Бельканто Мурзика, или Прощай, итальянская опера!
Феерическая трагикомедия
Добро и зло — это две реки, которые так хорошо смешали свои воды, что невозможно их разделить. П. Буаст
Клавдия Никитишна рано овдовела, но образ её жизни мало изменился: она любила вкусно поесть, однако не наращивая обременительный вес и не развращая до пышности формы; любила прогуляться в парке, сидя на скамье, кормить голубей и синиц, вязать свитерок и шарфик, уютно устроившись на диване у телевизора под фон какой-нибудь «мелкой драмы» типа «Красотка», но главное в её жизни — итальянская опера, к которой приучил Клашу ещё в детстве отец, помешанный на прославленных именах Россини, Верди, Пуччини, Леонковалло.
Ну откуда у отца, простого слесаря-водопроводчика из жилконторы, видящего жерла унитазов больше, чем воробьёв на кустах, — откуда эта возвышенная страсть, никто не знал. Он не принуждал дочь к прослушиванию арий из опер, но так часто заводил пластинки, что Клаша впитала их, так сказать, если не с молоком матери, то уж точно с проигрывателем «Вега» и плотно стоящими на этажерке пластинками на 78 оборотов и железной коробочкой с запасными иголками.
Всё это ушло в историю, затем мелькнула эпоха СD-дисков, ностальгируя в памяти старичков и старушек, когда-то гарцующих в брюках-клёш и коротких замшевых юбочках, лихо отплясывающих лет сорок назад на дискотеках. Как сказал классик, «молодость должна перебеситься», и молодёжь в то уже далёкое пылкое время сжигала темперамент кто на стройках века, кто — на танцах.
Так вот, бездетная Клавдия Никитишна была уже в том возрасте, когда ещё свежа память о юности, но чужая молодость раздражает завистливой обидою, а скоротечно надвигающаяся с горизонта пенсия сулит одиночество и бессмысленность существования.
Клавдия нетерпима к любым беспорядкам в своём подъезде, скучающему по хотя бы косметическому ремонту; она замечала всё, что казалось ей безобразием, совала нос всюду, всем делала замечания, призывая блюсти порядок.
Её побаивались, однако не из страха наказания, а потому, что не хотели портить себе настроение, вступать в шумные дискуссии по поводу курения на площадке, оставленной у мусоропровода вонючей коробки, исписанных стен с призывом любви или спорным утверждением «Люська — дура». Иногда на стене половозрелые подростки откровенно изображали окурком эти самые половозрелые органы, нуждающиеся в утешении. «Стена плача» не видела столько откровенных признаний, которые подростки выплёскивали на обшарпанных стенах лестничных пролётов.
На верхней губе в уголку у Клавдии коричневела большая бородавка-пуговка, доставшаяся ей в наследство от отца. Ну что ж делать? Девушкам от Природы достаются кому стройные ножки, кому осиная талия, высокая упругая грудь, а кому-то, как Клаше, бородавка, сорок третий размер ноги, горбатенький нос, впалые плечи.
Однако перечисленные достоинства — стройные ножки, притягивающие нескромный взор мужчин, упругие бугорки под блузкой и прочее — всё это с годами преобразуется в единую неразборчивую телесную массу, когда уже трудно различить, где начинается третий подбородок, куда упрятана бывшая осиная талия, где начинаются её границы, плавно переходящие в пышный… ну да…
Итак, бородавка не мешала Клавдии жить, даже наоборот, ведь клюнул же её будущий муж Вася на этот знак отличия, гордясь тем, что такого безобразия на лице ни у кого нет, кроме его избранницы. А может, это семейная легенда, и на самом деле щупленький Вася, будущий муж, не рассмотревший в тёмном сарае такой бородавчатой оказии на лице, — обязан был, как человек честный и порядочный… ну понятно…
Так вот, у Клавдии Никитишны была обыкновенная, непривлекательная внешность, однако не настолько, чтобы играть в театре Бабу Ягу без грима.
Не обладая большим интеллектом, Клавдия, однако, гордилась своим тонким знанием отличий колотурного сопрано и кантилены, поэтому она с юношеской категоричностью делила всё человечество на тех (презренное большинство!), кто не знает таковых различий, и на тех (милое меньшинство!), кто легко различает их.
