ГЛАВА VII
1
Двенадцатого августа на Дитлинденштассе, в курительной комнате обсуждали потопленный накануне в Средиземном море британский "Игл". Попутно вспомнили и недавние действия подлодки типа U-30 у британских островов, Графа Шпрее, карманные линкоры... А ведь, кажется, еще недавно в победы германского флота никто не верил.
Инспектор Карл Кнауф, сидевший рядом и задумчиво выдыхавший дым в сторону красного огнетушителя, толкнул меня локтем:
— Послушай, Шефферлинг. У малышки Мины сегодня день рождения. Хочу убежать вовремя. Я пришлю пару человечков, разберешься?
— Очередной урожай после облавы? — усмехнулся я. Нравилась мне эта практика хватать людей охапками, а потом отпускать, проверив документы. — Наслышан, наслышан...
— Не то слово, голова кругом. Так что, выручишь? Ты знаешь, я в долгу не останусь.
За пропущенный месяц работы накопилось достаточно. Но Карл был хорошем парнем и не раз выручал меня. Я ударил по протянутой ладони. Карл улыбнулся щербатой улыбкой.
Вдруг все замолчали, как по команде. К десятку курильщиков присоединился Генрих Шторх. Он поприветствовал нас кивком, сел на свободное местечко и закурил. На него косились, заговорщицки переглядывались, кривили губы. В нездоровой тишине скрипели ботинки, кто-то кашлял, шмыгал носом...
— Обер-лейтенант, — вдруг пропел Кнауф. Шторх обернулся. Кто-то хихикнул, но поспешил прикрыть смех ладонью, кто-то отвернулся. — У меня имеется пара любопытных донесений из Рейхсканцелярии. Думаю, они заинтересуют советскую разведку...
Он хотел сказать еще что-то, но хохот загремел, как в конюшне. Казалось, зазвенели металлические урны на полу.
Шторх добродушно посмотрел на всех и тоже улыбнулся. Но слабо. Видно, шутка надоела до оскомины. Один я стоял, как болван, не понимая, что происходит.
Все объяснил Кнауф, когда вышли в коридор:
— На прошлой неделе вызывают Шторха... туда, в высокий кабинет, — говорил он, все еще красный от смеха. — Спрашивают: «Шторх, у вас есть любовница?» Он бормочет, мнется. «Так и так, женат, тридцать лет вместе, супругу люблю…» В общем, выяснилось, есть... Спрашивают дальше: «Как зовут?». Отвечает: «Такая-то такая, а что, собственно, случилось?" Называют фамилию. "Знакомы?" Шторх: "Первый раз слышу!" Выяснилось, у нашего Шторха в Мюнхене три полных тезки. Один из них тоже из гестапо. Малый, наверное, не удовлетворил свою любовницу. Дамочка возьми с обиды и заяви: он работает на русскую разведку!.. Обвинила-то она Шторха того, а под раздачу попал наш! Не приведи Бог в такой анекдот вляпаться?
...В самом деле, ситуация оказалась глупая и неприятная. Я улыбался услышанному, пока не дошел до своего кабинета. Напротив толпились человек десять — бледные, напуганные и прятали глаза. С боков их поджимал конвой. Я спросил, что происходит. Оказалось, так в представлении Карла выглядела "пара человек".
"Вот засранец!" — подумал я и разделил задержанных на две части. Первых отослал обратно, Кнауфу, вторым велел заходить по одному.
***
— …Уведите. Следующий... Фамилия, имя. Год, место рождения.
— Простите, но мне надо пи-пи...
Перо я держал наготове и едва не испортил протокол, машинально записав в графу личных данных то, что услышал.
Я поднял глаза. Подергивая голыми коленками, передо мной стояла молоденькая девушка и бесхитростно улыбалась большим тонкогубым ртом. Влажные коровьи глаза, носик в веснушках, ноготки обгрызены или неаккуратно сострижены. Светлые волосы заплетены в короткие косички. Словом, "хрустальная вазочка", как называл подобных овечек Хессе.
— Фамилия. Имя. Год и место вашего рождения, — повторил я.
— Флорентина Эвамария Хайзе... Гартельсхаузен, Фрайзинг, земля Бавария, двадцатое марта двадцатый год, — робко ответила девушка. — Пожалуйста, господин инспектор... Мне очень надо.
Девушка закрывала живот рукой. Бесформенный серый плащ, по-видимому, скрывал интересное положение.
— Вы беременны? — спросил я.
— Десять недель. Так сказал доктор Круг, - ответила девушка. Я предложил ей присесть. Сам осмотрел документы задержанной. Из вещей заинтересовала записная книжка.
— Кем вы работаете? — продолжил я.
— В сапожной мастерской. А еще мы с соседкой по комнате делаем картины из сухих цветов. На продажу.
— Замужем?
— Помолвлена, — девушка с гордостью продемонстрировала тонкое колечко на пальчике.
— Что делали в Фордермайере?
— Гуляла. Возвращалась с осмотра. В Богенхаузене принимает доктор Круг. Я улицу не помню. Домик у него такой уютный, с красной крышей и вишнями. Их дрозды клюют...
— Вы шли пешком?
— Да, мне надо больше ходить. Доктор сказал, это полезно. Погода хорошая, а в Богенхаузене красиво…
Я еще раз осмотрел девушку. Если не изменяла память, Манфред Круг был далеко не рядовым гинекологом. Он уже попадал в поле зрения гестапо из-за подпольного абортария. Держался тогда уверенно, даже надменно, и скоро вышел сухим из воды. Никого этого тогда не удивило, ведь доктор имел клинику в престижном районе Мюнхена и соответствующую клиентуру. Фройляйн Хайзе не подходила ни на роль жены какого-нибудь крупного овоща, ни дочери или любовницы. Слишком дешевые туфельки, слишком доверчивый взгляд.
Девушка считала мою настороженность:
— Это дорогой доктор, знаю, — ответила она. — Но мой жених сказал, что здоровье нашего сына важнее денег. Он уверен, что будет мальчик.
— Где же работает ваш жених?
— В Краус Маффей.
— М-м-м, на оборонном заводе, значит, — потянул я. — Фройляйн Хайзе, почему в вашей записной книжке нет имен? Только номера.
— Там буквы... У меня не так много знакомых в городе, чтобы писать имена. На "К", значит Келлерманн. Он привозит уголь... "Л" — "любимый"...
Я пролистал книгу еще раз. Номеров и правда было с десяток. Ткнул в случайный номер — телефон принадлежал, по словам задержанной ее духовнику, патеру церкви Святой Маргариты в Зендлинге. Набрал номер, удостоверился, что девушка не врет. Не найдя больше ничего подозрительного, я велел фройляйн подписать протокол, выписал пропуск и велел сопроводить ее в уборную.
Отложив протокол допроса Хайзе в сторону, к остальным, я долго косился на исписанный листок. Чертовщина какая-то... Я видел девчонку впервые, но, когда она говорила, был готов присягнуть, что уже слышал ее цыплячий голосок. Но где, при каких обстоятельствах?
Поломав голову, я переписал себе данные девушки и убрал в стол.
Посмотрел на часы, потом подошел к окну. До конца рабочего дня оставались пара часов. Я многое отдал, чтобы после службы, как прежде, поехать на Хорнштайнштрассе, в наш милый дом с каменными львами у входа, но...
***
Я получил квартиру в центре, недалеко от Технической высшей школы: две темные комнаты, кабинет, столовая, крохотная кухня с облезлой краской, ванная и чулан. Часть окон выходила во внутренний двор с насыпной дорогой, скамейками, черными фонарными столбами и круглосуточно кричащими детьми. Из других открывался не менее веселый вид на Зибландштрассе и Старое Северное кладбище. Впрочем, под окнами висели отопительные радиаторы, а из крана шла горячая вода. Остальное я оставил заботе унтерменшен.
...День, когда я впервые привел Алесю по новому адресу, заставил понервничать. Ей предстояло за выходные навести здесь порядок. Переодевшись, она взялась за работу.
