Вторую половину дня оба были заняты, что называется «под завязку». При этом Хаус снова убедился в административном таланте Дига. Начальник загрузил его тяжёлым дифференциально-диагностическим случаем у крикливой и вздорной бабёнки, совершенно не понимающей по-английски, требующим перемещения по всей больнице из кабинета в кабинет - так что Хаусу не осталось ни сил, ни времени думать о чём-то ещё. Уилсону достался амбулаторный приём – своеобразный блиц с переводчицей-медсестрой, которая, кроме манипуляций, осуществляла его коммуникацию с больными, попутно неудержимо флиртуя - а данные у неё для этого были. Сам Дига взял на себя стационар – и Коста Бола тоже, поминутно подзывая Уилсона для того, чтобы указать на все ошибки в ведении и поведении данного пациента. Хаус, как ни был занят своей диагностикой, краем глаза ситуацию отслеживал. Притом, он видел и что всё это не было совсем уж шито белыми нитками – Уилсон покупался. Настолько, что к вечеру даже повеселел и купил Хаусу порцию начос и большой бокал фруктового коктейля – без просьб, без подначек. Просто в коридоре подозвал и сунул: «Перекуси, пока сахар не упал». А у Хауса уже, действительно, начали руки дрожать от голода – с утра ничего не ел, да и утром его завтрак, как у большинства сов, не был особенно обильным.
- У тебя нет гликогена, - сказал Уилсон. – Это твой викодин так оттоптался на печени – имей в виду. Вернёмся в Принстон – я за тебя возьмусь, ляжешь на детокс, как миленький. Заставлю.
- Ну, рискни, заставь меня, - радостно огрызнулся Хаус. Ртутный столбик измерителя его настроения взлетел вверх на несколько делений сразу.
- На сегодня – всё, - сказал Дига, высовывая голову из кабинета в коридор. – Доктор Дайер, я вас попрошу завтра описать сканограмму по-английски и дать для перевода секретарю. Завтра-завтра, - ещё раз повторил он, видя, что Уилсон уже готов броситься выполнять указание. - Это терпит. Сегодня – отдыхать. Не опоздайте на автобус.
Они вышли под уже привычно рано темнеющее, и как-то при этом особенно глубоко темнеющее небо.
- Сегодня душно, - проговорил Уилсон, расслабляя узел галстука на шее. – А знаешь, Хаус, я всё время здесь чувствую какую-то нереальность, как будто не живу, а… не знаю… читаю книжку о самом себе… О нас с тобой, - тут же поправился он.
- Не ужастик? – с притворным беспокойством спросил Хаус.
- Нет, - Уилсон чуть улыбнулся. – Нон-фикшн.
- Ну-у… - разочарованно протянул Хаус. – Это даже скучно: нон-фикшн. Любая жизнь нон-фикшн.
- Любая жизнь под лупой. Или через стекло.
- Потому что это ты её так рассматриваешь.
- Я не нарочно…
Хаусу не очень хотелось, чтобы он продолжал, но знал по опыту – без этого не обойдётся. И Уилсон, конечно, продолжил:
- Когда я понял, что мне осталось всего полгода… меньше полугода… у меня это как-то само включилось. Я стал вспоминать. Насильственно. Как будто кто-то показывал мне кино. Всё, что было со мной… с нами. Потому что после конференции в Нью-Орлеане ты оказался вбит в мою жизнь, как гвоздь в доску. Я смотрел это кино и видел то, чего не мог разглядеть раньше. Я…очень рад, что разглядел это, Хаус – пусть даже и такой ценой.
- Ты знаешь, что я не люблю эти разговоры, - заметил Хаус, не глядя на него.
- Хорошо, я сейчас перестану. Просто ты помнишь, мы, когда ехали сюда, останавливались в гостевом доме одного покойного джазмена – я там тебя ещё в бане парил?
Хаус усмехнулся:
- Помню.
- Я к нему попал случайно, когда напился на Рождество и заблудился на глобусе.
- Да. Ты говорил.
- Он просто был очень похож на тебя. Внешне. И этот джаз. А ты сидел в тюрьме, и я… Я вернулся и пошёл манипулировать Форманом, чтобы он взял тебя на поруки. А тебе сказал, что…
- Я тебе всё равно не поверил, - перебил Хаус. – Знал, что это ты меня вытащил. И знал, что тот старик похож на меня. Знал, понимаешь? Помнишь, я спрашивал у тебя про его фотографию. Ну? Хотел убедиться. Перестань ты уже терзаться. Стол – это стол. Ты – это ты. Я люблю тебя таким, какой ты есть, а ты любишь меня таким, какой есть я, хотя и не признаёшь это. Успокойся и живи, пока можешь, не стараясь ничего исправлять. Всё и так уже как надо. Смотри: автобус идёт.