Одним из этого большинства был презираемый Клавдией сосед по площадке сантехник Степан Степаныч, вызываемый презрение Клавдии не только незнанием отличий баритона от альтино или меццо-сопрано, но и серым пиджаком в рубчик, мятым лицом, приплюснутой кепкой, закрывающей его пролысины, но главная ненависть к Степану заключалась в его страсти к котам, свойственной обычно старушенциям, которые блюдцами заставили околоподъездное пространство.
Коты всех мастей, путаясь в своих родословных, на время кормёжки оставляли бойцовские, сопернические драки, жадно поглощали вискас, молоко, огрызки сосисек, ошмётки колбасы, изгибаясь, тёрлись о ноги кормилиц драным хвостом и тощим задом.
Поскольку окна Клавдии Никитишны на втором этаже как раз выглядывали не только на кусты за низким палисадом, но и на кошачью кормушку, — поэтому музыкальный слух Клавдии бесила групповая дисгармония мартовских кошачьих фальцетов.
Однако и Степан приходил в злобное возбуждение, когда из квартиры Клавдии Никитишны на весь этаж страстно орал злодей Канио (Паяц), убивающий свою жену Коломбину; Канио, застукавший Недду с Сильвио, заколол её как свинью, и она в предсмертных муках истошным сопрано звала своего Сильвио! Тогда Степан ехидно исправлял слова арии «Смейся, паяц, над разбитой любовью» на «…над разбитым корытом».
При чём здесь корыто, было неясно самому Степану, но надо же как-то отыграть сердитую досаду на страсть Клавдии к опере, ничего, однако, не смыслящей в фитинге, вентиле и сальнике, и вряд ли злюка Клавдия отличит вантус от плинтуса!
Подумаешь, какие страсти, — Хозе заколол Кармен! В подворотне постоянно кого-нибудь режут или избивают, так что ж, теперь надо по каждому убийству оперы писать?! И чтой-то долго Кармен, уже зарезанная, орёт про любовь…
Ладно ещё, когда Фигаро то тут, то там, но зачем Ленский клянётся Ольге в любви так истерично, не проще ли, не надрывая глотку позорным тенором, объясниться по-мужски басом, склоняя к супружеству? И вообще не разобрать ни слова из сумбура, который певцы будто нарочно, широко округляя рты, стремятся донести аж до галёрки.
Как-то раз Степан рискнул посмотреть по телеку оперу Гуно «Ромео и Джульетта». И что?! Вряд ли пышногрудая Джульетта с бюстом в три обхвата, уже не зовущими бёдрами могла обольстить! Хорош и Ромео, бедолага, когда, преодолевая старческий остеохондроз, пытается залезть на балкон возлюбленной в кудрявом парике!
Словом, взаимная ненависть кошатника Степана и оперной фанатки Клавдии достигла нервного пика для начала описываемых событий…
…Итак, Клавдия, удобно устроившись на диване, уплетала сосиски с горошком, потом подумала и добавила бутерброд с маслом и сыром, затем засомневалась, чем всё это запить: кофе или чаем, — как вдруг за дверью ей послышался жуткий вой, схожий с ментовской сиреной.
Клавдия Никитишна, в предвкушении справедливой ссоры, выскочила на лестничную площадку, успев накрыть плечи шерстяной шалью и прыгнуть из домашних тапочек в сапоги.
Ага!! Так и есть! У двери Степана Степаныча на коврике сидел молодой чёрный котяра, облизывающий общипанный хвост, лапкой утирающий мордочку и при этом воем привлекающий к себе внимание всех желающих его покормить, напоить тёплым молоком или вовсе приютить.
Тут же, на свою беду, выскочил на лестничную площадку и Степан Степаныч, тоже озабоченный криком несчастной животинки.
— Кыш отсюда, мерзкая тварь! — воскликнула Клавдия, имея в виду кота, а не Степана. Но поскольку она брезгливо глядела именно на соседа, то тот имел право считать, что оскорбительная реплика относится к нему.
Степан в ответ сжал кулаки, готовый защищать своё мужское достоинство, но чернявенький котик, захлестнув хвостом, как наручниками, пижамную брючину Степана, неожиданно низкой тесситурой, то есть шаляпинским басом, проревел «ма-а-у», более похожее на рык льва — старшего брата из семейства кошачьих.
— Ах ты, бедолага, — Степан наклонился к котику, схватил его на руки и прижал к груди.
— Какая мерзость! — негодующе воскликнула Клавдия. — Сейчас же отнесите его на помойку: там его место!
