«Физика – это частный случай биологии.»
Джон Касти «Комплексификация».
«Учителей своих не позабуду.
Учителям своим не изменю.
Они меня напутствуют оттуда,
Где нету смены вечеру и дню.»
А. Дементьев «Учителя»
Я не знаю, каждое ли поколение выпускников Гимназии 1543 чувствовало себя обласканным судьбою и даже избранным, но мы, XXVII параллель, ощущали себя в начале 21 века именно так. Казалось, всё складывается к нашему общему процветанию, успехам, заслугам и достижениям. В немалой степени этому способствовал калейдоскоп выдающихся имён преподавателей, которые сопровождали нас на пути нашего взросления в рамках биологической параллели. Знаете, только потом, сквозь толщу лет до нас доходил порой эхом других школ, через третьи руки, из других стран действительный масштаб тех, кто нас учил. И, конечно, одной из центральных фигур того пантеона, одним из краеугольных камней, как сейчас представляется, был тогда дорогой Андрей Николаевич Квашенко. И потому мне так не по себе было всё это время, когда я видел так непростительно мало воспоминаний про Андрея Николаевича именно от лица нашей параллели, в которую было вложено столь много!
Не могу похвастать тем, что знал Андрея Николаевича очень хорошо, что приятельствовал с ним, что он допустил меня в свой внутренний круг, о котором он так метко замечал в своих интервью. Вообще, на протяжении всей школьной эпохи я слишком много времени провёл не в качестве активного участника, но, скорее, в качестве свидетеля, с лавки запасных. Именно потому, у меня меньше прав и меньше материала для каких бы то ни было воспоминаний и очерков, но отдельные детали запоминаются столь хорошо, словно происходили вчера.
Мой последний опыт личного общения с Квашенко относится к 2008 году, когда после некоторого перерыва я отправился в поход с Юличем. Тогда же в поход поехал с нами и Андрей Николаевич. Как всегда по вечерам, он собирал толпы школьников вокруг себя. Мне сложновато вспомнить предмет беседы. Но на один из вопросов я ляпнул что-то невпопад про круги кровообращения. Наготове было объяснение: всё-таки прошло пять лет обучения на ФизФаке, на носу Госэкзамены, мысли совсем о другом. Но как потом меня бросило в краску, когда я удостоился: «Ну что ж ты, Ваня, всё забыл уже?» И теперь я с неожиданным удовольствие разбираю изданный небольшим тиражом учебник Андрея Николаевич по зоологии беспозвоночных, словно пытаясь наверстать упущенное и что-то запоздало доказать ему.
Отдельными штрихами я пытаюсь воссоздать для себя его систему ценностей, которой он придерживался по ходу своей учительской карьеры. Я стал свидетелем его разговора с матушкой более младшего из школьников, который отличился в чём-то неблаговидном, возможно. А может, это была просто встреча с учителями после родительского собрания. Так вот он говорил о переходном периоде и о том, как подростки просто путают мужество с “мужланством”, особенно когда оказываются в большой и крикливой компании сверстников. И я понимаю, как он был прав, когда проецирую его слова на себя тогдашнего.
В самом Андрее Николаевиче удивительно и в чём-то даже комично сочетались его прямота натуралиста и тонкость, деликатность джентльмена. Всех представительниц женского пола он величал “барышнями”. И было уморительно слушать дальнейшее его повествование, когда эти “барышни”, относящиеся даже не к человеческому виду, торопились заниматься достаточно приземлёнными делами, например, размножаться.
Помню странный момент, когда он вспылил на Сашу Александрова, после того как тот не смог ответить на какой-то несложный вопрос и без предупреждения и разговоров влепил ему двойку. Признаться, я и до сих пор не понимаю, что это значило. Мне кажется, Андрей Николаевич очень остро переживал равнодушие к биологии со стороны талантливых людей. Он боялся того, как бытовуха, пусть даже и учебная, заставляет терять фокус, замыливает взор.
Андрей Николаевич был уникальным преподавателем, так как сумел скрестить в себе два и без того редко самих встречающихся качества. Во-первых, он словно какой-то кудесник, умел создавать полотно внутренне непротиворечивого и самодостаточного мира. В его случае, например, эволюции и физиологии позвоночных. И этот мир, его убедительность, его заразительная логичность задействовали и все прочие области знаний: физику, химию, археологию, психологию, попутно их структурируя. Из всех известных мне преподавателей сопоставимым даром обладает только Кирилл Юрьевич Еськов, автор легендарной «Истории Земли и жизни на ней», но вы и без меня осознаёте масштаб личности писателя и учёного, с кем я сравниваю Андрея Николаевича. Но при этом помните вы, как скромен был Еськов, этот гениальный мифотворец (заранее извините за такое сокращённое именование) на своих очных лекциях? Андрей Николаевич был ещё и шоуменом, он обладал феноменальным магнетизмом для школьников, о чём бы нам ни повествовал.
