Фонарь

               

                Маме

                1.

     «Тяжелое, желто-оранжевое солнце висит над горизонтом. Жарко, душно, тоскливо. Глаза болят, смертельная усталость во всем теле – упасть бы на землю, просочиться вглубь, где темно и прохладно, но конь везет, медленно передвигая копытами. Откуда-то сбоку выбегает группка дети. Сколько их – трое, пятеро, не разберу, отделилась одна фигура, девчушка лет десяти в такой зеленоватой кофточке и красной юбке, в такой красной, почти алой, как мак. Маки на зеленой поляне, прохлада весны пронеслось в голове. Она подбегает, я узнал её – Тася, веселая, простодушная девочка – протягивает кувшин с водой – «На, мама велела дать, жарко». Я пью и свежесть разливается внутри, и чувствую, что живу и слёзы текут…»
    
     Врачи тихо перешептываются, наклоняясь друг к другу, как будто играют в глухие телефончики, иногда искоса смотрят на пациента, иногда друг на друга, чему-то кивают. Они стоят полукругом у подножия кровати Петра Васильевича Таркунова – худого, длинного старика с желтоватой кожей, ровно и неподвижно лежащего на ней. По случаю их прихода, ему подняли верхнюю часть этой самой навороченной электроникой кровати, от чего он и проснулся, из глаз ещё текли слезы, но он их не ощущал – единственное, что у него осталось это зрение, остальное тело было парализовано.

     Петр Васильевич смотрел на врачей ничего не понимая, люди в белых халатах что-то решали, без него, за него. Он пытался смотреть на них с безысходным отчаяньем, что бы они поняли, что уже всё, уже пора прекратить, но в глаза ему никто не смотрел – последний герой города должен жить. Пошептавшись, покивав друг другу, врачи ушли. Добрая медсестра установила новую капельницу и включила телевизор.
    
     Петр Васильевич закрыл глаза.

     «Шепчу, то ли в бреду, то ли в пьяном угаре, надо высказать эту правду, черную, как змея, которая поедает изнутри – я, я сдал эту тётку, надо было кого-то, детей же жалко, а у нее никого. Мамка, мамка ты же не одна, Варька с тобой, хорошо, что Варька есть. Варя появилась перед глазами; сестра тихая сидит с книжкой возле окна, красивая такая, за окном снежинки, нет, не они, яблоня облетает, да-да, вот и запах её, созреют яблочки к осени. Врачиха толстая сидит, как гора, не преклонная, как камень – 18 лет, сердце больное на фронт нельзя, в тыл. Угрюмый сержант в самогонном угаре, рассказывает о приезде командира части, к нам, к убогим, мать твою, «охрана стратегических продовольственных объектов», мать твою, ходим туда-сюда возле полей, своих отгоняем. Отличиться надо, тогда на фронт переведут – пьяным шепотом, шипит он мне прямо в ухо, его сальные губы почти касаются меня, его омерзительное дыхание смеси чеснока и самогона, вызывают спазмы в желудке, сейчас, сейчас он оторвется от меня, иначе не выдержу…»
Петр Васильевич открыл глаза – белый потолок, свет от куска неоновой лампы бьёт в глаза, но постепенно расплывается в рассеянное неоновое сияние – всё еще жив.

                2.

     Тася видела один и тот же яркий, «вкусный» сон: из бархатной темноты появлялся папа, улыбаясь, давал ей леденец на палочке – желтого петушка, прозрачного, с пузырьками внутри, она смотрит на него, потом на лицо отца и тоже улыбается, а где-то позади него крутилась разноцветная карусель. Он садит её себе на шею и они вместе идут к ней, потом карусель постепенно превращается в разноцветную спираль и крутится так, крутится, а вкус во рту сладкий-сладкий. Тася почмокивает во сне и облизывает губы.
 
     Спала бы она так и спала, но мама не дала – неожиданно выдернула её из сна, впрочем, не в первый раз. Тася от этого всегда вздрагивала, иногда вскрикивала, потому что было темно, мамино лицо было близко-близко, а шёпот её грубый и резкий, был похож на мужской, не знакомый. Опять, опять в поле сторожить их, тётя Лина такая не поворотливая, в прошлый раз чуть не упала, зачем её мама берёт, вдвоём быстрее будет. Алька с Иркой проснуться, разревутся, полночи их успокаивать.

     Но она не сопротивляясь, тихо пошла за мамой. Галоши надела, что бы камушки бежать не мешали. Дозорной её брали – должна была она, дёрнуть за веревочку, как завидит свет фонаря охранника. Верёвочка эта была привязана к её поясу и к маминой руке, один раз дёрнет – сигнал, что бы затаилась в поле, а как проедет он, она два раза дёрнет, значит, можно тихонько выбираться и бежать к забору.
Ночь была не ночь, казалось, что серая какая-то темнота, луна сквозь облака смотрела, потом закрылась тучей и, вроде, стало темнее. Тася сидела в пшеничных колосьях, иногда поднимаясь, высматривая фонарный луч света, поднявшись, она сдергивала с ближайших колосьев семена и быстро засовывала в рот, садилась и жевала, желудок наполнялся едой, не вкусной, пресной, но все равно тяжелел, и тело начинало клонить в сон. Тася щипала себя за руку, отгоняя его. Вон-вон мигает, она заметила, всколыхнулась, быстро дернула за веревочку, ей ответили, а сейчас надо притаиться и ждать, когда он проедет. Сердце бухает, даже в висок отдает, свет ближе и ближе, рядом совсем. Тася зажмурилась, услышала, как конь фыркнул и прошел мимо, унося с собой всадника. Уф, пронесло.
      