Оскорбленный котейка, обняв лапой шею Степана, сверкнул на Клавдию жёлтой полосой зрачков.
— Жестокая вы женщина! — Степан, крепко обнимая котика, довольного лаской, гладил ему за ушком. — Может, он потерялся? Голодный и несчастный!
— А что толку-то от него? Жрёт и спит, спит и жрёт, вот и вся недолга!
— А вы, Клавдия Никитична, — съехидничал Степан, сщурившись, — разве не тем же занимаетесь??
— Хам! — не нашлась что ответить соседушка.
Степан победоносно шмыгнул в свою квартиру с котиком на руках.
— Я в домоуправление звонить буду! И в санэпидемстанцию, что здесь заразу разводят! — Клавдия погрозила кулаком вслед закрытой степановской двери.
Пышащий гнев в душе Никитишны, схожий с клокочущим Везувием, требовал выхода — но на чём? Разбить тарелку об общую стену с хамом-соседом жалко. Не стену, конечно, а тарелку. А не лучше ли…
Клавдия злорадно улыбнулась, поставила динамики прямо у стены, врубила на всю, что называется, катушку, и мощные децибелы пробились в квартиру негодяя Степана!
Сосед долго терпел стенания жрицы Нормы к Поллиону, который изменил ей с другой жрицей, Адальджизой. Однако тенорные жалобы Нормы проникли и к другим поэтажным соседям, что вызвало у них гневный стук половником по батарее и древком половой щётки в потолок. Клавдии пришлось смириться и уменьшить громогласные децибелы до нормы восприятия человеческого уха.
Делать нечего — котейка поселился у нового хозяина, однако его природные потребности нуждались в привычном уличном выгуле на газоне: лоток с газеткой брезгливо не устраивал кота. К тому же на улице Мурзик мог похвастаться перед диким сообществом беспризорных котов-бродяг своим новым социальным статусом: он завёл себе хозяина, который потчевал его и сметанкой, и мясцом, и рыбкой, и в результате усиленной кормёжки Мурзик набрал два килограмма веса. Хвост его распушился, шерсть залоснилась, взгляд приобрёл скептически-философское выражение.
Презрение Мурзика к лотку и его природное желание вырыть ямку для сброса отходов продуктов питания вынудили Степана выпускать кота на улицу, однако каждый раз он беспокоился о возможности нечаянной стыковки Мурзика со злыдней Клавдией…
Что и случилось…
Увидев Мурзика, спокойно спускающегося по лестнице, несущего вертикально распушённое достоинство хвоста, Клавдия онемела от гнева, потом опомнилась и дико вскрикнула:
— Брысь, зараза!!
Котик остановился, оглянулся на Клавдию и с безукоризненной кантиленой, то есть напевностью и виртуозностью, изящно исполнил белькантированное «ма-а-у!» так профессионально, что Клавдия выпучила глаза, смолкла, поражённая, спустилась со второго этажа следом за Мурзиком и… даже почтительно открыла ему входную дверь, выпустив на улицу, где кот шмыгнул за угол дома.
Удивлённая изысканной кантиленой Мурзика, Клавдия не сразу вспомнила, куда, собственно, она шла?
…Зима таяла на глазах, скукожились сугробы, пахуче обнажались газоны с жёлтыми пятнами собачьей мочи, встряхнулись от снега ветви деревьев и кустов, стеклянно разбивались сосульки, плача о метелях, — в город ворвался весёлый март, перекрасив голубой акварелью серую февральскую тоску небес…
И — куда деваться? — пришла пора кошачьей любвеобильной отрады с призывами продолжения рода…
Мурзику тоже всё кошачье не было чуждо. Любовная страсть заволокла мутной пеленой его ошалелые от играющих гормонов глаза, — Степан понял, что с Природой шутки плохи, к тому же уже не бельканто, а самый настоящий вой, напоминающий истошный крик паровоза, не давал Степану спать, и он отчаянно, несмотря на глубокое уважение к коту, неоднократно швырял в него то один, то другой тапок. Когда тапки кончились, в сторону воющего половозрелого кота полетели подушка, пепельница, книга и вообще всё, что попадалось под руку.
— Кастрирую!! — угрожал Степан коту, но тот, задрав хвост, обрызгивая мочой диван, неустанно жаловался Степану на невозможность преодоления инстинкта.