Его лекции про Зигмунда Фрейда и основы психоанализа стали предметом обсуждений всей параллели, в том числе и гуманитариев. Понятно, с усмешечками и удивлением со стороны тех, кто не присутствовал на лекциях лично, но об этом говорили тогда все у нас. Насколько я помню, это было ещё восьмом классе, то есть в 2000-м году, потому что тогда с нами на олимпиады ещё ездил Лёша Кащеев.
Несколько человек с его подачи серьёзно увлеклось палеонтологией и дедукцией на основе окаменелостей после его уроков по зоологии позвоночных, которые были одним из самых структурированных и продуманных курсов Андрея Николаевича.
При этом для потомков стоит отметить одну примечательную особенность нашего преподавателя. Он был абсолютно, начисто лишён какого бы то ни было снобизма по отношению к гимназистам других параллелей в духе “вам этого знать не надо, для вас и так сойдёт”. Ничего такого в нём не было и в помине. Напротив, он охотно и много преподавал гуманитариям. На зимней школе в Пущино (когда мы с удовольствием уезжали на каникулах за город и продолжали с удвоенной энергией учиться и там), он особенно хорошо отзывался о математиках из 57-ой школы, которые присоединились к нам тогда. И он очень ценил их за то, что они старались размышлять и применять логику в биологии. Меньше всего он хотел видеть биологию этаким складом мёртвых фактов, которые надо заучивать. Он мечтал, чтобы школьники видели систему и сами могли отвечать на сложные вопросы, самостоятельно делать выводы. Андрей Николаевич, интересно, по отзывам некоторых полевых биологов достаточно легкомысленно относился к точному определению видов птиц. Или иногда он спорил на уроках о чём-то с Сергеем Менделевичем, когда был не прав, на самом деле. Но для него крайне важна была одна вещь – зажечь искру самостоятельной мысли в гимназистах. Продемонстрировать им, что наука глубоко логична, стройна, интересна, подобно сложной запутанной детективной истории. Понятно, сейчас, занимаясь наукой полтора десятка лет я вижу, что это далеко не всегда так, что не всегда есть место этакой чистой логике, дедукции, ведущей к крупным открытиям. Но ему, как магнетизёру, было на первом этапе очень важно показать, пусть и преувеличивая, школьникам обаяние науки и всесилие человеческого разума.
Я помню, как вольно или невольно он держал руку на пульсе наших тогдашних увлечений, как актуален и интересен был гимназистам, просто потому что говорил на их языке. Так, возвращаясь с одной кавказской практики в плацкартном вагоне, он на полном серьёзе и довольно долго обсуждал с Алексеем Борисовичем Шипуновым фанфик «Тёмная Книга Арды», написанный по миру толкиеновского Средиземья. Как тут не вспомнить «Последнего кольценосца» Еськова. В начале двухтысячных эта тема была на пике популярности в России.
Я никогда не забуду замечательного вечера в конце практики в Молдино, летом 2000 года, когда мы собирались и прыгали через костёр. Когда весь лесок будто стал нашим отдельным сказочным миром. Тогда Андрей Николаевич демонстрировал нам какую-то особенную французскую борьбу, основанную на перетягивании друг друга, стоя на неподвижных ногах. И со всеми проводил по сеансу борьбы. Тогда он особенно отметил Сердара Курбанова за его чувство равновесия!
Андрей Николаевич, как и очень многие преподаватели, искренне преданные своему делу, был чрезвычайно аскетичным и простым в бытовой жизни, которая была видна нам. Почему мне так запомнились его рабочие брюки «Экстра-М», по названию известной рекламной газеты тех времён? Помню, как сейчас, какое восхищение вызвал во мне его подъём за 5 минут до прихода поезда в Москву. Мы тогда ночным рейсом возвращались с молдинской практики в столицу. Помню, как он просто встал, собрался и пошёл из вагона на платформу. Помню, что он был чрезвычайно стоек к холоду. И часто сидел в одной футболке на берегу катера, когда все вокруг кутались в свитера с куртками. Андрей Николаевич объяснял парадоксальное: «Если зябко, то следует снять ещё одежды, чтобы заработала собственная отопительная система организма, а если не помогает, то можно ещё искупаться!»
