Берроуз. Военный вождь.
Глава 5
На военной тропе
Через крутые горы Джеронимо вел свой военный отряд на юг, избегая проторенных троп, и пересекая открытые пространства только после того, как десять пар орлиных глаз тщательно осматривали их из безопасного укрытия какой-нибудь ближайшей возвышенности. Везде, где могла быть явная опасность обнаружения их отряда, он отправлял далеко вперед разведчика. Ночью он расположился лагерем на скалистом склоне какой-то горы, недоступной для кавалерии. Там юные кандидаты в воины носили дрова и воду, ежели таковые были в наличии, готовили еду и выполняли любую другую работу, которую нужно было выполнять.
Все это они делали молча, отвечая только тогда, когда к кому-нибудь из них непосредственно обращались. Они ели только то, что им было разрешено есть по правилам, а этого было достаточно мало, и была эта пища не самой лучшей. Их терпение, мужество и выносливость подвергались всевозможным испытаниям, и они всегда находились под наблюдением воинов, от окончательного решения которых на каком-нибудь будущем совете, собственно говоря, и зависело их принятие в воинское братство.
На третий день пути они вошли в Мексику, и дальше им предстоял долгий безводный переход. В то утро Шоз-дихихи наполнил водой кусок толстой лошадиной кишки и дважды намотал ее через левое плечо и под правой рукой. Скоро вода станет горячей под палящими лучами чиго-на-ай, а кишка была очищена лишь в соответствии со стандартами чистоты апачей, однако ее содержимое никоим образом не оскорбляло их вкус. Этих емкостей с водой у апачей было вполне достаточно для того, чтобы смогли они преодолеть довольно большое расстояние, и оказаться в пределах следующего водопоя.
Шоз-дихихи ненавидел носить воду. Кишка натирала кожу, то и дело соскальзывая, а вода в ней противно плескалась и переливалась туда-сюда, в зависимости от положения его тела. При +118 в тени (по Фаренгейту), кишка с горячей водой ничего не делала жизнь комфортней, да к тому же, она еще была и тяжелой; но Шоз-дихихи не жаловался. Он быстро шел по тропе, никогда не отставал и не хмурился.
Он всегда следил за каждым движением, которое совершали воины, и с особым вниманием прислушивался к их скупым словам, поскольку правила и терминология военной тропы священны, и должны быть знакомы каждому будущему воину. Знакомые в быту названия предметов, используемых на тропе войны, никогда не произносились; использовались только их военные аналоги, и соблюдение каждого действия, каким бы тривиальным оно ни казалось, было окрашено религиозным оттенком.
Возможно, за долгий период существования человека на Земле никогда еще не возникало более воинственной расы, чем апачи. Они существовали почти исключительно за счет войны и для войны. Большая часть их страны представляла собой полузасушливую пустыню, производившую крайне мало полезных продуктов; их сельское хозяйство было настолько скудным, что почти не влияло на их жизнь; у них не было мелкого и крупного скота; они не делали сами ничего, кроме оружия для войны и охоты, а также традиционных предметов быта, одежды и украшений. С самого рождения их воспитывали с единственной целью — быть воинами. Их жизнь и их имущество почти полностью зависели от военной добычи; и в течение трехсот лет они были бичом на территории, равной Европе, густо заселеннаю часть которой из-за них почти полностью обезлюдела.
Так были воспитаны Шоз-дихихи и Гиан-на-та, и теперь они делали первые шаги к тому, чтобы стать одними из многих достойных воинов племени апачей, лишь упоминания имени которых было достаточно, чтобы наводить ужас на сообщество белых людей.
Иногда, когда они были одни и их никто не слышал и не видел, мальчики тихо делились впечатлениями, и однажды Шоз-дихихи воскликнул:
-- Как прекрасно родиться апачем! Я думаю, что белоглазые люди должны предпочесть смерть позору оттого, что они не апачи. У них нет великих воинов, иначе мы должны были бы о них услышать; и никто их не боится. Мы убиваем их людей, и они боятся нас так, что обещают кормить нас в праздности, если мы прекратим убивать. Что за странные люди такие! Если другие люди убивают наших людей, разве мы их кормим и больше не умоляем не убивать? Нет! Мы идем к ним и убиваем по десять человек за каждого убитого ими апача!