Все пришло в движение. В ванной шумела вода и плавали грязные тряпки. На кухне кипели кастрюли. На креслах валялись занавески, диван завален одеждой.
Босиком, с убранными под косынку волосами, в старом засаленном платье, Алеся как длинноногая блоха ловко перепрыгивала через коробки, ведра и свернутые ковры.
Я не вмешивался, хотя недоумевал: не проще ли было заняться чем-то одним, чем всем сразу? Но она действовала согласно своему, только ей понятному плану. Металась от плиты к стремянке, со стремянки в спальню, оттуда к замоченному в мыльной воде столовому сервизу. Даже что-то подбивала молотком.
Дышать было нечем из-за страшного раствора с нашатырем. Им Алеся натирала плафоны, зеркала, стекла и вазы. Признаться, в какой-то момент я подумал, что лучше было ей остаться секретарем у Алекса...
Слава Богу, после обеда я уехал на работу, оставив унтерменшен одну в квартире. Возвращался с тяжелым сердцем, полагая, что ночевать придется в гостинице…
Первое, что приятно удивило — аммиачная вонь больше не резала глаза. Дверь не встречала мерзким скрипом, петли были смазаны. Шли часы. Лампы освещали комнаты теплым желтым светом. Стекла из окон и витринных шкафов словно повынимали. На вечернем августовском ветерке покачивались занавески. В спальне горел старомодный ночник с раскрашенным стеклом. На столике лежало Евангелие моей матери с вышитой лентой. Кровать была аккуратно застелена. Одежда и обувь вычищены. Форма висела на дверце шкафа.
Словом, нора с обстановкой обанкротившегося антикварного магазина после уборки оказалась не такой уж унылой. В столовой ждал ужин. На белой, с золотыми прожилками скатерти были выложены столовые приборы. Соус и бутылка минеральной воды прилагались к запеченной свиной шейке с овощами. На отдельном подносе стоял заварочный чайник и тарталетки с малиной, черникой и мягкой кремовой завитушкой.
Следующие три недели прошли с минимумом замечаний. Например, я указал Алесе, что она неэкономно чистит картофель и посоветовал впредь выбирать блюда, для которых используется отварной. В таком виде шкурка снимается без проблем, и не счистишь лишнего. То же относилось к моркови и свекле. Или электричество, его не следовало включать в восемь вечера — в августе в это время света хватало. Я даже показал заметку в газете, как полезно развивать сумеречное зрение, и что человеческий глаз адаптируется к кромешной тьме, только на это требуется время. Алеся слушала, скрипела зубами, мрачнела, но каждый раз выдавливала из себя: "Как скажете, герр Шефферлинг".
Сначала я приписывал ее холодность упрямству и обиде. Прошла неделя, другая, а мои комплименты и попытки завести разговор о чем-то, не связанном с домашними делами, по-прежнему натыкались на одно и то же металлическое "герр Шефферлинг". Только однажды она изменила своей арктической вежливости, когда я поблагодарил ее за завтрак и хлопнул пониже спины. Тогда Алеся довольно красноречиво сжала в руках мокрую тряпку и попросила больше так не делать.
Это было неожиданное препятствие. Я решил действовать осторожнее и не предпринимать неосмотрительных шагов до ближайших выходных.
В пятницу, за завтраком я позвал Алесю. Она вышла из спальни, по пути обмахивала часы, вазочки и картины метелкой из страусиных перьев. Наконец остановилась в дверях. Как обычно смотрела куда угодно, только не на меня.
— Благодарю. Все было очень вкусно, — сказал я, промокнув губы и отложив салфетку. — Не перестаю удивляться, какое сокровище приобрел. Как ты все успеваешь? Здесь есть какая-то магия...
Алеся не ответила. Быстро переложила тарелки со стола на поднос и отнесла на кухню. Я последовал за ней и спросил прямо:
— Что ты делаешь завтра вечером, скажем, в шесть?
— То же, что и сегодня. Выгулять собаку. Убрать посуду после ужина. А, надо купить почтовую бумагу. И туалетную еще... — отчеканила Алеся, оглядываясь так, будто искала себе занятие. Вцепилась в банку с джемом.
— С бумагой разберись днем. С Асти я погуляю перед сном. А вместо этого... Та-дам! — жестом фокусника я достал из-за ушка Алеси два билета.
— Что это? — спросила она.
— "ГПУ". Там играет Лаура Солари. Потом, за ужином, обсудим, насколько удачно итальянка вошла в образ красной русской шпионки...
Крышка не поддавалась. Повернувшись спиной, Алеся возилась с банкой так, будто открыть ее было делом более важным, чем разговор со мной.
— Ты слышала, что я сказал?
— Слышала. Спасибо, но про страшных русских варваров я и без ваших фильмов слышу каждый день.
— Почему же страшных? Солари – красивая… И фильм, говорят, отличный...
— Отличный. А главное, достоверный. ГПУ уже лет двадцать как не существует, а героиня до сих пор там работает, — ухмыльнулась Алеся. — Ещё раз, спасибо, но у меня другие планы.
Я забрал злополучную банку у нее из рук. Поставил на стол уже открытый джем. В ее же ладонь вложил билет:
— Так поменяй свои планы. И, пожалуйста, не опаздывай.
2
Без четверти шесть ждал у кинотеатра. Алеси не было. Сначала я решил, что она опаздывает, набивает цену или не хочет смотреть военную хронику, которая предшествовала показу. Тревога росла с каждой минутой.
Шесть десять. Мелькнула надежда, может мы разминулись, и она уже внутри?
...Фильм еще не начался, но зал был полон. Особенно много было женщин. Каждая с надеждой вглядывалась в кадры о германских военных успехах. Интерес объяснялся просто. Если повезет, и они увидят в кинохронике отца, жениха, мужа, сына, друга — после сеанса можно было бесплатно распечатать кадр. Ильзе рассказывала, это придумали в Берлине. Так она получила мою фотографию.
Увидев в ряду только одно свободное место, а рядом — девушку в шляпке, я ускорил шаг. Но воодушевление было преждевременным. Пятнадцатое место в центре в самом деле было занято. Но не Алесей, а Флорентиной Хайзе.
Я сел на свое место. Заметив мой интерес, Хайзе неловко поздоровалась и снова посмотрела на экран.
— Простите, — коснулся я ее руки. — Не могли бы вы показать мне свой билет? Похоже, здесь какая-то ошибка.
Девушка удивилась, но билет у нее был: знакомая передумала идти, и отдала ей.
— А как зовут вашу знакомую? Случайно не Алис? — спросил я.
— Откуда вы знаете?
— Не важно. Возьмите, это тоже вам, — сказал я и вместе с билетом отдал Флорентине цветы.
На улице уже сгущались сумерки. Зажигались фонари. Но на площади, возле кинотеатра было шумно и многолюдно. Одна элегантно одетая фрау, присев, фотографировала дочь на фоне цветочной клумбы и трех берез. При этом умилялась таким пронзительным голосом, что прохожие оборачивались.
Еще больше раздражала парочка на скамейке. Прыщавый дохляк в форме гитлерюгенда и розовощекая школьница в белых носочках. Очевидно, на кино денег молокососу не хватило, сбережения ушли на мороженое и хиленькую розочку, которой девчонка отбивала попытки парня потрогать ее коленку.
"Что ж... Бывает. Вычту потраченную сумму из ее зарплаты, а сегодняшний день отмечу, как прогул", — пока курил, думал я. И все равно не мог избавиться от какого-то глупого чувства. Алеся не попала под машину, не заболела бубонной чумой, над Мюнхеном не появились бомбардировщики... Она просто не пришла. Дела? Но я ведь сказал, чтобы изменила свои планы. Если не получилось, почему не предупредила? Так поступают цивилизованные люди в цивилизованной стране. А не дарят билет подруге, да еще беременной. Или следовало ее и на ужин пригласить?
