В самом конце Сивцева Вражка жила Анна Изряднова, его первая, гражданская жена, родившая ему сына. Иногда он навещал их, помогал деньгами. Нравилось ему название этого переулка. Вражек – овражек, Сивцев – сивый. А почему сивый? Текла тут когда-то речушка Сивка. Удивителен наш язык. Сколько слов рождается от переплетения смыслов, сколько слов можно придумать самому! А старые слова не умирают. Они становятся кирпичиками в основании нового здания языка. Все иностранное, вливающееся в него, моментально становится своим, русским. Будто полноводная, мощная Волга, как в древности говорили, Ра-река, река всех рек, всё вбирает в себя и становится сильнее. Так же безгранична сила того, кто владеет родимым Словом.
Чтобы найти комнатку Анны с сыном, надо было нырнуть в подворотню, а потом сразу повернуть направо. Слева был отдельный вход, над ним – вторым этажом здание соединялось с тем, что смотрело на улицу. Сергей отлично ориентировался в лабиринтах московских домов. Страшно радовало и согревало его то, что этот адрес, кроме него, никто не знал. Поэтому в гостях у Анны было как-то особенно спокойно и тихо. Последнее время он чувствовал, что сжимается кольцо рока вокруг него. Может, он сходит с ума? Слежки не было, он бы увидел. Проверяется это просто. Помнил эти штуки еще со времен жизни с Анной, когда учился морочить голову полицейским ищейкам и соглядатаям. Но в каждом человеке, которому он теперь смотрел в глаза, он сомневался. Друг он ему? Или не друг? Что можно сказать при нем, а чего – нельзя? Может, он тайно служит в ОГПУ?! Давно в народе ходила частушка про Осю Брика. Ошибочно приписывали строки ему, Сергею Есенину. «Вы думаете, кто такой Ося Брик? Исследователь русского языка? А он на самом-то деле шпик и следователь ВЧК». Уж не Володя ли Маяковский придумал? Он, Сергей, может по-настоящему рассчитывать лишь на нескольких старых друзей. Одного из них, Лёшу Ганина, расстреляли… Разве при своих влиятельных приятелях, Петре Чагине или Воронском, или при Вардине – он мог бы высказать то, что у него действительно было на душе?! А если его посадят в тюрьму по любому поводу, хотя бы и за мат на голову этого дипкурьера, будет полный обыск. Вынут все, что он написал. И все тщательно перечитают! Если найдут хоть что-то, что можно вменить ему, как антисемитизм, критику советской власти и её дел, высших чинов и руководства, он пойдет по совсем иной статье. Хотя… в любом случае, Лубянка не выпускает живым того, кто туда попал. С его легкими он вообще быстро там сгинет, или ему помогут… Но бережёного Бог бережет.
Анна, неторопливая, скромная, радостно и нежно улыбалась ему. Такому красивому в сером костюме и новом модном пальто, такому далёкому, такому взрослому и маститому по сравнению с тем вербочным херувимом, нежным юношей, которого она знала… Спросила, что за огромный сверток он принёс. Смотрел в её уже тронутое годами простое, милое лицо и понимал, что ему вот с такой бы жизнь прожить, но ведь не смог бы, ни за что б не смог! В ответ на её вопрос спросил, есть ли у них в квартире печь. Она удивилась. «Мне надо кое-что сжечь». Кивнула и провела его в кухню. Было раннее утро, все спали. Когда развернул сверток, ахнула: никогда у него не видела столько стихов! Неужели он собирается всё это уничтожить?! Стала горячо отговаривать. Вспомнила, что когда-то порвёт свои листки, а потом ругает её: зачем позволила? Побледнел. «Неужели ты не сделаешь для меня такой малости?» Затопила печку. Бросал листки по одному, по три, тщательно смотрел, чтоб всё прогорело, ворошил угли. Вспыхивали алым и гасли буквы. Когда последние строчки стали пеплом, наконец, улыбнулся. «Напои меня чаем».
