Мелкие камешки катались в левой пятке и мешали идти быстрее. Ноги, или что там вместо них, вибрировали и пружинили. Остановка, вздох тем, что раньше было довольно пышной грудью, и ещё раз, ещё разочек осмотр того, что час назад называлось, собственно, Нюркой Самофаловой. А вот и крайний огород бабки Гавриловны...
***
Это случилось в воскресенье, 16 мая 1965 года. Было погожее яркое утро. Под горку, по колчам грунтовки, разбитой тракторами, на отцовом "Урале", Нюрка катила на дальний луг, доить свою Зорьку. На румяных скулах плясали веснушки, велосипед весело пощёлкивал спицами, солнце сверкало в радостных каплях росы. Кудрявую прядь, выбившуюся из-под косынки, полоскал лёгкий ветерок, а Нюркины мысли крутились вокруг Кольки с МТС. Сегодня вечером танцы в клубе, Колька точно придёт!
Внезапно обрушившаяся на Нюрку тьма, а затем яркий свет, такой яркий, что глазам больно, столкнули её с велосипедного седла на дорогу, в пыль.
***
Вдруг в глаза плеснуло солнцем, в ушах заскребло, засвистело. По вздыбленной в глубокое небо белой дороге катилась, скрежеща зубьями, ржавая корона, изо рта вместо слов сыпались деревяшки. Колкие, нецензурные. А может, и цензурные, сразу не разберёшь: падают быстро, рассыпаются. Стало легко, так легко, хоть лети...
Нюрка открыла глаза, привстала и подняла было руку пощупать саднящий лоб. Рука провалилась во что-то мягкое, желейное. Нюрка поднесла руки к лицу. Это - что?! Вместо рук у Нюрки шевелилось нечто прозрачно-зелёное, желеобразное, то ли щупальца, то ли хвосты. В этой отвратительной массе застряли мелкие веточки и камни с дороги. Нюрка брезгливо тряхнула щупальцами, с мерзким чмоком мусор вылетел вон. В стороне валялось убежавшее с велосипеда помятое колесо. Платье - любимое, в голубой цветочек, исчезло, а всё тело стало каким-то мармеладом.
Вокруг так же играло утро: травка, чистое небо. А Нюрка превратилась хрен знает во что. И заплакать не получается. И на велосипед не сесть. И потащилась деваха обратно, решив огородами прошмыгнуть домой, а там уже на месте разбираться - фельдшера звать или председателя колхоза.
Гавриловна, хоть и слепондыря, да углядела желейную фигуру у себя в огороде, завизжала во всю мочь: помогите! грабють! На её визг подтянулся хромой Степан, следом за ним прибежали активистки-сплетницы, Танька да Валька. Ох, и сраму было... Когда Нюрка доплелась до своей хаты, её мать уже стояла у калитки с соседкой, занятые обсуждением происшествия. Мать сразу и не распознала дочь, заохала, завсплескала руками, а как поняла, что это её Нюрка (по серёжкам которые так и торчали из желейной головы в том месте, где положено быть ушам), и совсем сомлела.
***
Вечером окна наглухо закрыли ставнями: рядом с домом собралась толпа, все кому не лень. Попервой стучались, докрикивались, некоторые пытались хоть в щёлочку подсмотреть, что деется, но мать ещё и тряпку на окна накинула.
Бабка, шепелявя беззубым ртом, внушала Нюрке и её матери:
- Ить и что, девки? Ну, случилася беда, дак ведь Нюрка живая, здоровая... кажись. Ничё, перемелется - мука будет. Не войте, авось образуется. Завтра схожу к батюшке в церков, он отмолит. Хороший батюшка, он от Ваньку с Лягушовки...
- Отстань, ба, - оборвала бабку Нюрка, - какой батюшка, я ж комсомолка, слышь... Ребята засмеют. Вот работать как? Завтра на смену выходить. Как я пойду? В чём?
И правда, платье утонуло в её желейном туловище, как и косынка, и, что самое неприятное, не разобрать - где грудь, где талия, где прочее, бывшее на утре вполне крепким и пригожим. Голова тоже стала бесформенной, полупрозрачной, с прозеленью. Только глаза - жёлтые, расчерченные чёрной полосой, виновато помаргивали в свете двадцатипятиваттной лампочки. Ужинать Нюрка не стала, потому что от вида и запаха привычного борща стало ей дурно.
