Козетта … не могла удержаться, чтобы не посмотреть на дивную куклу, на эту «даму», как она называла её. Бедное дитя замерло на месте. Козетта ещё не видала этой куклы вблизи. Вся лавочка казалась ей дворцом, а кукла — сказочным видением. Это был восторг, великолепие, богатство, счастье, возникшее перед маленьким жалким существом, поверженным в нужду.
Козетта понимала, какая пропасть отделяет её от этой куклы. Она говорила себе, что надо быть королевой или по меньшей мере принцессой, чтобы играть такой вещью. Она любовалась чудесным розовым платьем, роскошными блестящими волосами и думала: «Какая счастливица эта кукла!» И девочка не могла отвести глаз от волшебной лавки. Чем больше она смотрела, тем сильнее изумлялась.
Она смотрела с таким восторгом, что забыла обо всём…
Виктор Гюго. Козетта. Из романа Отверженные
1.
Первые десять лет своей жизни определяются мной сегодня как состояние живого огня в камине, распространяющего вокруг ощущение благости всего сущего. Но не ровно, монотонно перетекая из одного мгновения в другое, а всплесками безотчётной радости или грустных переживаний, из которых одно было досаднее всего: поздним летним вечерком – уж август приближался с его темнеющими вечерами, становящимися всё теплее и благостнее (вот если бы не мухи, пауты да комары!) – меня ловила шустрая младшая сестрёнка на попытке юркнуть в свою постель с немытыми ногами.
О, много чего поналипало да присохло на босые мои ступни за долгий день вольной жизни. Ну, во-первых, это свежайшие коровьи лепёшки, в смеси с соком трав луговых у речки, сорняков на грядках нашего эксплуататора огорода; а во-вторых и последующих числах этого ряда, это земля огородная, пыль дороги уличной, дорог просёлочных, тропинок луговых и песка берегового тёплой речки нашей, к которой можно своевольно сбежать от домашних дел чтобы погрузиться в светлые её воды: и лицом вниз, с раскрытыми глазами наблюдать подводную жизнь рыб и живых ракушек; а можно на середине реки опрокинуться навзничь и безмятежно наблюдать метаморфозу сияющих облачных громад. К ночи, однако же делается с тобою что-то такое отчего тянет упасть в постель и только коснувшись головой подушки обнаружить себя утром следующего дня. Никаких тебе сновидений. И без того впечатлениями полны дни. От одного к другому всё лето-летошное, пока осень не потянет на мечтания о дальних странах, где в морях и океанах лежат не открытые ещё острова сокровищ.
А тут: - Вымой ноги! - молвит ябедница. А что делать? И ведь не сама же угроза её нажаловаться матери, что, мол, Витька ноги не моет, а то что матушка моя не скажет на это ничего, а только глянет укоризненно откуда-то из глубины тщательно скрываемых от нас проблем, и эта мимолётная укоризна её – какими-то догадками тогда подсказывает, что не истает она лёгкими флюдами моего стыда, а останется в душе навсегда. Крепче всякой похвалы, и жёстче самого наказания окажется эта укоризна, которой благодарен я, точно так же, как и за то, что был рождён я ею на белый свет, чтобы пить каждую его частицу по капле изо дня в день многия лета.
И обречённо я набираю тазик воды, усаживаюсь на порог старинного нашего амбара, кажется уж сам собой выросшего из глубокой древности, когда росли здесь вековые лиственницы, стволы которых не обхватит и подросток; сажусь я смиренно и начинаю долго отмачивать присохшие дары родной земли. Да, долгонько длиться эта процедура, которой не помогают уж и явившие мои слёзы. Это уже не плачу я, а вою над несчастной моей долей, когда какая-то мелкота в образе родной сестры, обретает над моими переживаниями немилосердную власть.
Справедливо ли было так со мной поступать? Но раньше этого вопроса всплывает само понятие о справедливости. Никогда не названное в нашей семье оно, жило однако-же в каждом движении смысли и чувства. А источник этого интереса проистекал из способа выживания нас, детей, и, главное, их матери. Она, наша матушка, билась за эту неназываемую справедливость с таким глубоким сосредоточением всех её душевных сил, что внешне об этой схватке за жизнь даже и догадаться не было повода.