Коста Бола протянул ещё несколько дней, и каждый такой день был кошмаром. В отделении привыкли к его вою, когда, не смотря на морфий, случался эпизод прорывной боли – Уилсон хорошо знал в теории, что такое прорывная боль, Хаус знал об этом на практике, поэтому, будь он собакой, при звуках очередного вопля прижимал бы уши к голове, а хвост подгибал бы под брюхо. Уилсон собакой не был, но практически так и поступал.
- Кровь стынет в жилах, – признался он однажды неверным голосом. – Я стал чаще в туалет ходить только потому, что однажды боюсь обоссаться от этих звуков.
- У нас памперсы остались в номере, - сказал Хаус. – Штук пять. Хочешь?
Уилсон скривил рот в улыбке.
Ночью на тридцатое декабря его снова накрыла паническая атака. Со стороны сначала ничего не было заметно – он лежал в постели и вроде дремал, Хаус за столом снова делал какие-то расчеты, изучая его дневные анализы, как вдруг Уилсон резко сел, обхватив колени, сжимаясь в позу, чем-то напоминающую пресловутую позу эмбриона, и тихим голосом спокойно и отчётливо проговорил: «Не могу. Меня сейчас вырвет». И его, действительно, вырвало, но всего лишь одним плевком желчи, после чего он схватился руками за горло, сжался ещё сильнее и стал раскачиваться, как это иногда делают в припадке дети-аутисты. При этом он не произносил ни звука и не дышал, крепко зажмурив глаза.
Хаус вскочил, уронив стул, и бросился к нему.
- Уилсон! Джеймс! Посмотри на меня! Открой глаза, слышишь?!
Как только он оказался в досягаемости, Уилсон горло выпустил, зато вцепился в его футболку и глаза открыл, даже вытаращил, но вдохнуть всё равно не мог – на его лице отразилась мука удушья, и оно сначала налилось свекольным соком, а потом стало синеть. Так выглядит внезапно подавившийся, когда непроглоченный кусок плотно перекрыл ему дыхательное горло. Только Уилсон ничем не давился. Хаус, однако, всё равно применил приём Геймлиха, с трудом вывернувшись из хватки судорожных пальцев – и помогло: Уилсон резко, кашлем выдохнул и смог вздохнуть. Его ноздри практически слиплись на этом быстром свистящем вдохе.
- Ты придурок! – рявкнул на него перепуганный Хаус, уже не думая ни о какой лечебной тактике. – Ты зачем себе вообще позволяешь об этом думать, если тебя от таких мыслей вразнос ведёт? Научись уже отвлекаться, пока инсульт не хватил!
- Чего ты орёшь? – жалобно возмутился Уилсон. – Я же не специально! Это, к твоему сведению, тонкие психические настройки, которые при онкологическом процессе, между прочим, тоже страдают.
Хаус чуть не застонал или даже чуть не расплакался от облегчения – так привычно и так по-Уилсоновски прозвучала эта отповедь. Слава Богу, на этот раз, кажется, всё обошлось без последствий, и друг, похоже, уже пришёл в себя, если пренебречь бледностью лица, проявившейся, когда свекольная синева схлынула.
- Я – в душ, - сказал Уилсон, стаскивая испачканную футболку.
«Фиг, я тебя сейчас одного пущу, - про себя подумал Хаус и потащился следом, делая вид, что ему приспичило. И Уилсон не заспорил, что уже само по себе было показательно. Даже когда Хаус отливать не стал, а устроился на неласковом фаянсовом седалище и принялся разглагольствовать о ментизме, как признаке психического автоматизма, встречающегося, в частности, при шизофрении.
Уилсон на все его колкости и подначки только фыркал, продолжая беззаботно плескаться, только один раз высунул из-за полупрозрачной занавески душевой кабины мокрую голову.
- Хаус… - многозначительная пауза.
Хаус замолчал и посмотрел на него.
- Я – в порядке, - сказал Уилсон – и снова улез за шторку.
Хаус удовлетворённо хмыкнул – ему, собственно, только и надо было, чтобы Уилсон реагировал, а не замыкался в себе и своих мыслях – об истошных болезненных предсмертных воплях Коста Бола, например.
