Не поверил глазам. Прямо перед нами и вдаль простерлась, легла шелковыми горбами, пустыня. Ушам тоже было пусто, кроме далеких ветров и, если прислушаться, дыхания. Еще послушать – это бьется твое сердце. Или стучит что-то прямо под землей. А что там, если немного спуститься? Пойдем. Пойдем скорее. Ох ты, господи, пески каскадами спадают вниз, чуть только мы ступим по ним. Видишь? Это книга там. Посреди песка лежит раскрытая книга. Огромная. Ты знаешь, может быть и не нужно даже смотреть, что там написано. Да, я допускаю, что мы можем и не понять написанного. Ведь неизвестно, где мы и кто автор книги. Или она пуста? Нет, отсюда я вижу, там черная вязь. Ох, она шипит как змея, цепляется как репей. На левой странице и на правой – колючий кустарник. Знаешь, что до книги, она может быть как яд. Не заметишь, пока будешь пить. И потом уже ничего не поделать. Водишь взглядом, отравляясь. И, скорее всего, даже и не понимаешь написанного. Это как глаз, кинувшийся на пустыню. Глаз думает, что внял ее, но это отражение пустыни, не она сама. Он ей не хозяин, не ее наездник. А книга, ее настоящий смысл, проникает тихонько в закоулки твоего города, когда ты даже не ждешь. Ты думаешь, что стража на месте, астрономы бдят. Но смотри, пойдем вон за тем человеком в черном. Он перемахивает стену, бредет проулками, не оборачиваясь. Несет что-то в плаще. Не упусти! Но тихо, он может нас заметить. Гляди, какие странные здесь дома. В них можно жить не больше пары минут. Не оглядывайся подолгу, мы потеряемся из-за тебя. Вон он, заходит в твой двор. Заходит свободно, зная, что хозяева спят. И что же? Он достает из плаща охапку сухих черных листьев и бросает в твой колодец. Еще бросает, еще, еще. Шш! Заметил! Он обернулся и тут же ринулся в небо стаей черных птиц. Твой колодец – он поменял цвет. Вкус этой воды… Сейчас… Попробуй. А? Еще глоток? Сладко. Уже нет? Становится горько? Что говорит тебе этот новый вкус? Ничего определенного? Но ты меняешься где-то внутри. Яд. Вернемся обратно. Пустыня. Видишь ли, книгу на незнакомом языке вполне можно прочесть. В том смысле, что и на своем родном языке. Оставим о понимании. Понимание – редкость. Это все равно что оседлать птицу. Чужую птицу, к тому же. Но, если это случится, тогда, мой друг, ты в большой беде. Как тот канатоходец – он разделил пропасть на две и идет по тонкой полоске жизни. И, быть может, падать ему теперь не в одну и ту же пропасть, а в две разные, в одну из них. А, допустим, перейдешь, и на другой стороне с тебя обязательно снимут кожу, выпьют твою кровь, съедят твое мясо. Все это у тебя на глазах. Затем наладят на кости новое мясо, вольют другую кровь, накроют кожей. Понимаешь, это, очень может быть, еще хуже, чем отравление. Но ты не слушаешь! Идешь к разверстой книге, лежащей на песке. Кому я говорю? Разговариваю сам с собой. Эх, канатоходцы, жестокие фокусники. Ну, что тут? Согласись, ее страницы и сами как песок. Что? Ты утверждаешь, что любая страница – это зерно песка? Песок, ждущий влагу глаз, чтобы умыться ей и оказаться плодородным? Ты говоришь, что написанный текст – твой брат или твоя сестра, твой предок? Может ли быть, теперь ты перелистываешь страницу за страницей, а я слышу порывы ветра, я вижу как сменяются дни, вижу, как шлифуют они холст неба. Клянусь могилами древних рыб в зрачках неведомых океанов, ты учишься понимать. Текст рядом с тобой становится воздухом, становится радостью, а вот он трагичен до безумия. На горизонте занимаются тучи, земля дрожит. Это всадники летят тысячами, чтобы убить могучий ветер. Они пронзают его копьями, режут стрелами и кривыми саблями, а он сбрасывает их сотнями с коней и со всей силы ударяет об острые камни и песок. Сколько крови, сколько изломанных воинов замирает без движения. Но вот, все павшие рассыпаются в прах и, увлекаемые ветром, становятся самим ветром. Кровь же их прорастает маками и другими алыми цветами. Это настолько величественной зрелище, что я падаю на колени и погружаю лицо в ладони. Слышишь ли ты удары их сердец? Они бьются в ветре. Об этом ты читаешь теперь? Или о том, как солнце обретает зрение и оглядывается, оглядывается, оглядывается. Обретает голос. Кричит, зовет. Тщетно. А потом в ярости пикирует на врага как хищная птица, и раскалывает Луну на тысячи и тысячи гаснущих одиночеств. Что ты молчишь? Понимаю, теперь ты идешь к оглавлению, чтобы прочесть, что автор имеет сказать о любви. Да, книга не делает старше или умнее, она помогает ждать... Смотри-ка, девушка принесла нам кувшин с теплым чаем. Позволь, я налью тебе в пиалу немного. Что сказал тебе этот вкус? Вижу, что яд стек по твоим губам. Поднимаешь глаза на меня и смеешься, понимая, что я снова пытался тебя провести. И провел. Книга посреди пустыни закрывается. Твои руки сами захлопывают ее. И мы идем дальше. Ты говоришь, что хочешь написать другую книгу, где будет дан ответ на вопрос и будет задан вопрос, и будет дан ответ, и будет задан вопрос. С этими словами ты уходишь вдаль. А я даю пророчество, что книга эта будет написана не руками, она не будет надиктована. Ты напишешь ее ногами. О, да. Каждым шагом, до самого края этой пустыни. Ведь песок – лучшая поверхность для письма. Все твои строки, удачные или нет, оставленные за спиной, ветер поднимет к небу. Небо лишит их всех признаков, кроме правды. И правда будет светить утром в окошко, ляжет росой на ее губы, на ее кожу, на его губы, на его кожу. В вазах сами собой зацветут маки. И кто-то, перелистывая очередную страницу, вдруг отметит, что книга написана на неизвестном языке, абсолютно непонятным образом. И не поверит глазам.
ЦВ (Цененко Виктор)