Это если бы не те тайные её странности, когда она приходила в дом: с работы ли, из конторы ли, или ещё откуда-то словно сама не своя. Молча проходила она мимо нас в какую-то стайку для поросёнка и пребывала там значительно дольше, чем это нужно было для ухода за розовым нашим визгливым другом. Тайно припадали мы с сестрой к щёлочке в заборе и видели странную картину. Матушка наша безвольно обвисла на свинячьем корыте, опустив на колена плети рук, и лицо её молитвенно запрокинулось ввысь, а изо рта вырывался наружу безмолвный вопль.
Так ли плачут те бабы в минуты невыносимой боли утрат, которым не светят миллионные компенсации? О других же покупательницах утешения и говорить здесь позорно.
Но проходило совсем немного времени и из стайки, как ни в чём не бывало выходила наша матушка. Деловитая жизнь продолжалась.
А была эта жизнь хороша. Всё что нужно было нам для того чтобы быть как все – всё было у нас не купленное ни за какие деньги, которые, кстати, были в нашей жизни в таком меньшинстве, что исчезни они насовсем, мало что бы изменилось для нас. Ведь матушка каким-то чудесным образом всего лишь работой от зари до зари создавала всё наше благополучие: от белейших накидок на постели до… до всего, что только нужно человеку для достойной жизни. Разве что вот не сдержится порой да взвоет тайно в своём святилище - да и то не в адрес того, кто всеблаг и человеколюбче, а совсем другой ипостаси мироздания, которая названа нами судьба-судьбинушка.
Когда же долгой сибирской зимой, случалось покончить с делами пораньше, наступал радостный миг. Уже протоплена на ночь печь, а от её духовки идёт приятное тепло, мы подсаживаемся поближе матери на колени (иногда споря за правое или левое) и прижимаемся к её измождённому телу, слаще которого нет ничего на свете.
Матушка же припасала на этот случай книжку. О, эти книжки! Они появлялись у нас в дому из деревенской библиотеки. Всего-то пары тысяч наших шагов нужно было сделать, чтобы оказаться в тесной её комнате со стеллажами сокровищ.
(Почему сейчас не так пахнут новые книжки? Тогда это был чарующий запах типографской бумаги, картона, коленкора и клея. Всё вместе это составляло какую-то удивительную силу, без труда переносящую нас из одной реальности в другую, всякий раз новую, наполненную тайнами не чета обыкновениям нашей деревенской жизни).
Как-то раз в руках у матушки оказалась книжка про Козетту. Эта бедняжка, как-же она страдала в чужеземной стороне, населённой злодеями. Но добрый человек и среди них делает своё естественное дело - он побеждает зло не насилием да хитростью, а обычным действием из сострадания чужому несчастью.
Те страдания, которыми жила Козетта, неведомы нам и так странны, как самая изощрённая выдумка, но вот удивительно были понятны нам, сидящим на коленях у матушки посреди сибирской зимы. Так не должно быть среди людей! – об этом ни в полслова не обмолвился мой далёкий иноземный тёзка-писатель. Но высказанное так бесхитростно влилось же в душу меня, человека, отлынивающего даже ноги-то отмыть от коровьего добреца. Куда уж ниже падать во мнении людей? Да вот же влилось и затвердело там на всю жизнь.
2.
Случай заставил меня въяве испытать нечто подобное грёзам Козетты перед витриной с чудесной куклой, которой суждено было счастливо обрести тогда имя Катерина.
Мою двоюродную сестру близкие звали Рита. Хотя для всех прочих официальных лиц это была Лидия. Матушка её скончалась очень рано. А папенька – хоть и пребывал где-то неподалёку – да просто был. Только и всего. Оказалась сирота в семье дядей-охламонов – деревенских, типа, умников, но людей не совсем практичных. Когда наша матушка вошла в эту семью женой одного из братьев, сиротка была уже вполне сложившимся подростком, с привычками, соответствующими условиям проживания. Усилия матушки воздействовать на неё собственными понятиями не дали заметного результата. Через некоторое время Рита и сама выбрала дорогу жизни. Да стала-таки человеком весьма высоких достоинств.