В комнате, переодеваясь в любимую песочного цвета футболку – тонкую, но с длинным рукавом, что, видимо, давало иллюзию тепла и защищённости, Уилсон вдруг попросил:
- Знаешь… ты не против, если мы опять на какое-то время сдвинем вместе наши кровати?
Хаус был против – его больше устраивала возможность спускать ноги с любого края, а нередко и менять местами изголовье и изножье – при сдвинутых кроватях так не получалось. Но он только пожал плечами и с готовностью встал, напомнив:
- Я всегда сплю слева.
- Я знаю. Не надо, не вставай, я сам справлюсь, - и, действительно, в одиночку и без особенного труда быстро сдвинул кровати. Он сильно окреп последнее время, и Хауса это ещё раз порадовало.
Сдвинув кровати, Уилсон сел на свою половину и позвал:
- Ты идёшь?
- Пока нет, - мягко отозвался Хаус. – Нужно кое-что досчитать – у меня тут интересно получается. Ты спи, я рядом.
Уилсон послушно улёгся, но глаз не закрывал – смотрел на Хауса. Наконец, спросил:
- А что интересно?
- Есть определённая зависимость между продолжительностью жизни клеток и детерминированных в геноме делениях, - обречённо вздохнув и, не отрываясь от своих бумажек, заговорил Хаус. – Я хочу понять, будет ли обратная зависимость, если искусственно заблокировать деления. Для этого мне нужно вывести клеточную линию. Я наловил бластов, обработал их кое-чем и теперь подсчитываю. А ты спи.
- И как?
- Подсчитаю – скажу. Если не собьюсь оттого, что ты меня всё время достаёшь. Спи, - и он принялся негромко насвистывать «Караван» Эллингтона, обозначая своё присутствие для Уилсона даже если тот закроет глаза. Раньше Уилсон на это, возможно, и внимания бы не обратил, а уж мотивы точно не вычислил бы, да и не стал бы вычислять. Но сейчас, под влиянием болезни, его нервы и его эмпатия обнажились настолько, что он легко считывал практически все движения души Хауса. Поэтому он почувствовал горячую благодарность и за присутствие Хауса на толчке, пока он принимал душ, и за мягкий тон, и за сдвинутые кровати, и за этот негромкий свист. И снова подумал невольно про себя: «Каким же я был идиотом! Боже, каким непроходимым идиотом я был до этого последнего года!»
Верный своей жаворонковой привычке, Уилсон проснулся ещё до будильника с неприятной уверенностью в том, что сегодня непременно произойдёт что-то плохое. Это его не особенно напрягло – привык. Бог его знает, когда лёг Хаус, но сейчас он, во всяком случае, крепко спал, и, как и всегда во сне, казался очень уязвимым и незащищённым.
Уилсон осторожно, чтобы не разбудить его, выскользнул из постели, стараясь рутиной – умывание, чистка зубов, варка кофе – прогнать тревогу, но чувство надвигающейся грозы меньше не становилось.
«Я знаю, что это, - подумал Уилсон, насыпая в джезву щепотку корицы. – Сегодня умрёт Коста Бола. Это я так чувствую его смерть.
И только теперь он вдруг вспышкой вспомнил свой сегодняшний сон, приснившийся ещё до полуночи, успевший завеситься сменой периодов быстрого и медленного сна, а теперь вдруг пришедший из глубин подсознания ярко и чётко, как на экране показанный. Сон, из-за которого и поселилась в его душе эта безотчётная тревога, хотя правильнее было бы сказать, что это сон стал воплощением тревоги.
Ему приснился всё тот же берег и всё тот же его хранитель – мальчик-подросток в потрёпанных джинсах и гавайке, с красным велосипедом, поблёскивающим хромированными деталями. Только теперь он сидел на камне спиной к нему, и русые кудлатые волосы шевелил ветер – странный ветер Туманного Берега, который не разгоняет туман, а только слоит его и перемешивает, качая серебристыми пластами.
- Я пришёл, - сказал Уилсон, останавливаясь в двух шагах и почему-то робея.
- Вижу, - сказал мальчик, хотя сидел спиной и видеть никак не мог.
- Ты мне не рад?
- Это не такое место, где радуются новым постояльцам, Коста.
Имя ударило под дых так остро, словно мальчик его палкой ткнул.
- Я – не Коста, - сдавленно и сипло проговорил он.
- А я – не Хаус, - отозвался мальчик и начал поворачиваться к нему. Уилсону вдруг отчаянно не захотелось, чтобы он повернулся. Его, словно ледяной водой, облило мгновенным ужасом, и сердце, подпрыгнув, застряло в горле, плотно перекрывая ход воздуху.
