В соавторстве с Сергеем Лактионовым
Крыса выползла на груду мусора, припорошенного снежной крупой. Приподняв морду, зверёк понюхал морозный воздух ноябрьской ночи – а потом соскользнул с кучи и побежал туда, где под старой кирпичной стеной в окружении мусорных залежей горел костерок. И вокруг огня сгорбились человеческие фигуры.
Это была одна из тех крыс, что не боятся людей. Гордая, красноглазая, с нежными ушками, она подбежала к самой границе света – где привстала на задние лапки и деликатно пискнула.
Но сидящим у костра людям было чуждо умиление. Крыса для них была естественным соперником в ежедневной борьбе за еду. Впрочем, старейшие из этих отбросов человечьего рода ещё помнили мрачные, голодные времена, когда крыса и сама могла сгодиться на роль еды.
– А ну, пшла, сука! – Култыш замахнулся на шерстистую гостью. – Кыш, ты!..
Грызун задрал голову и посмотрел на ущербного однорукого бомжа. Во взгляде блестящих бусинок Култышу вдруг почудилась насмешка, и он замер в нерешительности, занеся единственный кулак. Потом крыса моргнула, и, как человек, попятилась в темноту. Сполох костра на миг озарил её, отбросив на груды мусора бесформенную тень – неожиданно огромную и безобразную… А спустя миг шуршание лапок затихло в темноте.
Не к добру крысы являются людям. Тому, кто во мраке обитает, незачем подходить к светлому костру.
– Вы видели, э? – Култыш обвёл взглядом товарищей.
– Видели-видели, – ухмыльнулся другой бомж, плешивый и мосластый, по прозвищу Очко. – Видели, какой ты герой: крысы испугался! Чё, очко-то не железное?
– Да разве ж то крыса? Прям нечисть какая-то! Животные так себя не ведут!
Эти слова оживили разговор. Бомжи зашевелились, переглядываясь: вмиг вспомнились и мрачные, зловещие истории, и смутные слухи, и отголоски поверий о мертвецах и мутантах. О том, как Серёга-Пупырь заснул пьяный в подвале, а крысы его обглодали. О том, как Сизый уверял, что видел в подземке крысюка размером с собаку, и что якобы этот гигант причитал на два голоса: детский и женский. О том, как Салмак хотел устроить крысиные бега и ставки брать – но в его логово явился кто-то высокий, в плаще, запищал тонким голосом, схватил банку, куда Салмак крыс собирал (там всего одна и сидела, плохой крысолов был Салмак) и убежал, визжа и хихикая. Наконец банально о том, как Вовчика цапнула крыса, а через неделю Вовчик отдал концы от бешенства.
– Да чё, какое бешенство! – возразил Очко. – Вовчик стеклорезом лечился, жрал его, как не в себя, через печёнку и подох! Я ж его видел мёртвого: жёлтый был, как канарейка, етить её!
– А эта сука, может, бешеная и была, – не унимался Култыш. – Нормальная крыса человека бояться должна, а то!..
– Окстись, балабол, – недовольно буркнул наконец Щербатый, который был старшим в бригаде. Смачно сплюнул в костёр, и угрюмо продолжал: – Крыса тварь умная, поумнее тебя, дурака. Пожрать пришла. А по твоей милости, мы сами, как крысы, без хавки сидим. Только свиньи, где жрут, там и срут. Было Хлебное место у Храма – теперь нет. Удавил бы тебя, паскуда!
– Так это, – развёл руками Очко. – Если бухла нет, и хавки нет, может, дрыхнуть завалимся?
– Разбежался? – недобро усмехнулся вожак. – Не-е… Вы все наказаны. Будете меня теперь страшилками тешить. Типа, я по телеку жужастик смотрю. А кто заснуть попытается – зубы выбью, будет как я, – Щербатый растянул губы в усмешке, обнажив чёрные пеньки и единственную потускневшую фишку. – С тебя, Очко, начнём! Вещай, зомбоящик, да пострашнее байку!
Очко поскреб под ватником пятерней, растерянно посмотрел на товарищей и откашлялся:
– Да чё уж там… историй много. Чужие пересказывать не буду. Со мной это было:
История Очка. СОБИРАТЕЛЬ.
Верьте, братцы, или нет, а только я всему свидетель. До сих пор, как вспомню – жуть берёт, очко-то не железное.
Мы тогда ватагой в старом доме, что у кладбища, кентовались. Было нас пятеро. Как-то ночью бухнули крепко, да спать завалились. Сплю и слышу вдруг, как кто-то орёт дурниной. Может, чего спьяну привиделось. Не обращаю внимания. А он не перестаёт, вопит белугой. Я не выдержал, приподнялся. Гляжу, это Сиплый блажит. «Чего визжишь, сука?», спрашиваю. А он дрожит и пальцем в темноту указывает. Ну, я фонарь взял, посветил туда – никого.
А Сиплый не унимается. Разозлился я, встал и говорю: «Ежели не уймёшься, падла, я тебе в глотку валенок запихну». А он моргалы на меня вытаращил безумные, и шепчет: «Собиратель пришёл!»
«Какой, на хрен, собиратель?» злюсь. «Нет тут никого, дубина!»
Тут он и рассказывает. Лежит он, дескать, задремал уж – и вдруг видит, как в углу что-то чёрное зашевелилось. Думал, собака там, кошка… А тут какой-то человек в черном пальто из угла вылез, и к Сиплому пополз, как змея. Прям так ёрзает, ползёт, и на один локоть опирается: а ноги за собой волочит, как варёные. Подполз и шипит, как гадюка: «Ноги мне твои нужны!»
Сиплый смотрит, а он в черных очках, как слепой, одна рука плетью висит. И весь он какой-то резиновый, гнётся, как человек не может гнуться. Заполз этот хрен Сиплому на ноги, улёгся и застыл. Сиплый хочет скинуть его, а не может, тот будто тонну весит. Тут его жуть-то и взяла, очко-то не железное! А чёрный тот на ноги встал, шатается весь, а всё ж таки зашагал… Прям в стену. Шагнул в кирпичи, и нет его. Ну, и заорал Сиплый.
Тут уж и наши все проснулись. Послушали, посмеялись. Решили, видать, что Сиплый перебрал крепко. Пригрозили ему, и дальше спать. А утром встаём – а Сиплый лежит, говорит, что ног не чует. Думали, шутит. Нет, на самом деле – парализовало бедолагу.
Пришлось скорую вызывать. Помню врачиха, всё морщилась и платочек нюхала, а потом сказала странный диагноз, но я запомнил: «пара-порез», во. При чём здесь порез? Никто Сиплого не резал, и на ногах у него ран не было. Видать, пыль в глаза пускала, учёностью хвасталась… Сиплого на носилках в машину отнесли, а нам тётка пообещала, что если пить не бросим – так же закончим: оглохнем, ослепнем и ходить будем только под себя. Ведьма, короче.
Ну, мы не поверили. Разлили беленькую по стаканам и за здоровье Сиплого выпили. Только следующей ночью опять кошмар приключился. Санёк-спортик, заорал дурниной. Мы к нему, чего, мол, стряслось? А он весь белый, как туалетная бумага. Собиратель к нему из угла шагнул, шляпу снял и улыбнулся: «Руки у тебя хорошие, крепкие. Одну мне отдай». И лёг аккурат на левую руку. И что вы думаете? Отсохла рука у Санька.
Тут уж мы не на шутку струхнули. Очко ведь не железное. Ушастый говорит: «С кладбища эта нечисть приползает. Видать, дом проклятый. Сказывают, тут жилец повесился».
«Херня это всё», отвечает Мирон-Цыган. «Бабкины суеверия. Да и потом, тот дуралей на первом этаже повесился. А мы сегодня на третьем ляжем. Не годится крепким мужикам из-за дури хорошую берлогу бросать!»
