами с решётками и металлическими жалюзи с наружной стороны. Забранные решетью или железные двери. Медленно провели меня по коридору, остановились, заклацали ключи в железной двери. Скрипнула металлическая дверь, за нею сразу же решёточная из арматуры. Двери с грохотом закрылись, лязгнули замки.
Камера от двери до окна четыре шага, от бочки с водой до бочки с парашей два шага. Вдоль одной и напротив другой стены металлические двуярусные нары, сваренные из профиля, на верхнем ярусе свёрнутые матрасы.
Я зашёл, поздоровался, в камере три человека. Сокамерники сидят на железе. «За что тебя?» «За травку» – отвечаю. «И что, много было?» «Грамм восемьдесят!» Так вот завязался разговор о том, о сём, какая на воле житуха...
Открылась кормушка, принесли баланду: варёная сечка на воде, ещё и жидкая, без вкуса, без цвета, без запаха. Я даже есть не стал. Первые два три дня ничего в рот не лезло, кроме хлеба. Свет в камере тусклый, стекло на окне отсутствует, радио играет, туркменские народные песни «Аа ик-ик-ик, аа ик-ик-ик, аа!»
К вечеру радио затихло, сокамерники сказали, что сейчас будет проверка.
Послышались дикие крики где-то в дальнем конце коридора. Грохот захлопывающихся железных дверей, клацание ключей подбиралось всё ближе и ближе. И вот уже оры и грохот рядом за стеной. Тут сокамерники встали вдоль стены, распахнулись наши двери, забегают три надзирателя и длинными дубинками наотмашь по нам. Кому как попадёт. Заходит их, наверное, начальник с тетрадкой, посмотрел молча, что-то записал и вышел. Когда все лишние вышли, захлопнулись двери, сокамерники пояснили: «Вот такая у нас, солдат, вечерняя поверка!»
В десять часов вечера надзиратель в коридоре прокричал «отбой!» Свет не выключался никогда – что день, что ночь, всё равно. На утро баландёры принесли хлеб из крупного помола, в буханке даже цельные зёрна попадались, бледный чай, хорошо, что горячий, и по ложке сахара на человека. От баланды я снова отказался.
Позавтракали, стали ждать утреннюю проверку, на этот раз дубинка прошла вскользь по голове и задела ухо. Ухо стало темно-красного цвета и опухло. После проверки надзиратели с коридора кричат: «Кто желает на прогулку? ноль один?» Оттуда отзыв: «Нет, нет, нет, не пойдём!» «Ноль два?» «Нет, не пойдём!» Сокамерники спрашивают: «Солдат, хочешь на прогулку?» Я говорю: «Да можно бы прогуляться!» И тут надзиратель с коридора кричит: «Ноль шесть, гулять пойдёте?» Наши говорят: «Пойдём!» Клацнули замки, открылись двери, крик снаружи: «Выходи по одному, руки за спину!»
Первый пошёл, и сразу команда: «Бегом!» Вижу, ему по спине вдогонку дубинка. Я следующий, получаю тоже по спине, лечу до поворота, там второй надзиратель, вторая дубинка опять по спине. Побежал быстрее, третий надзиратель стоит у входа в прогулочный дворик, запускает внутрь так же дубинкой по хребту.
Прибыли все, можно отдышаться. Походили туда-сюда молча, минут пять или десять. Открывается решеть, процедура возвращения совпадает с выводом на прогулку. «Ну как, солдат, понравилась тебе прогулка? Завтра пойдёшь?» Я отнекиваюсь, сокамерники смеются: «Ты сам изъявил желание!»
Пробыл я под казённым надзором четыре с половиной месяца, скинул килограммов пятнадцать-двадцать. Дубинки по костям бьют больно, оказалось, оставляя полосы гематом по всему месту прилегания с телом. Через четыре с половиной месяца объявили мне, что завтра будет суд, и вручили «объебон» Так назывался обвинительный приговор.
Наутро состоялось судебное разбирательство. Судьи долго собирались, долго читали дело, говорили, прокурор просил три года дать. Бесплатный адвокат что-то бормотал себе под нос, и вот судья зачитала: «Два года колонии общего режима!»
Привезли обратно на тюрьму, поселили уже в большую камеру для осуждённых, там было человек тридцать. Хоть и камера большая, и шконки двуярусные выставлены вплотную, но спальных мест на всех не хватало – половина спали на полу.
Пробыл на тюрьме дней пять, и на свой день рождения 20 февраля был этапирован на зону в Нефтезаводск. Сейчас это город Сейди. Вечером зачитали фамилии, погрузили в автозаки, привезли на спецплощадку, подогнали вплотную к спецвагону без окон, вместо купе решётки и по три яруса полки. Ехали недолго, в Нефтезаводске под лаем овчарок и криками автоматчиков пересадили нас в автобус. По пескам минут сорок тряслись.
И вот оказались мы перед огромными воротами зоны «Шагал». Привычными уже дубинками загнали в небольшую камеру, где полы застелены досками всего на половину, и больше ничего не было. Спали по очереди на полу и так целый месяц, а через месяц выпустили в зону.
Тамошние бродяги встретили хорошо: чай, сигареты, угощали едой, довели до ума положение зоны. Зона в то время была чёрная, это значило, что менты на зону не заходят, и можно перемещаться по территории в любое время суток.
Утренняя проверка обязательная, все должны подойти в загон к администрации, чтобы всех посчитали, а вечерняя проверка была такая, что если чем-то очень занят, то можно было не ходить. Зона рассчитана на тысячу человек, а сидельцев было тысячи три. Мест в бараках не хватало, поэтому делали сами себе палатки и жили в них по несколько человек.
Летом от плохой воды началась дизентерия, бывало, за неделю выносили до пяти трупов. Работали, вязали сетки для сельхозпродукции, выходили на промзону. Там шлёпали из глины кирпич-сырец, чтобы бригадир закрыл 100%-ный наряд, надо было не меньше трёхсот кирпичей сделать. А если не работаешь, отравляли на 15 суток в шизо – штрафной изолятор. Это нарушение, а если есть какое-либо нарушение, то длительное свидание с близкими не дадут.
Время шло, наступила поздняя осень, и вот в один прекрасный день я услышал на проверке свою фамилию. Всего вывели из строя с десяток человек, и сразу повели на проходную. Уже там зачитали указ Сапармурата Ниязова о амнистии части заключённых по лёгким статьям, выдали по 4 маната и справку об освобождении, и отпустили на все четыре стороны. Радости было немерено.
Прошли километров пять до остановки. Прибыл автобус ЛАЗ, люди выходили, заходили, после зашли и мы, но водитель автобуса нас выгнал. Пришлось ждать другой. Другой довёз до вокзала уже города Сейди. Сели на поезд до Чарджоу, там зашли в кафешку, чтобы купить сигарет, но «Прима» стоила 30 манат, а у нас и набралось-то только двадцать. Попросили продать хотя бы несколько сигарет, тут продавщица позвала хозяина. Он вышел, посмотрел, понял, откуда мы, и велел присаживаться за стол – сейчас, мол, всё будет.
Через некоторое время девушка принесла чай, чуреки, плов, салат и, конечно, сигареты. Мы были приятно удивлены, просидели допоздна, пока не пришло время закрытия кафе. От всей души поблагодарили, и пошли в здание вокзала. Узнали расписание поездов, проводили одного, после двоих, после ещё двоих, а под утро и сам дождался своего поезда. Залез в вагон и в тамбуре благополучно через трое суток приехал домой.
Вот так помотала меня судьба нелёгкая...