...Голубки на скамейке пошептались, похихикали, потом решили поцеловаться. Что-то щелкнуло внутри. Не стесняясь в выражениях, я сделал замечание, что они в общественном месте, а не в борделе. Маленькой шлюшке сказал отдельно, будь я ее отцом, хорошенько надрал бы ей задницу. Девочка густо покраснела, опустила голову. Парень извинился. Обоих как ветром сдуло.
Вспомнив об ужине, я осмотрелся, прикинул, где бы перекусить. Вдруг заметил, как из кинотеатра вышли несколько человек, среди них Флорентина. Пройдя пару метров, она скрылась в темной арке. Следом вбежали двое. Мне не понравилось, как они оглядывались по сторонам. Что-то в них настораживало... Патрульных поблизости не было, и я решил удостовериться сам, все ли в порядке.
Чутье не подвело. В свете фонаря девушка жалась к стене дома, один из ублюдков держал ее за горло, второй чистил сумочку.
— Заберите деньги, только отпустите!.. — кричала Флорентина.
— Двенадцать рейхсмарок? Пф-ф! — швырнул кошелек второй.
— Маловато, сладенькая. На сигареты не хватит. А так хочется, так хочется... — издевался толстяк, играя ножом. — О, а что это у нас, колечко?.. Снимай, сука, а то с пальцем заберу!..
Девушка сопротивлялась. С кольцом "любимого" она отказывалась расставаться.
— Сигареты нужны? Держи. Девушку только отпусти.
Двое обернулись. Я бросил пачку. Толстяк поймал ее, взвесил на ладони, ухмыльнулся:
— Ханси, смотри, какой он добрый! С какими часиками... Может тоже подаришь, а?
— Снимешь — твои, — ответил я.
Толстяк приближался, размахивая ножом. Видно было, ничего, кроме сарделек он им не резал. При первом же выпаде я выбил нож. Когда попытался ударить меня кулаком — схватил его руку и пробил локоть. Подонок рухнул, как мешок с дерьмом, взвыл.
Его нож я метнул в деревянный щит — поверх головы второго грабителя, в качестве предостережения не повторять ошибок приятеля. Парень оскалился и вцепился в нож. Дергал его, пытаясь вынуть из дерева, даже ногой уперся в стену, но вовремя бросил затею, взвалил толстяка на себя и потащил обратно к арке.
Правда, далеко они не убежали. На крик прибежали патрульные, и вместо ужина следующий час мне пришлось провести в полицейском участке. Там же обнаружил, что немного порвал рубашку — сам не понял как, никаких особо резких движений не делал. Флорентина Хайзе настояла, чтобы дойти до ее дома и там заштопать рукав.
***
Есть такие женщины, которым и собеседник не нужен. Можно не знать тему, иногда отмечаться обтекаемыми фразами вроде: «Правда?» или «Неужели?», и новый виток беседы гарантирован. Флори — так фройляйн попросила себя называть — оказалась из их породы.
Говорила много, о себе, о семье, по сто раз облизывала случившееся вечером: что сомневалась, какой дорогой идти домой, что мучило ее предчувствие, когда свернула в арку, желая срезать путь, как испугалась, как горячо молила спасти ее нерожденное дитя, и Бог послал меня...
—... А ведь останься я дома, все было бы по-другому! — щебетала Флори. — Но как можно? Лаура! Я ее обожаю. Какая же она красивая! Как красиво умирала!.. Знаешь, а я сразу догадалась, что она шпионка. Шпионки ярко красятся.
— Правда? — спросил я.
— Конечно! Аста Нильсен, Магда Соня, Грета Гарбо. У всех яркий макияж, взгляд, эти жесты, эпатаж, — Флорентина остановилась и, томно прикрывшись цветами, примерила позу "роковой красавицы". Получилось забавно. — В шпионки берут броских женщин, с темным прошлым, чтобы умели соблазнять... Ах, какой фильм!.. Я бы посмотрела его сегодня в третий раз, если бы не эта ужасная духота в зале, мне стало нехорошо. Еще бы, столько народа... А ты замечал, что на кинохрониках перед фильмом зрителей больше, чем на самом фильме? Я тоже их не пропускаю. Клаус, мой старший брат сейчас в России. Он солдат... Ох и получила я сегодня! Срезала дорогу дворами!.. Не знаю, как тебя благодарить! Нет, знаю! Рубашку Алис быстро зашьет. Здесь совсем чуть-чуть разошлось, по шву. Она профессионал, ничего не будет видно. А пока будет зашивать, я расскажу, какой ты герой. Придумала! Скажем, что грабителей было трое или пятеро! Огромные, злые, с пистолетами!..
— Лучше десятеро. Не люблю нечетные числа, — улыбнулся я. — Только давай без меня?
— Мужчины, мужчины... Не пасуют перед грабителями, а девушка один раз не пришла на свидание и скисли! А у девушки, может, сердце разбито. Может, она очень сильно обожглась, вот и осторожничает. Да-да, Алис — хорошая, добрая, а таким часто попадаются негодяи… Понимаешь, о чем я?
— Честно говоря, не совсем, — ответил я.
Флори просияла той лукаво-любопытной улыбкой, которая появляется на женских лицах, когда речь заходит о любовных секретах. Она взяла меня под руку и перешла на полушепот:
— Подробностей не скажу, но у Алис была серьезная драма. Недавно она ездила в Баварию. Вроде как работа, то, да се… А когда приехала, призналась, что поехала туда только из-за этого, своего. Чтобы увидеть его. Наверное, надеялась вернуть, не знаю. А он там с новой подружкой!.. Можешь представить?
— Бывает, — подыграл я.
— Негодяй, — сочувственно вздохнула Флорентина. — Такое предательство может выжечь все разом… Однажды мы с Алис даже поссорились. Наш сосед — выпивоха, иногда колотит свою жену. Я сказала, что никогда не прощу, если муж поднимет на меня руку. А Алис начала спорить, что можно простить все, кроме обмана. Не понимаю! Ну что измена? Да, неприятно. Но мало ли что в жизни бывает? Мужчины — они же... мужчины. Если Бог дает им других женщин и детей от них, значит это по Его воле. Помнишь, Сара сама подложила служанку Аврааму...
— И что она?
— Кто? Агарь?
— Алис!
— Ничего. Сказала, "что должна была это увидеть". Ну, убедиться, что больше ничего нет. Что все кончено. И вроде ей как бы даже легче от этого... Но я-то вижу, насколько "легче". Сидит, как затворница. Уходит, приходит. Читает, шьет, картины делает. Я вчера говорила, помнишь, про сухие цветы. А как забыть старую любовь? Найти новую! Так что все в твоих руках. Если что, я на твоей стороне! Мне иногда стыдно за свое счастье, поэтому я хочу, чтобы она тоже нашла свое... Ведь это она уговорила меня оставить ребенка, помирила с моим Йозефом...
Флори прикусила губку — поняла, что сболтнула лишнего. Она отпустила мою руку и указала на мрачный старый дом. Впрочем двор, как и улица, и весь рабочий район, где жила фройляйн Хайзе, также не отличались приятными пейзажами.
— Пришли. Наши два окна. Там, где белая герань — моя комната, красная — Алис. Пойдем-пойдем!
Я устал и хотел домой. Но идти через город в порванной рубашке не собирался. К тому же, хотелось увидеть Алесю. Откровения Флори, не скрою, добавили азарта, как если бы после неудач вдруг пошла карта.
Я спросил номер квартиры, чтобы подняться, как только покурю.
— …Говорила, надо было еще в прошлый поменять замок.
— Ты говорила? А кто сказал: ну пока же работает!
— Он работал! Пока ты его не докрутила. Ушла утром – закрыла. Пришла – открыла. А не по сто раз на дню: туда-сюда, туда-сюда!
— Так давай оставим дверь закрытой, заколотим для верности досками и полезем через окно?!
Алеся и Флорентина громко спорили на узкой лестничной площадке второго этажа. Между ними, приклонив колено перед замочной скважиной, стоял мужчина.
— Девушки, не ссорьтесь, а вызовите, наконец, слесаря, – сказал он спокойно, нараспев. — М-да. В сказках принцесс спасают из замка, а у вас наоборот, проблема попасть внутрь… Вуа-ля!