Поверили мы ему. Дверь подъездную забаррикадировали и на третий этаж пошли. Сначала долго не спали. Очко-то не железное!.. Но потом Ушастый заначку достал – бутыль самогона: на валенки, что от Сиплого остались, выменял. Тут дело веселее пошло. Самогон забористый оказался. Никто ночью нас не беспокоил. Пробудились уже солнце в окно шпарит, на промысел пора. Кто рано встаёт – тому Бог щедро даёт… Глядим, а Мирон лежит и в одну точку смотрит. А волосы у него белые все, как снег: а ведь чернявые были кудри, как у цыганвы, за то и Цыган… Поседел, значит, за ночь.
Мы к нему, что, дескать, случилось? А он рассказывает. Пришёл мужик в чёрном пальто, очки снял, а там вместо глаз пустота. Отдай, говорит, цыган, мне твои очи ясные.
Такой страх на нас напал! Мирон ведь натурально ослеп. Ломанулись мы из того дома прочь. Из пятерых только мы с Ушастым целые остались: чего ж, сидеть, Собирателя кулючить? Очко ведь не железное! Разбежались кто куда. Я к вашей ватаге пристал, а Ушастый ближе к рынку переселился.
Только история на этом не закончилась. Месяца два назад встретил кореша на рынке, сидит милостыню просит. Я ему ору: «Привет, Ушастый!» А он даже не повернулся. А ведь раньше слышал, как пепел с сигареты на землю падает. Слухач отменный. Менты за квартал, а он уже слышит. А тут оглох. Нехорошее подозрение в душу закралось. И точно. Собиратель его ухи прибрал. Показал мне Ушастый всё на пальцах, да и разрыдался. А я думаю: раз это чудище за корешем пришло – за мной тоже придёт.
И не ошибся. Две недели назад подрядился Газель с продуктами разгрузить, а напарник козёл оказался. Говорит, «с бомжом вонючим работать не буду». Пришлось мне одному вкалывать. Ну, думаю, нет худа без добра, заплатят всё одному. Деньги хорошие, я уже прикинул, как их потратить с пользой. До позднего вечера мудохался, весь взопрел. Последний ящик остался. Оборачиваюсь, а возле магазинного подвала мужик стоит. В шляпе и чёрном пальто. И очки на носу.
А у меня ящик тяжелый, руки дрожат. Говорю, отойди, мужик, дай пройти. А он улыбается и шипит: «Хорошо ты говоришь, чисто и складно. Отдай мне свой язык, я даже заплачу!» И деньги вынимает из кармана, целый ворох.
А я на деньги не смотрю, на руки его пялюсь. На пальце у него шрам такой же, как у Санька-спортика был: это он после зоны «перстенёк» сводил, да неудачно… Санькина это рука! Меня аж заколбасило. В рожу ему смотрю, а глаза у него за очками – карие, с жёлтым ободком. Такие только у Цыгана были.
Каюсь, чуть не обосрался. Заорал я, да и ящик прямо в харю ему швырнул. Откуда только силища взялась. Смачно шваркнул, углом в морду прям.
А он даже не пошатнулся. Только за щеку взялся: смотрю, кожу я ему на харе рассадил, да только вместо крови какая-то дрянь сочится, зелёная. И шипит, падла:
«Ну вот и что ты наделал? Теперь придётся и лицо новое искать!»
А дальше плохо помню. Бежал я так, что ног под собой не чуял. Очко же не железное!
В себя пришёл на церковном дворе. Уж не знаю, как туда попал. Батюшка меня выслушал, хоть и носом водил – да знаю я, знаю, что несёт от меня, чего уж. Велел молиться, и крест на шею повесить… Только я почему-то думаю, что не боится этот бес ни креста, ни святой воды. Ну, а потом мне кореша рассказали, что в ватаге у тебя, Щербатый есть святой человек по имени Полудурий. Мол, пока ты с ним рядом – никакая нечисть к тебе не сунется. Не знаю, правда или нет, а Собиратель пока не приходил…
***
…Щербатый удовлетворенно почмокал губами и благосклонно взглянул на Очко:
– Молоток. Потешил, языкастый. Даже, если наврал – всё равно складно. Слышь, Полудурий? А ну, не спать! Про тебя говорят.
Тучный, красноносый дед потёр опухшие глаза и равнодушно кивнул седыми, грязными волосами:
– Да всё я слышал. Пусть только сунется эта б… эээ, какашка, я ему самому язык вырву.
– Ну, раз о тебе речь зашла, «святой человек», тебе и продолжать, – усмехнулся Щербатый. – Расскажи нам что-нибудь затейливое.
– Мне скрывать нечего, – пожал плечами старик. – Слушайте.
История Полудурия. ПУСТЫЕ.
Как там в сказках бывает: «хотите – верьте, хотите – нет»? Знаю, что не поверите: а только я когда-то профессором был. Да, самым настоящим: мало того, потомственным! Отец академиком был, мать аспирант. Мог бы и я в академики выйти, да не до того стало – Союз развалился.
Науку бросать, правда, не пришлось. Сколько нашего учёного брата на улицу выпнули, все как могли, так и выживали: кто-то в газеты подался, кто книжки писать, некоторые и вовсе – тьфу, стыдно сказать! – в бизнес пошли. А мне грех жаловаться, без куска хлеба не оставили. Правительство наш институт под особую опеку взяло, больно уж интересными вещами занимались…
Какой институт? Ага, так я вам и рассказал. Говорю же, особую работу для правительства делали. А подписку о неразглашеньи, знаете ли, никто не отменял… Чего доброго, меня и на помойке этой однажды разыщут.
Короче говоря, не дали мне с голоду пропасть. Но крутиться приходилось, не без того. Тут же, бывает, на работе днюешь и ночуешь, на тахте в кабинете спишь, а ещё и детей поднимать надо… Сына и дочку, да. Жена-то, как только всё рухнуло, меня бросила и детей на меня спихнула – сама в Израиль уехала, к родне; даже и писем с тех пор не писала. Была Дарья Петровна – стала Двойра Перецевна. Да…
Ага, хоть кто-то помнит! Верно, Култыш. По именам-то мы и сошлись, в том числе: друзья всё смеялись, мол, «попугайчики-неразлучники». Вы вот, заср… негодяи, то есть, меня всё «Полудурием» кличете, а по правде-то я Дарий Гургенович!
В общем, не сломался я. И сам выжил, и детей на ноги поставил. Сыну квартиру отдал, трёхкомнатку родительскую, в самом центре; а дочке, Леночке – домик в частном секторе справил. Не за что им на меня обиду таить, Господь зачтёт… ежели видит.
С Леночки-то всё и началось.
Я как на пенсию ушёл, так всё больше в городе жил, к дочке редко выбирался. Сад-огород – оно бы и хорошо, да годы уже не те, сердчишко пришаливать стало, опять-таки. Потому и стал Ленке по ушам ездить: мол, дочка, нехорошо одной хозяйство тянуть, тебе б женишка, да и я бы внучат понянчил… А только переборчивая она у меня уродилась, вся в мамку. С одним гуляет, с другим – глядишь, и бросила уже. Всё не то, говорит, папа, не то…
Вот и нашла, на свою голову. А больше на мою.
Как-то раз звонит она нам с Сёмкой, сыном то есть. Приезжайте, говорит, в гости: и голос радостный такой… Ну, приехали. Она нас встречает, смотрю – прямо сияет вся. В гостиную повела, а там уж нас парнишка ждёт какой-то незнакомый. А Ленка и говорит: мол, папа, это Аркаша! И таким тоном говорит, и так на него смотрит, что всё ясно.
Я взглянул – и мурашками меня по спине пробрало.
С виду вроде бы ничего особенного. Ну, Аркаша и Аркаша: нормальный парень, не урод, даже симпатичный вроде, и одет прилично. И здоровается вежливо, мол, здравствуйте, Дарий Гургенович, наслышан, очень наслышан… А только что-то мне в нём не то показалось. Как будто соринка в глазу прилипшая: и не видишь её, а мешает.
А уж потом, когда чай пить сели, я к этому Аркаше присмотрелся – и чуть мне дурно не стало. Потому что разглядел-таки: глаза у него необычные. Не того цвета. Да нет, Чушка, не как у тебя! у тебя желтуха просто, му… дурья башка. А у этого белки какие-то серые. И взгляд… страшноватый взгляд. Как будто неживой.