«Это апноэ, - подумал Уилсон – не во сне, а сейчас. - Спящий мозг по-своему интерпретирует нехватку кислорода».
Мальчик повернулся и…ничего не случилось. Это был всё тот же мальчик – худой, голубоглазый, с ранней для своего возраста складкой над переносицей, словно он всё время насмешливо морщил нос, со слишком большим расстоянием от него до верхней губы, с волосами, всклокоченными ветром – тёмно-русыми, кудлатыми, совсем непохожими на волосы мексиканцев. Даже старая ссадина на коленке не изменилась, только теперь это была ссадина – Уилсон знал – оставшаяся у Хауса после борьбы с отбойным течением. В реальном мире она успела зажить.
- Ты не Коста, - сказал мальчик, серьёзно и строго разглядывая Уилсона – так, словно желал убедиться, что перед ним, действительно, он. – Но Коста умрёт, и он станет тобой.
Предложение получилось, что и говорить, диковатым, но там, во сне, каким-то особым – чёрт его знает – шестым чувством Уилсон прекрасно понял, что он имеет в виду. И даже понял, что речь-то в большей степени идёт не о нём, а о Хаусе.
- Ты выдержишь, - сказал мальчик с интонацией Хауса – так, как сказал это совсем недавно Хаус и, как и тогда, наяву, Уилсон снова спросил:
- А ты выдержишь?
Мальчик снова отвернулся и стал смотреть на океан. А океан плескался у самых его ног, накатывал, откатывал, дышал, простирался бесконечно, сливаясь с туманом, теряясь в нём и уже сам становясь туманом…
Уилсон очнулся от своих мыслей из-за протестующего шипения перебежавшего через край джезвы кофе. Обжёгся, выронил джезву, плеснув ещё больше, плюнул с досады, вылил потемневшее варево в раковину, протёр испачканную плитку и принялся готовить другую порцию снова.
В номере, между прочим, была средней паршивости гостиничная кофемашина, но им обоим больше нравился кофе вот в таком ретро-исполнении, и Уилсон обычно прекрасно готовил его – конечно, когда не отвлекался на свои сновидческие реминисценции.
- Забавляешься? – хрипловатый голос за спиной заставил его вздрогнуть и чуть не упустить и вторую порцию. – Варишь кофе для водяного монстра, который живёт в канализационной трубе? Сколько кружек он уже выпил?
- Ты во сколько вчера лёг? – не без упрёка поинтересовался Уилсон.
- Не вчера, а сегодня, - поправил Хаус. – Не так давно, чтобы спокойно смотреть, как ты скармливаешь Ктулху мой утренний кофе.
- Коста Бола сегодня умрёт, - сказал Уилсон, чувствуя, что не может не сказать.
- Это тебе Ктулху поведал в благодарность за кофе?
- Нет, мне это поведал мой онкологический опыт, помноженный на интуицию.
- Я бы на твоём месте этой интуиции не доверял, - заметил Хаус. – Видел, как она себя вела на благотворительной лотерее в прошлом году. Шлюха, а не интуиция. Корицы добавил?
Уилсон вздохнул и налил кофе в чашки. Бросил горсть маршмеллоу. Хаус прихватил из вазочки начавшее черстветь печенье, макнул краем в чашку, принялся им гонять маршмеллоу по поверхности кофе. Сказал, помолчав, уже серьёзно:
- Если и так, по-моему, это лучшее, что он может сделать. В другое время ты бы ещё и помог.
Уилсон дёрнулся:
- Дига об этом скажи. А то мы что-то давно в тюрьме не сидели по подозрению в убийстве.
- Это не убийство, - словно откровение свыше, веско произнёс Хаус.
- Знаю… - стушевался Уилсон.
- Пей давай кофе, опоздаем. Есть будешь? Там йогурт в холодильнике. Со смородиной, так что я не тронул.
- Нет. Видеть уже не могу эти йогурты. Давай в перерыв хоть этот возьмём… как его? Тако.
- «Тако», - передразнил Хаус. – Надеешься мимикрировать в аборигены?