Дверь распахнулась. Алеся скользнула внутрь. Флори, минуту назад захлебывающаяся от любви к подруге, пренебрежительно хмыкнула в ее сторону. Заметив меня, помахала рукой:
— Сюда! У нас замок какой-то заколдованный. Может месяцами работать исправно, а потом раз! Ключ не проворачивается и все. Походишь, подождешь. Потом раз — открывается без проблем… А это мой жених. Йозеф. Мышонок, познакомься, это герр Шефферлинг. Он спас сегодня меня и нашего малыша.
Я заметил, как дрогнул ключ в руке Йозефа. Он обернулся, как сова. Еще бы! Столько лет знакомы... Правда, мне он был известен под своим первым именем — Хорст. Хорст Йозеф Майер. Теперь я вспомнил, где слышал голос Флори. Тогда, в его квартире, перед отъездом в Берлин.
Отдать должное "маскараду" или тайной помолвке Хорста, новому имени или головокружительному карьерному росту: от ведущего журналиста "Фелькишер" до разнорабочего "Краус Маффей", — я терялся в догадках, какую шпильку вставить первой.
Смотрели друг другу в глаза.
— Очень приятно, господин Шеф… Шефферлинг, верно? — Хорст протянул мне руку. Я пожал ее, хотя и был удивлен таким поворотом событий. Наконец он обратил внимание на цветы. — Это откуда взялось?
— Подарили, — Флори стрельнула глазками в мою сторону и тут же вздохнула: — жаль, не мне... Пойду, верну. А вы, мальчики, проходите, не стесняйтесь.
Как только девушка скрылась, Хорст дернул меня на себя и скороговоркой проскрежетал:
— Харди, пасть на замок! Потом все объясню. А пока молчи, молчи, молчи!..
— Как скажешь... мышонок, — ответил я.
Что говорить, вечер выдался богатым на события, новости и сюрпризы...
3
Хорст был болтлив необыкновенно. Он рассказывал о "родном доме в провинции", о том, как "отец с детства учил его работать", как тайком ел клубнику с куста, а потом страдал расстройством желудка. Как собирал свеклу, добывал уголь, и что произойдет, если пропустить время, когда роятся пчелы...
Флори словно не видела ничего вокруг и не замечала подвоха. Наивная девочка с веснушками даже не обратила внимание на руки своего "мышонка". Разве такими ухоженными ладонями держат вилы и кидают навоз?
Впрочем, пройдоха-лис врал так высокохудожественно, так гладко связывал одну небылицу с другой, что я подумал, а не предложить ли Хорсту сотрудничество? Его артистизм и умение располагать к себе можно было использовать на благо Рейха.
И все же, несмотря на неожиданную встречу с другом, вечер пошел не плану. Я ждал другого - извинений Алеси, вопросов, какого-то интереса к тому, что случилось с ее подругой — ведь Флори рассказала о грабителях, я слышал. Но Алеся закрылась у себя и носа не высовывала. Пришлось довольствоваться дешевым кофе, весёлыми пластинками и бесконечной болтовней.
Флори вредно было дышать табачным дымом, поэтому по просьбе Хорста курили на лестнице.
Пахло сыростью. На улице кричали кошки, на чердаке хлопали крыльями голуби. Вдали гудел поезд.
Хорст скинул улыбку и разминал спину, будто в самом деле всю юность таскал мешки.
— ...Слышал про Хуго? — жмурился он, затягиваясь. Вопрос эхом разнёсся по пустому лестничному пролету.
— Да, – ответил я. — Хотел пойти на похороны, но не смог. Дежурство.
— Я был, — Хорст закивал. — Еще у Руди. Помнишь, с нами играл? Мелкий такой.
— Помню-помню. Хороший парень, хорошо на воротах стоял...
— Что поделать?.. Дранг нах Остен... Цена такая. Хотя, знаешь, я поступил бы умнее. Как Кортес купил бы аборигенов бусами и безделушками. Или как янки, расчистили себе территорию где-то подкупом, где-то красивыми сказками, воспользовались междоусобицами, внутренними противоречиями индейцев. Ведь эти восточные славяне тоже неоднородны.
— Неоднородны. Но поверь мне, Хосси, — ответил я, — только кажется, что они грызутся между собой. Стоит взять палку и сделать шаг, они сворой бросятся на тебя. Они как ртуть, легко распадаются и так же легко собираются в одно целое, когда возникает опасность извне. Одна кровь, что ты хочешь...
— Ну, значит пусть перестанут считать себя одной крови. Внушить, что это не мы чужие, а они друг другу. Что кто-то из них выше и достойнее, подкрепить все какими-нибудь историческими открытиями. Даже придумать теорию, чем примитивнее, тем лучше. Вс;, кость брошена. Пусть грызут друг другу глотки, сделают всю грязную работу, а мы придем на свободные территории... Это же просто работает! И Хуго был бы жив.
— Не знаю, Хосси... Боюсь, это слишком сладкая мечта, — ответил я, припомнив те полгода на восточном фронте, — Но если когда-нибудь эти свиньи будут резать друг друга — через сто, двести, триста лет, тысячу! Я не поленюсь, встану из могилы и буду аплодировать стоя. Слово офицера СС.
Хорст улыбнулся и в пыльном квадрате стекла нарисовал круг, в нем — две руны.
— А ведь знаешь, Шефферлинг, я на тебя обиделся, — продолжил он. — Значит плакался мне, а как выбрался из берлинской истории живым, так поехал первым делом к барону, в поместье... Написал бы хоть пару строк, что в порядке. Я искал тебя, но, сказали, ты съехал, адреса не оставил. Что, не хотел мой счастливый портсигар возвращать?
— Извини, так получилось. Спасибо тебе, — ответил я, оставил себе сигарету и протянул портсигар Хорсту. Он положил его в карман брюк, даже не взглянув.
— Так-то лучше... В общем, хорошо, что встретились. Надо кое-что обсудить.
— Хосси, — я многозначительно посмотрел на часы, — поговорим о твоих интрижках позже? У меня не так много времени. Визит сюда не входил в планы.
— Вообще-то речь не о моей интрижке. Так что найди пять минут, постарайся, — ответил Хорст, закурив. — Давно не видел Кики и Чарли?
— Не помню. В начале лета, может раньше, — ответил я, стряхивая пепел.
— В начале лета... — Хорст задумчиво выдохнул дым, почесал за ухом. — А я встретил нашу модницу неделю назад. В одной ночной забегаловке с сомнительной репутацией. Был там... по работе. Так вот, Чарли на ногах не стояла. Обжималась с двумя... Я, конечно, подошёл, предложил выйти подышать свежим воздухом. А она меня даже не узнала! Предложила присоединиться, представляешь? Ну вывел ее на воздух, встряхнул. Говорю, ты что делаешь?! Шляешься, но хотя бы по-тихому от мужа, а не цепляй заразу в таком дерьме. А давай хохотать. Глаза стеклянные, от стены к стене шатается. "Муж?! — говорит, — муж не может быть мужем, если он жена!.." Короче, отвез ее домой, чтобы отоспалась. Передал Кики. Как я понял, с ней это не в первый раз. Такая история.
— Бывает... — я зевнул в кулак и снова посмотрел на часы. В девять нужно было быть дома.
— Значит надо разобраться, отчего это «бывает»! Что происходит.
Я усмехнулся, глядя на чернеющий горизонт:
— Как же вам, журналистам, нравится дрочить на чужое грязное белье. Зачем ты лезешь? Взрослые люди, сами разберутся.
— А на что дрочат в гестапо? – скривился Хорст. — На портрет фюрера или выбитые в его честь зубы?.. Послушай, Харди, я буду лезть туда, куда укажет совесть. Если потребуется, я нырну в задницу дьявола! Не сомневайся.
— Не сомневаюсь. Жаждешь поучить тридцатилетнюю бабенку, сколько ей пить ли и с кем кутить? Учи. Но без меня. Для этого у нее есть муж.
