По собственной галактике
Так уж случилось, что две под одной обложкой повести Аллы Нечаевой: Нечаева А. М. «В пространстве любви, фантазий и осмысленности» Повести. – Рязань, «Узорочье», 1997 , я прочитал в те же дни, что и знаменитую «Золотую розу» К.Г.Паустовского. Так уж вышло. Я процитирую сперва классика: «тот не писатель, кто не прибавили зрению человека хотя бы немного зоркости».
Тайна сия велика есть, но Паустовский проделывает такое со всяким, кому доводилось читать его книги или какую-нибудь из них. Речь не о том, что высокая проза рождает в душе читателя столь же высокие чувства. Нет – проще: «Когда огарок свечи погас, усилились звуки и запахи, будто они обрадовались исчезновению соперника. «Спрашивается: а я мог бы заметить этакое без него? – ведь, наверное, рядом бродил и видел, да не почувствовал, пока слово не было сказано… Или – ещё (я не помню дословно) он пишет о том, что в трагические минуты какая-нибудь звезда светит людям с особенной н а п р я ж ё н н о с т ь ю и ч и с т о т о й. Конечно, можно считать, что такое открытие вооружает физиков и астрономов свежими представлениями об оптических характеристиках небесных светил, поскольку среди указанных характеристик ни «напряженность», ни «чистота» не значатся. Но к самим звездочётам с подобной шуткой соваться нельзя – побьют! – ирония по отношению к Паустовскому до сих пор выглядит кощунственной в окружении русской интеллигенции. Когда в центральной газете (в 60-е годы) о Паустовском отозвались всего лишь небрежно, я, незнакомый ему человек, встал почему-то на лыжи и подался в Солотчу – высказывать Константину Георгиевичу своё возмущение «критикой» - хорошо, что не встретились: он «жалетеля» не похвалил бы.
Экскурс в лирику прошлых лет оказывается не лишним, как только подумаешь, что и писателю Алле Нечаевой вполне по силам вот так запросто взять какого-нибудь звездочёта за руку и привести в поэзию. Посудите сами: «…от бесконечных и бессчетных жалоб и просьб Вселенная напрягается, расточая в чьё-то сознание солнечные брызги страстной фантасмагории, и рассыпается, распадается, забывается, унося торжественно и небрежно в необъятные пределы навсегда порабощенный человеческий образ». А!.. истасканное и многомудрое мироздание, пушкинский темперамент Солнца, праздничная и печальная работа Бога - чего ещё астроному надо?
О деревенской усадьбе: «Здесь оставался кусочек рая, к а к и м желалось е г о и м е т ь» - ну ведь здорово же! Ещё? – «Вдруг жизнь та необыкновенная, избавленная от копания в земле и грязи под ногтями, что у себя дома, что у сестры, обрушилась на неё непредсказуемостью, и вихрь желаний поднял её, вознеся на неохватную высоту и ширь, и понёс кружить, приминая и изничтожая в полёте, п о т о м у ч т о н а в е р х у б ы л о в е т р е н о».
Я насочинял тут разрядок, каких и в помине нет ни у Паустовского, ни у Нечаевой, потому что боюсь, как бы кто не прозевал существенного – такого, чем любоваться надо, чем я любовался (и призываю всех) – да вот хоть этим о с т а н а в л и в а ю щ и м юмором только что процитированной фразы.
Но повторюсь, я читал две книги одновременно: и Паустовского, и Нечаеву. Вернее – сперва Нечаеву, а после главы «Литературный институт» вспомнил о «Золотой розе» и даже не сразу узнал – почему. Я, честное слово, не ставил какого-то «опыта», мне и в голову не приходило устраивать «гонку» между стилистами разных эпох. Скорее всего, мне просто хотелось пообретаться подольше «в пространстве любви, фантазий и осмысленностей» - Паустовский ведь тоже там. В названии своей книги Нечаева, как я думаю, не только обозначила место жития своих персонажей, но и определила поприще целого класса литературы – русской лирической прозы, такие открытия не удаются мысли случайной. Впрочем, это уже за пределами читательской компетенции.