Да ведь и как и чем говорила потерпевшая - непонятно, ни рта, ни носа на мармеладной голове.
- Мутит меня, мамань, выйду во двор, что ли. - прогудела Нюрка и выползла на крыльцо. За воротами ещё толпились любопытные сельчане, слышались задорные девичьи голоса, смех, Венька-гармонист, видать, притащил гармошку и уже прокидывал по клавишам пальцы. Любимый Бобик, только увидев Нюрку, когда она вернулась домой утром, коротко взвыл, забился в будку и теперь носа оттуда не казал. И комары, летними вечерами поедом жравшие тёплые Нюркины ляжки, пропали. Что делать, что с ней сталось?
Вдруг показалось Нюрке, что пахнет очень приятно, прям вот вкусно пахнет откуда-то, так пахнет, что с кончиков её рук-щупальцев что-то закапало. Потащилась она в сторону запаха и нашла ведро, в котором бабка вечно что-то замачивала для огорода. А там - кишмя кишит мелкая жизнь. То ли личинки, то ли ещё какая погань. Вот Нюрка туда желейными лапами и шмяк. И давай кормиться. Вкуснооо! Натешившись всласть, вернулась Нюрка в дом, в сенцах притулилась неловким туловищем к прохладной двери в погребицу и отключилась.
***
В понедельник в пять утра около фермы тормознул замусоленный "Иж", воняющий бензином, как штаны столетнего деда мочой. Дверь фермы резко распахнулась, вошёл энергичный низенький мужик в потертом пиджаке - председатель колхоза. Его оглушил дружный рёв коров.
- Ну, бабы, что с Самофаловой? Пришла? Мне тут донесли, что у нас непорядок на селе! - крикнул он, пытаясь перебить шум.
- Пришла, Егор Петрович! - закричали в ответ доярки, - да только вот лучше бы не приходила! Пораспугала коров, не доятся! Нюрка, выходи!
Из-за двери к председателю выползло нечто бесформенное, зеленоватое, мелко помаргивающее круглыми жёлтыми глазами.
- Та-ак... та-ак... Растудыть твою налево! - председатель обошёл Нюрку вокруг и зачесал лысину под кепкой, - что ж нам делать-то с тобой, Самофалова... Как же тебя угораздило так нас всех подвести, а? Как мы план выполнять будем, а? Вот скажи, а! Ты ж у нас лучшая доярка, на доске почёта, а теперь что? Придётся в город телефонировать... начальству докладать буду. В Обком!
Тут, по обычаю, Егор Петрович завернул несколько виртуозно составленных фраз, которые на селе давно и хорошо знали.
- Девки, вы её каким-нибудь халатом прикройте что ли, хоть и зелёная, а всё ж комсомолка, неприлично в таком виде ходить. Мало ли, вдруг кто из города к нам пожалует, а тут нате вам. А ты, Нюрка, иди-ка домой. Трудодень не дам, звиняй. - добавил председатель и укатил на своём драндулете в контору.
И Нюрка потащилась обратно, домой. Из рукавов синего халата, выданного сердобольной Кузьминичной, грустными сосульками висели щупальца. Доярки, выбежавшие проводить бедняжку, позже рассказывали, что халат едва прикрывал зелёную Нюркину срамоту.
А Нюрка так и не вернулась домой. Больше никто её не видел. Пропала девка.
А потом начались странности.
***
Сначала на тропинке, по которой забрела Нюрка в огород Гавриловны, пропала трава, выгорела вся, скукожилась. Позже на ферме случился мор. Всё поголовье разом перестало есть и пить. Вызванные ветеринары ничего не смогли поделать, коровы полегли. Ещё через несколько дней стали умирать Нюркины соседи - Гавриловна, хромой Степан, сплетницы Танька и Валька, потом бабка преставилась. А за нею мать. Доярки, председатель, Ванька-гармонист и ещё несколько интересных и до этого вполне бодрых колхозников. Вызванная по сему происшествию городская комиссия снова не смогла ничего такого найти, как и ветеринары, однако, по распоряжению обкома, предложила выжившим переезд в соседнее село. Кто-то согласился, кто-то понадеялся на авось. Но всё-таки село Нюркино вымерло - спустя год перестали подавать электричество, а потом и грунтовка в сторону села затянулась тяжелым сорняком.