— Но их много. — вздохнул Гиан-на-та -- На место десяти, что мы убиваем, приходит свежая сотня. Когда-нибудь их станет так много, что мы не сможем убить их всех; что тогда будет с апачами?
-- Ты слышал это от Наны! — ответил Шоз-дихихи -- Он стареет. Он не знает, о чем говорит. Чем больше придет белоглазых, тем больше мы сможем убить. Ничего больше не надо Шоз-дихихи. Я ненавижу их, и когда я стану воином, я буду только убивать, убивать и убивать!
-- Да! -- сказал Гиан-на-та -- Это будет отлично, только если не случится так, что белоглазых станет больше, чем мы сможем убить. Тогда мы станем теми, кого будут убивать!
В горах Соноры Джеронимо разбил лагерь там, где за спиной у него была почти непроходимая горная твердыня, а внизу виднелась широкая долина, и он был уверен, что ни один враг не сможет подобраться к нему незамеченным.
В первый же день их разведчики обнаружили обоз, петляющий по долине у их ног, и Джеронимо послал двух храбрецов в предгорья, чтобы наблюдать за ним. Целый день караван петлял по долине, и все это время суровые, невидимые глаза следили за каждым его движением; видели, как он стал лагерем, отметили какие меры предосторожности были приняты для предотвращения нападения, и передавали все новости военачальнику, который сам проводил разведку в другом направлении.
-- Есть двадцать фургонов, каждый из которых запряжен восемью мулами. — доложил разведчик Джеронимо -- Есть двадцать мексиканцев, хорошо вооруженных. Оружие в пути постоянно рядом с ними. Похоже, что они ожидают нападения, потому что часто осматриваются, а те что сзади, держатся вместе и то и дело проверяют — нет ли сзади кого-нибудь из отставших.
— А что в лагере? — спросил Джеронимо.
-- Они поставили свои фургоны в круг, внутри которого — мулы и люди. На страже стояли двое вооруженных мужчин. Они бдительны.
— Это люди. — заметил Джеронимо. — Когда-нибудь они ослабят бдительность.
Он повернулся к юношам, возившимся у костра. — Шоз-дихихи! — позвал он — Подойди!
Юноша подошел и стал перед военачальником.
-- Там, в долине, -- сказал Джеронимо, указывая, -- мексиканцы расположились лагерем. Иди и посмотри на них. Подкрадитесь к ним как можно ближе. Если они увидят тебя, тебя убьют. Вернись на рассвете и расскажи Джеронимо обо всем, что ты увидишь. Не тревожь их и не нападай, пока тебя не обнаружат. Иди!
Не поужинав, Шоз-дихихи растворился в сумерках. Подкрадываясь в плотной тени холмов, и сам будучи как тень, парень вскоре оказался напротив костров торговцев. Было темно и рассмотреть его никто из сидевших у костра не мог, однако Шоз-дихихи не расслаблялся.
Низко наклоняясь, иногда переползая на животе и пользуясь любым возможным укрытием, которое предлагала равнина, он приближался все ближе и ближе к фургонному кругу. Находясь еще на значительном расстоянии от цели, он тихо срезал ветки с ближайшего куста, и подобравшись ползком на сотню ярдов к ближайшей повозке, держал их перед собой для маскировки. Он двигался очень медленно и осторожно, продвигаясь по чуть-чуть, ибо искусство успешного выслеживания — это искусство бесконечного терпения. После небольшого продвижения он некоторое время лежал неподвижно, «приживаясь» на месте.