Несмотря на прогноз Уилсона, Коста Бола всё не умирал. Болевые приступы сделались у него почти непрерывными, и морфий уже не действовал, но гемодинамика держалась, интоксикация не нарастала, и такое состояние грозило затянуться на несколько дней. Бледная медсестра быстро заходила в палату с очередной инъекцией, так же быстро, почти бегом, покидала её и старалась всё остальное время держаться подальше. А Уилсон приходил и сидел у постели, выслушивая всё, что Коста Бола имел сказать, терпеливо и доброжелательно. Не возражая. Вот только в глазах у него зрело нечто, всё больше пугающее Хауса.
- Зачем ты это делаешь? – не выдержал он, наконец.
- Что «это»? – мягко уточнил Уилсон.
- Зачем торчишь в его палате, как мальчик для битья?
- Ты зачем в моей торчал?
Он спросил без нажима, как учитель, вроде бы подсказывающий ученику правильный ответ, но уверенный, что ученик готов справиться и сам – просто растерялся.
- Ты – мой друг.
Уилсон шевельнул плечом:
- Ну… когда придёт его друг, я подвинусь…
- Мазохист?
- Карму поправляю…
- Думаешь, ему это надо, да? Думаешь, каждому так прямо хочется, чтобы на пороге смерти ты держал его за руку?
Снова то же неопределённое движение плечом:
- Не знаю… Мне бы хотелось… - и вдруг, как удар с маху по яйцам:
- Ты – будешь? Отсрочка-то скоро кончится.
Первый порыв Хаус передышал, как, бывало, приходилось передыхивать резкую боль в бедре – ту самую, прорывную. И ответил спокойно:
- Буду. Не ссы.
И Уилсон улыбнулся. Опустив голову так, словно старался спрятать улыбку, но то нехорошее, опасное, что поселилось в его взгляде, словно бы сделалось ещё отчётливее.
Потом Хауса отвлекли на приём – поступил ребёнок с острым аппендицитом. Они вдвоём с Дига его живенько прооперировали, и получаса не затратив, но потом пришлось объясняться с матерью-аборигенкой, страдающей столь же острым синдромом гиперопеки, и освободился он в целом только часа через два.
Уилсон за это время успел посмотреть двух амбулаторных, но каждый раз неизменно возвращался в палату Коста, и с каждым таким визитом словно, по выражению Толкиена, развоплощался, становясь прозрачнее – не сказать «призрачнее».
- Пойдём поедим, - позвал Хаус. откровенно говоря, уже сомневаясь, что Уилсон в его ипостаси добровольного харона может сейчас нуждаться в пище телесной. Но тот охотно пошёл. И не в больничный буфет – маленький и бедный – а в местную забегаловку с богатым ассортиментом выпивки и закуски, даже сейчас, днём, и с круглосуточным гитаристом на эстраде, которого настроение зала и заказы зала не интересовали вовсе. Он играл на своей гитаре для себя, что хотел и как хотел, и всё-таки, хозяин заведения, по-видимому, не отказывался платить ему за это деньги.
- Ты же в музыке больше моего понимаешь, - сказал Уилсон. – Что это вообще?
- Олива, - сказал Хаус. – Это – классика. Парень вроде тебя, любит музыку пропахшую нафталином.
- Пропахшую нафталином? – улыбнулся Уилсон. – Да кто же её не любит!
- Вывернулся, - засмеялся Хаус.
Он заказал им обоим еду, даже не задумываясь, что заказывает. И очень удивился, узнав потом, когда заказ принесли, что сделал всё правильно – себе некошерную свинину с кисло-сладким соусом. Уилсону – любимую им рыбу, со сливочным. Уилсон ещё добавил в заказ мороженое.
- Тоска по снегу? – понимающе спросил Хаус.
- Это не снег. – ответил Уилсон многозначительно. – Это – сладкий десерт, если ты не в курсе.
- Почему не печенье?
- Тоска по песку? Я, кстати, ещё и какао закажу, если ты справишься со своим ассоциативным потоком и помолчишь - о`кей?
Хаус фыркнул и смолчал. Пока Уилсон с готовностью ввязывался в пикировку, ему было спокойнее. Так что обед прошёл, можно сказать, в непринуждённой дружеской обстановке. Но, вернувшись в больницу они ещё на входе услышали всё тот же крик боли, и Уилсон вдруг остановился и прижался лбом к дверному косяку, плотно зажмурив глаза.
- Ты что? Тебе плохо? – живо среагировал Хаус.
- Не могу больше, - сказал Уилсон, не открывая глаз. – Когда он уже заткнётся, а?
