Это автобиографическая повесть моего тестя Курбатова Леонида Ивановича. Он фронтовик ВОВ. Его уже нет в живых, а повесть пусть живёт.
Город был оккупирован фашистами. На берегу тихой речки Лесной Воронеж ещё не слышали свиста падающих бомб и дробного перестука осколков зенитных снарядов по железным крышам. Но появился ужас надвигающейся беды. Первым, как и следовало ожидать, бомбили железнодорожный узел и паровозоремонтный завод, что расположен в километре от станции Мичуринск.
На перекрёстке улиц Марата и Украинской около разрушенной церкви собрались пацаны. Чернявый подвижный паренёк лет четырнадцати с грустным взглядом продолговатых глаз говорил, размахивая руками. Ученик железнодорожного училища Лёнька Ионов первым попал под бомбардировку завода, а теперь увлечённо рассказывал:
- Ка-а-ак ахнет! Мастер - в щель между стеной и шкафом, за ним Сокол - нырь. Как начало бабахать, с котла кирпичи посыпались, бомба-то рядом упала. Вот тут я и увидел самолёт с крестом низко-низко, а потом как полыхнёт очередь, и стёкла посыпались.
- А ты? - Перебил Лёньку друг-приятель Колька по прозвищу Гундарас, прозванный так за гунявый и тягучий говор.
- Не перебивай! Что - ты, да ты! Мне всё чужим показалось, вроде я мастера в первый раз увидел и цех и бронепоезд... а потом подумал, пожалуй, воевать можно.
Отца Лёньки не призывали, сам ушёл. Мать ворчливо причитала,- первому тебе надо, от нас что ли бежишь? Надо будет позовут,- а потом смирилась и только плакала. Отец, смущённо улыбаясь, блестел зубами и похлопывал по плечу то мать, то сына, чувствуя себя виноватым.
Провожали отца всем соседством. Шёл и Лёнькин друг Сенька Марчук. Отец его не пришёл, был на работе в бакалейной лавке, что стоит у входа на завод.
"Лавочник", как звали отца Сеньки рабочие, говаривал,- гляди Сенька, тебе поди девятнадцать, призовут скоро. Успокаивал,- авось на фронт не попадёшь. Я вот в Гражданскую, так и проторчал часовым у военкома. Да ещё и повезло: пять пар сапог приволок, мучицы там... пожар на складе случился, всё одно бы сгорело.
Сенька шёл позади всех, но завидев Лёньку, оживился и доверительно заговорил:
- На фронт успеем, теперь гляди, где, что плохо лежит. Наверняка голод будет.
Покоробило Лёньку от этих слов. Не думал, что друг таким станет. А через неделю провожали и Сеньку. Взяли и его на фронт.
А на улице лето, солнце отражается в окнах, город утопает в зелени, в кинотеатрах идут фильмы. И только вечером, когда сквозь плохую маскировку окон, пробивался робкий свет, думалось - где-то воюют.
В эти военные месяцы ларёк, где торговал Сенькин отец, закрыли за ненадобностью. На заводе организовали отдел рабочего снабжения. Марчук старший искал применения своим силам и нашёл, начал спекулировать на чёрном привокзальном рынке зажигалками, мылом, табаком-самосадом, старой рухлядью. Где-то у шоферов добыл старый аккумулятор, вольтметр с разбитым стеклом, соединил всё проводами и поставил на табурет. "Адская машинка", как обозвал её Марчук, начала приносить прибыль. Любителей испытать свои силы и терпение при воздействии постоянного тока было достаточно. Началось всё с зазывания и уступок. Кто выдержит до красной черты на вольтметре, получай три рубля, а нет, плати три рубля. И трёшки летели в фуражку хозяина.
Как-то проходил мимо базарчика Лёнька. Услышав шум, смех и выкрики, подошёл и удивился:
- Что это вы делаете, Матвей Иваныч?
- А, сосед. Ну-ка попробуй!
Лёнька пожал плечами:
- Зачем?
- Боишься? А ещё сын бойца красной армии!
- Испугали... Включай. И Лёнька схватил оголённые концы провода вспотевшими от волнения руками.