Наконец Степан, наскоро накинув пальто, сцапал кота, бегом спустился вниз, открыл дверь и швырнул Мурзика на улицу. Блаженно засыпая в тишине, он подло подумал, что трагедия жрицы друидов Нормы или страдания принца Тамино — чепуха по сравнению с воем Мурзика.
…Через несколько дней Мурзик, прошмыгнув в открытую кем-то дверь подъезда, вернулся домой — исхудавший, потрёпанный в боях, но отдавший свой долг Природе.
С несколько виноватым и похотливым взглядом он осмотрел свои владения, дал Степану нагладить себя, затем, умяв с голодухи приличную дозу фарша, блаженно улёгся на диване, окутав себя пощипанным в драке хвостом, и отсыпался за все бурно проведённые мартовские ночи.
Глядя на исхудавшие бока Мурзика, плавно-мурлычно вздымающиеся в такт вдоху-выдоху, Степан стыдливо вспомнил почему-то и свою бурную молодость, так и не увенчавшуюся ни разу маршем Мендельсона. Лёгкое похрапывание утомлённого любовью кота убаюкало и Степана, он в позе эмбриона пристроился рядом с Мурзиком, и сладкая дрёма уже сомкнула его веки...
— Я люблю вас, я люблю вас, Ольга! — вдруг грянул Ленский из динамиков за стеной у Клавдии.
Степан, обуреваемый ненавистью, вскочил, со всей решимостью готовый положить конец либо колонкам, либо… самой Клавдии!!!
Выскочив на площадку, Степан давил на звонок соседки и яростно бил кулаком по её двери, терзая гневом своё сердце…
Догадываясь о причине недовольства хама-соседа, Клавдия, заранее приготовив для Степана язвительный спич, отворила свою избитую дверь, но…
Степан вдруг, медленно оседая по стене на кафельный пол, схватился за грудь, выпучил глаза, мраморно побледнел, затем потерял сознание и рухнул к ногам Клавдии, успев вцепиться в полы её халата…
Потрясённая Клавдия в ужасе заметалась, чувствуя свою вину в доведении Степана до сердечного приступа, не догадалась вызвать «скорую», но кинулась за помощью к соседям ближних этажей.
Двери и Степана, и Клавдии были нараспашку, — не до того ей.
Степана увезла «скорая»; соседи посудачили, поохали, повздыхали, но вскоре разошлись по своим квартирам, в свой мир, отгородились дверями от чужой беды, открестились от чужой напасти.
Клавдия вернулась к себе, пошла на кухню и машинально включила электрочайник. Села на табурет за столом, скрестила пальцы рук у подбородка, тупо уставилась на герань, украшавшую подоконник алыми, как кровь, цветками.
«Старая я дура, — горевала Клавдия, вовсе не такая уж старая. — Довела-таки Степана, вот грех-то…» — чувство вины свербило и ныло в душе Клавдии.
И вместо того чтобы отвлечься от прегрешения и утешить совесть какой-нибудь оперой Россини или Моцарта, — вместо этого она впервые задумалась о многолетней ссоре с соседом, таким же одиноким, как и она.
Не такое уж у него мятое лицо, вспоминала Клаша, не так уж заметны его пролысины… и вообще… не старый он ещё, а я, дура стоеросовая, столько лет пропустила зря, цепляясь, придираясь к Стёпе…
А ведь вместо опостылевших сосисек с горошком, — запоздало размечталась Клавдия, — она могла бы д л я д в о и х жарить пирожки, варить борщ, прогуляться в д в о ё м в парке, кормя голубей и синиц, уютно устроиться в д в о ё м на диване у телевизора, и пока она вязала бы е м у свитерок и шарфик под фон какой-нибудь «мелкой драмы», он подремал бы у неё на плече…
Вдруг что-то мягкое и шелковистое скользнуло по ногам Клавдии, она вздрогнула, вскочила: то был осиротевший Мурзик, проникший в открытую дверь квартиры.
Он потёрся и головой пободал ноги хозяйки, посмотрел ей в глаза, сладко жмурясь, и жалобно-нежным фальцетом протянул: «Ма-а-у!»
…Операция не спасла Степана…
…Запылившиеся динамики давно убраны за ненадобностью в шкаф, котик снисходительно привык к лотку, копая лапкой газетку, а Клавдия увлечённо дрессировала послушного кота, как собаку:
— Мурзик, альтино! Контральто!! Мурзик, бельканто!