Он слышал голоса мужчин, собравшихся у костра. Он хорошо видел одного из вооруженных охранников, бывшего поближе к нему. Мужчина ходил туда-сюда внутри ограждения, время от времени останавливаясь, чтобы осмотреть промежутки между фургонами и прислушаться. Именно тогда, когда он отвернулся от него, Шоз-дихихи продвинулся еще немного вперед. Наконец он оказался в футе от одного из колес фургона.
Теперь он мог слышать большую часть разговора, и то что он слышал, он понимал довольно хорошо, потому что его люди часто мирно торговали с мексиканцами, изображая из себя мирных, хотя на следующий день они могли напасть на это самое поселение – так же впрочем, как и сами мексикаенцы могли устроить им ловушку - и часто мексиканские пленники появлялись в лагерях бе-дон-ко-е. Благодаря подобным контактам он немного овладел испанским языком, так же как он должен был овладеть поверхностным знанием английского выше за пограничной линией, в течение следующих года или двух.
Он слышал как постовой недовольно ворчал, проходя прямо перед ним.
-- Это глупо! — крикнул он кому-то у костра -- Мы не видели никаких следов индейцев за всю дорогу. Я не верю, что апачи к нам ближе, чем в радиусе трехсот миль.
Крупный мужчина с черными усами, сидевший на корточках перед огнем, вынул самокрутку изо рта.
— Я тоже! — ответил он -- Но наверняка этого не знаю. Я просто не хочу рисковать. Я предупреждал вас, прежде чем мы вышли в дорогу, что стоять на страже будем каждую ночь, и пока я командир обоза, мы будем это делать!
Постовой заворчал и повернулся, глядя на сумрачные очертания гор за фургонами. В шести футах от него лежал апач. Всю ночь он пролежал, наблюдая и прислушиваясь.
Он узнал, где они остановятся в жару следующего полудня; он узнал, где они разобьют лагерь на следующую ночь и так далее; он видел, что охрану меняют каждые два часа, и поэтому люди толком не высыпаются. Следовательно, о полной бдительности с их стороны не могло быть и речи, но он видел также и то, что все мужчины спали с винтовками и шестизарядными револьверами, которые держали в пределах легкой досягаемости. И он понимал, что ночная атака застанет их готовыми к бою, и шансов на успех будет не много.
Незадолго до рассвета ветер, мягко дувший вверх по долине, вдруг поменялся и задул с холмов за спиной Шоз-дихихи в сторону лагеря. Мгновенно апач заметил это изменение и стал наблюдать за мулами. В то же время он начал потихоньку отползать назад от неприятельского стана, держа маскировку из веток перед собой.
С изменением ветра он увидел, как ближайший к нему мул поднял голову и понюхал воздух, потом еще и еще раз. Затем и другие мулы беспокойно задвигались, и многие из них при этом поворачивали головы в его сторону. Он ускорил темп, так как видел, что животные учуяли его запах, и боялся, что люди правильно растолкуют их беспокойство, что и случилось.
Один сторож тут же окликнул своего товарища, и вот оба они уже напряженно всматривались в ночь, когда вдруг прямо за спиной Шоз-дихихи раздался крик койота. Он увидел, как напряженные позы мужчин расслабились и они повернулись, чтобы возобновить свои маршруты. Апач улыбнулся, поблагодарив мысленно братца-койота. Мексиканцы приписали беспокойство животных присутствию койота, пришедшего на запах пищи. Через час юный апач вошел в свой лагерь так же тихо, как и покинул его накануне вечером.
Джеронимо выслушал его доклад, по обычаю апачей, не прерывая и без комментариев, пока Шоз-дихихи не дал понять, что он сказал все. Предводитель не похвалил его и не задал вопросов; возможно, этим и было выражено его удовлетворение, ведь отчет юноши был настолько ясным и полным, что не оставил без внимания ни одной детали.
В течение двух дней и двух ночей после этого апачи следовали за гружеными добром фургонами, и почти не было ни минуты в течение этого времени, чтобы мексиканцы не находились под их пристальным наблюдением. Воины терпеливо поджидали момента, когда охрана ослабит свое внимание – что произойдет неизбежно, как это и говорил проницательный Джеронимо. Держась холмов, у подножия которых вилась слабо обозначенная дорога, бесшумные и невидимые следопыты упрямо следовали за медленно идущим торговым караваном.