А ещё – вот вам крест, не вру – смотрю, а у Аркаши этого из глаз как будто… дымок курится. Еле-еле видный, прозрачный, тёмный, а всё-таки есть: двумя струйками из глаз, вверх тянется и тает. И когда говорит – такая же пакость изо рта.
Ну, думаю, приплыли. А всё-таки сразу в психушку сдаваться не пошёл: оно и понятно, кто решился бы? Думал, может, само пройдёт?
Как же. И второй, и третий раз к дочке домой захожу – всё то же самое с этим Аркашей. Дым из глаз и изо рта тянется: да ещё и плотней стал как будто. Ну, тут уж уверился было я, что поехала моя крыша. Пожалте, Дарий Гургенович, в палату за номером шесть!..
Только мне тут не до себя стало. Потому что начала моя Леночка хворать.
И не пойми чем, главное. Просто как-то враз бледнеть начала, слабнуть, голова кружиться стала. Поначалу просто жаловалась, потом упала
однажды – как раз в наш с Сёмкой приезд.
Ну, мы на дыбы, понятное дело. Я все старые связи поднял, прогнали по всем врачам. И онкологов подключал, и МРТ делали, даже пункцию костного мозга взяли!.. Все только плечами жмут и руками разводят: здорова девчонка, а отчего чахнет, никто не знает. Кто-то мне даже намекнул к психиатру её сводить – я, грешен, обложил его ху… ругательствами. Сам не свой тогда был, сами понимаете.
А ещё смотрю я – Аркадий от Леночки моей вроде как и не отходит. И рядом всегда, и под локоток поддержит, и чайку поднесёт… А только я смотрю – он ещё крепче дымить начал. И дымка от его башки уже идёт густая такая, и не только из глаз-рта – он весь в ней как будто, когда ходит, она за ним клубится. Даже и голос изменился: как говорит – мне всё за словами то скрип, то карканье какое-то чудится.
Извёлся я весь. А всё же призадумался: а точно ли со мной чего-то не так?
Стал про этого Аркашу расспрашивать аккуратно. С Ленкой говорить смысла нет – ах, Аркашенька-Аркашенька!.. С Сёмой поговорил – он только плечами жмёт. Да не, говорит, нормальный вроде мужик, мутноватый чутка, зато сразу видно – умный. Мы вон с ним так побазарили хорошо!..
Сёма, спрашиваю, а про что вы говорили? Сына мой на это затылок почесал – упс, говорит, а я чего-то и не помню. И как будто его это совсем не волнует, понимаете?!
Ну что я тогда мог подумать. Цыганский гипноз разве. И, между прочим, нечего! Вполне себе научно установленный факт.
Решил справки навести. Был у меня ещё со служ… в смысле, с института, майор один знакомый, в отставке. Я ему по старой дружбе проставил коньячку бутылку, и фотографию принёс – Леночка моя с Аркашей этим сучьим…
Майор меня через двое суток позвал. Хмурый весь, глядит по-чужому. Забирай, говорит, Дарий, свою фотку – и забудь, про что мы говорили. Хреновое это дело, не по тебе, и даже не по мне. Пацан-то есть такой, и не цыган, и даже не бандит… Вот только он ещё с девяносто четвёртого числится пропавшим без вести. И тела так и не нашли. Понял?
Вот тут-то меня в холод и бросило. Даже если б у меня крыша ехала, не так страшно было бы: всё-таки дело понятное, объяснимое.
Понял я, что не человек – тварь какая-то с Леночкой моей рядом завелась. И от неё же и кормится. Чем, как – уж увольте, не знаю… А только с тех пор Аркаша в глазах моих совсем расчеловечился. Я уже вижу, что и одежда на нём грязная, разлезшаяся, будто под землёй лежала: и сам весь серый, словно в золе вываляли, только глаза как из угля чёрного. А уж как говорит, то вместо слов – сплошной скрежет да шорох, как в радиоприёмнике старом, знаете, когда настройку крутишь…
Что уж он там остальным внушает, не знаю. Но только понимаю, что я один его без прикрас вижу. И подумать страшно: а если он догадается?..
Куда-куда идти? Ха. «К ментам». Чего уж сразу не к охотникам за привидениями?
Нет, пробовал, почему же. К экстрасенсам ходил – Чушка, не кривись: деньги из карманов вымотали до рубля, а толку – ху… хоть бы малая толика. В церковь пошёл, так поп меня выслушал и говорит: это, мол, ваши собственные внутренние грехи вас искушают супротив суженого вашей дочки, в соблазн вводят – молитесь! И иконку святого Никиты Новгородского приобрести не забудьте, от сглаза и колдовства: строго в нашей церковной лавке, во всех остальных не благословляется. Ну, я этому жирному пи… подлецу всё про молитвы и посты его прямо в рожу высказал.
А Ленка моя гаснет, как свечка. Уже еле с кровати встаёт. Сердце у меня кровью обливается.
И вот как-то вечером оно и случилось. Я тогда к Леночке заехал по хозяйству помочь, деревья окопать, всё такое… Как управился, захожу в дом: Ленка на диване лежит – бледная, кровиночка моя, одни глазища остались… И Аркаша этот, с-сучий потрох, рядом сидит, за ручку её держит. И вижу я, как вокруг него дым вихрями закручивается.
Сказать? А что тут скажешь? Что бы подумали, если б я такое вслух сказал? И куда б меня потом упекли? Ага, вот именно.
Тут Леночка и говорит, слабо так – мол, папочка, сходи в магазин на угол за хлебом. А меня вдруг как будто торкнуло: Аркаша, говорю (ух, знали б вы, каково к этому вурдалаку было по имени обращаться), сходи ты, а? Чего-то, мол, сердце у меня щемит.
Ну, тот встал и пошёл. А я за ним. Как он со двора вышел, я лопату у крыльца схватил – и следом за калитку. Не знаю даже, зачем взял: может, для уверенности…
Догнал его в переулке. Слышь, говорю, ты, выб… выродок, кто бы ты ни был – пошёл вон от моей дочери, к ё… ко всем чертям! Я тебя не боюсь, понял? Изыди!
А он на меня своими углями уставился, скотина – святый боже, ну и ё… харя у него была, вы бы видели! А впрочем, лучше никогда и не видеть… И шипит-верещит на меня что-то, я уже и не пойму: только от визга его у меня в голове глушно. А потом вдруг лапы растопырил, пальцы скрючил – и на меня бросился. Видать, дошло, наконец, что я его без прикрас вижу!
Сам не знаю, как так вышло, что я его лопатой встретил. Штыком – прямо в кадык. Переломился Аркашенька, грохнулся наземь: а я уже сам не свой, замахнулся – и по шее ему лопатой.
Ну, не отрубил, нет. Но прорубил знатно. И тут же из него… из раны… вверх чернота эта дымная фонтаном вдарила: густющая, как будто шину кто палил! И выше крыш столбом… А потом как-то враз иссякла, расплылась вверху облаком, да и растаяла.
Смотрю – был Аркаша, и нет его. Осталось… как костюм пустой: оболочка вся спавшаяся, сдувшаяся, вместо глаз и рта дырки. Ну, меня уже ничего удивить не могло. Собрал всё в кучу – и огородами, огородами за дворы, на пустырь. Там сбросил в колодец заброшенный, и всё. Не знал я ещё тогда, что бояться нечего: они, когда их продырявишь, не просто сдуваются – чуть погодя и совсем рассыпаются, в землю впитываются…
Двое суток потом сам не свой был. Думаю – взаправду всё, или я совсем тронулся, и сейчас под капельницей где-нибудь лежу?
А потом отпустило. Тем более, что Леночка моя ожила, вставать стала: а вскоре и совсем поправилась. И знаете, что главное? Даже не кручинилась по «Аркаше» своему! Да ну, говорит, зачем он мне такой нужен – даже ни разу не навестил, пока я болела! То есть, вообще он у неё в памяти рассосался, ясно вам?
Да… Казалось бы, всё хорошо. А вот нет. Я после этого, сами понимаете, переменился. Вся научная картина мира прахом пошла, как-никак… Поначалу надеялся, что этим всё и кончилось. А только не прошло и года, как ещё одну такую… паскудину в троллейбусе увидал. Девка: виснет у парня на шее, чего-то щебечет – а глаза-рот чернотой дымятся.