При всём при том – повести Аллы Нечаевой совсем не похожи на чьи-то ещё и уж ни в малой мере – на повести Паустовского. Он, например, почти не пользовался метафорой, даром что у него «под боком» был целый Олеша со своей роскошной «лавкой» (помните – «Лужи валялись под деревьями, как цыганки»), а у Нечаевой – вот, пожалуйста – «В трепете вдоха»: «Темный, шерстяной воздух, смешавшись с пылью, застывал, словно улица вдохнула наступавшую на неё необъятную массу и держала вдох, боясь обронить видение». Метафора, вообще, свидетельство высокого писательского мастерства, а что представляет собой нечаевское «Наваждение», как не метафору, развёрнутую в целое повествование? Тут есть чему аплодировать, но всё же сперва – о другом.
В аннотации к сборнику утверждается: «Книга Аллы Нечаевой – члена Союза писателей России – о подсознательном как об основе мотивации поступков, о постижении бытия и духа, о свойствах чувственной памяти – единственном способе осознания жизни». Тот, кто придумывал эту наукообразную чушь, явно клевещет на автора – правды тут ровно на треть. Да, постижения бытия и духа – задача для любого серьёзного литератора. И у меня в руках полноценная проза, а не «какая-то книга о свойствах и способах» - то ли методика самолечения, то ли пособие для шаманов – участников клубной художественной самодеятельности.
Существуют и читатели. Для одних пишут повести, а другим достаточно аннотаций («Грамота на то и есть – надо вывеску прочесть»). Представляю себе самоуверенную бабу с капризным голосом и вечно «в курсе» всего. - Ах, у меня такие разнообразные интересы. Теперь коллекционирую свойства чувственной памяти. Не читали Нечаеву? Прочитайте: там все-все они перечислены. Вот что значит член Союза писателей! Не хочу настораживать Аллу Михайловну против дур – в конце концов тоже объект писательского постижения (хватило бы только сарказма), но эта – самая безобидная.
Всё же – о чём книга Аллы Нечаевой?
Своему соседу я бы сказал: это повесть не о деревне и не о городе – о п р о с т р а н с т в е, в котором живут замечательные выдумщики, а их выдумка – люди, как ты или я, или Саша, или Полина. И чем все мы проще, тем они нас сложнее выдумывают. И они мучатся, потому что в конечном счёте им надо познать себя. Через нас, через выдумку, мучение…
И он бы ответил: - Ты врёшь. Таких книг не бывает.
Тогда я бы сказал бы:
- Ну ладно, Боря, я вру. На самом же деле повесть о том, как Саша рассказ сочиняла. На даче. Она сочиняла, а он ни в какую не сочинялся. Потом сочинился, и вышла целая книга. Вторая повесть о том, как Полина поехала за границу и чуть не вышла там за майора. Понятно?
И он бы ответил:
- Вот это другое дело. Не вышла всё-таки? Жизненно…
В те времена, когда он учился, все и всемерно старались облегчить ему восприятие сложного. «Князь Андрей – натура интеллектуальная, Пьер Безухов – натура эмоциональная». Вот и вся недолга. Толстой-то, небось, и не подозревал. Сложное приучали н е л ю б и т ь. Да и мог ли писатель в те времена ставить перед собой и, следовательно перед нами, задачу такой степени сложности, какую ставит теперь Алла Нечаева? Их ведь тоже кое к чему в ту пору приучали. Скажите, можно ли описать словами эмоциональное состояние героини в п р е д в к у ш е н и и г р я д у щ е г о к с е б е уважения (девятнадцатилетняя Полина в мыслях – ни мало ни много – Ника, античная богиня победы)? Представьте – художника попросили нарисовать стул, на котором т о л ь к о ч т о с и д е л а л ю б и м а я женщина. Тут без «священнодействия» не обойтись. Нечаева входит в водоворот Полининых превращений с уверенностью ровесницы.
«Помимо воли и желаний, внутри неё происходило беспощадное смешение стремлений, их страстное соперничество не предвещало победителя, ибо сам процесс уже являлся победой, занимая Полинины мысли и заставляя прислушиваться к поступкам и словам, исходившим от неё, теряться в ужасающем несоответствии облюбованной Ники и реальной Полины».
М.А.Светлов считал, что литературу делают двое: «талантливый писатель и, по крайней мере, такого же таланта читатель». Но когда в дуэт Ники и Полины врывается фальшивый голос «массового потребителя», на которого, кстати, ни одна проза рассчитывать не в силах, гармония испаряется раньше, чем песня будет допета. Этот читатель опаснее всех других. К повседневности он особых претензий не предъявляет – живите, как заблагорассудится, празднуйте оптимизм, пессимизм, озарение, да хоть хаос, но в книжке.