(Как-то на очередном значительном Ритином юбилее и матушка заявила перед высоким собранием о своём желании высказаться. А была она - вопреки образованию, состоящему из половины первого класса, второй половины класса третьего, да курсов сельских механизаторов – человеком естественно интеллигентным, речь имела сложенную литературно, а уж про житейский такт и говорить излишне)
Но всё-таки Рита, тихо так на всякий случай, попросила её:
-Ты уж, баба Маня, про неловкое не говори.
Избыточным было это предостережение.
Так вот эта наша своевольная Рита, скрылась от родни и окунулась в приключения комсомольской юности шестидесятых годов. Да ведь и была она уже взрослая, на целых десять лет старше меня. Двадцать лет - это вам не шутка.
Не в шутку и пришла ей фантазия взять меня как-то из деревни погостить в молодёжное общежитие города, где строился тогда крупный химический комбинат.
Удивительна была атмосфера молодёжной общаги. Парни, девушки – об этом отдельная песня. Но днём все они уходили на стройку, а я со своим таким же пареньком оставался предоставленным саму себе среди новеньких домов старинного города, с железнодорожной веткой и рынком на краю микрорайона. Иногда мы заходили далеко, туда где был парк: там продавали воздушную кукурузу (это тебе не морковка да репа с огорода!), на улицах же работали современные магазины. Вот там-то я моментально и остолбенел: на витрине одного из них была смонтирована игрушечная железная дорога; в интерьере пристанционных построек, мостов, виадуков проложены миниатюрные рельсы с вагонами и локомотивом, который ещё … двигался!!!).
Ценник у всего этого волшебства, намекал о том, что всё это можно … купить! Триста рублей была цена. Да этаких денег моя матушка могла заработать в деревне только за целых девять месяцев трудов. Так что мысль моя о покупке на этом и растворилась, казалось бы, без следа. Ан нет - нерастворима оказалась мечта идиота, которую, наверное, подогревала счастливая история бедняжки Козетты.
Нерастворимым кристаллом лежала она где-то во мне, наподобие ( а может и в облике камня в почке). Только однажды, оказавшись в Москве, встретил я и накупил на свои северные деньжищи в Детском мире игрушечный гэдеэровский локомотив, вагончики и рельсы. Теперь, когда в наш чукотский дом собирались друзья, мы выкладывали на ковролин пола кривые рельсового пути, устанавливали подвижной состав и, ложась животами на пол, приступали к организации движения мечты. Мой сынок-карапуз от всего этого приходил в ажиотаж, он пытался пробиться сквозь заслон мужских тел и завладеть-таки этим чудесным паровозиком. Ногами мягко отталкивали мы его на обочину действа; ребёнок обижался и пытался вразумить дяденек рёвом, на который прибывала мамочка и оказывалась в затруднении разрешить эту ситуацию. Как уж она иссякла сама собой – рассказывать скучно, да не интересно.
3.
И вот полвека спустя, оказывается что тот парнишка с немытыми ногами, теперь уж предстаёт перед людьми вполне респектабельным бугаём в гостинице аэропорта Емельяново. Приняв в номере душ и откушав фирменного кофе, он не спешит развалиться на роскошных там простынях. Его манит прогуляться по аэровокзалу с шикарными интерьерами. Сочувственно взирает он мимоходом на соотечественников, халявно расположившихся для отдыха прямо на полу из иноземного блистательного керамогранита. Ну, да это в основном туристическая молодёжь – это и понятно; и нечего тут зря сетовать.
Обходя дальше богатые аэровокзальные бутики, товарищ вдруг столбенеет, почти как когда-то в детстве. Перед ним на стойке предстала… детская мечта. Железная дорога, куда круче той, из молодёжного города химиков. И ценник. Двести рублей нужно было оплатить хоть картой, хоть кэшем, чтобы оживить это чудо. Смешные деньги по сравнению с почти годовым заработком незабвенной твоей матушки на котором–то и вышли в люди все мы трое. И вот теперь и карта, и деньги – их есть у тебя, даже если ты и потратил вот только что столько же за чашку кофе. Но ты даже и не думаешь ответить на предложение. А стоишь столбом и все на что ты способен – это обнаружить в себе удивительную способность думать в эту минуту о вещах, кажется, что весьма удалённых от дел дня насущного…
18.07.2023 16:46