А как-то потом – ещё. И ещё. Тогда я и понял, что они среди людей. Находят себе, сталбыть, человечка – и не отвяжутся, пока не высушат.
Кто «они»? Да я в душе не е… не чаю! Вампиры! Привиденья! Инопланетяне! Думаешь, знал бы – сидел бы тут?! Ладно, ладно, не ору…
А только я их один вижу. И один я к их колдовству – или что уж у них там – невосприимчив. А если и не один, то откуда это знать? Объявления давать, что ли? А? Интернет? Да какой, нах… к чёртовой матери интернет. Пробовал, лазал – потом бросил. Там таких духовидцев с экстрасенсами на каждом ресурсе по пучку. Помойка для долбоё… идиотов ваш интернет.
И что я один против них могу?
Запил, ясное дело. В подпитьи, видать, чего-то такое проговорился… что сын с дочкой на меня этак посматривать стали. Да разговоры заводить, осторожненько так: мол, не вижу ли я крокодила в зеркале по утрам, и в постель не ссусь ли? Тогда-то и понял я, что скоро меня в дурку уже родные детки упекут. За всё хорошее, да…
Сбежал. Куда деваться – сбежал. На первую же электричку ночную, куда глаза глядят. А там – понесло, понесло… Ну, и как-то так вышло, что вот тут и осел.
И хорошо, да. Бомжем, оно спокойней, бомжа никто не ищет. Так-то меня, поди, в лабораториях бы по кускам разобрали!.. А тут даже подработку нашёл, при церкви на окраине: двор убираю иногда. Батюшка тамошний, отец Трифон, меня исповедовал – разговорил-таки, ему б психологом работать, а не попом… Но не выдал. Дар великий, говорит, на тебе, Дарий: а что тебе не к добру – так то испытание божье, потому как другим во благо.
И больше ничего не сказал. Ну, а я… Так бы и жил спокойно, да вот шило не даёт.
Какое шило? Чуйка моя. На этих гадов, да. Так, бывает, иногда в город выберешься – и кого-нибудь заприметишь. Я с тех пор тоже переменился: теперь их издалека чую. Уж не просите объяснить, как – а чую. Так что… Ну, что тут скажешь.
Знаю, что не утерплю. Сколько-то буду себя успокаивать, мол, не моё: а потом однажды ночью встану-таки, и пойду. И не успокоюсь, пока очередного гада не сыщу. Дай бог, ещё чью-то душу сберегу, да не одну.
А, да. И монтировочку под пальто сунуть не забуду. Хорошая монтировочка, проверенная. Испытанная.
***
Полудурий вздохнул и уставился немигающим взором в костер. Надолго повисла тишина. Пятеро людей молчали, каждый думал о своём.
Внезапно из темноты раздалось негромкое покашливание. Култыш и Очко вздрогнули, Щербатый нахмурился, а грязный и оборванный бомж по прозвищу Чушка вскочил на ноги и уставился во тьму:
– Кто тут?
К костру шагнул человек: низенький, сгорбленный, в нескольких драных куртках одна поверх другой. Клетчатая кепка с длинным козырьком скрывала глаза, нижняя часть лица была замотана шарфом. В руке у него был чёрный магазинный пакет.
– Позвольте у огонька погреться? – прозвучал тонкий, скрипучий голос.
Щербатый сплюнул, злобно зыркнул на незнакомца и уже собирался грубо послать того куда подальше, когда чужак пакет молча поставил у его ног. В пакете пронзительно звякнуло стекло.
Щербатый открыл его, радостно ухмыльнулся – и под радостные возгласы Очка и Култыша извлёк две литровые бутылки водки. К ним прибавились полдюжины знакомых и родных флакончиков с цветком боярышника на ярлыке.
– Для сугреву, – сообщил незнакомец.
– Наш человек! – воскликнул Култыш и восхищенно затряс в воздухе уродливой культёй. – Садись, дорогой! Как звать тебя?!
– Щур, – отозвался чужак, присаживаясь рядом с Щербатым. – Просто Щур.
Очко радостно хихикая, вытащил из кармана граненый стакан:
– Прикольная погремуха! Извиняй, Щур, мензурка только одна, будем принимать по очереди!
– Я не гордый, – сказал Щербатый, – могу и так! – и, уверенным движением сковырнув пробку, припал к горлышку губами.
Всеобщее оживление не разделял лишь Чушка, опасливо переводя раскосые глазёнки с чужака на Полудурия. Но, видя, что «святой человек» не проявляет агрессии к незнакомцу, успокоился и тоже потянулся к угощению.
– Хорошо! – объявил Щербатый. Вытер мокрые губы и подмигнул Култышу: – Твоя очередь, безрукий, байку травить! Мы тут, Щур, страшными историями согреваемся. Сейчас этого кренделя очередь! – палец с жёлтым, обгрызенным ногтём указал на будущего рассказчика.
Култыш хмыкнул, опрокинул в себя дозу, крякнул, высморкался в костёр и заговорил.
История Култыша. КОЖАНЫЙ КОШЕЛЬ
Раз пошла такая пьянка, етить-колотить, я тоже вам страшилку расскажу. Про свою правую руку. Вы думаете, я её отморозил? Шиш там с маслом! Это я, етить-колотить, врал, чтобы вы меня за шизика не держали. А раз Очко и Полудурий душу открыли, то и я юлить не буду.
Етить, как вспомню, так вздрогну. Было это год назад. Мы с Могилой, это Костька – кореш мой, Щербатый его видел, обожрались палёной водки. В натуре, чуть кони не двинули. Лежим в подвале и реально помираем. Такая, етить-колотить, похмелюга накатила, что чуем: не примем грамм сто – окочуримся. А бабла – ноль. Решили к церкви сходить поклянчить мелочи. Вылезли на свет, идём, друг дружку подпираем, ознобом исходим. Могила за то кличку свою получил, что из него и слова не вытянешь, а тут его прорвало:
«Култыш, пока просить будем – сдохнем. Нам лавэ сейчас нужны»
А ведь верно. Чую, не выпью – здесь же прям и лягу. Хоть грабь…
А Могила меня плечом толкает и куда-то подбородком указывает. Гляжу старуха впереди ковыляет. В руке сумочка плетёная. Такие еще смешно называются… ра-ди-ку-лит, вроде… А! Точно, радикюль! Спасибо, Полудурий!
Вот с этим самым радикюлем она у калитки дома и остановилась. А дом такой красивый, на окошках наличники, заборчик в синий крашеный. Видать и старуха не бедная.
Мы с Могилой, не сговариваясь, её с двух сторон припёрли. Костик отвёртку из кармана вытащил и к бабкиному горлу приставил. На секунду мне, етить-колотить, даже стыдно стало. Бабуся махонькая, тощенькая, невзрачная, как моль бледная, волосёнки жиденькие. На такую дунь – упадёт. А мы ей отвёрткой в шею…
Но душа-то горит, опохмела просит! Плюнул я на совесть и сумку у неё вырвал. Открываю – кошель внутри. С виду обычный, только ткань какая-то странная словно кожа пересушенная… Как-как, гришь, Полудурий? Перманент… нет, «пер-га-ме;нт»? Ну, пускай будет этот самый мент…
Сунул я кошелёк в карман и Могиле говорю: «Ходу!» А он во вкус вошёл, бабку всю обшмонал и из-за пазухи у неё медальон выудил. Не простой, с камушком красным. Сразу видно, цацка из дорогих.
Только не понравилось мне, что не испугалась нас старая. Стоит и улыбается, етить-колотить. Губы тонкие такие, блеклые… ага, бескровные, во. И глаза бледные, как у рыбы снулой: и будто огонёчки в них мерцают. Словно холодом на меня повеяло. Я и так с похмелюги дрожу, а тут будто ушатом ледяной воды окатило.
«Слышь, вобла старая», говорю. «В ментовку пойдёшь – найдём и пришьём! Мы знаем, где ты живёшь!» И пальцем по калитке стучу. Как щас запомнил, зелёная такая калитка, а на ней какая-то гопота картинку гвоздём выцарапала: хер с крылышками, во.