- Ну… скоро наверное, - беспомощно откликнулся Хаус. - Слушай… возьми отпуск – я один пока поработаю. Посидишь на любимом камне, попялишься на залив в солнечном свете. В номере приберёшься, а то у нас вещи чёрт знает, в каком состоянии… Или вон съезди в центр, в интернет-кафе, с Чейзом поболтай. С Кадди…
Уилсон от удивления даже отлепился от косяка.
- Хаус… ты чего несёшь, а? Погоди… Я тебя напугал? Чёрт! Да я тебя до уссачки напугал…Это – плохой признак, что тебя стало так легко напугать… Хаус, ты не бойся, пожалуйста. Я ничего не сделаю. Ни с ним, ни с собой – слышишь? Минутная слабость – и всё. Я ведь не-еженка, - пропел он, передразнивая интонацию самого Хауса. – Ну, ты чего? Мы же врачи. Мы же… эскулапы. Хаус!
- Да пошёл ты! – Хаус быстро вытер глаза, удивлённый своей реакцией ещё в большей степени, чем Уилсон. – Если эскулапы, то и не фиг истерить – вали на рабочее место! Вон, твой любимец уже вторую октаву берёт – иди, он расскажет тебе, какая ты сука, и ему полегчает лучше, чем от морфия.
«Он сказал, что ничего не сделает ни с ним, ни с собой, - тем не менее, сверлила ему висок упорная непрогоняемая мысль. – Значит, всё-таки уже обдумывал такой вариант – да, Уилсон?»
Эта мысль не давала ему покоя до вечера, и он поймал себя на том, что и сам стал чаще заглядывать к Коста Бола – по крайней мере, проверяя, там ли Уилсон, и что он делает. Уилсон был там и ничего особенного не делал – выслушивал почти непрерывную брань, иногда, когда в ней появлялась тень какого-то смысла, мягко вступая и превращая монолог в диалог.
Для Коста это было благо – он отвлекался от своих искрящих нервов и мыслей о смерти. Последний раз, когда Хаус заглянул, они как раз перемывали косточки онкологии, как науке, и её возможностям. Тут Уилсон уже не мог исполнять роль статиста, подающего нужные реплики в нужный момент. Тут его задело за живое, и как врача, и как пациента, очень желающего верить в могущество науки (а ещё больше, конечно, в могущество науки покойного Кавардеса, опасно граничащей с шарлатанством). Вот на этом они и схлестнулись, и если в цинизме и упрямстве Коста Бола мог дать Уилсону фору, то, понятно, по знанию материала сильно проигрывал и вынужденно постепенно уступал позицию.
Хаусу сделалось по-настоящему интересно, до чего они договорятся. Он остановился в дверях за спиной Уилсона и стал слушать. Уилсон его не видел, а Бола видел, но не обращал внимания.
- И всё равно, - скрипучим от боли голосом говорил он. – Вы же ни хрена не понимаете. Как и почему организм реагирует на ваши облучения, нагревания и тому подобную фигню. Тычетесь, как слепые котята – а вдруг то поможет, а вдруг это поможет, и люди для вас – лабораторные крысы. Получилось – ура, вам гранты, крысам – бонус в виде продления жизни. Не получилось – перепояшете чресла - и за новым грантом, а крыс – в помойку.
- А вы другой способ эксперимента знаете?
Бола растянул губы в обезъянью улыбку:
- А на себе? А? Слабо самому поиграть в крыску?
- Ну, почему, – пожал плечами Уилсон. – Сколько угодно. Врачи тоже болеют и непроверенные препараты зачастую используют с большой охотой – как последнюю соломинку, наконец. И тоже не всегда успешно. Один мой знакомый, например, регулярно воровал из лаборатории средство для восстановления повреждённой мышечной ткани и добился роста у себя множественных опухолей, хотя, вроде, ещё какой крутой врач. Между прочим, его жизни при этом до начала идиотского лечения ничего не угрожало.
Хаус шевельнулся и скрипнул расхлябанным больничным паркетом.
- Ты же меня заметил?
Уилсон повернулся к нему, ласково улыбнулся и опять обратился к Бола:
- Смертельная болезнь – от природы, не от врачей. Врачи пытаются помочь. Но они – люди, а человека нельзя упрекать в несовершенстве человечества, особенно будучи тоже человеком.
Это была интересная мысль – Хаус задумался над ней и пропустил следующую фразу Бола, в ответ на которую лицо Уилсона сделалось вдруг холодным и неподвижным.
- Этого требовать нельзя, - сказал он строго. – Это – уже совершенно другая область ответственности.
- Вы не знаете, - снова скривил губы Бола.
Уилсон покачал головой:
- Я знаю.