***
Прошло много лет.
Однажды неподалёку от дачного товарищества "Рассвет" гуляющая со своими собачками дачница тётя Люба поймала на телефон нечто удивительное. На фотках, которые она скидывала своим соседям, на ярком утреннем небе темнела идеально круглой формы туча, оттуда сверкала молния и на землю светил чётко очерченный луч. НЛО! - поднимала указательный палец тётя Люба, - пришельцы, я уверена. Некоторые докучливые умники типа профессора Сергеева спорили, что это фотошоп, но тётя Люба стояла на своём (я вас умоляю!), к тому же, у неё отродясь никто в доме не фотошопил.
А вечером того же дня на улице дачного посёлка появилась молодая спортивного вида женщина в облегающем сером костюме. Короткий боб на волнистых волосах, веснушки на широких скулах. Она заглядывала в приоткрытые калитки и спрашивала, где живут Самофаловы. Никто не знал. Тётя Люба по доброте душевной предложила девушке переночевать у себя - для дачного автобуса было поздно.
Собачки тёти Любы при виде гостьи почему-то заскулили, попрятались в хозяйской спальне под кровать и отказались оттуда вылезать.
За чаем на веранде разговорились. Девушка представилась Анной. За столом собралась разношерстная компания, в том числе и тот самый профессор-спорщик. Анна ничуть не смущаясь и не краснея, рассказала, что была забрана и возвращена пришельцами аж в шестьдесят пятом. При первоначальном изъятии они по ошибке её информационное поле повредили из-за внесистемного резонанса с камнем в серёжках, а потом снова забрали - починить. Потом ей предложили с ними сотрудничать, и теперь она - штурман летательного аппарата. Вот, в отпуск отпросилась, повидать родных. А их и в помине нет.
- И что, пришельцы с вами вот так и сотрудничают? Неужто своих штурманов им не хватает? - ехидно спросил профессор. Всё время до этого он молчал и желчно улыбался. Хоть и был профессор Сергеев преподавателем политэкономии, однако, среди дачников слыл человеком весьма эрудированным во всех науках. Он заводил с каждым мало-мальски пригодным собеседником пространные споры-рассуждения по любому поводу - начиная от пуска космических кораблей до изготовления булавок.
- Отчего же? хватает. Всякого народу хватает. Планет много, рас гуманоидных ещё больше. Кто хочет сотрудничать - сотрудничает.
- И где же ваша база? - прищурился профессор.
- В Солнечной системе, - улыбнулась Анна, - на одной из ещё не известных землянам планет.
- Хорошо... - профессор пожевал губами, раздумывая, - а вот, если вы летали по Солнечной системе, то должны знать, сколько колец у Сатурна. М? Два? Три? А планет не открытых сколько?
По пухлым профессорским щекам растекалась торжествующая улыбка. Поймал!
- Шестьдесят семь колец у Сатурна, а планет две. - не задумываясь ответила Анна.
- Ну вы врёте, голубушка, врёте! Такого вранья не слышал и от двоечников моих. Извините, Любочка, - профессор раскраснелся от негодования, резко встал из-за стола, с шумом отодвинув стул, - пожалуй, мне пора откланяться.
Около полуночи разошлись и остальные гости. Они подолгу трясли руку межзвёздному штурману, благодарили за чудесно проведённый вечер и приглашали к себе на чай. Тётя Люба постелила Анне на диванчике. И, когда, пожелав девушке спокойной ночи, погасила свет в комнате, показалось, будто глаза штурмана свернули золотом, перечёркнутым чёрной полосой, как у змеи.
Утром гостья бесследно исчезла. И постель не примята - как и не спал на ней никто, и дверь калитки заперта изнутри.
А ещё через неделю померли тёти Любины собачки.