Тут и отвечает мне старуха:
«Нет, касатик, не пойду. Ты сам ко мне придёшь».
И показалось мне будто она, етить-колотить, и рта не раскрыла. А голосишко такой тихий, вкрадчивый, и прям как будто в башке шуршит.
Ухватил я Могилу за ворот и прочь потянул. Отошли подальше от бабки – и бегом припустили. За угол забежали; я кошель открыл, а там деньги, да все так вот стопочкой уложены!.. Ну, я их в карман, а кошелёк в ближайшую урну швырнул.
И вдруг чую – как будто кольнуло что в руку, да больно так, аж жжёт! Я смотрю, а на запястье у меня паучок. Бледный такой, белёсый, будто прозрачный. Он, видать, меня и куснул. Я его прихлопнул – только пятно на руке осталось, как чернила размазанные. Ещё тогда подумал: паук белый, а кровь у него чернющая…
Первым делом в магазин зарулили. Денег оказалось нормально. Набрали водяры, закуси – и к себе в берлогу. Гульнули на всю катушку. Что осталось, поровну разделили.
Тут я про медальон вспомнил. Как, спрашиваю, делить будем? А Могила мне отвечает, что побрякушка, мол, его. И на шею себе надел, сука.
Крысятничество это, конечно. Так кореша не поступают! Я вот так Могиле в рыло и сказал, так он, етить-колотить за отвёртку схватился. Ладно, думаю, я тебе припомню. Позыркали друг на друга, разошлись и спать завалились.
А ночью мне кошмар приснился. Бабка та пришла. Улыбается мне и шепчет: «Верни кулончик мой рубиновый».
Я проснулся весь в поту, хотел лоб утереть, чувствую – а правая рука не поднимается. Висит, как плеть. Помял руку, потеребил – не отживает! Что думаю, за херня? Неужто паук ядовитый был? Гляжу, Могила на лежанке своей мечется и бредит: «Отдам, отдам кулон!»
Я его будить, а он не просыпается. Весь горячий, как труба в теплотрассе: я ворот на нём разорвал, смотрю – а на шее под цепочкой борозда синяя, будто душили его цепью той. Так, думаю, херово дело. Тут без лепилы не обойтись. Скорую бы вызвать, только мобилы ни у меня, ни у Могилы отродясь не было…
Поплёлся я в травмпункт. Только к бомжам везде отношение скотское. Пока к врачу попал, чуть не окочурился. Рука волдырями покрылась, распухла. А местный коновал мне говорит: Неча, мол, етить-колотить, на пауков пенять. От пьянства это. Отлежал руку. И по научному загнул: нев… нер-вит лучистого нерва, во! У алкашей, грит, обычное дело.
Плюнул я с досады. Поплёлся обратно. Даже забыл Могиле скорую вызвать. Залезаю в наш подвал – да тут же и шарахнулся назад, аж на ступеньках упал. Лежит мой кореш, а башки у него нет. Вернее есть, только не на шее, а рядом валяется. Чёрная вся, зенки выпучены, а язык синий, вываленный. И шею будто пилой кто пилил…
Обоссался я, и сказать не стыдно: тут любой бы жидкого подпустил. Выскочил из подвала, и дёру. Сердце скачет, в глазах всё плывёт, едрить. Кому рассказать – не поверят!
До вечера по городу колесил. Не знал, куда себя деть: то ли в полицию идти, то ли в церковь… Забрёл на детскую площадку. Сел на лавочку. Рядом молодая мамашка, на коленях пацан лет четырёх. Тут малец и говорит:
«Как от дяди плохо пахнет!»
А мамаша ему отвечает: «Гниёт он, солнышко, заживо, потому что чужое взял. А отдавать не торопится!»
Меня словно током шибануло. Голос знакомый. Гляжу, а это та самая старуха. Сидит, улыбается, сука дряхлая. А на коленях не дитё, а куль какой-то, из тряпок жухлых свёрнутый: и по нему козявки бегают… нет, паучки. Белые такие же, ага.
Я заорал, конечно. С лавки навернулся, отполз, гляжу – а на лавке уж и вообще никого нет, пусто. Я на ноги вскочил:
«Верну!», кричу. «Всё верну! Подожди!»
Как угорелый прочь бросился. Вот и подвал наш. На Могилу смотреть страшно, почернел весь, не голова, а череп закопченный. А между телом и башкой цацка эта клятая валяется, и камушек как уголёк горит. Цапнул я его и, как краб, бочком за дверь. Ох, думаю, а ведь я, етить-колотить еще у ведьмы и кошелёк увёл! Надо и его тоже вернуть: может, тогда помилует меня бабка.
Только пустое. Всю урну перетряхнул – нету бумажника. Да и денег почти не осталось, мы же с Могилой широко гуляли…
Вернулся на площадку, покружился у лавки – пустое, не появлялась больше бабка. Видать домой к ней идти придётся.
Новая напасть. Нету того дома! Что ж за херня, думаю? На какой улице мы бабку-то обнесли?!
Уже почти стемнело, когда нашёл я дом тот проклятый. Да и встал у крыльца, как вкопанный: потому как дом-то давным-давно заброшенный! Пожалуй, лет пятьдесят как, не меньше. Стёкол в окнах давно нет, стены почернели, рассохлись все, забор покосился, двор бурьяном зарос… Только по калитке и опознал: та самая калитка, хрен крылатый выцарапан.
Дьявольское место, етить-колотить! Стою, заходить боязно, а рука, словно нарочно, болеть сильнее начала. Не иначе, знак мне, чтобы не медлил.
Ну, я и пошёл внутрь. А мрачный домишко, скажу вам. Обои висят, штукатурка осыпалась, дранка гнилая наруж, а запах… будто в покойницкой. И тишина такая, что прям жопа поджимается. Ага, не железное: верно, Очко, ты сказал!
Иду из комнаты в комнату, половицы скрипят. В этой тишине до жути громко получается, словно стонет кто. А под полом шебуршенье какое-то: не иначе, крысы снуют…
Захожу в гостиную. Вижу: сидит моя старуха за столом, на меня не смотрит, в руках иголка с ниткой – шьёт чего-то. Рожа сосредоточенная, на нос очки нацепила.
Молчит. И я молчу, с ноги на ногу переминаюсь.
Старуха работу закончила, Нитку зубами перекусила, смотрит и лыбится: довольная вся!
Тут я и говорю:
«Прости меня, бабушка. Не со зла я кошель твой взял, деньги очень нужны были. А медальон мне твой ни к чему, забери. И сними проклятье своё: рука болит, сил нет!»
Бабка на меня хитро зыркнула и лапку свою сухонькую тянет:
«Давай!»
Я цацку достал. А она вдруг как живая зашевелилась – и прямо в ладонь бабке прыгнула. Я даже к ведьме старой и подойти не успел.
Стою ни жив, ни мёртв. Силища ведь какая у колдуньи! А старая мне говорит:
«Знаю, что ни к чему. Если бы взял кулон – тебя бы уже черви могильные грызли. Потешил ты меня, Култыш. Давно так не смеялась!»
«Какой ещё Култыш?», спрашиваю. «Меня Павел зовут».
А она, вроде и не замечает:
«А насчёт кошелёчка, Култыш, не беспокойся. Его давно поменять пора. За двести лет кожа совсем рассохлась, истёрлась. Будет теперь у меня новенький, эксклюзивный, с прикольным принтом…»
Так и сказала: с прикольным принтом, етить-колотить! И показывает мне кошель. А я гляжу – на нём рисунок. Точь-в-точь как наколка на моей руке правой: кружок пунктирный, а в нём якорь! Я когда в Морфлоте двадцать лет назад служил, мне его местный кольщик забацал.
Только я не сразу сообразил. Чую – рука вдруг болеть перестала. Я обрадовался и говорю:
«Ну, стало быть, зла на меня не держишь. Слава Богу!». И перекрестился широко.