Кисти рук начало сводить, крючить, глаза налились кровью, а Марчук всё двигал ползунок.
- Клади-ка, Лёнька, трёшку, видать проиграл!
Кончилась эта пытка тем, что пожилой человек в серой шинели, с красной звездой на пилотке, надвинутой на глаза, видя, как мучается паренёк, двинул кованым солдатским сапогом по "адской машинке" так, что она разбилась вдребезги.
Под ругань базарного пройдохи и смех зрителей, солдат молча и деловито растоптал вольтметр и реостат и, опять таки молча, показал огромный кулачище Марчуку, отбив этим у него охоту изрыгать площадную брань.
Неторопливо он взял Лёньку за руку, а тот, не успевший придти в себя, послушно плёлся и радовался. Ведь ещё секунда и он не выдержал бы, закричал, опозорился.
- Ты, что же это, брат? Сердце мог повредить... понимаешь? - медленно и выразительно говорил солдат, - как тебя звать-то?
- Лёнька.
- Ну а я, значит, Устюжин Кеша.
Лёнька рассмеялся:
- Какой же вы Кеша? Наверно, Иннокентий?
- Лазаревич,- добавил Устюжин.
- Вы на фронт или с фронта,- деловито спросил Лёнька.
- Хуже, отстал я от эшелона, в дороге нахожусь третьи сутки.
- Ну а я - на завод, дядя Иннокентий. Опаздываю уже на смену. Спасибо за помощь!
Устюжин развёл руки, потом сдвинул пилотку на затылок, крякнул и протянул Лёньке большую тёплую ладонь.
- Бывай здоров, да не балуй больше, паря.
Около заводской проходной столкнулся Лёнька с Гундарасом, они пошли вместе.
На большом дворе приглушённо гудела толпа рабочих, шёл межсменный митинг. Тревожно перекликались гудки паровозов. Над собравшимися поднималось лёгкое облачко пара и покрывало инеем воротники, женские платки, которых было гораздо больше, чем ушанок. Слушали ораторов внимательно, хмурились.
Лёнька вникал в каждое слово, а когда говорили о скорой победе, толкал Кольку в бок и нашёптывал:
- Не успеем мы, чует моё сердце, не успеем... Погонят по весне фрица. Слышал, Ростов взяли? Может пора нам, а? Мне один знакомый солдат сказал, что сегодня товарняк на Ростов идёт.
- Сегодня? - заволновался и проговорил в нос Колька.
- А чего ждать?
Колька упирался, отнекивался, но когда, схваченный за руку Лёнькой, вышел из толпы, отказываться было поздно.
Домой Лёнька прибежал запыхавшись, и едва приоткрыл дверь, выпалил:
- Мама, я в Ростов еду, собирай вещи!
- Там же немцы!
- Какие немцы? Освободили давно...
- Едешь то зачем и с кем? - заохала мать.
- Как зачем? Посылают танки чинить для фронта,- не моргнув глазом, соврал Лёнька.
Кое-как уговорил мать, чтобы не провожала. Закинул тощий мешок за плечи, кинулся к двери и... остановился.
- Мама, не плачь, не надо, я же приеду... так надо, мама.
Выбежал на улицу, сглотнул набежавшую слезу и скорее - к Кольке, боясь, что он передумает.
Долго стучал в калитку, никто не вышел. У окошка три раза стукнул в замёрзшее стекло. Минуты через две, младший братишка Кольки, Сашок спросил:
- Кто там?
- Это я, Сашок. А где Колька?
- Иди, иди! Ему мама такой фронт задала! Ой-ё-ёй! На завод работать она его повела. Лёнь, а правда, что вы на фронт собрались?
- Иди-ка ты куда подальше,- нашумел Лёнька на Сашка. А сам подумал: "Предал меня Колька. Скорей - на вокзал, а то и меня мать поймает."
Теплушки формировались в поезд, который отходил вечером на Ростов. Того солдата Лёня не встретил. Расталкивая локтями пассажиров, втиснулся в уголок битком набитого вагона "пятьсот весёлого" поезда.