В написанных кровью правилах военной науки апачей нет слова «случайность». Рисковать своей жизнью и жертвовать своими воинами напрасно — удел глупца, а не успешного военачальника. Дать шанс на жизнь врагу — верх глупости. В случае боя все враги должны быть уничтожены. Чем меньше потери среди своих, и больше среди врагов, тем больше заслуга военного вождя. Апачи свели военное искусство к его самой примитивной концепции; они полностью лишили его логики, оставив неприглядную правду совершенно обнаженной, не приукрашенной софизмами или лицемерием — только убивать, не будучи убитым самому!
В конце концов Джеронимо полностью убедился в истине, которую знал изначально — что мексиканцы наиболее уязвимы во время жаркого полуденного отдыха. Тогда их фургоны не выстраивались круглой крепостью. Мужчины были уставшими и сонными как мухи. Их бдительность усыпляла мнимая безопасность того, что вся окружавшая их местность хорошо и далеко просматривалась во всех направлениях. И наверняка ничто столь крупное, как человек, не смогло бы приблизиться к ним незамеченным. Он даже заметил, что однажды вся компания одновременно задремала на полуденной остановке, и соответственно наблюдениям и выводам, строил свои планы.
Благодаря глубоким знаниям страны, путей передвижения и схожих повадок всех грузовых обозов, Джеронимо предположил, где будет сделана полуденная остановка на третий день пути. В то утро только один апач следовал за ничего не подозревающими мексиканцами. Остальные рейдеры находились уже далеко впереди.
Приближался полдень. Жалобно скрипевшие колеса больших фургонов тряслись на неровной дороге. Истекающие потом мулы тянули ровно и уверенно. Возницы своими палками и большими кнутами из бычьей кожи подгоняли упряжки ровно настолько, чтобы фургоны держались максимально ближе один к другому.
Вяло, сонно и все больше машинально, стегали они ведущих животных своими длинными и гибкими кнутами. Они не проклинали своих мулов громкими ругательствами, как это делали бы американцы. Иногда они разговаривали с ними негромко или, опять же, тихонько пели, и мулы брели себе по пыли, которая поднималась большими облаками, когда они пересекали низкую солонцеватую равнину, из которой выбрались около полудня на возвышенность с песчаной почвой, где тянуть повозки было намного трудней, но зато там не было пыли.
Вскоре передний фургон остановился и остальные подтянулись к нему, но не ровным строем. Слева, в миле от них, плоская равнина плавно переходила в невысокие холмы. Справа, спереди и сзади виднелись далекие горы, окутанные дымкой. Яркое солнце раскаляло землю, а в свете его ничто не смогло бы спрятаться от видящих глаз. Ветра не было, так же как и никаких подозрительных движений и звуков. Воцарилась тишина, которую нарушало лишь дыхание мулов, а также легкий скрип и перезвон ихней упряжи.
Командир каравана занялся осмотром местности, поворачиваясь во всех направлениях. Ничто нигде не двигалось, и в поле его зрения не попало ничего чужеродного дикому пейзажу. А если бы что-то и было, то он бы сразу заметил, потому что большую часть своей жизни провел, путешествуя туда-сюда по Соноре.
-- Становись на стражу, Мануэль! — приказал он одному из людей, ибо даже сейчас, при явном спокойствии вокруг, не собирался нарушать правила безопасности.
Мануэль пожал плечами, скрутил самокрутку и огляделся. Его товарищи забрались под фургоны, где они лежали в тени и курили, или уже дремали. Насколько он мог видеть, земля вокруг была холмистой, усеянной лишь маленькими кустиками, ни один из которых не смог бы скрыть никого крупнее зайца. Солнце сильно пекло, а тень под фургонами выглядела крайне привлекательной и притягивала Мануэля к себе, как магнитом. Он прошел вдоль повозок к самой задней и обратно. Заглядывая под них, он увидел наконец и спящего командира.