Что тут началось! Бабка затряслась вся, как будто знобит её, етить… А потом вдруг смотрю, рожа у неё поплыла как-то – и рассыпалась. На кучу шариков таких мелких, навроде как бусы: покатились они по скатерти … А это не бусы, а пауки белые – такие ж, как тот, что меня цапнул!
И глаза у бабки тоже вывалились. По полу запрыгали.
Заорал я дурниной, к двери бросился. Тут и отрубило меня: ничего больше не помню, только тьма.
Очнулся в больничке. Без руки уже. Мне говорят – провалился в старом доме сквозь пол, и в подвале руку свою усохшую так переломал, что ампутировали.
Вот и вся история. Руки нет, вместо родительского имени – погремуха дебильная… А что с той ведьмой проклятой дальше было – не ведаю. Только думается мне, что жива эта паскудина. По городу бродит. И в радикюле у неё кошелёчек лежит кожей моей обшитый…
***
На добрую минуту повисла тишина. Наконец Щербатый хмыкнул, одобрительно кивнул Култышу и обернулся к новичку:
– Ну, как тебе мои рассказчики, Щур? Ты послушай, как языками чешут: что твои пейсатели!
Чужак лишь пожал плечами и требовательно протянул Очку пустой стакан:
– Плесни!
– Это мы мигом! – заторопился Очко. – Водяры ещё много, один пузырь только кончили… Два литра на шестерых – это самое то! Не много и не мало!
– А ты, Чушка, чего отмалчиваешься? – ехидно осведомился вожак у самого грязного и оборванного бомжа в их компании. – Думал соскочить? Давно хотел спросить, Ты нарочно морду грязью мажешь, чтобы за ниггера сойти? Или может у тебя религия такая? Давай, трави! Не меньжуйся!
Чушка поскрёб чёрную щёку, растёр между пальцами отвалившийся подсохший кусочек грязи и печально вздохнул:
– Не спрашивали, потому и не говорил. Могу рассказать. Только предупреждаю – история длинная…
История Чушки. БЕЛОЕ, ТИХОЕ
После пандемии Юлька помешалась на чистоте. То есть, она и раньше-то содержала квартиру в образцовом порядке (что Игорю обычно нравилось, хоть и слегка выводило из себя, когда ожидались гости); но угроза болезни крепко ударила по ней. А уж после того, как Петька и Санька засопливили на три дня – Юлька вообще двинулась.
– Игорь! – трагически взывала она, когда муж только появлялся на пороге после работы. – Ты, отец наших детей!..
– Да понял уже, понял! – бурчал Игорь; и покорно выходил обратно на лестничную площадку, вытирать обувь. Тряпку Юлька меняла по семь раз на дню, да ещё и смачивала хлоркой, отчего по подъезду расплывался едкий больничный душок.
– Подвергаешь их такому риску! – не унималась Юлька. – И когда уже купишь ионизатор?! Дышим ядом, а не воздухом!
– Не ионизатор, а рециркулятор, – вздыхал Игорь, моя руки в ванной. (На раковине теснились флаконы с дезинфицирующими жидкостями).
– Ионизатор тоже! – распалялась благоверная. – Ты передачу смотрел? Ты знаешь, сколько у нас в коврах пыли? Сапрофитов сколько?!
– Супраститов, милая.
– Да какая разница!.. Саша! Саша, куда пошла? Руки помой перед ужином!
«Дурдом», с привычной усталостью думал Игорь.
Ионизатор он, конечно же, купил. Теперь здоровая, белая дура висела на стене спальни, и ночью мешала спать – светила голубым огоньком и тихо, назойливо жужжала. Игорь морщился, зарывался в подушку и в полусне отмахивался от несуществующего комара. Даже несмотря на то, что был январь, и за окном ночами было светло от лежащего повсюду снега.
А однажды Юлька притащила домой две канистры какого-то нового, особо передового моющего средства. К тому же, заграничного.
– Светка поделилась! – радостно заявила она, стряхивая с шапочки снег. – Ей друзья прислали откуда-то, аж из Израиля, по-моему. Или нет? Не помню… Наверно, из Китая: смотри, какие закорючки!
На взгляд Игоря, значки на этикетках совсем не походили на китайские иероглифы. Как и на козявки иврита – да и вообще, ни на что, виденное им прежде… Само же средство оказалось бледно-зелёным, со странным запахом: не то, чтобы неприятным, но каким-то ни на что не похожим.
Юлька отдраила чудо-средством все полы. И даже стены обработала, залив в брызгалку. На взгляд Игоря, это было куда более верным способом потравить детей – но своё мнение он благоразумно придержал. И даже смог убедить себя, что от нового зелья в квартире действительно стало чище и как-то свежей…
– Ну, вот! А то всё жалуешься, что не спится! В такой чистоте и дышится легче, и спаться будет лучше!
Спал Игорь действительно хорошо. Две ночи. На третью проснулся заполночь, сам не зная, почему. Приоткрыл глаза – и нахмурился в полусне. Что-то было не так.
За окном беззвучно неслась метель. Комната была погружена в светлый, зимний полумрак; горел огонёк ионизатора на стене. Под боком – уютное тепло спящей Юльки. Вроде бы всё как всегда. Или нет?..
Вот. Угол спальни был озарён каким-то странным, мягким, белым светом, непонятно откуда взявшимся. Может, фары машины, запаркованной внизу? Но они же на седьмом этаже… Пока Игорь лениво размышлял сквозь пелену сна, свечение дрогнуло, медленно стянулось в угол – и погасло.
И тогда Игорь с облегчением заснул. А наутро – почти выбросил это из головы.
Но только следующей ночью он пробудился от странного, непонятного чувства, вдруг толкнувшегося под сердце. Приподнял голову, всмотрелся в сумрак спальни, казавшийся светлей, чем обычно…
Да нет, не казавшийся! Спальня была залита неярким свечением – растекавшимся из того самого угла. Да и вообще, теперь Игорю почудилась странная, густая белая дымка, неспешно клубившаяся в комнате. Как будто зимняя позёмка каким-то образом просочилась в спальню.
Пока Игорь непонимающе смотрел на «это», оно уже плавно выдвинулось на середину комнаты. Непонятное, расплывчатое, будто бы ком белого, мутного, клубящегося свечения высотой с человека… или нет, под потолок – не разберёшь… А потом в этой белизне проявились две чёрные точки, как глаза-угольки у снеговика. Будто ОНО уставилось на Игоря сверху вниз.
Тишина, вдруг понял Игорь. В комнате стояла глухая тишина. Ни тебе опостылевшего жужжания шайтан-прибора, ни мирного сопения Юльки. Значит, это всё-таки сон.
А во сне ничего плохого случиться не может, ведь так? Игорь зачем-то протянул руку – и коснулся «этого», погрузил в него кончики пальцев…
И заорал, затряс рукой, как ошпаренный. Да его и впрямь ошпарило – такой болью обожгло пальцы! Рванувшись, Игорь запутался в одеяле и свалился с кровати.
Вспыхнул свет.
– Ты что? Игорёш, ты чего?! – перепуганная Юлька, упав рядом на колени, хватала его за руки. В дверь спальни, сонно моргая, заглядывали недоумевающие дети.
Игорь дико огляделся. Ничего. Никакого зловещего марева… Вот только пальцы горели, будто ужаленные крапивой. И на них проступали мелкие, красные рубчики – как от ожога.
***
– Может, у тебя аллергия какая-нибудь? – робко предполагала Юлька. – Дерматит, может?
Игорь отмалчивался. Он ничего не рассказал жене о страшном ночном госте.
Следующей ночью он не спал; но ничего не случилось. И потом тоже. Игорь почти готов был поверить в кошмарный сон и аллергию… Если бы через три ночи, внезапно проснувшись – не обомлел. На этот раз белая дымка плотно затянула угол; и вновь пялилась на него чёрными точками.
Я тут, будто говорило оно. Не думай, что я ушло. Я вернусь.
И снова – тишина… До рассвета Игорь пролежал, цепенея и боясь пошевелиться. И лишь когда за окном посветлело, и белое марево неспешно растаяло – в уши ворвалось успокаивающее жужжание прибора и гудки машин за окнами.
…Отправить Юльку с детьми в деревню к бабушке оказалось несложно.