Заскрежетали колёса и начали методично выстукивать на стыках рельс: "Что-то будет, что-то будет, что-то будет"
Теснота в вагоне утрясалась, немудрёные пожитки пассажиров нашли свои места, постепенно сбиваясь под головы осоловевших от духоты людей. Послышался приглушённый разговор о горе,об утратах. Разговор сливался с перестуком колёс, с мерцающим светом вагонного фонаря. Всё это вызывало в воображении Лёньки загадочное и таинственное, перед открытием нового мира, мира приключений, а может быть героической жизни на фронте и триумфального возвращения домой с победой.
Постепенно смолкли разговоры, дав волю одному женскому голосу:
- Вот так шла от куста к кустику. Гляжу моему крошке в глазки, а они пустенькие. Опять жалко кровинку мою, отвернусь и думаю,- да последнего кустика, а там я его оставлю. Всё одно, сама вот-вот упаду с голоду. А он уж и не шевелится, волосики взмокли, вся голова насквозь видна, жилка синенькая чуть дёргается. Суну ему тощую грудь, а губки у него не шелохнутся.
- Охо-хо,- тяжело вздохнул кто-то,- горе ты горькое.
- Всё же дошла до деревни, не бросила.
Женщина умолкла, всхлипнула и продолжала с плачем:
- Теперь вот всю жизнь будет стыдно в глазки сыночку взглянуть.
Лёнька закрыл глаза и увидел, как шла эта женщина от кустика к кустику. Стало страшно.
Через двое суток поезд благополучно прибыл в Ростов-на-Дону. На разбитом от бомбардировок вокзале солдатская толчея и большая очередь у продпункта. На проспекте Будёного - обломки разрушенных зданий с пустыми глазницами окон и следы недавних уличных боёв.
В здании военкомата, куда он пришёл, ветер свободно гулял по комнатам через разбитые окна. Старичок в огромных солдатских валенках, занятый расстановкой столов, оказался старшим здесь. Он долго слушал Лёньку, пощипывая клинообразную бородку. А когда понял суть просьбы, осмотрел парнишку с ног до головы и... выпроводил. Уже будучи в коридоре, Лёнька услышал вдогонку:
- Иди, парень, в артгородок, там пересыльный пункт, может и возьмут. Дойдёшь просто: по проспекту - два квартала, потом налево, мимо рабочего городка, а там рукой подать. Лёнька ещё раз оглянулся и встретился глазами со старичком. Тот смотрел ему вслед укоризненно, качал головой из стороны в сторону, видно жалел мальчишку.
На пересыльном пункте отправили Лёньку к комиссару батальона, высокому, подвижному и быстрому в движениях человеку. Этот выслушал парня с большим интересом и в раздумье проговорил:
- Рановато. С какого года рождения?
- Двадцать четвёртого,- прибавил пару лет Лёнька.
- Врёшь!?
- Ну вру,- озлился и покраснел, уличённый во лжи, но уже примирительно, с тревогой в голосе, добавил,- с двадцать шестого.
- То-то, сразу видно.
Дверь резко открылась, на пороге стоял немолодой, большеротый, с совиными глазами военный, на петлицах по одному прямоугольнику. Капитан,- определил про себя Лёнька.
- Ну ка выйди, герой.
Настроение сразу упало. Ах, если бы услышать, о чём они говорят,- стоя в дверях, думал Лёнька.
А в комнате шёл такой разговор:
- Чего с детьми возишься? Вчера двоих воспитанниками определил, сегодня опять. Отправить домой,- так говорил капитан, командир батальона.
- Тут другое, этому фронт подавай. Не примем, сам пойдёт. Доброволец! Думает, что большое дело в жизни делает. В разведку просится.
- А убьют, кто отвечать будет?
- Брось, Петрович, бюрократию разводить. Сам то ты каких лет на Гражданскую пошёл?
- Время было другое,- подумал что-то вспоминая, и добавил,- героическое.
- А сейчас? Эх ты, старик. Берём что ли?
- Ну пусть рапорт пишет.