— Точно. Муж, — Хорст сверлил меня взглядом. — И твой друг... Старик, ты знаешь, я люблю тебя. Но если слухи не врут, что вы с Чарли снова за спиной Кики... Ты - редкостный ублюдок... Харди, ты же католик. Возжелать жену ближнего своего — грех. Или Кики первый возжелал невесту ближнего своего?.. Или Чарли — вавилонская блудница? Хотя нет, она скорее ненасытная Мессалина...
— Рот закрой, — прервал я идиотские размышления Хорста. Он поднял руки:
— Перегнул палку? Согласен. Но тогда вдвойне не понимаю. Неужели тебе плевать, что твоя невеста из-за тебя же превращается в… в пьяную шлюху, лакающую абсент, как фанту? А Кристиан? Бедняга сам на себя не похож. У него литературные горизонты, а тут не жена, а зеленая фея. Он чем виноват?
— Она не была моей невестой, — поправил я.
— Но ты любил ее. Или… как?
Пронеслась череда воспоминаний: от первого поцелуя до дня, когда расстались, как Кристиан пригласил меня в пивную и спросил, можно ли ему жениться на Шарлотте. Я отшутился тогда, пожелал много хорошего, пообещал прийти на венчание. Пообещал, но не пришел...
Впрочем, старые ожоги затянулись, казались теперь наивными, глупыми. Так, кислая отрыжка событий десятилетней давности. Было и было.
— Я правда не знаю, чем помочь, — сказал я. — Последний раз обоих видел в начале июне, в ателье Чарли. Так, поболтали ни о чем. Она говорила о конкурентах, проблемах, кредитах, долгах, перспективах... Ничего нового. Разве... она тогда с Кристианом поцапалась из-за какого-то старого борова. Набросилась на него, из вазы плеснула.
Хорст достал из кармана блокнот, что-то записал.
— Хм, а как звали, не помнишь, этого борова?
Я закрыл глаза, потер виски.
— Бес... бис... Бесвангер! Да, он вроде профессор. Но, думаю, ты не там копаешь. На моей вечеринке, весной, Кристиан говорил о Барбаре, писательнице. Что помогает ей с материалом, потому что не смог отказать "такой женщине". Я не помню детали, но это запомнил. Так что дело не во мне.
— Хе! Хочешь сказать, Кики отвязался от юбки? Пфф.. Впрочем, ревность – дело такое… Барбара... Та таинственная Барбара? Ничего себе птичка, какой полет. Такой материал можно будет хорошо продать, — довольный, Хорст убрал блокнот. — Отлично! Две линии расследования намечены. Слушай, а давай навестим их? Скажем, на следующей неделе? Потолкуем. Ну, согласен же. По глазам вижу, что согласен!
Я не ответил ничего однозначного. Подумал, Хорст немного остынет и все его "дело" сойдет на нет само собой. Единственное, о чем попросил Хорста — вывести свою подружку погулять (ей же были полезны прогулки) и оставить нас с ее соседкой наедине.
— Часа будет достаточно помириться? — Хорст хитро посмотрел на старую дверь с "заколдованным" замком. — Или еще раз одолжить папашин портсигар на удачу?
***
... Света абрикосового абажура хватало, чтобы осмотреть каждый уголок. Комната Флори, она же гостиная, где пили кофе, была размером с обувную коробку, но волшебным образом вмещала в себя ножную швейную машинку, старое кресло с витыми ножками, громоздкий славянский шкаф, кровать.
Стол у окна был накрыт небольшим листом фанеры. Вокруг стояли стаканчики с засушенными заготовками цветов, валялись пустые рамки, ножницы, клей, увеличительное стекло. Ради интереса я попробовал подцепить цветок и выложить на бумажный квадрат — это оказалось нелегко.
Я положил пинцет обратно в стаканчик, пролистал какой-то дамский журнал и вгляделся в сумеречное стекло окна с белой геранью...
— ... Может все-таки откроешь, и поговорим? — спросил я, постучав к Алесе.
Ответа не последовало, но уловил движение за дверью.
— Ты не пришла сегодня... Честно говоря, я заволновался. Подумал, что-то случилось... Если дело было в фильме, ты могла сказать, что предпочитаешь что-то другое... В Мюнхене много других мест, где можно отлично провести время. Например, цирк Кроне. Там выступал фюрер. Мне посчастливилось увидеть одно из его первых выступлений. Я был ребенком, но помню свой восторг. Как-нибудь расскажу тебе подробнее... Нам вообще нужно проводить больше времени вместе. Я мог бы помочь тебе с немецким. Мог ответить на твои вопросы не только о традициях, великом прошлом и будущем германского народа, но и о России... Я бы указал на ваши цивилизационные ошибки в развитии, на то, как сократить отставание от западного мира. Поверь, я знаю, о чем говорю...
Десять секунд тишины. Снова в ответ лишь тикали часы, что-то скрипело в старом доме.
Почему-то вспомнил, как прошлым летом окружили группу диверсантов. Гнусавый переводчик тогда через каждые полчаса на протяжении суток призывал сдаться. Первую фразу того обращения на русском я помнил до сих пор.
— Малышка, ты ведёшь себя, как капризный ребенок. Знаю, ты меня слышишь, — я понизил голос, закрыл глаза, прислушался. — Могу поспорить, ты сейчас тоже прижалась к двери, хочешь ее открыть, но мешают обида, гордость, предрассудки... Так? Понимаю, милая. Давай оставим прошлое в прошлом? Ты мне нравишься. В тебе нет ничего скифского, ты — не как они, ты особенная... Ну скажи, зачем эти игры? Нам же было хорошо тогда, вместе... Нас влечет друг другу, бессмысленно это отрицать... Или ты думала, я поверю в то, что ты хочешь вернуться? Трогательная уловка обратить мое внимание, быть ближе ко мне... Я здесь. Я хочу видеть твои глаза, обнять тебя, трогать и не отпускать до утра... Ты тоже этого хочешь, не так ли? Тогда открой...
Я надавил на дверную ручку...
Дьявол! Тогда, летом, выбор русских между пленом и смертью в пользу последнего, мне, как солдату, внушил уважение. Сейчас ситуация выглядела более щекотливой. Алеся нужна была мне живой. Не ломать же дверь в самом деле!.. Разве натравить Карла? Он должен мне, так пусть пощекочет нервы этой кошке и устоит ночной обыск...
— Русский солдатн, выходи и тебе сохраняйт жизнь... — я сделал пальцы "пистолетом" и нацелился на дверь. Выдохнул: — Паф...
"Да, Шефферлинг, — подумал я. — Ты сам ослабил поводок, и вот результат, торчишь под дверью... С чего ты взял, что эта скифская кошка там, а не сбежала под прикрытием баек Хорста?"
Я посмотрел на часы, взял со стола листок бумаги и нацарапал пару строк. Сложил вдвое и сунул под дверь.
"Алис, детка! Жаль, что не застал тебя. Но мы увидимся в другой раз. Обязательно. Продолжишь упрямиться, я разорву наш маленький контракт. Так что подумай. Ведь я могу получить то, что хочу и без твоего согласия. Но ты же не толкнешь меня на такие мерзости, правда? Это было бы катастрофой для нас обоих. Уверен, ты примешь правильное решение.
P.S. В понедельник протри зеркала лучше. Слишком много разводов.
С наилучшими пожеланиями,
L.S. "
4
В тот день все снова началось с «забавной истории». Накануне Кнауф встряхнул одну редакцию. Поступили сведения, что кто-то из сотрудников ворует чистую бумагу. Кто конкретно и для каких целей, предстояло выяснить.
—…Я бы перевернул их газетенку вверх дном и допросил по одному. За что-нибудь, да зацепился, — говорил Кнауф. — Но Шторх поступил иначе. Представился этим редакторам-корректорам, попросил сохранять спокойствие, продолжать работу... Наблюдал, наблюдал, и говорит: "Третий от окна, в очках". Представляешь? И ведь в точку! Из двадцати четырех человек вычислить одного, а? Как думаешь, как он понял?