Охранник обошел все двадцать фургонов, поглядывая на пустой и безжизненный пейзаж вокруг. Бояться приходилось только индейцев, а их не было видно. Хесус Гарсиа сказал, что в радиусе трехсот миль точно не было ни одного апача, а ведь Хесус был известным истребителем краснокожих. Он сражался и с апачами, и с яки. Мануэль зевнул, плюнул и заполз-таки под один из фургонов, намереваясь в его тени всего лишь только покурить.
Мулы, эти крайне смышленные создания, тоже улеглись на отдых. Все мужчины мирно спали, задремал невольно и постовой Мануэль, хотя он и не собирался этого делать. Любой имеющий уши подтвердил бы, что не могло быть на на земле более глубокой тишины, чем в тот полдень Казалось, что жизни вокруг нет! Но она была. В двадцати футах от Мануэля пара нетерпеливых острых глаз оценивала его состояние. В радиусе еще двухсот футов восемь пар других, таких же бесстрастных и острых глаз, наблюдали за сопящими во сне телами своих потенциальных жертв.
Лежа ничком, полностью забросав себя песком и ловко прикрываясь кустами, семеро воинов и двое юношей ожидали сигнала для атаки. С холмов, в миле от фургонов, вел наблюдение еще один воин. Он сбежит вниз, чтобы сразиться, когда начнется атака. Весь день он следовал за обозом и следил за ним, готовый предупредить своих товарищей об отклонении от предполагаемого пути, чтобы они смогли вовремя поменять занятые заранее позиции, но никаких изменений не последовало. Караван двигался так, будто его направлял сам Джеронимо. Прямо к ним в руки.
Мануэль спал, и ему снилась сеньорита с кошачьими глазами из далекого Эрмосильо. Джеронимо шевельнулся, и песок посыпался с его раскрашенного обнаженного тела, когда он бесшумно поднялся на ноги. Сразу за ним поднялись из песка в разных местах и восемь других грозных воинов. По его знаку они пригибаясь очень низко, а местами ползком, устремились вперед, окружая фургоны.
Мулы начали беспокойно двигаться. Один из них фыркнул, когда воин подошел к нему близко. Джеронимо поднял пику с горящим на солнце наконечником над головой, и из девяти глоток внезапно вырвался леденящий кровь боевой клич апачей. Мануэль проснулся и вылез из-под фургона, возясь со своей винтовкой. Молодой апач прыгнул к нему, и когда мексиканец поднял свое оружие, стрела из лука Шоз-дихихи, Черного Медведя, пронзила его сердце.
В старом Эрмосильо на удивительные глаза сеньориты навернулись вдруг слезы. Далеко на севере, у истоков Гилы, в больших темных глазах Иш-кей-най загорелся огонь дикой радости.
Мексиканцы, совершенно пораженные внезапной атакой, не имели никаких шансов. Сбитые с толку, испуганные, увидев перед собой индейцев, они выползали из-под фургонов только для того, чтобы получить копья и стрелы в спину от мечущихся в смертоносном танце беспощадных воинов. Проклятия, смешанные с дикими криками апачей, только добавляли недоумения тем, которые не погибли сразу. Апачей было всего девять, но горстке людей, переживших первое нападение, казалось, что индейцы были повсюду - так быстро дикие воины перемещались от точки к точке, вонзая копье здесь, пуская стрелу там или вступая в рукопашную схватку, вонзая ножи в тела врагов.
Командир обоза, обливаясь кровью и со стрелой в боку, с трудом поднялся на ноги рядом с фургоном, в тени которого он ранее спал. Он увидел крупного воина, прыгающего на него с поднятым окровавленным ножом. Взмахнув винтовкой, мексиканец опустил приклад на его голову, и когда индеец рухнул, он выхватил из кобуры свой шестизарядный револьвер.