Я до сих пор удивляюсь, насколько снисходительным был Андрей Николаевич к мелким неспециальным ошибкам школьников, как не стеснялся он жертвовать собой ради нас. Помню, как мы возвращались с экскурсии весенней кавказкой практики и практически уже сели в электричку до нашей стоянки между Туапсе и Агоем. Но тут выяснилось, что Саша Мельникова забыла свой фотоаппарат (на тот момент 2000 года это было крайне недешёвой вещью) на месте перекуса в самой дальней точке нашего маршрута в горах. Ничтоже сумняшеся, Андрей Николаевич ринулся с Сашей назад в горы, хотя и время поджимало, да и что за удовольствие было взрослому человеку проделывать один и тот же маршрут дважды за день, тем более поднимаясь в горы! Приключения, насколько я помню, ждали и их и на пути возвращения домой, поскольку к тому времени уже перестали ходить электрички. Но наш преподаватель сумел договориться с начальником поезда дальнего следования, чтобы его подхватили на пути до Туапсе.
К слову, сама Саша этой истории не помнит и сомневается, что была её главной героиней. Но поделилась другой историей. Состоялась история на несколько месяцев позже. Тогда на летней практике в Молдино она сломала палец, неудачно нырнув в воду. И Андрей Николаевич возил её в уездный город лечиться. Поразительно, сколько сочувствия и сострадания была тогда в наших учителях. Мне есть, с чем сравнивать и до, и после. Меня часто окружали люди умные, но редко – столь преданные своим воспитанникам. О том же своём научном руководителе, который бросил меня на полпути подготовки диссертации, я уже вспоминал. И далеко не в таких комплементарных выражениях, какие вам приходится читать сейчас.
На весенней практике в Туапсе на мне был ещё неудобный маленький рюкзак «Ермак», который мучил спину даже с небольшим весом. А в качестве общественной нагрузки мне выдали палатку габаритов автомобильной, которая не влезла бы даже в пустой «Ермак». Поэтому я нёс её просто в руках, изнывая под уже жарким кавказским солнцем. Но как же хорошо было, когда на одном из горных поворотов палатку забрал у меня Андрей Николаевич и водрузил её себе сверху на рюкзак какой-то совсем уж невообразимой пирамидой. Подозреваю, ему было не легче моего, но именно в этом он видел миссию преподавателя.
Мне кажется, Андрея Николаевича могло сильно удивить всё, мною здесь написанное, и тот объём, на который я попытался замахнуться. Я не был в числе самых заметных учеников биокласса, да даже после разделения на маленькие группы Глаголева и Квашенко в начале 8-ого класса. После окончания гимназии я часто, почти каждую рабочую субботу видел его, шагающим вдоль заборчика школы и дымящим на перемене, когда приезжал уже после окончания школы поиграть в волейбол. Но он или не узнавал меня, или делал вид, что не узнавал меня. Меня до сих пор волнует вопрос, насколько расстраивало его, когда ученики уходили из биологии, да и вообще, науки и затем не применяли знаний, полученных от него, в жизни. Не было ли его поведение следствием разочарования в отношении меня в том числе.
Ну что же, надеюсь, хотя бы отчасти своим возвращением к биологии, в биоматематику, я заслужил бы его одобрение. Но знаете, так непросто представлять сейчас ход мыслей Андрея Николаевича, что бы он сказал, при виде всех нас сейчас. Я вижу его человеком совсем другой эпохи, великим и малопонятным героем советской романтики, чьими героями были естествоиспытатели и натуралисты. Поэтому очень хочется соответствовать его идеалам, но я совсем не представляю как…
Андрей Николаевич вдохновенно и очень легко рисовал. Наверное, именно он стал родоначальником традиции и занятий биологического рисунка в гимназии. В нём непринужденно сочетались две ветви славной дихотомии 60-ых: физиков и лириков. То есть оставаясь учёным он, тем не менее, понимал и использовал методы искусства, как изобразительного, так и литературного, пожалуй. Сама эпоха 60-ых предрасположила его к такому синтезу науки и искусства. Эпоха идеалистическая и исполненная безоговорочной веры в человеческий разум. Не будем забывать, что внушительные творения и добрую память оставляют о себе именно идеалисты.
Судя по отдельным замечаниям в «Драконистике», можно предположить, что Андрей Николаевич, по крайней мере, слышал про кружок щедровитян, популярный на закате СССР, но воспринял игровую манеру их дискуссий для целей преподавания. И сделал это самым что ни на есть блестящим и уникальным образом.
В завершение хочу отметить, я только недавно узнал, что, оказывается, Андрей Николаевич преподавал также и на Малом Мехмате МГУ. И сейчас эта веха его преподавательского пути мне уже не кажется удивительной. Наоборот, она мне видится логичным продолжением его жизненного пути. Биологию и преподавание он, действительно, воспринимал как любимую игру, игру разума, прежде всего. Ну а где искать проявлений чистой логики, как не среди математиков? Обучение как игра. Биология как сложный, но познаваемый мыслеконструкт, пожалуй, это было самой главной и самой утопической идеей великого магнетизёра от биологии!