Знойный июньский день клонился к вечеру. Жара потихоньку спадала, дышалось всё легче. Но в надвигавшейся с востока тьме дорожка так скрывалась среди скал и пропастей, что разглядеть её становилось всё труднее; Однако, впрочем, двух юных всадников это не останавливало — даже сейчас, когда один из коней споткнулся о булыжник, скрытый в на удивление густой для этих мест траве, и недовольно вскинул передние копыта.
Большая часть долины, красной и коричнево-бурой под тускнеющим закатным солнцем, укрывалась клочками низких трав; но здесь зелень, в которой шуршал ветер, разрослась пышно, словно в ботаническом саду Нью-Йорка. Даже пропасть, чьи берега скрывали мягкие зелёные иглы и мимо которой ехали всадники, не сразу открывалась взгляду.
— Полегче, разобьёмся! — Френсис, чуть нервно дёрнувшись, сжал поводья коня. Не хватало ещё разбиться где-нибудь здесь — а ведь только-только окончил школу... «И вместо Гарварда — пропасть в пустыне... Катастрофа!»
— Да ладно уж, отлично же едем! — Роберт, казалось, ничуть не уставший за день прогулки по Нью-Мексико, лишь махнул рукой и понёсся дальше по дороге. Его спутник хмыкнул — «Роберт как всегда», — но всё же направил скакуна следом за другом. «Ещё разобьётся там — и что мне его родителям говорить?» Френсис наконец окончил Школу этической культуры и готовился идти в Гарвард. Учёным, как Роберт, Фергюсон не собирался становиться; юноша вслед за братом решил заняться писательством — но для того, чтобы знать не только свою литературу, но и чужую, решил отучиться в университете.
Роберт, тоже будущий студент — «наконец-то не сидеть дома», — упоённо вглядывался то в скалистые горы, то в облака над ними, то в дюны далеко внизу, словно пытаясь запомнить их навсегда. Оппенгеймер быстро пристрастился к поездкам верхом по пустынным горам мимо провалов пещер и пыльных желтоватых утёсов — да и как иначе, если все здешние знакомые постоянно на лошадях?
Юноша не отставал от Френсиса в любви к дикому краю и всей душой радовался — радовался тому, что познакомился с Полем Хорганом и Кетрин Пейдж; радовался горам и долинам Нью-Мексико, что был в глазах Роберта воистине чудесным местом, особенно после домашнего затворничества. Болезнь, которую он подхватил, путешествуя по Германии, приковала подростка на несколько месяцев к постели; конечно, поступление в Гарвард пришлось отложить на будущий год.
— Всего лишь год, — робко пытался утешить сына Джулиус.
— Всего лишь? Целый год! — подросток хлопнул дверью перед носом отца.
— Эм... Вообще-то уже меньше... Выйди хоть поешь, мама так старалась...
Ответа из-за двери не последовало — как и в другие дни, когда Роберт не желал видеть ни родителей, ни Френка. Младший брат, впрочем, не слишком рвался к старшему — младше на восемь лет, Френк редко общался с Робертом, предпочитая школьных товарищей.
Пока младший брат наслаждался школой, старший угрюмо ломал карандаши, пытаясь рисовать, или изводил чернилами одну тетрадь за другую, не показывая никому свои рассказы — «так, вроде Чехова». Но наконец и это вынужденное заточение осталось позади; и Джулиус не ошибся, отправив сына с Гербертом Смитом в поездку на юго-запад. Дикие края очаровали Роберта с первых же минут, и Герберт Смит лишь удивлялся, глядя на то, как его изнеженный роскошной жизнью Нью-Йорка ученик высасывает одну апельсиновую дольку за другой, сидя под лошадью в сильнейший ливень.
Сейчас ливня не было, по небу лишь иногда плыли облака, но тропа, по которой ехали путники, не нравилась Френсису. Поедешь по ней, так наверно заедешь к чёрту на кулички. Но Роберт любил эти дикие земли и дорожки, похожие на ту, что сейчас вилась перед путниками. Роберт восторженно смотрел, как на горизонте, где эта дорожка исчезала и сливалась с небом, лениво догорала холодная, как будто осенняя заря... «Хоть картину рисовать!»
Кони дышали всё тяжелее; да и Фергюсон, хоть и не желал признаваться, что устал, не возражал бы против того, чтобы остановиться, спешиться, глотнуть нагретой знойным солнцем воды из фляги.
— Может, передохнём? — Френсис не стал дожидаться приятеля и, зябко поёжившись, слез со своего скакуна; тот, махнув хвостом, чтобы отогнать надоедливую мошкару, склонил голову к траве.
— Передохнуть... Те, первые американцы, они бы не отдыхали! — и тем не менее Роберт соскочил на землю и потрепал своего коня за гриву. Его приятель усмехнулся. «Ребячество...»
— Можно подумать, ты к ним относишься!
Роберт замер, услышав эти слова. Улыбка его исчезла; Френсис невольно отвернулся от пронзительного взгляда синих глаз. Это родственники Френсиса могли приплыть в Новый Свет на «Майфлауэре», как и другие пуритане; в то время как Оппенгеймеры... «Уже по фамилии понятно...»
— Конечно... Куда нам, из Оппенгейма, к вам...
— Я... Я не об этом... — Френсис растерялся, но всё же взял себя в руки. — Может, поедем обратно? Темнеет уже, дорога ни к черту, разбиться легко...
— Ну поедем...
Роберт улыбнулся; но Френсис всё ещё ёжился — то ли от холода, то ли от по-прежнему пристального взгляда приятеля.
Заря сменилась тьмой, когда Френсис всё ещё раздумывал о странном поведении друга. «Еврей и еврей, что такого? Наверно, опять вбил себе в голову какую-то чушь, как с теми рассказами...»
Рассказы были недавней попыткой Роберта заняться писательством. Френсис видел их черновики и не видел в «мазне» восемнадцатилетнего Оппенгеймера ничего стоящего: сюжеты сомнительные, герои никакие, место действия не прописано никак. И зачем Герберт Смит его хвалит?
К черту; этот странный Роберт и так отнял слишком много времени; лучше думать о возвращении в Гарвард.