Не читая рапорта, командир что-то быстро черкнул на обороте. Лёнька очень подтянулся, от волнения в животе ёкнуло и глухо заурчало. Комиссар рассмеялся и отдал Лёньке листок с рапортом. На обороте крупно и коротко: "Каптенармус, обмундировать". И неразборчивая подпись.
- Во взвод к Мелехину.
Комиссар, всё ещё добродушно посмеиваясь, добавил:
- К лейтенанту Мелехину.
Выскочил Лёнька на улицу и остановился: Куда идти? Кто такой каптенармус? Как найти лейтенанта Мелехина? Время было обеденное, из столовой выходили солдаты, садились на разбросанные берёзовые кочерыги, не поддающиеся ни пиле, ни топору, закуривали. По весеннему щедро пригревало солнышко. От прошлогодних щепок пахло смолой и прелостью.
Смущаясь, подходил Лёнька к группе солдат, но вдруг, раскинув руки, замер от удивления и радости. В дверях столовой стоял Устюжин. Уже хотел подбежать к нему, да в это время подкатил к Устюжину щупленький, рябоватый солдатик, в обмотках до колен кривоватых ног. Завёл разговор о табаке. Лёнька сделал ещё несколько шагов и ждал, когда знакомец увидит его сам.
- Закуривай, закуривай, товарищ Устюжин,- балагурил солдатик,- ребята, забайкальский бирюк сейчас номер покажет. Нате-ка самосадика.
- Мари, ты явно метишь на роль взводного клоуна,- пробасил младший командир, с одним треугольником на петлице гимнастёрки.
Устюжин бережно растёр в огромной ладони крошки табака, собрал их в кучу и медленным движением, запрокинув голову, высыпал их за щёку в широко раскрытый рот.
- Эка ты! Ни бумаги, ни спичек не треба.
- Чего добро - в дым?
- Поди щека-то, как решето? - не унимался солдатик.
- Есть маленько.
- Отстань, Мари, от человека,- заругался басовитый и серьёзный младший командир,- а тебе, пожилому красноармейцу, нечего фокусы показывать!
Вот тут Лёнька подошёл к Устюжину и молча потянул его за рукав. Устюжин выплюнул табак, крякнул и уставился на парня. Молодой полнощёкий боец, закутанный в ватную куртку, прохрипел:
- Сыночек, что ли, папаша?
- Да нет, мы тут... - и, обращаясь к Лёньке,- как же ты, паря?
Младший командир хотел что-то спросить, но неожиданно, выпучив глаза, протрубил:
- Вста-а-ать! Смирна-а!
- Вольно,- скомандовал, подошедший лейтенант, приложив руку под козырёк фуражки.
Быстрые, насмешливые глаза цепко оглядели Лёньку.
- А ты чего здесь, юноша? - спросил лейтенант строго, но неожиданно улыбнулся как- то чудесно и доверчиво.
Лёнька облегчённо вздохнул:
- Я, вот здесь написано, добровольцем
- Понятно, а что дальше?
- Я к лейтенанту Мелехину.
- Вот как. Ну что ж, нам хорошие разведчики нужны. Так ли , товарищ Володин?
Володин, тот самый, что хрипел раздутыми щеками, проговорил:
- Оно конечно так, товарищ лейтенант. Нынче любая букашка на войне сгодится.
Солдаты добродушно засмеялись.
- Я его в каптёрку, товарищ лейтенант.
- Ведите, товарищ Устюжанин, переодевайте нового бойца.
Вот так не думая и не мечтая, попал Лёнька в разведчики. Разбитной и весёлый каптенармус всё возмущался:
- Где я на него одёжку подберу? Он же ни в какой армейский артикул не входит. От горшка - два вершка, а туда же. Как только отец на это смотрел!
- Он на фронте.
- Так это ж другое дело. Это мы тогда сей момент подберём по артикулу.
Одетый в две телогрейки, обутый в огромные ботинки с обмотками, которые терпеливо намотал ему Устюжин, при трёхлинейной винтовке образца 1891-30 года, остриженный наголо, Лёнька казался куда моложе своих пятнадцати лет.
А этим вечером рота в маршевом порядке выступила на фронт, под Матвеев курган.