- В книжке изволите мне показать, «как надо», «как правильно». Как это можно – «прислушиваться к поступкам, исходившим от неё»? Значит, сперва поступила, а уж потом подумала? Куда приведёт блуждание в эмпиреях?..
Пусть никого не обманут его «эмпиреи», язык он предпочитает я с н ы й: Саша ушла, Поля пришла. Ванька – дурак». Вот тогда, по его разумению, всё на месте – искусство принадлежит народу. Его козырной вопрос: «Для кого вы пишете? Вы для народа пишите». Не дело – уличать его в подмене понятий. Дескать, толпа, количественное большинство, массовый читатель- это не сам народ. Нет, это именно… народ, развращенный своей семидесятилетней бездумностью, идиотским подмигиванием власть имущих и унизительными подачками литераторов: для него даже выдумали специальный язык – все эти «фуражные коровы», «летний период времени», «поедаемость»…
В литературном процессе массовый читатель – величина не искомая, как коэффициент в уравнении: мильоны их иль тьмы, и тьмы, и тьмы – это всё равно – от них не зависит ни способ отыскивания корней, ни даже необходимость эти корни отыскивать. У народа есть два пути овладения искусством – или подняться до уровня искусства, или притянуть его к себе, опустить искусство до уровня своего сегодняшнего понимания. Пройти первый путь ему не позволяет внушаемая десятилетиями спесь и самоуверенность, а на второй теперь уже не хватает сил.
Просветительское требование Паустовского о приращении душевной зоркости читателя, видимо, не касается тех, кому «принадлежит искусство». Их надо не просвещать, а отлавливать, отлучать от чтения, как прогоняют с работы, не за прогул, не за пьянство, а за профессиональную непригодность. Да, да – читатель должен быть профессионалом.
Я только теперь понимаю, как вышло, что я, читая нечаевское «Пространство…», постоянно цеплялся памятью за «Золотую розу»: книга о писательском труде – это литературный институт, только для читателей. Она учит элементарному уважению к писательскому творчеству, хотя полна экивоков в сторону народа.
С обветшанием и развалом Системы функции критической дубинки принял на себя, как ни странно, читатель. Впрочем, не странно: работает закон сохранения и превращения энергии и, кроме того, надо же что-то делать и самому.
- У Нечаевой слишком длинные фразы. Ей надо помнить: «Краткость – сестра таланта».
- стало быть, ты её сестра, , - отвечают ему. Но КВНскими остротами его не проймёшь. Вариант: «Нечаева не поговорки пишет, философскую лирику».
Не задевает лично нападающего и потому нехорош. Остаётся принять на вооружение облюбованный самим же «критиком» я с н ы й язык:
- Да пошёл ты…
Тогда он придумывает другую зацепку:
- Нечаева не замечает полчеловечества: все мужские персонажи какие-то бледные.
Вроде бы есть хороший ответ:
_ Да, старик, ты совершенно прав – в литературе орудует банда двоечников, Толстой – «не подозревал», Нечаева – «не замечает»…
Но ему требуется, чтобы замечала, чтоб было, «как правильно», хотя Нечаева в фантазиях своих героинь путешествует по с о б с т в е н н о й г а л а к т и к е. Лучше всего повторить уже знакомую речевую конструкцию:
- Да пошёл ты!
Так будет надежней.
И всё-таки он отыщет «крамольный» абзац:
«В развевающихся белых одеждах, гонимый воздухом, по воздушным струям, словно по морю, спускался Он. Шёл Он достойно и вольно. Со слегка откинутой головой, как бы наперекор стихии, подстилавшей под него невесомую опору в спутанном подоле прозрачных одежд. Фосфорическое сияние, в окружении которого шествовал Он, слепяще било ей в глаза, и сквозь прижмур она, поражённая, пыталась войти в его свет. Саша знала: Он шёл к ней».
Вот тут-то он и заметит:
- Явление Христа принадлежит народу, Алла Михайловна;
И уж, наверно, тогда кто-то встанет на лыжи…
Писателей надо защищать.
ВЛАДИМИР ДОРОНИН. Поэт. Журналист. Критик.