Иногда ему казалось, что он очень юн. Смотрел в зеркало и понимал: да. Но стоило ему выпить немного пива, мрачные мысли одолевали его, и в преломлении кривых ресторанных зеркал он видел уже совсем другого себя. Гораздо старше и солиднее. Но хуже всего - мучительность за глазами, за самой синью. Если он пил ещё, глаза чернели, лишь узкая голубая радужка напоминала, что это он. Потому что он не узнавал себя… Сумасшедшая злость и муть поднималась со дна души. И тогда он уже не знал, зачем он идет своим заветным путем, путем воплощения духа через Слово. Зачем он отдал стихам самую сокровенную часть себя. Отдал всё, что любил. Теперь у него ничего нет. Он сделал их живыми. Чтобы жили вечно. Как в том сне, в котором Исида сказала ему: «Боги бессмертны, мальчик». Но сам лишился силы. Он просто человек… Новая порция алкоголя делала его отражение зыбким и карикатурным. Будто являлся другой, тот, кто когда-то был его тенью… Он его оторвал от тела у межи… Очень давно. В глазах его было презренье и фальшь. Ужасный, гнусавый голос насмешничал и скандалил. Обвинял поэта во лжи и масках, в интригах и блуде, в лести и двоедушии. Этот другой был сумрачен и чёрен. В проблеске сознания Сергей понимал: пришел Чёрный Человек. Губы его мучительно пытались крикнуть: «Чооорный». Он цепенел, не мог двинуть ни рукой, ни ногой от ужаса. Льдинка ползла по спине. В такие мгновения ему казалось, что его душит этот Чёрный, мучит одним своим мерзким видом, он готов убить его, убить!!! Но как?! Всё невыносимо гадко вокруг и постыло, потому что Чёрный отравляет своим присутствием сам свет белый, люди – тени, нет никого рядом. Ничто не радует…Хочется закрыть глаза и выть…
Всё, как есть, рассказал в этой поэме. Он написал её еще в Америке. Только не хотел отдавать миру, отрывать от себя. Потому что это было его последнее Слово, последняя песня, последняя зацепка. Первый вариант был длинен. С описанием городов Америки. И необычайно реалистичен в изображении Чёрного Человека. Настолько, что по расширенным от ужаса глазам слушателей он понимал: они видят то же, что видел он… Еще в первом варианте было много от Гоголя с его «Вием». Но потом решил поэму сократить. Незачем людей пугать. У него другая цель. Ему надо избавиться от этого Чорного!!! Всем рассказать о его обвинениях. Пусть люди сами решат, кто победил: деревенский мальчик, желтоволосый, с голубыми, как небо, глазами, или сонм тяжких грехов, спеленавших его душу. Пусть каждый в себя заглянет: вдруг увидит Чёрного Человека?! Или так взимается плата за гений? Скорее всего… Прав был Клюев. Вот тебе и приторно сладкий, паточный Миколай. Поле битвы – душа его… «На шее ночи» голове «маячить больше невмочь». Такая страшная, стылая картина: деревья ровные, как по нитке, выстроились в зимнем, ночном саду. Чей это слышится копытливый стук? Не за ним ли это, не за ним ли?! Все усыпано белым. Жутко и одиноко.
Сами собой стали приходить строчки. Такого с ним раньше не было. «Ах, метель такая, просто чорт возьми. Забивает крышу белыми гвоздьми». Ничего не было в этих стихах, кроме его остывшей души. Без надежды, без света.
Уже готовые стихи, только короткие. Подобные частому дыханию умирающего… Обрывки мыслей и чувств.
«Снежная равнина, белая луна,
Саваном покрыта наша сторона.
И березы в белом плачут по лесам.
Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?».
Когда читал их, Соня замерла. Жуткие слова горели перед глазами. Поэт прощался ими с самим собой.
«Ставил я на пиковую даму,
А сыграл бубнового туза».
Что за пиковая дама, кто она? Исида! Потому что
«Я искал в этой женщине счастья,
А нечаянно гибель нашел».
Фатальная женщина, у которой рок последовательно отнимал все, что любило ее сердце…
Бубновый туз – это и расстрельная мета на спине, и страшная карта дьявола из стихов какого-то немца… Отдаленно Соня припоминала что-то из прочитанного когда-то давно… Все-таки вспомнила. Это была сказка Гебеля в переводе Жуковского о продавшем душу дьяволу несчастном картежнике.
Сергей продолжал работать над собранием сочинений, ходил в Румянцевскую библиотеку, систематизировал свою библиографию: что и когда вышло. Составил длинный список своих сборников, с издательствами и датами. Соня еще раз вызывала ему доктора. Нервы у него были расшатаны до последней степени. Она видела, что ночами он почти не спал. Ему часто мешала луна. Плакал. Чудился Черный Человек. Особенно перед рассветом. Соня уговаривала его побыстрее закончить работу над этой страшной поэмой. Потому что она высасывает из него все силы… он кивал и обещал. Только он знал, что это его последнее Слово. Как же решиться его сказать? Это значит – отдать дань смерти, согласиться с нею окончательно, отдать свою жизнь, свою буйную, золотую голову. Он грешен в каждой своей маске, иногда он думает: а где он? Вдруг за его выдумками, легендами о себе ничего уже нет, кроме черноты?! Вдруг это уже не он, а Черный Человек внутри, там, за его глазами? Под масками его – лишь пустота, бездна и неотвратимость конца. Или душа его уже умерла? А он почему-то остался жить своей оболочкой плоти? Внутри будто «свищет ветер, серебряный ветер». Плакал. Отослал Соню, попросил зайти Илью. Но выгнал и его. Пришла Катя. Тихо села поодаль. Сергей метался, как безумный, в какой-то невыразимой, нечеловеческой муке смотрел на нее… Спросил: «Ты веришь в Бога?!». Она сказала «да». Просил молиться с ним. Так и читали вместе помнимые с детства, заученные до потери смысла слова. Но сейчас они обретали в их устах свое истинное звучание…