— Возможно… этот третий от окна единственный, кто последовал совету сохранять спокойствие и продолжил работу? — ответил я, подумав.
Кнауф помрачнел:
— Кто проболтался? Гёлль? Дитрих? Сам Шторх?
— Ни тот ни другой. Просто спокойствие в не спокойной ситуации вызывает наибольшее подозрение.
— Хех! Мозер прав. Тебе палец в рот не клади.
Припомнив пару не самых приятных стычек, я ухмыльнулся:
— С каких это пор он так обо мне думает?
— Проснись, малыш! Уж утро наступило… — пропел Кнауф. — Мозеру хотят поручить одно серьезное дельце. Он собирает группу и интересовался тобой. Не прикидывайся, что впервые слышишь.
— Слухи, — отмахнулся я.
Кнауф встал ближе и, внимательно глядя в глаза, тихо ответил:
— Слухи не слухи, но скоро доброжелателей у тебя, Шефферлинг, прибавится. Человек ты в нашей системе новый, и сразу под крылышко к Мозеру? Сам понимаешь, это не всем понравится.
***
Остаток дня этот разговор часто всплывал в памяти.
В стенах с красными полотнами Макс Мозер был легендой. Профессионал, прагматик до мозга костей. Его боялись, его слушались. Под его настроение подстраивались. Немногословный, жёсткий, резкий, он заставлял вспотеть даже самых толстокожих ищеек. На него самого же не действовали громкие слова, на подобострастный «Хайль» нижестоящих он не утруждался и отвечал контурно. Он не прощал служебных промахов и мало кому доверял.
Работать с Мозером — означало быть выше других и уверенно подниматься по карьерной лестнице. Я мог назвать дюжину офицеров гестапо, которые мечтали об этом, но слухи настойчиво прочили такое «счастье» мне.
Конечно, я знал о своих плюсах: уходил и приходил на службу вовремя, ответственно относился к должностным обязанностям, не был замечен в порочащих отношениях. Я хорошо выполнял то, что поручено. Ни больше, ни меньше. Слежка, работа с агентурными связями, доносы, допросы, протоколы… У меня просто не было возможности как-то ярко проявить себя, обратить внимание. В этом плане гестапо в Рейхе сильно отличалось от фельдгестапо, с которым на восточном фронте я имел больше пересечений и знакомств.
Поэтому полагать, что в кабинетной работе я оказался настолько хорош, что мною заинтересовался старый индюк Мозер, было наивно. Без заместителя шефа мюнхенского IV управления здесь не обошлось.
Нет, меня не волновали косые взгляды и домыслы, что «папа толкает сынка» наверх. Меня не интересовала карьера в гестапо, особенно теперь, когда мысли и надежды были связаны с медицинской комиссией и дальнейшем прошением вернуться к военной службе. Я не понимал другого, зачем это отцу?
Возможно, это было связано с тем, что фельдгестапо недавно тоже перешло под крыло IV управления, и отец планировал некий компромисс: отпустить меня на восток, но не в пекло боев и не солдатом, а на менее «горячие» территории, подконтрольные Рейху. Или хотел «увлечь» меня полицейской работой, показать, что и в Мюнхене не обязательно скучать за столом и бумагами. Или же наоборот, оставшиеся до комиссии месяцы захотел потрепать мне нервы неспокойными буднями?
В любом случае, этот странный жест отца не давал покоя.
С момента ссоры, перед похоронами матери, прошло около двух месяцев, но отец ни разу перезвонил, не ответил на мои письма. Я пробовал даже записаться к нему на прием, как к зубному врачу.
Наши отношения никогда не были безоблачными, но теперь, когда матери не стало, это тяготило. С каждым днем я все больше и больше понимал, нам с отцом наконец-то нужно встретиться и поговорить.
***
После службы я поехал домой, на Хорнштайнштрассе. Экономка, наша старая добрая Марта была растроганна до слез, обняла меня, спросила о делах. Также она сообщила, что «хозяина нет», но он собирался на кладбище. Накануне был сильный ветер, и отец беспокоился, все ли в порядке…
Автомобиль я оставил у кирпичной ограды и зашагал по одной из широких дорожек. Было еще светло, но из-за высоких вязов с крепкими ветками в той части Южного кладбища, где была похоронена Ева, царил сырой полумрак, и разрослись папоротники. Только совсем высоко солнце слепящими иглами пробивалось сквозь густые кроны. Темные замшелые памятники, кресты с высеченными именами, надгробные изваяния, почерневшие от времени, — все навевало тоску. Доносились слова молитвы — неподалеку остановилась похоронная процессия.
У подножия скорбящего ангела лежали белые лилии, в красном стекле горела маленькая свеча. Отец, сняв плащ и закатав рукава, протирал платком надгробную табличку, весело кому-то что-то рассказывал.
— Помочь? — спросил я, подвинул ботинком плеть сорванного плюща. — Вот зараза… Как папоротники. Дай волю, не избавишься.
Отец перестал улыбаться. Он оглядел меня, как кого-то лишнего, шмыгнул носом и продолжил работать.
Некоторое время я молча ожидал в стороне. Смотрел на отцовскую спину с потными пятнами на рубашке, огонек за красным стеклом, на ангела с пустыми глазницами и каменную розу, венчающую прямоугольник с высеченным: «EVA SCHEFFERLING, 1923 — 1939»
Странное дело, прошло три года, а сестра как-то стерлась из памяти. Помнил ее, голос, какие-то моменты жизни, веселые и не очень, но лицо ускользало, было размыто, как на неудачном снимке. Зато день похорон я помнил, как будто это было вчера.
Для нашей семьи было важно, чтобы Еву похоронили по католическим нормам, и отец смог этого добиться. Я стоял рядом с матерью, держал ее за руку на случай, если ей снова станет плохо. Жгло глаза. От бессонной ночи, дождя, ветра или что забывал моргать, - не знаю.
Потом был запах: до блевоты вонючих белых лилий и сырой земли. Могильщики бросали ее на гроб, как уголь в печь...
— ...Как себя чувствуешь? — спросил я, больше для того, чтобы прогнать тяжелые воспоминания.
На этот раз отец ответил:
— Спасибо, не жалуюсь.
— Рад слышать. Вот, хотел поблагодарить. Ну, насчет перевода. Когда утром вызвали подписать приказ, я удивился. Даже как-то волнительно. Не подвести бы тебя.
— Я был против и честно предупредил Мозера, что он только зря потратит время, — ответил отец. — Три-четыре месяца, и ты вернешься на восточный фронт к своим офицерским обязанностям. Смысл натаскивать тебя, возиться...
— Хм… Извини. Я думал, что…
— Ты ошибся, — перебил отец, сгреб в охапку траву и ветки, и исчез за кустами. Вернулся через минуту. Отряхнулся, деловито посмотрел на небо, затем на часы, прищелкнул языком и начал собираться.
— Отец, — сказал я, наблюдая за его суетой, — не понимаю, на что ты на дуешься? Да, я рискнул. Ты был с этим не согласен. Но не ты ли учил, что мужчина должен уметь принимать решение и брать на себя ответственность?
— Взял — молодец… От меня чего хочешь?
— Понимания для начала.
— Понимания? А может одобрения?
— Почему бы нет? Когда ты уяснишь, что я солдат. Я боевой офицер, я давал присягу. У меня медаль за ранение, Рыцарский Крест… По учебникам не научишь тому, что умею и знаю я. Или, по-твоему, я должен до конца жизни сидеть на заднице, разгребать доносы, допрашивать абортниц и гомосексуалистов?
— А, то есть, работа скучная? Ну уж… Какая есть. Нудная, скучная, грязная, вонючая, местами очень даже… Не нравится – никто за ноги не держит. Мы же все решили. Зачем ты пришел сюда? Покрасоваться? Или довести, чтобы меня положить сюда третьим? Не дождешься.
Отец говорил спокойно, даже насмешливо. Я, стиснув зубы, смотрел ему в глаза.