В нескольких ярдах от него другой апач уже был готов вонзить свое копье в грудь Хесуса Гарсиа, который всю свою жизнь сражался с апачами и яки и недавно клялся, что в радиусе трехсот миль нет ни одного индейца. Командир поднял свое оружие и направил его в спину индейца. Близок был тогда Джеронимо к смерти, но молодой апач яростно набросился на командира, и они упали борясь. Именно Шоз-дихихи вмешался тогда, спасая жизнь военного вождя. Двое воинов видели это, и одним из них был Ху.
Катаясь по земле, белый человек и юный апач яростно боролись; один пытался воспользоваться своим огнестрельным оружием, другой пытался помешать этому и вонзить поглубже свой нож. Шоз-дихихи был силен для своего возраста, но не так как мексиканец, и мог превзойти врага разве что в ловкости; но у него было одно преимущество в рукопашной борьбе, которым мексиканец не обладал - он был обнажен, и его тело было скользким.
Шоз-дихихи одной своей рукой вцепился в руку врага с револьвером, в то время как другая вражеская рука держала за предплечье его самого, мешая ему вогнать нож в тело. Переворачиваясь снова и снова, мексиканцу наконец удалось оказаться сверху, и он медленно, преодолевая сопротивление руки апача, приближал ствол к его голове.
Шоз-дихихи, хоть и сопротивлявшийся, но не издававший при этом ни звука, подумал, что его час возможно пробил. Но он не ослабил своих усилий, а скорее удвоил их, чтобы высвободить руку с ножом. Он увидел, как палец мексиканца нажал на спусковой крючок, когда дуло наконец приблизилось к его лбу, и в последний раз сильно дернул за руку своего врага как раз в тот момент, когда прогремел выстрел.
Громкий звук оглушил Шоз-дихихи, а порох обжег ему лоб, но в то же миг он вырвал свое запястье из ослабевшей хватки мексиканца и вонзил клинок ему между лопаток. Мужчина издал хриплый крик и выстрелил снова, но шок от боли всего лишь вызвал судорогу в его пальцах, и пуля ударила в землю рядом с головой Шоз-дихихи.
Снова и снова быстрый нож бе-дон-ко-е вонзался в тело. Мексиканец корчился, его большие от боли глаза смотрели вниз на лежащего под ним дикаря и он снова попытался поднять оружие, но затем вдруг размяк и тяжело упал на Шоз-дихихи.
Юноша выбрался из-под мертвого тела своего противника, вскочил на ноги и огляделся. Битва была окончена и он наблюдал ее мрачные последствия. Несколько мексиканцев, которым повезло меньше, чем их товарищам, все еще были живы. Над ними Джеронимо, Ху и их товарищи творили ужасные вещи. Охваченные, по-видимому, холодным, расчетливым неистовством, которое в другое время и среди более просвещенной расы сошло бы за религиозное рвение, они подвергали умирающих невыразимым пыткам, а мертвых - безымянным унижениям, которым позавидовали бы высокомерные христианские инквизиторы шестнадцатого века.
Шоз-дихихи, искавший трофеи среди мертвых, сознавал, что вокруг него творится неприглядная кровавая вакханалия, но если это и вызвало в нем какие-либо эмоции, то на его лице это никак не отразилось. Когда он снимал с одного мексиканца патронташ, мужчина пошевелился и приоткрыл глаза. Апач вонзил заостренный кварцевый наконечник своего копья в его сердце и продолжил поиски добычи. Он не пытал, он не калечил, но его не удерживало от этого какое-нибудь чувство сострадания. Он ничего не почувствовал. Это были враги его народа.
Они бы убили его, если бы у них была такая возможность. Только страх или осторожность помешали им выследить его и ему подобных и уничтожить их; и именно с помощью пыток и увечий апачи сохраняли в сердцах своих врагов как страх, так и вечную осторожность. Для большинства из них это было просто одно из хорошо продуманных правил их военной науки, хотя возможно, что другие считали это частью их религии.
Для Джеронимо, вся семья которого была вырезана мексиканцами, это было чем-то большим.
Это был его образ жизни.