     Тася дёрнула за верёвочку два раза, позади неё послышалось шуршание, кто-то тронул её за плечо, она вздрогнула, обернулась – мама, головой кивает – идем, идем, вперёд. Тихо вышли с пшеничного поля, встали на краю, осматривая место, куда они вышли – надо быстро перебежать на другую сторону дороги и лучше ближе к лазу в заборе, что бы не продираться сквозь крапиву. Мама и тетя Лина прижимают к себе набитые колосьями сумки, луна совсем скрылась – темновато стало. Тася заприметила высокий куст репейника еще раньше, когда шли к полю, он как раз возле лаза и сейчас, ей показалось, что она его тоже видит, он дальше левее того места, где они стоят. Она повернулась к маме и махнула рукой на лево, показывая, куда бежать, мама кивнул в знак согласия.

     Тася посмотрела на право – свет от фонарика уже далеко, побежала она через дорогу, не оглядываясь, зная, что мама двигается за ней. Уже возле того самого репейника, верёвочка натянулась, Тася оглянулась, а мамы не видно, видно только черный шевелящийся холмик. Тася подбежала к нему и увидела, что тётя Лина лежит, воет тихо, за ногу держится, мама поднять её пытается, а она большая, не поднимается, тащить её не получается. Шепчет – идите, идите, я ползком сама как-нибудь. Тася тоже попытается помочь поднять её, случайно оглянувшись, видит яркое круглое пятно – свет фонарика – охранник едет в их сторону. Тася в ужасе шепчет маме – едет, едет, надо домой, - мама тоже оборачивается, видит свет – прости, прости Лина, – берет Тасю за руку и они вместе убегают с дороги к лазу, и не оглядываясь домой. Дома, за печкой мама открывает половицу, сует туда всю сумку, садится на скамейку, прижимает к себе Тасю и тихо напористо шепчет – «забудь, что видела, ты была дома и спала. Всегда, всегда так говори, папа вернется, всё будет хорошо». Мама всхлипывает и шепчет это не останавливаясь. Тася прижимается к ней, слышит стук её сердца, успокаивается и засыпает.

     Мама три дня пролежала в горячке, потом пришла в себя, но полгода не могла говорить. Тасин счастливый сон кончился, начали сниться кошмары, она вскрикивала во сне и пыталась куда-то бежать, только прижавшись к маме, успокаивалась.

     Позже старик Емельян, рассказывал, что пошёл он на леща утречком, на заре, клюёт он в это время очень хорошо, мимо управы шёл, а там хромую Линку за руки ведут, видимо в госпиталь повезли, хмурая она такая, видать болит нога-то. Посадили в машину и увезли, газу-газу напускали дышать не чем, серый такой густой, а как растаял, машины уже и не видать.

                3.

     «Шепот возле уха, дыхание щекочет – пойдем с нами, пойдем с нами, сторожить будешь, как свет фонаря увидишь, кричи… Голос женский глухой, старуха какая-то наговаривает что ли. Я иду уже куда-то передо мной три темные фигуры, они что-то несут, тяпки или лопаты – не пойму, верхняя часть начищенным металлом, блестит на лунном свете. Я оглядываюсь вокруг, никаких фонарей нет, только луна светит. Смотрю на фигуры, а они уже капают – лопаты несли – слышно, как вонзают лезвия, как отбрасывают вырытую землю. Смотрю кругом, а мы посреди поля и нет вокруг никого. Вижу маленькую светящуюся точку, наверное, это и есть фонарь, говорю тихо – вон, там, вроде, свет появился. Фигуры ничего не отвечают, продолжают работать. А свет всё ближе, ярче, я уже кричу им – свет, вон уже близко, свет! Он ослепляет меня…»
 
     Маша вскрикивает во сне и открывает глаза – темно, сердце лихорадочно бьётся – это был сон. Ничего такого вокруг нет, комната дежурной медсестры и только. Успокаиваясь, она выходит в коридор.

     Город не спит. Электрические фонари на поверхности и внутри него обеспечивают бесперебойное – «всегда светло». Молодая медсестра из окна холла 16 этажа больницы, как кажется, наблюдает за ним, за его муравьиной жизнью – снуют жители туда-сюда, машины ездят, светофоры мигают. Она стоит уже давно, свет над ней уже выключился, её лицо освещает только холодный неоновый свет экрана телефона. Лицо ее застыло, она не отрываясь смотрит, нет, не в окно, а на сообщение, которое ей прислала старшая медсестра, прислала еще три часа назад, перед проведением последних процедур, но Маша прочитала его только сейчас. Она сжала телефон, хотела, что бы он исчез, растворился, но он только сдавливал ее ладонь и никуда не исчезал, она бросила его со всей силы, он пролетел пол холла и  упал на диван. Сообщение из своей головы так просто не выкинешь – «проверь еще раз лекарства, Надя могла напутать…

     Сердце колотится, руки вспотели – она оцепенела, не зная, что делать, но спохватившись, с шальной мыслью, что ничего не перепутано, что ничего не потеряно, Маша кинулась в палату 166. Петр Васильевич Таркунов уже умер. Голова его почему то была повёрнута к окну, его открытые глаза остекленели, в них отражался ночной покой. Солнце, наконец, село.

     Он не может забрать с собой и мою жизнь, лихорадочно вертелось в голове у Маши. Вася, Вася, да, тот самый полноватый патологоанатом, который мне шоколадки дарит, да он поможет спрятать правду, закопать, что бы никто не узнал.  Спать она уже не могла, она вернулась в холл.

     «Городские муравьи» могли видеть маленького светящегося сверчка на самом верху высотки. Холодный свет от телефона, казалось бы вырывал её из одиночества, и давал надежду. Медленно-медленно, но над городом становилось светло-серо, фонари погасли – утро.

Ирина Иванова (с)