— Вижу, тебе нравится делать из меня монстра. Будь я таким, не стоял бы здесь, как… последний осел! И не оправдывался, будто в чем-то виноват!
— А ты, значит, невинный? И совесть внутри молчит... Что ж... Знаешь, Леонхард, я не Господь и не вижу людей насквозь. Но если у тебя тут, все-таки сердце, а не сокращающийся кусок мяса...— я поморщился, потому что отец ткнул мне пальцем в операционный шов, — ты живешь в аду за все то, что сделал… Ну а если тебе в самом деле не в чем себя упрекнуть...
Отец не договорил. Посмотрел с отвращением и сожалением. Затем взял трость, огляделся, не забыл ли чего, и побрел по вымощенной белым гравием дорожке.
5
...Около девяти в холле послышался лай, застучали каблучки, звякнули ключи — Алеся и Асти вернулись с вечерней прогулки.
Я с раздражением посмотрел на дверь, наполнил бокал вином и снова откинулся на кровати, прислонившись затылком к прохладной стене.
Старый американский Кейстон продолжил стрекотать, как саранча. Там, на экране, было солнечно и тепло. Тридцатое мая тридцать седьмого мы провели за городом. Ева не отходила от меня ни на шаг, плела из цветов венок и примеряла на меня. Мать суетилась с закусками и хлопала по рукам, когда мы вытаскивали из корзинки ее фирменные рулетики с беконом...
Асти влетела в комнату, цокая когтями по паркету, и чуть не опрокинула столик с кинопроектором. Так торопилась облизать мне лицо.
Следом заглянула Алеся.
— Лапы не забыла помыть после прогулки? — спросил я.
Алеся хотела ответить, но закашлялась, поэтому утвердительно кивнула. Отмахиваясь от табачного дыма, она прошла к окну и распахнула его настежь.
— Я все сделала, — сказала Алеся. — Я свободна на сегодня?
— Не все. Ты не объяснила, почему не пришла в субботу.
— Во-первых, я предупредила, что у меня дела, — спокойно ответила Алеся, скрестив руки на груди. — Во-вторых, вы хотели посмотреть фильм и обсудить итальянскую актрису? Ну вот, Флори — ее поклонница, и вообще кинематографа. Уверена, вам было интересно.
— Потом чего спряталась? Из-за твоего упрямства я возвращался в рваной рубашке.
— Жаль, что вам пришлось пережить такие страдания... Герр Шефферлинг, не понимаю, это допрос?
— Да, — ответил я, выдохнув пару колец.
— Тогда вызывайте повесткой. Когда явиться, во сколько и в какой кабинет. Приятного вечера.
Я не мог четко разглядеть Алесю в дыму и полумраке. Темное платье и темные волосы сливались с темной стеной. Глаза, отражая белый свет луча проектора, иногда сверкали, как у кошки. Само лицо тоже видел смутно, но, уверен, оно было дерзким, как и голос.
— А ты изменилась, — сказал я, придвинув ногой стул. Не хотел сейчас оставаться один. — Ладно, садись. Сегодня я получил повышение и по этому поводу купил хорошую бутылочку вина. Садись-садись. Или ты меня до сих пор боишься?
Вопрос сработал как надо. Алеся хмыкнула, села на край, посмотрела на круглый стол с кинопроектором и пепельницей, полной окурков, перевела взгляд на экран. Ева в этот момент позировала — показывала акробатические элементы, садилась на шпагат.
— Это День матери, старая пленка, — пояснил я, разливая вино по бокалам. Надо было с чего-то начать разговор, — Какая пластика, правда? Моя сестра мечтала стать воздушной гимнасткой. Парить в блестящем платье под куполом... Идиотская мечта - прилепить к заднице блестящие перья и выступать в цирке. Немецкая девушка должна мечтать о другом. Впрочем, какая теперь разница?.. Скажи, на похоронах, у матери было много людей?
Вопрос, казалось, ее озадачил.
— Не очень, — ответила Алеся, грея бокал в ладонях. Вино пригубила, быть может, только сделала вид. — Цветов было много. Сказали много теплых слов.
— А отец? Как он держался?
— Как держатся люди на похоронах? Так и он. Если нужны подробности, спросите его самого?
— Брось! — ответил я, — Добрая половина Мюнхена уже знает, что он не хочет меня ни видеть, ни слышать.
— Наверняка, у него есть на то причины, — едко заметила Алеся.
— Конечно. Первая и главная — она, — я кивнул на экран, — Любимица семьи, умница, папина дочка, которую я… убил.
Алеся насторожилась. Ухмылка исчезла:
— Как? Разве она не покончила с собой?
Я включил лампу, чтобы найти сигареты — комната снова обрела цвет, а майский день на экране наоборот, поблек. У ног часто дышала, высунув язык, Асти. Я потер виски. Цветные блики от витражного абажура с непривычки ударили по глазам.
— Многие удивлялись, такая разница между братом и сестрой — почти десять лет, и такие отношения... — сказал я, катая сигарету в пальцах. — Ева в детстве сильно болела. У матери было много заказов, спала за швейной машинкой. Отец тоже редко появлялся дома, поэтому сидеть с сестрой приходилось мне. Я бегал ночью то за доктором, то за лекарствами, читал ей книжки, ухаживал. Даже купал, случалось и такое. Иногда сестра была так слаба, что я носил на руках по дому или на улицу, подышать свежим воздухом. Потом с возрастом все прошло. Она окрепла, занялась коньками, гимнастикой, но для меня она все равно оставалась кем-то хрупким, кем-то кого я должен беречь... Она чувствовала это и доверяла мне. Когда у нее начались месячные, первый раз, она прибежала ко мне, а не к матери... Я думал, у нее не может быть от меня никаких секретов. Но потом все изменилось. Она вдруг стала скрытной, начала избегать меня… Оказалось, у нее появился поклонник, черт его возьми... Я нашел письма в вентиляционной отдушине.
— Нашел? — переспросила Алеся.
— Нашел, — повторил я. — Надо же было узнать, что происходит. Кто этот щенок, что там сочиняет, что в мыслях на счет моей сестры.
— Она бы рассказала сама, позже, когда пришло время.
— Не рассказала бы. Ее поклонник, Клаус, был коммунистом, как и его папаша. Оба на особом счету в полиции, оба участвовали во всевозможных забастовках, беспорядках, когда профсоюзы запретили. Надо было принимать меры, пока история не зашла слишком далеко. Я показал письма отцу и попросил Еву объяснить, что это значит... Но она даже не попыталась оправдаться. Заявила, что любит... Любит! Какая, к черту, любовь в ее возрасте!
— Влюбиться в шестнадцать? — Алеся отвела глаза. — Да, это что-то из ряда вон выходящее. Фантастика.
— Именно. Ребенок, вчера еще шила платья для кукол. Я, отец, мать, — все мы пытались объяснить, что это глупость. Она разрушит свою жизнь, если не послушается. Где они будут жизнь, когда поженятся, на что? Как он будет содержать семью? А если его посадят? Клеймо на ней, на детях, на всех нас! У меня была военная карьера, отца должны были вот-вот назначить на высокий пост. Ему не нужны проблемы "в тылу"!.. Но Ева твердила: "он хороший, он ее любит и все у них будет хорошо". Тогда отец предложил два варианта. Либо Ева забывает про своего Клауса. Либо он решает вопрос с ним сам. Ева тогда так посмотрела на меня, искала поддержки... Но я был полностью на стороне отца. Это было правильное решение. Ева это поняла и сделала правильный выбор.
Алеся вздохнула, покачала головой. Спросила:
— Что же дальше?
— Дальше? — я стряхнул пепел. — А дальше этого сопляка арестовали и отправили в концентрационный лагерь, где застрелили при попытке к бегству… Ева вбила себе в голову, что это не случайность. Я дал слово офицера, что не имею к этому никакого отношения. Но рад, что это случилось сейчас, а не позже, когда исправить было сложнее. Что это было предсказуемо. Теперь-то она должна понимать, от чего мы спасли ее? Ева выслушала, кивнула, даже поблагодарила за заботу. Потом поднялась к себе и повесилась...