- Чего он от тебя хотел? – насел Хаус, когда они вышли в коридор из палаты.
- Перестань, – поморщился Уилсон. – Чего он ещё может хотеть? Чего все хотят, когда подходят к финалу? Лёгкой смерти без мучений – понятно же.
- Предлагал тебе сделать ему укол счастья?
- Извини, мне ещё сканограммы смотреть, - сказал Уилсон, порываясь смыться.
- И ты ещё сам не знаешь, как поступишь?
Уилсон просто повернулся и быстро пошёл прочь – хромому Хаусу не догнать.
Больше разговаривать на эту тему смысла Хаус не видел, но с Уилсона он решил глаз не спускать. И поймал-таки его за странным занятием – стоя перед стеклянным шкафчиком в манипуляционной, совмещённой здесь с аптекой, Уилсон задумчиво перебирал препараты на полке группы «А» - брал ампулу в руки, читал надпись, аккуратно клал обратно, словно решил произвести инвентаризацию. И всё бы ничего, только лицо его при этом было странно отрешённым, погруженным в себя, и это не смотря на то, что на весь коридор снова раздавался завывающий вопль Коста Бола. Хаусу почему-то вспомнилось шутливое прозвище Уилсона «анальгезис-сомелье», но эта шутка сейчас не смешила его, а пугала.
Медсестра зашла в манипуляционную, быстро наполнила шприц, черканула что-то в журнале – Уилсон посторонился, чтобы не мешать ей – и вышла, а Уилсон всё стоял и стоял перед чёртовым шкафом. Хаус украдкой наблюдал за ним из коридора, и чем дольше наблюдал, тем больше почему-то холодел и даже покрывался гусиной кожей. Уилсон не видел, что за ним наблюдают – он, кажется, вообще ничего в это время вокруг себя не видел.
Крик стал стихать – очевидно, дополнительная инъекция как-то подействовала, Уилсон поставил очередную ампулу на полку, закрыл дверцу и медленно длинно выдохнул. Хаус заметил, что его пальцы трясутся, но глаза уже ожили, в них появился интерес. Хаус понял, что вот-вот будет замечен и отступил, укрывшись за поворотом коридора. Уилсон прошёл мимо, направляясь, конечно, снова к своему подопечному в палату. Хаус проводил его глазами. Подумал несколько мгновений и сам направился к шкафу.
Сильнодействующие препараты в Принстоне полагалось хранить в сейфе. Здесь этим не озабочивались. Ампулы списывали в прошнурованный пронумерованный журнал с сургучной печатью – и только. Хаус открыл последнюю страницу и прочитал запись медсестры, потом задумчиво пересчитал ампулы, отобрал несколько штук и положил в карман.
Домой Уилсон не пошёл - упорно сидел у постели своего умирающего пациента со всё тем же неприятно отрешённым лицом. Хаус заходил, выходил, торчал в дверях, ворчал, издевался, насмешничал – ничего не помогло, и автобус уехал без них.
- Ты даже отлить не выходишь, - сказал он Уилсону. – Ты не в памперсах?
- Я тебя не держу, - сухим равнодушным голосом ответил Уилсон. – Поезжай домой.
- «Поезжай», - хмыкнул Хаус. – Ты на часы вообще смотрел? Я теперь только верхом на трости поехать могу. Дига, между прочим, давно ушёл, как и наш последний автобус.
- Ну, поди ляг в свободной палате и поспи.
- Я твоего руководства, что мне делать, кажется, не спрашивал. Я тебя спрашиваю, ты-то какого чёрта здесь торчишь? Очередной виток мазохизма? Создать себе трёхмерный эффект присутствия, чтобы потом трястись и блевать?
Уилсон повернулся к нему всем корпусом, посмотрел взглядом долгим и измученным:
- Хаус, что ты хочешь от меня? Всё ты прекрасно понимаешь – зачем я тут сижу, почему я тут сижу. Сядь рядом – мне будет легче. Или проваливай – мне тоже будет легче. Только не доставай меня сейчас. Пожалуйста!
- О`кей! – Хаус немного помедлил, словно в нерешительности, взял стул и оседлал его верхом, прицепил трость к спинке. – Остаюсь тут. Он что, без сознания?
Коста Бола лежал, закрыв глаза, на внешние раздражители не реагировал, но и не спал – был в каком-то полусумеречном состоянии, зашедшийся от боли и страдания, только слегка облегчаемых сильнодействующими препаратами – как врачи говорят в таких случаях, «пригружен». Уилсон так и ответил Хаусу.