– Новая волна идёт, – напустив мрачный вид (не особо пришлось и стараться), сообщил Игорь. – Мне на работе по секрету сказали, только тс-с!
– Ой, – прикрыв рот рукой, Юлька осела на табурет. – Ой, мамочки, господи…
– Не, говорят, лёгкий штамм, – поспешил успокоить жену Игорь. – Но лучше на недельку-две за город. Отдохнёте; а я как с делами разберусь – приеду!
Оставшись в квартире один, Игорь снял с ковра на стене дарёную шашку. С трудом подавил желание достать из сейфа травмат: за пальбу из пистолета ночью в квартире соседи точно ментов вызовут – рассказывай потом им про привидений!..
До вечера проспал на диване. А с наступлением темноты – сел в комнате на кровать, одетый и с обнажённой саблей в руках.
Ждать пришлось недолго. Он сам не заметил, в какой момент полумрак начал понемногу светлеть. Белая мгла вползала в комнату, вваливалась медленными, текучими клубами.
– Пшёл вон, – выговорил сквозь зубы Игорь, поднявшись. – Уходи, сука! Кто ты такой? Чего тебе надо?!
Слова увязли в разлившейся тишине, как в вате. Белая тварь уставилась на него угольками глазок – и потянулась навстречу зыбкими прядями-щупальцами…
Игорь пырнул шашкой, вонзив клинок чуть пониже «глаз». Взмахнул, рассекая марево. Всё равно, что дым рубить!.. Два раза, три – а потом на взмахе клинок вдруг переломился и отлетел. Воткнулся в шкаф… и беззвучно осыпался на ковёр. Игорь уставился на рукоять: огрызок шашки был изъеден в труху, как в кислоту окунули.
Белое накатывало волной, уже заполнив пол-спальни. Игорь попятился – и бросился к выходу. Дверь квартиры громыхнула за спиной.
***
Ночь Игорь провёл на вокзале. Оказалось, не так уж сложно – удалось даже поспать в зале ожидания на скамье… А с рассветом вышел в город, в серую хмарь и снежную рябь.
В голове тоже было сумрачно и сумбурно. Что это такое? Белая дрянь была непонятна, и тем пугала. К кому идти, кто поможет?
Впервые Игорь понял, как страшна неизвестность. Вновь и вновь он тщетно перебирал в голове образы, навеянные фильмами, книжками, играми; но наконец сдался. Вампир, оборотень, какой-нибудь инопланетянин – тут хотя бы примерно воображаешь, чего от них ждать. А это? Откуда оно пришло? Зачем?
Ноги сами свернули к церкви. Игорь впервые в жизни пожалел, что никогда ни во что не верил, и даже детей они с Юлькой не крестили. По счастью, собор в этот ранний час оказался открыт. На ограде расселись вороны, изредка переругиваясь. За оградой громоздились сугробы – заснеженные горки и качели детской площадки. И даже снеговик торчал…
Снеговик?
Игорь замер, лишь вступив в ворота. Не очень-то это было похоже на снеговика: округлый, рыхлый белый сугроб с двумя угольками. На глазах у Игоря, он стронулся с места – и пополз к нему навстречу, вздымая белую взвесь. И только сейчас до мужчины дошло, что он больше не слышит ни вороньего карканья, ни шума машин.
И тогда Игорь побежал.
***
…Настоящий, патентованный якутский шаман Чоррун Тулуйханович смотрел на сидящего перед ним гостя с настороженностью. И немудрено: Игорь был небрит, осунулся, к тому же, не мылся последние четверо суток. Борода неопрятно отросла.
– Я по объявлению, – сипло начал Игорь. Объявление он углядел на столбе, шатаясь по заснеженным улицам – лишь бы не идти домой.
– Я понял, молодой человек, – величаво кивнул шаман. Чоррун скорей походил на сэнсея из фильмов: узкоглазый, с висячими усами, в чёрном шёлковом халате. Да и обстановка соответствовала – вся комната в чёрно-красных тонах, по стенам зловещие маски, на столике курится что-то пахучее. – Излагайте.
– Ну, в общем, – Игорь собрался с духом, как на приёме врача. – Меня, кажется, нечисть какая-то преследует.
– Это мне знакомо, – пригладил усы шаман. – Как именно проявляется загробное присутствие? Вы видите умерших? Слышите голоса?
– Если бы… В том-то и дело, что не слышу!
И он стал рассказывать. И по ходу рассказа видел, как шаман меняется в лице. Первоначальное выражение спокойного самодовольства потихоньку сползло с него. Когда дошло до шашки, Чоррун уже не поглаживал ус, а нервно накручивал на палец. Когда же Игорь закончил – напряжённо выдохнул и поднялся из кресла. Налил себе стопку чего-то в баре, не предложив гостю, и выпил единым махом.
– Ну? – не вытерпел Игорь. – Что вы мне скажете?
– Что скажу… – сквозь зубы повторил шаман. – Да ничего не скажу.
– А?
– Мужик, давай серьёзно, – с «патентованного кама Седьмого Посвящения» слетел весь напускной пафос. – Что с тобой, я не знаю. Что за тобой гоняется – тоже не знаю. Помочь ничем не могу, ясно тебе?
– Но как же?.. – к этому Игорь был не готов. Какой ужастик ни возьми, везде обязательно был представитель гордых и мудрых малых народов (будь то чукчи, индейцы или ещё какие-нибудь африканские маори), который безошибочно узнавал чертовщину и подсказывал методы борьбы!
– Кто другой, наверно, соврал бы, чтоб денег вытянуть, – покачал головой Чоррун. – А я правду скажу: не знаю. И вообще, у меня это… дела. Клиенты ждут, во! Так что давай, иди… домой, да.
– Мужик, Христом-богом прошу! – привстал со стула Игорь. – Ну если не знаешь, так хоть посоветуй, кого спросить!..
– Иди, сказал! Вон!
Выпроводив клиента, Чоррун привалился к двери и утёр рукавом халата лоб. Его терзали разом стыд и смятение. За все годы, что он успешно дурачил обывателей – шаман впервые испугался до мурашек. Казалось бы, очередной сумасшедший… А вот никуда не деться: что-то такое слышалось в словах заросшего, немытого типа, от чего пробирало жутью.
Нет, надо выпить! Кажется, в холодильнике было…
Шаман щёлкнул кухонным выключателем – и в первый миг ничего не понял. Мелькнуло в голове только: сроду у него не было белой плитки на стенах, вся кухня в красном кафеле…
А второго мига у него уже не оказалось. Потому что заполняющая кухню стена белой мглы рванулась навстречу.
***
Игорь в подъезде раскуривал дрожащими руками последнюю сигарету – когда из-за двери шаманской квартиры вдруг раздался приглушённый крик. Даже не крик, а вопль. Так, наверно, мог бы вопить человек, с которого живьём сдирали кожу… Разнёсся по подъезду, и оборвался.
Игорь выронил сигарету: и она ещё падала, переворачиваясь тлеющим огоньком – когда дверь квартиры вынесло, сорвав с петель, и на лестничную площадку выметнулась клубящаяся, белая масса. Пряди тумана заструились по ступенькам, обвились вокруг перил.
Мужчина сорвался с места, даже не успев испугаться. Он нёсся по лестнице, и не слышал дроби собственных шагов – а белая мгла текла за ним водопадом.
Толкнув дверь, Игорь вылетел на улицу, прямо в круговерть снега. Метель успела разыграться, пока он был в квартире у шамана; не видно было даже вытянутой руки… А позади него сквозь мельтешение пурги накатывала стена ещё более непроглядной белизны – таращившаяся чёрными дырами глаз.
– Помогите! – заорал Игорь на бегу… и не услышал себя. «И никто меня не услышит», вдруг понял он в страшном озарении.
Откуда-то сбоку из метели полыхнули фары машины. Легковушка затормозила – без гудка, без визга тормозов: Игорь проскочил перед самым носом. Оглянулся – и увидел, как белая тварь волной перекатилась через стоячую машину, не отставая ни на шаг.