...В белом луче кинопроектора играли дым и пыль. Пленка давно кончилась, и на экране было пустое пятно света. Бутылка вина тоже заканчивалась.
— Значит, она все-таки сама? — Алеся первой нарушила тяжелое молчание. — Тогда почему вы сказали, что убили ее?
— Не я. Отец. Когда пронюхал, что надзирателем, который изрешетил этого Клауса, был Фриц, мой очень хороший приятель, — чиркнул я зажигалкой. — Фриц и правда ничего не знал об этой истории. Он просто выполнил свои обязанности. Но, конечно же, в такое совпадение отец не поверил и смерть Евы повесил на мою совесть.
Алеся молчала. По глазам понял, что она тоже не поверила. Я снова потянулся за сигаретами, но портсигар упал. Алеся подняла его и подала мне:
— Леонхард, ваша мать как-то обмолвилась, что Ева — закрытая тема в вашем доме. Запрещено даже ставить снимки сестры на столик с семейными фотографиями... Неужели вам не жаль ее?
— Жаль? — ответил я, — А ей, когда лезла в петлю, не было жаль родителей, меня? Она — рейхсдойче, Шефферлинг. Прежде всего она должна была думать о своей семье и той пользе, которую принесет Рейху. Она могла жить, выйти замуж, нарожать детей и умереть в восемьдесят, в теплой чистой постели, среди внуков и правнуков. Но она пошла за этим коммунистом. Она предала нас, а участь предателей — забвение. Жаль, что моя мать не уяснила этого. Впрочем, ей как женщине, сентиментальность простительна.
— Знаете, вы тоже не ангел! — заметила Алеся не без колкости. — И потом, насколько я знаю, в последний раз вы поссорились с отцом не из-за Евы.
— Не из-за нее, это верно. Но она все поломала. После нее все пошло наперекосяк! И с отцом тоже... Впрочем, хватит. Надоело. Ему не нужен сын? Отлично! Значит, мне не нужен отец!.. — на эмоциях я говорил громко. Алеся морщилась, прикрывая ухо. Злость клокотала в горле. Разговор раздражал не на шутку, становился слишком болезненным, откровенным, и я жалел, что вообще его начал и позволил зайти так далеко. Я демонстративно посмотрел на часы: — Вечер затянулся. Ты, кажется, куда-то торопилась? Можешь идти. Свободна!
Алеся направилась к двери. Долго молчала, невидяще глядя перед собой, словно размышляя. Потом вернулась, села рядом со мной на кровать, глотнула вина и заговорила:
— Историю знакомства наших отцов ты знаешь, я ее пересказывать не буду. Именно потому, что папа жил в Германии, его арестовали. Обвинили в шпионаже в пользу Германской империи. Мы тогда жили еще в Москве и нам пришлось уехать. Мама часто плакала по ночам. Я тоже – боялась, что клеймо дочери «немецкого шпиона» помешает поступить в консерваторию Луначарского, в Минске. Но к счастью, все обошлось. Правда, ненадолго... На третьем курсе мама заболела. Болела тяжело, страшно. Ты был в госпитале, значит, видел, что такое лежачий больной... Это стоны, крики сутками, постоянный уход, запах... Мне казалось, от меня самой пахнет. Пахнут волосы, платье, руки. Даже руки начали трескаться и кровоточить, так часто мыла и терла пальцы… А руки для пианиста — это всё!.. Я приходила домой с занятий на перерыв и приводила маму в порядок. Подружки бегали на танцы, а я готовила, кормила, застирывала простыни... А еще сессия, экзамены! При любой возможности я сбегала из дома, чтобы позаниматься хотя бы полчаса!.. Спина холодела при мысли, что не сдам программу, сыграю плохо, опозорюсь перед комиссией... Было тяжело. Мама долго не соглашалась ехать в больницу. Хотела умереть дома. Потом вдруг согласилась. Я очень обрадовалась. Почти не вылезала из кабинета, наверстывала упущенное… В больницу толком не ходила. Так, забегу на пять минут. Думала, вот отыграю, сдам и приду, обрадую хорошей новостью. А так чего ходить?.. Только когда экзамен сдала, обрадовать было уже некого… Соседка на похоронах сказала, почему мама в больницу согласилась лечь: "чтобы Аля отдохнула. Она со мной измучилась. А у нее экзамены"... Меня как током пробило при этих слов. Я смотрела на пустую кровать, на мамины домашние туфли, фотографии... и думала: отца арестовали, а я переживала о поступлении. Мама умирала среди чужих людей, а я этюды зубрила, чтобы «отлично» получить. Ну вот, поступила, получила… Только как дальше жить с этим?..
Голос Алеси задрожал. Она не к месту улыбнулась, мельком вытерла слезы. Допила вино, сразу целый бокал.
— Зачем ты это рассказываешь? — спросил я.
— Затем, что только дураки учатся на своих ошибках, — посмотрела Алеся на меня. — Вот и не будь им. Пока не поздно лучше переступить через какие-то обиды и амбиции, чтобы совесть потом по ночам не грызла...
Я докурил. Пронеслась вереница сцен, прежде чем ответил:
— Хорошо. Я поговорю с отцом еще раз.
— Поговори. Только, если речь зайдет о Еве, не лги, что вычеркнул ее из жизни. Иначе не просил бы отнести ей цветы на могилу. Иначе, зачем пересматриваешь эту пленку, хранишь ее фотографию в прикроватной тумбочке?
Алеся потянулась открыть ящик в доказательство своих слов, но я с грохотом закрыл его обратно.
— Леонхард, может я не права, но мне кажется, дело вообще не в отце, не в Еве, — продолжила Алеся. Видно, вино развязало язык не только мне. — Сестру ты давно простил, а вот себя... Да, может того мальчика ты не трогал, но все равно винишь себя. Что не защитил сестру, как всегда, не спас. Ведь это тоже твой долг — долг старшего брата… Твоя ненависть, злость на всех вокруг, рискованная выходка с операцией, стремление снова вернуться на войну — ты как будто подсознательно ищешь смерти... Как будто считаешь, что не заслужил мирную жизнь, счастье... Так нельзя, Леонхард. Ева сделала выбор — страшный, неправильный, его не исправить. Но зачем ты идешь той же дорогой?
Алеся говорила так, будто это было написано у меня на лбу. В голосе не было осуждения, скорее понимание. А я чувствовал, будто с меня содрали кожу и выставили перед толпой. Каждый мог разглядеть каждую мышцу, каждый нерв, каждую мысль…
Я стиснул зубы. Надо было ответить, но слова застревали в горле. Кровь стучала в висках. Сигарета догорела, и я едва не обжег пальцы.
— Она еще дышала, когда достал ее из петли... — прохрипел я, не узнавая собственного голоса. — Какого это, когда у тебя на руках умирает самый близкий человек, а ты не можешь помочь... Я любил ее. Хотел ей счастья, хотел оградить... защитить от боли, от проблем... Я не хотел, чтобы так вышло…
Алеся кивнула, вдруг протянула ко мне руку и обняла. Я прижался к ней, как после холода, сполз на колени — они были усыпляюще теплыми.
Остаток вечера, который пошел настолько не по плану, что хотелось вырвать его, как листок календаря, я помнил смутно, фрагментами. За окном шумел тополь, вдалеке дрожал желтый фонарь. Пьяные мысли терялись, путались, как в нити. Алеся гладила меня по волосам, плечу, напевала что-то ласковое, потом, наверное, укрыла одеялом, потому что стало тепло и спокойно.
А еще легче. Как будто прорвался застарелый нарыв, и вонючий болезненный гной вытек наружу... Может быть, к лучшему, что Алеся так "распотрошила" меня? Конечно, я сделал вывод, что впредь с ней надо быть осторожнее, но, что с ней надо быть, сомнений не осталось. Ведь ее наивную чувствительность можно было выгодно использовать с пользой для себя.