- Пригружен пока. Может, ещё на полчаса хватит. Если повезёт…
- А потом?
Снова точно такой же медленный усталый взгляд, словно отразивший в себе всю безнадёжность положения пациента. Умирающего пациента. Умирающего достаточно медленно. чтобы насладиться умиранием по полной и насладить по полной же Уилсона. Их визави сейчас было худшим, что можно придумать.
- Ясно, - сказал Хаус. – Только раз уж я так альтруистично с тобой остаюсь, сходи хотя бы мне за таблетками в аптечку. Нога достала.
- У тебя разве кончились? – удивился Уилсон, несколько отвлекаясь и оживляясь.
Хаус показал пустую баночку.
– Ты четыре дня назад брал. Я же помню.
- Я не упаковку брал – всего десяток.
- Серьёзно? Что-то слабо верится, что ты начал ограничиваться десятками…
Хаус пожал плечами – мол, не верится – не верь, издалека бросил пустую баночку в стоящий под раковиной контейнер для мусора и стал растирать больное бедро ладонью, глядя мимо Уилсона.
- Да почему всего десяток-то? – не отставал Уилсон. – В упаковке сто.
- В большой – сто. Я взял десяток. В аптеке были люди, когда я туда пришёл, а на меня уже эта сисястая и так косится. Не хочу объясняться с Дига по поводу хищений медикаментов для личного пользования, когда она на меня настучит. А ты у любой женщины вне подозрения, пай-мальчик… Да ладно, сиди, у тебя вон свой пациент…Сам схожу, - он снова взялся за трость, на мгновение застыл, собираясь с силами, чтобы встать, лицо исказилось от боли.
Опережая его, Уилсон поспешно поднялся с места:
- Сейчас принесу. Сиди.
Он вышел, направляясь в конец коридора, к аптеке. Хаус воровато оглянулся на него, быстро протянул руку к лицу пациента и, резко похлопав по щеке, позвал, повышая голос:
- Бола! Бола! Бола, слышите меня? У нас с вами очень мало времени.
Когда Уилсон, предсказуемо снова зависший в аптеке, разыскав оксикодон, засунутый кем-то в самый дальний угол, возвратился в палату, Хаус всё так же сидел верхом на стуле с неподвижным серым лицом. Кажется, нога, действительно, достала его всерьёз. Уилсон протянул таблетки, виновато спросил:
- Может, тебе что-нибудь посильнее уколоть?
- Что? – резко повернулся к нему Хаус, как будто очнулся от забытья. – Зачем?
- Да ты что-то на себя не похож…
- Не надо ничего колоть… Давай сюда, - Хаус грубо забрал, почти выхватил у него флакон, хотя тот и так протягивал, ногтем отколупнул пластиковую крышку, вытряхнул две штуки на ладонь. Таблетки, как-то странно и неловко подпрыгнув, скатились на пол.
- У тебя руки трясутся, - заметил Уилсон, нахмурив то, что осталось от его некогда густых роскошных бровей.
- Ломка – она такая, - сказал Хаус, нагибаясь за таблетками. – Не пробовал?
- Пробовал, и ты сам об этом прекрасно знаешь.
- Ну, вот и заткнись, - Хаус поднял таблетки и, даже не сдувая с них пыли, бросил в рот. И тут же тяжело закашлялся, подавившись. До слёз.
- Да что с тобой такое? Первый раз вижу, чтобы у тебя твой любимый наркотик поперёк горла встал.
Хаус осторожно продышался, вытер глаза.
- Это не мой любимый наркотик, а мексиканский суррогат. Ничего удивительного, что застревает.
Уилсон налил ему воды из стоящего у постели на тумбочке графина в одноразовый стаканчик – их тоже стояла на тумбочке целая стопка:
- Попей… - и вдруг задержал руку с уже протянутым стаканом, остановив взгляд на лице Бола:
- Хаус!
- Вижу, - прохрипел Хаус.
- Он же…
- Да.
- Так надо же…
- Чего «надо»? Не сходи с ума, - он взял из пальцев Уилсона стакан и стал жадно пить, запрокинув голову и дёргая кадыком.
Уилсон растерянно замер с полуоткрытым ртом и так и не опущенной рукой.
Хаус допил и поставил стакан на тумбочку, медленно двинул рукой, чтобы рукав растянутой футболки съехал с запястья, открыв часы, повернул их циферблатом к себе:
- Время смерти – зеро. Полночь.
Уилсон опустил руку и закрыл рот.