Замелькали заснеженные кусты; Игорь продрался сквозь них и съехал вниз по скользкому склону. Огляделся, беспомощно щурясь, и понял, что выбежал на берег реки. Сквозь метель смутно темнела речная гладь, по которой плыли белые глыбы льдин… А спустя миг сверху обрушилась белая нечисть – сошла по склону, как лавина.
Игорь бежал, что было сил; но уже чувствовал, что подошёл к своему пределу. Его шатало, ноги скользили по мокрому снегу – и, наконец, он споткнулся о заметённую корягу и рухнул во весь рост. Руками и грудью прямо в чёрную грязь: перед ним были стоки ливневой канализации – чёрные проталины блестели грязью, над водой поднимался пар. Игорь завозился, перевернулся на спину – и различил над собой громадину белой туши. Чудовище нависло над ним, как айсберг, без всякого выражения глядя на жалкого и грязного человечка.
– К-кто ты? – всхлипывая, пробормотал Игорь, уже понимая, что это конец. И, разумеется, не получил ответа.
Монстр беззвучно тронулся вперёд. Игорь пополз назад, скользя руками в чёрной жиже… И вдруг увидел, как белая дрянь всколыхнулась и слегка подалась назад. Как будто даже поджалась, испугавшись чего-то. Что?
Игорь судорожно огляделся… И замер. Не веря, поднял руку, с которой капала блестящая жижа. Чёрная. Грязная.
Грязь?
Он взмахнул рукой, так, что капли разлетелись веером – и чудовище аж всклубилось. А там, куда попали капли – в белой, зыбкой туше расплылись громадные, вихрящиеся дыры.
– А-а-а! – заорал Игорь: и с радостью понял, что слышит себя – еле-еле, глухо, но слышит! Вскочив на ноги, он загрёб полные пригоршни грязи, размахнулся и швырнул комьями в нечисть. Тварь сжалась, отпрянула, как от порыва ветра.
– На, сука! На, получи! – Игорь в исступлении швырялся грязевыми снежками, с восторгом видя, как от их попаданий монстра разрывает всё новыми дырами. Трепещущая нечисть, уже почти лишившаяся формы, в последнем усилии прянула вперёд; и тогда Игорь, хохоча, как безумец, зачерпнул обеими руками тяжелый ком грязищи – и с разворота метнул во врага…
Это было как визг, истошный, но беззвучный: просто сотрясение воздуха такой силы, что зубы свело и резануло по ушам. А потом – столь же беззвучный хлопок взрыва. Игоря швырнуло в грязь, так, что он чуть не погрузился с головой. Когда же встал, утёрся и проморгался – то не увидел больше ничего. Лишь белый берег и кружащийся снег.
Игорь поднял руку. Осторожно щёлкнул пальцами. И тихо, облегчённо засмеялся, услышав щелчок.
***
…На обратном пути он не удержался: сделал крюк мимо дома шамана. И остановился, глядя издалека сквозь снег на мигающую огнями «Скорую» у подъезда. Двое санитаров закатывали внутрь носилки.
На миг у Игоря возникло желание подойти и взглянуть. Но он тут же осадил себя, вспомнив, что выглядит как вылезший из канализации бомж. Юлька бы в обморок свалилась… Надо будет решить, что он ей скажет, когда она вернётся. Но сперва – выкинуть моющее средство. К чёртовой матери!
Игорь проводил взглядом отъехавшую «Скорую» – и, повернувшись, пошёл домой.
***
…После того, как стих голос Чушки, все долго молчали.
– Да-а, – протянул наконец Култыш. – Ничё ты так языком-то мелешь… Видать, и правда лохов разводить хорошо умел!
Остальные зашевелились, будто стряхивая оцепенение. Рассказчиком Чушка и правда оказался превосходным: сперва мямлил неохотно, но понемногу разошёлся – и картины рассказа до сих пор стояли перед глазами бомжей вживую, будто в кино.
Один только Полудурий не разделял общего восторга. Разморенный выпивкой, он задремал, склонив кудлатую голову на плечо, и теперь лишь всхрапывал во сне. Из приоткрытого рта на растрёпанную бороду тянулась блестящая слюна.
– Ток я вот чё не пойму, – поднял грязный палец Очко. – Ты откуда узнал-то, что Игорь тот грязью ту паскуду закидал?
– А-а, – неохотно пробормотал бывший шаман Чоррун Тулуйханович, а ныне всего лишь Чушка. – Навещал он меня в больнице потом, сука. Видать, совесть заела. Всё рассказал… Только мне с тех пор жизни не стало. Сбежал я из больницы: всё чистое, белое, блестит… п-падла! Ночей не спал, всё казалось – щас откуда-нибудь эта тварь полезет…
Чушка ссутулился и спрятал в воротник мятое, иссечённое мелкими шрамами лицо. Только раскосые глаза настороженно блестели из-под низко надвинутой шапчонки.
– Э-эх! – Очко зевнул во всю щербатую пасть и с хрустом потянулся. – Чё-т, засиделись мы… Ничё не осталось? Э… оставлять нехорошо! – с этими словами он ловко сцапал последний флакон с остатками водки и выплеснул в глотку.
– Ты слышь! – неохотно попробовал возмутиться Култыш; его самого клонило в сон.
– Эт за то, что лежанку мою в тот раз взял! – с ухмылкой парировал Очко. – Бушь знать.
– Очко… – тихо, но весомо начал Щербатый.
– Да нахрена мне лежанка твоя сдалась? Блох твоих подкармливать?
– Ты мне ещё за блох скажи! И ваще, будешь в-вы… вы-йё… й-я… я…
Речь бомжа вдруг надломилась, скомкалась – а потом перешла в невнятное плямканье. Флакон со звоном выпал из руки; Очко схватился за щёки.
– В-ва… ва-ва-ва… – беспомощно промямлил он. Заросшее лицо бомжа обмякло, оплыло гримасой ужаса.
– Э-э, браток! – Култыш поднялся на ноги. – Чё-т, тебе походу хватит… Пошли, проспишься. Ну, давай!
– Дело, – хрипло постановил Щербатый. – Ну-ка, банда, по норам! Конец передачи, сталбыть…
Култыш подхватил товарища под мышку и помог встать. Очко еле переступал ногами, тихо мямлил что-то бессвязное – и всё порывался обернуться куда-то показать, но рука его падала. Казалось, непонятный ужас разом вытянул из бомжа все силы. Чушка меж тем растолкал Полудурия; тот сонно проморгался и встал.
– Слышь, Дурий… Дарий! – вяло окликнул Култыш, когда бомжи уже расходились. – Ну, скажи: соврал ведь про темноту из глаз, и всю эту херь? Ты ж просто так мудака этого лопатой зарубил, а потом выдумал, чтоб на суде по неадеквату прокатить, э?
– Сам ты му… дурак, – буркнул старик. – И наврал сам тоже: ё… гробанулся по пьяни в подвал да руку сломал, и все дела – а ты «пауки, пауки»…
– Да пшёл ты…
Усталые переругивания затихли; согбенные силуэты разбрелись и растаяли в темноте среди мусорных куч. Костёр уже прогорел, и лишь редкие язычки порой выскальзывали из тлеющих углей.
Только одна фигура всё так же осталась у костра. Бомж, назвавший себя Щуром, сгорбился и нахохлился, будто завороженный игрой бликов в углях. Меж тем над костром закружилась белая мошка, потом ещё одна – а потом с чёрного неба начали падать невесомые хлопья. Пошёл снег.
Но вдруг во тьме на самой границе освещённого пятачка что-то шевельнулось. Раздался тихий свист. Щур вздрогнул, поднял голову. Свист повторился, а потом из-за мусорной кучи медленно распрямился тёмный силуэт: высокий, тощий и какой-то нескладный, в шляпе и длинном пальто, висевшем как на пугале. Отблески костра отразились в круглых чёрных очках. Фигура подняла руку и поманила к себе – странными, дёргаными взмахами.
И тогда Щур поднялся на ноги и затрусил в темноту, навстречу таинственному гостю. А за бомжом по мусору с тихим шуршанием волочился длинный, голый и кольчатый хвост, торчащий из-под одежды. Крысиный.
Костерок догорел, и сомкнулась тьма.